Empty Vessels by David B. Silva

ПУСТЫЕ СОСУДЫ

Скажу сразу – моя мама далеко не святая. Когда я был маленьким, она называла себя Вечерней Леди. В пятом классе Пол Уиттейкер  назвал ее шлюхой, и тогда я впервые задумался о значении этого слова. Я знал, что ночь – ее площадка для игр. Ей нравилось полнолуние, темнота и приглушенный свет фонарей. Она, как кошка, днем спала, а ночью выходила на охоту. Я понимал это по-своему, но Пол все мне объяснил.
Шлюха.
Моя мама шлюха.
Даже язык не поворачивался произнести такое. Это определение ей не шло, как и Вечерняя Леди.
Понятно, что нет на свете одиннадцатилетнего ребенка, которому бы хотелось услышать подобное о своей маме. Или историю об отце, который однажды ночью сел в свой старый пикап, уехал по делам и навсегда пропал из их жизни. Несмотря на всю материнскую любовь, я был нежеланным ребенком. Будь у нее выбор, она бы никогда не рожала. Конечно, мама любила меня, и мне бы хотелось проводить с ней больше времени.
Когда мне было одиннадцать, у нее забрали душу. Шла учебная неделя, я доделал уроки, посмотрел телевизор и около девяти пошел спать. Мама «ушла». Точно не помню, когда она вернулась, но в начале двенадцатого что-то выдернуло меня из сна. Я сел и прислушался. Ночной воздух холодил кожу, в ветвях орехового дерева во дворе свистел ветер. Дом словно затаил дыхание. Все замерло.
- Мам?
Дождь не прекращался вот уже несколько дней. Через занавески я увидел, как вспышка молнии осветила заброшенное здание через дорогу.  Темнота в комнате спряталась под кровать, и я поймал себя на том, что считаю секунды (прошло почти пять), прежде чем прогремел гром.
А затем я услышал плач.
Не визг, не крик, а покорное хныканье, какого я раньше не слышал. И оно исходило из маминой комнаты. 
Я и раньше слышал звуки из другого конца дома. Звуки, которые предпочитал игнорировать. Я догадывался о том, что происходит, когда мама приводила домой мужчин. Знал, что закрытые двери скрывают то, что любопытным глазам ребенка видеть совсем не обязательно. Мама приводила много парней, но не распространялась об этом, огораживала меня от этой информации. Но сейчас что-то поменялось.
- Мам?
Звук повторился, на этот раз прозвучал мягче. Я встал, прошел по коридору и, затаив дыхание, прижал ухо к холодной двери маминой спальни. За дверью было тихо. Так тихо, что я слышал свое сердцебиение. Дрожащими пальцами я дотянулся до дверной ручки, и дверь бесшумно приоткрылась на пару сантиметров.
Комнату заливал мягкий свет уличного фонаря. Я увидел кровать со смятыми простынями, разбросанными подушками и подумал, что мама еще не вернулась. Все было таким темным и неподвижным. Тут комнату осветила очередная  вспышка, и я увидел на кровати бледную фигуру мужчины. Выгнув спину и откинув голову, он очень глубоко вдохнул.
Я отпрянул.
- Боже, Блейн.
Это мама. В ее голосе смешались злость и беспокойство. Такой тон я слышал лишь раз, когда ее избил какой-то Джон. Почти неделю она не расшторивала окна. Потом заявила, что с нее достаточно и пора менять жизнь. Она и раньше так говорила, но, конечно, ничего не менялось.
Незнакомец прошептал что-то в ответ и нагнулся. Мама застонала, но совсем не от удовольствия. Я раздумывал, не вернуться ли в свою комнату. Не в первый и не в последний раз она привела кого-то домой. Может, я ошибся, и в голосе нет никакого беспокойства.
Если бы я вернулся к себе, то не стал бы свидетелем произошедшего, и меня не мучали бы кошмары.
Но я решил остаться.
Я стоял и смотрел на сотканный из тени и света силуэт мамы – совсем как на картине Пикассо. Я видел ее обнаженной лишь однажды, лет в пять или шесть. Я зашел в ванную, когда она купалась. Маме нравилось шутить с сестрами на эту тему.
- Он начал расстегивать рубашку, а я спрашиваю «Что ты делаешь?» а он – «ты выглядишь такой одинокой, мамочка». И он собирался залезть ко мне!
Ей становилось смешно от этой истории, а я шутки так и не понял.
Она лежала  неподвижно, глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.
Незнакомец всматривался в ее глаза, словно хотел уловить часть души.
- Что делает тебя счастливой? – внезапно спросил он. Голос у него низкий и мягкий. Такому голосу легко довериться.
- Ты, - неискренне ответила мама. – Ты делаешь.
- Нет. Скажи правду.
- Это правда, - она пробежала пальцами по его груди.
- Ева, ты не поняла. Мне не нужны комплименты. Скажи честно.
Мама перестала ласкать незнакомца, и лишь по голосу я понял, что она удивилась. Отвернулась, задумчиво посмотрев в окно.
- Мой мальчик. Маршал.
Незнакомец довольно кивнул и снова сделал глубокий вдох.
- Ах да – сказал он, снова опускаясь.
Я увидел блестящие капельки пота на его спине и услышал приглушенный мамин всхлип.
В этом звуке не было ни капли удовольствия. Я обернулся посмотреть на свою комнату, она была так далеко.  До нее как до Луны. Но я все еще мог бы вернуться.
Мама снова всхлипнула. Они двигались в неспокойном ритме – два незнакомца, пытающиеся познать друг друга. Их движения синхронизировались, словно они репетировали давно поставленный танец.
Очередная вспышка заполнила комнату. Мужчина провел кончиком языка по животу мамы. Облизал свои губы, смакуя вкус, затем облизал ее груди и шею.
- Тише.
Глубокий толчок.
Она застонала.
Лицо незнакомца исказила уродливая гримаса, а затем я увидел то, что до сих пор остается для меня загадкой. Он открыл рот, словно собираясь зевнуть, и начал всасывать мамино дыхание. Оно выходило из нее длинным золотым потоком света, который чуть приподнял ее над кроватью. Что это такое, я не знаю. Ее дух. Любовь. То, что делает человека живым. Он взял это у нее, словно затянулся травкой, а затем мама упала на матрас.
Незнакомец задрожал и задержал дыхание.
Думаю, и я задрожал. Определенно, я стал свидетелем чего-то ужасного.
Не знаю, что дальше произошло в комнате, я и так увидел достаточно. Я поспешил к себе, выключил свет и спрятался под одеяло. В одиннадцать лет уже пора перестать так делать, но кому какое дело? Может, это спасло мне жизнь.
Я лежал, пока не заныли обездвиженные мускулы. Прошло, наверное, часа два. В доме давно стало очень тихо.
Все еще было темно, дождь прекратился. В комнате стояла ночная прохлада. Я не хотел вылезать, но все-таки скинул одеяло и встал.
Остановился у двери маминой комнаты, но там было тихо. Я убедился, что незнакомца больше нет, и открыл дверь. Конечно, он мог прятаться в темноте, кто знает? Но он не был похож на человека, который прячется от чего-либо. И все-таки я поспешил включить свет. Не уверен, что именно я ожидал обнаружить. Я надеялся, что мама спит и все в порядке. Может, она мертва? До сих пор ненавижу себя за эту мысль. 
Незнакомца не было. Мама не умерла, но выглядела так, словно вернулась с того света. Восковая фигура с застывшим взглядом. Впалые щеки – как грубо натянутая кожа на барабане. Изо рта сбегала струйка слюны, а адамово яблоко подпрыгивало, словно мама безуспешно пыталась сглотнуть.
Смущенный, я прикрыл простыней  ее обнаженную грудь.
Нет, она не умерла.
Но и не жила.
***
С той ночи прошло почти 35 лет. Мама находится в реабилитационном центре на юге. Физически с ней все в порядке, только передвигается с посторонней помощью. На прошлой неделе ей диагностировали катаракту. Ничего необычного для женщины ее лет.
Однако физическое состояние меня не беспокоило.
После свидания с мистером Джеффрисом – так его зовут, мама стала другой.  Ну и имя, звучит вальяжно, правда? Может, он королевских кровей? Он оставил ее  в живых, с дырой в сердце. Она превратилась в ребенка-аутиста, женщину, которая смотрит куда-то сквозь тебя.
Утро после той ночи прошло как в дурмане. В какой-то момент я осознал, что все теперь изменится, мой мир перевернулся, как песочные часы. И тогда я позвонил тете.
А она позвонила в скорую.
Доктора в окружной больнице обследовали маму пару недель. Ее комната находилась на третьем этаже в конце коридора, с выходящим на парковку окном. Я много часов провел у него, смотря на людей в машинах. Думаю, тогда я и начал его выискивать.
Была куча неврологических и психологических тестов. Тетя пыталась объяснить мне, в чем дело. Но ни она, ни я ничего не понимали. Думаю, даже врачи не понимали.
- Апоплексия, - сказал один врач.
Тетя непонимающе посмотрела на него.
- Инфаркт, - объяснил доктор, - закупорка кровеносного сосуда в голове влечет за собой паралич и иногда – потерю чувствительности.
- Потерю чувствительности, - повторила за ним тетя.
- Да.
Наверное, тогда она начала понимать больше докторов. Это была не потеря чувствительности, как бывает, например, когда просыпаешься среди ночи и не чувствуешь ног. Скорее, это пробуждение и осознание, что мир – пустое место, но тебе уже нет до этого дела. Ты  не чувствуешь ни любви, ни ненависти, ни радости, ни печали. Ничего. Такой  вот стала мама.
Тетя заключила договор с реабилитационным центром.  Милое место. Его владельцы – итальянская пара, - старались поддерживать комфорт и уют в заведении. Обычно я приезжал по воскресеньям, и в воздухе витал аромат орегано и пармезана. В окружной больнице пахло жидкостью для полоскания рта. Я был благодарен за то, что здесь все иначе. Думаю, и мама была бы благодарна.
Я жил с тетей, и нам было комфортно вместе. Такая жизнь больше подходила маленькому мальчику.  Он не один, и никаких ночных визитеров.
После окончания школы я съехал и снял квартиру-студию в соседнем городе. Днем работал в типографии, а вечером ходил в колледж. Познакомился с Элизабет Баннер, красивой молодой женщиной, и сразу же в нее влюбился.  Мы поженились.  У нас двое детей – Бену одиннадцать, а Джули тринадцать.
Это совершенно другой мир.
Но не было и дня, чтобы мои мысли не возвращались к той кошмарной ночи, когда Блейн Джеффрис  украл душу моей мамы.

Когда мне было чуть за 40, я пережил то, что психологи называют «кризисом скрытой травмы».  На протяжении нескольких недель меня мучали кошмары, в которых я возвращался к двери маминой спальни. Я стоял на коленях, пытаясь что-нибудь разглядеть, и тут внезапно дверь распахивалась. Джеффри рычал на меня, обнажив клыки.
- Слишком поздно, - говорил он.
Я приваливался к стене, плечо пронзала боль, но я не придавал этому значения.
- Маленьким мальчикам ничего не осталось.
Он грубо смеялся, и тут я слышал другой голос. Мягкое сопрано.
Мама садилась на кровати, опираясь на руки-палочки. Ее щеки ввалились, глаза раздулись, она была похожа на умирающий цветок. Увядала на моих глазах.
- Ничего не осталось, - еле слышно произносила она, - Даже для тебя, Маршал.
На этом моменте, весь мокрый от пота, я просыпался. Иногда мне удавалось заснуть заново, но чаще всего я спускался на кухню, и пытался все забыть за чашкой кофе.
Я знал, о чем говорила мама.
Не осталось любви.

Я нанял частного детектива. Сказал, что много лет назад мою маму изнасиловали. В общем, так оно и было. Сказал, что я все видел. И теперь пришло посмотреть в глаза этому человеку.
Детектив был профессионалом – на поиски у него ушло чуть больше трех месяцев.  Имя и смутное описание внешности – вот все, что я мог ему предоставить.
Когда Бет и дети заснули, мы встретились в местном кафе.  Через стол он передал мне листок бумаги. Блейн Джеффрис.
- Что собираетесь делать?
- Не знаю, - честно ответил я. – Навещу.
Так я и поступил.

- Мистер Джефрис? Блейн Джеффрис?
Он стоял в дверном проеме, и впервые я увидел его при свете. Темные уставшие глаза. Это глаза старого пса, который знает, что хорошие времена давно позади. Это осознание сидело глубоко внутри Джеффриса. Судя по цвету кожи, он давно не видел солнца. Лицо испещрено морщинами. Обвисшие щеки похожи на свежее тесто.
- Я знаю, кто ты, - сказал он, осмотрев меня, – дело давнее,  да? Маленький мальчик в безымянном городе на окраине Сакраменто.
- Он называется Гринхэвен.
Он кивнул.
- Помню, - он словно удивился, вспомнив такую мелочь из прошлого. – Ты прятался в тени за дверью спальни. Не помню твоего имени, но ты был совсем ребенком. Ребенком с мудрыми не по годам глазами. Они и сейчас такие.
- Меня зовут Маршал.
- А мама Ева. Вспомнил.
Я едва сдерживался, чтобы не наброситься на него. Имя мамы, произнесенное этими губами, разбудило во мне ярость, копившуюся 35 лет. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не потерять самообладание.
- Она была исключительной женщиной, - с восхищением сказал Джеффрис. Он отошел от двери, как дворецкий, чтобы пропустить гостя.
- Что же ты стоишь, Маршал. Проходи. Я попытаюсь объяснить необъяснимое. А ты постарайся меня понять.
Я находился в замешательстве.  Зачем я пришел сюда? Что ожидал найти у старика, который так любовно цепляется за свои воспоминания? Какая-то часть меня даже сочувствовала ему.
- Когда ты перестанешь спрашивать, тогда придут ответы, - сказал он.
Не знаю, была ли правда в его словах. Через вопросы я познавал мир. Иногда в вопросе таился ответ. Может, слишком долго я спрашивал одно и то же.
Я вошел.
Дом старый, с каменными стенами и каменным коричневым полом. Промозглый затхлый запах под стать сущности владельца.
Джеффри, шаркая ногами, провел меня через огромную гостиную в еще большую комнату с камином. В центре стоял стол из темного дерева. Блейн  жестом пригласил меня присесть, сам сел напротив.
- Ты пришел ко мне, - властно сказал он, постукивая пальцами по столу так, словно ему принадлежало все время в мире.
- Объясни необъяснимое.
- О, используешь мои же слова против меня, - он грустно улыбнулся. Интересно, когда он в последний раз обнимал женщину? Когда говорил с другом или соседом? Наверно, очень давно.
- С чего же начать…
- Может, с моей мамы?
Снова эта улыбка. Затем он опустил подбородок на сложенные ладони и посмотрел на меня так, словно с одного взгляда мог прочесть всю мою жизнь.
У него бледные руки, покрытые старческими коричневыми пятнами. Тонкие пальцы. Неухоженные отросшие ногти.
- Она была выбрана. Твоя мама исключительная женщина. Большинство молодых дам ее профессии очень рано перестают что-либо чувствовать.  Они мертвы внутри. Может, это защитная реакция. Или самонаказание. Может, и то, и другое. Ты как думаешь?
- Не знаю, - спокойно ответил я.
Джеффри удовлетворенно ухмыльнулся.
У него зубы цвета темной мочи. Что-то черное, похожее на грибок,  протянулось вдоль десен.
- Не знаешь? Ты был очень к этому приближен. Чтобы знать наверняка.
-  Ошибаешься.
- Серьезно?
- Серьезно.
- Ясно, - он нахмурился и завороженно посмотрел на огонь, уйдя в свои мысли. Внезапно он расслабился, видимо, поймав нужную мысль.
- Я родился в 1887 году в маленьком городке Новой Англии. Мой отец промышленник, а мама швея. Я был младшим ребенком, у меня два брата и четыре сестры.  В те дни дети работали с самого детства. Мы делали все, чтобы принести домой пару монет.
Он нервно вдохнул, продолжая смотреть на пламя.
- А  дальше?
- Прости. Мысли у стариков путаются ,– он глупо улыбнулся. Думаю, если бы я вдохнул его дыхание, я бы вобрал его одиночество. Наверное, он всегда был одиночкой.
- Я работал конюхом. Кода мне было одиннадцать или двенадцать, в город приехала женщина. Иностранка, а акцент у нее – смесь британского и австрийского, никогда такого не слышал. Я был хорошим конюхом, и она меня заметила. Через две недели ей надо было уезжать, и вот она подошла ко мне и спросила, что я думаю о бессмертии.
Джеффри замолчал и потряс головой.
- Я и слова-то такого не знал. Она объяснила. Эта идея зажгла воображение ребенка. Вечная жизнь. Невероятно! Она назвала это подарком, но разве это подарок? За такую-то цену, что я заплатил. Взамен она хотела мою невинность.
- Это то, что ты забрал у моей мамы?
- Невинности в ней точно не было.
- Ты ее убил.
- Я не убивал. Я опустошил.
Опустошил. Какое красивое слово он подобрал. Ведь, по сути, она жива. Находится в реабилитационном центре, дышит, кушает и передвигается. Опустошил. Как мерзко.
- Давай покажу, - устало сказал Джеффрис.
С небольшим усилием он поднялся и посмотрел на меня.
- Ты идешь или нет?

Мы спустились в подвал. В самом конце был туннель, сворачивающий налево. Одна стена из прохладного влажного кирпича, вторая оборудована под винный шкаф от пола до потолка. Там, наверное, тысячи бутылок. Блейн дотронулся до одной и с гордостью ребенка, показывающего приз, сказал:
- Шато 1910 года.
К конце туннеля находилась деревянная панель, за которой скрывалась тускло освященная маленькая комната с полками по обеим сторонам стены. Пахло затхлостью. Я задержал дыхание и тут же приказал себе не быть дураком. Где-то вдалеке капала вода. Кап-кап-кап.
Джеффрис отошел в темноту, я же остался в дверях.
- Здесь я их и храню.
Я понял, о чем он. Так мужья понимают невысказанную мысль супруги. Его коллекция. То, что он украл у мамы и у многих других.
Он включил свет и внезапно я понял, зачем пришел. Полки заставлены банками с толстыми стеклами. У каждой – индивидуальная подсветка и медная дощечка с черной гравировкой. Я посмотрел на ближайшую ко мне. РАДОСТЬ. Внутри яркий свет. Мне вспомнились рассказы о том свете в конце тоннеля, который люди видят перед смертью. Безмятежность и умиротворенность.
Полкой ниже банка с надписью ЗАВИСТЬ.  Правду говорят – позеленеть от зависти. Внутри банки – вязкая опухоль цвета потертой меди.
- Они все здесь, - сказал Джеффрис. – Эмоции.
- Это то, что ты забрал у мамы?
Теперь я стоял рядом с банкой ЯРОСТЬ. Внутри – прижатое к стеклу черное облачко. «Однажды оно взорвется и вырвется на свободу» - подумал я и отступил на шаг.
- Нет. Ее эмоции я использовал очень давно.
Он произнес это так обыденно, что я взбесился и впервые понял, что здесь что-то сильно не так. Что-то внутри Джеффриса не просто завяло, а умерло. Где его страх? И если меня он не боится, тогда где радость, или злость, или… Так вот в чем дело.
В банках. Все в банках.
- Джеффрис, ты что, на диете?
- В смысле?
Я кивнул на ближайшую.
- Ты голодаешь.
Он снова улыбнулся. Отрепетированная улыбка, за которой ничего нет.
- Нет, - торжественно сказал он. – Бессмертие это не бесконечный праздник. Это длинная одинокая жизнь.
- А если?..
- Если не подпитываться? Бессмертие значительно сократится.
- Ты умрешь?
- Да.
- Это то, чего ты хочешь?
Он глубоко вдохнул. Медленно выдохнул.
- Я не хочу умирать. Я больше не хочу быть бессмертным. Надеюсь, ты видишь разницу. Я старею. Если я буду тянуть с решением, то умру. Может, решение уже принято за меня. Увидим.
Он любовно посмотрел на ближайший сосуд. Так голодный человек смотрит на чужой сэндвич.
- Мы все такие, - произнес он, словно читая мои мысли. – Пустые. Когда матери берут нас на руки и воркуют с нами, мы это вдыхаем. Вдох за вдохом. Когда отцы играют с нами в мяч и читают сказки перед сном, мы и это вдыхаем. Это все становится частью нас, частью того, кем мы являемся, как видим мир, что заставляет нас смеяться и плакать. Мы все рождаемся пустыми. Все.
- Это зависимость?
- Небольшая.
- и ты зависим?
-  Мы все.
Может, так и есть. Может, эта зависимость и привела меня сюда. Зависимость, которая со мной с одиннадцати лет. Не уверен, что я смогу ее побороть. Некоторые пристрастия неутолимы.
- Это же должно прекратиться, - сказал я.
- Ты серьезно? – таким тоном отец мог бы ответить сыну, который пришел домой после драки Слова не имеют значения. Важно то, что они скрывают.
Мне ничего не приходило на ум. Я понял, что это за человек, что спрятано за его маской, но не понимал, что мне делать со всей этой информацией. Я посмотрел в его лицо и во мне что-то взорвалось. Не раздумывая, я пересек черту, которую, как я думал, не пересеку никогда.
- Да. Это должно закончиться, – я ударил ближайшую ко мне банку  с надписью ЗАВИСТЬ. Костяшки пальцев покрыла холодная  серо-зеленая муть.
Джеффрис не шелохнулся. Не вздрогнул, не ухмыльнулся. Вообще никак не отреагировал.
- Полегчало?
- Нет, - я дотянулся до следующей банки с надписью ЗЛОСТЬ.
Тоже ударить? Нет. Я просто смахнул ее на пол. Осколки разлетелись во все стороны. На секунду это выглядело как ядерный взрыв. Поднялось злостное черное облачко.
Я вдохнул и сделал шаг назад. Что-то меня напугало. Что-то, что я почувствовал внутри. Чего никогда раньше  не испытывал. Первобытное, совершенно определенное желание. Я хотел убить этого человека. Это желание растеклось у меня во рту, я чувствовал его вкус. Впервые в жизни я испугался сам себя.
Джеффрис сделал пару шагов назад и уперся в стену, закрыв рот руками. Я не сразу понял, зачем он это сделал, но ведь так очевидно – он не хотел вдыхать ярость.
Как он там сказал? «Может, решение уже принято за меня».
Я разбил очередной сосуд, не помню, что в нем было. Да и неважно. Вскоре все банки оказались на полу, и моя ярость немного утихла.
Я оперся на дверной косяк и согнулся, не в силах вдохнуть. Джеффрис не шелохнулся.
- Теперь мне лучше, - торжественно сказал я.  Но это  далеко не так. Мне было грустно. Словно выиграл гонку, проехав по кратчайшему пути. Нет чувства победы, только пустота.
- Все? – наконец спросил Джеффрис. По сравнению со мной он был совершенно невозмутим.
Я кивнул и выпрямился.
- Можешь сдохнуть здесь. Моя мама заслуживала лучшего.
Я ушел. И ни разу не оглянулся.

Несколько недель спустя в газете был заголовок «МУЖЧИНА НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ПОДВАЛЕ». Джеффрис. Когда в почтовый ящик уже почта уже не влезала, почтальон позвонил в полицию. Обыскав дом, они спустились в подвал.
Джеффрис был найден на полу в маленькой комнате среди осколков стекла. До сих пор устанавливается его возраст и то, когда в последний раз к нему кто-нибудь приходил. По всей видимости, это  голодная смерть. На кухне было много еды, но, видимо, он спустился в подвал и уже не смог подняться.
Я взял статью с собой, когда поехал к маме. Она простыла и лежала в постели. В конце прочтения статьи я добавил, что мистер Джеффрис и опустошил ее. Сколько она услышала из всего этого, я не знаю. Она никак не реагировала, даже не моргала, и я понял, что вот я склонился над ней и ору в ее лицо.
Пришла медсестра. Она оттащила меня, как ребенка-забияку на школьном дворе. Она осматривала маму, не причинил ли я ей вреда.
Господи, я же ее чуть не ударил. Мне так этого хотелось. Хотелось бить ее по голове, чтобы она наконец поняла, что Джеффрис мертв, и я помог ему с этим.
Мне так хотелось причинить ей боль.
Ярость.
Не знаю, почему я ушел из подвала только с ней. Вероятно, я не был восприимчив к другим эмоциям. Ярость самая сильная.
И эта ярость теперь моя, вот все, что я знаю.
Ярость, и то, что от нее осталось, до сих пор бушуют во мне.