Фортепьянные хроники

Он рос среди невероятных женщин. Хороший мальчик из хорошей еврейской семьи. Черные кудрявые волосы сразу выдавали в нем еврейского мальчишку, а бабушка всегда говорила  "Мишенька, ты весь в меня" и гладила по голове. Он часто играл под столом и слушал, как бабушка о чем-то говорит со своими подругами, всегда на идише, чтобы дедушка, выросший с отцом не евреем, не понимал, о чем сплетничают женщины. Он слышал, как бабушка отчитывала за что-то его маму, свою дочь, всегда на идише. Хотя и что-то приятное она тоже говорила ему на этом совсем не понятном языке. Но на идише в семье говорили только мама и бабушка. Миша понимал все только по интонациям и взглядам, а сам язык казался ему чем-то тайным, тем до чего его, пятилетнего мальчишку, не допускали.  Его мама и бабушка были самыми красивыми из тех, кого он видел. Они были похожи друг на друга, как сестры. Огромные серо-голубые глаза, которые смеялись даже когда плакали. Это была невероятная особенность еврейских женщин, которые радовались, оплакивая, а, оплакивая, радовались. Для него была загадка, как они делают это, но это сочетание радости и неимоверной печали выражалось в каждом слове, взгляде или жесте. Длинные черные ресницы, которые будто были созданы для того, что бы на них застывали слезы. Темные кудрявые волосы, которые его бабушка подстригала до плеч, а мама носила собранными в пучок. Еще будучи маленьким мальчиком он понял, что в жены ему нужна такая же женщина, как и его мама или бабушка. Он не мог представить, что у его женщины не будет таких локонов, или улыбки, или ресниц. В этих двух женщинах было все так, как ему хотелось.
Он рос среди восхитительных женщин. Они, кажется, до конца его жизни будут его идеалами. Длинными тонкими пальцами они играли самые чудесные мелодии на фортепиано, стоявшем в вечно залитой солнечным светом гостиной, когда вся семья собиралась на праздничные или просто субботние ужины. Да, он рос среди музыки. Дом наполняли то бабушкины колыбельные на идише, то мамины мелодии, под которые вся семья пускалась в пляс. Его мама садилась за инструмент, когда ей было особенно грустно.  И  тогда в ночи под высокими потолками их квартиры разливалась музыка. А потом играть начал и он сам. Он должен был научиться играть хоть на чем-то. Он как будто знал это с самого детства. Вопрос был, кажется, лишь в инструменте. Хотя, какой тут выбор, если и мама, и бабушка были невероятными пианистками. Нет, он мог выбрать скрипку, тогда можно было бы не пытаться стать лучше, чем эти две женщины, но он не стал. Его на самом деле никто не просил становиться лучше мамы или, тем более, бабушки – это было попросту невозможно. Он помнит, как мама плакала на его первом отчетном концерте. Он, закрывая глаза, видит эту улыбку, и слезы, и небесно-голубое платье. Он был счастлив, когда понимал, что она гордится им. Да, все матери любят своих детей, но гордость за них - это было совсем другое… Он понимал это всегда. Он хотел, чтобы им гордились.
Он рос в доме, где не кричали друг на друга. Он рос в гармонии.  Большая квартира, в которой жили его бабушка, дедушка, мама и папа была наполнена незримым теплом. Оно кружилось везде. Оно было в маминой улыбке и в отцовских глазах цвета крепкого чая, которые унаследовал и сам Миша, чем, естественно, вызывал негодование бабушки. В их доме не кричали. В это не было особого смысла. Нет, в его семье спорили, в его семье ругались, но все дело было именно в том, как это делали. Он так и не понял, как его родители, имея самый бурный темперамент из тех, что он встречал, все конфликты решали спокойным голосом. Нет, его отец не был под каблуком у матери. Конечно, нет. Он уважал ее. Уважал ее с их первой встречи. Уважал ее желание быть матерью, женщиной, женой. Но в первую очередь он уважал ее за то, что она хотела быть человеком. Он никогда ей не запрещал заниматься музыкой. Он никогда не запрещал ей видеться с подругами. Он всегда знал, что с сыном помогут ее родители. И если мама показала Мише, какой должна быть женщина, то отец показал ему, как к ней нужно относиться. Его мама всегда восхищалась своим мужем. Она считала это одним из столпов, на которых строится семейная жизнь. Это было для нее самым главным. И Миша понял, что без обоюдного уважения далеко не уйдешь.
Он рос в доме, где всегда пахло едой. Не важно, что это было: пончики в декабре или яблоки, запеченные с медом, в сентябре. На столе всегда была выпечка: булочки с корицей, запах которых мог поднять маленького мальчика рано утром даже в выходной день; пирожки с луком и яйцом, которые он носил с собой в музыкальную школу, чтобы съесть после занятий в трамвае, когда ехал домой по заснеженному городу. К пятничному ужину мама пекла шарлотку, а на праздники делала эклеры с заварным кремом. Он всегда вылизывал миску из-под крема. Мама, смеясь, вытирала ему нос, который он, непременно, пачкал. А потом снимала фартук, надевала красивое платье и превращалась в принцессу. Когда он был маленький, мама сажала его к себе на колени и тихо пела ему на ухо песни, которые ей когда-то пела ее мама. Его бабушка готовила рыбу так, что даже соседские мальчишки уплетали ее за обе щеки. Бабушка умела готовить и с радостью учила этому внука. Каждый вечер они ужинали всей семьей. За большим столом собирались все и обсуждали т, как прошел день у каждого. Без этих разговоров он не представлял свою жизнь, семью. Каждому было что рассказать и эти разговоры затягивались под чай с булочками. А на утро он просыпался, скорее от запаха с кухни, чем от маминых слов.
  Он рос в доме, где всегда были гости. После школы к нему заходили одноклассники, которым всегда были рады. Это удивляло кого-то из друзей, но для его родителей это было привычным делом. Его бабушка всегда говорила, что дети должны расти в семье, а не в подворотнях. Именно поэтому в их гостиной всегда было людно, по дому бегали мальчишки, играя в войну и казаки-разбойники, а обед накрывался на всех. Он был душой компании, а это для еврейского мальчика большое достижение. По выходным к родителям приходили близкие друзья или дальние родственники, которые жили в других районах города. А потом эта грань и вовсе начала стираться, и уже было не понятно, кто из них кто. И в этих вечерах снова были танцы, и песни, и игра на фортепиано, и игры в казаки-разбойники, и вкусная еда. Миша понимал, что все эти люди и есть его семья. И дело вовсе не в кровных узах, эта связь была куда крепче. Он с этими мальчишками рос вместе, их родители дружили, и было уже неважно, кто из них еврей, кто армянин, кто русский. Они были одной большой семьей, готовой прийти друг другу на помощь. И тогда, и потом. Они всегда дрались вместе: один за всех и все за одного, и никогда бы не обидели друг друга. Он знал, что это та дружба, которую он готов пронести через долгие годы. Просто чувствовал, что это правильно. Так ему объяснила и показала его семья.
Он рос в семье, где всегда поддерживали друг друга. Он рос и знал, что нет такой ситуации,  в которой семья откажется от него. Он рос в доме, где каждый знал, что сказать другому.  Но главное, каждый знал, когда стоит промолчать. Он знал, что иногда нужно просто обнять и взять за руку. И уж точно не стоит указывать на поражения. Его семья это опора. И ничто и никогда не должно было это изменить. Он понимал, что должен будет нести все эти ценности дальше, и впитывал их. Его окружение год за годом доказывало, что важнее преданности, уважения и поддержки ничего не будет.
Он рос в семье, где принято было читать. Сначала детям вслух, потом внезапно заканчивать на самом интересном месте и оставлять книгу рядом, чтобы у них была возможность дочитать ее самим. Его родители могли не разговаривать вечерами, но читать, просто сидя рядом. Потом мамина книга переходила к бабушке, дедушке или папе, и книги так и циркулировали по этому кругу, пока кто-то один не брал новую. И было просто делом времени дождаться момента, когда Миша войдет в этот круг посвященных. Когда он отдал одну из книг бабушке, она улыбнулась так, как улыбалась на его первом отчётном концерте в музыкальной школе. Она гордилась им.
Он рос в семье, где по выходным не сидели дома. Он знал обо всех выставках в городе. Он был во всех театрах. Он сидел в большом зале Оперного театра, смотрел на огромную люстру и, конечно, чаще слушал музыку, чем смотрел на то, что происходило на сцене. Но для него театр был чем-то сакральным с самого детства. Это был обряд: его непослушные локоны расчесывали, а рубашку крахмалили. Когда они ходили всей семьей в театр, мама надевала свои лучшие платья и красивые брошки, которые брала на вечер у бабушки, но так никогда и не возвращала, пока ее не просили об этом. Тогда она невинно краснела, по-детски хлопала длинными черными ресницами и отдавала взятую взаймы вещь. Это то, что ему нравилось в еврейских женщинах: они были внешне инфантильны до конца своих дней. Но он знал, что это только видимость, внутри они были слишком сильными. Настолько, что боялись испугать кого-то, кто был рядом, своим несгибаемым стержнем.
Да, он не мог выбрать себе другую женщину. Он увидел Машу у расписания в университете. Каштановые кудрявые волосы, тонкие пальцы и улыбка такая, как будто, она только что плакала и единственное, что ее сейчас обрадовало – это то, что она увидела его. Он показал ей все выставки города, а она попросила еще раз сходить с ней на «Лебединое Озеро». Она ела мороженное и пересказывала ему свои любимые романы, так жадно и так ярко, что он не смел ее останавливать, говоря, что читал их все. Они играли в четыре руки на фортепиано, и когда после знакомства Маши с бабушкой он, проводив ее, вернулся домой, все, что сказала ему глава семьи, было: «Это наша девочка». Тогда он понял, что женится именно на ней. Она, со своими глазами цвета серого неба, была, как будто, создана для их семьи. А дальше его бабушка и мама учили ее готовить эклеры, рыбу, лобио. Она никогда не спорила. А однажды он понял, что она обращается к его матери «мама». Тогда он выдохнул, а она по-настоящему стала частью их семьи.
Да, он вырос в стране, где не принято было быть евреем. Но все менялось. Он смотрел на свою дочь, названную Евой, в честь его мамы. Она сидела за фортепиано в платье небесно-голубого цвета, с черными локонами до плеч и такой улыбкой, будто она только что плакала. Она со своим мужем, который даже не говорил по-русски, в четыре руки играла что-то. А когда все сели за стол, на раритетном виниловом проигрывателе заиграли сестры Берри. Его внучка, названная в честь его бабушки, Сарой, доедала заварной крем из большой миски, а его жена, будучи главой этой семьи, говорила: «Как же Сара похожа на его маму». Это была семья, где не ругались, но спорили; где читали вслух и про себя; где ходили в театр и на концерты; где говорили на иврите, но пели колыбельные на идише. Это была семья, где ужинали вместе, где собирались с близкими друзьями и дальними родственниками, разбросанными не только по стране, но уже и по всему миру. Это была семья, где царили доверие, гордость друг за друга и уважение. Это была хорошая еврейская семья. И он точно знал, что где-то там его бабушка и мама точно им гордятся.