Долго длившаяся случайность

   

-  Молод ты еще,  меня учить!..
         Разговор мой с Александром Валентиновичем шел на высокой ноте. Я высказал ему все. Можно было бы  грубым словом закончить перепалку и разойтись по сторонам, если бы речь шла о каком-то пустяке,  Но история  продолжалась и оставила заметный покаянный след в моей душе.
    Мне было пятнадцать лет. Время, когда  чувствуешь  свои силы, и тебе кажется,  понимаешь жизнь. Веришь в собственную непогрешимость. Только спустя много-много лет  я осознал, насколько я  был скоропалителен и потому неправ.  Какой я  был индивидуалист. И как все тяжело сложилось,  непоправимо как для себя, так и для  самого  любимого  человека, для мамы.
 
   Это история семьи, которая жила в небольшом поселке, где все хорошо знали друг друга. Над поселком бывало и чистое, безоблачное небо, и  висели облака,  иногда  набегали   черные тучи, сыпался гром с небес. Как это все сказывалось на нас? А никак! Лето сменялось осенью, осень - зимою  Кто вспоминал  зимой про летнюю грозу? Никто.       
   
   Уже существовали мощные репродукторы, любой  за копейки в киоске на центральной площади мог  купить газету,  в поселке были и черно-белое кино, и библиотека, и школа.  Мы  жили  в эпоху надвигающейся  цивилизации, но важно то, что  над поселком, как и прежде, вились слухи, люди обсуждали свои житейские истории.  Иногда веселые, смешные, иногда печальные, мрачные. Утром по улице  с ровным мычанием  шло стадо, днем улица наполнялась  разговорами женщин.  Все на ней дополнялось  по весне и осени непролазной грязью. И разговоры по большей части были  обличительные. Не дай бог попасть кому-то на язык.
   Рано утром большинство жителей  шло на работу, завод не  останавливался ни днем, ни ночью. Обмен мнениями, непрерывная коммуникация, создавала внутренний  фон,  в который едва проникали мировые  новости. Все происходило где-то близко, со знакомысми людьми и вызывало брожение общественного сознания.  Но все потихоньку успокаивалось, устаканивалось.   Интерес падал, и я теперь, как инженер, с некой долей юмора могу теперь сказать,  энтропия медленно  шла к  максимуму,   
 
   Мы жили тогда втроем в  своем доме - мама, бабушка, я. В доме у нас, как и у всех,  была кухня и большая комната. Самодельная мебель, большая печка с лежанкой,  окно на кухне сбоку в стене. В холода зимой тепла не хватало. Печку топили с оглядкой, экономили дрова.  Бабушка спала на печке. У меня своя кровать около этого окна, выходящего в пустой двор.

   Это было лучшее время, я запоем читал книжки. Глотал как горячие пирожки. Газет не признавал. Но тогда в школе проводили политинформации, классный руководитель чаще всего поручала это дело мне. Знала, что  не подведу. А ребята хотя и слушали, но сводили разговор к тому, что я читаю. Это затягивалось на пол-урока литературы. Я с увлечением им  пересказывал им Чехова и Майн Рида, Джека Лондона и  Джеймса Фернимора  Купера. Порядка в голове не было. Но из-за этих бесед   политинформации мне  нравились.

    У меня появилась тяга к технике, как у других ребят. Но они  обзавелись велосипедами, кому-то даже  дома доверяли мотоцикл, а нам купить велосипед было не по карману. Вот был бы отец, сказала однажды мать.
    
  Однажды я заметил, что мама  как-то повеселела. Одеваться стала понаряднее.  Платье себе новое сшила. О школьных моих  делах стала разговаривать, смотреть книжки, которые я читаю. - Мама, давай купим радиоприемник! Купила.  Дешевый, АРЗ, Арзамасского радиозавода.  С копеечной своей зарплаты.
 
   Вижу, с бабушкой мама ведет какие-то разговоры.
   Вдруг мать мне сказала, что в гости к нам Александр Валентинович придет.
Что за мужик такой? И откуда такое отчество, и не выговоришь! Зачем все это?
Александр Валентинович в больнице  работает. Он не доктор. Непонятно кем он там работает. Зачем ему приходить, у нас никто не болеет.
   В ожидании его прихода дом стали прихорашивать. Занавески на окнах сменили,  разостлали половики в горнице. Переставили радиоприемник из угла на видное место. Бабушка решила к приходу гостя пирогов испечь. То, что пироги будут, меня обрадовало. Однако в душе поселилось напряжение, ожидание и тревога.
   
   И в самом деле, Александр Валентинович появился. Это был мужчина лет за сорок,  невысокий, неприметной внешности, одетый как-то серо, неулыбающийся, в очках. Ему бы учителем в школе работать, географию вести. Честно, он мне сразу не понравился,  именно потому, что не улыбался. Внешний вид пришибленный, но это ничего, вот только  не улыбается.
   
   Я давно понял, что у мамы к нему симпатия.  Из обрывков домашних разговоров, из общей атмосферы я понял, что грядут перемены, хоть мама со мной бесед не  ведет. И я как еж, затопорщился. Понимал, что это может разрушить устоявшуюся жизнь. Не хотелось иметь рядом чужого человека,  который все поломает.

    Александр Валентинович достал из портфеля какой-то сверток, завернутый в газету, и положил на стол: « Это вам!»  Газета была промаслена. Пирог! У бабушки вспыхнула лучезарная улыбка. Она  засуетилась, побежала к залавку и стала выставлять на стол свои горячие пироги.
    Первоначальная натянутость  исчезла. Мать и бабушка оживились. Бабушка, - о чудо! - достала бутылку водки, которая у нас отродясь не водилась. Стало ясно, как  гостя ждали.
    Мать вступила в беседу, бабушке тоже нашлось что сказать, гость  оживился. Самовар  был на столе, все они трое пригубили перед этим из маленьких граненых  стаканчиков,  грамм по пятьдесят, и это развязало языки всем

    Я сидел молча. - Что молчишь? – спросила мать. Я что-то буркнул, вроде того, что будьте здоровы, я на этом празднике лишний,  встал из-за стола и вышел за дверь.

   Я ушел надолго. Шел по улице, ни на кого не глядя, с тяжелым чувством. Мир уходил из-под ног. Если бы мне было лет десять-двенадцать, у меня лились бы слезы ручьем. Я был большим. И сейчас была саднящая горечь. Я сын у мамы, а любимый ли сын?  Как-то раньше этого вопроса не возникало, я теперь у нее не один. А теперь  нужен ли я ей? Не нужен. Радуется, что я взрослым стал.
   Я не понимал, что это ревность. А это была она. Ну ладно, был бы он, этот мужик, выдающийся красавец, высокий, сильный. А то хиляк, наверно, полено во дворе расколоть не сможет. Точно, учитель географии.  Тоже мне…

    Когда я вернулся, его уже не было. Бутылка была пустая.
 -  Еще придет? 
 -  Придет, – отвечала мать.
  Пьяница он! - я был категоричен, - Еще скажи мне, мама, мол, кто нынче не пьет! Что, он один живет?
-   Один.  В комнате от больницы.
-   А семья где? Что он семью не привез?
-  Тебе-то какое дело? – вступила в разговор бабушка.
-  Ты что, тоже пила? – грубо спросил ее я.  Небось за второй в магазин бегала?
-  Ну, ты и сын! – поразилась бабка, - Ну, ты  и хам. Чего это ты  так с нами разговариваешь?
- А ты бы сам  его про семью спросил. – сказала мать.
-  И спрошу. Чего это он к нам лезет?
-  Пожалеть его надо. Была у него жена, умерла. Вот он и уехал.- это мать сказала.
И я вдруг увидел выражение страдания на лице и голос даже стал вроде неестественный.
-  Верь ему больше! Ладно, сами решайте!
-  Тихий он и хороший человек!
-  Ага, хороший, а пирог ему кто-то испек!
У матери  выступили слезы на лице. Я замолчал.
-  Есть что поесть?
   Бабка пошла к печи, достала чугунок, налила суп. Я ел, ни слова не говоря. И вдруг, неожиданно для себя сказал: - Вот вырасту, пойду на работу. Мам, тогда все наладится.
   Мне страшно захотелось стать восемнадцатилетним. Приобрести независимость.

   
   Александр Валентинович вновь появился. Назвав меня по имени, спросил:
-  Ты учишься как?
-  Нормально.
-  А я о тебе учителей расспросил. Все тебя очень хвалят. Говорят, лучше всех в классе.
-  Вот уж не знал!
-  Знаешь, я хочу, чтоб мы с тобою подружились. Мне было бы интересно.
-  А сколько Вам лет?  У меня друзья – сверстники. Какая уж дружба…
-  Понимаешь, мне жить тяжело.  У тебя вот сверстники, а у меня нет никого.
-  Вот не надо на жалость давить. Не пройдет. Не надо было обо мне учителей расспрашивать.
-  Я книжку  дочитал. И тебе принес.
-  Я не него с удивлением посмотрел: - Читаете?  «Мадам Бовари». А у меня мать не читает.
- А когда ей читать? Все хозяйство на ней.
   Я взял книжку и  вдруг честно сказал ему - «А я ей помогаю мало». И мы заговорили. Я ни с кем так  много не говорил о книгах, как с ним. Он говорил, опережая меня. Я смотрел на него, и понимал, что он  человек очень умный, не такой как все.

  Прочитав  книгу, я вернул ее ему со словами, не принес ли он мне ее специально?  Вопрос провокационный.   
- Не знаю, - сказал он, - я ее опять взялся перечитывать, когда-то давно ее  читал.
- Любимая книга? Интересный сюжет?
- Поверь, последний раз я ее лет пять назад читал.
- А мне говорили, что в жизни нечего не  бывает  случайного.
- А можно без намеков? Я не Густав Флобер. Просто  книжка о жизни, какая она есть.
- А Вы представление о жизни из книжек  черпаете?
- Не только. И из книг тоже.
- Вам  в какой-то мере повезло со мной. Я знаю жизнь  больше из книжек.
  Александр  Валентинович каким-то слабым голосом произнес: - Тогда нам есть  над чем подумать, поговорить
   -  Нет, я к этому не готов. У нас не Франция.  Да и среда, в которой мы живем, не мелкобуржуазная.
  Он  вдруг расхохотался. Оказывается, смеяться может!

   Конечно, он перебрался к нам.  Иногда он  не приходил, оставался в прежней своей комнате, но  большей частью был у нас. Я сходился с ним все больше.  Он и в самом деле   много  читал. Говорить с ним  было интересно. Он предлагал мне  читать очень взрослые книги.  Больше французские. Ги де Мопассан,  Флобер,  Вольтер, вот что он читал. Он не распространялся много о своей прежней жизни. Видно, какая-то была причина. Меня это напрягало.
  И вдруг я узнал, что ему пришлось к нам уехать, потому что за ним  числился какой-то  скандальный случай, едва не закончившийся судом и сроком. Знала это мать?
  И мое отношение к нему изменилось. Я решился на разговор с ним.
  -  Молод ты еще, меня учить…
  Отношения пошли по нарастающей. Я стал выискивать причины для  раздора. Я повзрослел и почуял свою силу.  А тот не шел на примирения. У обоих характер.
    Можно было бы еще рассказывать. В силу юношеского максимализма я не мог его простить. и как я сказал, взаимоотношения стали быстро ухудшаться.  Мать стала понимать, что теряет меня.  И он постепенно исчез с нашего горизонта. Мне тогда шел уже семнадцатый год.

    Вспоминая  детали прошлого, я должен признаться, что во многом  в их разладе  есть и моя вина. Я считал, что мать  должна  принадлежать полностью мне и не думал о ее счастье. А ее выбор между мной и им, был предрешен. Мать выбрала меня.
 
      Я  не зря говорю о том, что живя в поселке, от молвы никуда не уйдешь. Мы надолго оказались в зоне повышенного интереса соседей. Но тучи расходятся.  Дождь  прошел  и вновь стало безоблачное небо. А вот жизнь  не стала прежней.