Волки

Мальчик видел вещие сны. Может, он видел их с самого рождения, кто знает. Кто вообще знает, что снится новорожденным? Он видел вещие сны и потом, когда немного подрос, но ещё не настолько, чтобы различать явь и сон. Они были для мальчика единым потоком жизни, многие события в этом потоке повторялись, от этого было хорошо, умиротворённо. И мальчик не знал, что он видит будущее, потому что в этом возрасте мир ещё не имеет времён, не имеет причин и следствий. Будущее было растворено в настоящем, как оно, возможно, и есть, как оно и остаётся в сознании пророков и прорицателей. К тому возрасту, когда мир уже должен был разделиться на сон и явь, на прошлое и настоящее, у мальчика, в отличие от большинства, просто сохранилась способность видеть время не разделённым, и он продолжал смотреть вещие сны, ещё не понимая причинно-следственных связей, но уже ощущая легкое беспокойство от их нарушения. Повторяемость событий – сначала во сне, потом наяву – уже не умиротворяло, не ласкало. Дедушка – хороший взрослый, заботливый и весёлый, который часто играл с мальчиком в разные игры, подбрасывал его в воздух, щекотал, словом, мальчику было хорошо с ним – так вот, дедушка умер внезапно, упав на пол, страшно закатив глаза и хрипя. Мальчик сначала думал, что это тоже такая игра, но эта игра оказалась скучная, тем более, что она повторялась несколько раз (сначала – во сне), и мальчик не понимал, зачем дедушка снова и снова играет в эту неинтересную и несмешную игру, так что когда дедушка исчез из его жизни, мальчик даже обрадовался. Он вскоре почти забыл его, осталось только ощущение полёта от весёлых подбрасываний, странно связанное с не очень приятной картиной лежащего и хрипящего на полу взрослого. Видно, существование в сознании мальчика одновременного будущего и настоящего мешало ему развиваться нормально, то есть как остальные дети, и он рос слегка заторможенным, производя впечатление ребенка умственно ограниченного. Так, ровесники уже начинали говорить, расчленяя окружающий мир на предметы, действия и признаки, а мальчику было трудно это сделать, потому что его мир был более цельным. В этом мире предметы и существа, действуя, приобретали другие признаки, и сами становились другими предметами и существами. Стол, за которым едят, и стол, под которым сидят, разве может называться одним и тем же словом? С людьми было ещё сложнее. Почему-то тот, кто кормил его, баюкал, мыл, всегда назывался по-разному. Дети, видя лицо матери, радуются, потому что помнят: это лицо связано с теплом, сытостью. Но мальчик-то уже не верил в успокаивающую доброту повторяемости. Тем более, что для него, например, боль, нечаянно причинённая матерью, когда она резко повернулась и ударила мальчика головкой о стену, тоже повторялась неоднократно. Случай, произошедший в реальной жизни лишь однажды, для мальчика был сначала растиражирован в его вещих снах: мать била его головой о стену вновь и вновь. И он уже не просился к ней на руки, боялся её. Взрослые замечали, что с ребенком что-то не так, но пока он не начал говорить (а сверстники уже довольно бегло болтали), конечно, даже и догадываться не могли о настоящих причинах его особенного развития. Мальчик всё-таки начал складывать из звуков отдельные слова, но и то - в большей степени потому, что заметил – это доставляет удовольствие взрослым, и они ласкают его в ответ на произнесённые осмысленные звуки. Хотя  он ощущал ложность и неразумность любых слов, но как любой человек, будучи не в силах жить без одобрения и участия общества, мальчик начинал играть по правилам этого общества, чтоб стать его частью. Оттого и лексикон его был странным – гораздо беднее по объёму, чем у ровесников, он совершенно отличался словарным запасом. Мальчик начал говорить не со слов «мама» или «папа», «дай», как другие дети. Первым его словом было «козёл». Причем, произносил он его, неизменно показывая на бабушку. Взрослые веселились, но гордая бабушка втайне страдала от такой грубости внука, не понимая, что мальчик неоднократно видел, как рогатое животное поддевает бабушку рогами, и та падает, подворачивая ногу. Видя страдание на лице бабушки (конечно, эту сцену мальчик просматривал пока не наяву, а в своих вещих снах), и понимая  её сильные переживания - ведь мальчик знал, что такое боль – он, конечно, связал воедино, в один сильно окрашенный эмоциональный клубок бабушку и козла. Он, повторяя «козёл, козёл!», не столько старался предупредить её о будущем столкновении с животным, поскольку именно будущности этого события он понять-то и не мог, для него оно просто происходило несколько раз и каждый раз – сейчас. Он скорее пытался сказать бабушке, что сочувствует ей, её боли, что относится к козлу так же, как и она – как к виновнику её страдания. Но поскольку у бабушки не было повода относиться к козлу таким образом (пока не было), и она вообще себя никак не связывала с этим животным, её любовь к внуку заметно ослабла. И когда козёл – уже в реальности, а не во сне, с такой силой боднул бабушку, что она действительно упала и вывихнула ногу, а внук, наблюдавший эту сцену, с обычной интонацией закричал, указывая на лежащую бабушку: «Козёл, козёл!», у бабушки это не вызвало ничего кроме раздражения. Впрочем, у отца мальчика, тоже присутствовавшего при этом, на секунду в мозгу мелькнуло что-то вроде озарения, ему показалось, он понял, что слово «козёл» для мальчика имело не оскорбительный по отношению к бабушке смысл, а какой-то другой, позитивный. Но отец не успел додумать, ухватить эту мысль, потому что нужно было бежать к упавшей бабушке, помогать ей, нести её в дом, потом лечить ногу. Но мысль не покинула голову отца вовсе, она осталась дремать где-то в уголке сознания. Итак, мальчик пользовался словами нечасто, и всякий раз это были неожиданные для взрослых, какие-то недетские слова: «пришёл», «громко», «затылок» и другие. Почти всегда слова эти были вызваны сильными эмоциями, пережитыми мальчиком, но поскольку события, породившие эти эмоции, произошли только в его сновидениях, а для всех остальных окружающих людей в настоящем эти события ещё не случились, а значит - не существовали вовсе, взрослые не могли и догадываться о причинах, побудивших мальчика сказать именно это слово, да еще с такой странной интонацией. А впоследствии, когда происходило наяву то самое событие, для мальчика оно уже теряло свою остроту, повторяемость его притупляла свежесть восприятия, и эмоции с каждым разом становились всё менее выразительными, так что к моменту, когда всё происходило на самом деле, мальчик уже реагировал вяло или вовсе не проявлял интереса. Для взрослых же было странно, что мальчик равнодушно относится к некоторым вещам. Совершенно не испугался, например, действительно жуткой грозы, которую он просто уже пережил несколько десятков раз и привык к этому грохоту, вспышкам, резко освещающим угол дома, где молнии отражались в начищенном серпе, превращая его на мгновенье в ослепительно сияющий полумесяц. И сколько уже раз мальчик показывал на серп, повторяя «огонь, огонь!». Никто из взрослых так и не смог связать воедино предмет и слово, понять логику мальчика. И даже во время грозы вспышки серпа были видны только с того места, где лежал мальчик, так что для взрослых осталось неясным, почему ребенок назвал серп огнём, а также почему он совершенно не боится грозы, тогда как даже мать и бабушка изрядно испугались. Мальчик рос, и для взрослых уже стало понятно окончательно, что он не такой как все. При том, что он без труда осваивал любые действия – самостоятельно кушал, застилал свою постель, одевался, как и все его ровесники, да и в глазах мальчика светился живой ум, но говорил он по-прежнему мало, невпопад, с трудом понимал реплики взрослых, особенно длинные предложения и речь чужих людей. Многие считали его просто умственно неполноценным, дурачком. Даже отец часто в мыслях обращался к небесам с укором – за что они наказали его и его сына? Не имея возможности проводить с мальчиком много времени, он, тем не менее, использовал каждую возможность, чтобы научить сына чему-то. Подарил ему ножичек, показал, как обстругать веточку, и мальчику это занятие очень понравилось. Он мог часами сидеть во дворе и стругать хворостину за хворостиной, медленно и как-то проникновенно наблюдая за скручивающейся стружкой, будто читая в ее изгибах некие иероглифы. Впрочем, отцу так не казалось, ему представлялось, что пора уже научиться вырезать из дерева что-то полезное, но любые попытки обучить мальчика пользоваться ножом для практических целей, наталкивались на полнейшее непонимание. Длинная витая стружка представлялась мальчику единственно достойным продуктом труда, сделать что-то иное он то ли не мог, то ли не хотел. И отец охладел к занятиям, решив, что толку от них мало, и ремеслу мальчика обучить не удастся. И в других хозяйственных делах от мальчика было мало помощи – любое дело он не доводил до конца, отвлекаясь на частности, углубляясь в наблюдения, или точнее в созерцание, поражаясь деталям, забывая о цели и о сути работы. Уйдя за водой, он мог вернуться через пару часов, хотя колодец находился во дворе. Оказывается, все это время мальчик переливал воду из ладони в ладонь, приговаривая: «Кричит, кричит…» Видимо, что-то он снова видел в своих вещих снах, кто-то кричал, беспокоя его, и этот крик был таинственным образом связан с переливающейся водой. К этому времени мальчик уже нащупал разницу между сновидениями и явью, хотя и не понял ее до конца. Возможно, этой разницы и нет, и не было, и  мальчик был прав. Предположим, что его представления о мире, где прошлое и будущее, мечты и воспоминания, фантазии и сны, иллюзии и догадки – всё это вместе и составляет реальность, всё это и есть Настоящее, предположим, что эти представления верны, и ошибаются те, кто думает иначе. Но ведь они живут в соответствии со своими представлениями о мире – перелистывают календарь, планируют дела на завтра, делятся воспоминаниями, забывая большую часть прошедших событий. И поскольку так, в таком мире, живёт большинство, оно разработало способ общения, приспособленный именно к этому миру и к этому способу существования. В большинстве языков есть не только форма настоящего времени, но и другие, иногда десятки всевозможных времён. В этих языках местоимения радикально разделяют Я от не-Я, то есть меня от других, меня от всего остального мира. Такие языки приспособлены к такому миру, довольно сносно его описывают и помогают в нём жить. Так что, большинство людей, пусть и (возможно) не понимая окружающего мира, прекрасно понимают друг друга. Разумеется, в тех пределах, в которых люди вообще способны понимать друг друга… Но наш мальчик воспринимал мир совсем иначе. Причинно-следственные связи, для нас вытянутые из прошлого в настоящее, из настоящего в будущее, ему представлялись – вернее, представились бы, если б он попытался их представить, и если б вообще задумался о причинно-следственных связях, на что у него не было никаких причин, простите за каламбур – представились бы скрученными в кольца, бегущими из будущего в прошлое, скрещенными и завитыми в петли. Ибо событие может произойти потому, что причина его находится в будущем. Парадокс вещего Олега, который принял смерть от коня своего лишь потому, что знал о такой перспективе. Не получив предсказания, он не пошел бы на могилу коня и не получил бы смертельный укус змеи. Так будущее воздействует на прошлое. Потому что оно, будущее, уже произошло. Или, если угодно, происходит сейчас – одновременно с прошлым и настоящим. Но тогда и слова «сейчас», «происходит», «одновременно» лишены всякого смысла. Ведь слова эти относятся к тому языку, который описывает мир, привычный для большинства. Для пророков же, прорицателей и предсказателей, судя по всему, живущих в мире отличном от этого, мире без времён, язык этот не годится. Ведь в таком мире предмет, изменяющийся во времени, например, загнивающее яблоко или сгорающая свеча, выглядит как разные предметы. Одновременно существуют и свеча, и огарок, и свежее яблоко, и комок гнили. Разве могут они называться одним и тем же словом? Значит, не только глаголы, означающие действия во времени, теряют свой смысл в этом языке, но и существительные, поскольку предметы становятся текучи и неуловимы, и признаки уже невозможно к чему-то привязать. Красный – кто? Большое – что? Обессмысливаются прилагательные, наречия, все части речи, все слова. Человек, воспринимающий мир в его нерасчленённости, единстве, целокупности, то есть цело-мудренный человек, оказывается неспособным пользоваться привычным языком. Видя будущее (вещие сны, пророчества) так же ясно, как настоящее, ощущая связи между явлениями и сущностями гораздо объёмнее, чем мы, он либо со стороны выглядит недоумком, не способным на внятную речь, либо приспосабливается в какой-то степени к нашему языку, до конца будучи не в силах выразить  на нём то, что знает, видит и чувствует. Отсюда – тайнопись Нострадамуса, неясные метафоры пророков. Наш же мальчик, окружённый людьми бесхитростными и не очень склонными к размышлениям, воспринимался ими как раз недоумком. Некоторые народы и отдельные люди, смутно догадываясь о чём-то, бессвязную речь юродивых не сбрасывают со счетов, напротив, ищут в ней смысл, шифр, иносказание, пытаются истолковать, найти в безумных выкриках и стонах предупреждение, предсказание, руководство к действию. Увы, не все пророки – юродивые, а уж юродивые точно – далеко не все пророки. Так выходило, что вещие сны и предсказания мальчика никак не совпадали с ощущениями окружающих его людей, обладавших, по-видимому, короткой памятью. В своё время – до предсказанного события - они не обращали внимания на слова мальчика, а когда событие настигало их, мальчик уже охладевал к нему и не повторял своих слов, потому окружающие не воспринимали его реплики как намёки на будущее, к моменту событий уже забывали то, что когда-то было многократно произнесено. Их жизнь и быт были наполнены заботами о выживании. Пища, тепло и здоровье занимали их умы и их время. Потому и мальчик не мог сидеть без дела, без работы. Почти не способный ни к какому практическому труду, он был определён общиной в пастухи, точнее в подпаски, поскольку старик, занимавшийся выпасом общего стада, был преклонного возраста и в любой момент мог умереть. К нему в ученики и отдали мальчика. Пастушье дело нехитрое, но все же требует определённых навыков, знаний и умений. Старик, почти выживший из ума, как и мальчик, был не в ладах с языком. Многих слов он не мог вспомнить, другие путал, некоторые использовал с одним лишь ему известным значением. Так что, общение старика с учеником происходило не на словесном уровне. Междометия и жесты – эти обертки эмоций – стали их основными инструментами. Жизнь мальчика со стариком и животными – собаками и овцами – изменила и его сны. В них тоже стали преобладать овцы, собаки и старый пастух. Иногда в этих снах мальчик видел заблудившихся овец, и утром безошибочно находил приснившееся место, возвращая овцу в отару, тем самым став бесценным помощником немощному пастуху. Несколько раз старик умирал на глазах мальчика. Не зная, что предпринять, мальчик ничего и не делал. И когда старый пастух скончался на самом деле, тело его так и осталось лежать на горном склоне. А мальчик продолжал пасти общественное стадо. Старика схоронили, и, видя, что бывший подпасок при всех странностях вполне справляется с обязанностями, и ему можно доверять, назначили его пастухом. Теперь мальчику приходилось разговаривать в основном с собаками и с овцами. У них сложился свой язык, практичный, понятный, действенный. Но человеческие слова мальчик не забывал, пользуясь ими при встрече с людьми, впрочем, так же нечасто, как и раньше. Родители его, навещая мальчика в горах, или когда он заходил домой, уже не ждали от него каких-то слов, довольствуясь теми физическими проявлениями ласки, на которые мальчик был способен. Они обнимались, мать гладила мальчика по голове, а он смотрел на родителей любящими глазами, к чему тут были слова! Мысль о пророческих способностях сына, о его вещих снах никогда не приходила родителям в голову, для этого не было никаких поводов. Сновидения мальчика теперь ограничивались жизнью стада, окружающих гор, лесов, и ему нечего было сказать людям, а собаки и овцы в его пророчествах не нуждались. Но вещие сны помогали ему избежать мелких неприятностей и крупных напастей, помогали выбрать нужное направление при переходе отары, найти наиболее подходящее место для выпаса, определить обречённое животное и заколоть до того, как престарелая овца помрёт собственной смертью. Волков или других серьёзных опасностей в округе не было, хотя и ходили слухи о некоей крупной стае, досаждающей пастухам соседних районов. Слухи, как всегда, обрастали мифологическими подробностями, и уже поговаривали о том, что эта стая волков совершенно необычна и по количеству зверей и по их размерам, и по их кровожадности. О небывалой стае было известно всё, кроме того – существует ли она на самом деле. Большинство склонялось к тому, что это – выдумки, и если б такая гигантская стая хищников действительно рыскала бы по окрестностям, то это подтверждалось бы фактами – пропавшим скотом, ночным воем, следами. Но охотники не видели следов, скот не пропадал, вой в ночи не раздавался. Сторонники существования стаи использовали те же аргументы в пользу свей версии, мол, в том-то и необычность этих волков, что они не просто многочисленны и громадны, но ещё и чрезвычайно хитры – маскируют свои следы, по ночам сдерживают инстинкты и не воют. А что касается пропавшего скота, то – подождите, мол, ещё увидите, на что они способны. И потом не говорите, что вас не предупреждали. Разумеется, доходили эти слухи и дискуссии и до мальчика, имея непосредственное отношение к его службе. Что он думал на этот счёт – неизвестно. Да и думал ли вообще? Ведь люди предполагают, фантазируют, мечтают, прогнозируют именно потому, что будущее для них неясно, оно может быть любым, в том числе – совпасть с их фантазиями и мечтами. Поэтому мы строим планы, пытаемся догадаться, просчитать, что ждёт нас завтра. Но для мальчика будущее было вокруг него, оно уже наступило, оно слилось с настоящим, и потому мальчик не мог, не умел фантазировать или мечтать. Он не задавался вопросом: произойдёт ли то-то либо это? Он знал наверняка, и пока чего-то не случалось с ним – во сне ли, наяву, в будущем, в настоящем ли – этого просто не было, а значит, и думать было не о чем. По той же причине мальчик не умел лгать и был неспособен шутить. И ложь, и юмор – это искажение действительности, с разными целями и различными средствами. Способностью врать, сочинять, придумывать люди обладают потому, что и настоящее-то им известно чуть больше, чем будущее. Мы знаем, что происходит у нас под носом, а что - вон за той горой, что - в соседней деревне? Даже в соседней комнате, за закрытыми дверями! Нам открыта лишь ничтожная часть настоящего, и остальное можно домыслить, сочинить, приукрасить. Если выдумка будет нелепой, забавной, люди посмеются, если – корыстной, назовут выдумщика лжецом. Мальчик же либо знал что-то целиком, до дна, либо не знал вовсе. А то, чего человек совсем не знает, о том он и не способен думать. Часто ли вы размышляете о… скажем,.. об оранжевяках? Скорее всего, нет. Потому что до сего момента о них и не слышали, ничего не знаете. С чего бы вы стали о них думать. Так что, мальчик не умел лгать или фантазировать, потому что для фантазии нужно свободное пространство в знании о предмете. Вот досюда я знаю, а отсюда могу придумывать что угодно. Мальчик же знал то, что знал, полностью, без зазора, для выдумки не было ни места, ни смысла. Для чего и кому было врать, когда мальчик за месяц мог произнести от силы пару десятков слов – без которых уже никак не мог обойтись! Так что он и представления не имел о существовании таких вещей, как юмор или ложь. Каждое произнесённое им слово было безусловной правдой. Надо оговориться – иногда, правдой, ещё не произошедшей. В одном из сновидений – для мальчика, как и всегда, обладающим непосредственной реальностью – он увидел незнакомый лес. Он был уверен, что никогда не бывал в этих местах, потому что с его памятью и способностью видеть детали, проникать в суть вещей, любое место для мальчика обладало уникальной неповторимостью, и раз увиденный пейзаж (или предмет, человек) никогда им  не забывался. Лес был незнакомый, но что-то подсказывало мальчику, что он находится недалеко, в двух днях пути верхом, не больше. И в этом незнакомом, но довольно близком лесу мальчик увидел волков. Их было много. Очень много. Огромная стая невероятно крупных хищников выходила на край леса. Звери останавливались на границе зарослей и пустоши, всматриваясь вдаль голодными и безжалостными глазами. Мальчику казалось, что они смотрят прямо на него, что они знают о его существовании и стремятся к встрече с ним. С ним и с его стадом. Мальчик вскочил, охваченный таким ужасом, какого не испытывал никогда в жизни. Он не досмотрел сон, прервал его, усилием воли вернувшись в явь, хотя и не вполне отличал сновидения от яви. Но в увиденной картине содержалась опасность такой силы, что от предчувствия её, от невыносимости того, что он может увидеть, мальчик прекратил сон, избавившись, таким образом, от кошмарного будущего. И поскольку оно не произошло во сне, для него оно не произошло вовсе. Тем не менее, страх был так велик, что он заставил мальчика сопоставить образ стаи и доходившие до него слухи. Реальность волков, для кого-то была сомнительной, для кого-то безусловной, а для мальчика сам вопрос о волках и их реальности просто не стоял. Ибо для него нечто (или некто) либо есть, либо нет. И если – нет, то нет и никакого Нечто. Теперь волки были. Они есть. Они близко. Их много. Они огромны. И они опасны. Смертельно опасны. Именно для таких ситуаций и предназначены слова, обычно бессмысленные, бестолковые, плохо работающие. Но сейчас тот случай, когда мальчику нужна помощь, нужны взрослые люди, а привлечь их внимание можно только словами. Точно подобранными, правильными словами, что очень непросто. Пока мальчик бежал до деревни, на его языке плясали разные слова, полные страха, смерти, опасности, но он чувствовал, что слова – не те. «Кровь!» - хотел крикнуть он, вбежав в поселок. Или: «Близко!», или «Голод!», но слова эти не устраивали его своей недостаточностью, в них была только часть того страшного, что почти приоткрылось ему во сне. И, уже вбежав в деревню, он нашёл то единственное слово, которое до него повторяли на разные лады взрослые, слово, в котором была и злая мощь, и неизбывный голод, и холод смерти, и алая боль. Слово, которое произносили и со страхом, и с пренебрежением, и с недоверием, и с опаской, а мальчик выкрикнул его с последней степенью отчаянья, порождённого сознанием неизбежности: «ВОЛКИ!» Он бежал по улочкам и непрерывно кричал: «Волки, волки, волки!» Из домов выскакивали взрослые люди, от истошного крика мальчика у них шевелились волосы на затылке. Мальчик впервые кричал так, а они впервые слышали такой крик. И вот уже клацнули затворы винтовок и зубы, блеснули стремена и глаза, мужчины ринулись туда, где они должны быть, чтобы сделать то, что они должны делать. Но мальчику по-прежнему было страшно. Он боялся уже даже не волков, он боялся возвращения мужчин, которые вскоре будут на пастбище. Не обнаружив там волков, они объедут ближайшие окрестности, не найдут никаких следов и вернутся в деревню, чтобы расспросить мальчика – что он видел, что он знает, почему он кричал. Но не найдя мальчика, они сочтут его лжецом – лжецом от дурости ли, от коварства. И чувство азартной опасности, востребованности своей силы, лихого мужества сменится разочарованием, досадой и даже злобой на бестолкового и лживого пастушка. Этого боялся мальчик. И того он боялся, что завтра, снова увидев волчьи глаза – вдвое ближе, вдвое голодней, он снова не выдержит и бросится в деревню за помощью и защитой, и всё повторится. Но доверия к нему в деревне станет вдвое меньше. И ещё через день случится то, чего он не захотел увидеть в своём сне, но что с безжалостной и бесповоротной мощью будущего, такого же реального, как настоящее, проникло, просочилось в его сознание и в его жизнь, заполнив до краёв неизбывным ужасом его мозг и его последние два дня жизни.