Общагя, sweet общага

Общага, sweet общага
Имеющий память да успеет!
Славная была у нас общага, добрая. Ветхое здание, полное скучных тайн и загадочных традиций, с узкими лестничными пролетами, один из которых, так называемый «синий», вел с первого этажа сразу на третий, где мы и жили. Не только окно в нашей комнате, но и вся стена, выходящая на улицу, была затянута пыльной москитной сеткой. В некоторых местах сетка лопнула от старости, но была аккуратно и со знанием дела заклеена. Эти полоски сухого клея штришками и зигзагами сливались в карту Острова Сокровищ из первого раритетного издания Стивенсона. Несмотря на свой заслуженный возраст, сетка отлично справлялась с задачей и не пропускала в комнату комаров, которые летом лезли не только через окно, но и прямо сквозь стену. Они скапливались в великом множестве между стеной и сеткой, копошились там, сетка набухала, переливалась волнами, оттуда днем и ночью раздавался отчаянный гул, а иногда и треск. Но ни один комар не беспокоил нас, в то время, как в соседних комнатах, не оборудованных сетками, насекомые жутко жалили обитателей.
Рядом с нами, в отгороженном эркере, превращенном в отдельную полукруглую комнату, жил военрук Валентин, единственный преподаватель в нашей студенческой общаге. Он ждал годами очереди на получение комнаты в преподавательском корпусе, но военное дело не считалось вполне учебной дисциплиной, и потому под разными предлогами очередь Валентина постоянно сдвигалась и, подобно Ахиллесу, старающемуся обогнать черепаху, никак не достигала финиша. Валентин увлекался двумя вещами: алкоголем и экстремальным театром. Однажды он организовал спектакль на плоту, медленно ползущем по диким притокам Амазонки. Сотни невидимых глаз следили из джунглей за разворачивающимся действием (а это был «Шекспир» Гамлета), но индейцы не показывались из зарослей. Однако периодически выпускаемый град стрел заменял им аплодисменты в особо драматичные моменты спектакля. Пил же Валентин умело, самозабвенно и кряжисто. Однажды спьяну он решил принять ванну, для чего вырвал ее, что называется,  с корнем и из подвального помещения попытался поднять в свою комнатку. Наполнил водой, ведь крана на третьем этаже не было, и погрузил в лифт. До этого дня мы и не подозревали, что в нашей общаге есть лифт. Оказывается, за неприметной дверцей с табличкой СТАФФ скрывалась весьма вместительная кабина. Мы помогли Валентину затащить полную ванну в лифт, но подниматься с ним он нам не позволил. Мы вышли, дверца закрылась, и больше Валентина мы не видели. Ванну тоже. Трудно сказать, что именно произошло. По версии следствия, военрук нечаянно перевернул ванну, разлившаяся вода спровоцировала короткое замыкание, возникла электрическая искра мощностью в двенадцать средних молний, которая, видимо, повлияла на пространственно-временной континуум и перенесла Валентина с ванной и лифтом в параллельную реальность.
Новый военрук был мрачным и абсолютно лишенным волос. Своим делом он не вполне владел, и это было заметно и стыдно. На занятиях по сборке-разборке танка он ловко и непринужденно справлялся с разборкой, но собрать танк обратно ему никак не удавалось. То получалось семь швейных машинок с ножным приводом, опасно напоминаюших «Зингер», то колесница типа персидской квадриги, то уж какая-нибудь совершеннейшая чепуха. Авторитетом по этой причине он не пользовался, да впрочем, и в общаге не жил, так что не о нем и речь.
Валентиновский эркер после трагического случая с ванной разобрали, обещав сделать на его месте наружную террасу, но строительство затянулось, и мы пару лет ходили к себе в комнату мимо хищно зияющей дыры в стене, ощерившейся дранкой и обрывками аварийной ленты. Иногда студент по кличке Тинтиль-Винтиль практиковал прыжки через эту дыру в сугроб, в зимнюю пору, конечно. Никто не решался повторить рискованный трюк Тинтиль-Винтиля, и он собственноручно покрыл себя лучами славы.
На втором этаже жили, в основном, девушки с куртизанского факультета, хотя сами себя они предпочитали называть «новыми гейшами». Некоторые из упрямства даже практиковали кимоно и икэбану. Мы, бесшабашные и обласканные безденежьем, тем не менее, всегда были желанными гостями на втором этаже. Да и странно, если б было иначе – ведь наша комната в теплые времена года была единственным надежным убежищем от кровососущих, и будущие куртизанки считали за честь скоротать здесь ночь-другую, днями возвращая нам долг гостеприимства уже в своих апартаментах. Мы могли предложить юным девам множество забав. Чаще иных, это было буриме, но тут необходимо было соблюдать известную осторожность. Буриме, кто не знает, плохо сочетается с алкоголем, и стоило нам выпить лишку, рифмы становились развязными, стопы неуверенными, дактиль склабился лишним слогом, а амфибрахий припадал на безударные гласные. Словом, зрелище было не из приятных. Валентин так и не смог привить нам вкус к экстремальному театру, хотя мы и участвовали в его постановках на недостроенном мосту и в сталелитейном цехе. Но вот привычку к употреблению крепких напитков он передал нам сполна.
Сам военрук предпочитал абиссинский коньяк, который ему регулярно поставлял подозрительный тип палеоазиатской внешности в двенадцатилитровых полиэтиленовых канистрах. Пустые канистры тип не забирал, и в эркере Валентина скопилось их невыносимое множество. Он устроил из них стеллаж остроумной конструкции и другие предметы обстановки, но все равно периодически вынужден был избавляться от излишков. Так что, мы находили бледно-белые канистры то там, то сям. Иногда по ошибке или с пьяного куража Валентин выбрасывал и полные канистры, чем мы безрассудно и бесстыдно пользовались, втянувшись, таким образом, в это неподобающее гусарство.
К чести нашей стоит сказать, что пьянство не стало нашей доминирующей страстью. Энтомология и семантические дуэли захватывали нас куда боле. Некоторые увлекались шитьем белыми нитками, но большинством это воспринималось скорее как декадентская блажь. Основным времяпровождением населения общаги все-таки были танцы. О, времена! О, юность!
Непревзойденным организатором и инициатором танцевальных вечеров (а иногда и утр) был Евгений по прозвищу Джоник. Он генерировал невообразимые поводы для тематических танцулек, поскольку пляски без повода считались общественно порицаемыми, хоть и распространенными в молодежной среде. Нет, наши мероприятия всегда были оснащены необходимыми атрибутами: названием, девизом, флагом и гербом. Экстренно конструировались костюмы, аранжировались музыкальные треки, соответствующим образом настраивалась аппаратура. Никто бы не смог придраться к безупречной организации, за которую отвечал Джоник. И вечером – все-таки чаще, чем утром – в холле первого этажа, именуемом «цопр», начинала звучать сначала тихая диссонансная настройка инструментов, в какой-то непредсказуемый момент резко переходящая в оглушительные аккорды, восторженно отзывавшиеся в сердцах всех обитателей общаги: танцы!
Спускались, скатывались по перилам, бежали со всех ног, боясь опоздать к распределению пар, врывались в цопр, залихватски вибрирующий от тематической подборки Джоника и приступали к жеребьевке. Разумеется, надо понимать, что жеребьевка – это всего лишь термин, призванный замаскировать свою полную противоположность: хаотический, неуправляемый, жестокий и беспринципный дележ. Дамы седлали кавалеров, юноши сгребали в охапку девушек, одинокие удальцы тасовали получившиеся пары, урывая себе партнеров, оказавшихся нечетными. Но необходимо заметить, что жеребьевка эта проходила без агрессии и членовредительства, хотя со стороны и могла показаться травмоопасным развлечением. Это была всего лишь дань традиции, забавный обряд, не более. И вот, когда шум и чехарда жеребьевки приводили, наконец, к распределению пар, начинались собственно танцы.
Физически слабым, интеллектуально нестойким или лишенным чувства ритма здесь было не место. Танцы выматывали. Но и дарили ни с чем не сравнимое чувство причастности, ощущение настоящего единства, погружали в коллективный и коллективистский экстаз. Да, когда стихали последние валторны и бас-гитары, участники расползались по своим комнатам буквально из последних сил. Но на их изможденных лицах блуждали признаки просветления и выстраданной гармонии. Танцы примиряли нас с жестокой реальностью, давали силы продолжать унылую битву с непонятным миром, вселяли надежду на благополучный исход извечного состязания между бесконечным индивидуумом и замкнутой на себе действительности. Даже сегодня, спустя тысячи дней и миллионы минут, я вспоминаю эти тематические вечера с уютной благодарностью и отчетливо понимаю, что мы выстояли в житейских передрягах, возможно, лишь потому, что в нашей юности были танцы. Танцы, коньяк и семантика.
О семантических наших шалостях можно вспоминать долго, перебирая их, как драгоценные бусы на бесконечной нити памяти. Но я скажу лишь одно: кто не изведал словесных страстей, лингвистических ласк и вербальных драм, тот не знал младости. Человек этот, во многом воображаемый, фантастический – ибо кто же  лишал себя подобных утех! – вырос бы в персону отвратительную в своей неоформленности, невоплощенности и размытости. Ведь все эти, с виду озорные и незамысловатые развлечения, непредсказуемые и иногда неприглядные похождения, на самом деле формируют не только личность, психологически готовую к ответственной взрослой жизни, где необходимо принимать взвешенные решения, анализировать озарения и предотвращать разочарования, но и саму среду, в которой придется жить новому, взошедшему в зенит поколению. Ибо сказано: «В начале Слова была Приставка…»
Часы, казавшиеся веками, проведенные в стенах нашей старенькой общаги, я пересматриваю и перебираю в голове без священного трепета и сожаления, но с веселыми сомнениями и смутными догадками, зачастую подменяющими реальные воспоминания. Ведь это было не только очень давно, так что покрылось геологическими слоями новых отложений судьбы, но зачастую и не случалось вовсе – додумано, дорождено, досоздано. Что только нелишний раз подтверждает высшую подлинность этих событий, их значимость, совпадающую со знаком и значением. Не зря классик сказал: «Но что странней, что непонятней всего, как это юность ушедшая все же бестактна, как все счастливые семьи похожи на пятак, упавший звеня и подпрыгивая. Когда народ безмолвствует, мучительно больно за бесцельный, могучий русский язык».
И вечерами, лишенными тепла и влаги, я мысленно возвращаюсь в ветхое здание своей юности, поднимаюсь по узкой лестнице, где раскатывается могучее эхо бурлацкой песни, исполняемой столь же фальшиво, сколь и искренне, вхожу в узкую от бесконечных встроенных  стенных шкафов комнату рядом с полуразрушенным эркером, хранящим дух военкома, ушедшего в Непостижимость, вижу вновь эти обои в коричнево-зеленых арлекинах, увешанные самодельными постерами с рогатыми игроками любимой городошной команды, ощущаю тот неизбывный аромат неконтролируемой юности, что будто шепчет мне, щекоча ноздри: «Вот, это тоже ты, а не только лишь привычное отражение в ложке, седое и лохматое, это тоже ты, другой, отошедший от дел, не связавший себя с будущим, отменивший прогресс и рост, остановившийся в прыжке, но это – ты, столь не похожий на тебя, раздражающий, зудящий, смехотворный и пугающий; это все – ты, в разных множественных лицах – твоих друзей и оппонентов, завистников и поклонников, попутчиков и совладельцев, братьев твоих, шагавших по тропам истории рука об руку, плечом к плечу; вы едины в этой поступи в этом торжественном призрачном марше, ты и они».
Я помню вас всех, други мои! Александр, очкарик с необъятной грудной клеткой, с кулаками, сохраняющими покой под видом спесивой силы, со словом, затерявшимся в бесчисленных карманах.
Алексей, утонченный до заостренности, бескомпромиссный и упорный сибарит, артезианскую водку предпочитающий всем иным гастрономическим удовольствиям, эрудит и селадон в облике не выспавшегося блондина.
Андрей, жгучий девственник и рапсод, чья неврастения конкурировала с широтой души, а лицедейский талант с грацией немытого сельского увальня.
Автандил, обладатель неповторимых акцента и профиля, его баритон, переходящий в бас, и бас, переходящий в контрабас, изрядно поколебали кирпичную кладку нашего безосновательного здания.
Аркадий, хранитель традиций и их мутаций, строгий лентяй, анархичный в своем пуританстве. Лишь спустя много лет мы узнали, что его привычное заикание было всего лишь бесконечной пародией и удачной стилизацией.
Арсений, создатель гармонических рядов и полифонических инверсий, простак и обаяшка, одаренный организатор, сам не подозревающий о своих глубоко упрятанных лидерских способностях.
Артем, носитель сложной фамилии и комплекса преуспевания, часто незаслуженно оскорбляемый, но отходчивый, пушкински кудрявый и гоголевски носатый.
И многие, многие иные, частично забытые, смешавшиеся, слипшиеся в неразделимый комок сладкой и пушистой ваты воспоминаний, а то вдруг вырывающиеся протуберанцами из тайников памяти, яркими, необъяснимыми, безымянными. А вы, бесценные и не ценимые подруги!
Варвара, чья щедрость превышала размерами богатое тело.
Вера, голос совести и обывательщины, защитница гордых и покровительница наглых.
Василиса, непримиримая бунтарка, бесцельно боровшаяся с вольнодумством и косноязычием.
Вероника, живописная и текучая как намокшая акварель, рыжая до невидимости и добрая до непредсказуемости.
Вика, умелая собеседница, просвещенная нимфоманка с утомительной биографией и малолетней дочерью.
Как забыть вас, как расстаться с вами, если и имена ваши и облики порождены самой общагой, угловатыми ее стенами, беспечными ее тенями, смешливыми ее призраками. И сами вы столь же призрачны, столь же невыразимы, хоть и выразительны. Не было вас никогда, так и знайте! А если все-таки и были, то не было никакого меня, я вами выдуман и оболган, а из головы этого созданного вами миража, подобно Юпитеру, родился настоящий Я. Вот он, смотрите, осязайте, слушайте. Подлинный, полноцветный, а не запротоколированный в собственных мемуарах, не беспомощно барахтающийся в пузырях чьих-то оборванных воспоминаний.  Живой, страдающий. В том числе – от несоразмерности и неизмеримости этого жуткого, несбывшегося сна, чье пророчество обращено вспять.
Приснись мне, общага, войди в мои грезы. Чтоб, пробудившись, я забыл тебя, растворил навсегда твой облик и след в собственном зеркальном отражении, которое не лжет, не манит, но и не отвечает на вопросы. Даже на самый главный вопрос: «Это всё?»