Девочка хочет спать

Глава первая

Окно смотрело на часть улицы, вдоль которой тянулась желтая оштукатуренная стена. За этой стеной находился завод. Он днем и ночью издавал разные звуки, выбрасывал из-за забора облака пара, вытягивал черные шеи подъемных кранов, демонстрировал черепашьи крыши кузовов огромных машин, указывал в небо своими пальцами труб. В общем, вел себя делово и сердито, давя массой на окружающие его маленькие деревянные двухэтажные домики, всем видом демонстрируя свою значимость.

Утром он втягивал в себя длинную очередь людей, часов восемь переваривал, громыхая своими внутренностями, потом выпускал усталую массу обратно, и тут же, не мешкая, с аппетитом чревоугодника поглощал новую порцию. И так изо дня в день, пока не наступало воскресенье. Тогда за желтой стеной наступала зловещая тишина, только иногда слышались скрипучие вздохи и сухой кашель оторванной жести, хлопающей на ветру.

Куда уходила желтая стена Моня не знала. Правда, у нее возникали мысли пойти и посмотреть, но она боялась. Чего? И сама не знала. Про ее начало она знала – там было здание, похожее на голову дракона с огромным ртом-порталом, куда заходили люди. От него и тянулась желтая стена, которая выглядела, как хвост с гребнем из колючей проволоки. Вот этого хвоста она и боялась. Он тянулся вдоль маленьких деревянных домов, потом круто сворачивал в сторону и прокладывал себе путь среди зарослей кустов, и мелких деревьев, огромных куч сваленного мусора и битого кирпича, ржавых станин, бочек и искореженного металла, поросшего бурьяном. Весной холмы слежавшегося мусора пушистились желтыми комочками первых цветов, а осенью одичало топорщились колючками чертополоха.

Моня смотрела в окно и видела только желтую стену да часть неба над ней. Люди в засаленной одежде крепили к стене какое-то сооружение с лампочками. Машина с металлической корзиной поднимала человека на вершину стены, корзинка раскачивалась, человек расставлял ноги, стараясь сохранить равновесие, краснел, шатался и махал руками тому, кто внизу. Потом корзина ехала дальше, и он опять делал свое шаткое дело. Машина тронулась в очередной раз, поехала, человек цеплял за колючую проволоку свой шнур с лампочками, и так до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.

«У «дракона» праздник», – подумала Моня, вздохнула и слезла со стула, на котором стояла, чтобы лучше видеть улицу.
Когда у «дракона» праздник, мама варила студень и приглашала гостей. Было шумно и бестолково, все говорили хором, потом пели вразнобой, потом шли гулять. Моня была предоставлена самой себе и в эти дни могла делать что угодно, на нее никто не обращал внимания. Впрочем, и так на нее никто не обращал внимания.
Вечером на стене засветились цифры 1917 – 1967 и под ними еще одна – 50.


Моня страшно хотела спать, но мужчина сидел, как приклеенный и, кажется, не собирался уходить. Она давно уже лежала в маминой кровати (она всегда ложилась в мамину кровать, когда мама работала в вечернюю или ночную смену, здесь за шкафом было уютнее, кровать пахла мамой, и она засыпала лучше) и уже начала дремать, как вдруг этот мужчина постучал в дверь и зашел в комнату. Его, наверное, пустили соседи, и вот он теперь сидит прямо в пальто на стуле напротив кровати.
– Я тебя не разбудил, девочка? Вижу, свет горит, дай, думаю, зайду. Тебя Моней зовут?
Моня кивнула головой и натянула повыше одеяло. Он виновато улыбнулся и осмотрел комнату, которая тонула в полумраке. Только настольная лампа горела рядом с кроватью, потому что Моня боялась спать в темноте и всегда оставляла свет, пока мама не придет с работы.
– Я тут посижу немного, маму подожду?
Моня опять кивнула головой. Мужчина был не страшный, скорее симпатичный. У него были лукавые смеющиеся карие глаза, даже когда он не улыбался. Ему хотелось поговорить, а Моня все время молчала. Она не просто молчала, она думала, что ей делать. Когда приходят гости, мать приглашает их к столу, или усаживает на диван, но не лежит вот так, как сейчас приходится лежать Моне. Моня бы встала, но как показаться перед гостем в ночной рубашке? А он сидит, и даже не идет покурить, например, чтобы она оделась и приняла гостя как следует. Это ее и злило. «Вот непонятливый, – думала она, – хоть бы пальто в прихожей снял. А то сам в пальто, а я в рубашке».
– Моня – это как? Полное имя – Матильда?
Моня покачала головой.
– А как? – он замолчал, прокручивая варианты в голове. – Марфа? Маша?
Он стал вспоминать имена, Моня каждый раз крутила головой, когда он неправильно называл ее настоящее имя.
– Матрена?... Кажется уже и имен то не осталось на «М». Ну, ты меня совсем запутала, старуха, – недоуменно усмехнулся мужчина. – Что же это за имя такое? Вот, меня зовут просто Юрий. Можно Юра, Георгий, Гоша, но тебе можно звать – Юрий Иванович. Может быть, ты смеешься надо мной, а зовут тебя просто Вруша?
Моне уже надоела эта игра в имена, она хотела в туалет.
– Ты меня заинтриговала прямо! Раскрой все-таки секрет, старуха, как тебя зовут?
Моня мучительно соображала, как бы отделаться от назойливого гостя, который запросто называет ее «старухой»:
– А может быть, мама работает в ночную смену, и придет только утром? – подумал и решил. – Нет, сегодня она должна быть дома. Да, поздновато, конечно, пришел к вам, но я все-таки посижу немного. Не возражаешь?
Он спросил так, как будто уверен был заранее в положительном ответе. Расстегнул пальто, положил ногу на ногу и улыбнулся. Вообще, он постоянно, то хмыкал, то улыбался, то посмеивался. Ему, наверное, казалось, что он очень занимательный собеседник, поэтому может задержаться, даже не получив согласия. Он насмешливо смотрел на девочку, у которой торчал только нос и два большущих глаза из-под одеяла.
– Ты меня не бойся, я хороший. Гоша – хороший! – как попугай прокартавил он и засмеялся.
«Смешно ему!» – Моня все терпела, но бесконечно это продолжаться не могло. Она чувствовала, что вот-вот описается.
– А если я вам скажу, как меня зовут по настоящему, вы уйдете? – пошла она на сделку.
– О да, тогда, конечно, я без колебаний уйду!
Он подался вперед.
– Хорошо. Меня зовут Юля.
Мужчина округлил глаза, открыл рот от неожиданности, засмеялся и затрясся всем своим пальто, сначала тихо, а потом так разошелся, что соседи стали стучать в стену кулаком. Тогда он зажал рукой рот, согнулся пополам на стуле, уткнув голову почти в колени, и так продолжал беззвучно смеяться.
– Юля?… А причем тут Моня?… Почему?
Он продолжал удивленно хмыкать, потом не выдержал, и опять захохотал.
– Ну, рассмешила, старуха! Это кто же такое выдумал?
Кажется, своего обещания он выполнять не собирался, а продолжал все сидеть и допытываться:
– Надо же такое имя придумать! Мама придумала? На нее это похоже!
Моня не собиралась ему ничего объяснять, она кубарем скатилась с маминой кровати и промчалась в туалет мимо удивленно привставшего Юрия Ивановича. Она сидела на холодном унитазе и слышала, как к туалету подошел незнакомец.
– Я тебя обидел? Моня! – постучал он тихонько в дверь туалета. – Ну, прости.
Моня затихла, как будто тут ее не было вовсе. Она решила сидеть здесь до тех пор, пока этот назойливый гость не уйдет восвояси. Ногам было холодно на голом цементном полу, тапки она оставила впопыхах у кровати. Она поджала ноги под подол длинной ночной рубахи и замерла.
– Моня! – опять позвал он. – Ну, если хочешь, я буду тебя называть Юлей.
Молчание.
– Не хотел я тебя обидеть, понимаешь.
Моня надеялась на то, что соседки все-таки выйдут и прогонят его, но они сидели в своей комнате и носа не казали на кухню. «Наверное, сами напугались до смерти, – думала она. – А теперь сидят, как крысы, и подглядывают в замочную скважину, или подслушивают у двери».
Соседки – одна старая, уже на пенсии, другая ее дочь, тоже не молодая, рыжая с лошадиным лицом, работала медсестрой. Обе крошечные, «карликовой породы» как говорила мать, злющие, как ведьмы, с визгливыми голосами, жили в маленькой комнатке у кухни.
Мужчина как будто оправдывался за свой внезапный смех:
– Не обижайся… Просто у меня такая реакция на происходящее. Ну, как тебе объяснить понятнее… Характер у меня такой, люблю подтрунить над другими, посмеяться. Но сейчас я не над тобой смеялся, честное слово, просто над …– он замолк, подбирая слова.

Моня услышала шуршание по стене сверху вниз, и дальше голос раздавался уже ниже, как будто человек сел или встал на четвереньки. Моня оторвала кусок бумажки и заткнула замочную скважину, «чтоб не подглядывал».
– Знаешь, много в жизни смешного, – теперь он говорил почти шепотом. – Лучше над глупостью посмеяться, чем принимать ее всерьез… Иначе можно с ума сойти. Мама твоя… тоже смешная, поэтому она мне и нравится… Грубая, дерзкая, невоспитанная, а нравится… Правда смешно? И зачем я тебе это говорю? Теперь твоя очередь смеяться надо мной…
Мужчина замолчал. Моня вытащила бумажку из скважины и посмотрела на него. Мужчина сидел на полу, прислонившись спиной к противоположной стене, скрестив руки на коленях и закрыв глаза.
Лицо было хорошее, правда, нос подгулял немного, он был на конце, как надутый. Нос, который стекал со лба и из тонкой переносицы, тек по лицу, тек и наполнялся к низу шариком, перетянутым посредине ниткой. А губы, крупные, как будто налитые смехом, хотя кончики бровей печально опущены вниз, как у грустного клоуна. «Сам смешной», – проворчала про себя Моня и опять устроилась на унитазе. Моне почему-то стало жаль этого мужчину. Он был какой-то неприкаянный и одинокий, несмотря на всю свою деланную веселость.


Почему Юлю назвали Моней?
Это было еще тогда, когда она пошла в ясли.
Воспитательница сразу объяснила детям, что если чего-нибудь хочется, надо обязательно спросить – «можно?», и только после – делать, и «это будет хорошо». Юля очень старалась делать все хорошо и спрашивала воспитательницу:
– Моня? – потому, что тогда еще не выговаривала все слова правильно.
Она спрашивала – « Моня?» про все-все, ведь так просила воспитательница. Сначала и воспитательница, и нянечка, смеясь, отвечали:
– Моня, моня! Иди, играй! – и гладили ее по голове.
Но почему-то спустя неделю воспитательница стала сердиться, когда Моня в очередной раз подходила за разрешением, делала недовольное лицо, но, отчетливо выговаривая буквы, отвечала:
– Можно! – и тут же отворачивалась.
«Моня?», «Моня?» – слышала воспитательница целый день, отворачивалась и уходила, странно поджав губы.
Юля видела, как много забот у воспитательницы и очень старалась помогать ей, она стала следить за другими детьми, чтобы они соблюдали правила, и если они не слушались, самостоятельно наказывала нарушителей. Она во всем стояла за справедливость и не терпела, когда кто-нибудь не слушался, поэтому, невзирая на вопли нарушителей, отбирала игрушки, которые были взяты без спроса. Установление порядка в группе было делом нелегким, и детский рев периодически раздавался то в одном углу, то в другом. Воспитательница не успевала утихомирить одного, как уже другой малыш разражался неуемным плачем под натиском настойчивой Юли.
Воспитательница проводила беседы со своей новоиспеченной помощницей, а когда и это не помогло, стала наказывать ее и ставить в угол. Остальные малыши смеялись и обзывали ее «Моней». Через месяц она перестала помогать воспитательнице, но все продолжали ее так называть. Мама тоже стала называть ее Моней, потому что дурные примеры заразительны.
Тогда же Моня узнала другое правило, что игрушки бывают чужие и общие, и некоторые вещи нужно делать, не спрашивая разрешения, а даже наоборот, чтобы никто не видел. С потерей своего настоящего имени она смирилась быстро, так как не успела еще основательно привыкнуть к нему, но никак не могла взять в толк, почему все вокруг так не любят соблюдать правила, которые сами же и устанавливают.


Наконец у входной двери послышалась возня. Это пришла домой мама. Моня решила пока не выходить из туалета, а посмотреть что будет. Конечно, из-за двери видно ничего не было, зато все было хорошо слышно. Моня слышала, как тут же из комнаты выскочила старая соседка, прошаркала на кухню, с шумом поставила на плиту чайник и стала нарочито громко ворчать:
– Никакого покоя вечерами! Того и гляди, ограбят квартиру с такими соседями!
– Да, что у вас грабить то? Старый веник, да тараканов? Этого добра и на помойке никто не возьмет! – это мама.
– А ты мое добро считала? – огрызалась старуха. – Может у меня золота целые кучи!
– Кучи? – рассмеялась мать. – Дерьма кучи, а не золота!
– Мама, не связывайтесь! – выкрикивала из комнаты старухина дочка.
– А ты чего тут расселся? – это мама заметила в коридоре мужчину. – Думаю, от чего это у нас тут сыр-бор? Мужик для бабы, как красная тряпка для быка!
Молодая соседка ехидно фыркнула и хлопнула дверью.
– Тебя дожидаюсь…
– Не квартира, а проходной двор! – не унималась старуха, протискиваясь в свою комнату со скалкой наперевес. – В собственную кухню пробиваться с боем надо! От твоих мужиков никому прохода нет! Того и гляди обесчестят!
– Закрой корыто! Ты мне скалкой то не маши перед носом! Я тебя и без скалки успокою! Ишь, размахалась тут! Кыш в комнату, карлица!
Моне всегда бывало смешно, когда мать придумывала прозвища соседям. Она представила, маленькую жилистую старушку со скалкой, острый носик которой целился в выставленную вперед, как у бойца на передовой, мамину грудь, и засмеялась.
– Я тоже у себя в квартире! Обесчестят ее? Да твою дочуру, старую сливу, давно обесчестить пора, только какой мужик на это отважится!
– Разбойница! – дребезжала старуха.
– Мама, я же просила вас, не встревать! Уйдите в комнату, – визгливо протявкала старухина дочка.
– Вы же сами ему дверь открыли! Зачем впустили мужика в квартиру? Вот сейчас прибью, а потом доказывайте, что это я! – разозлилась мама.
Соседка вскрикнула, дверь с грохотом захлопнулась, но она все еще не могла успокоиться:
– Милицию вызову! Скандалистка! Ишь, притон устроила! Нам все-е-е слышно! – грозилась она, а дочь пыталась ее успокоить и шипела на разбушевавшуюся старуху.
– Вот, сучки! – выругалась мать и спросила. – А Моня где?
Моня приоткрыла дверь туалета и выглянула.
– А ты чего тут сидишь? Ну-ка, марш в постель! Изверг, ребенка заморозил в туалете!
Мужчина лукаво улыбался и шел следом за ней в комнату.
– Куда в грязных ботинках? – она уложила Моню в постель, потом обернулась, и, глядя, как мужчина разувается у порога, сложила на груди руки. – И куда это мы насаливаемся?
Мужчина выпрямился и недоуменно посмотрел на нее, держа в руке один уже снятый с ноги ботинок.
– А я думал…
– А что это ты думал? Может быть, ты тоже думал, что у меня тут проходной двор?
– Нет, я в гости… пришел.
– В гости по ночам добрые люди не ходят! Или ты решил, что ко мне можно? Вот так вот, не спросясь, ввалиться в ночь-полночь! Вот будет день, тогда и приходи, – она разошлась вовсю. – Тебя что, сегодня в гости звали? Соседей запугал, дочь заморозил! Небось, пьяный еще? Дыхни.
Моня видела, как мужчина подошел к матери и вдруг обнял ее за талию и приблизил свое лицо к ее лицу.
– Руки прочь от Вьетнама! – строго приказала она, и рванулась из его объятий. – Если еще раз придешь выпивши, так и знай... С лестницы спущу! Давай, давай от сюда! Поздно уже, мне завтра в первую смену вставать.
Она смело развернула мужчину у порога и, не слушая его оправданий по поводу позднего визита, вытолкала наружу, прямо в одном башмаке. Потом вернулась, схватила шляпу и, смеясь, выкинула ему вдогонку.
– Эй, герой! Шляпу не забудь, лысину простудишь!
Что-то лысины у него Моня не заметила, у нее уже давно слипались глаза. Мать еще некоторое время посмеиваясь ворчала, потом наступила тишина.


Глава вторая

Ночью шуршат обои. Выходят на охоту клопы. Одни круглые, другие вытянутые, овальные. Круглые, когда напьются крови, превращаются в шарики. Такой клоп иногда от жадности выпьет больше, чем нужно, и не может лапками достать до поверхности, лежит на своем брюшке и перебирает ими в воздухе, а сам ни с места. Длинным проще, у них лапы ближе к голове, а брюхо волочится следом, поэтому, сколько бы ни выпил, все равно уйти сможет. Длинные самые противные и хитрые. Каждое утро на подушке Моня обнаруживала кровяные пятнышки от раздавленных клопов. Это были круглые, которые не смогли удрать в гнезда. Она знала, что они живут под слоем старых обоев, где откладывают яйца и спят днем.
Прежде чем лечь спать, Моня исследовала свою постель. Вылавливала притаившихся сосунков под подушкой и простыней, складывала их в спичечный коробок, в «тюрьму», до завтра. Давить клопов, как это делала мама, она не могла и, когда они трещали у нее под ногами, жмурилась и вздрагивала. Сначала она их боялась и каждый раз звала маму, чтобы она убрала очередного кровопийцу, но потом привыкла и научилась их ловить.
Она часто вставала среди ночи, включала свет, осматривала постель и стены. Пока горит свет, клопы прячутся, думая, что наступил день. Тогда она зажмуривалась, притворялась, что спит, а сама следила, когда из-за обоев покажется любопытный клоп. Брала бумажку, аккуратно снимала его и отправляла в «тюрьму». Клопы тоже старались обманывать ее и, когда она засыпала по-настоящему, они выходили на охоту.


Вечером пришла мамина подруга тетя Нина. Мама шила для нее платье. Тетя Нина стояла на стуле, а мама подкалывала ей подол платья. Тетя Нина, как большая грудастая утка на тонких косолапых ножках поворачивалась вокруг себя, откинув голову слегка назад из-за двойного подбородка, и тогда становилась похожа на надменную гусыню. Она причмокивала пухлыми губами, осматривая себя в зеркале, и расправляла ткань на несуществующей талии пухлыми пальчиками с длинными ухоженными ногтями, всегда накрашенными ярким лаком.
– Не слишком перёд поддернут? – спрашивала она маму.
– Повернись-ка, – мать осматривала подол, а сама продолжала начатый разговор. – Как въехали сюда, в этот гадюшник, так и поехало! Прямо их жаба задушила, почему мне досталась эта большая комната, да еще маленькая в придачу!
– У тебя, Тася, сколько метров там было?
– Двадцать пять, а у них всего двенадцать! Представляешь, приезжаем, а в нашей комнате их вещи уже стоят. Это они заранее место застолбили. Ах, я думаю, твою мать, я вам сейчас устрою! Беру и выставляю все, к чертовой матери, на лестницу! Такой крик подняли! Смотрителя из конторы пригласили. А делать нечего, по закону положено мне с двоими детьми эти метры!
– Сашка, в Нахимовском у тебя?
– Ну, так что ж, а в выходные куда ему приезжать? А в отпуск? А каникулы? Повернись… Теперь совсем оборзели от злости, боюсь кастрюли на кухне оставлять, того и гляди гадость какую-нибудь подкинут. Слезай, рукав примерим. Тараканы и клопы совсем одолели, о крысах я просто молчу, так и шныряют по квартире. Дом деревянный старый весь в щелях. Говорю им: «Давайте травить вместе, чтобы сразу из всей квартиры ушли», – а они, мол, тебе мешают, вот сама и гони! Суки. Принесла хлорки, да все углы и засыпала! Ходят, нос воротят, молчат.
– Да, не обращай внимания, Тася.
– Ну, как не обращай? Легко тебе рассуждать, у тебя детей нет… И приготовить надо и постирать… Согни руку в локте… Сидит, курица старая, целый день дома, сто раз могла бы сварить себе обед, ведь на пенсии уже, так ведь нет, как я через порог, тут же вылезает на кухню – ей готовить надо!
Мать быстро, по-хозяйски, поворачивала тетю Нину, и говорила сквозь зубы, в которых были зажаты булавки, машинально втыкая их, почти не глядя. Тетя Нина, мелко семеня косолапыми ножками, поворачивалась, как булка на противне, поеживаясь от мелких булавочных укусов.
– Ой! Ты меня уколола!
– Да, ладно…– Мама, кажется, не видела ни платья, ни тети Нины под ним, в ее воображении сидела ненавистная соседка. – А кухню видела, там и одной то развернуться негде, а тут еще эта карлица топчется! Я уже однажды не выдержала, так ее отбрила, говорю: «Еще раз при мне на кухню вылезешь, кипятком окачу!»
Тетя Нина тоже не слушала маму, а выворачивая шею, пыталась найти свое отражение в зеркале:
– А может быть рюшечку по вороту пропустить?
Мама отвлеклась от мыслей про соседей и уставилась на сатиновый бочонок в горошек, стоящий перед ней на табурете:
– Ну, какая рюшечка, Нина? У тебя и так грудь большая.
Но тетя Нина огладила руками свой бюст и, кажется, осталась довольна им:
– Отделку надо хоть какую-нибудь…– она вертелась перед зеркалом и придирчиво осматривала себя. – Может по низу оборку?
– Ну и будешь, как баба на чайник! – засмеялась мама.
Тетя Нина поджала пухлые губки, и мама сжалилась над ней:
– Ну, хорошо, куплю кружево и отделаю рукава и ворот, будет хорошо.
Тетя Нина приободрилась и свернула разговор на интересующую ее тему:
– А кто этот мужчина у тебя новый?
Мать показала глазами на Моню.
Моня в пол-уха слушала их пересуды, а сама пыталась доучить стихотворение Некрасова, про несжатую полосу. Она все время застревала на «…Горькую думу наводит она…», глаза слипались, она клевала носом, начинала сначала, но потом опять застревала на том же месте. «Заколдованная какая-то полоса, – сквозь сон думала она. – Точно завтра двойку схвачу».
Ее разбудила какая-то суматоха и еще один уже знакомый голос давешнего гостя. Тетя Нина кокетливо прикрывалась маминым халатом, открывая те места, которые надо прятать. Юрий Иванович стоял, выглядывая из-за букета, его лукавый карий глаз выхватывал самое интересное.
– Ой, вы нас напугали, мужчина! – суетилась Нина Ивановна, пытаясь стянуть халат на своих необъятных грудях, отчего они, сопротивляясь, как надутые воздушные шарики, старались вытиснуться в свободные места.
– Нина, хватит уже тут бегать в неглиже, иди за шкаф, оденься – рассердилась мать, и нервно стала собирать лоскуты со стола.
Гость топтался посреди комнаты и, когда мама схватилась убирать швейную машинку, перехватил ее и стал помогать, совершая с ней движения по комнате, вручив почему-то букет тете Нине. Тетя Нина вцепилась в букет, как будто эти цветы подарили ей, и спряталась за шкаф. Наконец, мама отобрала машинку у растерянного гостя и поставила ее на место.
– Проходи, садись… – сказала мама, поправляя скатерть, хотя гость давно уже был здесь. – Познакомься, моя подруга, – сказала мама, нервно отбирая букет у тети Нины, когда та торжественно выплыла из-за шкафа во всей своей красе.
– Нина, – надвинулась она грудью на Юрия Ивановича, и, улыбаясь, протянула ему руку ладонью вниз. – … Ивановна.
– Юрий…Иванович, – пожал он ей руку.
Нина Ивановна повела плечом и недовольно забрала руку, надеялась, наверное, что гость поцелует ей руку.
– Если бы Тася предупредила, что вы придете, мы бы подготовились, – защебетала она, жеманно округляя пухлые губки. – А то застали нас врасплох!
– Я решил сделать сюрприз, – сказал Юрий Иванович и достал бутылку шампанского и коробку конфет.
– О! Шампанское? По какому поводу? – тетя Нина переводила взгляд с Таси на Юрия Ивановича и вопросительно улыбалась.
– А повод мы сейчас придумаем вместе! Хотя бы за новое платье, или за ту часть его, которую я успел увидеть, – совсем не смутился он.
Тетя Нина довольно улыбнулась, а мать еще больше насупилась.
Сквозь дрему Моня наблюдала, как на столе появились закуски.
– За умелые ручки! – произнес Юрий Иванович.
Тетя Нина сидела, положив руки на стол, поддерживая ими грудь, как бы предлагая арбузы покупателям, но до времени скрывая их самые лучшие части, под туго натянутой материей. Ее яркие ногти нацелились на Юрия Ивановича, влажные губы льнули к бокалу с жадностью вопиющего в пустыне. От матери не ускользали эти маневры, и она злилась. Юрию Ивановичу вся эта ситуация, кажется, нравилась, он улыбался и шутил, называл тетю Нину «сестренкой», от этого тетя Нина жеманно смеялась и припадала к Юрию Ивановичу, от чего мать хмурилась еще больше.
Моня видела, что мать сердится напрасно, Юрию Ивановичу не было дела до тети Нины. Ему просто нравилось наблюдать, как мать ревнует и бесится, он еще больше придвигался к тете Нине и шептал ей что-то на ухо, та хохотала, пряча лицо в ладошки. Кончилось тем, что мать почти насильно выпроводила тетю Нину домой.
Моня любила наблюдать за мамиными гостями, она сразу распознавала, кто как к кому относится. Взрослые делали вид, что хорошо относятся друг к другу, а на самом деле, все было иначе. Они делали не то, что хотели, и говорили не то, что думали, как будто все время играли в игру «угадай-ка». Вот, например, тетя Нина считала себя красивее мамы и удачливее, она всегда делала презрительное лицо, когда мама позволяла себе грубоватые шутки в ее адрес. Мать тоже недолюбливала тетю Нину за ее манерность, за глаза называла «гусыней», но все равно дружила с ней. Этого Моне было не понять – зачем водиться с человеком, если он тебе не нравится? Как это мать со своей лучшей подругой обсуждает какую-нибудь другую подругу, рассказывает, какая она дура, потом по какой-то причине ругается с первой, а на следующий день за бутылочкой со второй уже ругает бывшую «лучшую» стервой? А самое интересное наступает тогда, когда они вдруг встречаются вместе, пьют и болтают как «хорошие», а в глазах сквозит холод ненависти. Они хвастают друг перед другом, восхищаются друг другом. А когда мать остается одна, то на чем свет стоит кроет обеих «сучек».


Глава третья

Этот «грустный клоун» – Юрий Иванович долго не продержится в их доме. Моня это видела – или мать его прогонит, или он сам уйдет, как и все остальные мужчины, которые приходили к ним жить. Он любил странные шутки, которые не веселили, а почему-то всех раздражали. От его метких реплик, брошенных невзначай, люди впадали в печаль, а кому хочется печалиться в гостях. Моня замечала, что ему, как и ей, не нравились мамины знакомые, и он с простодушием дуралея задевал их самые больные места, потом подмигивал ей, в знак солидарности, усмехался, а все равно был какой-то беззащитный на вид, хотя и смешливый.
Моня стала перебирать в голове маминых ухажеров. Сколько же их было в доме? Были мужчины, которые приходили так просто в гости, в компании подруг – эти не в счет. Но были такие, которые задерживались надолго, оставались ночевать, а потом даже перевозили свои вещи.
Был, к примеру, Василий Борисович, которого Моня про себя называла Василием Боцмановичем. Бывший моряк, преподаватель в Нахимовском училище. Как только он появился в доме со своим чемоданом, сразу быстренько пристроил туда учиться ее брата.
По воскресеньям Боцманович, как бравый моряк, старательно делал зарядку, и подтрунивал над Моней, которая любила долго понежиться в постели. Видно было, что каждое движение ему дается с трудом. Кабинетное туловище натужно скрипело и не гнулось. Когда он делал упражнения, то непроизвольно издавал звук «эк» при каждом движении. «Эк-эк-эк-эк» – закончились наклоны, «эк-эк-эк-эк» – начались повороты. Потом – «уф-ф!» перед умывальником и запах «Шипра» по всей комнате, после бритья. Покончив с умыванием, внимательно рассматривал себя в зеркале и тщательно причесывал и приглаживал свои редкие волосы слева на право, маскируя плешину на макушке.
Он, как и мама, любил посидеть в шумной компании и выпить, а выпив достаточно, брал гитару и пел « Шаланды полные кефали…», все слова старался произносить на одесский манер и очень этим гордился. Все время говорил: «У нас в Адессе…». Потом рассказывал смешные истории похожие на анекдоты, и все смеялись. Это была только разминка перед настоящим наступлением. Оказавшись в центре всеобщего внимания и выпив еще, он начинал главный рассказ о своих военных подвигах. Рассказывал одну и ту же историю, как они вели транспорт в шторм, и маленький тральщик по волнам «чап-чап-чап» (это «чап-чап-чап», только и запомнила Моня, потому что оно повторялось бесконечное количество раз). Рассказ сам по себе и состоял из этих «чап-чап-чап», поскольку они то поднимались на волну – «чап-чап-чап», то спускались с этой волны – «чап-чап-чап», а волны такие большие, прямо с дом величиной. В чем собственно состоял подвиг, Моня так и не поняла, хотя слушала его раз двадцать, наверное, он просто не успевал досказать до конца – все пили за победу и забывали дослушать про подвиг хозяина.
Потом наступала заключительная часть вечера, когда Боцманович доходил до нужной кондиции. Это можно было определить по тому, как он щурился. Если щурится – значит, наступила последняя стадия. Тогда его глазки делались маслянистые, он откидывал голову назад, оглядывал всех женщин, как бы прощупывая дно эхолотом, приглаживал правой рукой свои три волосины и приглашал какую-нибудь танцевать. Он поднимался на самую высокую волну своего обаяния и с натиском тральщика пер на даму, загнав ее куда-нибудь в уголок, «забрасывал сети», нашептывая что-то на ухо, щурился и кривовато ухмылялся. Женщина краснела от смущения, оглядывалась по сторонам, но не могла освободиться от крепкого «морского узла».
После того как гости уходили, и наставала пора ложиться спать, у мамы с Боцмановичем начинались выяснения отношений. Тогда они жили в одной большой комнате старой квартиры, и в наступившей ночной тишине из-за шкафа доносилось недовольное шипение матери:
– Отстань, я сказала! Убери руки…
Через некоторое время опять:
– Что это я тебе должна?... Что, что? Ну, это уже слишком! Сам предложил устроить его в Нахимовское, я тебя не просила! Спровадил его подальше, чтобы под ногами у тебя не путался…
И снова:
– Знаем мы ваше образование, под подол заглядывать!
Потом тихий шепот Василия Боцмановича, возня и сердитый шепот матери:
– Все я видела, не слепая. Хорошо устроился, нечего сказать, нашел дурочку! Где живешь, там и (дальше нехорошее слово)… Иди и (опять непонятное слово) со своей Валечкой.
И снова шепот, обиженное сопение Боцмановича. Мать, обругав его последними словами, вскакивала и убегала на кухню. Покряхтев, он шлепал за ней. На кухне видимо наступало примирение, потому что, по возвращении, повозившись некоторое время, они, наконец, засыпали. Потом с трудом засыпала и Моня. Утром, как всегда хотелось спать.
Боцманович продержался довольно долго, около года. Моня даже стала привыкать к его чудачествам, потому что все в их жизни выглядело, как одна и та же заезженная пластинка. Она с точностью до минуты могла определить все его действия и, в конце концов, ей уже надоело наблюдать за отношениями матери и Боцмоновича. В принципе, он здорово научился изображать отца семейства, и даже иногда, сидя с газетой в руке, интересовался, как у Мони успехи в школе. Успехи были всегда так себе, поэтому все сводилось к нудной лекции о пользе образования.
Мать его выгнала после того, как застукала целующимся с ее тогдашней «лучшей подругой». Был скандал, после чего Боцманович обругал мать «мещанкой», собрал вещи и ушел жить к подруге. Но и там долго не продержался. Через два месяца сама мамина подруга пришла просить прощения и рыдать на груди, жалуясь на непостоянство мужчин. Мать торжествовала победу и благосклонно позволила бывшей подруге вернуться в лоно утраченной дружбы на общей почве обиженных женщин. К тому же выяснилось, что Боцманович вовсе не преподаватель, а завхоз, и может быть все его военные подвиги тоже выдумка, чтобы придать своей персоне больше веса.
Потом появился дядя Гриша. Его с мамой познакомила тетя Нина. Она работала в автопарке, а он был шофер дальнобойщик.
– Что тебе еще нужно? Знаешь, как эти дальнобойщики зарабатывают! А с лица воду не пить. Смотри, не упусти, а то на него уже Катька кладовщица глаз положила, – убеждала она мать после смотрин, – А ты ему больше понравилась, чем эта крыса кладовая.
– А что ты себе его не берешь, раз он такой клад? – ехидничала мать.
– Ты же знаешь, он не в моем вкусе, – скривила лицо тетя Нина, как будто лизнула лимон.
– А что в моем, что ли?
– Ну, знаешь, не тебе копаться-то, с двумя «хвостами»! О тебе же беспокоюсь! – искренне обиделась тетя Нина и поджала губы.
– Ага! На безрыбье и рак рыба! Спасибо, подруга! На тебе Боже, что нам не гоже! – тоже обиделась мать.
Но обдумав предложение, все же согласилась.
Вот так с ее легкой руки и нашелся кандидат в мужья к женщине с двумя «хвостами». «Хвостами» были Моня и ее брат. Это они мешали матери выбрать лучшую долю, и ей приходилось довольствоваться такими дядями Гришами.
Он напоминал огромный шкаф, обтянутый дерматином, и был полной противоположностью бывшему моряку. Боцманович хоть и был позером, но обаятельным, с налетом деланной интеллигентности. Дядя Гриша же носил на лице одно и то же выражение тупой скуки. Моня никогда не видела, как он смеется или хотя бы улыбается или сердиться. Казалось, что его лицо было не предназначено для выражения каких либо эмоций. Голос был такой же невыразительный, звучащий на одной и той же низкой ноте, доносящийся изнутри, как из глубокого колодца. Разговаривать он, впрочем, не любил и выдавал слова, долго роясь в памяти своих ящиков, собирая в складки и без того низкий лоб. При Боцмановиче в доме все время валялись газеты, журналы, исторические хроники, а этот даже не затруднял свой мозг чтением газет по утрам. Никаких интересов, кроме еды и лежания на диване не наблюдалось.
Зато как он поглощал пищу! Моня не могла на это смотреть без внутреннего содрогания. Доставая бутылку водки, обязательно проверял метку, не выпил ли кто-нибудь без него. Выпив три рюмки за едой, опять ставил метку и убирал бутылку. Еду ел наоборот – сначала второе, потом приступал к супу, и со свистом втягивал каждую ложку, причмокивая от удовольствия, а на десерт предпочитал сахарную косточку, которая была заранее извлечена из кастрюли и дожидалась своей очереди. Сначала кость обследовалась на наличие в ней мозга, а когда он был обнаружен, то начиналась операция по извлечению его из недр трубчатой кости. Моня зажмуривала глаза, когда огромные губы, как вантуз, присасывались к отверстию в кости и втягивали со свистом мозговое желе. Его рот представлялся огромной воронкой, в которую готовы были затянуться и обеденный стол, и мебель, и вся комната вместе с Моней. Там, куда втягивалось все содержимое кости, начинали работать жернова, с хрустом перемалывая хрящи, с неудержимым старанием и силой «чертовой мельницы». Когда «бармалеевы» труды с костью заканчивались, он чмокал жирными губами мамин рот и нес свой «шкаф» на диван, где с усердием чистил зубы спичкой, присвистывая и причмокивая губами. После непродолжительной тишины дикие звуки людоедского храпа оглашали пространство. Храпел он музыкально, заливисто, на разные голоса, видимо здесь природа компенсировала недостаток разнообразия его примитивной натуры.
Моня никак не могла привыкнуть к его храпу и часто среди ночи подскакивала от страха, услышав странные звуки. Во сне, возможно, его жизнь была полна событиями, потому что его храп превращался в целый спектакль – он то присвистывал и постанывал, то басисто пофыркивал, то вдруг затихал, а потом с еще большим ожесточением начинал спорить с кем-то на два голоса. А однажды Моня услышала его смех во сне. Мурашки пробежали по всему телу от этого смеха, так он был жуток. Моня почувствовала темную затаенную силу, которая днем спит, а ночью во сне прорывается наружу. Днем, всматриваясь в его непроницаемый облик, она искала следы ночного ужаса, но он умело маскировался.
«Может быть, он сам не подозревает, что у него сидит внутри? – думала Моня». Мама же боролась с его храпом просто, толкала его в бок, он просыпался, и на некоторое время наступала тишина. В этот промежуток надо было быстро уснуть. Не успел – значит, слушай дальше!
Вторая страсть дяди Гриши – деньги. Все разговоры в доме крутились вокруг этой темы. Сколько отложить на то или другое, сколько денег на еду и на чем можно сэкономить. Два раза в месяц, во время аванса и получки, велись тщательные подсчеты расходов и доходов. Мать при подругах называла его экономным и хозяйственным, а за глаза ворчала, что он жмот и скряга.
Один положительный момент в их совместной жизни все-таки был. Дядя Гриша уезжал в поездки на целые недели и поэтому в доме находился редко. Зато, когда появлялся, начинал с пристрастием выспрашивать у матери, что она делала, где была и с кем. Потом отчитывал за беспечность и расточительность. Не гнушался расспросами у знакомых про то, как вела себя мать в его отсутствие, и если узнавал, что она встречалась с каким-нибудь мужчиной, даже в компании общих знакомых, бубнил и дулся целый день, и не успокаивался до тех пор, пока мать не разъярялась и в ответ начинала орать на него. Вот чего он переносить не мог, так это женского крика и ругани, он тут же стихал и уходил в свой «шкаф», плотно прикрыв дверцу.
Чем дольше они жили, тем невыносимее становился дядя Гриша, а сцены ревности стали повторяться все чаще, по любому поводу: не то одела – очень открыто, не так себя ведешь – слишком вызывающе, не то сказала – мало ли, что подумают, зачем пригласила гостей – одни только расходы! Моне он практически не мешал, они вообще друг друга не замечали, а вот мать начинала медленно накаляться и однажды, после очередного приступа безосновательной ревности, он ударил ее. Вот это он сделал зря. У матери рука тяжелая, Моня это испытала на себе в периоды вспышек педагогического воздействия ремнем. Но Моня в таких ситуациях бегала по комнате, и мать, пока за ней гонялась, уже успевала несколько поостыть. Интересно то, что этот «шкаф» тоже позорно струсил, но не бегал, а стоял на месте и только отмахивался от нее, как от разъяренной кошки. Пробить руками этот дерматиновый шкаф было трудно и мать, вооружившись скалкой (наверное, одолжила на время у соседки-старухи), победоносно завершила сражение. Тут она припомнила ему и жадность, и ревность, и сахарные косточки, и лежание на диване, и ночной храп, все, что накопилось за это время. Потом мать собрала его вещи и выставила за порог со словами: «Вот тебе Бог, а вот порог!».
А спустя некоторое время, в один прекрасный вечер, с тетей Ниной за бутылкой водки обсуждали прошедшие события.
– Я то смотрю, ходит и лицо рукой прикрывает! – хохотала тетя Нина. – А потом рассмотрела, батюшки! Весь глаз заплыл! Теперь на больничном, говорит всем – хулиганы напали! А хулиганка – вот она!
– Вот, свинья! Еще не один мужик на меня руку не поднял! Знаешь, я все терпела, но это!
В результате их длительных пересудов Моня поняла одно, что все мужики и даже ее отец, память о котором она хранила глубоко в сердце, либо бабники, либо ревнивцы, либо слюнтяи и жмоты, а настоящие мужики перевелись и помощи ждать не от кого.
Моня не понимала, зачем тогда вообще маме нужны мужчины? Она твердо решила, что за муж никогда не выйдет.


Глава четвертая

Ночью Моне снилось, как длинный клоп преследовал круглого. Ехидно ухмыляясь и клацая зубами он вперевалочку полз по стене, настигая круглого, который метался в поисках какой-нибудь щели. Круглый добежал до края обоев, где они отставали от стены, забился туда и затих. Длинный шевелил усами и осматривал поверхность стены, слюна алчно капала из его приоткрытого рта. Вдруг он почуял добычу и решительно направился к краю обоев. У самого края он на секунду замер, обследуя пространство вокруг, и потом решительно залез под обои. Обои зашевелились. Моне послышалось клацанье челюстей.
Моня схватила подушку и хлопнула по стене. Клоп замер, удивленно оглянулся и… и посмотрел на нее… Моня ужаснулась… На нее смотрели знакомые насмешливые карие глаза Юрия Ивановича… Длинный бросил свою жертву, угрожающе замахал передними лапками и со свистом выдохнул воздух.
Она закричала и бросилась бежать…
И вдруг проснулась…
Жутко чесались места укусов. Она встала и хотела включить свет, но вдруг наяву услышала, что яростное сопение продолжается. Оно доносилось из-за шкафа, где спала мать. Моня схватила подушку, забежала за шкаф и стукнула со всей силы по вздыбленному одеялу…
Из темноты на нее уставились те же знакомые карие глаза…

Юрий Иванович стал приходить все чаще и чаще, и оставался на ночь.
Моня злилась и на мать и на Юрия Ивановича. На мать, за то, что еще совсем недавно она решила, что ей мужчины не нужны, а теперь не выполняет собственных обещаний. А на него, за то что, он забирает все мамино время, которого и так для Мони у нее не хватает, а теперь и подавно! Он пытался ее задобрить конфетами, но Моня не хотела есть его конфеты, а складывала их в отдельную коробку, и когда накапливалась целая куча, шла и выбрасывала их на помойку. Там были даже самые любимые ее конфеты «Белочка», но она мужественно все отправляла в бак. Даже если бы он подарил ей куклу, она все равно не стала бы с ней играть.
Юрий Иванович был куда лучше, чем Боцманович или дядя Гриша, во всяком случае, он был смешной, но Моня не любила, когда к ней лезли с расспросами. Когда мать ее расспрашивает о чем-нибудь – жди подвоха! Обязательно найдет к чему придраться и за что отчитать. Когда он появлялся, она уходила в комнату к брату, и там играла со своей любимой куклой, вырезанной из картона и разрисованной цветными карандашами. Она делала для нее бумажные платья, раскрашивала их, мастерила картонные домики и мебель. У Мони тоже был свой домик под столом. Она спускала скатерть до пола, прикрепляла кнопками занавеску, оставляя только одну сторону открытой, где была дверь. В этом домике она и проводила почти все свое время. Спускала на пол настольную лампу и устраивалась там, как «у себя дома».
Вскоре она совсем переселилась в комнату брата, где поначалу ей было ужасно страшно одной, но потом она привыкла и к одиночеству и к шуршанию клопов по ночам.


В школе Моня была новенькой. Быть новенькой трудно, никого пока еще не знаешь, не с кем поболтать на перемене. Зато ей очень понравилась их учительница Виктория Петровна. Она была такая красивая, как добрая фея из сказки о Золушке.
Виктория Петровна водила весь класс на экскурсии в музеи и в театры. Однажды она повела их на балет. Для Мони открылся совсем другой мир, мир возвышенной красоты, полный музыки и красок. Ее поразили неземные создания, обитающие в волшебном мире сказок, позволяющие себе не просто ходить, а порхать по сцене, от счастья кружиться на одной ноге и взлетать легко, как пушинки, в воздушных юбках. Ничего более прекрасного Моня не видела в своей жизни. Она страстно захотела стать балериной и, когда узнала, что в школе есть танцевальный кружок, записалась туда.
Для Мони начались хореографические страсти.
Сначала она не знала, что есть девочки, приспособленные к танцам, и есть другие, у которых ноги, руки и спина никогда не научаться выделывать сложные балетные штуки. Уже на первых занятиях, она стала подозревать, что относится ко вторым.
Пожилая дама со строгим лицом, натянутая как струна с вывернутыми наружу ногами, била ее палочкой по торчащим коленям и сильно тянула ее ногу вверх. У Мони от боли брызгали из глаз слезы, а та говорила:
– Терпи! – и тянула еще сильнее.
Моня терпела, но видимо природа поставила где-то ограничитель движения, и сколько бы она не разрывалась, ничего не получалось. Дама с палочкой продолжала бить ее по коленям, Моня продолжала терпеть.
Через месяц взаимных мучений, дама посоветовала Моне пойти в кружок народных танцев. После перенесенных мучений в балетном кружке, занятия здесь ей показались просто раем. Но мечта о балете еще не совсем покинула ее.
Отбирали девочек для выступления на Новогоднем празднике. Моня пришла в кружок недавно, поэтому сначала назначали девочек, которые уже давно занимались. Когда список кончился, ее не назвали…
Оглядев всех оставшихся, руководительница остановила свой взгляд на Моне. Моня вся вытянулась, поправила ноги в третью позицию и замерла: «Пожалуйста, пожалуйста! Господи помоги!» – твердила она про себя. Руководительница медлила, рассматривая ее худенькую угловатую фигурку, глаза, наполненные молящими слезами, и произнесла:
– Ну, пожалуй, и ты… запасной будешь, если кто-то заболеет, не дай Бог, – вздохнула она.
Моня не верила в свое счастье, она будет танцевать на сцене!
Она так старалась, изо дня в день повторяя танец дома перед зеркалом, а на занятиях лезла в первый ряд, чтобы показать, как она умело все делает, но ее каждый раз руководительница задвигала обратно в третий ряд. Обидно топтаться сзади, когда хочется быть солисткой, но Моня проглатывала слезы и обидные шутки подруг и учила, учила движения.
Каждый день Моня напоминала матери, что пора шить костюм. Каждый раз у матери находились неотложные дела, и она все откладывала и откладывала на потом. Время выступления приближалось, но все девочки как сговорились, никто не болел! Моне уже казалось, что ее выступление никогда не состоится, как вдруг одна участница подвернула ногу и упала. Девочка рыдала от боли и горя, что теперь не сможет выступить, а Моня так обрадовалась, что еле-еле сдерживала себя, чтобы не запрыгать на месте!
В последние три дня мать взялась таки за шитье костюма, и они пошли в магазин выбирать ткань. То, что нравилось Моне, стоило дорого.
– На одно выступление столько денег! С ума сойти! – возмущалась мать.
Из дешевых тканей было выбрать практически нечего, а Моне хотелось, чтобы она выглядела, как в настоящем балете, в воздушной юбке с множеством оборок. Она как могла, объяснила, что ей нравится, и мама сшила сарафан… из марли.
Белый, до самого пола сарафан, с широким подолом был так хорош! Правда, один единственный недостаток все-таки был – он просвечивал.
– Ничего! Накрахмалим, сошьем нижнюю юбку, наденем белую кофту, и все! – неунывающим голосом твердила мама. – Все равно, Новый год, вот и будешь, как Снегурочка!
А Моня с усердием взялась за изготовление кокошника из картона и битых игрушек. Она вертелась перед зеркалом, чтобы посмотреть, как развевается подол сарафана, и представляла себя одним из воздушных созданий, которых видела в балете. Вставала на пальцы, перебирая мелко-мелко ногами, плавно махала руками, подпрыгивала и казалась себе принцессой на балу! Лучше, красивее и грациознее, не было в мире девочки, она была легка и прозрачна, как снежинка.
Она мчалась на первое свое выступление! За кулисами мамы переодевали своих дочек, делали им прически, суетились вокруг них, поправляя складки костюмов. Моня забралась за трибуну в дальнем закуте и одевалась сама – мать на концерт не пришла. Все время обещала, обещала, но не пришла.
От волнения она даже вспотела. Белые колготки, которые мама у кого-то взяла напрокат, натягивались с трудом, они оказались чуть-чуть маловаты, и Моня очень боялась порвать их. Она представила, как все удивятся, когда увидят ее в таком наряде. Когда все было готово, она торжественно вышла из-за трибуны и медленно двинулась в кулису. Пестрый островок бантиков и рюшечек замер в изумлении.
Девчонки от удивления открыли рты.
«Завидуют, наверное» – подумала Моня.
Их мамы стали переглядываться, а руководительница просто остолбенела, уставившись на нее, взялась за голову, прикрыла глаза рукой и целую минуту молчала, потом ушла, ничего не сказав.
Все девочки были одеты в ситцевые, разноцветные сарафанчики до колен, в цветных кофточках и в кокошниках, отделанных атласными лентами и искусственными цветами. Они хвастались друг перед другом, кто бантиками, кто настоящими мамиными бусами. Одна Моня была среди них, как белая моль, в своем прозрачном длинном сарафане и кокошнике, украшенном битыми елочными игрушками.
«Ну и что, подумаешь!» – наперекор, зародившимся сомнениям, подумала Моня.
«Они не знают, что такое настоящий балет!»
И вывернутой походкой, как показывала пожилая дама, прошествовала к кулисе. Девочки откровенно хихикали ей вслед.
«Косолапые дуры!» – обидно подумалось ей.
Но все же досадное чувство, что она выбивается из цветника подружек, мешало сосредоточиться.
«Как же это? Что же это?» – она старалась удержать слезы и упрямо поджимала дрожащие губы. Можно было еще убежать и не становиться посмешищем у всей школы на виду, но ноги приросли к полу, а сдавленный ехидный шепоток подружек, заставлял втягивать голову в плечи.
«Вот из принципа не уйду! Хоть режьте!»
Объявили их русский танец. Моня выскочила на сцену в своем третьем ряду, и на мгновение ослепла от света прожекторов, сбилась, начала не с той ноги, потом пристроилась за девочкой во втором ряду, и дело пошло на лад.
Она думала, что ее не так уж и видно за вторым рядом, весь зал тонул в кромешной тьме, и совсем было непонятно, есть там зрители или нет, только по шепоту можно было определить, что в школьном зале все-таки есть народ.
«Вот она сцена! – стучало в голове у нее. – Как задорно, как весело! А теперь дробушки! Тра-та-та! Ах, как хорошо у меня получается!»
Только маленькая досадная неприятность мешала ей – на сцене у задника стояла ёлка, и когда они своим третьим рядом двигались направо, а потом налево, Моня все время зацеплялась подолом за ветки. Чтобы не цепляться, она выдвинулась немного из своего ряда…
Выдвинулась совсем немного, самую малость…
Но когда все перешли к следующей фигуре, передняя девочка, двигаясь «веревочкой» назад, налетела на нее, а Моня в свою очередь спиной со всего маху налетела на елку. Вдруг, задребезжали игрушки, елка слегка покачнулась, в зале ахнули, а злополучный сарафан из марли зацепился за гирлянду, которая висела на елке. Она это сразу заметила, но отцепляться было некогда, и когда пошли на вращения, гирлянда стала наматываться на нее, как нитка на катушку. Еще хорошо, что вращения были и в обратном направлении, а длины гирлянды хватило на все движения. Она благополучно размоталась, но елка никак не хотела отпускать ее, и Моне пришлось играть роль веретена еще раз, пока все не начали новое движение.
Она попыталась отцепиться, но гирлянда стала преследовать ее, не давая далеко уходить. Все девочки продолжали танцевать, а Моня, как муха на паутине, металась у елки.
У Мони все похолодело внутри, она поняла ужас своего положения, номер проваливался у всех на глазах, зрители смеялись, из-за кулис руководительница с выпученными глазами махала руками, пытаясь ей что-то подсказать. Моня закручивалась в спираль, чтобы дотянуться и отцепиться, между тем, продолжая танцевальный рисунок. Противное украшение крепко держалось за сарафан одним концом, а за елку другим, при каждом рывке раскачивая ее так, что елка готова была грохнуться на пол, прикончив Новогодний праздник.
В зале охали и ахали при каждой новой попытке дребезжащей красавицы совершить падение.
«Только не это!» – проносилось в голове.
Стоять столбом на сцене и отцепляться от елки в неудобной позе? Это была просто катастрофа!
Моня понятия не имела о том, что такое импровизация, но дома перед зеркалом разыгрывала сцены из балетов собственного сочинения. А умирающий лебедь был ее вдохновителем.
Больше не мучаясь сомнениями, она взмахнула «крыльями» и начала свою «партию» под елкой…
В ход пошли все ее домашние придумки.
«Пусть все думают, что так и надо…» – думала Моня, и еще отчаяннее изображала смертельные муки раненой птицы.
Зал взревел от хохота, девочки на сцене в русских костюмах, оглядывались назад, натыкались друг на друга, путая рисунок танца. Моня «балетно» подпрыгивала, становилась на пальцы и перебирала ногами, махала руками, в общем, старалась вовсю!
Руководительница за кулисами ломала руки, делала девочкам сигналы, чтобы они завершали танец. Первая девочка сообразила, что пора уходить, и начала «змейку», остальные потянулись за ней…
И вот они, двигаясь зигзагами, стали, оглядываясь на извивающуюся Моню, покидать сцену. Моня как бы рвалась к подругам, протягивала к ним руки, когда они вереницей проплывали мимо, «просила» о помощи, потом «умирала», плавно опускаясь под елку, всплескивая руками, и вдруг замерла, в знаменитой позе «умирающего лебедя», все еще пришпиленная к гирлянде…
«И долго мне тут торчать?» – подумала она…
В зале творилось что-то невообразимое…
Кто-то смеялся, кто-то кричал «браво!», кто-то топал ногами и свистел.
«Что это? Успех или провал?» – думала Моня, поглядывая в кулису, но там стояла суматоха, девочки рыдали, объясняя что-то руководительнице, и показывали пальцами на Моню, родительницы тоже что-то кричали ей, но та закрывала лицо руками, и только отмахивалась от всех, ее плечи тряслись, то ли от слез, то ли от сдерживаемого смеха.
Старшая школьница, ведущая концерт, что-то объясняла Деду Морозу – физруку школы, выталкивала его на сцену, а он упирался, отмахивался от нее посохом и хохотал до слез.
«Значит, провал…» – решила она. Зрители продолжали неистовствовать, за кулисами стояла неразбериха, никто не шел освободить, «умершую» под елкой Моню. Со всех сторон на нее наваливался шум, крики и смех. В голове у Мони тоже шумело, сердце бешено колотилось, она была готова провалиться сквозь землю, только бы не торчать здесь под елкой! Оставалось одно – пропадать… Она молила о чуде, но чуда не было.
Тогда она встала и под песню «Барыня, барыня, ты моя сударыня…», музыку так никто и не выключил, рванула руками марлевый подол. «Все из-за тебя!» – думала она со злостью на сарафан.
– Так его, давай, Снегурочка! – кричали из зала, подбадривая Моню.
А Моня, освободившись от елки, оглядела зал и вдруг почувствовала себя легкой зимней снежинкой в сказочном мире сценических софитов…
«Пропадать, так с музыкой!»
Дальше все было, как во сне. Она отрывала от сарафана куски и, кружась и подпрыгивая, раскидывала по сцене белые лоскуты, изображая дикую зимнюю вьюгу. «Лети, лети лепесток через запад и восток, через север, через юг…» Марлевые лоскуты не хотели взлетать, как того хотела «вьюга», и она вновь поднимала их с пола, подбрасывала и кружилась, кружилась…
Она больше не смотрела за кулисы, но кожей чувствовала враждебную суету, которая там происходила. Девочка ведущая, как-то боком выскакивала оттуда и старалась ухватить ее за руку и утащить со сцены, но Моня увертывалась, и той удалось оторвать только кусок злополучного сарафана. Получив такой мизерный результат, она скрылась за кулису и погрозила ей оттуда кулаком. Физрук – Дед Мороз топнул ногой и в свою очередь тоже погрозил ей посохом, скорчив страшную гримасу.
– Эй, Снегурочка! Кидай сюда! – кричали из зала смельчаки. – Подари сувенирчик на память!
По залу прокатилась новая волна смеха.
Бежать за кулисы было уже опасно, там ее поджидали разъяренные родительницы и ревущие подруги по танцевальному кружку, к тому же Моня заметила, что там мелькнула завуч школы с очень строгим лицом.
И она ринулась через зал. Спрыгнув со сцены, она помчалась по проходу к спасительным дверям. Она бежала и чувствовала, что руки детей тянулись и отрывали куски ее сарафана, они кричали и смеялись, вскакивали с мест, учителя шикали на них…
Сердце бешено стучало в груди, в голове, в горле. Когда она выскочила из зала, от сарафана остались только лямки. Она бежала по пустой холодной школе, а в голове стучало – «конец, это конец». А самое страшное, что танцевальный кружок для нее теперь закрыт. И никогда ей не стать балериной…
Она сидела под лестницей за старыми матами и тряслась то ли от холода, то ли от внезапно охватившего ее страха за свою дальнейшую судьбу.
«Что же будет, Господи? Что же теперь будет?»
Моня не могла выйти из своего закута, слезы душили ее, она зажимала рукой рот, прятала лицо в скомканную нижнюю юбку, чтобы не издавать никаких звуков, и просидела там до конца концерта, пока все зрители и выступающие не ушли в классы за праздничные столы.
Тогда она пробралась за сцену, переоделась, а остатки своего злополучного костюма скомкала и запихнула под трибуну, подальше с глаз долой. Оглядываясь по сторонам, и прислушиваясь к гомонам и крикам, которые доносились из-за закрытых дверей классов, она прокралась к гардеробу и одна поплелась домой.
«Если бы не этот гадкий сарафан, все было бы хорошо, – думала она. – А теперь все пропало… Все пропало».
Мрак и ужас наполнял ее душу. Непонятная волна неприязни накрыла ее. Неприязни к кому? Она искала виновника своей трагедии…
«Почему для меня у нее нет никогда времени?! Своим подругам шьет, а мне?» – задавала она вопросы. Но ведь она сама хотела именно такой костюм, как в балете?
И вдруг она вспомнила давнишние слова матери: «Дикарка! Ты не моя дочка».
Моня уже не помнила, по какому поводу мать так сказала, но тогда все посмеялись и забыли, а теперь эти слова вспомнились. «Она меня не любит…»


Глава пятая

Моня брела вдоль желтого забора. Она шла от одного желтого пятна света до другого. От ветра лампочки под конусными шляпками покачивались, и желтая стена шевелилась, двигаясь вдоль улицы. На другой стороне домики светили своими окошками и, не моргая, провожали взглядом бредущую по одинокой улице одинокую девочку. Желтая стена манила все дальше и дальше, как пятнистое брюшко огромной ящерицы, извиваясь, скрывалась за поворотом, а за следующим поворотом опять манила дальше. И Моня все шла и шла…
Она остановилась около своего дома. Окна светились, значит, мама была дома. Из открытой форточки слышна была музыка, за закрытыми шторами двигались тени, значит, она была не одна…
«Веселитесь, веселитесь… Вот, уйду от вас, тогда увидите…»
Подавив навернувшиеся слезы, Моня отвернулась от окна и пошла дальше.
Остался последний фонарь, дальше была темнота. Она стояла в желтом кругу света и смотрела, как кружатся снежинки, стремясь к свету, как мотыльки. В голове мысли тоже роились и жужжали, как мухи, собирались в стаи и разлетались в разные стороны, оставляя звенящую пустоту. Она вспомнила еще один момент из своей жизни, когда такая же пустота и беспросветное одиночество окружили ее.


Это было год назад, когда они жили на старой квартире, и она училась в тамошней школе. Одна девочка принесла в класс маленького пупсика, который помещался в ладошку, и хвасталась им перед другими девочками. Хозяйка пупсика Вика показывала, как у него двигаются ручки и ножки, какие у него хорошенькие голубенькие ползунки и чепчик. Вика говорила, что он импортный и в магазинах такого не купишь. И, правда, такого удивительного пупсика никто никогда не встречал в наших магазинах! Все девчонки вокруг охали и ахали и Моня вместе с ними, так он был мил! А самое главное, что во рту у него была малюсенькая сосочка, которую можно было вставлять и вынимать. Каждую перемену вокруг Вики толпились девочки, для того чтобы хоть немного подержать его в руках. А Вика давала его не всем, только своим лучшим подругам или тем девочкам, которые ей тоже что-нибудь давали взамен. Она тщательно проверяла руки у девочек, чтобы не были грязные, а потом давала подержать несколько секунд. Моне оставалось только смотреть на это чудо из-за спин других девочек. У нее ничего не было на обмен, и подругой Вики она тоже не была. Целую неделю продолжался этот ажиотаж вокруг пупсика. Девочки с нетерпением дожидались перемены, чтобы опять начать свои причитания вокруг вожделенной игрушки.
Моне так хотелось тоже подержать его в руках, но она видела, как Вика сурово отчитала одну девочку за то, что у нее были потные руки, и как та покраснела, а потом ушла за свою парту и горько плакала. Так ненавидела Моня тогда и заносчивую Вику, и всю эту сюсюкающую толпу девчонок, что ей захотелось подойти и отнять этого пупсика, а потом выбросить его в окно, чтобы прекратить весь этот сыр-бор.
 Домой из школы она шла вместе с Викой и еще несколькими одноклассницами, им было по дороге. Моня видела как, надевая пальто в раздевалке, Вика положила пупсика в карман. Теперь она шла так близко, почти прижимаясь к этому карману, где в полном мраке лежало резиновое импортное чудо в голубых ползунках. Моня сама не заметила, как ее рука потянулась к викиному карману, юркнула внутрь и нащупала там крохотного малыша…
Она старалась идти, попадая в такт Викиным шагам, чтобы та не почувствовала чужого присутствия в своем кармане, пока рука ощупывала маленькое мягкое тельце почти живой плоти. Но тут Вика сказала «пока!» и свернула в свой переулок…
Пупсик остался в руке у Мони…
Моня быстро спрятала его в свой карман, чтобы никто из девочек не заметил. Никто ничего и не заметил.
На следующий день, девочки, окружив Вику сочувствующей толпой, выслушивали историю о пропаже пупсика, опять жужжали и причитали. Моня не приближалась, она со страхом прислушивалась к разговорам на расстоянии, и каждый взгляд, случайно брошенный в ее сторону, настораживал ее – «сейчас догадаются, что это я». Но через день все уже забыли про пупсика.
А у Мони начались ее мучения. Она очень хотела вернуть пупсика Вике, но как, под каким предлогом? Ведь она хотела только потрогать его, но тайком и бесплатно, а оказалось, что она его нечаянно украла. Она думала, думала, время шло, а она ни на что не могла решиться. Она пробовала играть с пупсиком, но не могла, что она скажет маме, когда та спросит - откуда такая игрушка? Она доставала его тайком, на ночь клала под подушку, но обладание не приносило ей счастья, от каждого шороха она вздрагивала и прятала пупсика в тайник. Целый месяц он провалялся в дальнем углу ящика.
Как-то копаясь в ящике, она опять наткнулась на него, и он как немой укор совести уставился на нее своими круглыми глазками.
«Ах, если бы ты был мой, я бы тебя искупала, сделала бы тебе уютный домик, мягкую постельку. Я бы тебя любила!».
Моня схватила старый альбомный лист и завернула в него пупсика, перевязала ниткой, чтобы жесткий лист не развернулся, и выбросила сверток в мусорное ведро.


Стоя под фонарем, Моня вспомнила пустоту, которая на долгое время поселилась в ней тогда. Когда вся окружающая жизнь отступает куда-то в туман, а ты бредешь в этом тумане, не зная куда. Дальше и дальше, чтобы оставить себя – ту нехорошую, в прошлом, и забыть! Убежать туда, где ничто не напоминает тебе о том месте, где было плохо, туда, где светлые прозрачные дали, где жизнь проста и ясна.
Снег повалил густыми хлопьями. Моня смотрела на колдовское кружение снежинок в столбе света. Вокруг была тьма. Моня никак не могла переступить эту черту между светом и тьмой. В этом кругу было так уютно, как в колбе, среди белых мотыльков из снега. Превратиться в такого мотылька и не знать горя и печали, легко кружась в зимнем танце!
Превратиться в белого мотылька ей так и не удалось. Она долго переходила от одного фонаря к другому, погружаясь в гипнотический танец снежинок, запрокидывала голову, позволяя им садиться на лицо, где они таяли и превращались в слезы, снежные несоленые слезы. «Уйти… Уйти…»

В парадном было влажно и тепло. Запах жареного лука перемешивался с запахом кошек и крысиного помета. Из подвала поднимался пар с едким ароматом гнили и затхлости. Моня стряхнула снег с одежды и поднялась на площадку между первым и вторым этажами. В противоположном углу, ближе к батарее сидел серый кот, поджав под себя лапы. Он недружелюбно посмотрел на Моню, еще больше подобрался и сощурил глаза. Моня стянула насквозь мокрые рукавицы, уложила их на батарею и присела на корточки, прислонившись спиной к жарким металлическим ребрам.
Коту, наверное, тоже в жизни не везло. Вид его был ужасен: надорвано ухо, через всю морду трещиной лежал давно заживший шрам, поврежденный глаз был затянут белой пленкой, шерсть тусклая и клочковатая. Наверняка он был голоден, но у Мони ничего не было. «Кис-кис, – прошептала она. – Бе-е-дненький!», она хотела приласкать несчастного кота, хотя бы погладить, чтобы ему не было так одиноко и грустно, медленно протянула озябшую руку к его голове… Но кот, неожиданно быстро для Мони, коротко рявкнул и вцепился в основание большого пальца мертвой хваткой, тряся головой, как будто стараясь откусить кусок руки. Моня не успела даже вскрикнуть от такого неожиданного нападения. Встряхнула рукой, закусив губу, но кот болтался на ней и не отпускал, пока она его не шлепнула другой рукой.
Освободившись от кота, она отскочила в противоположный угол площадки и посмотрела на руку. Четыре клыка оставили глубокие ранки, из которых уже начала вытекать темная густая кровь. Тупая боль сковала кисть руки, и Моня с ужасом смотрела, как на пол падают тяжелые вишневые капли.
Кот даже и не собирался убегать, он замер, поджав хвост, ощерился, изготовясь к новому нападению. Если бы Моня, вгляделась в его здоровый глаз, желтый с зелеными искорками, то не совершила бы столь опрометчивого поступка. Этому коту было чуждо чувство сострадания, он привык к вечной борьбе за жизнь, за еду, за кусок тепла, и любая рука для него была агрессором. Кот не собирался сдавать своих позиций, попятился и сел на прежнее место, не упуская из виду девочку, которая скорчилась в уголке и заматывала мятым платком руку. Моня закусывала губы, но рыдания прорывались наружу горьким потоком слез. Ей было не столько больно, сколько обидно, и сейчас слезы помогли прорвать нарыв, так долго созревавший внутри.
Кот изредка еще скалился на плачущую девочку, издавал звуки вроде шипения, но потом затих и, не мигая, уставился на Моню своими разными глазами. Она тоже, не мигая, смотрела на кота, а из глаз катились крупные молчаливые слезы. Кот полизал лапу и, убедившись, что ему никто больше не помешает, сощурился, и как показалось ей, ухмыльнулся в усы, подобрал под себя лапы и втянул голову.
Так они и сидели, как два непримиримых, но очень одиноких врага – девочка и кот, в противоположных углах лестничной площадки, как в разных углах ринга борцы после ожесточенной и кровопролитной схватки, каждый, мечтая о своей победе.

«Ну и ладно… Ну и хорошо…
Так мне и надо.
Даже хорошо, что меня кот укусил. Мама увидит ужасную рану и будет охать, перевязывать руку, напоит горячим чаем, даст бутерброд с докторской колбасой и уложит спать.
А может быть, я заболею от заражения крови и умру.
И мамочка тогда пожалеет, что не любила меня. Будет плакать, а я глаза не открою, и буду лежать тихо во гробе вся в белом, как царевна лебедь.
Пусть они все поплачут…
Пусть…»

Девочка плакала с закрытыми глазами, и слезы кристаллами соли застывали на ресницах, еще крепче смыкая веки. Под кошачье урчание приходил сон, унося ее от печалей дня.
А назавтра окажется, что все волнения и скорби были пустые, потому что в школе на празднике все смеялись оттого, что веселый юмористический номер так пришелся школьникам по душе, разбив вдребезги накатанный годами скучный сценарий школьных праздников. В каждом классе потом вспоминали смешную снегурочку, пришпиленную к елке, ее нервный и потешный танец, ее неистовство и смятение, а потом жестокую расправу с сарафаном.
 И руководительница танцевального кружка примет решение поставить юмористический танец на следующий праздник, а руководитель драмкружка пригласит ее в свой спектакль, а девочки из танцевального будут дуться только неделю, но новая кличка «снегурочка» закрепиться за ней до конца года.

Она пока ничего не знает, а от этого так трудно жить и ждать будущего, такого длинного, неизвестного и пугающего, как хвост дракона.