Э, Ю, Я А

1.

        Что ж.
        Никогда не думал, что писать автобиографию (интересно, я правильно пишу это слово?) так сложно. Всегда – читая – представлял себе, как тот или иной человек… Клац, клац, клац; и вот – мемуары готовы.
        Что же я вижу на реале? Пустой тетрадный лист – вот что!
        Несомненно – это то, к чему должен прийти этот труд. Я даже понимаю, с чего стоит начать, но как? Как – это от меня ускользает.
        Что ж.
        Что ж. Формально: прошу прощения за то, что… Так или иначе, но история будет рассказана.


2.

        Начну…
        Да, пожалуй, начну я с того, что представлюсь.
        Меня зовут Егор Панов. Я бывший… Нет не так. Просто: боец по смешанным единоборствам.
        Бывший.
        Сейчас же – просто дворник. Дворник! Не подумайте, что мне это не нравится. Наоборот – я восхищаюсь тем, кем стал.
          Пометка: Катя зовёт, надо помочь с чем-то. Не забыть, что…


3.

          Катя.
          Ну, во-первых, нам с ней не нужно долгих словесловий (этот термин я позаимствовал у Митрича, ну, о нём позже) – мы понимаем друг - дружку на субатомном уровне; во-вторых… Во-вторых, она моя жена. Жена!
          Это маленькая, уютная дама. Скульптор. Художница. Сколько себя помню – она всегда работала в…
  А вот и забыл!
  Она работает в творческой мастерской. Ваяет, в основном, бюсты для «всяких-там-папочек». Так же Катя творит 9хотя она сама любит говорить: «Тварить, через А – от слова Тварь…») аморфные скульптурки… Не в том плане, что они посредственны, а в том, мол они, в основном, ни превышают пятидесяти сантиметров в росте.
  Моя любимая (в смысле – скульптура) – это автопортрет Катерины…
  Гипсовая инсталляция (да я знаю длинные слова – не все борцы абсолютно отшибленные люди) представляющая собой девушку в длинном платье с развивающимися волосами. Подол ниспадает с её талии и струится округ ея, аки волны морские. А волосы развиваются на невиданном ветру. Это Русалка. Это Ассоль. Это Катерина.
  Под её (Катерины) ногтями частенько красуется засохшая краска, а в своих свитерах (в складках) я несомненно могу найти кусочки гипса или глины. Есть у Кати странная мания – носить мою одежду.
  И это здорово.
  Вы, наверное, даже не представляете, как это приятно… Ощущать её.
  Аромат её любимого мятного зелёного чая. Сладость гуаши и горечь масляной краски. Приторность гипса. Её вечное детское туалетное мыло и… Неповторимый. Еёйный единственный запах – так пахнет лишь одна она: Катерина. Мало-мальски образованный человек скажет: «Феромоны.» Быть может. Может быть это и так, но для меня то какая разница… Нравится мне Она – вот вам и всё.
  Это прозвучит банально. Быть может, по бульварному, но…
  Я рад влюбляться в это маленькое чумазое солнышко – пахнущее зелёным чаем – каждый день, как в первый раз.
  Возможно по этому нам и нет большой необходимости в… Разговорах?
  Мы, как дети: влюбляемся друг в дружку еже… Дневно, минутно? Самоотдача. Я – это ты; ты – это я и никого не надо нам.
  Катерина – это маленькая дама в безразмерном (растянутом) мужском свитере (как она его называет, «митяевский») и, поджав под себя изящные, детские, ножки читает Сесилию Ахерн. Рядом, источая её аромат и магический пар, стоит чашка с заваренным в ней пакетиком зелёного чая с мятой.
  Может я что-то и упустил (да вернее всего – пропустил), а, может, - рассказал чересчур много.


4.

  Тот бой я помню смутно.
  Яркий свет.
  Крики.
  Восьмиуголка.
  Неудачное падение на спину.
  Бой был за звание чемпиона по Московской Области. Противник: двукратный чемпион области, экс-чемпион Москвы Максим Абрашев по прозвищу… Артиллерист, вроде бы. Ну, что-то в этом роде. Суть в том, мол, если дать ему шанс то – обрушится на тебя серией ударов; да так, что пиши пропало. Если ты и выдержишь, то раунда через два – четыре твоё тело наливается жгучим свинцом.
  К слову – я Вий. Истоки настолько стары, что полноценной логики уже и не припомнить. Лично я, на данном отрывке своей жизнедеятельности вижу минимум два объяснения:
  а) это из-за фамилии (Панов), мол Панночка и в таком роде;
  б) раньше, постоянно носил бейсболки надвинутые на нос (до подбородка нахлобучивал, как говаривала матушка): помню Вадька (интересно, где он сейчас?) любил шутить: «Поднимите мне веки,» - это у него, как присказка ко мне была.
  Так или иначе, но в профессиональной деятельности. Это я про смешанные единоборства говорю.
  Так вот: косил противников (хотя это некорректное слово, честно? – никогда их таковыми не считал; особенно учитывая тот факт, что пятая часть из них занималась со мной в одном зале) аки Вий.
  «Поднимите мне веки,» - скандировали почитатели (не люблю слово – фанаты).


5.

  Так вот.
  Артиллерист предпринял пару попыток лобовой атаки, но безуспешно.
  В итоге я открыл ему спину и он вышел на удушающий. До сих пор не помню, как мне удалось выкрутиться… Но захват всё же был произведён.
  И вот.
  Я взлетаю над поверхностью и по дуге лечу спиной ниц.
  Дальше – всё.
  Очнулся в больничной палате. Первое, что возвестило мне о том, мол я жив – это был запах мятной гуаши.
  Глаза не хотели открываться.
  «Поднимите мне веки»…
  Но вот: яркий свет белых стен доморощенной палаты и силуэт. Слишком грубый, но, кто его знает?
  Это был Алишер (Ибрагимов – мой тренер: пожилой даргинец с эхом войны в виде порванного правого уха и паутиной шрамов на той же стороне лица, сокрытой густой чёрной щетиной) – по его лицу мне сразу стало понятно, что на данный раз… Это не очередное сотрясение мозга.
  - Те… - Резкая боль прошлась по всему телу со скоростью молнии и я тут же забыл то, о чём хотел сказать.
  - Молчи, - всегда восхищавший меня глубокий, утробный бас Алишера (уже и не могу припомнить, какое у него было отчество, да это как-то и не было принято: либо «на вы»; либо по имени) пропал. Теперь это был хрип загнанного пса. – Молчи, сынок, доктор… Одним словом, - тут моё внимание привлекла открывшаяся дверь. В проёме стояла заплаканная Катерина (наверное она не могла видеть меня таким и рыдала в коридоре, а услышав голос тренера, поняла, что я пришёл в сознание).
  Старый – добрый даргинец тем временем продолжал:
  - Егор, тебе больше нельзя в восьмёрку. Тебе придётся уйти из боёвки навсегда, иначе…
  Катерина начала оседать на пол – это последнее, что я помню перед тем, как снова отключиться.


6.

  На этот раз меня привели в чувства голоса. Двое мужчин о чём-то говорили, а где-то на фоне кто-то поскуливал.
  Позже, я узнал, что это доктор (Клим Ротов, вроде бы) и Алишер, а скуление на фоне – то плакала Катя.
  Доктор объяснял тренеру, что, если я не очнусь в ближайшие дни – тогда будет диагностирована (диагностирована – правильно же?) кома. А там уже и «прощай гражданин»… Мол, с моей травмой, если и получится выкорабкаться из комы, то только растением. Ну, не растением, в том плане, как люди, которых выпускают из жёлтого дома, накачав транквилизаторами… А в том, что… Не знаю, как это сказать.
  Растением.
  Овощем.
  Корнеплодом.
  Но я очнулся и, к слову, больше не отключался (не считая сна конечно же).


7.

  Дни тянулись, как варёное сгущённое молоко.
  Катерина отказывалась от меня отходить (это ещё до пробуждения, к слову) и ей поставили кушетку в моей палате.
  Мы стали временными гражданами больницы.
  Катерина продолжала плакать, хотя это случалось уже реже, и её лицо походило на… Буд-то бы она вышла на зимний морозец и её детское личико подрумянилось. Она на работала (ничего – даже малейшего наброска), да и о какой работе может идти речь (к слову, потом Катя создала серию абстрактных скульптур и ряд картин, и даже выставлялась в каком-то выставочном центре).
  Иногда приходила Аннушка.


8.

  Аннушка.
  Кто (или что) и откуда она не знал, наверное, никто. Она просто взяла и появилась в городе… Её знали все (точнее, складывалось такое впечатление) и не знал никто. Своей полутанцующей, змеиной походкой она пробуждала детские нотки в мозгу и, в связи с затронутыми запоминаниями… Аннушка – скорее фея, нежели человек.
  Добивали образ её тонкие, угловатые черты лица. Да, пожалуй, ещё и голос. Голос, отдающийся альтовой скрипкой где-то там – в глубине – там же, где и… Там – в детстве.
  Аннушка сразу нашла общий язык с Катериной. Они, как. Как что?
  Они как две половинки одного целого, как будто две части давным-давно разбитой Галатеи.
  Маленькая, уютная Катерина, чей фирменный запах: мятный зелёный чай.
  И…
  Стройная, высокая (модельной внешности) Аннушка – пахнущая свежевыпеченными пирожками: тесто с пылу с жару, кислые (именно кислые) яблоки и корица.
  Аннушка пахнет Францией. Она – это Башня Эйфеля (жуткая, аляповатая конструкция из металлических прутов; поражающая всех своим изяществом).
  Этакая, Светлана Ходченкова.
  Аннушка, со своим угловатым – эльфийским лицом, копной вечно спутанных медно-рыжих кудрей. Со своими балетными движениями чеховской дамы с оттопыренным мизинчиком… Она на столько же проста, на сколько сложна.
  А эта вечная, на несколько размеров больше, одежда – мешком висящая на ней – ещё больше роднит её с Катериной… Так любящей носить мои безразмерные свитера.
  А это Аннушка? Не Анна, Аня или ещё, как-то там так… А, именно Аннушка.
  Не иначе, как сказка во плоти.


9.

  Вот и теперь.
  Медное облако вплыло в палату, и лицо Катерины озарила смущённая улыбка.
  - Улыбайся, улыбайся, - пропела Аннушка. – Не думаешь же ты, моя милая, что слёзы помогут твому кохану быстрее?
  Катя, невольно, бросила беглый взгляд в мою сторону и тучки в её глазах опять стали сгущаться. Аннушка подплыла к ней и сокрыла в объятьях.
  - Егорий, ты давай приходи в себя, а то твоя благоверная совсем в помидор превратится.
  Где-то там, в районе груди этой феи, раздался смешок и, сразу же, очередной всхлип. Катерина подняла свои заплаканные глаза к лицу подруги и тихо произнесла:
  - Спасибо, - и опять всхлипнула.
  Аннушка только и улыбнулась в ответ.


10.

  Время шло.
  Алишер приходил.
  Время шло.
  Врачи приходили.
  Шло, шло – да и перешло.


11.

  Выписка.
  Началась очередная череда лежалок.
  Я лежал. Катерина – сидела.
  Не могу сказать, что… Ходить я мог, но при длительных физических нагрузках – начинала кружиться голова. Поэтому-то я и лежал.
  Нет – вы не подумайте.
  Я крутил из проволок каркасы, шкурил и сколачивал рамы (и рамки) для картин.
  Катерина ваяла. Ваяла гипсовые бюсты.
  Аннушка, которая и раньше-то не особо сопротивлялась приходить к нам – теперь получила лишний повод. Она, чуть ли не каждый день, приходила и приносила Кате стопку фотографий какого-нибудь товарища. Катя просматривала их и: либо расписывалась в бюлютене, который Аннушка каким-то образом извлекала не помятым из своей сумочки – клатча хотя, что я удивляюсь – сам же до сих пор не определился с тем, кто же всё таки она: фея или эльфиечка); либо возвращала стопку фотокарточек под каким-то из её излюбленных предлогов…
  Помню, ждал её как-то (сидя у неё в мастерской, которую она делила с ещё двумя дамами: Аннушкой и Елен-Санной – пожилой, но хорошо сохранившейся дамой с – по мальчишески – короткой стрижкой – чуть ли не ёжиком)… Сижу, калякаю в тетрадке отзывов и предложений (Катерина всегда мне её давала, когда я сидел у них, мол всё равно все давно пользуются интернетом) и вдруг, вваливается в помещение человек-шкаф:
  - Кто тут Катерина Попова?
  Катя его даже поправлять не стала.
  - Я, - говорит. – Проходите.
  И указала ему на стул, подле небольшого письменного столика.
  В общем: человек-шкаф заказал бюст, а Катерина ему отказала, мол нос у него не такой. В итоге, его статуей занялась Елен-Санна.


12.

  В итоге.
  В итоге мне стало неудобно сидеть дома и я попросился помощником Алишеру. Но долго на продержался – бумажная работа не для меня.
  Последней же каплей было то…
  Алишер, как и всегда, засиделся в своём кабинете задолго после закрытия зала. К тому моменту, когда он собрался было уходить – его внимание привлекла трапеция люминесцентного света (свет из зала). Уже подходя к распахнутым дверям, тренер услышал характерные шлепки (кто-то мутузил боксёрскую грушу).
  Я самозабвенно колотил грушу (забыв о какой-либо предосторожности – голыми руками), когда в дверях зала возник Алишер.
  - Прекратить, - завопил он.
  Дальше последовала тирада, большей частью состоящая из ненормативной лексики, - суть которой заключалась в том, что «иди домой и, чтобы рядом со спортивными объектами больше радом не маячил».
  - Себя не жалеешь, о жене-то подумай! – Закончил выступление Алишер.
  Так я и был уволен, но… Надо отдать должное: Ибрагимов оперативно устроил меня на новое место работы (уж не знаю, какими путями).
  С этого дня (точнее, через день после моего реванша с боксёрским снарядом, под названием груша) я стал дворником.


13.

  Улица.
  Подотчётная мне улица (как говорили в конторе – участок) попалась тихая, спокойная: гаражи да частные дома.
  Скажи, откуда ты взялась моя нечаянная радость?
  Борцовское или, как я это называю… Боевое… Прошлое ещё не совсем меня отпустило. Адреналин, который – за годы бывшей жизнедеятельности – практически заменил кровь в моих жилах, никак не хотел выходить. Меня так и тянуло на приключения.
  К счастью – район был спокойный. Мне приходилось отыгрываться не участке.
  Р-раз! Два! Р-р-раз и тр-р-ри!
  Мёл я асфальтовое полотно.
  Участок блестел, если можно так выразиться.
 


14.

  Катерина восстановилась.
  И вот, я окончательно освободился от адреналиновой зависимости. Катя говорит, что я стал спокойнее, мол из солдафона – превратился в хиппи.
  На стыке своего перевоплощения я наткнулся на ещё одного необычного человека (первым была Аннушка) – Митрича.
  Митрич – это вольный художник… Нет! Конечно же он не художник в прямом понимании этого слова, но. Все эти его шутки-прибаутки, присказки. Да и вообще – любовь к театральным монологам.
  Я не спрашивал, но на вид он ещё относительно молод – лет тридцать. Несомненно начитанный, а, возможно, и имеет несколько высших образований за спиной (если, даже, не научные степени).
  Именно поэтому Митрич не БОМЖ – он художник.
  В своё время, таких как он прозывали бичами.
  Бич: Б.И.Ч. – Бывший Интеллигентный Человек.
  Лично мне он напоминает персонажа из художественного кинофильма «Мясник города Энн» - Барда. Такой же непредсказуемый и зрящий в корень дела Человек. Разве, что мистики в сущности… Бытности… Митрича не так уж и много.
  Назвав его вторым на моём пути Необычным Человеком я был не голословен. Митрич представлялся мне этаким домовиком. Только его домом была улица.
  Митрич – хранитель улицы.
  С первого взгляда он ничем не отличается от обычного (а кто такой этот обычный?) человека: одежда не мальтюхается, вони нет, лицо гладко выбрито. Да. Джинсы, кроссовки (под ними даже были носки), поношенная куртка и шапка – обычный дачник. Ханурики – и те – выглядели хуже. Единственное же, что отличало Митрича от человека-социального – так то, что он изучал (как он сам это называл) содержимое мусорных контейнеров.
  Его называют юомжом – он смеётся.
  Его позывают бичом – он говорит спасибо.
  Ему кличут, что чмошник (всё та же, добрая, лагерная жаргоновщина: Ч.М.О. – Человек Морально Опущенный) – он молча кивал, а сам еле давил улыбку.
  Нет, Митрич ни то, ни другое, не десятое – он Человек. Он на порядок выше всех нас. Они с Аннушкой – существа вышедшие в наш мир дабы осветить его.
  Мы с Катериной – юродивые.
  Митрич с Аннушкой – ангелы.


15.

            Я спал (и продолжаю спить) у стены. Катерина с краю – она пробовала занимать моё место, но, как итог, я просыпался на полу, а… Одной фразой: Катя, банально, сталкивала меня.
  Одна из немногих положительных черт армии – это раннее пробуждение с холодной головой, без будильника.
  Я просыпаюсь в начале седьмого: шесть тридцать – шесть сорок пять. Точного времени нет – главное, что это до семи. Катерина дрыхла ещё час после этого до будильника и минут тридцать потом ей требовалось на окончательное пробуждение. Её время – восемь часов. Она работает в соседнем городе: пятнадцать минут на электричке; двадцать – на автобусе. Час – полтора пешком.
  Благо, начальник у неё – старый, прокуренный до последней молекулы хиппи: системы он не приемлет, так что прийти на работу можно хоть в шесть утра; хоть в восемнадцать – вечера. Главное твори – работа всё одно сдельная. По сему, Катя частенько оставалась дома и ваяла, как я это называю: «в постели».
  Сядет – так бывало – на террасе, включит никому не известного исполнителя и работает целым днём. Пока желудок не даст о себе знать. Тогда, Катя отрывалась от работы и потягиваясь на ходу, аки кошка, шла на кухню. В таком случае, самым ужасным было, если она решалась приготовить блинчики (они у неё вечно подгорали; да, что подгорали – они сгорали при всем при том, что пирожки она готовила великолепно).
  При всём при том, что мы неплохие кулинары – кухня это наш кошмар: Катя испепеляет блины, я – забываю налить воду в чайник.
  Бывало, прихожу домой, в холодильнике мышиная панихида. Сядем так с Катей дружка перед дружкой. Помолчим по обыкновению.
  - Девятнадцать и сорок семь? – Спросит Катерина.
  - Может, девятнадцать и пятьдесят два. – Предложу я.
  Звоним в ресторан, как итог, заказываем то или иное.
  Где-то, около часа спустя, нам отзванивается курьер и вот оно – ужин подан-те, господа’с!
  Случалось, что мы говорили цифры на абум. Два ребёнка переростка. Иногда нам привозили суши, которые ни я – ни она терпеть не переносим. Или пиццу – это более приемлемо. А, как-то раз, растерянный курьер вручил нам печенье с предсказанием и два молочных коктейля (шоколадный – фу, гадость – и банановый).


16.

  Утро.
  Рядом мерно посапывает Катерина.
  Я, уже отработанными движениями, аккуратно выбрался с кровати, взял со стула штаны и свитер, и, прямо в трусах и майке-алкоголичке, спустился вниз, где и оделся.
  Выпил кофе, съел булку с сыром, который уже начал покрываться плесенью.
  Отправился на работу.
  Влево, вправо.
  Влево, влево.
  Вправо, вправо.
  - Ну что, касатик, всё метёшь? – Услышал я голос Митрича за спиной.
  - Митрич, добрый день.
  Он, как и всегда, обтёр руку о бок (это, скорее привычка, нежели необходимость) и протянул её мне.
  - Как жизнь, как жёнушка? – И ведь ему это действительно было интересно, а не простая формальность.
  Мы сели на бордюр и погрузились в разговоры. К обеду, нас выудила из небытия Катерина.
  - Митрич, - восторженно поприветствовала она. – Вы не меняетесь.
  Дала мне свёрток, от которого пахло свежими пирожками с капустой и термос. Я развернул свёрток и положил его между собой и собеседником:
  - Угощайся.
  - Благодарствую.
  Катя, как обычно, постояла пару минут, посмотрела на нас и молча (кивнув на прощание) пошла по своим делам.


17.

  Это даже весело.
  Действительно, до чего же глуп человек-социальный: десять метров от гаражей – организованная мусорка (три контейнера), на которую даже диваны выносят… Так нет же – за гаражами, какой-то товарищ навалил кучу: гора строительных отходов; банки из-под герметиков, осколки кафельной плитки, половина унитаза и прочее.
  Что же?
  Таскал я это туда-сюда-обратно…


18.

  Башка.
  Описывать каждый день – не имеет смысла. Ну пришёл на работу, и что? Метёшь да собираешь. Случаются, конечно же, дискусы с Митричем… Или Аннушка приезжает.
  Пометка: описать, всё же, надо пару таких сцен.
  Так вот – голова (в моём случае: башка).
  Существует (куда ж без него?) неписанный кодекс боёвки, который – в данный момент – стал вполне официальным пунктом в регламенте. Так вот, он гласит: “Не бей ниже пояса. Не наноси ударов по голове сильнее прикосновения,” – и прочая, подобная мура. При всём при этом… Практически у каждого из профессионалов (даже у тех, кто участвует в показушничестве) существует приобретённая травма. И, определённо, - сотрясение мозга, являет собой абсолютную классику жанра.
  Я могу пробить стену в полтора кирпича кладкой, но и от руки у меня ничего потом не останется. Так и с головой.
  После двух-трёх турниров голова превращается в башку… Не только потому, что её напрочь отбивают, но и из-за того, что адреналин становится второй кровью. А, к слову, избыток адреналина отупляет (вроде бы – это даже уничтожает мозговую ткань).
  Если вы мне не верите – посмотрите на адреналиновых наркоманов… Дебилы – дебилами: причём, некоторые из них вполне достойно носят это звание (имеется в виду, что у них стоит клинический диагноз «дебил»).


19.

  Это не сейсмозависимость.
  Чем дальше от того ракового… Чего? Тем реже случались приступы. Доктор сказал, что я потихоньку реабилитируюсь (потихоньку – это громко сказано: я восстанавливаюсь, как пёс) и, если не буду истязать себя – ну нагрузки там всякие, непомерные – через пол года уже избавлюсь от этих приступов.
  Конечно же, я вру. Дурак… Да и Катерину расстраивать не шибко-то я разбежался.
  Благо, приступы, в основном случаются, в те моменты, когда я на работе.
  По фактам.
  В ушах, будто кто-то бьёт в литавры: «Бум, бум, бум,» - звук далёкий, но отчётливый. Это пульсация крови. Судя по тому, что я слышу – сердцебиение учащается в разы. Скажем с шестидесяти до ста сокращений в минуту.
  Потом, моя голова – точнее башка (хотя, на данный момент я уже стал сомневаться в данном факте) – превращается в спелый арбуз на прилавке: ощущение как бы кто-то сдавливает её (голову-то). Виски наливаются свинцом. И башка становится такой тяжёлой, что кажется, будто вот-вот – и шея переломится. А руки по инерции продолжают подметать.
  К слову: котелок-то уже не варит в такие моменты.
  Последнее – это отключение всего.
  Глаза перестают видеть.
  Слух, не улавливает уже и вибрации раздражённых сосудов.
  Симптоматика классического головокружения.
  И…
  Невероятная лёгкость. Даром, что туннель не открывается, ну оно и хорошо. Что бы было с Катей.
  Потом я сижу: на земле; на бордюре; в луже. То уже мне не подвластно, где ушёл – там и пришёл.


20.

  Холодало.
  В обед я пошёл на поиски Митрича. Сегодня Катерина приготовила яблочный пирог (от которого пахло, к слову, как от Аннушки) – любимое блюдо художника.
  Нашёл я его у контейнеров, через пару кварталов от своего участка.
  - Митрич, я тут тебе принёс, - смущённо выдавил я из себя.
  Митрич, отирая руки о грудки и протягивая мне правую:
  - О, Егорка, сколько вёсн, сколько осеней… Как жизнь младая?
  - Да, всё, как всегда – нормально всё.
  - Катька то как, шельма?
  - Вояет…
  - Ну передавай привет, тады.
  - Да… Да. Ладно, Митрич, пойду тогда.
  - Ладыть. Пасибо то казал я тебе? А, не отвечай. Хороши вы чертяки, хороши.
  Я отдал Митричу свёрток с едой. И пошёл домой.


21.

  Одной фразой: проблемы.
  Пришла очереди Катерины. Будь она неладна – эта очередь.
  Простите – не хочу об этом писать.
  Катю положили в больницу.
  Нужны были деньги.


22.

  Что же ещё может бывший боец, как не…
  Я же уже говорил, что я дурак.
        В райцентре (там, где работает Катерина) есть качалка, которая устраивает подпольные бои. Деньги там, крутятся большие, но и последствий не оберёшься.
        А, что я ещё мог сделать?
        Естественно… Только подвергнуть Катю участи остаться вдовой.
  Тут многие сразу подумали: «Да всё с ним будет хорошо.» А что, если это предсмертная записка… Банальный ход.
  Пометка: убрать обращение про то, каков будет финал.


23.

  Аннушка сидит с Катериной. Мне этого не разрешают врачи: во-первых, мол я мужчина (и что?); во-вторых, мол с вашей травмой особо волноваться запрещено (а дома я, прямо таки, не волнуюсь?).
  Как бы это грубо не звучало, но мне это только на руку.
  Я тренируюсь: колю дрова; жму от груди брёвна; бегаю, и прочее.


24.

  Не могу писать о Катерине – ей всё ещё плохо.
  Сегодня первый бой.
  Ещё когда я записывался – честно признался что и зачем мне надо. Так сказать, подстраховался.
  Глеб – человек, который проводит мероприятия… Он сказал, что сообразит для меня подобие турнира и, если толпе понравится – пустит. На бумаге, я получаю двадцать пять процентов от каждого боя, но – на деле – куда меньше. В добавок ко всему, плата ещё и варьируется в зависимости от того, победа или проигрыш.
  Глупо полагать, что при проигрыше что-то заплатят.
  Первый бой – зазывалка, это понятно. Надо показать себя. Плюс, наверняка придут те, кто когда-то скандировал: «Веки, Веки,» - фанаты. Для них я обязан показать реванш.
  И вот он – ринг.
  Ринг – это, грубо сказано. Квадрат на бетонном полу, очерченный белой краской, как дорожная разметка. Пять на пять… Классический боксёрский ринг, только правила, как в восьмиуголке. А, если народ заплатит – не удивлюсь, что и убивать можно.
  Бой.
  Удар – третий.
  Работает ногами и гибкий – каратист.
  Выхожу на удушающий. Захват.
  Победа.


25.

  С утра я посещаю Катерину. Часы приёма после обеда, но я не спрашиваю – просто иду.
  Потом тренировки.
  Каждый второй день – точнее вечер – бой.
 

26.

  - Я тебя убью.
  Глеб – Молот – честно признался, что не даст мне выйти из подвала.
  Сегодня фанатов не пустили… Да, с этими людьми я бы не хотел пересекаться.
  Как говорится: «Шоу тайм.»
  Проблема в том, что Молот успел меня изучить. Он, прошу прощения, молотит без устали. Да так молотит, что…
  Он сильный, но я быстрее. У меня есть один единственный шанс – измотать его.
  Сегодня: Катерина либо получит деньги, либо потеряет мужа.
  Я всё ещё не привык к адреналину. Голова отключается.
  Яркий свет. Атаку веду по тёмному пятну.
  Удар – десятый. Катя, куда я ввязался?
  Стоп! Это же всё ради неё. Я должен.
  Произвожу подкат под Молота – он падает.
  Не вижу… Боюсь.
  Уши улавливают звук литавр – приступ… Времени мало. Сейчас отключусь.
  Всё происходит мгновенно: удушающий захват ногами – это единственный выход.
  Вот!
  Лишь бы не отключиться раньше времени.
  Раз, два, три. Литавры подступают.
  Четыре, пять, шесть, семь. Голова тяжелеет.
  Восемь, девять. Катерина, прости.
  Одиннадцать. Я улетаю.
  Всё – нирвана. Тишина, покой.
  В чувства я прихожу уже тогда, когда два мордоворота оттаскивают меня от Глеба.
  - … упёртый, г-гад, - доходит до моих ушей.
  И вот я уже стою на коленях в своём углу. Глеба оттаскивают в его точку.
  - Я всё знаю, - ложится мне рука на плечо. – Мы заплатим тебе, сколько положено, но… - Это пожилой, гладко выбритый мужчина. Его запястья наводят меня на мысль, что ему лучше верить на слово.
  Он продолжает:
  - Не попадайся нам больше, сынок.
  Дальше он подозвал к себе полную женщину и велел ей принести мне положенное.
  - Всё будет хорошо, он своё слово держит. – Позже сказал мне один из мордоворотов, когда закрывал за моей спиной дверь подвала.


27.

  Этой же ночью я, на сколько это было возможно, ворвался в клинику и передал деньги… Благо у них круглосуточная бухгалтерия.
  Когда я уже приближался к Катиной палате, меня окликнула Аннушка.
  - Ты идиот, знаешь об этом?
  Я тупо уставился в пол, как нашкодившая школьница.
  - Она ни о чём не знает. И ты, не должен ей показываться в таком виде… К тому же – она спит.
  Я остался сидеть в коридоре. Аннушка ушла в палату и больше не выходила. Доктора и медсёстры тоже не объявлялись.
  Пот утро я решился пойти домой.


28.

  Всё хорошо.
  Катерину выписали. Сказали, что всё миновало.
  Она влепила мне пощёчину и… Не разговаривает со мной. Я всё ей рассказал.
  Митрич говорит, мол, а чего я хотел – ну ничего, всё устаканится. Да я и сам всё прекрасно понимаю.


29.

  У нас дочурка.
  Лизавета.
  А её крёстные: Хранитель Улицы (Митрич) и Фея (Аннушка).


30.

  Вот и всё.
  Сказка кончилась.
  Точнее: сказка, которая является жизнью – началась; а моё скромное повествование… Как-то вот так.
  Я искренне старался изложить всё так, как оно было. Разве что в диалогах я приврал, но суть ихняя передана абсолютно точно.
  Верить в то или нет – ваше право.
  В довершение всего могу сказать лишь одно.
  Любите.
  Это здорово.