Фронтовые заметки отца 1

Приписка: Все события в заметках, пропахших пороховой гарью военных дорог, почти достоверны, мной увидены, услышаны и пережиты, всё же не документальны. Не пытайтесь искать за именами конкретных людей. За время войны многие карандашные заметки истёрлись либо утеряны, и поэтому историю мою я расскажу вам так, как сумею.
Василий
Приписка: Мои дорогие читатели, я долго хранил в рундуке пожелтевшие треугольники-письма отца и перечитывал в них фронтовые заметки. Однажды я решил их вынуть на свет. Придал им более или менее совершенный божеский вид и забил их в «Мои документы» компьютера. Прошу строго меня не судить, если что упустил или прибавил. Чем и делюсь с почтением с вами.
Сергей

Незримая птаха

В дозоре нас трое закадычных дружков, бойцов Красной Армии с июля 1941 года. Мы лежим на краю зарослей боярышника и дикого тёрна. Заряженные винтовки на расстоянии протянутой руки.
Конечно, мы здесь по воле войны и были молоды, отчего неимоверно хотелось жить. Так сложилась наша судьба, и с нею солдат должен мириться, а там что Бог подаст…
И вот нынче в полдень получен приказ – обеспечить охранение примерно в двух километрах впереди батареи, потому что опять нету связи с пехотой. Тем более никому не известно, есть ли между нами и немцами это злополучное сообщение. И сейчас мы и есть то необходимое охранение, которое лежит на брюхе в разгар солнцепёка в присталинградских обгоревших степях, где на подступах к Волге получили жестокий отпор крестоносные орды Германии.
Перед нами с просторным дном большая вилюжистая балка, из которой с часу на час выползет запылённой сапой танковый корпус фашистов. Там, под деревней Цаца, местность поднимается выше. Окуляры бинокля различают богарную бахчу, усыпанную густо арбузами. Неужто немец подавит их гусеницами, пуская их сочную мякоть на супесь, как кровь наших безоглядных ребят? В горле першит несусветная сухота с привкусом горечи вездесущей полыни.
Время притормозило. Жара навалилась. Стрекочут на суходолах кузнечики. Порхают мелкие бабочки. Мы обливаемся липким потом, хотя почти не шевелимся. Гимнастёрки, высыхая на солнце, неприятно колеют на спине и плечах, покрываясь налётами соли. Мой сосед правой руки, боец Горемыкин Иван, заползает под куст, кладёт под щёку винтовку. Намеревается чуточек поспать, чтобы во сне снова окунуться в уютное и тёплое тело жены, с которой разлучила война на следующий день после свадьбы. Обворожительный запах бабьих жарких подмышек и распущенных на ночь чёрных волос преследует ноздри досужего Иванова носа по нынешний день…
– Не приведи супостат, что случится – разбулгачьте, братцы, меня! – Горемыкин зевнул и поудобнее прилабунился к приямку калачиком.
Мой сосед левой руки, что ближе к моему щемящему по дому сердцу, – бывалый боец Донцов Михаил. Не вставая, он волочёт поближе к себе вещмешок, вылавливая из его самого дна две увесистые горбушки зачерствевшего хлеба. Третью хлебину сунул Ивану в сумку противогаза, пока тот казакует во сне.
– Держи, Василий! Скажи спасибо старшине за паёк!
Горбушку аппетитного сухаря он ловко бросил мне в руки, и мы охотно и радостно взялись за хрустящую трапезу.
– Не прекращать наблюдения! – лопочет дремотно Иван под кустом.
– Не прекращаем. Враг хитёр и коварен, – шуткует, улыбаясь, Донцов и с трудом проглатывает ершистую сухомятку.
Время бездвижно. От жары всё тело и разум неможется. Одно только хочется – пить, но пустая фляжка уже давно валяется у нас в вещмешке, как ненужная утварь. Кругом сухие пески и раскалённые камни в порожних руслах отбурливших весною мечёток. В звенящем от мухоты и шмелей воздухе притаилась лисой знойная тишина. В Цаце никакого движения не наблюдается. Беспрерывно и звонко стрекочут кузнечики и давят на уши, отчего слышно, как стучат в барабанных перепонках тугие молоточки, отдаваясь в висках.
Время сдвинулось наконец-то за полдень.
Часа через два или три к нам заявился связной: пора нам сматывать удочки, телефонная связь на нашей позиции восстановлена.
– Нашего брата с панталыку не взять! – сказал нам, односумам, Донцов.
Он оглядел навскид склоны балки, где уже окапывалась пехота с расчётами ПТР, и взял на ремень винтовку старательно.
Сквозь заросли колючего чертополоха обратно пробираемся в батарею. В местечке Соляное, в углублении балки среди тенистого леса, мы припали щетинистыми лицами и загорелыми лбами к студёной воде прозрачного родника. Вокруг очень тихой поляны пышные лопухи доходят нам почти до груди. На солнечной зелёной поляне цветы фиолетовые, жёлтые, белые источают медовые запахи в райскую благодать тревожного лета. Звонко щёлкает и весело щебечет на склонённой черёмухе незримая птаха. Будто и нет в округе ожидания смертного боя жестокой войны.
– Лукавая, до чего же ты искушаешь! – раззадорился вдруг Горемыкин и, схватив дрючок сухостоя, запустил его в гущу черёмухи.
Притом Ивановы глаза умилённые, хотя и измученные злобой бессонницы в напряжённых боевых переходах.