Воспоминания 83 или Гора

Почему-то никак не могу вспомнить, где именно стояла у нас елка, в каком углу зала? Пойду-ка, спрошу у матушки…Вот так- так! И она не помнит! Ладно, придётся напрягать память…

Значит, так:  как заходишь в наш проходной зал из коридора прихожей, сразу налево – раскладной, книжкой, упругий, пружинистый диван. Напротив – раздвижной стол с задвинутыми, под его полированную плоскость стульями; за столом, напротив дивана – сверкающий и дребезжащий стёклами сервант, который и сейчас доживает свой непростой век в матушкиной, киевской квартире, а вот, левее этой витрины совкового благополучия с неизменным, дефицитным, но у всех наличествующим хрусталем, я и обнаруживаю небольшое пространство для лесной, колючей и одуряюще пахнущей красавицы.

Больше-то негде, ибо с другой стороны балконной двери, в ногах дивана помещается тумбочка с телевизором  «Рекорд».
 
Как же мне нравился процесс украшения елки немудрящими, но, все равно удивительными и необычными игрушками! Всеми этими шарами, какими-то чайничками, стеклянными спутниками, сосульками, картонными, посеребрёнными рыбками и, разворачивающимися в гармошку айболитами и прочей, игрушечной, праздничной мишурой. И всё это, предварительно развесив облачка ваты на колючих ветках, заливается потоками дождика. И – гирлянда, старинная, загадочная, еще из Тоншаева и Козельца, светящая нам древним своим, но весёлым и бодрым огнём чуть ли не до перестроечных времён. Уложена в картонную коробку, с цветным рисунком каких-то весёлых снегирей, с прорезями в подложке для держания цветных, стеклянных красавиц за латунные, кокетливые талии.
 
Сначала нужно, конечно, проверить работоспособность этого чуда еще в упаковке, что доверяется только главе семейства, и он, с торжественной и, немного детской улыбкой врубает эту электрическую феерию, и победные её, яркие, но мягкие переливы однозначно заверяют, что празднику – быть! Вот он, волшебный ящичек совкового, безоблачного детства, переливающийся всеми цветами мягкой, какой-то ласковой радуги, добрасывающий свои яркие лучики прямо сюда, в моё сумрачное зазеркалье и я, прикрыв на мгновение глаза, чувствую этот волшебный, переливчатый отсвет на своём лице…

Кстати, с возрастом мне все более доверяли размещение отдельных, знаковых украшений на наших новогодних красавицах, а я, с умным видом, тыкал шарики и сосульки в те пазухи и отростки рождественского дерева, куда меня манило некое седьмое чувство.  Я и сейчас как будто ощущаю колючее прикосновение детства, смолистый и терпкий, лесной запах добра и счастья, который мягким, умиротворяющим излучением одинаково действовал на всех обитателей квартиры номер четыре, да и нашим многочисленным гостям доставалось от этого неиссякаемого излияния щедрого нашего гостеприимства, ибо и мы с братом тоже, просто обожали шумную толчею гостей и знакомых, наполняющих наш дом, как пчелы улей.

Я как-то все не решаюсь заглянуть в нашу с братом комнатку, где мой братик чем-то занимается – может, читает, в очередь с капризным своим меньшИм, замечательно толстую и потрепанную книжку Дюма «Двадцать лет спустя», которая мне как-то больше по сердцу, чем знаменитые «Три мушкетера», или паяет детекторный радиоприемник, либо еще что-то мастерит, сверяясь с чертежами из замечательно интересного  «Юного техника». Да, он, вроде бы загорелся идеей сварганить некий музыкальный инструмент, наподобие духового органа, с ручной подкачкой воздуха и трубами-пищалками из плотного картона. Он уже представляет себя заправским органистом, услаждающим слух одной дамы, гордой и дерзко красивой, с которой всё так сложно и непросто…

Ладно. Выгляну, через балконную, в изморози дверь на заснеженную, в свете ночных, уютных фонарей нашу крутейшую улицу Паторжинского, которая в эти зимние месяцы становится основным нервом, основным средоточием всех ребячьих устремлений и забав. Ибо это – Гора, ледяной, стремительнейший трек, где, под раскатанным до умопомрачительной скользоты льдом дремлет чешуйчатое, булыжниковое тело древней улицы,  привыкшей к этим надоедливым, мелким грызунам, вот уже десятки лет оккупирующим её старое тело в зимние, звонкие, свистящие ветром и девчоночьими взвизгами, неповторимые месяцы.

Технология спуска по этой королеве гор отработана десятилетиями эксплуатации и поколениями восхищенной детворы. Чтобы домчать до резкого перехода, нижнего экстремума ледяной скоростной магистрали нужны, во-первых, мощные, старинные, кованные сани и пилот, виртуозно управляющий этим решетчатым и увесистым болидом с помощью коньков. Обычный экипаж, как правило, состоит из двух-трёх экстремалов, с коньковым лидером впереди. Иначе бешеный, неуправляемы полёт завершится в балке или в палисаднике нашего дома, что бывает пореже, ибо улица бережет наш дом и гонит свои изгибы туда, к своей журчащей грязным потоком товарке, пресекающей, как раз в месте финиша, и глубоко под землей, наземный бег моей улицы.

И из этого провала, вверх стремится уже другая улица, Комсомольская, давным-давно во что-то переименованная. Знает ли она об этом?.. А нам, пацанам, было совершенно безразлично, как называются все эти трассы и магистрали, мы мчали и летели в своих управляемых ракетах, взлетая до середины завершающего подъема и начиная свое неспешный возврат, откат на исходные высоты, чтобы снова и снова, с замиранием сердец лететь вдоль застывших, мягко светящих яичными желтками окон домов и голых, впавших в спячку тополей.

И, по неписаному, но свято соблюдаемому, железному правилу, тяжеленный сани тащили назад, на верхотуру, квартал за кварталом беспечные пассажиры, а высокий, пощелкивающий коньками лидер шел налегке. В нашем санном тандеме тащить увесистые сани доставалось мне, ибо виртуозным первым пилотом выступал мой дружбан Юрик, который, казалось, так и родился с коньками на ногах. И не было такой головоломной трассы, по которой не промчал бы этот бесшабашный младший Котов, и не было такого трамплина, по которому не прозвенели бы его, выросшие прямо из подошв, сверкающие заточкой ножи.
 
Я же так и не научился этому мастерству, и даже не знаю, почему. Слишком явным было превосходство младшего моего друга? Просто не было коньков, кроме тех, что верёвками крепились бы к валенкам? Лень? О! Думаю, что она, моя, раньше меня родившаяся, ничем непобедимая лень, которая и по сей день, время от времени, даёт себя знать. А уж в те-то времена!..

А вот тащить наши сани, неспешно толкуя о разных разностях с посерьёзневшим от лидерских обязанностей Юриком, я мог сколько угодно, ведь впереди меня ждал этот невероятный, ни с чем не сравнимый полёт, когда мы втроем, я, Юрик и сани становились единым, гудящим от скорости организмом, мчащим и мчащим туда, на самое дно взбесившейся от коньковой рези улицы, чтобы затем взлетать, замедляя и замедляя бег, по телу её сестры, плавной стрелой уходящей вглубь вытянутых, кирпичных, в гранитной окантовке зданий.

А сейчас, в позднее, уже почти что ночное время, улицей, горой завладевают ребята постарше, с гиком и свистом летящие, покрепче ухватив, уж за что там придётся, своих верных пацанок, с развевающимися шарфами, с искрящимися, на ветру, преступными чинариками, с такими же, но более яркими искрами, стрляющими из-под полозьев перегруженных, до предела саней.

А вот и мой братик! Залихватски стоит он, изящно полусогнувшись, на запятках мощного снаряда, кованного в неведомых кузнях молчаливыми исполинами, вложившими всю свою мощь в этот дикий, ночной гон по суровой нашей горе, мимо меня, зависшего где-то вверху, во времени, расплющившего свой нос о холодное стекло окна, о непреодолимую границу…

И к кому же он так внимательно обратил свой ищущий взор? Ба! Да это же Старухович, собственной персоной!   Придерживает, облитой в кожу перчатки ручкой, меховой воротник теплой шубки и, с улыбкой что-то говорит, млеющему от счастья парню. А шарф-то у брательника! А полощущие на диком ветру клеша! Помирились, значит…

Так-так-так! Чего же я стою-то?! Ведь книжка-то, «Двадцать-то лет спустя»! Свободна! И, значит, я могу прямо сейчас окунуться в этот удивительный, неповторимый мир звона шпаг и всплесков благородства, смелости и самоотверженности, недоговорённостей и прозрений!

Ведь эти двое еще не скоро прекратят свой полёт, своё отчаянное падение, своё парение мимо моих родных окон, мимо моих влажных глаз…