ZOO-2. Письмо четвёртое

Сегодня утром, когда я доставал с антресолей твой новенький рюкзак, я даже и не думал о том, что произойдет сегодня вечером.

Знаешь, вот, я сейчас смотрю на него, на твой рюкзачок, и понимаю, что он твой. Он стоит возле моих книжных шкафов. Маленький, ухоженный, злющий! И кругом всё какие-то книги, книги, книги... А он стоит так, будто ты вот-вот за ним придешь. Нет, не за ним, а так, просто за какой-нибудь мелочью, которую ты забыла. За блокнотиком, зеркальцем или носовым платком. Вернешься, и мы с тобой пойдем пить чай и болтать обо всякой ерунде или даже о самом Хармсе! И не будет никаких расстояний, в каких нас нет, как нет Хармса в соцреализме.

Ты в курсе того, что у нас с тобой появилась первая вещь, до которой я могу дотронуться и сказать тебе: "Луковичка, опять ты бросила свой рюкзак прямо мне под ноги!"


Холодно-то как...

Пока не перебьешь всю ненужную посуду на кухне, наше с тобой Мы меня и не услышит.

Нервничаю! Верчу в бесполезных руках дорогую чайную ложечку счастья, посматривая в окно на серое московское небо.

Тротуары. Прохожие. Собаки какие-то...

И ни единой тени тебя... Даже в силуэтах сугробов, попадая в которые, ты всё время заливисто и громко хохочешь надо мной!

Чайник на кухне кипит. Курт Кобейн из динамиков рвется на волю.

И еще этот твой подоконник. Белый, как солнечный снег января...

Я люблю тебя!

Ты еще не забыла об этом?

Пожалуй, это мой самый лучший стих, что я пишу тебе сейчас.

 ...
 "Ммм! Пока не забыла! Жду твой лучший стих для меня!

И руки полезные! Дам я тебе за бесполезные!

Я тоже люблю тебя, дурачок,
И тоже, как и ты, не сплю ночами...
Ворчу в бессоннице дней без тебя, где мы будем однажды вместе...
Как холодно было тогда... Ты помнишь?
Там, где почти ничего от меня не осталось, ты встретил себя в бесконечности нашего Мы.
Взял меня за руку... Ммм, да!
Ох, уж мне эти январские сны подоконника солнечных звезд!
Коварство любви отдадим Шекспиру?"

 ....

Всё это закавыченное надо бы мне сейчас вычеркнуть, как вычеркнутое Виктором Шкловским "девятнадцатое" письмо в его "ZOO"...

Но я ничего не вычёркиваю...


Картошечка ты моя...

Правда, приезжай. Ты же знаешь, что меня грохнут еще на границе, если я к тебе поеду...

Если б ты только знала, как все это меня бесит.

Знаю. Все знаю. Дураками переполнен весь этот удивительно правильный мир. Черт бы его побрал со всей его правильностью!

Когда я увидел твою молитву на той фотографии, мне показалось, что я слышу твой голос. Помнишь, слепуха ты моя, как молились столбу в фильме "Вам и не снилось" все безнадежно влюбленные?

Вот и я это вспомнил это, когда увидел твой взгляд и твои сжатые в надежде руки...


Эпистолярный жанр очень труден. В нём очень много личного. В нём очень много тебя.

В нём вся наша с тобою взбалмошная бродяжья интертекстуальность.

Ты по ней защитила свой диплом на кафедре филологии, а я по ней иду босиком, как по раскалённой мостовой крыши нашей с тобой неизбежности.

Весточки птиц иногда долетают до меня веточками твоих смущенных обнимашек, но мне от этого становится еще более одиноко и зябче.


Я не бурчу, Луковичка, и ни в чём эдаком сейчас не витаю.

Просто, ставлю точку в ещё одном письме к тебе.

Ставлю её как чайник на огонь того раскалённого уютного кошмара, об "уюте" которого знаем только лишь мы с тобой.


2 февраля 2017