Искры салюта

А.Н.ПАВЛОВ

ИСКРЫ САЛЮТА

    24 января. Вечером звонит дочь, чтобы поздравить с 70-летием полного освобождения нашего города от немецкой блокады. Я житель блокадного Ленинграда. Пережил самую тяжёлую зиму 41-42 года. В нашей коммунальной квартире на Петроградской стороне умерли все соседи. Хорошо помню, как выносили их в гробах. Воспринимал с детским любопытством, и не более, хотя в довоенные дни часто бывал у них в гостях. Они потчевали меня чаем и булкой с маслом. Иногда угощали и горячей сосиской. Эти две бабули остались у меня в памяти именно чаями. Они приходили из бани. Напаренные, жаркие. Дверь в комнату открыта. На столе самовар. На коленях полотенца. Чай пили из блюдец с сахаром вприкуску. О чём-то разговаривали, вытирали лица полотенцами. Они наслаждались жизнью. И вот их не стало. Мне было восемь лет, но смерти я не осознавал. Я просто не понимал, что это такое.  С другими соседями (по рассказам мамы) случилась трагедия. Отец семейства служил инженером на каком-то заводе. Жена не работала. В семье был достаток.  Они жили в небольшой комнате и имели примыкающую к ней ванную с дровяным отоплением. Держались несколько особняком, но частенько приглашали меня в гости. Я играл с их сынишкой. Почему-то из угощений запомнились вкусные оладушки. Они имели  необычный жёлтый цвет и сильно пахли  яйцами.  Инженер погиб при бомбёжке завода. Жена и маленький сынишка остались одни. Оказалось, что мать совсем не приспособлена к самостоятельной жизни. Смерть кормильца настолько выбила её из колеи, что она спустя какое-то время, убила малыша и  сама повесилась.
     В конце большой общей кухни находилась маленькая комната, которая до революции, видимо, принадлежала кухарке. В ней обитал слепой мужичок. Он работал на дому со щетиной и изготавливал щётки. Наш кухонный стол располагался как раз напротив его двери, и я часто видел его за работой. Часто, потому что у меня была необыкновенная тяга к сырой картошке и когда мама чистила клубни, я стоял рядом и вожделенно ждал отрезанных и вымытых в холодной воде кусочков. Их ароматный вкус я помню до сих пор.  Для меня это было лакомство. В открытую дверь комнатки слепого было видно окно и на его карнизе почти всегда ворковали голуби. Наверное, он их подкармливал и через них общался с небом. В блокаду не стало голубей, и умер слепой.
    Остались в квартире только мы с мамой. Нам посчастливилось выжить.
    Осенью, ещё до блокадного кольца, Ленинград сильно бомбили. Особенно много бросалось на него так называемых зажигалок. На крышах их тушили молодые люди, часто просто мальчишки. Напротив наших окон в один из дней я видел, как на крышу в вёдрах поднимали песок. Ведра наполнялись из песчаной кучи возле чёрного входа в дом.  К дужке ведра привязывалась верёвка, за которую тянули его на крышу, делая запасы песка к ночи. Работали споро, даже с каким-то азартом. Человек, который загружал ведро, обычно поднимал голову и взглядом провожал этот груз. И как-то верёвка оборвалась. Ведро с песком полетело вниз. Произошло это так неожиданно, что нагружающий вёдра пацан даже не сразу понял опастнсть и остался стоять как вкопанный. Ведро упало ему на голову. Не знаю, чем всё это закончилось. Скорей всего малый стал ещё одной жертвой войны, не дожив до блокадных дней.
    В подъезде нашего дома на ул. Теряевой (теперь Вс. Вишневского) когда–то   проживал Валерий Чкалов (теперь об этом свидетельствует мемориальная доска на стене). Дом  и сегодня сочленяется через угол с большим зданием на пр. Чкалова (ранее Геслеровском). Оно загорелось. Перед глазами стоит огромная толпа людей. Ночь, и пламя огромного пожара освещало все наши внутренние дворы, забитые погорельцами. Уже в блокаду в этот сгоревший дом попал снаряд (со стороны Геслеровского проспекта). Кто из жильцов этого несчастного дома остался жив, кто погиб, я, конечно, не знаю. Мы и соседи смотрели на полыхавшее здание и толпу бывших его жильцов с нашей большой с двумя широкими окнами лестничной площадки молча. Наверное, каждый думал:  это могли быть и мы. А может ещё и будем.
     Моя мама прожила недолгую и трудную жизнь. Растила меня одна. В блокаду ей было 32 года. Она не любила вспоминать об этом времени. А, если вдруг приходилось, начинала украдкой тихо плакать. Почему-то я часто мальчишкой говорил ей:
– Вот вырасту, куплю тебе кресло, и ты будешь в нём отдыхать.
Конечно, никакого кресла я не купил, и отдыхать в нём ей не пришлось. Жизнь сложилась так, что вместо кресла я подарил ей внучку, а под конец жизни и внука. Мне удалось принять её три раза в Адлере, где я тогда работал. Она погрелась на южном пляже, поплескалась в тёплых водах Чёрного моря, побывала в горах на знаменитом озере Рица. Но самую большую радость ей доставила внучка. Там была взаимная и сильная любовь. Они обожали друг друга. Мамы уже давно нет, но любовь осталась. Особенно это чувство обостряется в дни памяти блокады Ленинграда. Дочь смотрит документальные фильмы об этих трагических днях и всегда поплачет. Она говорит мне, что не может их не смотреть. И глядя на несчастный город и умирающих людей,  видит перед глазами бабушку.
     И вот 24 января она звонит мне и рассказывает, что смотрит из окна на красочные огни салюта (она живёт недалеко от Петропавловской крепости), думает о свое любимой бабушке и вдруг начинает ощущать каким-то внутренним осознанием, что искры салюта это вспышки душ погибших и переживших  блокаду людей. И одна из этих искорок душа её бабушки. И она разревелась прямо в трубку телефона.