Орнамент

Орнамент
Треугольные осьминоги – это солдаты. Потому что они шагают строго в ряд, колонной по одному. У каждого в щупальцах маленький граммофон. Мне шесть лет, но я знаю, как выглядит граммофон.
Я лежу в постели моего деда, в его квартире – угловой «хрущевке» с двумя окнами. Кровать бескрайняя, металлическая, с размякшей от времени сеткой. Даже под моим невесомым телом она слегка провисает. Между мной и сеткой – перина, тоже неоглядная. Другая перина – сверху, на мне. Я бы и рад представить себя лежащим между облаками или в сахарной вате, но перины – мутные, тяжелые и плотные. Больше всего они похожи на тесто, дышат, шуршат, вздыхают. Мне шесть, и я никогда не видел сосиску в тесте, иначе сравнил бы себя с нею.
Над кроватью огромный ковер на стене. Брат деда живет в Узбекистане, оттого в скромной дедовой квартирке на стенах аж три ковра. Один, оранжевый, висит над тахтой, где я тоже иногда сплю. Другим, с преобладанием темно-зеленых тонов, занавешена задняя сторона шкафа, который используется в качестве перегородки. А третий, самый большой и самый пестрый, нависает надо мной.
Узор его выполнен в виде концентрических прямоугольников. Похоже то ли на план крепости, то ли на карту Москвы в кубистском стиле. Про кубизм я пока еще ничего не знаю, а планов крепостей рассмотрел множество. В коридорах между стенами прямоугольников кипит разноцветная жизнь. Здесь нет конкретных изображений, растений или животных, орнамент абстрактен, пестр, и всякий раз я вижу в этих линиях, изгибах, пятнах что-то иное, новое.
Центральный прямоугольник захвачен Огненным Цветком, Алой Медузой, Багряной Кляксой. Она протягивает свои ложноножки в соседние сектора, пытаясь дотянуться до самых краев ковра. Цвет ее угрожающ, форма агрессивна, она не нравится мне, иногда даже пугает меня. Я стараюсь не смотреть на медузу, предпочитая блуждать взглядом по периферии.
В крайнем секторе по низу и по верху ковра идут странные фигуры, напоминающие кальмаров или осьминогов, но в треугольных больших шляпах. В нижней части они идут влево, а наверху – вправо. Хотя, возможно, никуда они и не идут, и никакие это не головоногие, а, скажем, грибы. Иногда я так о них и думаю: «грибы». Но тогда почему у них лапы? Или щупальца? И что они такое несут, похожее на маленькие граммофоны? Может, это оружие? Или подарки? Чтобы понять это, надо проследовать взглядом в направлении их движения. Куда они идут? И вот я смотрю на нижний строй этих существ в треуголках, пытаясь представить ритм их шествия. Я даже начинаю тихонько напевать, мычать какой-то унылый марш. Я слышу мерные удары глухого барабана и вялые всхлипы флейт и скрипок. Мелодия безрадостна. Нет, это определенно не солдаты. Под такую музыку армия может только сдаваться. Может, они пленники? Солдаты проигравшей армии? И они идут не добровольно, их прогоняют по коридору между стен в качестве назидания. А со стен на эту поверженную армию смотрят победители. Но и в их глазах нет радости. Если устроитель этого парада задумывал триумфальное шествие, праздник победы, то он явно просчитался. Поверженные, раздавленные позором своего поражения осьминоги, или грибы, еле передвигают свои конечности, они понуры, измождены. Такого врага впору и пожалеть. И нет в этом зрелище ни гордости, ни торжества, а лишь усталость от войны и слабая надежда на мир. Плетутся пленники со своими странными дарами. Может, это и впрямь у них маленькие граммофоны. Ведь оркестра нигде не видно, откуда же музыка? Так вот она, оригинальная задумка устроителя! Пусть проигравшие сами себе аккомпанируют, сами озвучивают свой постыдный марш. И граммофоны рыдают флейтами и скрипками, отбивают шаг хриплым барабаном. Идут побежденные, оттуда, где находятся мои ноги, к моей голове. Вот один совсем близко. Мне шесть лет, и я еще не ношу очки. Я одинаково хорошо вижу и то, что под самым моим носом, и удаленные части ковра. Там, на самом верху, так же уныло и обреченно шествуют плененные грибы или кальмары в своих вовсе не смешных треугольных шляпах. И лишь у Огненной Кляксы, у Раскаленной Медузы эта печальная процессия может вызвать радость, точнее, злорадство. Она – победительница? Это ее армия покорила войска головоногих, пленила отряды в треугольных шапках? Это во имя Медузы шла ожесточенная битва, солдаты рисковали своими жизнями, бежали в атаку, кричали «ура»? Но почему? Неужели она может вызывать у кого-то желание защищать ее, воевать ради нее? Да разве по доброй воле кто-то вступит в ряды ее солдат? Вот в чем дело! Вот почему этот праздник так убог и так безрадостен. Победители чувствуют себя такими же побежденными. Их противники попали в плен и тащатся теперь по узкому коридору со своими надрывными граммофонами. Да, это разбитая армия. Но те, что победили, те, что смотрят на колонну со стен – пленники так же. Только их участь даже еще горше, ибо в плен они попали давным-давно. И сами не заметили, как оказались в этих четырехугольных стенах, из которых нет выхода. Они все – заложники Красной Звезды, Пламенного Цветка. Ее горячее дыхание пронзает все слои, все сектора. Жадное, жаркое, жалкое, жирное дыхание. Оно отравляет воздух в каждом прямоугольнике, превращая город-крепость в тюрьму, где нет тюремщиков. Одни лишь заключенные. Заключенные-победители и заключенные-проигравшие. Какая между ними разница? У них общая участь, общая судьба. Они воевали, пытались одолеть друг друга, не понимая, не ведая, что не враги они, а братья по несчастью. А враг у них один, общий – вон он распластался в самом центре. Горячая Амеба, Алая Вспышка.
Замерли стражники на правом краю ковра. Неподвижны такие же фигуры у левого края. Они нелепы, бледны, и все одинаковы. Они пытаются изобразить невозмутимость, выдаваемую за чувство долга. Как будто подчиняться судьбе и есть настоящее мужество. Как будто принимать неприемлемое и есть подлинная мудрость. Мы не делали этот выбор, нам так завещано. Мы встали на этот путь, и держаться его – вот наша честь, наша слава. Не сворачивать, не колебаться, быть твердыми. Твердокаменными? Твердолобыми? Они собраны из квадратов, основательны, приземисты. Но разве они правы? Разве не видны трещины в их телах? Они разрушаются, оползают, это лишь вопрос времени, это произойдет не скоро, но случится бесповоротно. Так же, не меняя поз и лиц, они осыплются, раскрошатся, обратятся в громкую пыль, а затем растворятся, развеются. И зачем тогда это все? Их неуступчивость, их принципиальность, их туповатая честность. Чувство привычки, которое они принимают за чувство долга. Какова цена этим доблестям? Принесли ли они пользу, подарили ли радость? Сделали ли счастливыми кого-то или хотя бы самих себя? Замерли стражи, напряженно и мрачно, в суровой неуверенности, в нелепых позах. Гордятся собой? Ну-ну.
Я перевожу взор в следующий сектор, ближе к центру ковра. Может быть, там меня ждут другие ответы. Здесь поле зелено, а фигуры бордовы. Они стоят парами: двое сблизившись и обвившись, затем двое врозь, едва касаясь соседа. Так и чередуются темные на темном: пары дружные, тесные и пары отстраненные. Если внимательно всматриваться, заметишь, что фигуры не вполне одинаковы. Все-таки, ковер ручной работы. Мелкие отличия делают этот хоровод пар живым, наполняют неприметной индивидуальностью. И потому больше всего это похоже на танец. Старинный, неторопливый, без резких движений, прыжков и выпадов. Плавная поступь, прямая осанка, невозмутимые лица. Это танец-рукоделие, пары плетут кружево замысловатых па, вышивают неспешное повествование. Это танец-эпос, с повторами и окаменевшими метафорами, с пространными описаниями и долгими отступлениями. Танец-диалог, состоящий из одних ответов, в котором каждому отведена установленная роль и нет места импровизации. Танец-ритуал, заученный обряд, в котором паузы красноречивы, а реплики туманны. По крайней мере, такова была задумка. Пары, стоящие тесно, примкнув друг к дружке, двигаются на сильную ноту, а пары, что держатся на дистанции, перемещаются на слабую ноту. Так весь хоровод приходит в неровное, но не нервное движение, пульсирует, колышется. Идея в том, что все предопределено, раз и навсегда установлено, но это должно не пугать, а успокаивать. В размеренности – безопасность, в предсказуемости – удовольствие. Спокойная радость того, что предварительное знание вновь и вновь подтверждается. Да, такова задумка. Но вмешались нюансы. Те самые, крохотные, едва заметные глазу различия. Чуть толще линия, слегка ярче цвет, немного другой угол. Пары продолжают танцевать, делая вид, что этих индивидуальных черт нет, и чем серьезней этот вид, тем заметней его нарочитость. Да они едва не прыскают от смеха! Еле сдерживаются, чтоб не расхохотаться. Старательно изображая одинаковость и серьезность, похожесть и постоянство, маскируют своеобразие показной покорностью правилам. Э, не проведете! Вижу, все подмечаю. И тихонько смеюсь вместе с ними, почти беззвучно, со сжатыми губами. Я вас не выдам, танцоры! Я на вашей стороне. Смотрите, какое у меня тоже серьезное лицо. Пока что у меня нет пары, мне всего шесть. Но когда я вырасту, я найду свою партнершу и обязательно станцую с вами. Я исполню этот ритуал, эту пьесу по всем правилам и канонам, с непреклонным соблюдением всех положенных инструкций, я усвоил ваш урок. Это значит, что я понял и главное: отношение к этим правилам, вашу смешинку в глазах, лукавую невозмутимость, мастерски скрывающую индивидуальность и непохожесть, затаенный бунт нюансов. Я с вами, бордовые танцоры на зеленом поле!
Внутри, в следующем прямоугольнике, пятна более яркие, но редкие. Они не собраны в крупные фигуры, рассредоточены, рассеяны. Цветная пыль улиц, мусор оранжерей, ветер, несущий чепуху. Это коридор миллиона пустяков, неважных мелочей. Но их множество, они пестры, красочны. Взгляд пытается уловить направление движения, его темп, но тщетно. Здесь нет системы, отсутствует порядок. Хаос? Нет, стихия. Капризная, неуправляемая, но объяснимая, не вызывающая протеста. Музыка страстей, всполохи желаний, зигзаги устремлений. Незавершенные мазки, несформированные пятна. Летучие фантазмы, призрачные образы. Беспокойно ли от них, неуютно? Ничуть! Они не смешат, но веселят, не терзают, но щекочут, не зовут, но окликают. В этом коридоре можно долго гулять глазами, можно помогать себе пальцем, повторяя рисунок, а можно дирижировать ладонью, пытаясь расслышать отдельные звуки, гармоничные, но не сливающиеся в единую мелодию. Это еще не музыка, но уже и не шум. Это пение природы. Иногда этот напев звучит как колыбельная, и тогда я засыпаю, так и не добравшись до следующих прямоугольников, не пройдя свой путь к центру ковра, где беснуется, жалит и жарит Кровавая Клякса, Огненный Всполох, Багровый Взрыв.