Кто ты?

Когда смотришь из дома, через окно, туман кажется съедобным, будто яркую картинку присыпали сахарной пудрой. Выходишь – ан нет, не сладкий! Но вкусный все же, свежий, влажный, с примесью трав, приправленный дымком – привет от далеких костров.
Шагнул вперед – и утонул.
Звуки, как и запахи, тоже погружены в туман, притоплены. Но не вязнут, а пузырятся, неслышимые до поры. И вот всплывает на поверхность какой-нибудь, случайный: треснуло что-то, вздохнул кто-то глубоко, с присвистом.
Страшно? Тревожно? Нет, ничуть.
Странно, незнакомо. Та же тропа, прежние заросли крапивы, старый штакетник, а все иное.
Цвета на расстоянии вытянутой руки не яркие, но насыщенные, сырые. Мир еще не просох, двигайся осторожней – размажешь!
Но не цвета, не звуки и не ароматы, более всего изменились формы. Туман не скрыл – обнажил. Обнаружил подвижность и зыбкость, текучесть, невнятность.
Кто-то сравнивал жизнь с пролетевшей сквозь комнату птицей: впорхнула в одно окно, пересекла комнату и – фрр – в другое, вот и все. Мощная метафора. Но здесь, посреди тумана (где ни встанешь, всегда будешь посреди), все представляется иначе.
Вот впереди будущее – размытым пятном. Приближаешься – и оно обретает свойства, намекает на что-то: то ли чудовище, то ли куст. И вот уже рядом он, обычный куст орешника, трогай его, обоняй. Но ты идешь дальше. Оглянись теперь, где тот орешник? Размяк, отёк, разлапистым призраком растворился в прошлом.
Здесь очевидно: прошлого нет, а будущее изменчиво.
Миг же настоящего настолько короток, что впечатления не успевают застыть. Как ноты, перетекают одна в другую, и мир тихонько звучит убаюкивающей обманчивой мелодией.
Будто стесняясь собственной неуместности, вполголоса вскокотнул петух. Это тоже настоящее? И вот этот странный звук, словно кто-то тяжелый с увесистой поклажей прошлепал босыми пятками несколько шагов и остановился? Он еще здесь?
Чем ближе к пруду, тем туман гуще, плотней. Но и – нежней. Плачет от моих неосторожных прикосновений, куртка мокра от его слез, капля повисла на кончике носа, стекают струйки по щекам моим – туман плачет моим лицом!
Но мне не до меланхолии, уже различаю я дощатые мостки, цель моего похода.
Ведь в руке у меня удочка, хоть я и не рыболов. Это просто оправдание, пароль для случайного встречного, если б он возник из тумана. Зачем ты здесь? Куда ты? Вот, смотри, я – рыбак. Не шуточно и бездельно я слоняюсь по невидимому берегу, а имею четкую цель и назначение.
Смешно. Какая уж четкость в дымке и пелене! Какие цели и перспективы в непроглядной мути? Блуждать и удивляться. Дивиться. Диву даваться.
На Ближнем Востоке див – это сверхъестественное существо, бес, дух. Не буду диву даваться. Буду строг и чист. Не стану отражать мир, с его туманной неясностью, лучше растворюсь в нем.
Шаг, еще шаг, и я на краю. Дальше – вода.
Две влажные стихии, пруд и туман, встречаются здесь, колышутся, осторожно касаются друг друга, пробуют на вкус.
Здесь уже настолько все зыбко, что невозможны любые границы и определения. Нет места тут ничему законченному и оформленному. Так что, я замираю на краю деревянного настила, на пороге определенности.
Здесь мой пост, вот куда пробирался я сквозь сырую белесую мглу.
Передо мной уже не метафора жизни, а сама ткань, из которой она сшита, не ткань даже – пряжа, нити. Нет, еще раньше – пух, воздушная вата. И если я останусь здесь на время, то увижу, как из этой ватной бесформенности прядется мир.
А я останусь. За тем и шел.
Опускаюсь на колени, не в священном почтении, а лишь для того, чтобы сесть на краю еще не созданного мира, и - сердце вспыхивает сверхновой, взрываясь от неожиданности! Передо мной лицо.
Ребенок. Девочка.
Зеленоватое, цвета ягеля, платье. Неумело заплетенные соломенные косички, без бантов, на резиночках. Пухлые губы, совсем не испуганные глаза.
«Дядя, ты кто?»
Нет, неправда, «дядю» это я присочинил потом. Вопрос был короче и безжалостней, просто: ты кто?
Я вдвинул из дымки в обозримое пространство руку с удилищем: «Рыбак». Девочка посмотрела на меня снисходительно: «Неправда. Какой ты рыбак! Неправда…» 
И пошла, постепенно превращаясь в звук шагов. Уже почти невидимая, обернулась, снова повторив: «Кто ты?» И растаяла.
Оставив меня на грани животворящего хаоса и непостижимой реальности, на разделительной полосе, на ничейной земле.
И нас было теперь двое: я и вопрос «кто ты?»
Теперь и на многие годы вперед мы были обречены сосуществовать бок о бок, вместе шагать, стоять в задумчивости, лежать в боли, бежать и возвращаться.
*
В племени не было шамана. Даже вождя, как такового, не было. Эти люди еще не познали общественной иерархии, я не сразу это понял. Все пытался выяснить, кто главный, кто принимает решения. Оказалось, все очень просто. Решает тот, кому доверяют. Авторитет. Самый опытный охотник, познавший и приручивший удачу. На него смотрят молодые, когда преследуется дичь, когда встречаются незнакомые или неясные следы, когда сердца охотников, разрываясь от нетерпения, ждут команды: вперед! И этот клич исходит от него, в этот миг он – главный охотник. Но мужчины возвращаются в деревню, возбужденные богатой добычей, делятся впечатлениями, изображают сцены сегодняшней охоты, и все они равны, все едины. Главный охотник остался в джунглях, в деревню вернулся пожилой, но еще мощный мужчина, один из прочих. Женщины перетирают зерно в глиняных посудинах. Они сидят почти правильным полукругом на земле, ритмично наклоняясь и выпрямляясь. Одна из них заводит песню, повторяя одни и те же гортанные слоги. Присоединяются остальные, тела, руки начинают двигаться в такт песне, работа спорится. Она – запевала – сейчас главная. Она командует ритмом, вдруг  меняя его, ускоряясь или делая паузы, по лишь ей ведомым причинам и правилам. И все подчиняются её песне, следуют её законам. Но окончена работа, и где она, эта женщина, теперь? Не отличу, не узнаю – затерялась средь таких же, равных друг дружке. Нет смысла выделяться, если нет повода. Это власть в чистом виде – управление, оправданное ответственностью. Без льгот и преимуществ. Власть, не распространяющаяся за пределы зоны ответственности. Я постепенно понимал это и наблюдал все новые случаи проявления этой ситуативной, временной власти. Готовился праздничный ужин (в мою честь? По случаю удачной охоты?), и голос другой женщины возвышался над общим негромким хором. Она махала рукой группе соплеменниц, и те послушно отправлялись на реку за водой, что-то вскрикивала высоким фальцетом, и все дружно хохотали в ответ, отдавала другую команду, и женщины бросались разводить огонь. Главный Охотник, Запевала, Шеф-повар. Был еще Рассказчик. После сытного ужина, когда искры костра столбом поднимались к небу, превращаясь там в звезды, племя не расходилось, никто не ложился спать. Даже маленькие детишки продолжали сидеть у очага. Наступало время рассказов. Совсем древний старик, морщинистый, плешивый, уже не участвующий в охоте, теперь становился центром притяжения. Он начинал свою притчу тихим, едва слышным голосом, но ведя повествование, постепенно преображался. Взгляд старика вспыхивал молодым азартом, голос креп, жесты становились мощными. Люди племени превращались в уши и глаза, нитями тянущиеся к старику-рассказчику. А он цепко держал эти нити, управлял ими, то плавно раскачивая, убаюкивая внимание, то резко вздергивая, пугая, то мелко трусил их, хихикая и племя облегченно вздыхало, люди переглядывались, улыбались, расслабляясь. Младенцы уже дремали на руках матерей, мужчины расходились, уводя с собой жен, у костра оставался лишь один человек. Он, видимо, должен поддерживать огонь всю ночь. Я ждал, предложат ли мне определенное место для сна, либо я лягу в свой спальный мешок неподалеку от костра. И ко мне, действительно, подошли двое молодых парней, жестами позвав к очагу. Но, как оказалось, они приглашали меня вовсе не для сна. Человек, сидящий у костра, похлопал ладонью о землю рядом с собой, предлагая мне сесть. Он показал на остатки ужина и спросил по-испански: «Хорошо?» Я уселся рядом.
- Вы говорите на испанском?
- Мало. Еда – хорошо?
- Да, хорошо, спасибо.
- Песня – хорошо?
- Да. Очень. Мне понравилось.
- Люди – хорошо?
- Конечно. Вы хорошие люди. Я очень благодарен.
- Ты кто?
- Простите, я не понял. Что?
- Ты кто?
Я назвался по имени, но человек вновь повторил свой вопрос. Я пытался объяснить, что я ученый, путешественник, но его испанский был еще скуднее моего, и говорить приходилось, используя лишь самые простые слова. Вот и поди растолкуй, что такое антропология или цивилизация. Я пытался и так и этак: «Я тот, кто всегда в пути», «Я тот, кто задает вопросы», «Я тот, кто ищет новых людей». Но человек у костра отвечал: «Это то, что ты делаешь. Но ты кто?» И в какой-то момент, все еще продолжая бесплодные попытки, я вдруг осознал, что не могу ответить не из-за бедного словарного запаса, а оттого, что давным-давно не задавал себе этого вопроса, вот в такой беспощадной форме. Просто: ты кто? Не каковы твои цели и убеждения, не что тебе нравится или что тебя огорчает, не в чем твои умения и преимущества, не что ты ищешь и о чем мечтаешь, а только лишь: кто ты?
Я замолчал и задумался. Тогда человек улыбнулся, похлопал меня по плечу и вдруг передал мне палку, которой до этого ворошил костер, не давая ему погаснуть. И чтобы уж совсем не было никакой неясности, показал рукой, чтобы я продолжил заниматься огнем вместо него. Затем он приложил ладонь сперва к своей груди, а затем к земле. Я истолковал это так, что он собирается спать, передав ответственность за костер в мои руки. В подтверждение этой гипотезы мужчина указал последовательно на меня, потом на огонь и после – на мою голову, беззвучно засмеявшись. И тут же улегся, накрывшись одеялом. В свете костра я видел его соломенные волосы, неумело заплетенные в две косички, стянутые кожаными ремешками, немного пухлые щеки, почти детское лицо, слегка прикрытое одеялом цвета ягеля. И мне почудилось, будто он удаляется от меня, растворяясь в таинственной дымке, уходит в туман и, почти уже невидимый, оборачивается и строго, несмотря на улыбку, спрашивает: «Кто ты?»