Последнее творение Франкенштейна

Последнее творение Франкенштейна
- Ваш интерес понятен, - произнес первый старик, тот, что устроился на узком диване за угловым столиком холла в скромном отеле «Викинг». Холл служил и баром, и лофтом, и обеденным залом, для двенадцати номеров отеля этого было вполне достаточно. Сейчас в помещении был полумрак, но старинное бра довольно ярко освещало угловой столик, подставку с салфетками на нем и блюдо с гренками. Лицо старика на диванчике выпало из пятна света, возможно, поэтому казалось слегка призрачным. Да и весь он, сухонький, скрюченный, и без того-то невысокий, выглядел не вполне здешним. Как будто тело его уже решило умереть, но делало это постепенно, медленно растворяясь в небытии. Но голос, по контрасту, оказался совсем не старческим. С таким мягким баритоном старик мог бы с успехом работать диктором на радио.
- Ваш интерес вполне понятен, - продолжал он. – Во-первых, мое звучное имя. Я ведь видел, как вы взглянули на меня, когда я назвался. Поверьте, за восемьдесят с лишком лет я хорошо изучил этот взгляд. И научился отвечать всегда одинаково…
- Виктор Франкенштейн. Нет, не тот самый, - процитировал его собеседник. Второй старик выглядел – а может и был – лет на пятнадцать моложе. Отсутствие волос на голове компенсировалось окладистой седой бородой. Святой Николаус, да и только. Он был выше, крепче в плечах, и вообще излучал куда больше жизненной энергии, чем старичок на диване, обладатель редкого имени. Бородач подошел к столику с двумя литровыми кружками пива в руках, одну поставил перед пожилым Франкенштейном, а из другой тут же изрядно отхлебнул. Затем с видимым удовольствием втянул пушистую белую пену с таких же пушистых и столь же белых усов. Старик на диванчике тоже пригубил пиво.
- Именно так. Я всегда именно так и говорю: «Виктор Франкенштейн. Нет, не тот самый». Обычно этого достаточно. Но вы переспросили: «Не тот самый. Но из тех самых?», что меня, признаться, обескуражило. Вот и причина моего интереса к вам. Сам не знаю, почему я ответил: «Да, увы, из тех самых Франкенштейнов. Но, надеюсь, последний». Таким образом, я только усугубил интригу. Это вторая причина вашего любопытства. После этого сценарий нашего сегодняшнего вечера был предрешен.
- Я бы добавил еще тот факт, что мы говорили по-шведски. Почему вы перешли на шведский? Прочитали мое имя на стойке ресепшен?
- Думаю, да. Отель называется «Викинг». Над входом кроме местного флага я видел также и флаг Швеции и, наконец, портье зовут Сванте Свантесон. Наверное, поэтому я и решил блеснуть своими познаниями. Давненько я не практиковался и вряд ли уже мне придется это делать. Так что, не упускать же шанс.
Собеседники улыбнулись и одновременно приподняли пивные кружки: «Просст!». Свантесон показал гостю на блюдо с гренками:
- Угощайтесь, я сам их жарил. Если вы жили в Швеции, то знаете, чем отличаются наши гренки от немецких.
- О да, спасибо. Жил. Недолго, но язык успел выучить, я в детстве был очень способным к языкам. Но если мне будет сложно что-то сформулировать, позволите перейти на немецкий?
- Разумеется. История обещает быть долгой?
- А вы спешите?
- Помилуйте, куда? Вы мой единственный постоялец. А я ведь не портье, я владелец отеля, и сам живу здесь же.
- Я так и подумал. Имя мне ваше знакомо, но я не припомню, чтоб мы встречались раньше.
- И я не припомню. А имя… Что ж, возможно, вы действительно его слышали. Но почему все-таки вы решили мне рассказать вашу историю? Не из-за шведского же моего имени! И уж точно не потому, что я спросил: «А вы не из этих самых Франкенштейнов?»
- Я ведь сказал: это первые две причины.
- Значит, есть и иные?
- Холодный вечер в незнакомом городе. Вам некуда спешить, мне нечем заняться. К тому же, у вас на этажерке я заметил книгу Мэри Шелли…
- Действительно? Это книги для гостей, я даже и не помню, что у меня там. Значит, книга – главная причина?
- Эта женщина повлияла на мою жизнь. Как и на жизнь всех Франкенштейнов, весь мой род, начиная с того самого предка, тоже Виктора, который имел несчастье быть знакомым с этой дамочкой.
- Да вы ее, похоже, не жалуете?
- А за что мне ей быть благодарным? За славу? Увольте от такой известности. Она возомнила себя литератором по той лишь причине, что вышла замуж за настоящего поэта. Ведь книга ее откровенно слаба. Убогий слог, невразумительные объяснения, высокопарные монологи. Не думаю, что мой ученый пращур так витиевато и экспрессивно выражался!
- Но вы не станете отрицать, что благодаря ее книге фамилия Франкенштейн вошла в историю?
- Вы не представляете, сколь мало людей на самом деле читало эту книжонку. Большинство просто видели фильм. А некоторые и фильма не смотрели. Но фамилию, да, слышали даже они. Парадокс в том, что все, все слышали о безумном ученом и его чудовищном создании, но большинство всерьез уверено, что Франкенштейном звали как раз монстра!
- Шутите?
- Ничуть. Они слышат мою фамилию и думают: О, Франкенштейн! Это то ужасное чудовище, которое склеили из останков разных людей, и которое чуть не погубило своего создателя. А многие даже произносят это вслух. Конечно, я привык. Но приятного в этом мало.
- Постойте. Но откуда Мэри Шелли взяла этот сюжет?
- Украла! Не сама же она его выдумала. Виктор был знаком с ее мужем, Перси. Выболтал ему по пьянке, не знаю. Тот пересказал жене. И эта нимфоманка и алкоголичка решила стать писателем, воспользовавшись свалившемся ей на голову сюжетом.
- То есть, все события книги произошли на самом деле?
- А вы в этом сомневаетесь? Признайтесь, что когда вы сели со мной за этот стол, вы уже поняли, что история Франкенштейна – правда?
- Наверное, да. Но… Я почему-то думал, что вы расскажете какую-то другую историю.
- И вы правы. Что нам до старинных преданий! Моя история -  из новых времен. Вот вы говорите, я ненавижу Мэри Шелли…
- Я так не говорил!
- Неважно. Я ее действительно ненавижу. Мой предок, Виктор, судя по всему, был безумцем. Но эта дамочка своей книгой будто обрекла на сумасшествие весь наш род, всех потомков Виктора. Каждый из Франкенштейнов рано или поздно приходил к мысли, что обязан продолжить дело знаменитого предка и довести его опыты до конца. Если вы помните книжонку Шелли, она ведь не описывает там подробности эксперимента, да и не могла описать – с её-то умишком! Общие фразы, трескучие восклицания, но ни одного слова по делу: как же именно удалось Виктору осуществить свою фантастическую идею. Создать живое из неживого! Нет, книжка в этом деле не помощник. Дневники Виктора – вот настоящий источник информации. Он подробно записывал и богато иллюстрировал все свои мысли, догадки, эксперименты. С помощью этого дневника можно было бы детально восстановить его гениальный опыт. Что каждый следующий потомок Франкенштейнов и пытался сделать.
- Но?
- Верно. Но. Дневник, конечно, был зашифрован. Так что, одни из моих предков тратили свою жизнь на попытки расшифровать дневник, другие  пытались повторить эксперимент Франкенштейна, основываясь на смутных догадках и бесполезных намёках Мэри Шелли. Ни те, ни другие не продвинулись ни на шаг, губя при этом свою жизнь, карьеру, состояние, семью, жертвуя всем. Загадка Франкенштейна превратилась, без преувеличения, в фамильное проклятие. В том или ином возрасте, но все мужчины в нашем роду, даже самые скептически настроенные из них, впадали в это исследовательское безумие, считая почему-то, что просто обязаны вернуть доброе имя Франкенштейнов. Каким образом? Воплотив мечту своего предка и создав живой организм из неживой материи, конечно!
- Вас тоже это коснулось? Проклятие фамилии.
- Странное дело, но нет. Какой-то генетический сбой, должно быть. Иммунитет. Чего не могу сказать о своем отце. Вот тут-то собственно и начинается моя история.
- Тогда повторим по пиву?
- С удовольствием! Пиво, как и гренки, тоже ваше собственное?
- Как вам?
- Превосходно! Отличный богатый вкус. Изюм? Солод слегка обжаренный?
- Точно! Да вы специалист!
- Что вы. Просто любитель. В Швеции у нас была пивоварня, и я проводил там какое-то время.
- Как вы оказались в Швеции? Ведь, насколько я понимаю, Виктор Франкенштейн, тот самый, жил и учился в Лондоне?
- Нет, по сюжету книги он учился в Германии, а монстра создал в Швейцарии. Но подлинный Виктор Франкенштейн, как вы и сказали, жил в Лондоне. А вот его сын, уже после смерти Виктора,  переехал на родину предков, в Германию. И все последующие поколения Франкенштейнов уже звались на немецкий манер Франкенштайнами. Мой отец считал себя коренным немцем. Когда началась Великая война, он был совсем молод, но уже зарекомендовал себя как способный механик. Особо его увлекали автомобили и, разумеется, аэропланы. В ту пору быть пилотом или гонщиком не считалось профессией. За руль и штурвал садились техники, инженеры. Сами  создавали автомобили и самолеты, сами на них и летали-ездили. Пилотами этих, как правило, молодых людей, сделала именно война. До этого авиация воспринималась, скорее как цирковой аттракцион, бесполезное, хоть и эффектное развлечение. Никто не мог придумать достойного практического применения аэропланам. Развозить почту? Смешно. Аэротакси? Слишком вычурно. И тут – война! Оказалось, что у мирного аттракциона есть огромный потенциал. Сначала воздушная разведка, фотосъемка. Ведь даже крепости маскировались прежде лишь со стороны фронта и слегка с флангов. Никому и в голову не приходило, что сверху позиции видны как на ладони. Авиация внесла свои коррективы. Затем – переброска диверсантов и вообще возможность попасть за линию фронта почти без риска. И наконец, аэропланы получили вооружение. Вы же знаете, наверное, что поначалу пилоты стреляли из обычных револьверов. И лишь с появлением двухместных самолетов на них стали устанавливать пулеметы. Вот тогда война по-настоящему перенеслась в воздух! Отец мой, Хайнрих Франкенштайн, был способным малым, судя по всему. Он был дружен с такими асами как знаменитый «красный барон» Рихтгофен или будущий рейхсмаршал Херман Геринг. Но самому ему стать асом было не суждено. В одном из боев мой отец был сбит и рухнул на землю вместе с аэропланом. Как вы догадываетесь, он остался жив, но лишился обеих ног по самые колени. С военной карьерой было покончено. Хайнрих вернулся домой, где его ждала невеста. Она не отказалась от калеки и вышла за него замуж. Несмотря на свою инвалидность, отец вскоре стал полноценным кормильцем семьи. Как я уже говорил, он был весьма способным техником, инженером. Он брался за любую работу. Сначала ремонтировал автомобили у себя в гараже, а затем основал свое собственное, хоть и маленькое, конструкторское бюро, где получил множество патентов на различные изобретения. Вскоре он уже смог отказаться от напряженного графика и позволить себе одновременно с работой еще и учиться. Его интересовало все: физика, биология, химия, математика. И мозги, видимо, были у него на месте, если даже в полуразрушенной послевоенной Германии он смог твердо встать на ноги, заняться образованием и содержать семью. Я был четвертым ребенком и первым мальчиком в семье Франкенштайнов. Хорошо помню, как отец сызмальства старался меня увлечь своей страстью к технике. Мы целые дни проводили в его мастерской. Я был для отца его ногами, молодыми, никогда не устающими. Я сновал между верстаками, приносил инструменты и нужные материалы. Отец, похоже, был доволен своим незаменимым помощником. Но ему, конечно, хотелось, чтобы я не довольствовался ролью мальчика на побегушках, а всерьез учился. Он рассчитывал со временем передать мне свои знания и умения. Но я, к огорчению отца, не проявлял особого рвения в изучении точных наук, зато к лингвистике мой интерес развился еще в дошкольные годы. Шестилетним мальчуганом я свободно говорил на английском и голландском! И хоть это отчасти компенсировало отсутствие успехов в математике, все же несколько охладило отца по отношению ко мне. Я, как любой мальчик, конечно, тяжело переживал это отдаление и старался, как мог – штудировал математические и логические задачи. Следствием этого стало мое увлечение шифрами, на стыке языкознания и точных наук. Я без труда разгадал Конан-Дойловских пляшущих человечков, проникшись даже некоторым презрением к Шерлоку Холмсу. Мне нужны были загадки посложнее. Я обнаружил их в археологии. Несколько лет с увлечением я изучал и расшифровывал древние языки. А у отца, как я предполагаю, именно в этот период и обострилась наша генетическая болезнь – он вспомнил, что он Франкенштейн. Освоив самостоятельно, насколько это было возможно, биологию, медицину, и совместив эти знания с природной склонностью к конструированию, с опытом механика, отец решил, что знает ответы на преследовавшие наш род из поколения в поколение вопросы. Как сделать живое из мертвого, как вдохнуть душу в неорганическую материю, или вернуть жизнь умершему телу? Он постарался максимально дистанцироваться от прикладных работ в своей мастерской, чтобы высвобожденное время целиком посвятить исследованиям и экспериментам. Благо, дела шли хорошо. Получая военные заказы, отец превратил свою крохотную артель во вполне преуспевающее предприятие. Сыграло тут свою роль и знакомство с Герингом, который в 30-х годах сделал головокружительную карьеру, однако не забыл своего бывшего сослуживца. Отец в годы войны, хоть и не успел стать асом, но зарекомендовал себя талантливым механиком и верным товарищем. Так что, Геринг, возглавив авиацию всей страны, подбрасывал своему старому другу выгодные заказы. Отец набрал целый штат работников, арендовал большой склад, переоборудовав его в механический цех. Но сам все свободное время проводил в библиотеке. Он начал, как и все Франкенштейны, с изучения неудачного опыта своих предков, поскольку единственный эксперимент, давший положительный результат, был надежно зашифрован. Свою бывшую маленькую мастерскую отец перестроил под собственную лабораторию, снабдив ее пандусами и другими устройствами, облегчающими работу в инвалидной коляске. Поскольку моя помощь теперь требовалась ему в гораздо меньшей степени, я нечасто заглядывал в лабораторию. Тем временем, Германия спровоцировала войну. На жизни нашей семьи это особо не отразилось, и я осознаю это, скорее, поздним умом, чем в действительности помню. Правда, быт наш стал несколько беднее, но виной тому были, как я полагаю, не тяготы военного времени, а отцовские исследования, которые требовали все больших средств, так что почти вся прибыль от военных заказов уходила не на благо семьи, а на отцовские эксперименты. Не могу доподлинно сказать, чем именно он занимался в своей лаборатории, мы редко проводили время вместе. После школы я бежал домой и садился за столь полюбившиеся мне шифры. Я изучил, самостоятельно, без помощи преподавателей, древнегреческий и латынь, начал немного разбирать иероглифы древнего Египта. А мое любопытство шагало дальше на Восток, мне уже хотелось заняться китайским и японским языками.
В какой-то момент, мне было тогда уже лет 10-11, эксперименты отца вышли из лаборатории и перенеслись было в наш дом. В виде протезов. Да, первым объектом для своих опытов отец избрал собственный организм. Он попытался создать не простые механические конечности, а то, что сегодня бы назвали экзоскелетом – сложную конструкцию, глубоко связанную с остальным телом, мышцами, нервными окончаниями. Он пытался нарастить свое здоровое тело, сделать протезы его неотъемлемой частью. Помню, как отец вошел в дом на своих ногах. Ну да, разумеется, на искусственных. Но своих! Им самим созданных. Мать и сестры находились в столовой, готовили к ужину, я тоже спустился из своей комнаты, вся семья оказалась в сборе. И тут открылась дверь, и мы увидели лицо отца. Глаза его буквально пылали! Он катил свое привычное кресло перед собой. Вкатил, вошел вслед сам, поставил кресло в угол и, разжав руки, сделал несколько шагов. А затем, уже увереннее, прошел в столовую. Мы молчали, пораженные. Наконец, мать всхлипнула и бросилась к отцу. Тут уже все загалдели, обступили его, повели к столу, усадили и забросали вопросами. Отец был счастлив! После ужина он настоял, чтобы завели патефон, и объявил танцы. Сестры мои с удовольствием подхватили эту затею, они молниеносно убрали со стола, мы вместе отодвинули его к стене, освободив пространство. Зазвучала музыка, и отец вышел на середину комнаты. Сначала не очень уверенно, но затем все смелее, он начал притопывать и приплясывать, двигаясь, разумеется, не вполне естественно, но довольно убедительно. Сестры окружили его и пустились в хоровод. Мать сидела в кресле, то и дело вытирая глаза платком, а я бегал вокруг и хлопал в ладоши. Давно я не видел отца, да и вообще всю семью такой счастливой!
Надо сказать, что после этого знаменательного вечера я и решил расшифровать для отца записи нашего предка, таинственный дневник Виктора Франкенштейна. Протезы были экспериментальными, их еще необходимо было дорабатывать и совершенствовать, и отец по большей части все-таки передвигался по-прежнему в кресле. Но удача окрылила его. Он уверовал, что способен повторить гениальный опыт своего пращура и создать целый живой организм. Через некоторое время лабораторию его было не узнать, ничего здесь не напоминало бывшую механическую мастерскую. Помещение все больше походило на хирургическую операционную: яркий свет, белые стены, стеклянная посуда, какие-то гофрированные шланги, трубки. А я днями и ночами сидел над дневником Франкенштейна, пытаясь разгадать код. Эта задача становилась тем актуальнее, чем дольше отец работал в своей лаборатории. Потому что удача, похоже, оставила его. Один эксперимент следовал за другим, но результатов не было, ничего не получалось.
Летом 1942 года в нашей семье произошло трагическое событие. Мать с сестрами раз в несколько лет оправлялась на север в деревню, к своей матери. Я бабушку не очень любил, она казалась мне выжившей из ума старухой, и даже слегка пугала меня. Так что, пользуясь любыми поводами, я старался избежать этой поездки. Вот и на сей раз я под предлогом большого школьного задания на лето уговорил мать, что меня оставят дома с отцом. Я проводил женщин на вокзал и, довольный, вернулся. Спустя три дня мы узнали, что автобус, в котором мать и сестры добирались от станции до бабушкиной деревни, попал под британскую бомбежку. Они погибли на месте. Мы не получили даже останков для похорон. Нечего было хоронить. Знаете, что такое прямое попадание авиабомбы? Видимо, неподалеку находился какой-то стратегический объект, на который и были нацелены бомбардировки англичан, не знаю. Но мы с отцом в один день осиротели.
Не скажу, что отец замкнулся после этого, он и прежде не был душой компании, да и наши отношения оставались прохладными. Скорее, напротив, он больше времени стал проводить дома. Ходил по комнатам на своих протезах, или сидел в коляске и перебирал журналы по рукоделию в комнате сестер. Я же… На меня трагическое событие подействовало как катализатор. Я вдруг прозрел! Буквально через неделю после ужасного известия я вновь засел за таинственный дневник нашего предка, чтобы отвлечься от мрачных дум. И раскрыв тетрадь, я внезапно ясно увидел смысл в этих зашифрованных строчках. Вы никогда не увлекались криптографией? Нет? Тогда я вряд ли смогу объяснить вам смысл и всю красоту шифра Франкенштейна. Но в тот момент, когда он стал мне понятен, я даже недоумевал, как это раньше не замечал закономерностей, которые столь прозрачны и очевидны?! Я хотел в тот же миг броситься к отцу, но смог остановить свой порыв. Сначала я решил перевести весь текст, чтобы показать ему уже готовый результат. Я взял тетрадь, чем-то даже похожую на ту, где Франкенштейн записал свои секреты, и принялся за расшифровку. Код был все-таки довольно сложным, и мне потребовался едва ли не месяц, чтобы закончить работу. Наконец, я был готов представить отцу свой труд и с двумя тетрадями спустился в лабораторию.
Я не бывал тут уже давно, и многое из оборудования было мне в новинку. Но больше всего меня поразили не незнакомые устройства, а фигура отца, который сидел в своем кресле в углу лаборатории, беспомощно свесив руки и голову. Казалось, он спал с открытыми глазами. Только сейчас я понял всю глубину отцовского отчаяния. Не знаю, чем оно было вызвано больше – гибелью семьи или неудачами в работе. Я старался ступать неслышно, завороженный этим зрелищем. Ведь на людях отец всегда был бодр и подтянут, несмотря, а скорее – вопреки своей инвалидности. Но он заметил меня, поднял голову и весь как-то подобрался, спросив, чего я хочу. Я молча протянул ему тетради. Отец полистал первую, оригинальную, удивленно поглядел на меня, недоумевая, зачем я принес ему и без того знакомый до последней страницы дневник, а затем открыл мою тетрадь. И сразу все понял. Хоть отец и сидел в инвалидном кресле, к ногам его были прикреплены протезы. И он встал во весь рост, протянул мне руку, крепко схватил мою ладонь, а затем обнял меня. А когда комок в горле перестал мешать ему говорить, отец сказал что-то вроде того, что потерял жену и дочерей, но вновь обрел своего сына.
Так в нашей жизни начался, без преувеличения, новый период. Я, сам того не ожидая, дал отцу не только рецепт успеха, но и подлил масла в огонь его наследственного безумия. Теперь для него перестало существовать что бы то ни было, помимо идеи создания живого организма из неживой плоти. В работе его появился лихорадочный фанатизм, которого раньше я не наблюдал в столь явной форме. Возможно, сказался и тот факт, что прежде мы не были особо близки с отцом, теперь же он посвящал меня во все свои эксперименты, делился планами, и общаться мы стали намного чаще и больше. Так что мне стала очевидна некоторая болезненная воодушевленность, с какой он относился к своей цели. Несмотря на то, что я прочитал дневник Франкенштейна от корки до корки, многие места оказались для меня неясными, я не понимал значения некоторых научных терминов, и в целом содержание тетради показалось мне плодом воображения автора, фантастическим описанием неосуществимого эксперимента. Я не расценивал дневник, когда расшифровывал его, в качестве руководства к действию, он мне казался в большей степени просто любопытным литературным памятником, стилизованным под научное изыскание. Отец же расценивал опыт своего предка именно как хронику удачного эксперимента, который можно и нужно повторить. Он не раз говорил мне, что наука со времен знаменитого Франкенштейна ушла далеко вперед, появились новые материалы и способы их обработки, прояснились некоторые загадки медицины и биологии, в механике прогресс был особо значительным. И теперь, с высоты этих научных достижений двадцатого века, задача, которую поставил в свое время наш гениальный предок, становится не просто разрешимой, а приобретает совсем иные возможности. Отец теперь мечтал не просто создать живое существо, он говорил о том, что мы можем превзойти саму природу в ее изобретательности, и сделать организм, гораздо более приспособленный к среде, чем уже существующие. Не воссоздать человека, а сконструировать его в усовершенствованном виде. Например, кроме легких, предусмотреть и жабры, так, чтобы созданный нами гомункулус мог находиться под водой и извлекать из нее необходимый для дыхания кислород, подобно рыбе. Или вернуть ему хвост, когда-то ликвидированный эволюцией за ненадобностью. Ведь этот рудимент делает человекообразных обезьян такими ловкими, почему бы новому искусственному существу не сравниться с ними!
В нашем доме при жизни матери не принято было говорить о политике, и я не могу сказать, разделял ли мой отец идеологию нацистов. В партии он на тот момент не состоял, это точно. Но теперь, когда его опыты приобрели иной характер, и успех казался ему близким, в разговорах отца появились новые, незнакомые мне нотки. Он начал все чаще говорить, что мы должны создать не просто искусственного человека, а сделать то единственное, чего ждет от нас Отечество – сотворить Суперсолдата.  Изобрести и воплотить в жизнь мечту всех полководцев, сконструировать организм, максимально приспособленный к бою. Это будет солдат, который сможет воевать под водой, на земле, а может даже и в воздухе. Летающая армия! Это вам не тяжеловесная, энергозатратная, шумная сегодняшняя авиация. Мы можем представить себе эскадрилью гомункулусов, которые поднимаются в воздух без всяких внешних технических приспособлений, сами по себе, как птицы. Они не знают границ, их не видят и не слышат, в них не попадет зенитное орудие, они маневренны, неуловимы и смертельно опасны!
Эта идея постепенно захватила его полностью. Ему мало теперь было просто повторить опыт Виктора Франкенштейна, отец мечтал, что его имя будет вписано в историю куда более крупными буквами, чем имя прославленного предка. Потому что он сделает то, о чем прапрадед и мечтать не мог. Он создаст небывалую армию искусственных солдат, которая принесет его родине долгожданную победу. Наверняка эти рассуждения были отчасти спровоцированы и тем, что на восточном фронте ситуация изменилась коренным образом, русские после долгого, тяжкого отступления вдруг будто набрались сил из неведомого источника и повернули фронт в обратную сторону. Теперь уже отступали мы, сдавая один населенный пункт за другим. По радио и в школе это называли временным маневром с целью аккумулировать мощь, которая вскоре обрушится на врага и сокрушит его. Но за пределами официальной пропаганды все больше зрела и звучала, пока шепотом, испуганно, мысль, что это не временные трудности, а начало поражения. Даже будучи подростком, я осознавал опасность таких разговоров, но прислушивался к ним и мысленно соглашался. Похоже, отец тоже не очень верил в стратегический талант военного руководства страны, и все больше полагал, что спасением Рейха должны заняться ученые и техники, а не солдафоны. Уже была произнесена фраза о загадочном «оружии возмездия», которое перевернет ход войны. Но что это за оружие, ясности не было. Вроде где-то в секретных лабораториях полным ходом шли исследования и эксперименты по созданию небывалого в своей разрушительной мощи вооружения. Может быть, все эти слухи и не были так широко известны публике, как мне. Все-таки, я был сыном техника и инженера. Но тогда мне казалось, что идея сверхоружия просто витает в воздухе, и вроде бы бредовые идеи моего отца звучали уже не так безумно.
Но, несмотря на расшифрованный дневник Франкенштейна, опыты по-прежнему не давали ожидаемых результатов. По словам отца, дело было в нехватке средств. Подобные эксперименты требовали уникальных материалов, а в стране даже с обычным продовольствием и горючим дела обстояли уже не так хорошо, как в начале войны. И тогда отец решился на то, чего никогда бы не сделал раньше, со своей гордостью и независимостью. Он написал своему старому однополчанину, который теперь находился на самой вершине государственной власти, Херману Герингу. Это может показаться удивительным, но вскоре в доме раздался телефонный звонок. Отец подкатился к аппарату и, слушая, вытянулся, если позволите так сказать, во весь свой сидячий рост. Положив трубку, он посмотрел на меня и вдруг расхохотался. Мне стало немного жутковато. Но отец сообщил, что ему назначена аудиенция у рейхсфюрера.
Готовясь к этой встрече, отец исписал целую кипу бумаг, начертил полную папку схем, но, по его собственным словам, все это не пригодилось. Старый боевой товарищ встретил его приветливо и выслушал с вниманием, но бумаги читать не стал. Просто задал несколько прямых вопросов, свидетельствующих о том, что Геринг тоже готовился к визиту. Отец отвечал так же прямо, по существу. Расстались они на том, что через пару-другую дней отца известят о решении.
Прошло пять дней. И снова раздался судьбоносный телефонный звонок. И опять, в который раз, наша с отцом жизнь вошла в новую стадию.
На предприятие отца был назначен руководитель (хотя владельцем остался он сам), а мы после коротких сборов – чего двум холостякам паковать? – выехали в Швецию. Там, на нейтральной территории,  Люфтваффе имело ферму, купленную на подставное лицо. Ферма работала, как и полагается, производя молоко и мясо. Имелись собственные поля, луга, коровник и овчарня. Были даже своя мельница и пивоварня. Но основное здание пустовало, там когда-то планировалось разместить нечто вроде отеля, переоборудовать, перестроить. Но с началом войны эти планы были заморожены. Теперь же ферму было решено использовать  в качестве секретной фабрики-лаборатории. Отец составил список необходимого оборудования. Как он сам говорил, совершенно нескромный список. Выписал нужных сотрудников, специалистов в разных областях науки, инженеров, медиков. Все они в обстановке полной секретности по одиночке также прибыли на шведскую ферму. Идея искусственных летающих солдат всерьез захватила Геринга, несмотря на свою фантастичность. Отец мог быть убедительным. Люфтваффе не скупясь выделило необходимые средства на проект, который получил кодовое название «Fliegenden Soldaten». Но отец был склонен рассматривать аббревиатуру «FS»  как фамильный вензель: FrankenStein.
Мы с отцом прибыли на ферму одними из последних. Уже были подготовлены жилые помещения, завезено оборудование, по крайне мере, основная его часть. Со стороны все должно было выглядеть как обычное сельскохозяйственное предприятие, потому всех скотников и доярок заменили на сотрудников, специально отобранных люфтваффе. Они продолжали разводить коров и овец, варить сыр и пиво и продавать их в ближайшем городке. Но порядки на ферме были установлены полувоенные: строжайшая дисциплина, система пропусков, повышенная секретность. В главном здании, которое снаружи по-прежнему напоминало обычную сельскую постройку, была проведена впечатляющая реконструкция. Был вырыт целый подземный этаж, где установили генераторы, оборудовали лабораторные помещения, жилой блок для научных сотрудников, а первый этаж превратили в огромный испытательный ангар, снеся все перегородки.
Щедро финансируемые, исследования отца сразу же вышли на новый уровень. Так что, судя по всему, он не кривил душой, когда утверждал, что главная причина его неудач – нехватка средств. Я не очень вникал в содержание работ, которые кипели в цехах и лабораториях, мне не хватало ни знаний, ни любопытства. Мне, городскому подростку, выросшему среди механических устройств и экспериментальных установок, гораздо интереснее было познакомиться с сельским бытом. Я с удовольствием бродил по ферме, проводил целые дни то в коровнике, то на мельнице. Нравилась мне и пивоварня, я довольно близко сошелся с толстым краснолицым Уле. Настоящего его имени я не знал, может, он и действительно был шведом, меня это, признаться, мало заботило. Я понимал важность отцовской работы, и потому беспрекословно соблюдал все требования секретности: не выходил без разрешения за территорию фермы, носил крестьянскую одежду, и не задавал лишних вопросов. Но процесс приготовления пива почему-то всерьез меня захватил. Может, в таком примитивном виде давали знать о себе мои научные гены? Мы с Уле тоже ставили эксперименты, изобретая новые сорта пива, пробуя незнакомые ингредиенты. Иногда я участвовал и в дегустациях, но об этом мы с Уле предпочитали не распространяться. Отец мой категорически не признавал алкоголя, считая мозг своим главным рабочим инструментом. А сознательно портить инструмент могут, по его словам, только полные болваны.
Иногда отец выкраивал минутку-другую для бесед со мной, не забывая о необходимости воспитательной работы. Но разговоры эти уже никогда не были столь душевными, как в детстве. Даже несмотря на ту холодность, с какой отец относился ко мне в нашем доме в Германии, беседы наши там, пусть и редкие, отличались содержательностью. Они захватывали меня, ведь отец старался разбудить мое научное любопытство и просто сыпал интересными фактами, необычными парадоксами, даже показывал фокусы, в основе которых были физические или химические явления. Здесь же, на секретной шведской ферме, отец совсем переменился. Сказался, видимо, и его новый статус. Военная дисциплина, секретная телефонная линия, соединяющая с Берлином, пароли, вооруженная охрана, пусть и невидимая глазу – все это вызывало у отца, штатского человека, сознание собственной значимости. Он теперь почти не пользовался протезами, потому что к нему был приставлен денщик, который катал коляску, помогал отцу лечь в кровать, мыл его. Отец чувствовал себя большим начальником, чего никогда не ощущал раньше, даже на собственном предприятии, где он был просто первый среди равных. Кроме того, судя по всему, прогрессировала и его наследственная болезнь, выражающаяся в этаком мессианстве, чувстве собственной исключительности и высоком предназначении. Тон отца изменился, он теперь говорил все время высокопарным слогом, рассуждая о границах человеческих возможностей, которое именно нам, Франкенштейнам, суждено раздвинуть до неведомых пределов. С работниками же он разговаривал исключительно начальственным голосом, не просил, а раздавал приказы. Мы с отцом снова становились чужими людьми. Еще и поэтому я старался больше времени проводить в открытой части фермы, чем в ее секретном секторе. Легенда позволяла мне даже иногда выезжать в городок, вместе с работниками фермы, разумеется. К тому времени я уже неплохо освоил шведский язык, страсть к изучению новых наречий во мне не утихала на протяжении всей жизни. Благодаря своим лингвистическим талантам я смог договориться, чтоб меня отпускали чаще, и все активней участвовал в фермерской жизни, ездил на рынок, даже торговался там с местными покупателями.
Словом, я как-то прозевал момент, когда в исследованиях отца наступил серьезный перелом. И осознал это только тогда, когда по ферме разнеслось известие о скором визите самого рейхсфюрера. Геринг решил посетить наше предприятие, потому что отцу наконец-то было что показать. Вот тогда я с некоторым удивлением и узнал, что в подвальных помещениях практически готов гомункул, первый экспериментальный искусственный солдат. Пока еще не умеющий летать. Сначала, по убеждению отца, было необходимо повторить эксперимент Франкенштейна на том же уровне, что описан в зашифрованном дневнике, просто создать жизнеспособный организм. И эта часть работы подходила к концу. Но даже на этой стадии отец не ограничился повторение прошлого. Он решил внести в искусственное тело нововведения и улучшения. Так, у гомункула, который, кстати, получил кодовое имя Манфред-1, в честь знаменитого аса Первой мировой войны, барона Манфреда фон Рихтгофена, которого отец знал лично, появилось второе сердце для большей жизнеспособности. Соответственно, изменения коснулись и нервной системы и скелета. Искусственное существо было пока что подключено к системам внешнего питания, в день, когда планировался его переход на автономное, то есть самостоятельное существование, и должен был приехать Геринг.
Он прибыл на ферму в видавшем виды стареньком авто, для конспирации, я полагаю. Но за высоким забором фермы сотрудники уже могли оказать высокому чину должный прием. Все выстроились во дворе, включая сельскохозяйственных работников. Геринг был в штатском, коричневое его пальто мешковато висело на безразмерном теле. Он вяло махнул рукой в традиционном приветствии и сразу прошел в главное здание. Обед он приказал подавать после эксперимента. Сначала – дело!
В подвальном этаже присутствовали исключительно научные работники, имеющие секретный допуск. Я на правах сына руководителя, также был допущен, но держаться старался в тени. На большом столе, напоминающем операционный, лежало гигантское тело. Я не задумывался до этого, где брал отец для своих экспериментов «биологический материал», и только теперь вопрос этот пришел мне в голову. Конечно, на ферме водилось много всякой живности, но мне с трудом верилось, что этот устрашающего вида организм был соткан из коровьих и овечьих частей тела. А из чего? Но я забыл о своих сомнениях, когда в зале появились Геринг с моим отцом. Рейхсмаршал встал у самого стола, но отец попросил его отодвинуться подальше к стене. Сам же он отдал команду, и сотрудники включили оборудование. От тела отсоединили шланги и трубки и подвели электрические контакты. Гомункул получил разряд тока, затем еще один. Все напряженно ждали. Наконец по притихшему залу пронесся осторожный вздох – это Манфред-1 шевельнул пальцем. Отец махнул сотрудникам, и те вновь поднесли к телу электрические провода. Но новый удар током не понадобился – гомункул открыл глаза!
Рефлекторно часть зрителей отшатнулась назад, один лишь Геринг остался стоять как скала. Манфред повернул голову из стороны в сторону и попытался встать. Он сгибал руки и ноги, но тело было надежно прикреплено к столу. Геринг вопросительно поглядел на моего отца, и тот дал сигнал работникам. Двое осторожно приблизились к столу и отщелкнули зажимы ремней, тут же отойдя назад. Гомункул вновь шевельнулся и начал подниматься. Он медленно выпрямился, сев на столе, затем спустил одну ногу на пол и начал переносить центр тяжести, чтоб встать. Публика затаила дыхание. Монстр был поистине велик. Пока он лежал, можно было понять, что он высок ростом и широк в плечах, но лишь когда Манфред сел, а затем начал вставать на пол, стало очевидно, насколько он могуч. Огромное мускулистое тело, покрытое хирургическими швами и бинтами, медленно выпрямлялось. Гомункул встал на обе ноги, поднял руки на уровень глаз и воззрился на свои конечности. Я, признаться, был изрядно напуган, и не пожалел о том, что занял самую удаленную от стола позицию. Но кроме меня, никто не выказывал страха. На лицах сотрудников застыло выражения научного интереса, они будто всматривались в стрелки приборов или следили за лабораторной крысой. Геринг же откровенно восхищался. Он даже сделал было шаг вперед, но отец мягко остановил его, взяв за локоть. Сам же отец смотрел на свое творение озабоченно, что-то ему не нравилось.
Тем временем, монстр, вдоволь налюбовавшись своими лапищами, перевел взгляд в сторону и заметил людей, выстроившихся в ряд. Он смотрел прямо на нас, но глаза его не напоминали глаз человека. Это был взгляд огромной рыбы, без тени мысли, совершенно не одухотворенный. Не знаю, может так и задумывалось, но меня этот взгляд откровенно разочаровал. Это огромное существо напомнило мне заводную игрушку, оживший манекен. И тут он рухнул. Будто что-то надорвалось внутри его большого тела, лопнула связующая нить, и туловище сложилось пополам. Гомункул с грохотом упал на спину, нелепо раскидав свои тяжелые руки. Грудная клетка его вскинулась и опала, изо рта вырвался громкий выдох, и тело замерло. Манфред-1 валялся на полу безжизненной кучей мяса.
Сразу все заговорили, кто-то бросился к приборам, другие подбежали к мертвому телу. Отец продолжал сидеть в своем кресле, но лицо его осунулось, нос заострился. Геринг обернулся к нему, посмотрел тяжелым долгим взглядом и вышел из помещения. Отцовский денщик бросился к креслу, но отец отмахнулся от него и, сам крутя колеса, покатился к лифту…
Геринг уехал, разумеется, очень недовольным. Я ожидал, что отец расстроится, впадет в депрессию или в гнев, но он все последующие дни был собран и деловит. Спустя несколько дней он объяснил мне в одну из наших редких бесед, что предполагал такой исход дела. В работе были допущены ошибки, но эксперимент все равно был необходим, ведь на то он и эксперимент, что даже отрицательный результат является достижением. Зато теперь он знает точно, что нужно исправить и изменить. Вот только бы удалось это объяснить люфтваффе и лично рейхсфюреру. По крайней мере, во время его визита на ферму, Геринг никаких объяснений не принял и посчитал опыт явной неудачей. Отец боялся, что финансирование эксперимента будет уменьшено, чего, по его словам, никак нельзя было допустить. И он вел бесконечные телефонные переговоры, посылал телеграммы, проводил долгие совещания со своими сотрудниками. Насколько я понял, Геринга в конце концов удалось убедить. Но теперь он поставил отцу жесткие сроки. Ситуация на фронтах становилась все хуже, Рейх как никогда нуждался в оружии возмездия, и Геринг ждал, что отец даст ему в руки этот серьезный козырь. Летающие солдаты Геринга должны спасти Отечество! И в лаборатории вновь закипела работа.
О причинах неудачи отец вовсе не избегал говорить. Напротив, он охотно объяснил мне, что именно произошло. По его словам, дневник Франкенштейна сыграл с ним злую шутку. Не задумываясь, отец принялся реконструировать опыт своего предка. А ведь огромный рост это изначальная ошибка. Большие размеры требуют существенных ресурсов, а созданный организм должен быть экономным. Кроме того, мы живем в двадцатом веке, а не в эпоху викингов, когда физическая форма бойца имела решающее значение. Сегодня никого не напугаешь солдатом-великаном. Задача – не внушить страх, а уничтожить. Летающий солдат должен быть эффективен. А значит, незаметен, ловок. Мы должны создавать не великана, а, скорее уж, лилипута! Да, почти карлика. Маленький летун будет более маневренным, неуязвимым, более бесшумным, и не требовать таких огромных затрат энергии. Но у него должна быть широкая грудная клетка, ведь внутри его организма предстоит поместить уникальную вещь – биологический двигатель! Это будет симбиоз человека и аэроплана. Но металлических частей в нем должно быть минимальное количество. Все это время отец, оказывается, напряженно работал над проектом такого двигателя, сотканного из мышц и сухожилий, питающегося не керосином, а кровью, двигателя как части живого организма. Мне эта идея показалась даже более фантастической, чем создание гомункула, но отец выглядел очень уверенным. Все-таки, опыт авиатора и техника давал о себе знать.
Все сотрудники были поделены на две самостоятельные группы. Одной предстояло продолжить работы по созданию собственно искусственного существа, другая группа отныне занималась конструированием биологического двигателя. Затем, эти два проекта предполагалось совместить. Новый летающий солдат получил, уже по традиции, имя немецкого аса Карла Алльменрёдера. Работы по созданию Карла-1 велись ускоренными темпами, потому что Берлин требовал скорейших результатов. Тем не менее, со дня нашего переезда в Швецию прошло уже больше года. О положении на фронтах я теперь узнавал не столько от отца, сколько из шведских газет, регулярно посещая соседний городок. В июне британцы и американцы высадились в Нормандии, таким образом, Германии пришлось воевать на два фронта. На востоке русские продолжали успешно наступать, и уже вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову называть это нашими временными трудностями. Я понимал, что судьба страны с каждым днем становится все более непредсказуемой, и втайне радовался, что мы находимся на территории нейтрального государства, вдали от войны.
Отец же, похоже, всерьез и окончательно уверовал, что судьба победы находится в его и именно в его руках. Он рисовал мне картины триумфального вылета эскадрильи летающих солдат, которая посеет страх и разрушения в стане врагов. Я, честно говоря, считал это прожектерством и находил в поведении и в словах отца все больше признаков безумия, хотя и отдавал ему должное как ученому и изобретателю. Но я с трудом мог убедить себя, что идеи отца могут действительно воплотиться в жизнь. Поэтому, когда осенью 1944 года в наше поместье снова пришла весть о скором визите Геринга, я был удивлен не самим этим фактом, а тем, что отец чувствовал себя вполне уверенно. Он считал, что у него на руках все козыри.
Карл-1 был практически готов. Но на сей раз отец решил все-таки снизить риск и провести закрытые испытания до приезда рейхсфюрера. Я снова был допущен в святая святых. Теперь операционный стол казался еще больше, потому что тело, лежащее на нем, было  крохотным по сравнению с гигантом Манфредом. Ростом Карл был примерно с меня. А я, надо сказать, был худощав и низкоросл, особенно для своего возраста. Шведские крестьяне на рынке давали мне на пару лет меньше, таким маленьким я был. Карл-1, правда, по сравнению со мной был настоящий крепыш. Где-то внутри его обширной грудной клетки помещался биологический двигатель, которым мой отец по праву гордился. Ему удалось свести количество металлических деталей к минимуму, а в перспективе отец планировал избавиться от них вовсе.
Испытание Карла-1 напоминало события полугодовой давности: так же отец дал команду сотрудникам, и они отключили тело от внешнего питания, затем подвели электрические контакты к лежащему на столе существу. Снова вспыхнула искра, тело дернулось, сократились конечности, открылись глаза. Страховочные ремни были отстегнуты, и гомункул согнулся. Он сидел на столе, но в отличие от своего предшественника не спешил спускаться на пол. Я уже знал от отца, что сегодня испытаний двигателя не будет, он пока не активирован, и Карл-1 не взлетит, даже если захочет. Довольно будет и того, если он сможет самостоятельно встать.
Но новый искусственный солдат продолжал сидеть на столе и озираться. Вот, как и в прошлый раз, гомункул увидел свои руки и принялся их с любопытством рассматривать. Я сказал: с любопытством. И действительно, если у Манфреда-1 взгляд был совершенно бессмысленным, то Карл уже гораздо больше напоминал человека. Спустя несколько секунд наблюдений за ним, я понял, кого он мне напоминает. Ребенка! Такое же растерянное лицо пришельца из другого мира, только-только узнающего эту реальность, эмоции, меняющиеся каждое мгновение, беззащитный взгляд, но все-таки уже не рыбий, даже не беличий, скорее  - напоминающий щенка или котенка. Я даже проникся симпатией к этому лабораторному монстру, настолько он походил на младенца. Правда довольно уродливого младенца – с непропорционально большой головой и бочкообразным телом. Белесая его кожа, лысый череп, множество шрамов, конечно, только усугубляли уродство нового гомункула. И все же, это был не Манфред, который симпатии вызвать не мог по определению. Что-то неуловимо приятное таилось в Карле-1, чего я и сам пока понять не мог.
Отец подкатился к столу, и Карл тут же с любопытством перевел взгляд на движущийся объект. Концентрировался он пока плохо, что только добавляло сходства с человеческим младенцем. Отец внимательно наблюдал за свои созданием, поводил перед его глазами резиновым молоточком, а затем легонько ударил по внутренней стороне локтя существа. И Карл заплакал! Ей-богу, совсем как ребенок! Вот уж чего я никак не ожидал. Да, похоже, и для ученых во главе с моим отцом это также было полной неожиданностью. Правда, Карл быстро затих, несколько раз хлюпнул носом, а затем вдруг снова упал на спину и, похоже, уснул.
На этом первое испытание закончилось, гомункула (хотя теперь я мог называть его так лишь с некоторым усилием) вновь подключили к системе жизнеобеспечения, предварительно накачав снотворным. Отец пригласил своих коллег в лабораторию, где собирался биодвигатель, а теперь она пустовала. Там оказался накрыт стол для небольшого банкета, исключительно для посвященных. Мне было позволено не только присутствовать, но даже и пригубить шампанского. Сотрудники сдержанно поздравляли отца, он не позволял никакой фамильярности. Вскоре денщик укатил его в жилое помещение, а я еще некоторое время праздновал с учеными и техниками. Правда, при мне они были так же немногословны и тихи, будто в моем лице с ними оставался мой отец. И хотя меня распирало любопытство, мне не терпелось узнать, испытал ли кто-нибудь похожие чувства, нашел ли в искусственном создании сходство с человеческим ребенком, я понял, что откровенничать сотрудники, привыкшие к военной дисциплине и секретности, не будут. Я присоединился к своему отцу.
Он был более разговорчив, и я, осмелившись, рассказал ему о своих ощущениях. Отец похвалил меня за наблюдательность и сказал, что это часть его плана. Чтобы солдат был полноценным бойцом, он не должен быть, как принято считать, тупым исполнителем, бестолковым бараном. Авиация – элитный род войск, и пилотом не может стать неуч и тупица. А ведь летающий солдат – это пилот. Аэроплан и пилот в одном организме. И ему предстоит вести самостоятельный бой, принимать решения, действовать на свое усмотрение. Без этого невозможна эффективная война в небе. Значит, мы должны создать существо, способное к обучению, саморазвивающийся организм с элементами настоящего интеллекта. Как это сделать? Ничего не нужно изобретать, все давно придумано и опробовано самой природой. Этот искусственный организм должен, как и появившийся на свет естественным образом, расти, учиться в процессе этого роста, приобретать навыки. То есть, гомункул должен сначала действительно напоминать по своему развитию ребенка. Но в отличие от живого человека, зачатого, выношенного матерью, у нашего существа есть преимущество. Он будет расти и развиваться существенно быстрее. Поскольку у реального ребенка много сил и энергии уходит на то, чтобы защитить организм от враждебного воздействия внешнего мира, он взрослеет и обучается медленно, на это уходят годы. Мы же выращиваем искусственное существо в идеальных условиях, ему ничего не угрожает, здоровье его и биологический рост находятся под нашим неусыпным контролем. Так что, у гомункула (меня уже начинало коробить использование этого слова по отношению к Карлу) есть все шансы пройти развитие, которое у человеческого детеныша отнимает десять-двадцать лет, за несколько месяцев, а то и недель.
И вот в этом процессе, оказалось, отец большие надежды возлагает на меня. Я был удивлен, но отец продолжил. Обучение любого существа происходит в общении. Роль коммуникации чрезвычайно важна в приобретении навыков. Особенно, речи. И отец хотел бы надеяться, что я внесу свой посильный вклад в это важнейшее дело нашей семьи. Он предлагает мне заняться не то, чтобы воспитанием и обучением Карла-1, но, по крайней мере, обеспечить его необходимым количеством общения. Мне нужно просто представить, что у меня появился родственник. Странноватый, необычный, но зато быстро развивающийся. Играть с ним, заниматься гимнастикой, затем читать по слогам, считать – это ведь не потребует от меня каких-то особых жертв?
Я, разумеется, согласился. И потому, что чувствовал, как отец надеется на мою помощь. И потому, что был заинтригован этой необычной работой. И потому, что, как уже говорил, у меня появилось нечто вроде симпатии к этому искусственному созданию, пришедшему в наш мир только благодаря научному гению моего отца и нашего далекого предка.
Итак, моим прогулкам по ферме, экспериментам на пивоварне и торговле на рынке пришел конец. Теперь я целыми днями был занят в лаборатории. Первые дни Карл-1 действительно напоминал то ли слабоумного, то ли грудного ребенка. Он не мог пользоваться не только какими-нибудь предметами, но даже собственными руками. Но, в отличие от реального младенца, Карл развивался и учился удивительно быстро. Скоро он уже вполне сносно сооружал деревянную пирамидку из цветных колец, научился самостоятельно ходить, затем проситься в туалет. А я, в свою очередь, смирился с его нелепым видом. Тем более, на голове Карла начали пробиваться волосы, шрамы на теле прикрыли какой-никакой одеждой, да и лицо его становилось все более осмысленным. К ноябрю он уже уверенно бегал, пользовался ложкой, узнавал меня и даже называл коротким именем Ви. Вот с речью у Карла явно были проблемы. Учитывая его физическое развитие и навыки, он должен был бы уже вполне сносно говорить, хотя бы простейшие слова. Но он только гыкал и хыкал, мямлил, произнося отдельные слоги, не соединяющиеся в осмысленные фразы. Словом, интеллектом Карл не блистал. А между тем, ему пора было учиться пользоваться двигателем, находящимся прямо в его теле, и о котором он, похоже, даже не подозревал. Отец медлил с летными испытаниями, поскольку считал, и не без основания, что для управления полетами необходим разум взрослого человека, или хотя бы подростка.
И тут стало известно, что приезд рейхсфюрера переносится на более раннюю дату. Войну Германия проигрывала. Это было ясно каждому, кто не стал жертвой пропаганды. Отец мой, правда, к таковым вряд ли принадлежал. Он по-прежнему был уверен, что в его руках победа Отечества, и нужно только заручиться временем, которого люфтваффе, похоже, отцу не оставлял. Геринг прибыл неожиданно. На ферме узнали об этом лишь за несколько часов до его приезда. Срочно был расчищен и подготовлен первый этаж главного здания. Руководитель военно-воздушных сил хотел лично устроить боевые испытания летающего солдата. Все на ферме понимали, что мы к этому не готовы. Пришлось спешно класть Карла на операционный стол, поскольку двигатель, находящийся в его организме, даже не имел внешних элементов управления. Предполагалось сделать это немного позже, но приезд рейхсфюрера внес коррективы в планы.
По задумке отца управление полетами должно было осуществляться изменением положения тела, подобно тому, как мотоциклист меняет направление движения не столько поворотом руля, сколько наклоном тела. Так что, органов управления двигателем не должно быть много. В идеале, все должно было ограничиться тумблером включения. Но пока пришлось на тело Карла вывести несколько рычагов и рубильников: включение подачи топлива, тумблер тяги, еще какие-то кнопки. Я в авиационном деле как был дилетантом в те годы, так и остался. Так что, не могу рассказать подробнее, но помню, что на груди у Карла после операции появилась прямоугольная пластина, усыпанная кнопками и тумблерами. Как он будет с ней справляться, я понятия не имел. Думаю, отец тоже. Не говоря уже о самом Карле.
Но отступать было нельзя. На этот раз Геринг приехал на новеньком авто. То ли, конспирация была уже не так важна, то ли старой машины не нашлось. К тому же, под пальто обнаружилась военная форма. На мой взгляд, рейхсфюрер существенно рисковал, но видимо, на это были какие-то причины.
Встреча прошла так же, как и в прошлый приезд. Сотрудники, выстроившиеся в шеренгу, отсалютовали важному гостю, после чего фермеры вернулись к свои обязанностям в коровнике и овчарне, а ученые прошли в главное здание. Спускаться в лабораторию никто не стал, амбар с высоченным потолком и был местом испытаний.  Я снова занял место в дальнем углу, чтоб не привлекать к себе внимания, но постараться все видеть. Геринг потел и нервничал. Он явно был не в духе. Отец сохранял бесстрастный вид.
Привели Карла. Когда рейхсфюрер увидел нашего летающего солдата, у него отвисла нижняя челюсть, он перевел взгляд на отца. На брезгливом лице его было написано: Вы меня разыгрываете? Я понял, что отец не доложил в Берлин о своих идеях насчет маленького роста. Он встал с кресла и, явно подрастеряв навыки использования своих протезов, шатаясь, приблизился к Герингу. Отец хотел говорить с ним тихо, и потому не мог оставаться в сидячем положении. Геринг, не меняя брезгливого выражения лица, молча слушал, кивал, а затем тяжело вздохнул и расслабился. Я уже говорил: отец умел быть убедительным.
Всю последнюю неделю я обучал Карла замирать по стойке смирно, а также отвечать «яволь». Задача была сложная. Интеллектуальное развитие нашего гомункула по-прежнему оставляло желать лучшего. Зато он окреп телом, уверенно им владел и вообще стал напоминать взрослого, хоть и весьма низкорослого мужчину. Для него были пошиты брюки, напоминающие армейские, изготовлены сапоги и даже летный шлем. В таком виде он и предстал перед рейхсфюрером. Ассистенты встали рядом с ним, чтоб подстраховать, когда двигатель будет приведен в действие. Отец подал команду, и один из сотрудников включил тумблер. Раздалось тихое гудение, щелкнули другие включатели, и мотор заработал на полную мощь. Карл выглядел растерянным. Он начал подниматься в воздух, ноги оторвались от земли, а два сотрудника придерживали его за руки. Было похоже, будто они запускают небольшой воздушный шар, который рвется вверх, с трудом сдерживаемый. И вот по отцовскому сигналу, ассистенты отпустили Карла в свободный полет. Он с шумом поднялся почти к самому потолку, беспорядочно размахивая ногами, затем сделал резкое движение рукой, его перевернуло на бок и понесло в сторону. Похоже, наш летчик совсем не управлял своим полетом. Его носило из стороны в сторону, и если б не кабель, который тянулся от пульта управления вниз, Карл, вполне возможно, вылетел бы наружу. Но был предусмотрен дублирующий пульт, и дежуривший возле него сотрудник повернул рукоятку, обороты двигателя заметно ослабли, и Карл плавно, хоть и рыская по сторонам, приземлился. Он был не в себе. Самое время было отключить его от кабеля и увести, чтобы успокоить. Но Геринг пожелал подойти поближе. Он пристально смотрел на «оружие возмездия», и лицо его не предвещало ничего хорошего. Тем не менее, Геринг потрепал Карла по щеке, тот, разумеется, забыл все мои уроки и даже не подумал вытянуться во фрунт. Отец сказал что-то помощникам, и они принялись отключать пилота от кабеля. Когда все сотрудники вышли, уведя с собой Карла, я немного замешкался и услышал, как Геринг назвал увиденное «цирком уродов». Он был в гневе. Я даже испугался за отца. Стараясь остаться незамеченным, я медленно двигался к выходу, но успел застать ответ моего отца. Он, надо сказать, держал марку. Нисколько не смутившись, отец напомнил своему бывшему сослуживцу, что перед началом предыдущей войны авиацию все тоже считали цирковым аттракционом. В том числе старые, выжившие из ума генералы, которым предлагали использовать аэропланы в военных целях. Как трудно было преодолеть их сопротивление и убедить, что эта техническая новинка способна изменить сам облик войны! И вот теперь история повторяется. Может, наш гомункул пока и выглядит несколько комично, но это всего лишь прототип. А за ним будут изготовлены десятки, сотни пилотов. Мы научимся не только производить их гораздо скорее, но и быстрее обучать, превращать в ловких и беспощадных воинов. Продолжения разговора я уже не слышал, скользнув за дверь.
Видимо, отец снова был весьма убедителен, потому что Геринг покинул ферму в отличном расположении духа. Он даже произнес небольшую речь о том, что Отечество переживает тяжелые времена, и возможно именно нам суждено повернуть ход истории, вернув Рейху былую славу и приблизив долгожданную победу.
Признаться, я не очень верил в такую возможность. Известия с фронтов были не просто неутешительными, а катастрофическими. Возможно, шведская пресса подавала их в такой тональности, но я был почти уверен, что войне скоро конец, и победа в ней будет не нашей стороне. Впрочем, я был всего лишь подростком, и своим мнением ни с кем не делился. Тем более, что уверенность отца была весьма заразительна. После отъезда рейхсфюрера работы на ферме возобновились с большим энтузиазмом. Предстояло обучить Карла-1 искусству полета, продолжая, кроме того, и его общее обучение и развитие. Одновременно нужно было готовить все необходимое для начала серийного производства. То есть, в ближайшее время на ферме должны были появиться Карл-2, Карл-3 и так далее.
Тем не менее, работы замедлились по внешним причинам. Хоть Геринг и обещал бесперебойное финансирование, после Рождества деньги перестали поступать. Я сам слышал это от отца. Он звонил, писал какие-то докладные, получал очередную порцию обещаний, но денег по-прежнему не было.
Это не мешало продолжать обучение нашего первенца. Свою роль в его образовании играл и я. Кроме прочего, я занимался с Карлом шведским языком. Не знаю уж, с чего я решил обучить его иностранному языку, но гораздо большая странность состояла в том, что шведский ему давался гораздо легче немецкого. И если прежде Карл производил впечатление бедолаги с заторможенным развитием – словарный запас его был скуден, да и тем он пользовался абы как – то на шведском он вскоре начал разговаривать вполне сносно. Я не знаю, как это объяснить. Возможно, это было как-то связано с происхождением «биологического материала», из которого был создан Карл. Для меня и то, и другое осталось тайной.
Мы занимались также основами счета и грамматики, но особо не преуспели даже в этих нехитрых науках. Гораздо больше времени отцовские ассистенты уделяли летной подготовке. Через какое-то время Карл поднимался в воздух уже без страховочного кабеля, хотя полеты его, конечно, были ограничены пространством внутри амбара, превращенного в испытательный ангар. Он двигался гораздо уверенней и, похоже, сам процесс полетов начинал ему нравиться.
Кажется, в феврале, наконец, пришли деньги. Но если раньше их перечисляли в шведский банк, и кто-то из сотрудников ездил в город, чтобы получить наличные или оплатить счета, то теперь деньги привез курьер. Отца заранее поставили в известность, иначе посторонний просто не попал бы на нашу засекреченную ферму. Видимо, дела в Берлине были настолько плохи, что банковские операции стали затруднены. Привезенных денег хватило на то, чтоб быстро войти в запланированный график. В одной из лабораторий начались работы по сборке сразу двух десятков биологических двигателей. В другой должны были приступить к созданию нескольких «Карлов».
Несколько раз в конце зимы отцу звонил лично Геринг. Судя по отцовским ответам и интонациям, разговоры были весьма напряженными. Оно и понятно, война шла уже на территории Германии. Вера в мифическое «оружие возмездия» не оправдывалась, нужны были реальные результаты. Но, по словам отца, нельзя вырастить живой организм в ускоренном темпе. Рост должен быть естественным, если мы хотим получить здоровое полноценное тело. Он пытался объяснить это в своих телефонных переговорах, но, похоже, человека на той стороне трубки его доводы уже не убеждали. От отца требовали результат, и немедленно!
Работы на ферме теперь не прекращались даже по ночам. Но рост живых клеток происходил в своем естественном ритме, который невозможно было изменить. Отец прекрасно понимал, что не может выполнить поставленную задачу быстрее запланированного. Но он также осознавал и то, что времени, действительно, почти не осталось. Теперь уже не только мне, но и всем сотрудникам было очевиден близкий конец. Способны ли наши летающие солдаты реально изменить ход почти проигранной войны, я не знал. Но наблюдая за отцом, начинал думать, что могут. Размышляя же самостоятельно, приходил к выводу, что вряд ли. Как вы понимаете, проверить на практике эти гипотезы нам не довелось. Все закончилось внезапно. Отца вызвали в Берлин. Я был уверен, что полечу вместе с ним, но он приказал мне остаться и дождаться его возвращения на ферме. Все сотрудники получили от отца подробные инструкции на время его отсутствия, и за ним пришла машина. Мы простились наспех, как-то неловко. Уже много после мне пришло в голову, что отец догадывался в день нашего прощания, что мы расстаемся не на время, а навсегда. Но тогда я ничего подобного не думал. Я проводил автомобиль и вернулся к занятиям с Карлом. Кажется, именно в этот вечер Карл признался мне, что накануне ночью он тайно выбрался из ангара и впервые летал на открытом пространстве. Я ума не приложу, как это могло произойти! С нашей-то секретностью и повышенной бдительностью. Видимо, кризис зрел и в рядах сотрудников фермы, и охрана была уже не столь надежна.
Вскоре я смог убедиться в этом. Отца не было всего лишь неделю, а на ферме без него начали буксовать буквально все процессы. В лабораториях не столько работали, сколько обсуждали новости. Кое-кто из фермеров откровенно ушел в запой. Нарастающая тревога чувствовалась во всем. И в начале мая грянул взрыв!
Сначала в фигуральном смысле. Я проснулся от шума, раздававшегося, кажется из лаборатории. Звуки были непривычные и вряд ли могли быть связаны с обычными работами. Я вышел из жилого сектора и направился по коридорам. Мимо меня пробежали двое сотрудников. Они едва не столкнулись со мной, на миг остановились и поглядели на меня с непонятной мне ненавистью, а затем побежали к выходу. А я устремился к лаборатории, полный неприятных предчувствий. Но кого я не ожидал увидеть внутри, так это Уле, пивовара. Он тоже слегка удивился, когда я вошел в лабораторию. В руках его была канистра, из которой он обильно поливал рабочие столы, стеллажи. Я недоуменно уставился на Уле. В его лице не было привычного добродушия, глаза пивовара отливали металлом. Он подошел ко мне и тихим, но твердым голосом сказал, чтобы я немедленно бежал с фермы, если хочу жить. А затем взял с пола новую канистру и продолжил свое странное занятие.
Я выбежал из лаборатории, ничего не соображая. Встреча с Уле напугала меня, я понял лишь, что происходит нечто экстраординарное. Я поднялся с подземного этажа на поверхность и выбежал на улицу. Здесь тоже было много необычного. У ворот стоял грузовик и две телеги. Фермеры и научные работники грузили в кузов и на телеги какие-то тюки, ящики. Водитель грузовика торопил их, двигатель уже работал. Терпение его иссякло, он сел в кабину, и грузовик рванул с места к воротам. Кто-то успел вскочить на ходу в кузов, кто-то бежал вслед, а машина на полном ходу выбила створки ворот и выехала с фермы. И никакой охраны! Что происходит?
Я запоздало подумал, что нужно позвонить отцу. Он, уезжая, оставил мне номер телефона на случай какой-нибудь непредвиденной ситуации. Судя по всему, именно такая ситуация и происходила на моих глазах. Телефон находился в кабинете отца, и я повернул обратно в главное здание. Навстречу мне бежали оставшиеся сотрудники. Кто-то схватил меня за руку. Это снова был пивовар Уле. Пивовар ли? Он что-то кричал мне, но я уже плохо понимал происходящее. Из его слов я понял только, что скоро что-то рванет. Он так и говорил: «рванет». Уле потащил меня прочь от главного здания, я почти не сопротивлялся. Мы добежали до коровника, и Уле толкнул меня на землю. И тут действительно рвануло. Взрыв, теперь уже не фигуральный, а буквальный, оглушил меня. Главное здание взлетело на воздух. Огонь, дым, доски, куски черепицы! И тут я подумал: А как же Карл? Где он? Ведь он наверняка был в своей комнатке рядом с лабораторией!
Я начал вырываться, звать Карла, но Уле крепко держал меня. Я грозил, что его накажет отец, кричал, а пивовар повторял мне монотонно: «Так надо. Так надо». Дальше воспоминания мои сумбурны, что вполне понятно, учитывая обстоятельства и мой возраст. Помню, как Уле дотащил меня до телеги, прыгнул в нее сам, кто-то из фермеров взялся за вожжи, и мы выехали сквозь проломленные ворота. Я оглянулся, бросая последний взгляд на разоренную ферму, и вдруг в дымовой завесе увидел что-то похожее на фигуру взлетающего человечка. Неужели Карлу удалось спастись? Или это был обман зрения? Желание, принятое за действительность?
В городке нас задержала полиция, но мне удалось бежать. Некоторое время я слонялся по деревенькам, но, в конце концов, меня все же поймали, и я оказался-таки в местном полицейском участке. Меня допрашивали, но я, воспользовавшись тем, что выглядел младше своих лет, убедил следователей, что почти ничего не помню от испытанного шока, да и вообще мало что понимал, когда жил на ферме.
Крестьяне подтвердили, что встречали меня на местном рынке, и полицейские решили, что я действительно ничего не знаю, и вряд ли могу быть им полезен. Через несколько месяцев, которые я провел в здании школы, временно превращенной в какое-то подобие то ли тюрьмы, то ли лагеря, меня отправили в Германию.
Я пытался разыскать отца, наводил справки, но ничего не мог выяснить о его судьбе. Оно и  понятно, помня, какая неразбериха тогда творилась. После долгих мытарств, я был определен в интернат, поскольку моего отца разыскать не удавалось, а других родственников к тому моменту у меня не осталось. В школе наш латинист был приятно удивлен моими познаниями в области древних языков и предложил заниматься со мной индивидуально. Так была предрешена моя будущая профессия. Мне удалось с первого раза поступить в университет, и я стал специалистом по древнегреческому, латыни и другим мертвым языкам.
Долгие годы я пытался разузнать хоть что-то о судьбе отца и его исследований. Будучи ребенком, я воспринимал происходящее на шведской ферме как само собой разумеющееся, и только спустя время до меня начала доходить мысль, что мой отец – гений. Ведь и по сей день никому не удалось сделать ничего подобного тому, что совершили сначала мой далекий предок Виктор Франкенштейн, а затем – не без помощи его дневника, конечно, - мой отец Хайнрих. Оказалось, что фамильное проклятие имеет и свою светлую, так сказать, сторону. Франкенштейны намного определи каждый свою эпоху в искусстве создавать живое из мертвого. Как ни относись к идее моего отца насчет летающих солдат, но ведь Карл-1 существовал, он не выдумка. Он жил, развивался, учился, взрослел, как настоящая личность. Само по себе это уже огромная победа научной мысли! А ведь был еще биологический двигатель, вживленный в организм Карла, ставший его неотъемлемой частью и позволяющий ему летать! Причем, этим навыком наш «гомункул» постепенно овладел в полной мере. Он даже был способен выписывать фигуры высшего пилотажа: бочку, мертвую петлю и многое другое. Со временем Карл даже стал получать от полетов гораздо большее удовольствие, чем от ходьбы. Жаль, что он погиб на ферме – да, да, я думаю, что тогда, когда в пламени пожара мне привиделся силуэт взлетающего человека, это была ошибка зрения. Подумайте сами, если б Карл остался в живых, разве его бы не обнаружили вскоре? Ведь ему нужно было питаться, а социальных навыков он был лишен начисто. Так что, Карлу, так или иначе, пришлось бы общаться с людьми, которые бы тотчас заявили властям о странном человеке с авиационным двигателем в теле. Разве не так?
Все черновики, все наработки на ферме были уничтожены, отец пропал бесследно, и для современной науки его идеи и озарения утеряны безвозвратно. А представьте на минуту, каким бы стал мир, если б эти технологии получили гласность! Люди бы сегодня летали как птицы. Плавали бы под водой без аквалангов, спускались бы в шахты, умея дышать метаном, да я не знаю, что еще. У отца была масса идей по усовершенствованию человеческого тела. Но реализоваться им было не суждено. Я, последний из Франкенштейнов, пошел по иному пути. Я не биолог, не механик, меня интересует лишь лингвистика, да еще криптография. Так что, на мне фамильное проклятие, - а может быть, дар? – оборвалось. И если Виктор Франкенштейн, мой предок и тезка, хотя бы вошел в историю как безумный, но гениальный ученый, то мое имя, как и имя моего отца, никому не известны. Ладно я, но отец, на мой взгляд, заслуживает большего. Не могу поверить, что он исчез бесследно. Долгие годы я надеялся услышать о том, что где-то какой-то ученый создал нового «Карла», но таких сенсаций не было. Видимо, в конце войны отец погиб. Иначе мы бы наверняка еще услышали о нем и о летающих, или ныряющих людях…
Так что, вы вправе счесть мою историю выдумкой, никаких доказательств я предъявить не могу. Оттого я и не горю желанием рассказывать ее каждому встречному…
- Я не считаю вас выдумщиком. И теперь уже точно убежден, что наша с вами встреча – перст судьбы. Вы удивитесь не меньше моего, но я для вас не просто случайный слушатель. Я – часть вашей истории. Ведь я встречал его.
- Моего отца?! Этого не может быть!
- Нет, не отца. Давайте еще по кружечке? Во рту пересохло. Я отвык от ночных бдений, да еще и сдобренных пивом, но сегодня случай исключительный.
- Пожалуй. Но не томите! Вы сказали, что встречали его. Кого? Уле? Ведь он остался в Швеции…
- Нет. Карла.
- К-карла? Что?! Не могу поверить… Вы знаете Карла? Он не погиб?
- Вот видите, о чем я и говорю. У нас с вами гораздо больше общего, чем вы могли себе представить, когда входили в отель «Викинг». Вот вы говорили, что на судьбу вашей семьи повлияла книга, написанная женщиной…
- Да уж! Мэри Шелли сыграла с нами шутку.
- Вот и в моей жизни было нечто подобное. Мой отец проектировал дом для одной леди. Тогда ее имя еще не было широко известно. Они не то, чтобы подружились, но даже после постройки дома продолжали общаться. Тетя Эмилия, так мы ее называли, часто бывала в нашем доме и много времени проводила с нами, детьми. Больше всего мы любили слушать ее необычные истории, похожие на сказки. Казалось, что она сочиняет их специально для нас. Но позже я понял, что для тети Эмилии важна была наша реакция, она как бы проверяла, тестировала свои сказки на моем братце, сестре и на мне. Я был самым младшим, и со мной Эмилия проводила времени гораздо больше. Причем, не только она рассказывала мне истории, но и я делился с ней своими фантазиями. Родители даже считали, что мое воображение слишком развито, беспокоились, нормально ли для ребенка быть таким безудержным выдумщиком. Мать показывала меня врачам, и те сокрушенно кивали головой. Может, мальчику не хватает общения? Может, вы проводите с ним недостаточно времени? Ничего подобного! Я не относился к тем детям, что страдают от недостатка внимания и потому обзаводятся выдуманными друзьями. Зачастую со мной действительно происходили чудесные вещи, я как будто притягивал к себе все необычное, но когда рассказывал об этом, взрослые считали меня фантазером.
Так, во дворе я познакомился с девочкой, отличавшейся невероятной силой. Она не жила в нашем доме, а просто иногда приходила поиграть. Мне нравилась ее компания, потому что девочка… вот, уже не помню ее имени… обладала неиссякаемой энергией. Она то затевала игру в пиратов, и мы, ее верная команда, строили в углу двора что-то вроде корабля, с парусами из старых простыней, со штурвалом из тележного колеса. То мы увлекались поиском сокровищ. Девчушка приносила где-то раздобытую старинную карту, с якобы отмеченными на ней местами закопанных кладов, и мы вместе пытались расшифровать условные знаки. Я рассказывал родителям об этой девочке, и они выказывали желание с ней познакомиться. Но именно в эти дни она вдруг исчезала на неделю, а то и на месяц. Так что, отец с матерью, а иногда и брат  с сестрой, были убеждены, что я выдумал себе подружку. А когда, спустя время, та снова появлялась во дворе и хвасталась, что все это время не просто отсутствовала, а жила на необитаемом острове, мы, малышня, беспрекословно ей верили, а родителям моим уже было недосуг.
И только тетя Эмилия слушала мои рассказы с интересом и никогда не подвергала их сомнению. Так же было и с другим моим, якобы выдуманным другом. В него не верил никто! Еще бы! Кто из взрослых сочтет за правду существование таинственного человека, который появляется в их доме тогда и только тогда, когда в нем нет никого из взрослых, а стоит родителям вернуться, как таинственного гостя уже и след простыл. Тем более, я не мог рассказать о своем приятеле никаких подробностей. Я не знал, например, даже, сколько ему лет. Выглядел он вполне взрослым человеком, но вел себя как капризный ребенок. Как его звали? Понятия не имею. Я знал только фамилию. Теперь, после вашего рассказа, я понимаю, что это на самом деле было когда-то именем. Вы назвали его Карл. Но к моменту нашего знакомства, имя каким-то образом превратилось в типичную шведскую фамилию…
- Наш Карл? Вы хотите сказать, Карл-1? Летающий солдат?
- Именно, летающий! И уж в это-то поверить не мог никто из взрослых. Даже тетя Эмилия, внимательно слушающая меня, полагаю, считала это детской фантазией. Но идея ей, судя по всему, очень понравилась. Так что, когда она написала сказку о летающем человечке, то даже не стала менять фамилию моей семьи. На первых страницах повести написано, что младшего сына звали…
- Сванте Свантесон! Ну, конечно! Я ведь говорил, что ваше имя мне знакомо, но не мог вспомнить, откуда. Братишка, или Малыш – выходит, это вы? И значит, все написанное в этой сказке – правда?
- Кому как не вам знать, что чистая правда. Вы ведь видели Карла, он появился на свет благодаря вашему отцу. Я же не знал о нем ничего, кто он и откуда. В детстве я, конечно, не задумывался о природе его необычайных способностей, мне это казалось удивительным, но не невозможным. А повзрослев, я постепенно принял навязанную мне родителями точку зрения, что все это было плодом моих детских фантазий, и никакого летающего друга у меня никогда не было. Так что, вопрос о том, почему этот человечек в своем теле имел мотор, и как это вообще было возможно, отпал сам собой. И когда в свет вышла книжка нашей доброй знакомой Астрид Эмилии Линдгрен, родители испытывали гордость, что россказни их сына подсказали писательнице такую веселую идею, но все же предпочли бы, чтоб их дитя жило в реальном мире, а не среди собственных грез. Так что, вкупе с врачами, они окончательно убедили меня, что Карлссон – просто вымысел.
- Но что же с ним стало? Как долго вы общались?
- О, совсем недолго. В книге все описано совершенно правдиво. Он появился однажды летом, мы дружили несколько месяцев, в течение которых пережили множество совместных незабываемых приключений, а затем он исчез. Но следующей весной вернулся вновь. И снова нам было очень весело вместе! А ближе к зиме Карлссон опять улетел. Я думаю, что в его домике на крыше не было отопления, и в холодное время года он, подобно перелетной птице, отбывал в более теплые края. Куда – представления не имею. Но улетев в очередной раз, он больше не вернулся на нашу крышу.  Я побывал в его домике много лет спустя. Запустение, пыль и хлам. И много-много листочков бумаги с нарисованными петухами. Тогда я понял, что Карлссон не выдумка, что все это происходило со мной в действительности. Родителей к тому времени уже не было в живых, но я рассказал о своем визите в домик на крыше старшей сестре. Она выслушала меня спокойно и только покачала головой, как делают, слушая россказни неисправимого обманщика. Больше об этой истории я предпочитал не распространяться. До того самого вечера, когда в мой отель «Викинг» прибыл гость, отрекомендовавшийся Виктором Франкенштейном…
- Что ж, вы очевидно правы насчет руки Судьбы. Хотя я не склонен к фатализму, но обычной случайностью нашу встречу тоже вряд ли можно объяснить. Разве мог я предположить, что сегодняшняя ночь вызовет из памяти призраки прошлого, и будто снова оживет мой старый знакомец Карл, симпатичный искусственный человечек, умеющий летать, последнее творение гения моего отца, предпоследнего из Франкенштейнов…