Глава 17. Следствие

На следующее утро оказалось, что Правитель слов на ветер не бросает. Едва пробило девять, как дверь королевской спальни распахнулась, и, пусть Лия была еще не одета, в нее набилось человек десять явно с недобрыми намерениями.
- Рада вас видеть, господа, но не могли бы вы выйти и дать мне переодеться.

- Привыкай. Не королевишна, поди, гы-гы-гы… - на пол перед ней шлепнулись какие-то грязные тряпки, в которых принцесса не без труда узнала свой походный костюм, бывший на ней в момент ареста. – Переодевайся, да поживее, а то тюрьма уже все глаза по тебе выплакала.

Гордость, конечно, дело хорошее, но никто не позаботился о том, чтобы постирать и заштопать ее костюм, а надевать на чистое тело грязные, вонючие тряпки было очень неприятно. За несколько дней, проведенных во дворце, Лия успела вспомнить как же это хорошо - каждый день мыться и спать на чистом. Теперь предстояло привыкать заново, и радостных перспектив вроде скорого окончания лишений уже не предвиделось - сердце принцессы нехорошо сжалось, когда за ее спиной захлопнулась дверь королевской спальни, но жаловаться было некому.

Повели ее через черный выход на улицу, где уже стояла тюремная карета, облезлая, с окошками, неаккуратно закрашенными черной краской. Внутри оказалась деревянная скамья безо всякой обивки и цепи, которые щербатый солдат, ухмыляясь, старательно защелкнул на ее запястьях и лодыжках.
- Трогай!

Легкий толчок и карета покатилась по городским улицам. Амортизаторы в ней напрочь отсутствовали, так что Лия сполна ощутила каждый камень и каждую выбоину в мостовой. Она сидела и удивлялась: для того, чтобы доставить в тюрьму, совершенно не нужно было приковывать ее к лавке – двери кареты надежно запирались, да и амортизаторы бюджет вполне мог себе позволить.

Ей хотелось выглянуть в окно, чтобы понять где они едут, но краска не позволяла что-то разглядеть, а дотянуться до единственного свободного сантиметра в окне слева не позволяла цепь. Тогда она стала слушать: стук колес, голоса людей, тихий плеск воды, который внезапно стал громче – может, они проехали Обводной канал? Где-то там, на расстоянии вытянутой руки, продолжалась жизнь, а она сидела в черном ящике, и ей было недоступно даже небо над головой.

Ехали они недолго. Насколько Лия помнила, тюрьма располагалась в конце Рыбной улицы. Прогрохотав напоследок по какой-то железяке, карета остановилась, чтобы выпустить ее в крохотный внутренний двор, отгороженный от мира высоченными серыми стенами. Лия огляделась, пока конвой сдавал ее тюремщикам: они были словно в каменном мешке, нельзя было сразу понять, где наружная стена, а где само здание. И только кусочек ясного голубого неба трепыхался лоскутиком, так далеко, что не дотянешься.

Здесь плохо пахло. Острая смесь из нечистот, помоев и немытого тела рванула ноздри так сильно, что даже желудок подозрительно затрепыхался. По сравнению с этим ароматом Лиина вонючая одежда была почти благоухающей. Она было зажала нос, но караульный схватил ее кисть и злобно вывернул назад, за спину, постаравшись сделать это побольнее. А потом пихнул вперед, так, что она едва не улетела под ноги лошадям.

Лия закусила губу чуть ли не до крови. Что она сделала этому человеку? Откуда в нем столько ненависти и желания причинить ей боль? Совершенно необязательно было заламывать руку, даже если ковыряться в носу здесь запрещено правилами. Плечи ее сами собой поднялись и сжались, спина сгорбилась, будто ожидая нового удара.


Из двора ее провели в низенькую каморку, стены которой были когда-то побелены, но теперь почти сравнялись в цвете с каменным полом. Там стояли некрашеные деревянные столы, за одним из них сидел пожилой человечек с отсутствующим лицом, что-то писавший в толстую амбарную книгу. Конвоиры вытолкнули Лию на середину комнаты и вышли, а она осталась стоять, недоумевая, что же теперь делать.

- Здравствуйте, - в ответ тишина, человечек даже бровью не повел, как будто ее тут не было.

Лия повторила громче:
- Здравствуйте!

Ничего. Может, он глухой? Но чутье подсказывало принцессе, что тюремщик прекрасно слышит, просто не желает снизойти до разговора с человеческим мусором, и это ее злило.
- Здравствуйте, уважаемый глухой господин!!! Может, вы еще и слепой, раз не видите, что я тут стою? Или же вы просто тупой и плохо воспитанный, раз не отвечаете на приветствие?

Как же плохо она знала тюремные порядки! Сидевший перед ней клерк не поднял головы даже когда сбоку отворилась маленькая дверка и из нее вышла огромная грязная бабища в форменном сером платье.

- Эту в четырнадцатый, в одиночную.

Бабища швыркнула соплями и двинулась к оторопевшей Лие. Осмотрев ее отработанными движениями, она забрала шнурки от ботинок и ремень, который держал брюки. Лие пришлось схватиться за них руками, чтобы не остаться с голым задом, а бабища толкнула ее в спину по направлению к двери и громко крикнула в коридор:
- Четырнадцатый, двадцать седьмая!

И все. Ей самой никто не сказал ни слова, никто даже не взглянул на нее – так мало значения имела ее личность. В коридоре ее подхватили под руки и потащили по темному низкому коридору, так, что она едва не потеряла сначала штаны, а потом башмаки, но никого это не интересовало. После небольшого блуждания по зданию, ее втолкнули в какую-то дверь, которая тут же захлопнулась у нее за спиной.

Как ни странно, но услышав, как лязгнул тяжелый засов, Лия ощутила облегчение: ее наконец-то оставили одну. Пока глаза привыкали к полумраку, она стояла, не двигаясь, все еще сжимая в руках злосчастные солдатские штаны, норовившие соскользнуть с худого тела, а потом сделала шаг вперед, чтобы осмотреть свои новые владения.

Камера номер двадцать семь в четырнадцатом блоке представляла собой помещение три шага в ширину и четыре в длину, одну половину которого занимали деревянные полати. В углу стоял крохотный столик. Стула не было, он бы не поместился, да и пользоваться столиком можно было, сидя на полатях. Хотя, кому и зачем тут мог понадобиться столик – непонятно. Рядом со ним стояло ржавое ведро, распространявшее зловоние на всю камеру – вот и все удобства для местных посетителей.

Лия прошла и села на полати, стараясь не дышать рядом с ведром. Вонь была настолько сильная, что не было разницы, где делать вдох, а где выдох. Ее затошнило от запаха, казалось, что еще чуть-чуть и вырвет, но минуты шли, и мало-помалу она начала привыкать. Сколько сейчас было времени? Полдень? Вечер? Ее забрали утром, потом везли, потом досматривали, потом кинули сюда – по всем признакам прошло часа три, то есть сейчас полдень. Но в этом каменном мешке невозможно разобрать время.

Камера освещалась сверху, маленьким окошком, имеющим форму воронки – изнутри в него можно было просунуть голову, а снаружи оно было размером с кошачий лаз. Благодаря такой конструкции, а также толщине стен, неба в нем совсем не было видно, только свет проникал внутрь, да и то скупо. Тем не менее, железная решетка закрывала это окошко со стороны камеры, вероятно, на случай, если заключенные оборачивались кошками.

Когда Лия осмотрелась и отдышалась, она вдруг почувствовала в себе прилив энергии и потребность действовать: нельзя же сидеть просто так, сложив руки. Первым порывом ее стало желание понять, куда же выходят окна ее камеры, и как можно отсюда удрать. Она подпрыгнула, схватилась за прутья решетки и подтянулась, но вместо пейзажа, пригодного к побегу, увидела только метровой толщины стену, заканчивающуюся отверстием, в которое не пролезла бы даже Брынза. Однако первая неудача не умерила ее пыл, и Лия бросилась простукивать стены, потом их ковырять – короче стала творить ту тысячу благоглупостей, которую всегда совершают начинающие заключенные. Успеха это ей не принесло, но помогло скоротать время до вечера, когда свет в окошке начал меркнуть, а по коридору раздались шаги и звон железа.

В семь часов узникам давали пищу, и ее дверь вдруг дрогнула и приоткрылась щелкой возле пола, в которую влетела железная миска с супом и деревянная обкусанная ложка. Вот так. Лия еще не знала, что в одиночной камере персоналу не полагается разговаривать с заключенными и даже смотреть на них. Два раза в сутки, утром и вечером, под дверь просовывали еду – полагалось ее съесть за полчаса, а потом вернуть миску с ложкой таким же способом. Кроме того, раз в три дня узник должен был выставить к порогу поганое ведро, а сам встать лицом к дальней стене и не поворачиваться, пока пустое ведро не вернется назад. Помывка и любые другие удобства одиночникам не полагались.

Лия понюхала суп и поставила на место – голод еще не был настолько сильным, чтобы перебороть отвращение. Через полчаса она увидела, как дверца снова приоткрылась и миска исчезла. Все. На этом события дня были исчерпаны, она ждала еще долго, но больше ничего не происходило. Свет в окошке померк, стало совсем темно и тихо, даже звук шагов не доносился из коридора. Она легла на доски, стараясь устроиться поудобнее, но сон не шел, в перегруженной голове роилась тысяча образов: Эрикур, идущий с Запада ее спасать, Мими, пришедшая брать штурмом здание тюрьмы, и она должна быть готова в любой момент, нельзя засыпать, нельзя медлить, нужно по первому шороху вскочить и бежать, бежать, бежать…


Утром она проснулась от короткого лязга двери и сразу соскочила, но вместо лихих повстанцев на нее смотрела чашка вонючей баланды. Голодное посасывание в желудке уже серьезно беспокоило ее, но есть баланду все же не решилась. Если бы она могла знать, то удивилась бы насколько неоригинально она себя вела: по сценарию ей полагалось поголодать три дня, а потом уплетать за обе щеки любые помои, которые предложит ей тюремное начальство. Так оно и было, только три дня еще не прошли, а она уже ощущала сильный голод.

Когда миска вновь исчезла под дверью, все стихло. Ни один звук не долетал до слуха девочки: даже крохотное окошко словно забили ватой. Заняться было решительно нечем, спать не хотелось, а от лежания на досках болело все тело. Только сейчас, в абсолютной тишине, до нее начало доходить, что все это происходит с ней на самом деле.

Начало темнеть, грязный свет сверху стал почти неразличимым. Лия лежала на нарах, сжимала и разжимала пальцы перед лицом, рассматривала свои ладони, пытаясь убедиться, что они действительно существуют. Кусочек действительности был совершенно необходим, как прививка от надвигающегося абсурда, и Лия укусила себя за палец. Задохнувшись от боли, она смотрела, как расплывается кровавая ляпка и вдруг расплакалась. Все смешалось: боль, жалость к безвинно укушенному пальцу, подавленный гнев, страх и ощущение бессилия. Это были самые трудные и мучительные слезы в ее жизни – они не приносили облегчения, они душили и множили боль.
Через два часа она затихла, окончательно отупев и обессилев. Так тоже бывает: одиночное заключение никогда не входило в ее жизненные планы, но сейчас она здесь. И ничего не может поделать, вынуждена ждать, пока кто-то озаботится ее судьбой. Так не может быть, просто не может, это все должно скоро кончиться, надо только потерпеть.


Но несколько совершенно неразличимых дней прошли друг за другом, а ничего не поменялось. Все так же лязгала дверь, пропуская миску, и затем оставалась гнетущая тишина. В этой камере не было даже насекомых, которые могли бы шмыгать по углам, производя хоть какое-то движение. Ничего не было, ничего не происходило.

Лию начали мучить головные боли и какие-то странные припадки беспричинного страха, а ведь еще даже недели не прошло с тех пор, как она попала в одиночку.
- Я тут с ума сойду, - тихо сказала она сама себе и удивилась звуку своего голоса.

- Я тут с ума сойду. – Это было сказано громче.

- Я ТУТ С УМА СОЙДУ!!! СОЙДУ С УМА!!!

Лия прокричала слова куда-то в потолок и сильно испугалась – настолько дико здесь звучала человеческая речь. На висках выступил пот, грязная рубашка прилипла к спине, и сердце забилось, как бешеное. Еще долго она сидела, скорчившись в углу, пытаясь угомонить трясущиеся руки. Только молчание имело право находиться в этих стенах.


На седьмой день, после завтрака, который был проглочен ей с большим аппетитом, снаружи раздались шаги, но, вопреки обыкновению, приоткрылась не дверца для раздачи пищи, а заскрипел отодвигаемый засов на самой двери. Сердце Лии совершило кульбит и плюхнулось куда-то в печень, потому что ее затошнило – то ли от волнения, то ли от несвежей баланды. Дверь отворилась и снаружи показались двое часовых:
- На выход!

На выход! На выход! Счастье-то какое! Одним прыжком Лия пересекла свою камеру и оказалась в коридоре. Ей завязали руки и поставили между конвоирами – вперед, но она только улыбалась, счастливая, что покидает камеру. Надолго ли?

Никогда раньше она бы не подумала, что небольшая прогулка по тюремным коридорам со связанными руками может быть такой упоительной! Каждая мелочь, попадавшаяся ей на глаза, радовала и восхищала ее: одинаковые двери, обитые железом, факелы на стенах, засаленная куртка караульного. А когда они поднялись по ступенькам и вышли в коридор с большими окнами, щедро залитый дневным светом, Лия почувствовала себя на вершине мира.

Ее привели в маленькую комнатку без окон, прокуренную и грязную, посадили перед большим поцарапанным столом, за которым сидел мужчина лет сорока, что-то сосредоточенно писавший. Он также не взглянул на Лию, но теперь и она не спешила здороваться, предпочитая не спеша оглядеться по сторонам – так и сидели они молча, занятые каждый своим делом. Наконец, мужчина положил перо и поднял на нее бледные глаза.
- Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.

- Здравствуйте. Спасибо, уже сижу.

Лия ухмыльнулась, уловив всю двусмысленность своей фразы, но ее визави даже не пошевелился. У него было отечное лицо с маленькими глазками и мясистым фиолетовым носом, выдававшим пристрастие к алкоголю, толстые короткие пальцы с грязными ногтями и полинялый мундир. А еще у него была чрезвычайно неприятная манера опускать голову, а потом резко заглядывать снизу в глаза собеседника, пронзительно и злобно.
- Итак, начнем.

Он положил перед собой чистый лист, что-то написал сверху, а потом снова взглянул с ненавистью, как ножом ударил:
- Ваше имя?

- Оно вам и так известно. Ни за что не поверю, что вы не знаете, кого допрашиваете.

- Ваше имя? – Монотонно повторил следователь, среди подследственных ему попадались и не такие острословы, пусть попрыгает. Недолго петь тому, кто угодил в эти стены.

- Мое имя – Лия из рода Сигизмундовичей. А еще мое имя может звучать, как Лия I, королева Страны Вечной Осени, или Горынична XVI, супостат Дремучего Леса. Видите, как много у меня имен, и все неплохие.

- Ваше настоящее имя?

- Они все настоящие, выбирайте любое.

- Ваше настоящее имя?

- Вы тупой? Я вам все сказала.

- Ваше настоящее имя?

Лия отвернулась от него и замолчала. Какое-то время он, как автомат, повторял свой вопрос, но потом вынужден был сменить пластинку.

- Вы обучались ремеслу ведьмы? С малолетства привыкали обманывать людей?

В глазах его плескалось презрение. Сколько Лия себя помнила, она всегда гордилась выбранной профессией и безмерно уважала Ирью. Но в устах следователя это звучало так, будто она, будучи порочной и испорченной с самого рождения, специально выбрала такую область, в которой ее гадкие наклонности могли получить должное развитие. Глядя на него как-то не вспоминалось, что ведьма – суть лекарь и помощница, а поднималось непонятно откуда взявшееся чувство вины за себя и все поколения ведьм, оказывается бессовестно дуривших народ.

Дальше – больше. Они беседовали часа два, и к концу беседы Лия чувствовала себя облитой помоями, хотя следователь не произнес ни одного грубого или невежливого слова. Он просто задавал вопросы и записывал ответы, но весь его вид говорил о том, как ему противно общаться с такой мразью. Он словно из последних сил сдерживал свое отвращение, здоровое отвращение честного человека и гражданина перед отбросом общества, недостойным дышать одним воздухом с нормальными людьми.

Когда Лия вернулась в камеру, она забилась в угол и расплакалась, было нестерпимо обидно и тошно. Как смеет этот ублюдок так с ней разговаривать? Королева она или нет, но она человек - это бесспорно и не подлежит обсуждению. Почему же в кабинете следователя она забыла об этом?

Бедная Лия еще не знала, что такова система, отлаженная веками: даже ангел почувствовал бы себя преступником, попав в руки следователей. Все работало на то, чтобы уничтожить человека, раздавить его, заставить чувствовать себя виновным и умолять о прощении. Смертная тоска навалилась на нее, заставив даже пожалеть о безмолвных днях, когда дверь приоткрывалась дважды в сутки.


С тех пор ее стали вызывать постоянно, иногда по нескольку раз в день. Сначала с ней работал тот самый отечный следователь, так хорошо умеющий показывать отвращение. Он задавал ей очень много вопросов, часто совершенно дурацких, например: умеете ли вы вышивать? И рот его кривился – да, он знал это, ведь только такая дрянь как Лия, не умеет вышивать. Любая честная девушка обязательно учится вышиванию, а если не учится, значит, она потенциальная воровка.

Лия ненавидела его больше, чем кого-либо в своей жизни. Если бы у нее была возможность, она бы воткнула ему в глаз обгрызанный карандаш, сиротливо лежащий возле чернильницы, но руки у нее всегда бывали связаны. Если уж судят, так пусть хоть за дело! А этот гад как будто понимал ее душевные движения, мерзко посмеиваясь себе под нос – дескать, вижу, как ты бесишься, но знаю, что ничего не можешь поделать.

Что день, что ночь давно потеряли для Лии свою актуальность – в любое время ее могли вызвать, и пытка начиналась снова. Теперь, приходя в камеру, она радовалась ей, как родной - хотя бы здесь ее никто не трогал. Усталость от постоянного дерганья накапливалась, и на последних ночных допросах она просто засыпала. Тогда следователь велел забрать у нее стул, и теперь приходилось подолгу стоять, отчего ныли ноги и поясница. Чего же он хотел? Да всего-то, чтобы Лия признала себя самозванкой и подписала его бумагу. Стоило из-за этого так упрямиться!

Лия и сама временами думала, стоит ли? Кто оценит ее героизм? Да и героизм ли это: потерять человеческий облик, смердеть так, что даже следователь старался держаться от нее подальше. И все для того, чтобы сопротивляться машине, которая исправно работала, пережевывая человеческий материал. В глазах ее мучителей не было ни раздражения, ни восхищения ее упорством – они делали свою работу, абсолютно уверенные в том, что рано или поздно орешек расколется. А если нет? А если нет, то они просто бросят ее здесь и забудут о ней. Годы будут проходить, а она останется погребенной в каменном мешке, без единого слова, звука или человеческого лица.

Даже герою нужны зрители – собственно, тогда он и герой, когда другие глаза его видят. А как красиво умирать, как мужественно держаться, если никто этого не оценит? Какая разница, что за слова были в твоем монологе, раз его никто не слышал? Лия сидела, скорчившись на полатях, и думала чудовищные мысли: как много лицемерия стоит за общепринятыми понятиями о долге, чести и достоинстве, и как мало заботы о жизни и счастье человека. Что такое долг? Ради долга умер Адольф Киршнер? Или Нурик? Или другие? Все эти люди приняли смерть во имя чего-то, имеющего к ним столь же мало отношения, как прилив в Полуденном море. Невероятно глупо, но это считалось правильным. И ей, судя по всему, надлежит умереть в таком же стиле, и во имя таких же призрачных идеалов, которых она сама не смогла бы внятно описать.

За что она борется? За правду? Эммммм…. Правда – самое лживое в  мире слово, по-хорошему, она вообще не существует. У нее одна правда, у Орландо другая, у людей третья, кто прав? Да, ее отец был королем, да, она имеет наследственное право сидеть на троне и носить корону, но разве не это предлагал ей Правитель? С небольшой нагрузкой в виде себя. Но она не захотела, это было бы позорно – а что позорного в том, чтобы принять факт, что не все в этом мире происходит по нашему хотению, по щучьему велению? Непонятно…

Такие мысли ходили табунами через ее уставшую голову, оставляя горький привкус разочарования, пустоты и отвращения к себе. В минуты раздумий она казалась себе маленькой ничтожной идиоткой, возомнившей невесть что. Наверное, все королевство с хохотом следило за ее жалкими потугами, и теперь аплодирует вполне заслуженному финалу. Нечего было с таким-то рылом, да в калашный ряд!

Противоядием служили только далекие, подернутые дымкой воспоминания о доме. Она старалась думать о своем детстве, об Ирье, о Мими – и это облегчало боль. Но самыми дорогими и живительными были воспоминания о Змее и берлоге. Страдая от тоски и страха, Лия закрывала глаза и погружалась в мир своего детства, когда он еще был огромным и завораживающим. Она мысленно шла от задней калитки во двор, подходила к бочке и зачерпывала воды медным ковшом с деревянной ручкой, отполированной змеевыми лапами. Каждая мелочь восхищала и согревала душу – теплота и тяжесть рукоятки, тихий плеск воды в бочке и большой желтый лист, упавший с крыши. Лия могла поклясться, что чувствовала даже запах влажного дерева, поднимавшийся над бочкой.

Именно воспоминания о доме придавали ей сил в борьбе с ватными стенами. Прогулявшись по берлоге, она вдруг открывала глаза и понимала, что вокруг нее тюрьма, но недавние гадкие мысли уже не владели ее душой, и Лия снова чувствовала себя человеком. Открыв в себе этот ресурс, она заметно приободрилась и стала намного устойчивее, даже бесконечные допросы уже так не выматывали ее. Это не укрылось от глаз тех невидимых людей, которые управляли ее судьбой из-за ширмы, и они, видимо, решили сменить тактику.


Когда принцессу привели на очередной допрос, перед ней сидел не знакомый отвращенец, а совершенно другой следователь – высокий, поджарый мужчина, с лицом, изъеденным оспой и мутными, ничего не выражающими глазами. Был он какой-то нервный, постоянно дергал уголком рта и грыз ногти. Лия приготовилась молчать в ответ на бесконечные бессмысленные вопросы, но беседа стала развиваться неожиданным образом:
- Ваше имя?

Лия молчала, стараясь сконцентрироваться и вызвать перед глазами свой любимый угол у задней калитки, но вдруг удар кулаком по столу вывел ее из равновесия.

- Ты что, молчать намерена, сука?! – Рябой следователь с ненавистью уставился на девочку, оторопевшую от такого выпада, - я тебе сейчас ногти рвать буду по одному, тварь!!! Ты у меня запоешь, как в опере!!! Отвечай, проститутка!!!

Его лицо налилось кровью, а в уголках губ проступила слюна, которая летела изо рта каждый раз, когда он произносил хоть слово. Это было не просто презрение или отвращение, это была лютая ненависть, желание убить, уничтожить, изливавшееся на Лию, которая видела такое впервые в жизни.

- Как вы смеете так разговаривать со мной? – пробормотала она, растерявшись, но следователь не дал ей договорить.

- Я с тобой еще не так разговаривать буду! Ты кто такая вообще? Ты что, думаешь, с тобой тут миндальничать будут? Размечталась! Здесь я хозяин, что хочу, то с тобой и сделаю, хоть заорись. Так что не забывай, что ты мразь и ничего более, отвечай, когда тебя спрашивают и молчи, когда не спрашивают. Все ясно?!

Его хриплый рык прокатился по комнате и замер, даже не долетев до двери – в этом месте все звуки душились в зародыше, ничто не покидало стен. В самом деле, он может сотворить с ней что угодно, и никто не услышит ее крика даже в коридоре. Страх перехватил дыхание, обледенил пальцы – никогда, даже на болоте с утопленницей Лие не было так страшно. Она даже не спрашивала себя «за что», теперь вопрос стоял в простом физическом самосохранении. Что они делают с узниками? Что они могут сделать с ней? Перед глазами поплыли картины вырванных ногтей, отрезанных пальцев, выбитых зубов.

- Итак, рассказывай мне подробно и по пунктам: где, когда и как у тебя созрел умысел назваться именем покойной принцессы? Кто тебя надоумил?

Лия молчала, ноги ее внезапно стали совсем мягкими, и стали под ней расплываться, как тесто. Уши заложило, поэтому очередной вопль «Говори, шлюха!!!» утонул в пространстве между ней и столом, как в сладкой вате. Следователь кричал что-то еще, но в уши Лие словно вставили пробки, а перед глазами все размазали. Мутно, фрагментарно она видела, как малиновое пятно вылезло из-за стола и придвинулось ближе – навстречу ему из ее желудка поднялся теплый, склизкий комок и рот наполнился слюной. Она сжала зубы и попыталась отодвинуться, но следователь схватил ее за грудки и затряс:
- Говори, дрянь!!!

- Ммммм…

- Говори, я тебе глаза выколю!!!

- Ммммм…

Не стоило ему так трясти – поболтав головой, принцесса больше не могла себя сдерживать, и утренняя баланда щедро вылилась на засаленный малиновый мундир.

- Сука! Чтоб ты сдохла!!! Дрянь!!!

Вместе с баландой и пробки из ушей вылетели – Лия снова обрела зрение и слух. Неудобно, но зрелище того, как багровый от бешенства мужик стряхивает с себя рвоту, доставило ей некоторое удовольствие. К сожалению, удовольствие продлилось недолго: следователь схватил ее за шею и начал ее волосами и лицом стирать с себя нечистоты. Медная пуговица до крови ободрала щеку, лицо и руки были испачканы вонючей жижей, на волосах повисла непереваренная баланда. В таком виде ее отконвоировали в камеру и даже не выдали воды умыться.

Лия сидела, пытаясь унять дрожь в теле и как-то почиститься – да, она давно уже пахла совсем не розами, но это было чересчур. Ее легкие кудри теперь напоминали липкое серое месиво, кожа была покрыта слоем грязи, напоминавшим темно-коричневый лак, прелая одежда стояла колом. Она старалась не думать о том, какой запах издает ее тело, потому что можно было умереть от стыда, но здесь все так пахло. Тюрьма ставила свое клеймо сразу, въедаясь в кожу едким запахом страха и нечистот.

С этого дня ее постоянно допрашивал этот тип. Допрашивал – это красиво сказано, ибо он постоянно орал, угрожал, хватал канцелярский нож и махал им перед ее лицом. Однако реального насилия к ней не применяли. Пока.

По ночам она не спала, все думала, что же будет дальше. Верно ли, что это лишь запугивание, или же ее на самом деле ждут пытки? Лия попала в огромную безликую машину, ломающую кости, и у нее не было ни малейшего шанса выбраться наружу. Давно уже были опробованы на прочность все решетки, простуканы все стены и продуманы все фантастические варианты побега, но все это было лишь иллюзией. Реальность заключалась в том, что этой машине все еще было что-то нужно от Лии, и она продолжала тихонько рокотать рядом, пока не наезжая всерьез. Но кто знает, что будет, когда закончится отведенный лимит времени на то, чтобы «решить проблему по-хорошему»?

Когда читаешь книжки про то, как осужденным рвали ногти или подвешивали на дыбу, конечно страшно, но все это сущий пустяк по сравнению с тем, когда понимаешь, что ногти будут рвать тебе. Лия смотрела на свои руки, представляла их искалеченными, и сердце почти останавливалось от жуткого, невозможного страха. Ее больше пугала не боль, а именно увечье – то, что ее тело никогда не будет прежним. Частенько она спрашивала сама себя: стоит ли так страдать? Что такого она защищает и от кого? Она не знает никаких секретных сведений, не может выдать никакой тайны, у нее нет сторонников – чего же тогда от нее хотят? Признания? Но здравый смысл говорил Лие, что, если нужно, ее признание можно легко подделать, никто не узнает правды. Борьба шла именно за поражение, за подавление воли, и за ней стоял Орландо – именно с ним Лия боролась в тюремных стенах. Стоила ли овчинка выделки? Особенно, если эти отвратительные люди перейдут от оскорблений к пыткам? Она не знала, но пока держалась, и ее мучители даже не подозревали, насколько близки к успеху они иногда бывали.

Какое счастье – простая свобода! Возможность идти, куда пожелаешь, или стоять на месте. Из окна дуло, и Лия зябла, но одеял ей не полагалось, приходилось сворачиваться в комочек и греть саму себя. От холода она почти не спала и постоянно бегала к ведру. Самым мучительным было терпеть многочасовые допросы: она бы ни за что не призналась в своей проблеме, оставалось мучиться молча, в надежде, что хватит сил дойти до камеры.

И о чем она только думала! Хотелось подвигов и славы? Ну вот, получила, теперь не знает, куда девать. Говорила же Ирья – ступай в лес, взрослей, делай что-нибудь, живи. Так нет, в семнадцать лет мы же самые умные, никто нам не указ! А была в словах ведьмы великая мудрость, ибо нет ничего ценнее жизни, которую надо прожить. Сколько плотоядных чудовищ окружают человека – долг, отчизна, верность, честь, и все вопят, вопят хором: «Умри за меня!», «Нет, за меня!», «За меня умирай!». Никто не скажет: «Ты за меня живи».

Едва ты появляешься на свет, как тебе читают сказки о храбрых героях, отдавших свою жизнь за короля и отчизну. И ты привыкаешь думать, что так и надо: взять меч, помахать флагом и красиво умереть, да так, чтобы о тебе сказку написали, – об этом мечтают все дети. Ну не бред ли?

Человек должен жить. Работать, созидать, любить, а не убивать и гибнуть. Она вспомнила свой разговор с Рыцарем о войне – ведь он фактически сказал то же самое, но ведь так и должно быть, никто не вправе требовать от людей их жизнь. И Лия вдруг расхохоталась, как безумная, спугнув притаившиеся по углам шорохи:
- Хреновая из меня королева, раз я несу такую ересь. И правильно, что я здесь сижу, а то бы развела бардак и анархию.


Прохладный ветер покусывал ее за щеки, но в его дыхании было так много всего: сотни дальних запахов говорили о том, что мир еще жив, в нем так же пекут хлеб и красят ткани, варят суп и смазывают колеса у телег. Целый вихрь мыслей и воспоминаний поднялся от одного дуновения. Лия вспомнила, как они с Мими покупали свежий, еще горячий хлеб на углу Черемуховой, и спешили с ним домой, пока не остыл. На улице было дождливо и холодно, ветер забирался за шиворот, заставляя ежиться под теплыми плащами. А дома стекла, запотевшие от тепла, и запах жаркого. Дома клетчатые занавески и гроздья луковиц на стенах, чайные чашки в буфете и большая белая кошка с серыми пятнами, чинно моющая лапку на скрипучем стуле. Лия чувствовала боль и радость, вспоминала себя, возвращалась к себе, по-прежнему не зная, что хорошо, а что плохо. Одно она теперь понимала точно – никогда больше она не назовет предателем и не осудит никого, кто выбрал жизнь.


Каждый день, а то и по нескольку раз в день Орландо докладывали о том, что принцесса упрямится и самозванкой себя не признает. Он хмурился, его удивляло упорство Лии – он рассчитывал, что попав в тюрьму, она сразу посмирнеет. Правитель и сам не знал, в каких условиях существовали узники, но догадывался, что ничего хорошего там нет. Молодая девушка, не нюхавшая жизни, должна была ужаснуться и сразу сдаться на милость победителя, но в данном случае он где-то просчитался.

Принцесса сидит в одиночке, в грязи и холоде, честно ест баланду и упорно молчит на допросах. Смена следователя результата не принесла, если не считать обгаженный мундир должностного лица. Вот что с такой делать? Ярость, поднимавшаяся в душе Орландо, говорила ему много интересного о себе самом: оказывается, несмотря на все свои чувства, он никогда не воспринимал Лию всерьез, не считал ее равной себе. Красивая девушка – да, желанная подруга – да, равный человек, с которым нужно считаться – нет.

Никогда и никого он не считал себе ровней. Тайное высокомерие, которое не позволяло ему сближаться с людьми, вдруг обнаружило себя, больно царапнув по идеальному образу. Орландо сам сбил с себя корону и увидел, что на самом деле он человек так себе. Не великий, возвышенный, непонятый герой с тонкой душевной организацией,  а обычный эгоист с раздутым самомнением, неспособный на настоящее чувство. И любить его, в общем не за что, ибо ни одна нормальная женщина не станет любить мужчину за его рабочую деятельность, а вне работы Орландо, увы, не блистал.

Тяжело дались ему эти откровения, на какой-то момент он полностью потерял почву под ногами, колеблясь от полного самоуничижения до сатанинской гордости. И самое плохое было то, что его тянуло к Лие. Он любил ее, нуждался в ней, скучал по ней, но пока не был способен принять, что у нее есть своя воля и свое мнение. Если бы он мог рассуждать трезво, может быть, он дозрел бы до понимания, что его ждет большая душевная работа, но сейчас он просто страдал от того, что Лия почему-то не желает понять его резоны и дать ему желаемое.

Временами Орландо испытывал жуткую злобу, яростное желание поставить эту выскочку на место, показать ей, кто она есть на самом деле, причинить ей боль, чтобы отплатить за свой душевный дискомфорт. Потом он успокаивался и чувствовал себя виноватым, почти приближаясь к пониманию сути, мучил себя, но так и не находил выхода. Он был не готов, а времени на созревание не было.

Лицо Правителя приняло устойчивый землистый оттенок, ибо он почти не спал. Тузендорф, приходящий доложить «обстановочку», заметно нервничал, потому что никогда не мог угадать, откуда прилетит. Орландо стал желчным и раздражительным, срывался на всех подряд по поводу и без, а барон ошибочно приписывал его раздражение неуспехам следствия.
- Ваше Высокопревосходительство, девица отменно упряма и зря тратит наше время. Не пора ли пристрастие применить? Сколько можно ходить вокруг да около? Она уже издевается над господином следователем, спит на его допросах.

- Хреновые у вас следователи, раз подследственные спят.

- Простите, Ваша Милость, следователи отменные – Горана Олассона раскололи, но эта девица упрямее и злее отпетого преступника. Однако, позволю себе заметить, против дыбы с испанским сапожком еще никто не устоял. Изволите разрешить?

- Да вы с ума сошли! – Орландо дернулся в кресле. – Давайте еще детей пытать будем…

- Но, Ваша Милость, если нам нужен результат…

- Да какой результат? Какой результат нам нужен?!

Министр внутренних дел испуганно отодвинулся. Кто знает, чем кончится этот разговор, в последнее время Правитель уж очень нервничает. А Орландо вскочил и стал расхаживать по кабинету, подливая масла в огонь всеобщей нервозности.
– Признания ее?!!! Да хрен с ними, обойдемся и без них, она первая, что ли! Скажите своим дебилам, чтобы закруглялись и передавали дело в суд. Да, и проследите за тем, чтобы к суду они нормально подготовились. Нормально, а не так, как всегда!

Суд? Он, что, хочет устраивать публичное слушание? Это еще зачем? Для дел такого рода во внутреннем дворе тюрьмы есть прекрасная виселица, кому нужен лишний балаган? Нет, с господином Орландо однозначно что-то не так… Тузендорф решил вернуться к этому вопросу чуть позже, а пока отослал приказ заканчивать дело самозванки.


Вот так для Лии закончились допросы. Она не сразу это поняла, но когда третий день подряд ее никто не побеспокоил, она догадалась, что дело приняло новый поворот. Интересно какой? Насколько она помнила, она ничего не говорила следователю – как бы он на нее не орал, сознание просто отключалось и все. Да и нечего ей было сказать, кроме как оболгать себя, но такого Лия точно не говорила.
Наступившая тишина действовала на нервы, ибо могла означать и то, что впереди ее ждут пытки. Лия не знала, делают ли перерывы между допросами, когда хотят применить пристрастие, но исключать этот вариант было нельзя. Поэтому несколько дней прошли в напряженном прислушивании к шорохам – не идут ли за ней. Камера теперь стала родной, уютной и любимой, единственной защитой от жуткого мира, поджидающего за дверью. Если бы кто-нибудь спросил ее теперь, она бы наверное пожелала на всю жизнь остаться в одиночке, да так, чтобы двери и вовсе не было.
Целыми часами ее взгляд бродил по каменным стенам, цепляясь за уже знакомые до мелочей трещинки, а слух, обострившийся до безобразия, выхватывал малейшие шорохи. Но пока все было тихо. С течением дней к ней возвращалась надежда – может, они решили плюнуть на нее и оставить навсегда в камере? Ох, лишь бы не пытали. Лия думала и пыталась подсчитать, сколько неотличимых дней должно пройти, чтобы она изменила свое мнение, чтобы согласилась на любую пытку, лишь бы выйти отсюда хоть на миг?

Она не знала, какой это был день, вернее, не день, а промежуток между ночью и днем, когда особенно холодно дует из окна, и ничем нельзя согреться. Лия лежала скрючившись, стараясь забиться поглубже к стене, чтобы сквозняк не попадал на тело. Сон не шел, спать в холоде она так и не научилась. Зря следователь удивлялся: в его кабинете было жарко натоплено, и уставший организм пользовался возможностью отдохнуть в тепле.

Лия лежала и привычно ждала рассвета, когда можно будет встать и не мучить себя попытками заснуть. Вообще-то она и сейчас могла встать, но сидеть в темноте, тараща глаза в стену, было особенно тоскливо. Вдруг по коридору прокатился шорох, словно лязгнуло что-то большое и тяжелое, потом еще и еще – целое полчище звуков ворвалось в привычный распорядок жизни, пугая полусонных узников. Лия вскочила с замиранием сердца – бывают такие моменты, когда человек, не имея никаких разумных оснований, все равно чувствует, что идут за ним. Так и сейчас, едва услышав первый шорох, принцесса поняла, что это к ней.

Зачем? Чего они хотят? Задрав голову, она беспомощно шептала клочку еще темного неба: «Помоги мне!», но небо молчало, как миллион раз до нее и столько же после. Вслед за шумом в коридоре раздался лязг засова у ее двери, и Лия почувствовала, как сердце уходит в пятки.

- На выход!

Внутрь протиснулись двое караульных. Надо идти, а ноги ослабели, не хотят слушаться – ее подхватили под мышки и поволокли прочь от обжитого одиночества, куда-то к ужасам жизни. Знакомый коридор убегал направо, потом шел спуск по ступеням на два этажа, но сегодня ее спустили только на один. Потом повернули в деревянную дверь, которая раньше всегда была закрыта. Если бы чертовы солдаты могли знать, как страшно ей перед каждым новым шагом! Но то, что повели не вниз, внушало надежду - из книжек Лия представляла себе пыточную, как непременно расположенную в подземелье.

Ее привели в комнату, где было очень тепло, и две надзирательницы явно ждали ее появления. Лия успела охватить взглядом пространство и не заметила ничего устрашающего. Караульные поставили ее посреди комнаты, и вышли, оставив наедине с тетками. Это были огромные крестьянские женщины, явно недюжинной физической силы, которые подошли к ней и стали быстро снимать с нее одежду, привычными, ловкими движениями.

- Что вы хотите делать?

Но никто из них не ответил. В считанные секунды Лия осталась нагишом, и ее впихнули в маленькую дверь, за которой располагалось самое чудесное чудо, которое только существует в мире – баня. Горячий пар обдал тело, уже покрывшееся грязевой коркой, но еще быстрее, чем пар, ее душу заполнил восторг. Вода! Горячая вода! Шайка и мочалка, мыло! Никогда в жизни Лия не испытывала таких сильных ощущений.
Тетки-надзирательницы довольно немилосердно скребли ее кожу, не без труда отмывая въевшуюся грязь, которая сходила лохмотьями. Один раз, другой, третий – принцессу отмывали в семи водах, скоблили чуть не до мяса, но не было в мире большего блаженства. А серое и застиранное тюремное полотенце, в которое ее завернули – да это же просто облако! Невероятно, потрясающе, столько впечатлений за одно утро, Лия даже немного раскисла. Давно уже на ее долю не выпадало такого счастья.
Ее вытерли насухо, расчесали и заплели волосы, выдали белье и платье. Чистое белье! Пусть грубоватое, но чистое! Есть в жизни счастье – после такого и умереть не жалко. Тетки принесли ножницы и обстригли ей ногти, непривычно легкие руки, казалось, были готовы взлететь. Лия счастливо засмеялась. В глазах одной из надзирательниц мелькнуло что-то человеческое, совсем на секундочку, и нельзя было разобрать, то ли это радость, то ли жалость.

После мытья Лию накормили – и не баландой, а омлетом с ветчиной, к которому даже подали кофе. Какой божественный вкус! И как же прекрасна жизнь, раз в ней есть такие вещи! Чистота и сытость зажгли румянцем щеки девочки, тепло прокатилось по всему телу, разминая каждый пальчик, делая его мягким и тяжелым. Сейчас бы поспать, вот прямо здесь, в тепле, а если еще и на подушке, то это уже просто рай.

Но поспать Лие не дали. Едва она задремала на стуле, как в комнату снова вошли конвоиры, напоминая, что рай пока откладывается. Раз уж ты на земле, то изволь терпеть, покуда срок не вышел. Вместе с конвоирами вошел и следователь, тот самый, первый, который не орал на нее, а только смотрел с презрением. Но на сей раз его лицо ничего не выражало, лишь алкогольные мешки под глазами стали еще больше. Он поклонился Лие едва заметным кивком и спокойно сказал:
- Следуйте за мной, сударыня.

Ого! Сударыня! Уже не мразь, дерьмо и шлюха, а сударыня – еще немного и начнется Ваше Высочество. Уж не революция ли там случилась? С бьющимся сердцем Лия встала и пошла за следователем. Конвоиры все так же следовали за ней, впереди и сзади, но в спину не толкали, на ноги не наступали и вообще выглядели довольно безмятежно.

Прошагав по нескольким лестницам, они спустились в тюремный двор, тот самый, куда ее привезли несколько недель назад. Толстые серые стены поднимались, словно стремясь сомкнуться над ним и заслонить клочок неба от жадных и внимательных глаз – нечего мечтать о том, что тебе не принадлежит. Но как бы ни старались строители, небо все равно нельзя спрятать, оно светилось радостной синевой, совершенно неприличной для этого места, как звонкий смех бывает неуместен на похоронах.

Здесь по-прежнему пахло тюрьмой, но теперь принцесса привыкла, и воздух во дворе показался ей даже свежим. Она спустилась по выщербленным каменным ступеням, отмечая глазом каждую трещинку – давно ей не предоставлялось столько пищи для ума. В камере она видела одно и то же каждый день, и теперь наслаждалась разнообразием.

Внизу их ожидала тюремная карета с закрашенными окнами. Но лимит чудес для этого дня еще не подошел к концу. Усевшись в карету, Лия обнаружила, что стекло на левой дверце треснуло, и небольшой кусочек, размером с ладонь, откололся. Она дождалась, пока карета тронется, и быстро выдернула ненужное стеклышко – в образовавшееся отверстие хлынул свет и воздух, Лия снова могла видеть город, видеть и чувствовать обычную жизнь, протекавшую на берегах Семи каналов.
Карета покатила по Рыбной улице. Прильнув к своему окошку, принцесса жадно смотрела, как мелькают мимо купеческие дома с облупившейся штукатуркой. По узеньким тротуарам спешили куда-то прохожие, и толстые клены роняли драгоценные листья прямо на мостовую. Где-то позади кричала ребячья ватага, явно затеявшая игру в городки, серый кот сидел перед витриной колбасника и внимательно рассматривал товар, спрятанный за стеклом.

Ехали довольно медленно, и Лия умоляла лошадей не торопиться, сбавить шаг, - она с невероятной остротой переживала каждое мгновение. День был солнечным, ярко-синее небо сверкало чистотой и свежестью, солнечные лучи зажигали огнем кроны деревьев и рисовали улыбки даже на самых хмурых лицах. Природа ликовала, и принцесса вместе с ней, казалось, сердце в груди разорвется от счастья.

Сколько всего ненужного, сколько лишнего было в ее душе! Она жила, как гусеница в капусте – ползала между листами, не поднимая головы. А в это время кругом была жизнь: яркая, праздничная, разная, но всегда бесконечно прекрасная. Какой надо было быть дурой, чтобы не ценить простые вещи, составляющие суть и соль всего – почему она раньше не останавливалась полюбоваться падающими листьями? Или не следила с замиранием сердца за тиканьем часов в спальне? Навстречу попадались люди, такие же озабоченные и слепые, и Лие хотелось крикнуть каждому: «Проснись! Посмотри вокруг, твоя жизнь прекрасна!»

Одна из женщин, неспешно шагавшая по тротуару, чем-то напомнила ей Ирью – то ли ростом, то ли статью, и сердце Лии больно забилось. Она вдруг поняла, что скучает так сильно, что еле может это вынести. Ирья, Мими, Василиса, Рыцарь и Змей. Да-да, Змей – как бы там ни было, Лия страшно по нему скучала. Сейчас, наверное, она отдала бы все на свете, чтобы увидеть его хотя бы издали.

Слезы хлынули, царапая душу, и одновременно исцеляя ее. Лия плакала от боли, понимая, как много плохого и ненужного легло между ней и дорогими людьми, если бы у нее был хотя бы крошечный шанс, она бросилась бы к Змею и сказала, что любит его больше всех на свете. И всегда будет любить, какова бы ни была его биография.
Размазав по лицу пару стаканов слез, Лия действительно почувствовала облегчение, потому что ей стало ясно, что она будет делать при первой же возможности. Просить прощения, любить и заботиться о своих близких – вот что теперь будет для нее главным. А остальное придет само. Солнце светило, затапливая карету сквозь небольшую дыру в окошке, в воздухе пахло булочками с корицей, и огромное, невозможное счастье заполнило душу принцессы. Она ехала в тюремной карете, серо-зеленая от долгого заключения, но не было в Стране Вечной Осени человека счастливее.


Миновав широкие бульвары Сеймора, карета въехала в Найкратово. Даже если бы Лия не могла смотреть в окно, она сразу почувствовала бы это на себе, ибо мостовые в центре Амаранты ложились с куда большей тщательностью. В районе Королевского дворца улицы и вовсе были гладкими благодаря тому, что убирались в большие гранитные плиты, а не мостились из множества мелких камней.

Прогрохотав по причудливо оформленному мостику через Ливневый канал, карета свернула на Фонтанную улицу, и Лия стала гадать, куда же ее везут? Если во Дворец, то разумнее было бы ехать по Сандаловому бульвару, оставляя Синюю Башню по левую руку. Но они объехали ее справа, втиснувшись в небольшой проезд, обычно закрытый и неприметный. Там и остановились.

Конвоиры распахнули дверцу и быстренько вынесли Лию под белы рученьки, не задерживаясь на улице. Она только успела крутануть головой и увидеть, что ее ведут в здание городской администрации, причем через черный вход. Зачем? Но недоумение быстро сменилось пониманием, когда они прошли по длинному коридору и спустились вниз, в подземный проход, соединяющий два крыла через Синюю Башню. В левом крыле располагался Суд, куда, как оказалось, ее и привели.

Немного потолкавшись по коридорам, Лия оказалась в крохотной комнате в окружении шестерых солдат. Это было слегка многовато для одной девочки, но никого похоже не смущало. К ней подошел человек в черной мантии, осмотрел с ног до головы, и кивнул солдату – тот, в свою очередь, приблизился, и в руках у него Лия разглядела наручники.

- Вы действительно думаете, что я заборю всю стражу и улечу через дымоход?

- Таков порядок, сударыня.

Замок щелкнул, и принцесса с удивлением поняла, что наручники – вещь тяжелая, и к тому же чертовски неудобная. Уже через пару минут у нее начали ныть косточки на запястьях, она попыталась пошевелить руками, но стало только хуже.

- Вам лучше не делать резких движений, солдаты начеку. Сейчас вас проводят на скамью подсудимых, там вы будете сидеть во время заседания. Рекомендую вести себя прилично, говорить только когда вам предоставят слово – ваше поведение тоже будет иметь значение для суда.

- А в чем меня обвиняют?

Клерк посмотрел на нее умными глазами и подавил тяжелый вздох.
- Заодно и узнаете.


Зал судебных заседаний был довольно большим и светлым помещением. Если слушания проходили вечерами, то служители зажигали свечи в трех больших люстрах, висевших под потолком, и тогда горящие окна ярко отражались в водах Ливневого канала. Но сейчас был яркий день, и шесть открытых окон наполняли зал светом и воздухом. Стены были оштукатурены и покрашены в непонятно-нейтральный цвет, чтобы не раздражал и не мешал думать, темная дубовая панель тянулась по периметру на высоте половины человеческого роста, придавая солидности. Скамьи для заседателей, судей и подсудимых также были выполнены из темного дуба, только у судей они имели мягкие сидения, обитые малиновым бархатом. Одним словом, все было очень солидно.

Заседание было закрытым, на нем присутствовали только те люди, которых Орландо отобрал собственноручно. Тем не менее, зал был полностью заполнен – никто из приглашенных не посмел манкировать. Сам Правитель тоже присутствовал, но сидел он скрытно, в небольшой ложе справа от суда. Это место было искусно замаскировано  и не бросалось в глаза. Только знающий человек мог определить, что там, за совершенно одинаковой панелью, кто-то есть. Впрочем, многие знали, и не без опасения поглядывали в ту сторону, готовясь как можно громче выражать свои верноподданнические чувства и непоколебимую гражданскую позицию.

Легкий гомон витал над залом, люди делились последними новостями и гадали, долго ли продлится суд над самозванкой. Кто-то высказывал предположения насчет того, так ли она хороша собой, как говорят слухи. Кто-то старался погромче озвучить свое негодование, в надежде, что Правитель услышит и оценит. Но стоило распахнуться двери, пропуская вперед членов суда, как аудитория мгновенно стихла.
Председателем был назначен министр юстиции граф Бежич. Нельзя сказать, что он был в восторге от своей миссии, но отказаться было немыслимо. Он прошел первым и занял свое место во главе судейской коллегии – высокий, широкоплечий вельможа с громовым басом, он пользовался авторитетом в правительстве, как человек сильного характера и весьма неглупый. Компанию ему составляли граф Мацукиши и баронесса Линдерманн – оба одетые в синие мантии они источали важность и достоинство.

Справа от судейского стола, расположенного на возвышении, находилась скамья обвинителей, на которой сегодня было весьма людно. Бывший королевский, а теперь просто прокурор госпожа Амбарцумян пересматривала какие-то бумаги, пытаясь убедиться, что все на месте и ничего не забыли. Вокруг нее роилась стайка клерков разной степени активности, и вместе они создавали изрядное мельтешение, которое действовало Правителю на нервы. Он даже послал человека утихомирить их, но не помогло – то ли от волнения, то ли от важности момента, но прокурорские помощники забегали еще быстрее. Орландо чертыхнулся, но решил не выдавать себя.

Слева располагалась скамья защиты, сиротливо пустая. Только один человек сидел на ней, и это был государственный защитник, чиновник второго ранга господин Рамбукас. Перед ним лежало несколько листочков, которые он не трогал, рассматривая публику в ожидании начала заседания.

Когда судейская коллегия расселась по своим местам, а прокурор выгнала из зала лишних помощников, в наступившей тишине граф Бежич оглядел аудиторию и проговорил сочным басом:
- Итак, господа, мы собрались здесь на рассмотрение дела некоей особы, называющей себя Лией из рода Сигизмундовичей, и обвиняемой в присвоении себе имени погибшей принцессы, бунте и государственной измене. Разрешите огласить состав присутствующих сторон: обвинение представляет государственный прокурор госпожа Амбарцумян…

Амбарцумян встала и поклонилась залу – все увидели, как блестят 15-20 золотых колец с каменьями, одетых на каждый палец госпожи прокурора.

- …защиту представляет советник юстиции господин Рамбукас… - Он тоже поклонился, немного рисованно и шутовски, словно показывая своим видом: «знаю, что дело безнадежно, но такова моя роль на сегодня». – И наконец, состав судейской коллегии: заместитель министра юстиции, советник первого ранга, госпожа баронесса Линдерманн, а также председатель коллегии судебных заседателей, господин граф Мацукиши. Председатель суда, ваш покорный слуга, министр юстиции граф Бежич.
Раздались дружные аплодисменты.

- Заседание от 212 дня 632 года объявляю открытым. Введите обвиняемую.
Маленькая деревянная дверь распахнулась, и свет ударил Лие в лицо – не тот, тусклый и потрескивающий, еле сочащийся из казенных канделябров, а свежий, яркий, настоящий свет, которого она не видела уже несколько недель. С непривычки Лия заморгала и зажмурилась, все слилось в одно световое пятно. Хорошо, что конвоиры не отпускали ее локтей, а то бы она точно споткнулась и упала.

Ее завели в небольшое огороженное место, посадили на деревянную скамью и приковали цепью к железному кольцу, торчащему из стены. Все еще ослепленная и дезориентированная, Лия помотала головой и стала осматриваться по сторонам. На стене, у которой она сидела, располагались шесть огромных окон, которые были открыты, и ветер с Ливневого канала трепал легкие занавески, разносил по залу запах воды и листьев.

А еще там были люди. Нарядные, пахнущие модными духами, они сидели молча и напряженно, пристально всматриваясь в ее лицо, словно ожидая, что оно сейчас станет жуткой мордой лесного чудища. Лия пробежалась по ним взглядом, в надежде увидеть барона Ферро – хотя бы просто увидеть человека, который некогда смотрел на нее ласково. Но барон отсутствовал, злые языки говорили, что он впал в немилость из-за глупостей собственной доченьки. Все так, но в данном случае барон счел свою немилость настоящим благословением, ибо присутствовать на судилище было бы для него позором.

Он не одобрял поведения Мими, он не одобрял претензий Лии, но он знал этих детей и никогда, даже в самом кошмарном сне, ему бы не пришло в голову садить их в тюрьму. Будучи избавленным от сделки с совестью, барон уехал в свое поместье с четким пониманием того, что придворная карьера его закончена, и вряд ли он когда-нибудь еще увидит Амаранту. Ну и черт с ним, главное, чтобы все были живы и здоровы.

При появлении Лии в зале воцарилось молчание. Все рассматривали ее и не могли поверить, что это и есть та самая преступница, бунтовщица, самозванка. Перед ними была худенькая девочка, совсем еще ребенок, совершенно не похожая на криминальный элемент. А уж учитывая те слухи, которые ходили вокруг нее: ведьма, мертвая принцесса – то и подавно. Разве такой цыпленок может перейти Харамарские болота или командовать мертвецами в предгорьях Нарамана? Не говорите глупостей.

Взаимное разглядывание прервал стук стакана о деревянную поверхность стола.
- Обвиняемая встаньте.

Лия завертела головой, не сразу сообразив, что она и есть обвиняемая. Конвоиры быстренько подсуетились, подхватили ее под руки и поставили.

- Назовите ваше имя.

- Лия из рода Сигизмундовичей, Ваша честь.

- Назовите ваше настоящее имя.

- Это и есть мое настоящее имя, по родному отцу. По приемному отцу я – Горынична XVI, других имен у меня нет.

- Запишите, что обвиняемая родства не помнит.

Как только привели Лию, вертикальная морщина между бровями графа Бежича стала глубже и резче. Ему было пятьдесят четыре года, он знал короля Ибрагима с детства, и теперь начал понимать, какую неприглядную роль ему отвели в предстоящем спектакле.

– Итак, вы обвиняетесь в присвоении имени покойной принцессы Лии, мятеже, сопротивлении власти и государственной измене. Вы признаете свою вину?

Лия еще раз пошевелила руками в жутких железных браслетах.
-  Разве королева виновата в том, что она королева? Нет, не признаю.

Пристальный взгляд графа задержался на лице принцессы, прежде чем соскользнуть в бумаги.
- Слово предоставляется государственному прокурору, госпоже Амбарцумян.

Раздался громкий шорох бумаги, и, в облаке приторно-сладких духов, госпожа прокурор выплыла на середину зала. Это была грузная низенькая женщина, любившая носить по нескольку колец на каждом пальце. Как считал Бежич, умом она не блистала, но для работы прокурора вполне годилась, тем более что очень любила речи и публичные выступления. Каждая ее речь тщательно отшлифовывалась и продумывалась, и вкупе с незаурядным темпераментом оратора, госпожа Амбарцумян слыла непревзойденным обвинителем, у которого преступники плакали и просили для себя высшую меру.

Сегодняшнее выступление должно было стать ее звездным часом, венцом ее карьеры – так она чувствовала. Несмотря на закрытый статус и явную ангажированность происходящего, Амбарцумян понимала, что для Правителя это невероятно важно, и все должно быть на высоте. Она перестала спать за неделю до выхода, но подготовилась так, что готова была одним глаголом сжечь дотла эту несчастную.

- Высокий суд, уважаемые сограждане, данной мне властью сегодня я имею честь представлять интересы Страны Вечной Осени в качестве государственного обвинителя по делу гражданки, называющей себя принцессой Лией, которую вы можете видеть в этом зале.

Она сделала широкий жест, указывая на Лию, которой, к счастью, разрешили сесть.
- Последние двадцать лет были нелегкими для нашей страны, тяжкие испытания выпали на нашу долю. Шестнадцать лет назад мы пережили ужасную трагедию – королевская династия, с которой связано образование и развитие нашей государственности, прервалась. Шестьсот лет мудрые и справедливые монархи династии Сигизмундовичей правили Страной Вечной Осени, вели ее к славе и процветанию, но трагедия на Пожарной прогалине перечеркнула наши надежды. Его Величество король Ибрагим был подло убит шайкой изменников. Убит без жалости, без совести и сострадания, убит вместе со своей семьей и свитой. Многие из нас хорошо помнят те скорбные дни.
Но знамя королевской власти было подхвачено достойными людьми – Его Светлость герцог Карианиди и Его Высокопревосходительство Правитель Орландо сделали все, чтобы страна выстояла в трудный период и возродилась к жизни. Под руководством досточтимых Правителей мы оправились от нанесенной раны, накопили силы и даже начали святое дело восстановления исторической справедливости. Страна Вечной Осени живет и крепнет, становится сильнее с каждым днем, и в такой важный момент первейший долг каждого человека и гражданина – отдать все силы служению своей стране…

Как же она изменилась! Как побледнела и похудела, стала совсем прозрачной. И повзрослела – глаза совсем другие. Орландо жадно всматривался в лицо принцессы, узнавал – и не узнавал, что-то неуловимое поменялось в ней. Пребывание в тюрьме еще никого не украсило, но он готов был признать Лию исключением. Да, кожа ее стала землистого цвета, волосы потускнели, а глаза провалились, но страдание придало ее лицу одухотворенность. Орландо видел взрослого человека, на лбу которого уже наметились морщины, как следы горького опыта.

Лия не смотрела на него, она его не видела. Сидя на скамье подсудимых, она держала закованные руки на коленях и рассматривала присутствующих. Речь прокурора, видимо, ее не занимала. Впрочем, она не занимала и всех остальных – со всем пылом блестящего оратора госпожа Амбарцумян вещала для себя.

Орландо почувствовал, как горячая волна неудержимо заливает его лицо, шею и уши. Должно быть, он страшно покраснел, и можно было только радоваться, что никто его не видит. В груди затрясся привычный студенистый комок, ладони вспотели и налились жаром. Зубы стали выбивать дрожь – если бы ему сейчас пришлось разговаривать, он бы не смог произнести ни слова.
 
А нелегко было видеть, что он обрек Лию на страдание!  Но ведь это она, она сама – никто не заставляет ее с упорством маньяка совать голову в петлю.

- … толпа, подстрекаемая обвиняемой, осквернила могилы королевской семьи!

- Я протестую, Ваша Честь!

- Что такое?

- Осквернена была только могила принцессы Лии, которая в итоге оказалась пустой, а могилы короля и королевы не были повреждены.

- Какое это имеет значение?

- Разница кроется в деталях, Ваша Честь.

- Я вас понял, господин Рамбукас, сядьте, пожалуйста. Протест принят.

Дернув плечиком, госпожа прокурор продолжила рассказывать залу о злодеяниях Лии в провинции Нараман, Рамбукас время от времени вскакивал и заявлял протесты, цепляясь к словам и формулировкам. Видимо, это был его способ показать, что он тоже делает свою работу, причем добросовестно.

Зал не слушал прокурора, мрачно и недружелюбно разглядывая подсудимую. В каждом взгляде читалась неприязнь, словно она и вправду совершила что-то плохое, причем лично каждому из присутствующих. Лия тоже разглядывала их, но не в поисках сочувствия, а просто радуясь разнообразию впечатлений сегодняшнего дня. Кто знает, что будет дальше, надо успеть запомнить все: как колышутся прозрачные занавески на ветру, как солнце падает на наборный паркет, как одеты женщины и мужчины, как они двигаются и смотрят – все это бесценно и может послужить пищей для ума в долгие дни одиночного заключения.

Впрочем, она улавливала смысл прокурорской речи, и иногда ей очень хотелось вмешаться, подойти и стукнуть по лицу эту толстую тетку в кольцах. Как она смеет так извращать факты? Интересно, что Лия оставалась совершенно бесчувственной к площадной брани, которой осыпал ее следователь, но речь прокурорши выводила ее из себя. Жалко, что руки скованы – но, видимо, у сотрудников суда имелся печальный опыт на этот счет.

А госпожа Амбарцумян тем временем перешла к событиям в Ферсанге, мятеже на шахте Ла Палома, и Лия не без удовольствия вспомнила, как они с Мими навели там шороху. Выступление, кстати, оказалось очень удачным – их отряд пополнился на двести человек за счет бастующих шахтеров. Но вот оборудование они не крали, и вообще ничего там не трогали, охрана сама разбежалась, вместо того, чтобы следить за сохранностью имущества. А где нет охраны – сами знаете…

- Эй вы, дама в кольцах, вы врите, да не завирайтесь! Я в жизни своей ничего не украла, и к вагонеткам на шахте и близко не подходила! Думайте, прежде чем говорить!

- Обвиняемая, сядьте и немедленно замолчите! – загрохотал голос Бежича.

- Я и так сижу, - невесело скаламбурила Лия, - и у вас я точно не стану спрашивать, говорить мне или молчать.

- Я требую вывести подсудимую из зала за вопиющее неуважение к суду! – взвизгнула Амбарцумян, но Бежич покачал головой:
- Обвиняемая, вам слова не давали. Ведите себя прилично, или нам придется применить к вам соответствующие меры.

- Вот как? И чем же вы планируете меня напугать после всего, что со мной было? – взгляд Лии был тяжелым, как пушечное ядро на шее утопленника. Даже Бежич не выдержал, отвел глаза, а баронесса Линдерманн сказала примирительно:
- Лучше соблюдайте порядок, мадемуазель, не стоит навлекать на свою голову лишние неприятности, вам их и без того хватает.

Что правда, то правда. Хоть и противно уступать врагам, но лучше действительно помолчать, а то ее выведут, и она больше не увидит такого замечательного солнечного света и нарядных людей, пусть и с недобрыми лицами.

Лия замолчала, но настрой прокурора оказался сбит, и остаток речи она промямлила, запинаясь, и глядя куда-то в сторону. Зал вспомнил, что надо хлопать, только когда госпожа Амбарцумян уже уселась на место, и аплодисменты вышли жидкими – граф Бежич остановил их, легонько взмахнув рукой.

- Итак, мы выслушали обвинение. Благодарю госпожу прокурора за подробное изложение фактов. Теперь я предлагаю всем присутствующим выслушать мнение защиты.

В зале поднялось шиканье и шум.
- Да что там слушать. Виновна!

Уже поднявшийся Рамбукас с неудовольствием посмотрел куда-то в глубину аудитории.
- Ваша Честь, я прошу тишины.

Бежич стукнул по столу деревянным молоточком, но ему пришлось повторить эту процедуру несколько раз, пока поднявшийся ропот немного стих.
- Тишина, господа! Мы в суде, а не на базаре!

- Да что тут слушать, и так все понятно…

- Обед уже, давайте заканчивать!

- К черту этого клоуна с его защитой!

- Тиххх-ха! – председателю суда пришлось прибегнуть к своему недюжинному голосу, чтобы утихомирить аудиторию.

Рамбукас все это время стоял, и кончик его носа побелел от досады – он представлял себе, что его роль будет нелегкой, но не ожидал, что настолько. Уже десять лет он околачивался в Судейской коллегии, но так и не получил ни одного стоящего дела. Он списывал свое невезение на отсутствие связей, но баронесса Линдерманн склонна была списывать его на отсутствие таланта. Постоянно зажимаемый более удачливыми коллегами, Рамбукас страдал, тихо ненавидел всех вокруг и мечтал о блестящем возвышении. Но оно все как-то не случалось, зато неблагодарную работу по защите самозванки поручили именно ему – должно быть специально, чтобы выставить его в дурацком виде.

Он клокотал внутренне, пытаясь сохранить на лице подобие улыбки, чтобы показать свое безразличие и нечувствительность к уколам. Но улыбка его давно превратилась в странную гримасу, и даже госпожа прокурор заметила это.
- Что с вами, господин Рамбукас?

- Простите?

- У вас с лицом что-то, - Амбарцумян сделала неопределенный жест рукой, который мог означать все, что угодно, но на сей раз Рамбукас понял ее правильно. Усилием воли он разгладил лицевые мускулы и сжал кулаки, готовясь к бою. Никто не мог предположить, что затюканный служащий переживает настоящую бурю, которая должна вырваться наружу и смести всех на своем пути. Вы презираете меня? Отлично! Я заставлю вас занервничать!

- Итак, господа, мы только что прослушали блестящую и эмоциональную речь госпожи прокурора. К сожалению, эмоций в ее речи было больше, чем фактов. – Зал снова загудел, но Рамбукас демонстративно отвернулся, показывая свое презрение. – Итак, давайте же займемся фактами. Для начала не мешало бы выяснить подлинное происхождение подсудимой, через которое мы так легко перескочили. Что нам известно доподлинно: эта девушка в течение десяти лет проходила обучение у ведьмы Ирьи, чему существует множество свидетельств. Полагаю, данный факт никто не оспаривает.

Рамбукас огляделся кругом, словно вызывая тех, кто пожелал бы с ним поспорить.
- Далее: как утверждает подсудимая, она с малолетства воспитывалась в Дремучем лесу приемным отцом, известным как Змей Горыныч, или Draconis Glorixidis.

- Очевидная ложь, не требующая даже проверки, ибо Draconis Glorixidis – плотоядные хищники, свирепые и безжалостные. Скорее серийный убийца воспитает ребенка, чем Змей Горыныч, – вмешалась госпожа Амбарцумян.

- А вот это зря – проверять нужно каждый факт, имеющийся в нашем распоряжении, если мы хотим действительно установить истину, а не просто отправить на плаху человека.

- Проверять нужно те факты, которые действительно МОГУТ произойти. Вам же не придет в голову проверять, точно ли солнце встает на востоке, а садится на западе?

- Иногда нужно проверять даже это. Так давайте проверим – если ребенок действительно воспитывался в Дремучем лесу, этому должны быть свидетели.

- Например, Змей Горыныч? Вы предлагаете вызвать его?

- Если потребуется для установления истины, то да! Но и кроме Draconis Glorixidis имеются свидетели, которые могли бы подтвердить данный факт. Например, Ирья ДеГрассо, которую почему-то я здесь не вижу. А ведь именно она десять лет назад с кем-то договаривалась об обучении ребенка, и могла бы рассказать, откуда к ней попала данная девочка и кто платил за ее обучение.

- Ирья ДеГрассо – ведьма, а значит, лгунья и мошенница! Ее слово значит меньше, чем чириканье воробья!

- Надо же! А еще недавно Ирья ДеГрассо была уважаемым человеком, к помощи которого прибегали многие солидные люди. – Рамбукас обвел зал пристальным взглядом, и многие, многие занервничали и заерзали на своих местах. – Герцог Карианиди, например, или сам покойный король Ибрагим. А еще Ирья ДеГрассо – княгиня, и ее брат сидит в этом зале. Ему, наверное, неприятно слышать такое о своей сестре, не так ли, Ваша Светлость? Так почему ее нет в числе свидетелей?

Теодор ДеГрассо, багровый и потный, с ненавистью смотрел на распоясавшегося адвокатишку. Родство с Ирьей и так создавало ему немалую проблему, он приложил очень много усилий к тому, чтобы ее имя не всплывало на процессе, но благодаря какому-то чинуше все пошло прахом.

- Моя сестра встала на скользкий путь, и я не думаю, что ее словам можно верить, - выдавил он, давясь стыдом.

- В таком случае это у вас фамильное… - Рамбукас покачал головой, - мне жаль вас.

- Да как ты смеешь! Что здесь происходит?! Мы судим самозванку, вина которой не требует доказательств, или оскорбляем приличных людей?! Я требую объяснений!

- Тихо!

- Я требую объяснений!

- Я СКАЗАЛ – ТИХО!!! – граф Бежич рявкнул так, что с потолка чуть не посыпались люстры. – Сядьте, князь, о вас речь не идет. Господин Рамбукас, объясните мне, для чего вы затеяли этот спектакль? Нам не нужна Ирья ДеГрассо для доказательства вины подсудимой.

- А я считаю, что очень даже нужна! Ибо само наличие состава преступления зависит от показаний Ирьи ДеГрассо и некоего Змея Горыныча.

- Что за чушь?

- О, это совсем не чушь! – глаза Рамбукаса горели злобой.

Он уже произвел фурор, и теперь наслаждался эффектом, но впереди у него был припасен козырь помощнее. Граф Бежич интуитивно чуял, что ситуация пахнет жареным, но не мог придумать приличного способа остановить зарвавшегося чиновника.

– Подумайте, господа, вы все единодушно отвергли даже саму мысль о том, что слова этой девушки могут быть правдой. Никто из вас не допустил и мысли об этом, а ведь если она говорит правду, то все ее действия абсолютно законны. Мало того, это мы с вами совершаем преступление против королевской власти!

Какой тут поднялся шум! Даже Орландо вскочил со своего места, не в силах выносить светопреставление. Откуда вылез этот придурок?  Кто позволил ему вообще открыть рот? Он велел посыльному передать графу Бежичу, чтобы тот незамедлительно принял меры, а Рамбукас продолжал орать, перекрикивая толпу:
- Ирья ДеГрассо знает правду, она скажет, что девушка действительно воспитывалась Змеем Горынычем, именно поэтому ее сейчас здесь нет. Но посмотрите на лицо подсудимой – оно говорит красноречивее, чем множество свидетелей, она же копия своих родителей! Я видел короля и королеву, вы все их видели, и вы все знаете, что я прав! Но вам не нужна правда, вас позвали сюда, чтобы вы послушно подняли руки и отправили девочку в могилу, как и ее родителей!

- Замолчите, Рамбукас, вы сошли с ума!

- Нет, я не сошел! У нее есть доказательства: пеленки с королевским вензелем и подвеска в виде голубя, которую ей подарила мать, Ее Величество Зоя. Эта подвеска подлинная! Я проверял!

- Выведите его из зала! Он лишился рассудка!

- Это вы лишились, если не видите, что перед вами ваша принцесса! Опомнитесь, не марайте своих рук, вы и так в грязи по самые уши! Вы зажрались и забыли… - он пытался еще что-то крикнуть, но караульные скрутили ему руки за спиной и вытолкали в дверь. Лию тоже вывели, грубо ткнув ее лицом в угол, в то время как солдаты пытались надеть наручники на извивающегося Рамбукаса.

- Мне очень жаль. Вы погубили себя, но все равно спасибо…

- Да, я, наверное, погиб. Но вы знаете, так противно, так противно… Сил нет. Так противно… - советник второго ранга исчез за дверью, а Лия почувствовала, как в спину ей уперлось острие штыка.

- Стой смирно. Одно движение, и тебе конец.


Зал гудел, как растревоженный улей, и не было никакой возможности его утихомирить. Выслушав приказание Орландо, граф Бежич объявил перерыв на пятнадцать минут и поспешил выйти из зала заседаний.

- Что это такое?! Я спрашиваю, что это за цирк вы мне тут устроили?!

- Простите, Ваше Высокопревосходительство, этот человек сошел с ума.

- Мне наплевать на душевное здоровье вашего клерка, я спрашиваю ВАС: почему это случилось в зале суда? Почему вы доверили защиту душевнобольному?!

Бежич покраснел от досады, а также оттого, что его отчитывали, как школьника.
- Ваше Высокопревосходительство, никто не мог этого предвидеть. Мы рассчитывали, что он спокойно сыграет свою роль, ничто не предвещало катастрофы.

- Вы должны были это предвидеть, иначе какой вы к черту руководитель! Достаточно просто посмотреть на него, чтобы понять, что с ним не все в порядке – амбициозный и никчемный, с уймой задавленных страстей, это не человек, а ходячая бомба! Нужно лучше разбираться в людях, если хотите руководить министерством! Сейчас же ступайте и приведите все в порядок, чтобы заседание закончилось максимум через полчаса, и так как нужно. Еще одна неожиданность и вы последуете за этим крикуном.

Граф вышел бледный, подавляя в себе бешенство. Ему жизненно необходимо было хотя бы минутку передохнуть, и он завернул в нишу, надежно прикрытую шторой, чтобы посмотреть в окно и отдышаться. Но там он натолкнулся на баронессу Линдерманн, которая тоже от кого-то пряталась.
- Ох, граф, это вы! Ну и каша у нас тут заварилась!

- Лучше молчите, я сейчас могу только убивать.

Баронесса заткнулась и начала яростно грызть ногти, видимо, она переживала что-то похожее. После тягостного минутного молчания она наконец-то решилась заговорить:
- Как вы думаете, граф, нам ведь сейчас нужно будет проголосовать?

- Есть другие предложения?

- Послушайте… - она понизила голос до шепота, - как вы считаете, Рамбукас сказал правду?

- Вы хотите разделить его участь?

- Ну а все-таки? Понимаете, а вдруг эта девочка и правда… а мы…

- Вам сколько лет?

- Сорок три, а что?

- Всего-то сорок три, а уже устали от жизни. Послушайте, баронесса, - Бежич схватил председателя судейской коллегии за шиворот и притянул к себе, чтобы засипеть прямо в ухо - я не знаю, правда это или нет. Она очень, ОЧЕНЬ похожа на короля, и есть еще множество вещей, которые меня смущают, но я в них не уверен. Зато я точно уверен в том, что хочу жить.

- Но ведь это преступление…

- Так голосуйте против и ступайте вслед за Рамбукасом, делов-то! Я буду очень по вам скучать.

Линдерманн вырвалась и сжала голову руками.
- Граф, мы можем совершить чудовищную ошибку, вы хоть понимаете это? Давайте отправим дело на доследование, допросим Ирью ДеГрассо…

- Баронесса, неужели вы до сих пор не поняли: девочка должна умереть. Девочка. Должна. Умереть. Это решено не нами и не нам это обсуждать. У вас трое детей, вы еще больше меня должны думать о собственном благополучии.

- Но ведь это отвратительно…

- Открыли истину! Я когда узнал о том, что мне предстоит возглавлять этот суд, хотел выстрелить себе в ногу, чтобы только не быть замешанным, но мне непрозрачно намекнули, что извинения не принимаются. Думаете, я хочу вываляться в грязи? Нет, но я многого достиг и не хочу всего лишиться. Если выбирать между собой и этой девочкой, простите, баронесса, но я выберу себя.

- Да уж, и одному в грязи валяться скучно, нужно вывалять других. Что-то мне подсказывает, что раз девочка непременно должна умереть, то в словах Рамбукаса есть доля истины.

- Да вы изменница, сударыня…

- Что вы, что вы… - баронесса зло и горько усмехнулась, - я тут воздухом подышать, а потом пойду… валяться в грязи вместе со всеми…


Лия стояла в углу довольно долго. Рамбукаса увели, суд ушел на перерыв, потом там вообще непонятно что происходило, а ее все не выпускали и не давали сесть. Ноги и поясница затекли, но острое покалывание штыка между лопаток останавливало ее каждый раз, когда она хотела сменить позу. Наконец, дверь распахнулась и взволнованный клерк прошептал караульным:
- Выводите!

Ее подхватили под руки и снова вывели в зал. Уже давно перевалило за полдень, утренний свет сменился сочным дневным, но в зале стало темно и холодно, как будто всех присутствующих придавило камнем. Лия обводила взглядом людей, но все отводили глаза, никто на нее не таращился.

- Именем закона и Правительства Страны Вечной Осени, проведя следствие и слушание по делу некоей девицы Лии, родства не помнящей, высокий суд принял следующее решение: по обвинению в осквернении могил Их Величеств признать ее виновной; по обвинению в подстрекании толпы к беспорядкам признать виновной; по обвинению в сопротивлении властям признать виновной; по обвинению в грабеже населения округа Нараман признать виновной; по обвинению в краже имущества шахты Ла Палома признать виновной; по обвинению в ведьмовстве и шарлатанстве признать виновной; по обвинению в присвоении имени покойной принцессы Лии признать виновной; по обвинению в государственной измене признать виновной.
Таким образом, высокий суд признает обвиняемую виновной по всем пунктам обвинения и приговаривает ее, в соответствии со статьей 162 Уголовного кодекса Страны Вечной Осени, к высшей мере наказания…

Как единым вздохом, присутствующие вдруг поднялись со своих мест и молча зааплодировали суду. Не произнося ни слова, с каменными лицами, эти люди хлопали в ладоши, радуясь тому, что спектакль наконец-то окончен, и они смогут выйти на улицу, вдохнуть свежий воздух, и ощутить, что сами они все еще живы.

- …приговор будет приведен в исполнение через неделю. Осужденная будет прилюдно казнена путем отсечения головы на рыночной площади. Данный приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Заседание закончено, все свободны.

До Лии слова «казнить» дошли не сразу. Она стояла и наблюдала, как присутствующие с гомоном расходятся. Ей дали подписать бумажку о том, что приговор ей зачитан в присутствии суда, и только тут она осознала, что случилось. Ее сильно затошнило, так сильно, что, казалось, вырвет. Внутренности скрутило, ноги подкосились, и она села на скамейку вопреки протоколу, но конвоиры не тронулись с места, словно понимая, что она сейчас чувствует.

А потом была дорога обратно: коридоры, карета, тюрьма. Но теперь она даже не смотрела в сторону разбитого окна, пролетающая мимо жизнь ее больше не заботила. Бледная и еле живая принцесса могла чувствовать только себя, только свое огромное несчастье, рухнувшее на нее и придавившее.

Но не одна она была раздавлена произошедшим. Когда все разошлись, в убежище Орландо постучали: это Бежич принес ему подписанные протоколы.
- Все в порядке, Ваше Высокопревосходительство, извольте убедиться. Все оформлено и заверено так, что комар носа не подточит. Приговор утвержден, через семь дней он будет приведен в исполнение. Я прошу прощения за произошедший инцидент, но смею вас заверить, что отныне все будет делаться правильно.

- Правильно, правильно… Ступайте, я потом с вами поговорю.

Орландо посмотрел на аккуратно подшитые листки – все, как он любил. Пора было пообедать, но аппетит отсутствовал, несмотря на то, что в коридоре кто-то громко разливался о том, что сейчас неплохо бы поехать в «Красного льва» и отведать копченых ребрышек.

Он встал, зацепившись рукавом за треснувшую спинку стула. Раздался хруст, и оторванная пуговица покатилась по полу, весело сверкая боками.

- Везде бардак! – пришлось лезть под стул, чтобы найти беглянку. Солнечное пятно на полу нагрело паркет, и, коснувшись его, Орландо вдруг понял, что его собственные пальцы холодны, как лед. Он встал и подышал на руки – в сущности, ничего такого не произошло, жизнь продолжается. Некоторые вещи даются тяжело, но они необходимы. Он через многое прошел в жизни, и знал, что любой, абсолютно любой поступок может быть оправдан необходимостью.
 
Обмакнул перо в чернила, он занес его над протоколом, но что-то заставляло его медлить. Последнее действие далось ему не без душевной борьбы, которая была куда яростнее утренней схватки в зале заседаний, но все же он переломил себя. Однако, надписав размашистым почерком: «Утверждаю. Орландо», он ощутил, что еще никогда в жизни не поступал так неправильно.


День покатился на закат, когда на Синей Башне раздались звуки труб. Яростно звучала медь, призывая граждан внимать воле Правителя – короткая мелодия была сыграна четыре раза в знак того, что предстоящее сообщение касается всех, и каждому жителю Амаранты необходимо оставить свои дела, поспешить к Башне и слушать.

В считанные минуты на площади собралась толпа. Сотни горожан облепили новый памятник королеве Брижитт, недавно установленный взамен старого, и приготовились внимать герольдам. Тревога витала в воздухе – со времен начала войны люди стали бояться новостей, ибо каждая приносила им новые беды.

Молодой герольд в белом костюме вышел на балкон и развернул свиток, который ему надлежало прочитать. Сообщения, читаемые с башни, по большей части были короткими, но герольды все равно имели при себе бумагу, делая вид, что читают с нее.

- Жители славного города Амаранта и Страны Вечной Осени! Сегодня состоялось заседание Высокого суда, который огласил приговор самозванке, называвшей себя принцессой Лией, дочерью короля Ибрагима - она полностью разоблачена и признана виновной. Ввиду тяжести ее преступлений, Высокий Суд приговорил ее к смертной казни путем отсечения головы. Приговор будет приведен в исполнение через неделю, в 219 день 632 года. Казнь будет публичной и состоится в два часа дня на Рыночной площади, все желающие могут присутствовать!

- Заткнись! Заткнись, гаденыш!!! – вдруг перебил герольда срывающийся женский голос. – Люди! Разве мы допустим это?! Разве мы дадим злодеям убить нашу принцессу?!! Она ведь наша, настоящая!!!

- Что это за птичка там распелась? – полковник МакДермотт уже вклинился в толпу, расчищая себе путь дубинкой, - прочь пошли, сброд! Где эта крикунья?

Но голос замолчал, толпа словно поглотила его. Напрасно полковник крутился на месте, пытаясь определить источник звука – тот уже покидал площадь, прикрытый плащом. Как баронесса Ферро ни старалась, она не могла произнести ни звука, горло ее перехватило намертво от одного взгляда суровой наставницы, внезапно вынырнувшей из толпы. Набросив на нее плащ, Ирья поспешила увести прочь впавшую в истерику девчонку.
- Молчи, дура, мало нам неприятностей…

Толпа молча и угрюмо разошлась.