Русский народ. Маленький грех и большое страдание

Что представляет собой русский народ? Мы знаем о нем очень мало. А, между тем, за ним, за народом-то этим, остается последнее и самое главное слово. Сегодня он смирен и терпит надругательства над собой, но кто знает, что случится с ним завтра, когда будет разнуздана его ярость, и опьянение революционной свободой дойдет до высшей точки.

http://debove.ru/2017/02/07/
______________________________________________________

Сегодня мы живем в классовом обществе, наполненном острыми противоречиями. Мы оказались сдвинуты во времени ровно на сто лет назад – в кризисный 1917 предреволюционный год, когда жизнь миллионов людей сделалась невыносимой. Когда классовые интересы верхушки (15%) стали непереносимы для низов (85%).

Кто-то в продолжает утверждать, что «наш народ един»… Да, он был един 30 лет назад, когда существовало безклассовое общество и один «советский» народ, когда такое общество регулировалось идеологией, когда любой человек мог зайти к первому секретарю области и заявить: «Я советский человек и требую к себе соответствующего отношения!»

Сегодня ситуация изменилась. Сегодня есть «баре» (с массой привилегий) и есть «народ» (с которых привилегии слетают, как листья с деревьев поздней осенью). При этом «бар», почему-то, любят все, а «народ» все презирают. Стесняются многие, видишь ли, отнести себя к категории «народ».

А, между тем, за ним, за народом-то этим, остается последнее слово. Сегодня он смирен и терпит надругательство над собой, но кто знает, что будет завтра, когда будет разнуздана ярость и опьянение революционной свободой дойдет до высшей точки.

У нас сейчас нет такого лидера, который мог бы вправить эту адскую энергию в безопасную русло. В ситуации «икс» народу уже не будет достаточно пустых и банальных слов с ироничной усмешкой.

Не пора ли познакомиться уже сейчас с этим «народом» поближе? Вот что писал о русском мужике писатель и публицист ЛЕОНИД АНДРЕЕВ в повести «ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ ФИВЕЙСКОГО» ровно сто лет назад…

Мосягин откашлянулся, сделал служебное лицо и осторожно, грудью и головой подавшись к священнику, громким шёпотом заговорил… И дышал он глубоко и часто, как будто он задыхался в том бессмысленном и диком, что называлось жизнью Семена Мосягина и обвивалось вокруг него, как черные кольца неведомой змеи.

Словно сам строгий закон причинности не имел власти над этой простой, фантастической жизнью: так неожиданно, так шутовски нелепо сцеплялись в ней МАЛЕНЬКИЙ ГРЕХ И БОЛЬШОЕ СТРАДАНИЕ, крепкая стихийная воля к такому же стихийному и могучему творчеству – и УРОДЛИВОЕ ПРОЗЯБАНИЕ ГДЕ-ТО НА ГРАНИЦЕ МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ.

Ясный умом и слегка насмешливый, сильный, как лесной зверь, выносливый настолько, как будто в груди его билось целых три сердца. И когда умирало одно от невыносимых страданий, другие два давали жизнь новому.

Он мог, казалось, перевернуть самую землю, на которой неуклюже, но крепко стояли его ноги. А, в действительности, происходило так: был он постоянно голоден, голодала его жена и дети, и скотина; и замутившийся ум его блуждал, как пьяный, не находящий дверей своего дома.

В отчаянных потугах что-то построить, что-то создать, он распластывался по земле – и все рассыпалось, всё валилось, всё отвечало ему дикой насмешкой и глумлением.

Он был жалостлив и взял к себе сироту-приемыша и все бранили его за это. А сирота пожил немного и умер от постоянного голода и болезни. И тогда он начал бранить себя и перестал понимать, нужно быть жалостливым или нет.

Казалось, что слезы должны были высыхать на глазах этого человека, крики гнева и возмущения не должны были замирать на его устах, а, вместо того, он был постоянно весел и шутлив и бороду имел какую-то нелепо веселую – огненно-рыжую бороду, в которой все волоски точно кружились и свивались в бесконечный затейливой пляске.

… И грехи его были ничтожные, формальные: то землемер, которого он возил до Петровки дал ему скоромного пирога и он съел. И так долго рассказывал об этом, как будто не пирог съел, а совершил убийство. То в прошлом году перед причастием он выкурил папиросу – и об этом он говорил долго и мучительно…

Отец Василий медленно повернул к нему костлявую голову.

— А кто помогает тебе?

— Кто помогает? – повторил Мосягин. – Да никто не помогает. Скудно кормятся жители-то, сам знаешь. Между прочим, Иван Порфирыч помог – дал три пуда муки, а к осени, чтобы четыре.

— А Бог?

Семен вздохнул и лицо его сделалось грустным.

— Бог-то? Стало быть, не заслужил…

— Чего ты ждешь?

— Чего жду-то? А чего мне ждать?

И снова молчание…

— Так значит и будет? – спросил поп и слова его звучали далеко и глухо, как комья земли на опущенный в могилу гроб.

— Так, значит, и будет. Так, значит, и будет, — повторил Мосягин, вслушиваясь в свои слова.

И представилось ему то, что было в его жизни: голодные лица детей, попрёки, каторжный труд и тупая тяжесть под сердцем, от которой хочется пить водку и драться. И оно будет опять, будет долго, будет непрерывно, пока не придет смерть.