Воспоминания 84 или Сахарница

Вот я и опять на своей любимой даче, и уже закончил, на сегодня всё, что наметил, и сготовил свой немудрящий, обычный ужин, который очень уютно и сытно расположился где-то там, внутри моего неистребимого организма. Хорошо? Отлично!

Погода наконец-то расщедрилась на солнышко, ветерок можно не принимать в расчет – это разве ветер, если он не сносит меня с лица земли и не рвет из рук грабли, главный на сегодня инструмент, ибо пришло время рыхлить, вскопанную еще в прошлом году и напоённую талой и прочей влагой, главную и безотказную мою кормилицу, мою самую благожелательную собеседницу, которая еще ни разу не раскритиковала ни одной моей идеи, которыми я делюсь с ней во время своей одинокой работы в зачарованной тишине прозрачного и холодного весеннего дня.

Очень сложно поймать тот момент, когда уже можно спокойно ходить по моему огороду, и, в то же время, тяжелый суглинок еще не прихватило солнышком на пару с ветром. А то эти шалуны очень любят поиздеваться над бородачом с его нехитрым инвентарём: вот, еще накануне невозможно пройти даже по утоптанной дорожке, из-за накопившейся влаги, а вот – пожалте бриться! – всё схвачено каменной твердостью высушенного грунта! Опять копать? Опять…

Но только не на этот раз! Все просто идеально, и я за считанные часы распушил и обиходил все свои палестины, да еще и неизменной глины ведер двадцать оттащил, куда положено. Лёгкая, приятная усталость не мешает моим пальчиком что-то там тарахтеть по соскучившейся, почти что за неделю, дачной клавиатуре. Что же на этот раз они мне настучат? Стучите, милые, стучите, а я потихоньку буду погружаться в своё незабываемое детство, в свой Днепропетровск, в свою квартиру номер четыре, где я уже успел набедокурить – грохнул, кто его знает, почему, нашу семейную, привезенную еще из Козельца, фарфоровую сахарницу, и стою, сам не свой от ужаса.

До сих пор не могу понять, почему такая ерундовая причина повергла меня просто таки в состояние какой-то мистической, дикой паники, ведь по сравнению с прочей шкодой, каковую щедро исторгал из своего неуклюжего тела младший Снакин, эта сахарница просто детский лепет на лужайке, да и всё. Видели бы вы, например, во что превратил этот малолетний пират многострадальные, еще так недавно блестящие новенькой краской двери в кухонный коридор! Да на них же целого пятачка не осталось, в который бы я не метнул ножом ли, шилом ли, напильником ли – а как же, тренировка глазомера и подготовка ко всевозможным обстоятельствам, которыми так чревата непростая жизнь днепропетровского вьюноши.

А подоконник? Чистенький, беленький подоконник, который, возможно и был таковым, пока некто в очках и со спичками в беспокойных, шкодливых ручках не превратил его в испытательный полигон для всевозможных зажигательных смесей, наиболее безобидной из которых была банальная, бешено горевшая селитра с обычным сахаром. Вот, видимо за очередной порцией сахара я и полез в висячий шкафчик, да и грохнул сахарницу вместе с необходимым компонентом о дощатый кухонный пол, который тоже много чего мог бы порассказать о моих делишках.

Наша многоопытная кошка Тигра немедленно сочла за необходимость ретироваться, как с поля боя, так и из поля зрения, но вид у неё был весьма и весьма многозначителен и явно осуждающ – предупреждала я, мол, хозяйку – гнать надо взашей этого очкастого шкодника, то ли дело пару десятков котяток расселить на освободившейся площади-то…

Как бы там ни было, но перепугался я не на шутку и даже, как мне кажется, немного побледнел, так что это заметил даже мой добрейший братан, который как раз зашел глянуть – а что тут такое взорвалось на сей раз? Все ли целы? Много ли пострадавших? И узрел он безутешного, отчаявшегося и пребывающего в паническом ужасе от содеянного, младшего единокровного брата своего, и пожалел он несчастного, и возжелал пострадать и взять на себя тяжкий тот грех.

Да, именно так всё и произошло, и на вечерней поверке старший из Снакиных-братанчиков признался, во всеуслышание, что это именно он раскокал сахарницу – случайно, нечаянно и больше так не будет…
 
Вот ведь, как может иногда повезти младшим братанам, когда старшие как раз помирятся с некими Старуховичами, и готовы, на радостях, пожалеть и прижать к своим широким грудям весь мир и, даже, так и быть, и этого беспокойного надоеду, уж заодно…

Должен сказать, что это был первый и последний случай, когда мой добрейший братик спас меня от верной гибели, ибо больше я такой благоприятной возможности ему не предоставлял и с сахарницами вел себя предельно осторожно, тем более, что на смену благородному, фамильному фарфору пришло банальное пластмассовое, неубиваемое изделие совковой индустрии.

И, все же, почему такая ерунда повергла меня просто таки в мистический ужас? Может, как я могу себе нафантазировать, все предыдущие мои шкоды, хоть и приводили предметы семейного обихода в препохабнейший вид, тем не мене оставляли за  оными ущербными предметами способность  вполне себе пристойно выполнять свои прямые обязанности – дверь перекрывала дверной проём, а подоконник подоконил себе, как ни в чем не бывало. Разлетевшаяся же на тысячи безнадежных осколков сахарница утеряна была окончательно и бесповоротно. Бесповоротно. Навсегда.

Видимо, и мой, просто невероятно зауважавший себя братан, также решил, что теперь-то уж этот младший и полнейший неадекват также вечно будет хранить в своей малолетней душонке немеркнущий свет благоговейной благодарности и по гроб жизни будет, тысячей мелких услуг, расплачиваться за неслыханный образец братского самопожертвования, или, хотя бы уж вредность свою немного поубавит.

Если честно, то я и сам так думал. Так, минут пять, десять, после того, как опасность полностью миновала, и осколки погибшей сахарницы умчались в чреве мусоровозки, а новое, пластиковое хранилище компонентов напалма уже не грозило никакими сюрпризами.

Я даже пошел на неслыханное самопожертвование, и уступил брату свою очередь на чтение очередной главы из романа Дюма, что он, кстати, воспринял, как должное! А вот, когда из некоторых прозрачных намёков, я понял, что мой родной спаситель не прочь был бы узреть меня полностью подменившим его в деле еженедельной уборки нашей общей комнаты, то я решил, что оно того не стоит, и лучше уж пойти и во всём сознаться, а, еще лучше, просто нагло седлать вид, что ничего и не было – ни братского самопожертвования, ни спасения меня от неминуемой и страшной гибели, и, вообще, гони сюда книгу, братан, – моя очередь читать!

И до сих пор, вот прямо сейчас, я вижу это огорченное, моей наглостью, лицо моего дорогого и любимого Юры, и то, как ему обидно, и, главное, стыдно, стыдно за моё недостойное поведение и, еще, в этом, до боли любимом мною лице, ясно и явно читается уже обреченное понимание, что он, старший брат и лучший из всех известных мне людей, всё равно простит, совершенно искренне простит этому младшему родственнику все его прегрешения.

Я же всегда буду помнить и эту разбитую сахарницу и, что гораздо мучительнее, этот застывший, огорченный взгляд моего дорогого, единственного брата. Всегда.