Пушкин

...Пушкин вбегает в прихожую дома, сбрасывает калоши и они, вертясь, летят по натертому полу. «Пу-ушкин! - укоризненно говорит Наталья Николаевна.
Императора сопровождают герольды, царьградского юродивого - почтительные ангелы. Пушкина - летящие калоши.
Поэт еще за дверью: в плаще, который снимает Никита, с тенью славы за плечами, с чистыми стихами, которые холодят губы.
Просто Пушкин.
Гражданином поэт был до Пушкина. Пророком поэт был  еще до нашей эры. Когда-то русский стихотворец  выстраивал свой шедевр, как архитектор строит дворец, в котором никогда не будет жить. Но в определенный век, под роковыми звездами, оказалось, что можно целовать в сенях деревенских девушек, хлопать пробками от шампанского, быть добрым малым, писать «Пророка», швыряться калошами - житейская суета вдруг приобрела очертания чистые, как шиповник на закате, покинутый бальный зал и очерк пушкинского стиха. Автор «Онегина» задышал в двух мирах одновременно, не замечая, что дышит стихами.
Много лет спустя другой русский поэт написал в своем романе: после того, как по земле прошел галилейский плотник, в центре мира оказался не миф, не умозрение, а человек. Просто человек, просто плотник. С Пушкина центром русской поэзии стал просто поэт. Поэзия пришла на землю, влетела в петербургские прихожие подарком неожиданным, а может  быть, почти подозрительным: как сережки, похищенные неведомыми ветрами у трепещущих берез. Лирическое отступление вылилось в каноны классической формы.  Каждый предмет обрел слух.
Тихая жизнь вещей наполнилась ожиданием часа, когда их позовет поэт - как в сны влюбленных той поры вторгались мечты о поцелуях.
Санные следы на снегу, пятно на конторке, опрокинутый на шлафрок кофе, потухшая свеча или порыв ветра, согнавший дрозда с ветви умирающей вишни, - все мечтало стать чистой поэтической строкой, в которой каждый слог  созвучен очерку петербургских крыш, далеким тучам и летящим одеждам ангела Александрийской колонны.
Пушкин ответил на этот зов.
Его стих запечатлел сырой осенний лес, отражение неба в грязи и вензель, который Таня Ларина рисует пальцем на запотевшем  стекле.
Впервые - и навсегда.
Это - то легкое бремя, которое легко на русскую поэзию, как первородный грех. Его нелегко нести тому, кто после Пушкина осмеливается писать стихи.
И когда, вертясь, летят ко мне по паркету сброшенные за порогом калоши, я, которой так легко быть Сивиллой, кутаюсь в шаль и укоризненно говорю голосом Натали Гончаровой:
- Пу-ушкин!...