Чудаковатый талант Виктор Урин

  НА СНИМКЕ:Виктор Урин выступает перед десятиклассниками Харьковской мужской средней школы (ныне - Харьковская гимназия № 131, находится в том же здании на улице б. VIII Съезда Советов, ныне ул. Бориса Чичибабина, 11).
Справа - ученик 10-А класса Юра Мурызин.
Фото ученика этого же класса Юры Куюкова. Весна 1949 г.
                *     *     *      

(Первоначальную  версию моего воспоминания о встречах с поэтом В. Уриным (1924 - 2004) см. в кн. 2-й "Мужская школа" моих воспоминаний "Повторение пройденного", в гл. 10 указанной книги, размещённой на данном сайте по ссылке http://www.proza.ru/2011/06/19/657)
                *    *    *

Оборвалась  нитка –
Не связать края.
До свиданья, Лидка,
Девочка моя…

Впервые эти строчки я услышал, кажется, ещё во время войны, подростком. Старшая сестра – ей было лет около двадцати – писала во всю стихи, училась на филологическом в  Харьковском университете и бегала в литературное объединение молодых авторов при Союзе советских писателей. Там бывали и раненные фронтовики, воротившиеся домой, - например, Григорий Поженян –будущий знаменитый поэт, но уже и тогда известный в армии отчаянный храбрец, о котором  ходили легенды. Сестра рассказывала и о Владике Бахнове – этот в армию призван быть не мог по причине отсутствия ноги, однако отличался отменным чувством юмора, по этой части и прославился потом в литературе. Возможно, от них, своих чуть старших ровесников, сестра услыхала и эти строки, и имя их автора, но когда вскоре  стал в нашем доме бывать поступивший на тот же университетский филфак москвич и тоже недавний фронтовик Юлик Даниэль и  читал на память  поэму  Виктора Урина «Лидка», я уже знал и это  название, и фамилию автора,  да и дальнейшие строки  помнил: 

Где-то и когда-то
посреди зимы
горячо и свято
обещали мы:

мол, любовь до гроба
будет все равно,
потому что оба
 мы с тобой одно.

По словам  Юлика, не было ни одного солдатского альбома (а юная ребятня, вчерашние подростки, попав на фронт, не слишком  пунктуально выполняли запреты  начальства на ведение дневников и  на другие  «излишества»  фронтового досуга), куда бы не попала из уст в уста передаваемая поэма юного танкиста.  Всё меньше остаётся тех, кто мог бы подтвердить: нехитрым сюжетом своего творения автор попал прямо в больной нерв  поколения:  судьба девчонок, во множестве  участниц  той небывало страшной  войны,  трагична и сама по себе, и по миллионам трагедий, отражённых в судьбах их  женихов, возлюбленных, милых дружков.  Знаменитые  четыре шага до смерти ощущались всеми фронтовиками  и далеко не всегда предохраняли от безрассудных поступков и связей, скорее – наоборот, толкали  к этому и бывалых, и девственных юношей и девушек.  Лихая аббревиатура  ППЖ («полевая походная жена»), охальная пародия на трогательную песенку («На позиции – девушка, а с позиции - мать, на позиции – честная, а с позиции…» - всё это (я свидетель) звучало и взрывалось в воздухе и в душах людей, и юный поэт, описавший, может быть, и не свою, а чужие трагедии, угодил в точку.  Уже одно это  обязывает любителей русской поэзии помнить имя  автора.

Нам, харьковчанам, поэма светит ещё и особым  светом нашего города: ведь её создал уроженец нашего города, проживший в нём всё детство и отрочество. А юность отдавший фронту.               



Помнишь Техноложку,
 школьный перерыв,
зимнюю дорожку
и крутой обрыв?

Голубые комья,
сумрачный квартал,
где тебя тайком я
в губы целовал?

Там у снежной речки
я обнял сильней
худенькие плечики
девочки своей.

Было, Лидка, было,
а теперь – нема…
Все позаносила
новая зима.

(Пересмешник В.Бахнов  не пропустил забавного созвучия – и ещё тогда, во время войны, спародировал: «Было, Лидка, было, а теперь нема-с… Было – литкобыла, а теперь  - Пегас». Скаламбурил и Даниэль: «Было – литкобыла, а теперь – литконь, жеребячье мыло, творческий огонь». Правда, возможно, я перепутал, кому принадлежит первый вариант, кому – второй…)
 
Думаю, и независимо от того, откуда вы: из шумной столицы или  с глухой окраины, из России, Украины или Молдавии, но сердце откликнется сладким воспоминанием, трогательными подробностями   знакомой вам  жизни. А землякам автора внятно и дорого воспоминание о «Техноложке» – старинном Технологическом саде, где над крутым обрывом, обращённым к восточной части города, и ныне стоят корпуса Политехнического университета, - сколько влюблённых на краю этой кручи клялись здесь друг дружке в пылкой любви…

Прекрасную, чистую поэму создал  юный поэт. Потом участвовал в боях, был ранен, выжил, но стал инвалидом и уже в 1944-м поступил в Литературный институт Союза писателей в Москве. В 1949-м, приехав в родной Харьков, остановился у родственников, и  его кузен, десятиклассник, мой соученик и друг, привёл его в нашу школу на занятие литературного кружка, где по такому случаю собрались оба выпускных класса чуть ли не в полном составе.

В то время  имя Виктора Урина  привычно звучало в  «обойме» имён фронтовых поэтов: как  погибших - москвича Павла Когана, нашего харьковчанина Михаила Кульчицкого,  Всеволода Багрицкого (сына прославленного Эдуарда), так и  выживших: Алексея Недогонова, Сергея Наровчатова, Семёна Гудзенко… Теперь можно к ним добавить и Юлия Даниэля, и Бориса Чичибабина… «Придут домой ровесники мои – ребята, побывавшие в  Европе…», - писала моя сестра в своей ранней поэме, созданной  в канун Победы. Первая книга В.Урина называлась «Весна победителей». То была весна надежд, пьянящих вдохновений. Но и то, что метко выразил позднее другой поэт:  «Это праздник со слезами на глазах».  И улыбка, и слёзы явственны были нам в стихах, которые читал Урин. Одно из них   урывками запомнилось мне на всю жизнь. Оно называлось «Продавец песен»: стихи о безногом  инвалиде войны,  из тех, что с грохотом проезжали по городским тротуарам на самодельных каталках, снабжённых четырьмя шариковыми подшипниками по углам: человеческий  обрубок катился на ней, отталкиваясь от тротуара зажатыми в кулаках  двумя деревяшками. Не каждому удавалось, потеряв ноги, вернуться в строй, как вернулись лётчики Алексей  Маресьев или  его предшественник Захар Сорокин, да ведь и этим повезло: если бы им ампутировали нижние конечности от колена или выше – никакая воля не помогла бы вновь сесть за штурвал. Но многие из обезножевших и лётчиками-то не были, и мог ли обрубок вернуться в пехоту? Дивно ли, что многие из таких падали духом, спивались. Что же сделала любимая Родина, чтобы их поддержать, не дать им пропасть?
А Родина, волей своих бессердечных вождей, как мы теперь знаем, уже вскоре очистила от таких обрубков свои города, собрав этих несчастных в специальные схроны, устроенные в дальних уголках огромной державы: с глаз долой – из сердца вон! Читайте, например, повесть Михаила Веллера «Самовар». Оказывается, «самоварами» юмор висельников нарёк обрубок без рук и ног, - с одним «крантиком» промеж нижних культей… Ужас!
Но в то время, когда нам читал свои стихи Урин, эта небывалая «санация» ещё не была проведена. Безногий персонаж стихотворения на своих подшипниках вкатывается в вагон электрички. У него в руках – листочки бумаги с напечатанными на пишмашинке текстами популярных песен.

Граждане, - говорит он, - вагон ваш тесен,
и простите, что двигаюсь по ногам,
но я, граждане, продавец песен,
я хочу, чтобы было весело вам!

И он раздаёт, - ну, пусть продаёт за мелкие деньги – популярные  песни довоенные и военных лет:

Вам, девушка, «Парень кудрявый»,
а  вам, лейтенант, «Офицерский вальс»!..

Потом в стихах, которых я уже не помню наизусть, говорится, как продавец песен выкатился в тамбур и украдкой, думая, что никто его не видит, смахнул с глаз непрошенную слезу.

Но эту-то слезу увидел и увековечил автор. Мы ещё раз слушали стихи Виктора на авторском вечере, который прошёл в филармонии. Большая группа школьников  составила заметную часть не очень просторного зала. Автор рассказал, что тогдашняя критика не могла ему простить именно этой слезы:  грусть противоречила официальному оптимизму, насаждавшемуся властями.  Не уверен, появилось ли стихотворение в печати. Думается, что если так оно врезалось мне в память (а прошло 68 лет!), такие стихи следует помнить. И стоит вспомнить имя поэта, сумевшего  их создать.

Поэтические авторские вечера были в то время редким явлением. Мы, десятиклассники, «проходя» на уроках   литературу начала века и советскую, как раз  читали и слышали  от учительницы об арткафе «Бродячая собака»  и «Бубновый валет», задиристых выступлениях футуристов.  Читали о том, как блистал на своих встречах с молодёжью Маяковский. Но ничего подобного не наблюдали. А тут живой поэт рассказывает столичные новости, отвечает на вопросы  публики…  Попробуй забудь!

Следующая моя встреча  (а лучше бы сказать  «невстреча») с этим поэтом была заочной:  неся  срочную солдатскую службу в Приморском крае, прочёл в выходившей в Хабаровске окружной дальневосточной газете «Суворовский натиск», а  потом и в краевом владивостокском «Красном знамени», об автопробеге, который предпринял поэт Виктор Урин по маршруту  Москва – Владивосток на машине М72 горьковского автозавода.  Были напечатаны, по-моему, какие-то его путевые  записки и стихи… Готовя эту статью,  нашёл и прочёл   его книгу в Интернете об этом пробеге   – она перегружена массой тогда, возможно,  злободневных, но сейчас уже совершенно не актуальных сведений, однако поражает  отлично продуманной организацией путешествия, особенно трудного в условиях совершенно не развитого тогда в СССР  автомобильногор туризма.

Прошёл ещё большой кусок жизни. В мой предпенсионный (по советским понятиям) год  развитие событий  влило нашу семью в поток Большой Алии. Через несколько лет, поехав в Харьков  проведать сестру, навестил того своего одноклассника, чьим кузеном был поэт Урин, и совершенно неожиданно застал там  Виктора: он приехал в гости из… Нью-Йорка. За столом сидели и другие (прибывшие повидаться со мною) наши с хозяином квартиры одноклассники – из тех, кто когда-то присутствовали на  выступлениях поэта. Дело было 8 мая, в канун Дня Победы. По этому ли случаю или просто для шутки, «американский гость»  повязал через плечо широкую ленту, как повязывают свадебные  шаферы, а к ней прицепил вперемешку  советские ордена с американскими какими-то значками.

Как водится, начались тосты. Слово взял Урин. Он предложил выпить за страну, которой вот уже несколько лет нет на карте, которая распалась на полтора десятка стран. «Предлагаю выпить за ту страну, которой уже нет, но это была замечательная страна, страна-победитель!» - сказал проживший в эмиграции около двадцати лет наш давний знакомец. Почему-то за столом возникла неловкость – я почувствовал это, но помалкивал. Ответил, неожиданно для меня, Юра Куюко;в, один из моих школьных близких друзей. «Вы сказали, замечательная страна. Но в нашей семье всегда царил страх. Одного моего родного дядю, украинского прозаика Васыля Чечвянского, маминого брата, в 1937 году расстреляли. Другого брата, дядю Павлушу, известного в советской литературе как Остап Вишня, посадили на 10 лет за «буржуазный национализм». А  во время войны вдруг освободили. Но реабилитировали обоих только после смерти Сталина. И дядю Васыля, как и сотни тысяч других, уже не вернуть.
Но это не всё,  – продолжал   мой друг Юра. – Мой отец – наполовину крымский татарин, а на другую – этнический грек. В конце войны  и тех и других в полном составе выслали из родных мест  в отдалённые районы страны. Отца спасло то, что он не жил в родных местах. Но и он, и вся семья пребывали в вечном  страхе… «!Замечательная страна»!

Я помалкивал: как «иностранцу» мне не стоило выступать, Но все присутствующие  знали трагедию нашей семьи: мои  мать и отец в один день были арестованы, затем приговорены без суда к десяти годам    «особых» лагерей и вернулись по реабилитации раньше срока только благодаря той же смерти Сталина.
         
На перевитого  шутовской  лентой  поэта было жалко смотреть. Он сник, притих и вскоре тихонько ушёл из-за стола в другую комнату.

Но меня вскоре по возвращении в Израиль ожидала здесь ещё одна с ним встреча-невстреча. И опять на страницах газеты. В то время ещё выходила русскоязычная «Наша страна». И в предсубботнем приложении к ней – еженедельнике «Пятница» я прочёл явную перепечатку из российской прессы (правда, не было указано, из какой газеты и кто автор)  - статью, основанную  на  материалах из открытых тогда секретных  архивов советских и партийных учреждений. В этой воспроизводился документ из архива ЦК КПСС времён после ввода советских войск (август 1968) в Чехословакию.  В том числе письмо на имя секретаря ЦК КПСС Демичева. Поэт сообщает, что советские «писатели, не располагая красноречивыми документами антисоциалистического фронта, относятся к чешской  «демократизации»  (кавычки проставлены Уриным. – Ф.Р.) с симпатией (…)  С восторгом передаётся из уст в уста, как благородная легенда, что  ответное Открытое письмо писателей высшей лиги по чешскому вопросу отказались подписать  Леонов, Твардовский, Симонов и ряд других наших крупнейших».  Далее Урин пишет: «Я уважаю поэта Винокурова… учился с ним в литинституте и хорошо знаю, кто были его учителя… прекрасные советские поэты, патриоты, коммунисты,   фронтовики. Однако в своей Автобиографии… своими наставниками он считает Пастернака и Ахматову, которые якобы хорошо к нему относились, о чём поэт сообщает с гордостью. (…) При этом поэт добивается увеличения тиража (своей новой книги. – Ф.Р.), и его усилия завершаются успехом: 100 000 экземпляров. (…) «прогрессисты» побеждают (…) а у «консерваторов» дела плохи, так как они не считают своими кумирами Ахматову и Пастернака и, соответственно, таких тиражей не имеют».

Что это, как не откровенный и гадостный донос, да ещё и с прямым намёком:  подайте мне, «консерватору», на молочишко: увеличьте тираж  моих книг  (а, значит, и мой доход) на 30 сребреников!   
   
Погодим, однако, с окончательными выводами, хотя, конечно, доносы, особенно корыстолюбивые, симпатии не вызывают. Проследим – но теперь уже только по  свидетельствам в прессе и в Сети,-- факты  дальнейшей  жизни поэта. Казалось бы, верноподданнический донос должен снискать автору расположение властей? Да нет, случилось иное:  в 1974 году его исключают из союза советских писателей. Причина – предложение Урина создать Всемирный союз поэтов, с советской секцией в нём. Его вызывают на заседание писательского правления  и предлагают отказаться от «странного» предложения. Как не так: Урин вынимает из кармана красивый конверт и письмо на иностранном  языке. Зачитывает перевод: президент Сенегала (Африка)  Леопольд Сенгор , франкоязычный поэт, известный в мире как один из видных деятелей африканской общественной мысли, сообщает  Урину, что письмо с предложением создать Всемирный союз поэтов  и занять должность вице-президента этого  союза принимает с благодарностью , а Президенту союза поэтов  (этот пост Урин скромно оставил за собой?) обещает предоставить в столице Сенегала Дакаре достойную этого руководителя резиденцию.

Литературные мужи в шоке. Представитель КГБ в союзе писателей Юрий Верченко бежит к вертушке советоваться с высоким начальством: что делать? И, как можно догадаться, получает однозначный ответ, в результате которого весьма нестандартный  поэт из писательского союза исключается.
И тут Виктор Урин оказывается в роли диссидента. Он начинает издавать самодельный журнал «Мост», в котором помещает свою поэму о Сахарове.  Затем пишет письмо Брежневу, в котором просит отпустить  его  на свободу в …Африку. У Леонида Ильича от шока «отваливается челюсть»:  новый диссидент   сообщает, что президент Сенегала уже согласился предоставить ему политическое убежище. Это первый случай1, когда советский человек попросил об убежище в… Африке. Возможно, Генеральный секретарь ЦК вспомнил басню  С. Михалкова «Заяц во хмелю»: «Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться! Да я семь шкур с него спущу! И голым в Африку пущу!.."  Во всяком случае, вождь партии, говорят,  махнул рукой и сказал: «А, пусть едет!»

Тут в разных источниках – разная информация. Вроде бы, года два поэт, выехав из СССР, провёл-таки в знойном Сенегале. Известно лишь, что с 1977 года он жил в Нью-Йорке.  При мне в Харькове сам Урин  рассказывал, что, в отличие от большинства  советских эмигрантов, убыл из СССР  как советский гражданин и с полномочиями от советского Олимпийского комитета: хлопотать о включении  поэзии в программу… Олимпийских игр!

 Мне и сейчас неясно, как (если допустить, что такое предложение  приняли бы) должны подводиться   итоги соревнований поэтов, пишущих на разных языках, в разных национальных эстетических традициях… «А судьи – кто?!»

Так или иначе, В.Урин прожил в Америке около 20 лет. Умер там же в 2004-м, в возрасте 80 лет.  Писал стихи, издавал книги. Много    экспериментировал в поэтической технике. Ещё в СССР ему, как и ряду других поэтов, довелось услышать  традиционные в той стране упрёки в «формализме». Теперь  он и впрямь разработал ряд новых стихотворных форм: «всерифмовик», «трехбуквенник», «кольцевой акростих» и другие...       

Об Урине  пишут сейчас не много. Но если пишут, то как о большом чудаке. Вот только краткая выписка из Википедии: «Привёз в Москву орла и ходил с ним по улицам. За разведение у себя в квартире костра получил 15 суток ареста». Литературовед Бенедикт Сарнов вспоминал, как на заседании (почему-то) бюро секции поэтов в ССП обсуждалась просьба Урина продать ему… вертолёт! Председатель секции Ярослав Смеляков якобы предложил принять такое решение: «Пусть Урин вставит себе в… пропеллер и летает».

Он был женат   на (и одним этим уже вызывает у меня уважение) талантливой поэтессе Маргарите Агашиной – авторе  текстов замечательных песен: «Растёт в Волгограде берёзка…», «А где мне взять такую песню…», «Что было, то было…» и множества других. 

Орёл, которого он таскал с собою на плече по улицам, нашёл отражение и в поэтической мемуаристике. Вот отрывок из  стихотворения волгоградского поэта Александра Ананко – тот вспоминает, как явился к супругам-поэтам домой, услышать от них мнение о его стихах:

С привычной живостью в натуре,
С орлом облезлым на плече,
Открыл мне двери Виктор Урин,
Не огорчив меня ничем.
 Он по плечу меня похлопал:
 «Все будет гуд, я прочитал».
При этом сам глядел, как сокол,
Орел же старчески дремал.(…)
Мне было отчего-то зябко,
Все ощущения новы…
Вот появилась и хозяйка,
Она была со мной на «вы»:
«Что вы одарены - бесспорно,
Но быть поэтом - как сказать.
Что это все годится в сборник,
Мне попытайтесь доказать»...

В ином контексте упоминается об орле в воспоминаниях литературоведа Геннадия Красухина. Он пишет, что пресловутого орла поэт брал с собою в дальний автопробег через всю страну, привязав к капоту  внедорожника. В комментариях к этому тексту в Интернете – реплика Леонида Бахнова – определённо сына упомянутого юмориста Владлена: «Орёл Урина ненавидел. А Урин орла боялся» У меня, хотя я, как в анекдоте, «не орёл, а Лев», тоже не вызвала симпатии  к поэту перевозка несчастной птицы на радиаторе машины. Как это далеко от пушкинского: «Мы вольные птицы, пора, брат, пора…»   Но в том, что поэт орла боялся – сомневаюсь: а как же носил на плече?
Но в том, что Урин  был «большой оригинал», сомневаться трудно. В одной из биографий  Агашиной говорится, что у супругов родилось двое детей: Елена и Виктор. Но в биографиях Урина сказано, что его сына зовут Сенгор: по фамилии президента Сенегала. Действительно, в социальных сетях Фэйсбук, ВКонтакте, Одноклассники  и Профессионалы есть живущий в Москве  Урин Сенгор Викторович– кажется, единственный во всей России носитель такого имени  (происшедшего от португальского написания слова «сеньор»). Предполагаю, он и есть Виктор, просто Агашина была  более склонна к традиционализму, а Урин – к эксцентрике. Хотел спросить у самого Сенгора, навязавшись ему в «друзья», но связаться пока не удалось.
 
 
Виктор Урин: поиски новых форм
            (Из статьи Людмилы Криворуцкой, портал www.stihi.ru)
«Трёхбуквенник»
        Мой               
        сын               
        сен               
        гор
        сон
        гор
        сын
        гор               
        мой
        сын               
        был
        рад
        сто               
        игр   
        дет
        сад
        над
        ним
        бой
        туч
        как
        меч
        бил
        луч
        вот
        луг
        вот
        бор
        где
        пел
        наш
        хор
        бег
        шум
        гул
        гам
        был
        тут
        шёл
        там
        вёл
        мяч
        фут
        бол.
        раз
        гол
        два
        гол
        час
        сна
        спи
        сон
        сын
        гор
        сен
        гор

      Кольцевой акростих
   
                Сергею Сухопарову*

А кробат на тросах строк.               И – соско К
Л ексикою на-раздир:                дыр-бул-щиР
Е ресью не назову                ту молвУ
К огда строчка в толпах туч -            словно луЧ
С логовед-ищун во мгле.                том числ Е      
Е сли он от всех племён.                И пленёН 
Й отой звука там, где сны                новизнЫ         
                Х
               
 [По техническим причинам автору статьи оказалось невозможным выстроить правильно правую часть акростиха; просьба к читателям исправить графику силой воображения: все конечные прописные литеры должны читаться по вертикали как фамилия героя стихотворения, - так же, как слева читается его имя. = Ф.Р.].               


* Сергей Михайлович Сухопаров — украинский краевед, литературовед, издатель. Специалист по русскому авангардисту Алексею Кручёных и херсонскому краеведу Сергею Сильванскому. Автор первой на русском языке монографии, посвящённой творчеству Алексея Кручёных (1992).(Википедия).

В 1978-м году в Венеции на Биенале, итальянская газета писала о стихокартинной галерее Виктора Урина и о выступлении Иосифа Бродского.  Оба поэта часто встречались. Урин написал поэму "Встречи с Бродским в Венеции", и поэты обменялись книгами с памятными надписями.

     Иосиф и наша Венеция

 Сгибаясь над перилами намоклыми,
 игральною колодой запасаясь,
 Венеция в воде играла окнами,
 раскладывая карточный пасьянс.

 Белесое над площадью Сан Марко
 менялось, становилось голубей;
 и неожиданно легла семёрка,
 пиковая семёрка голубей
 
 Прошландались туристы, за которыми
 оборвыш-попрошайка   семенил.
 А из Собора шли домой католики.
 А из кафе уставший семьянин
 вёл проститутку пьяненькую, а из
 толпы взрывал призывы новый Че...


 И сизый голубь, зябко прижимаясь,
 у Бродского топтался на плече.

 Что знали о друг друге мы в то время?
 Быть может всё.  Скорее - ничего.
 Бывают встречи: первый день творенья.
 Разлуки, как последний день его.

 Уйдём из жизни. Неизвестна дата
 Но, поплутав по странам неродным,
 не скажем мы, как Лермонтов когда-то:
 "Я знал его мы странствовали с ним..."