Подарок генерала КГБ

  Ленькино пребывание в больнице заканчивалось. Его должны были выписать через несколько дней, то есть, в ближайшую пятницу. Проведя в больнице почти месяц, он
соскучился по свободе и с нетерпением ждал момента, когда главный врач, приходящийся ему родным дядькой подпишет, наконец, обходной лист разрешающий его
выписку. Ему давно надоело постоянно находиться в своей палате, в которой было двенадцать коек. Удивительное дело, но главный врач, почему-то считал, что выздоровление племянника  будет протекать в коллективе, и Леньку, через несколько дней, из послеоперационной палаты перевели в эту казарму. Кого здесь только небыло: пара студентов, попавших сюда после экзаменов, то ли от нервного срыва, то ли от недоедания, рабочий Гриша - молчаливый, угрюмый мужик с железными кулаками, старший инженер конструкторского бюро Александр Петрович - язвенник и странная личность, все время, даже во сне, не снимавший наушники и постоянно слушавший классическую музыку, занимаясь, в одно и тоже время, какими-то расчётами, которые он отдавал часто посещавшим его коллегам.

Подальше от входной двери и ближе к окну, расположилась группа больных, которых и больными трудно было назвать. Они постоянно "забивали козла", играя в домино, или резались в карты, хотя игры подобного рода были категорически запрещены. Нянечки и медсестры, дежурившие круглосуточно, ничего сделать не могли, и в конце концов, смотрели на это сквозь пальцы. Было запрещено и другое.  Категорически выпиват на территории больницы, но это никак не действовало на так называемых "больных", которые доставали выпивку, то ли через своих дружков, то ли, сами ухитрялись сбегать через дорогу в гастроном, прямо в больничном халате.  И совсем особняком держался больной, которого поместили в эту больницу, очевидно, по ошибке.  Он выглядел смешным и жалким и, кроме того, плохо говорил по русски. Звали его Халим и был он из мусульман. Однажды, проникшись доверием к Лёньке, он печально улыбаясь, сказал:
 - Я стой здесь, мой дом там, мой дом уходи, что я буду делать?

 Только, когда Лёнька повторил эту фразу сестре Халима Марфе, которая пришла его проведать, он понял настоящий смысл сказанного. А понималось все очень просто.
Халим имел в виду то, что у него есть дом, а он здесь задержался слишком долго и его могут обворовать, что он тогда будет делать. Человек он был тихо помешанный, жил тихо и никому не мешал. Но, однажды его,  с сильным приступом язвы желудка, "Скорая помощь" доставила его в эту  больницу,

  О родственных отношениях главного врача и Лёньки в больнице никто не знал. Ни медицинский персонал, ни, тем более больные. То, что Ефим Львович Семенюк был хорошим, чутким и отзывчивым человеком знали все. То, что он был отличным врачом, совершенно непревзойдённым диагностом и человеком пользующимся большим авторитетом в медицинских кругах, тоже знали все. А вот то, что он имел звезду Героя и звание полковника медицинской службы, знали немногие. Дядя Фима, даже дома редко распространялся об этом. Нет, не подумайте чего, в семье знали многое, но его неразговорчивость принималась, как само собой разумеющееся. Он никогда не делал из
этого большого дела и это оставалось частью его прошлой жизни, которая закончилась
вместе с окончанием войны. Где-то, по всей стране,жизнь разбросала его сослуживцев
которые, как и он сам, хранили всё это, как тайну, запрещённую для распространения высшими законами совести и уважения к самим себе.

Он делал свою работу, как и положено настоящему врачу, всегда помня и неукоснительно соблюдая клятву Гиппократа данную им, когда-то в студенческие годы.
Однажды, к нему позвонили из военного госпиталя и попросили принять в больницу больного, который очень настаивал на этом. Больной был, какой-то важной шишкой и
военврачи с неохотой шли на этот шаг, уступая воле человека, которому недолго оставалось жить.Это было необычно, и Ефим Львович, прежде чем согласиться,запросил
историю болезни. У больного был рак поджелудочной железы и метастазы уже начали свою разрушительную деятельность. О том, чтобы спасти его, даже такому специалисту
как Ефим Львович, не могло быть и речи. И всё же, больной настаивал на его переводе из военного госпиталя именно к нему, в обычную районную больницу, утверждая, что он его уже, однажды спас.Ефим Львович спас много людей в своей жизни и гадать, кто бы это мог быть, не имело никакого смысла.
Фамилия больного абсолютно ни о чем не говорила, и все же он согласился, предполагая, что за этим кроется, что-то большее, чем желание  безнадёжно больного человека,  доверить свою судьбу известному врачу.

Двухместная палата на втором этаже, ничем не отличалась от остальных в больнице за исключением того, что в такие помещали особо тяжёлых больных и выход из неё был только один, в морг.Когда главный врач, в первый раз, зашёл в палату больной спал.
Его худое,в морщинах, покрытое бледной желтизной лицо, было совершенно незнакомо Ефиму Львовичу. Но когда больной, неожиданно проснувшись, обратился к нему, Ефим Львович испугано вздрогнул:
 - Доктор, не узнаете?- Я так и предполагал, столько времени прошло, не мудрено. Вот попросился, чтобы к вам перевели. Знаю, что мое дело "труба" и решил, что при вас это произойдёт гораздо легче. Где-то, далеко, из подвалов памяти, у Ефима Львовича, неожиданно, начали возникать картины одной операции, о которой, потом, долгое время говорили, как о чуде. Больной пронзительно смотрел на врача, будто гипнотизируя его, и Ефирм Львович, вдруг, увидел перед собой молодого лейтенанта, которого только-что внесли в землянку и положили на операционный стол.

Тогда он его спас, хоть тот был проколот насквозь  армейским кинжалом. Видно, судьбе было угодно сохранить этого человека и через много лет привести к нему, на последнюю исповедь.
- Да, да, доктор, я именно тот лейтенант, которому вы тогда, в далёком 44-м, подарили жизнь. Я и не видел то вас никогда. Через несколько дней, когда я пришёл в себя, ваш полк перевели на другой фронт и следы ваши потерялись в водовороте войны. Ну, а вы врядле, когда-нибудь вспоминали пациента с необычным ранением, которого спасли. Ведь вам приходилось спасать людей каждый день.
-Разрешите не согласиться дорогой,- улыбаясь произнёс Ефим Львович,- операция была необычной, условия для проведения её тоже, и кроме всего прочего я небыл хирургом.
В этом то все и дело. Ждать было нельзя. У вас, почти, небыло шансов, и я решился вас оперировать. Видно, вы родились под счастливой звездой.

Вот так то, Василий Георгиевич - дела прошлые, что-то тут говорить.
-Действительно, ничего не скажешь доктор, дела прошлые, но я вас, все таки,нашёл  давно и, несмотря на занятость, всегда знал, где вы и чем занимаетесь.
-Все это ужасно интересно, Василий Георгиевич, но вам пора отдыхать. Я вижу вы устали и укол морфия вам совсем не помешает. Кстати, если вы не возражаете, я переведу сюда из другой палаты молодого человека, который составит вам компанию. Это мой племянник, прелюбопытнейшая личность. Я думаю, что вы найдёте общий язык, тем более, что вам есть о чём рассказать.
 Рано утром, ничего не объясняя, Лёньку перевели на второй этаж в палату к Василию Георгиевичу. Устроившись поудобнее в кресле, стоявшем возле окна, Лёнька углубился в книжку, время от времени наблюдая за нянечкой, которая осторожно, стараясь не порезать, брила левую  щеку его нового соседа.

Делала она это тщательно, со знанием дела, оттягивая левой рукой морщинистую кожу, и медленно брея безопасной бритвой от подбородка к виску. Закончив колдовать с одной стороны лица она перешла к другой, рассказывая о том, что Ее прадед был брадобреем у гетмана Сагайдачного и эта специальность перешла к ней по наследству.
Вдруг, Лёнька возмущённо выпалил:
-Нянечка, что же ты человеку так бессовесно врешь? Твой прадед никак не мог брить гетмана Украины Петра Конашевича Сагайдачного по той простой причине, что тот жил в конце пятнадцатого, начале шестнадцатого веков, а гетмано был в период с 1614 по 1622 годы. Кроме того, он родился в восточной Галичине в семье украинского православного шляхтича и обучался в самой лучшей, в то времня на Украине, школе князя Константина, что на Волыни.

Петр Сагайдачный возглавил походы казаков в Крым и Турцию и захватил крепость Варну, Очаков, Перекоп и Синоп.
- Во, даёт,- воскликнув заулыбалась нянечка и быстро промакнув горячим полотенцем лицо больного, исчезла за дверью палаты.
- Ну, зачем вы так, молодой человек, она ведь с добрыми намерениями,- сказал Василий Георгиевич. - как бы там ни было, давайте знакомиться. Ваши знания по истории УКраины, признаюсь, впечатляют. Откуда это у вас?
- Люблю читать,- смущённо заявил Лёнька,- а прервал я её, потому-что не люблю, когда врут даже с добрыми намерениями.
- Ну, что ж, с этим можно согласиться. Но знаете Леонид, так кажется вас зовут, нянечке нравится её история, и если это её манера поддерживать разговор с больными - Бог с ней.

- Простите, откуда вы знаете моё имя? Меня только что перевели в эту палату и я не помню, чтобы мы с вами где-нибудь встречались,- спросил Лёнька.
- Ну, это очень просто. Если вы хоть немножко наблюдательный человек и умеете обращать внимание на детали. Вон, на спинке вашей кровати, больничный бюллетень на котором крупными буквами написано ваше имя.
- Интересно, это что, ваша специальность, замечать детали?- заметил Лёнька.
- Уже нет, но когда-то меня этому учили и это часто помогало в жизни. Ну, вот мы, кажется, и познакомились, можете называть меня Василием Георгиевичем. Буду с вами, молодой человек, откровенен, ни у вас, ни у меня нет достаточно времени для глубокого знакомства. Но характеристика, из уст вашего дяди Ефима Львовича, моего лечащего врача и давнего спасителя, даёт мне право думать, что мы найдём общий язык.
- Так вы и про дядю знаете?- удалённо спросил Лёнька.

- Про это здесь, кроме вас никто не знает. Очевидно, вы давние приятели, иначе он никогда бы об этом не сказал.
- Не знаю насчёт "приятелей", но вот жизнь он мне когда-то спас, за что я ему бесконечно благодарен. История известная, о ней много писали в своё время в газетах. Очевидно, Ефим Львович о ней рассказывал.
- Нет, никогда,- заметил Лёнька,- он вообще о своём прошлом никому не рассказывает.
- Жаль,- задумчиво произнёс Василий Георгиевич,- думаю у него есть о чём рассказать, на большую книгу хватило бы.
- Василий Георгиевич, вначале нашей беседы вы сказали, что у нас недостаточно времени. Что вы имели в виду?

- Видите ли, молодой человек, я серьёзно болен и мне осталось совсем немного, ну, месяц, полтора, от силы. Ну, а вы, думаю, здесь долго не задержитесь.
- Ну, что вы Василий Георгиевич, дядя вас спас один раз, спасёт  и второй. Он и не таким больным помогал.
- Да, дорогой, хотелось бы верить, но на этот раз не получится. И Лёнька увидел, как побледнело лицо и заиграли от невыносимой боли, скулы Василия Георгиевича. Они прервали разговор, как раз в тот момент, когда в палату вошла сестра с очередным уколом морфия. Лёнька вышел, чтобы не мешать процедуре, понимая, что так будет удобнее Василию Георгивичу. Он быстро направился в кабинет главного врача, чтобы подробнее узнать о судьбе своего необычного соседа. Когда Лёнька вернулся, Василий Георгиевич уже спал. Тихонько, чтобы не разбудить его, он лёг на свою кровать.

Окна палаты были открыты настежь и тихий вечеррадовал осенней прохладой после душного, утомительного дня. Яркие звёзды, мерцающие холодным, металическим  светом, стали проступать на потемневшем небе. Теперь, после разговора с дядей Лёнька знал, кто был его сосед. Он также знал, что у Василия Георгиевича был рак поджелудочной железы на последней стадии, и что дядя ничем ему, к сожалению, помочь не сможет.
Генералу Ермилову, начальнику одного из отделов Комитета Государственной Безоасности, шёл семьдесят шестой год. Это был, на удивление, крепкий, сухощавый и здоровый человек. Он никогда не болел и не помнил случая, когда последний раз обращался к врачу. У него, просто, не было для этого времени. Василия Георгиевича отозвали с пенсии для организации внутри Комитета специального отдела, который должен был заниматься изучением проблем парапсихологии, экстрасенсорика, гипноза, астрологии и биоэнергетики. К работе в отделе были привлечены военные медики, биологи, народные целители.

Отдел был засекречен и о его разработках знали считанные люди. И как водилось в таких случаях, ходили разные слухи, никем не проверенные и не подтверждённые. Все это Ефиму Львовичу, в частных беседах, рассказывали его коллеги из военного госпиталя с которыми он поддерживал отношения со времён войны.
Ночь прошла относительно спокойно, хотя Лёнька, время от времени просыпался от тихих стонов соседа и шёпота дежурных медсестёр, которые с фонариком заходили в палату, чтобы проверить больного. Утренний консилиум врачей, во главе с Ефимом Львовичем, наконец, полностью разбудил Лёньку. Василий Георгиевич пытался шутить, отвечая на вопросы врачей, но было совершенно очевидно, что это ему даётся с трудом. Вскоре они ушли.
- Никогда не предполагал, что на старости лет стану подопытным кроликом,- произнёс Василий Георгиевич, обращаясь к Лёньке.
- Ну, да ладно, пусть медицина обогащается новыми сведениями. Похоже, что прийдется согласиться на прохождение ещё одного курса радиационной терапии. Все равно, выхода из этого положения я не вижу. Думаю, они тоже.

Он повернулся на бок и замолчал, задумавшись. Люди подобные ему не нуждались в сочувствии и какие-то неуклюжие попытки соболезнования выглядели бы фальшиво. Лёнька, все равно, не знал, что нужно говорить в таких случаях и решил перевести разговор на другую тему.
- Василий Георгиевич, расскажите что-нибудь интересное из вашей жизни,- попросил он.
- Беседуя с тобой, Лёня, у меня сложилось впечатление, что такие люди, как ты умеют хранить тайну. Так ли это?
- Думаю, что да,- ответил тот.
- Ну, так вот, мне кажется, что ты именно тот человек, которому я мог бы довериться. Мы общаемся вместе не более суток и твоя порядочность не вызывает у меня никаких сомнений. А я, поверь мне, в людях разбираюсь.

Мне не долго осталось жить и, я думаю, что это моя единственная возможность осуществить то, что я задумал. Всю свою сознательную жизнь я писал дневники, и у меня собралось около восьми толстых тетрадей. Опубликовать их здесь по определённым причинам я не могу. А ты сможешь, правда не здесь. Сейчас все объясню. Слушай внимательно и не перебивай. Тебе после моей смерти позвонит моя жена. Зовут её Нина Петровна. Запомнил? Она все будет знать, и о тебе, и о моём плане. В благодарность от меня , вместе с дневниками, она отдаст тебе две вещицы, которыми ты сможешь распорядиться, как тебе будет угодно. То, о чём я тебя прошу,
ты сможешь осуществить через год, два, три; в любое время, когда у тебя появится такая возможность.
- Василий Георгиевич, вы оказываете мне большую честь, но я не совсем понимаю, каким образом смогу я все это осуществить и где.

- Хорошо, я тебе скажу только одно, все остальное ты узнаешь из моих дневников. Последние десять лет я проработал в КГБ. О Ефиме Львовиче и его семье, включая тебя, я знаю все. Нужно объяснять? Твоему дяде я обязан жизнью, вот и держал под контролем, чтобы не обижали. Он этого не знает. Ну, а то, что мы здесь встретились, простое совпадение. Считай, что мне повезло. Вся твоя переписка с друзьями из Чикаго перлюстрировалась нашими работниками и не только твоя. Твоя ещё и потому, что ты родственник ЕФима Львовича, а он человек известный. Так вот, мне кажется, что прийдет время и вы уедите. Возможно, это будет правильное решение. Говорю это с полной ответственностью за сказанное, так как знаю такие вещи, которые тебе, молодой человек, не приснится в самом кошмарном сне.
Василий Георгиевич выглядел уставшим. Ему тяжело было говорить, но он продолжал, желая закончить и больше к этому разговору не возвращаться.

- Лёня, в моей тумбочке стоит бутылка коньяка, которую принесла сюда моя жена. Не сочти за труд и налей мне вон в ту мензурку из под микстуры. Третья, без закуски, снимает боли лучше любого укола. Налей себе тоже, если желаешь.
И он, не останавливаясь, выпил все три, одну за другой.
- Спасибо, Василий Георгиевич, я не буду, только таблетки принял,- сказал Лёнька, внимательно разглядывая наклейку на импортной бутылке.
- Ну, что ж, и то верно. Тогда слушай дальше. Если все получится, как я предполагаю, найдёшь по телефонной книге Чикаго человека, которого зовут Ирвин Вебер. Он профессор психологии и преподаёт в одном из университетов штата Иллиноиз
С ним я знаком не один год. Часто встречались на международных симпозиумах, переписывались и перезванивались пока я не заболел.
Он блестяще владеет русским языком для него не составит особого труда перевести дневники на английский и издать. В общих чертах с ним все оговорено. Он знает, что я не хотел это делать при жизни и потому в подробности не вдавался.

- Он печально опустил голову продолжая,- ну, что скажешь, можешь ты выполнить  последнюю просьбу обречённого человека?
- Да, думаю, что смогу при определённых условиях. Первое - если мне отдадут дневники, второе - если я, действительно уеду, и третье - если мне разрешат их провести.
- Резонно,- сказал Василий Георгиевич, уже сам наливая себе в мензурку коньяк. Он пьянел все больше и больше и, наконец, сказав, что рассчитывает на удачу, тут-же уснул.
  Лёнька проснулся посреди ночи от невероятного шума, который раздавался вокруг. Сестры, нянечки, дежурные врачи, больные - бегали взад и перед, хлопали дверьми палат, что-то кричали друг другу, вобужденно жестикулируя руками.

Василия Георгиевича в палате не было. Почувствовав, как под ложечкой неприятно засосало, Лёнька бегом сбежал на первый этаж в свою старую палату. Там все были на ногах.
- Слыхал, какой-то чудак больной, в саду больницы застрелился,- шёпотом произнёс рабочий Гриша.
- Да слыхал,- не вступая в переспросы, вяло ответил Лёнька. Он и без того понял, что это был Василий Георгиевич Ермилов.
Лёньку выписали на следующий день. У него из головы не выходила эта история и он, чтобы как-то отвлечься, засиживался до поздно в институте, стараясь наверстать упущенное время и закончить проект, сроки выполнения которого срывались из-за его болезни.

- Однажды, через полгода после случившегося, в дверь его квартиры постучали. Это был посыльный от Нины Петровны Ермиловой.
- Это вам,- сказал он,- пожалуйста распишитесь,- и положил на стол продолговатую коробку перевязанную бечёвкой. В посылке находились, восемь аккуратно переписанных рукой Нины Петровны колленкоровых тетрадей и ... подарок обещанный Василием Георгиевичем. Это были, дуэльный пистоль первой трети XIX века и сабля из дамасской стали в ножнах. Это была одна из 25 тысяч сабель подготовленных Гитлером для парада на Красной площади в Москве. Записка приложенная к посылке давала право новому хозяину пользоваться подарком на его усмотрение. Она также объясняло, что пистоль в 1952 году был подарен Василию Георгиевичу в Париже, французским дипломатом Полем Дантесом, возможно дальним родственником настоящего барона Дантеса, а сабля вручена генералу вместе с орденом Отечественной войны первой степени, к тридцатилетию победы над фашисткой Германией, о чём свидетельствовала монограмма на ножнах.

                ПОСЛЕСЛОВИЕ

 Лёнька, как и предвидел Василий Георгиевич, уехал США, где и находится поныне. Дневники генерала Ермилова благополучно прибыли на место назначения в багаже и через некоторое время были вручены профессору Ирвингу Веберу. Дуэльный пистоль и сабля пополнили коллекцию оружия художника Украинского художественного фонда Александра Миловзорова, которые Лёнька подарил ему перед самым отъездом, рассчитывая на то, что тот продолжит начатые им исследования принадлежности пистоля барону Дантесу. Кстати, на внутренней стороне резной рукояти была выгравирована надпись - "Барон Ж. Дантес-Геккерн. Москва - 1835г.", о которой генерал Ермилов даже не догадывался. Уже в Америке Лёнька продолжил поиск сведений об символическом оружии подготовленным немцами для парада на красной площади в Москве.
Получилась интересная монография, в которую были включены материалы о сабле подаренной ргенералу Ермилову и об остальных подобных реликвиях, хранящихся по сей день в разных исторических музеях и, очевидно, в подвалах Кремля.
Интересен и другой факт. Не все книги изданные в Америке Эдуардом Тополем, являются вымыслом. Многое из того, что там написано берёт своё начало из дневников генерала КГБ Ермилова с которыми он познакомился за долго до их издания, будучи хорошо знаком с профессором Вебером. Нина Петровна опередила Ирвина Вебера и издала, с помощью друзей, дневники в России в 1989 году. Их содержание и реакция, которую он вызвали, тема совсем другого рассказа.

                Август, 1999 г.