Эх, рано встаёт охр. Ч. IV. Гауптвахта и хор. пен

                Как я заработал гауптвахту,
                и что из этого получилось!

     Одна из моих многих морозных зимних ночей первого года службы. Где-то за минус тридцать. Светит луна, светят прожекторы. Мой пост на противоположной стороне внутреннего периметра первого караула, склада боеприпасов. Кажется, что смены не дождусь никогда.
     Снег на свету блестит так, будто от холода от него отлетают синеватые искорки. Наверно, ему тоже холодно, но мне, кажется, больше! Чувствую, что если что-то не предприму, то свихнусь от долгого стояния на этом жутком для меня морозе.
     Не помогают ни тулуп, ни валенки. Именно из-за них не очень-то могу двигаться, а согреться можно только в движении. Вдруг замечаю на снегу цепочку больших собачьих следов, идущих из внутреннего периметра караула на территорию склада. Подсознательно срываю карабин с плеча, передёргиваю затвор, приподымаю его вверх и нажимаю курок.
     Выстрел в сухом морозном воздухе звучит оглушительно. Буквально через несколько минут в поле зрения появляется распаренный, в одной гимнастёрке, сержант с карабином на плече - помощник начальника караула. За ним в шинелях и тоже с карабинами два караульных, с трудом поспевающих за сержантом. “ Что случилось? ”
     Молча показываю на следы. “Идиот!” Мозг настолько застыл, что даже не реагирует на это...
    
     На следующий же день в казарме, командир роты объявил мне перед строем трое суток гауптвахты. Уже отошедший от стужи подумал: “Ну и хорошо, хоть три ночи посплю нормально”.
     Старший сержант срочной службы Сухота, исполняющий обязанности старшины, отводит меня на гауптвахту, которая находится при въезде в гарнизон.    Командует “губой” мой друг Юрка, хотя у него нет ни одной “лычки”.
Старшина: “Забрать шинель, налить на пол воды (это зимой то!), чтобы знал, что к чему!” “Есть, товарищ старшина!” Тот ушёл.
     Юрка зашёл в своё помещение, принёс мне ещё несколько шинелей, пачку газет, шахматы и сказал, что пойдёт на кухню, принесёт мне поесть, и мы с ним потом сыграем в шахматы.
     Минут через двадцать приносит мне полный, ещё горячий котелок на четыре - пять обычных порций. Всё это я умял без остатка и в ожидании Юрки начал читать газету. Не успел пройтись и по одному развороту, заходит мой капитан. “Да, хорошо устроился. Хватит сачковать, надо службу нести!”, и в этот же вечер отправил меня в очередной наряд, в караул.
      Так завершилась единственная за три года, объявленная мне официально гауптвахта, продлившаяся всего два часа и оставившая такое приятное воспоминание...

     Ещё одну попытку посачковать, уже сознательно, предпринял позже. В очередной поход в санчасть, оказался один на один с симпатичной докторшей и откровенно сказал ей, что хотел бы отдохнуть в санчасти, хотя бы дня три.
     “На что жалуешься?” - спросила она. Подумал, подумал и говорю, что, как будто, ничего не болит.  Но, чувствуя, что повод всё-таки нужен, сказал:

              “Вроде, расстройство желудка”.
             
              “В изолятор!”

     Изолятор, так изолятор. Выходить нельзя, читать нечего, питание диетическое. Работает только радио, а по нему одна, набившая оскомину, пропаганда. Переспал две ночи в изоляторе, прихожу к ней, и говорю: “Выписывайте!”...



                Как нас приучали к хоровому пению

     После недельного “стояния” в карауле привезли нас в роту. Почистили карабины. Нас построили. Сержант, опухший от сна и пьянки, повёл нас на ужин. Морозец, градусов 15-20. Мы в одних гимнастёрках, но ничего, столовая близко, да и молодые всё-таки, хоть и голодные.
     После ужина - организованный поход в туалет, естественно, внешний (так как казармы были “без удобств”). Через некоторое время сержант, который находится вне туалета, (сам он может сходить “по надобности” и в другое время), подаёт команду строиться. Построились. Мысленно все уже в казарме, в тепле.

     “С места, с песней, шагом – марш!”

     Шагом – марш получилось, песня нет.
 
     “Запевай!”

     Молчим.

     Нужно заметить, что знали мы всего две песни.
 Одна из них про то, что, где “угрюмый танк” не проползёт, там пролетит “стальная птица”.
    
     Другая начиналась так:

     “Прощай Маруся, дорогая, я не забуду твоей ласки, и, может быть, в последний раз гляжу на голубые глазки”.
 Самое интересное было не в том, что песня была пошловатая, а в том, что солдаты, действительно, были молодые, и многие из них ещё не знали, как к этой самой Марусе подойти...

     “Стой! Упор лёжа принять!”

     Снег вокруг туалета жёлтый от солдатской мочи, в радиусе не менее пятидесяти метров...

     Упор лёжа, среди этого “великолепия” принимаем молча.

     “Начинай отжиматься! Раз, два! Раз, два!”...

     Мимо по своим делам, проходит подполковник Тюлькин (фамилия подлинная), командир санитарной части. Внимательно посмотрев на всё это, пошёл дальше, не проронив ни слова...

     Сделали ещё несколько отжиманий.
 
     Команда строиться.

     Построились.

     “С места, с песней, запевай!”

     Молчим.

     “Приготовиться к бегу! Бегом!”

     За каких-то тридцать минут добежали до аэродрома, откуда за несколько часов до этого приехали на машине в казарму, и тем же ходом, бегом назад... За это время к первому сержанту присоединился второй, который “подбирал” поскользнувшихся и просто падавших, и гнал их дальше вслед за остальными.

     Назад, почему-то, бежалось быстрее...

     Вечерняя проверка, отбой.

     До сих пор помню, что никто ни о чём не сговаривался - это был спонтанный коллективный протест без зачинщиков против зажравшейся сержантской касты, спаивавшей капитана, командира роты, и пользовавшейся в этой ненормальной обстановке безраздельной, держимордовской властью в роте - одном из подразделений “славной и легендарной” самого “справедливого и демократического государства в мире”...


    
     ***

     “Тиха украинская ночь”…

     Прозвучал отбой.

     Мы, первогодки, только что сменились с караула. Некоторые не спят - уж очень хорош этот поздний теплый осенний дивный вечер. Окна открыты, и просто какая-то благодать вливается через них в казарму.
 И вдруг, диссонансом в эту благодать врывается вой, настоящий, продолжительный вой, сопровождаемый словами, которые слышат все: и те, кто не спит, и те, кто сразу проснулся:
 
- Я стоюю-ю на тоом берегуууу-у, и никак тебя не найдууууу-у...

     Звуки доносятся из соседнего отсека старослужащих, где койки стоят в один ярус.
     Догадываемся, что это один из двух солдат, только что вернувшихся из дисбата, где они пробыли около двух лет. Он - сын одной из номенклатурных работниц областного масштаба (Ставрополь), земляк Юры Курбатова, моего друга. 

     Этим двоим, придётся ещё дослуживать, так как время, проведенное в дисбате, официально в срок службы не засчитывается... Туда они попали вместе с ещё пятнадцатью товарищами своего призыва.
     Как же это случилось!? Всё очень просто. Вместо “Через день на ремень” и два дня отдыха, как полагается по уставу, они стояли в караулах без смены по два месяца, и это в мирное время. В тот период на срочную действительную службу призывались ребята, родившиеся в военные годы, а где взять их в достаточном количестве? ...
     Если только сократить армию, количество военных объектов..., а как же построение социализма на Кубе (это было время “Карибского кризиса”) и в других “братских” странах? ...
     В результате часовые вместо охраны залезали на склад боеприпасов, воровали гранаты, патроны, в том числе трассирующие, устраивали фейерверки, обстреливали караульное помещение. Нам, молодым солдатам, довелось повидать на стенах следы этих “боёв местного значения”. Гранатами же они глушили рыбу в ставке.
     Конечно, был судебный процесс: семнадцать человек угодили в дисбат на разные сроки, а командира роты, майора Горового, отправили досрочно в запас.
     Мы же после них в караулах стояли “всего” по семь – десять суток. Нас всегда можно было отличить по красным, как фонари, глазам...
     Конъюнктивит каждому в будущем был обеспечен...
 
     Так, мы все молча слушали этот вой и думали, на какой бы ноте тянул каждый из нас на его месте...