Старуха

Очень трудно идти по обледенелой мостовой, тонкий слой снега готовит коварные ловушки. Старуха двигалась медленно, стараясь не отрывать ног от земли, поворачиваясь всем телом при каждом шаге. Было что-то неумолимое в этом равномерном ходе старинных часов, которые, несмотря на износ механизмов, по многолетней привычке, без лишних движений, упрямо делают свое дело. Прохожие спешили, скользили, взмахивали руками, огибая ее сгорбленную фигуру в черном пальто с большими пуговицами. И если взглянуть на улицу с высоты птичьего полета, то можно было бы увидеть броуновское движение суетящихся людей и одинокую молекулу старухи, медленно, но неуклонно движущуюся вперед.
- Они, ... они скучают, - шептала она блеклыми, почти потерявшимися в складках лица губами, - я сейчас, сейчас...
Быстро темнело. Выцветшие от серости зимнего вечера автомобили готовились включить фары. Зажигались рекламные вывески - суррогат дневного веселья среди торжества мороза, поземки и мрачных громад домов. Разноцветные блики играли на лицах усталых прохожих, придавая им фантастические карнавальные оттенки фиолетовых и красных тонов. Они вспыхивали, тут же гасли, исчезая, появлялись вновь так призрачно и неуловимо, что становилось не по себе. Бесшабашный витринный фонарь, натолкнувшись вдруг на тяжелую отрешенность старухи, заморгал растерянно, провожая взглядом ее черный силуэт.
А арки, словно распахнутые рты, ощерившись частоколом чугунных прутьев, пытались выхватить зазевавшихся прохожих. Старуха остановилась под одной из них, переложила сумку из руки в руку, произнесла явственно: «Сейчас, сейчас, мои мальчики.» Слова, обращенные внутрь себя, прозвучали диссонансом к монотонному и безразличному гулу толпы. Девушка, пробегавшая мимо, обернулась, удивленная, луч фонаря скользнул по ее лицу, рассекая его пополам.
Начинался снег. Его одинокие конфетти посыпались на огненный уличный карнавал. Они липли к серым пальто, озабоченным лицам, вспыхивали бриллиантами и тонули в унынии чернильного мрака, вытекавшего из темных подъездов неосвещенных дворов.
Старуха, хорошо ориентируясь в поворотах между гаражами и мусорными ящиками, продвигалась к высокому, некогда желтому дому. Узкие окна, отсутствие всяких архитектурных украшений, - просто пятиэтажная коробка, - придавали ему вид тупого стремления вверх, к свету. А света в этом дворе, действительно, было мало, дома теснились, топтались и давили друг на друга. Окна почти нигде не горели: молодые старались покинуть эти колодцы, а пожилые, затаившись, словно стеснялись своего присутствия, экономили электричество...
Старуха увидела задавленный снегом автомобиль, а за ним знакомый подъезд. Она аккуратно оббила о ступени войлочные ботинки и, сопровождаемая вздохом задремавшей двери, вошла внутрь. В парадном совершенно темно, и посторонний человек вряд ли что-либо разглядел бы, но старуха, руководимая многолетним опытом, нащупала массивные перила, коснулась сетки неработающего лифта, добралась до высокой двустворчатой двери. Она долго копалась в кармане, отыскивая ключи, потом трясущимися то ли от холода, то ли от нетерпения руками несколько раз безуспешно пыталась попасть ими в замочную скважину. Наконец, дверь отворилась, запах застоявшихся вещей съежился от свежести морозного духа.
- Мальчики, мальчики, я уже... - крикнула старуха в темноту, постепенно раздеваясь, - я уже, уже...
Все так же мелко семеня, она вошла в комнату и, нашарив выключатель, зажгла свет. Чахлая лампочка под потолком холодным дымящимся светом покрыла стол с вытертой клеенкой, дешевый фанерный шкаф с полинявшим зеркалом, комод красного дерева с поблескивающими на нем бронзовыми статуэтками —солдат всех времен и народов, угол тонущего уже в сумраке сундука и фотографию. Огромную фотографию, в хрупкой металлической рамке, с изображением необыкновенно красивой женщины. Разрезанный бахромой абажура свет узкими полосами лежал на ее лице, и оно казалось составленным из фрагментов портретов с обложек журналов. Но все равно чувствовалась изящность и идеальность линий. Воображение, тронутое уголком рта, краешком глаза, крылом носа, с восторгом собирало облик красавицы давно ушедших времен, растворенный теперь в предметах, окружавших ее: в плотных малиновых шторах, гнутых ножках кресел и зеркалах. Зеркалах, помутневших от старости, уже не желавших что-либо отражать, кроме той унесенной временем женщины, заставлявшей бледнеть даже неодушевленные предметы.
- Сейчас, сейчас, - нежно шептала старуха, - я должна выглядеть хорошо.
Она взяла с комода столбик перепачканной губной помады, поправила фигурку римского воина и, склонившись перед зеркалом, по-черепашьи вытянув шею, сильно нажимая, принялась рисовать на своем истертом лице губы.
Зеркальное серебро, и так с трудом отражавшее облик старухи, померкло еще больше, - ему было мучительно больно и страшно, ибо оно еще помнило в этом изможденном временем существе прелестное создание, символ которого висел как раз на противоположной стене. И каждый день зеркало, сравнивая два образа, одновременно отражавшихся в нем, с ужасом отмечало ширившуюся между ними пропасть.
- Сейчас, сейчас, - поглощенная занятием, как бы между прочим, шептала старуха. Огрызком косметического карандаша были подведены глаза, нарумянены щеки. Постепенно лицо превращалось в маску. Маску злой насмешки над человеком. Черный обод по векам, где некогда были ресницы, и тут же выцветшие пустые глаза с дрожащими икринками зрачков. Неестественный румянец и губы —чудовищные клоунские губы на припудренных складках дряблой кожи. Казалось, еще секунда - и зеркало, дрогнув, свернет изображение.
Старуха, поправив бледно-рыжие от старой окраски волосы, подошла к сундуку, стоявшему в углу комнаты. Это был отличный сундук с тонкой растительной резьбой и львиными лапами по углам, уже сильно порченный временем: кое-где оббилась перламутровая инкрустация, зловещая трещина поползла по крышке. Но он все еще хранил в себе романтических дух старинных кладовых, где багряная парча лежала вперемешку с золотыми монетами.
Старуха остановилась перед ним, любовно лаская взглядом, словно предвкушая то удовольствие, которое готовилась себе доставить...
Наконец крышка поднята, тонкий пергамент покрывает содержимое наполненного доверху сундука. Дрожащей рукой она сдернула его. В сумраке сундучного чрева вырисовывались круглые, поменьше футбольного мяча, тряпичные шары. Старуха взяла один из них и, бережно прижимая к груди, отнесла к столу:
- Арчи, Арчи, потерпи, потерпи...
Затем были извлечены еще пять подобных предметов. К каждому из них она обращалась словно к живому человеку.
- Сегодня тяжелый день, Рони. Я знаю, ты всегда такой гордый... Но мы не спешим, куда нам спешить?
Старуха уселась на стул, пододвинула один из принесенных шаров и начала аккуратно разворачивать промасленные бинты... Руки ее дрожали теперь невероятно сильно, она буквально стучала костяшками пальцев по столу. Мутный свет лениво стекал по абажуру на вылинявшую клеенку стола, согбенную старуху с дрожавшей будто в припадке головой, непонятные предметы на столе. Остальное таяло во мраке, таившемся по углам. Разве лишь высвеченный глаз женщины безжизненно и равнодушно взирал на знакомую день ото дня суету...
Сходит очередной виток бинта. Открывается миниатюрный нос человека. Еще виток - тонкие полупрозрачные веки глубоко запавших глаз. Наконец голова, освобожденная от пут лежит на столе. Она раза в полтора меньше нормального размера, но в остальном это настоящая человеческая голова уснувшего мужчины средних лет. Кожа немного желтовата, но совершенно не сморщена. Легкий дремлющий румянец лежит на щеках, губы слегка синеватые все же еще полны сока и, кажется, готовы дрогнуть в любую секунду. Даже тонкие волоски усов вот-вот встрепенутся под теплым дыханием.
Старуха, насколько это возможно при трясущихся руках, нежным движением коснулась глазниц. Прозрачные веки скользнули, и открылись влажные густо-карие глаза с красными прожилками сосудов.
- Арчи, вот видишь, все... Теперь мы опять вместе.
Казалось, еще секунда - и Арчи переведет взгляд из
неопределенной пустоты на свою воздыхательницу. Но нет, - только блики света скользили по белкам мертвых глаз. Старуха провела рукой по его мелким кудрям, любовно чмокнула губами. Затем снизу взяв голову, отнесла ее на полочку перед зеркалом.
-Арчи, Арчи, - притворно обиженно забормотала она возвращаясь к столу, - Молчишь, опять молчишь. Жалко, что нет тех нарциссов, что ты подарил мне тогда в мае... Я не сумела их сохранить. Жизнь цветка так эфимерна.
- Эпильдифор Арсентьевич... Ты мне так представился в первый день знакомства, - освобождая новую голову, шептала старуха. Ты уверял меня, что имеешь графский титул. Я не верила тебе, ты уж теперь не обессудь, хотя и поддерживала твою игру. Это было так забавно... Сейчас, сейчас ты увидишь меня.
Глаза у этой головы были большие и печальные, но в остальном облике было много самоуверенности и даже наглости.
Вот сюда - шаркая по комнате, она установила голову на сиденье кожаного дивана, предварительно положив плед - тебе здесь будет удобно.
- Рони, милый Рони, ты был так ласков со мной. Разве могла я тебя отпустить... Я не могу без тебя - старуха отодвинула в сторону кучу ненужных бинтов, среди которых стояла голова совсем еще юноши с аккуратной ямочкой на подбородке и пухлыми губами, совершенно не потерявшими свой сочный цвет. «Ты будешь стоять рядом, - приговаривала, отставляя голову чуть в сторону. Вы уж не обижайтесь, - обратилась она к остальным, - он ведь гораздо моложе вас. Да, Рони?» Тонкие прозрачные веки вот-вот дрогнут в знак согласия.
-Чарли, теперь твоя очередь. Ты всем женщинам представлялся по-разному. Но раз для меня ты захотел быть именно Чарли, пусть будет по-твоему...
Его установили на диван рядом с Эпильдифором Арсентьевичем.
Будьте вежливы, вам нечего делить, я люблю вас обоих. Старуха отправилась на рабочее место.
Ну а вы, мои мальчики, сегодня в последнюю очередь. Вы не обидитесь на меня, Александр? Нет? Я знаю, ты не был мелочен и щепетилен, мне всегда было легко с тобой.
У .Александра было слегка вытянутое и благородное лицо, он улыбался уголком рта.
«С тобой невозможно соскучиться, ты мог шутить без перерыва. Жалко, что сейчас ты молчишь. Но я помню, я помню твой голос. Не огорчайся. Своим присутствием ты наполнял все те места, где находился, забирая все внимание на себя.» Она нагнулась к голове и заговорческим шепотом добавила: «Остальные меркли в сравнении с тобой.» Подмигнув его безжизненным глазам, старуха оглянулась, не слышал ли кто чего? Нет, головы безучастны.
-Тебя поближе, рядом с Рони. Ты ведь достаточно благороден, чтобы не устраивать потасовки, - старуха то ли засмеялась, то ли закашлялась.
-Петр Ксенофонтович, одну минуту, - суетилась она, - последние так обидчивы. Вы были старше меня, но Ваша царственная величественность и породистость, если так можно выразиться, покорили меня. *
Освобожденная голова, казалось, и сейчас старается поднять вверх тяжелый подбородок. Одна бровь слегка вздернута, взгляд немного опущен.
-Петр Ксенофонтович, Петр Ксенофонтович... - покачала головой старуха, глаза ее слезились. Воспоминания ожили, образы зашевелились.
Она опять - центр внимания, глаза ее мертвых почитателей полны восхищения, слышится шелест юбок, смех, звон бокалов. Она нужна им, они не могут без нее, они готовы бросить ей под ноги все, что имеют, и это их желание питает ее.
Она становится еще прекраснее и обольстительнее. Жизнь ее в их взглядах, в их дыхании и поклонении. Без этого смерть и пустота.
До боли ощущая это, она почувствовала всю зыбкость существования, всю тяжесть беспощадного времени, мнущего своими беспощадными пальцами любую красоту.
-Нет, нет! - восклицала она, когда первая паутинная сеть морщинок тронула ее лицо.
-Нет, нет! - кричал протестующий разум, когда взгляд поклонника останавливался на складках шеи.
Но разве можно уговорить ветер времени?! И короли и нищие песчинками несутся в его потоке.
Старики, встреченные на улице вызывали у нее содрогание: мысленно проникая внутрь их дряблых тел, она живо представляла всю беспросветность их жалкого существования.
Она знала и считала каждую морщинку на своем лице, берегла его с помощью различных припарок и массажей, холила, как умела. Но косметики требовалось все больше и больше, а волосы приходилось красить все чаще и чаще...
И что самое тяжелое, среди множества поклонников, она не могла остановить свой выбор ни на одном, ей нужны были все. Все сразу. Внимание одного человека слишком ничтожно для царственной красоты ее, поклонение одного, пусть даже самого могущественного, все равно недостаточно, чтобы поддерживать ее почти нечеловеческое великолепие, позволяющее ей парить над землей, над людьми, над всем богатством, сотворенном на этой планете. И это не ирония, это действительность. Захватывающие дух восходящие потоки держали ее над всем бренным миром, превращая жизнь в абсолютно счастливое бытие.
Но вот призрачный силуэт старости замаячил на золоченом горизонте. Первый тревожный сигнал ее проявился в уходе одного из почитателей. Он ушел мягко, может быть совсем по другим причинам, но она была в истерике. Ей показалось, что в его глазах отражается ее сгорбленный силуэт. Нет. Она не могла вынести этого. Она начала действовать.
Говорили, что красота, сдобренная столь необыкновенной гордостью, может быть только от дьявола. Что ж, может быть. И, может быть, он подсказал ей рецепты мумифицирования голов, позволяя придавать им почти живую трепетность лиц и целостность глаз. Словно смерть, едва коснувшись мрачным крылом небытия, лишь слегка умерила их жизненный пыл.
Она торжествовала. Она обманула беспощадное время! Теперь стоит только расставить их по углам комнаты, а самой сесть в пересечении взглядов, как восходящие потоки вновь поднимут ее в золотые горизонты великолепия.
Что из того что они молчат. Она без труда вела диалоги с ними. И блеск их восторженных глаз уверял ее в неотразимости. Они были с ней навсегда, они преданы ей, чтобы не случилось. О, это вечное счастье! Счастье в полутемной комнате с плотно задернутыми шторами. Прерывая общение с ними лишь для того, чтобы сходить в магазин, она спешила назад, к своим мальчикам. Ласкала и лелеяла их, как могла, и цвела, цвела не внешне, а внутренне. Поток времени закружился в водовороте, оставляя вокруг нее узкое пространство покоя.
Для зеркал, соседей, стола и абажура она была бесконечно дряхлой старухой, но себя она таковой не считала, видя свою неразрывность с той, что блистала на фотографическом портрете.
-Ну все, все, пора спать... - скрипя и вздыхая ударили часы - Да, да, мальчики, до завтра.
Она аккуратно заворачивала каждую голову и, прижимая к груди, несла к сундуку.
Но однажды под неплотно закрытую крышку забралась мышь и обгрызла одну из голов. Старуха лишилась целой ступени в замке небесного великолепия. Она долго бесслезно рыдала, причитая, ходила из угла в угол. Потом попросила соседку сходить за хлебом, ибо чахла прямо на глазах, а ведь остальные пятеро не должны замечать изменений в ее облике. Но болезнь, так долго щадившая старуху, проникла в ослабленный горем организм. Приехавшая по вызову той же соседки «скорая», увезла ее в больницу. Где, лежа на кровати, она поддерживала себя тем, что мысленно разговаривала со своими поклонниками, и тешила себя надеждой увидеть их вновь.
Это сильное желание, к удивлению врачей, сломило болезнь. И через два месяца, старательно обходя лужи, она опять была у своего подъезда.
-Мальчики!.. - кричала она, отворяя дверь.
-Мальчики... - шептала она, с удивлением оглядывая комнату: грязные следы на полу, сдвинутые вещи, и высохшие водяные разводы. Новая батарея парового отопления указала на причину беспорядка. Нет, слесаря ничего не тронули, хотя и изрядно напакостили.
Старуха со сжимающимся сердцем отомкнула сундук. Долгое отсутствие всегда рождает нехорошие предчувствия. Шепча ласковые приветствия, она откинула крышку, - влажный затхлый воздух взметнулся над мрачной обителью.
Старуха, затаив дыхание, все так же стуча костяшками пальцев по столу, сняла бинты и обмерла... Зеленый рыхлый слой плесени лежал на лицах ее любовников... (1989 год)