Февраль-Заялис

Романтическая повесть(14+) о драматически потерянной и закономерно, хотя и нечаянно, найденной Любви.
* * * * *

Пленэра – творчество художника на природе.
Питер – город Санкт-Петербург.
Катькин сад – сквер вокруг памятника императрице Екатерине Второй. Перед решёткой сквера, на Невском проспекте, официальная площадка для свободных художников-портретистов.
Гостиный Двор – «круговой» магазин с маленькими кафе и станцией метро внутри, угол Невского и Садовой улицы.
«Полуденная пушка» – орудийный залп ровно в полдень, с бастиона Петропавловской крепости.
МЧС – Министерство чрезвычайных ситуаций.
Ассоль – героиня повести А.Грина «Алые паруса».
* * * * *

   Сначала я проспал, а потом из-за «пробки» опоздал! Канун «Дня всех влюблённых»! Чтоб им всем… Электричка махнула зелёным хвостом, и я остался один на лысом перроне…
   Вернуться с вокзала в общежитие? Вместо пленэры, в пыльном зале рисовать толстую тётку? Совершенно не хотелось. Позвонил Севке. Он рассмеялся и подтвердил, что с электрички меня встретит.
   Промаявшись в зале ожидания полтора часа и сделав несколько набросков, я наконец-то скукожился в холодном вагоне и задремал…
 
   После моего восстановления в Академии, мы с Севкой оказались в одной группе.  Меня поразило несоответствие его лица, мягкого и гармоничного, с «изломанностью» его фигуры. И рисовал он так же: нежная палитра и резкие линии. Даже лёгкое заикание, как ни странно, придавало ему шарма. Не само заикание, а лукавое смущение перед «трудным» словом, и радостный вздох облегчения после него. Говорил он мало, да и я – не болтун, переглядываясь, мы понимали друг-друга без слов.
   Что не скрыть – то подчеркнуть! Между лекциями мы, нарочито под руку, прохаживались по академическим гулким коридорам, он – со своими коленками вместе, я – со своим протезом. Наше мерное покачивание в такт шагов, словно от морской качки, было столь забавно, что очень скоро смешки стихли, и наши недостатки стали нашей «визиткой».

   В начале каждого семестра Севка прогуливал две-три недели и привозил со своей малой родины кучу замечательных набросков и зарисовок. Преподаватели смотрели на этюды – с одобрением, на пропуски – «сквозь пальцы», поэтому приятелю не составило большого труда и меня подбить на «загул» ради свежих впечатлений.

   …Удивляюсь, как я не проспал нужную станцию! Просто, замёрз в пустом вагоне и умудрился проснуться как раз вовремя. Подхватив подрамники и холст, подпрыгивая доковылял до тамбура и вывалился на заснеженный перрон… Двери лязгнули за спиной, чуть не закусив сумку, и электричка, быстро набирая скорость, унеслась в ночь, оставив меня в полном одиночестве среди «сибирских снегов»!

   После бесснежного мутного Питера, чернота неба и белизна снега показались невероятными. На перроне не было ни огонька, не было и звёзд  – снег светился сам по себе! Казалось, что мир – перевернулся: черный верх, белый низ! Поражённый этой сказкой, вдыхая яблочный запах мороза, не успел задуматься: «Ночь, глухомань, один…». Из сумрака, хрумкая по заснеженному перрону, знакомо заковыляла незнакомая фигура! «Кошачьим зрением» я угадал Севкины усы в растопырку над улыбкой до ушей, и, бросив поклажу, обнял непривычный объём друга…    Оказалось, что сам в тулупе до пят, такой же тулуп Севка припас и для меня.    Задубевший, надетый поверх моей лёгкой куртки, тулуп быстро согрелся и завонял почему-то кошками и нафталином… Но стало тепло и радостно!
   Мы что-то говорили друг-другу, не разбирая из-за смеха даже собственных слов, понимая лишь одно – оба рады встрече! Севка рад, что не зря мёрз, ожидая меня; я, что вышел на нужной станции, не остался посреди ночи в голом поле, не успел замёрзнуть и вообще… Мы были по-мальчишески счастливы!

– Не ходи в конец, спустимся здесь… – Севка потянул меня за рукав.
– «Сусанин», ты куда? – я озадаченно уставился на полузаметённые ступени, из кое-как набросанных обледенелых шпал.
– Идём, здесь километра на д-два короче…
– Не фига себе, масштабы! А сколько всего?
– Обратно д-дороги нет, электричка только утром. – Севка рассмеялся и как-то бочком стал спускаться вниз, волоча мою сумку по сугробу.

   Стало не весело, но пришлось подчиниться: подняв подрамники повыше, я осторожно, словно в воду, ступил в темноту... За невесёлыми мыслями «сколько теперь стоит протез» и «можно ли будет починить сломанный» не заметил, как миновали невысокие кустики и оказались – на льду!..
   Севка бодро заковылял впереди меня, оглянулся и неловко махнул рукой:
– Что встал, худшее позади!
   «Ему легко – в валенках! А я в ботиночках – да по льду!..» Под джинсы набился снег, и я почувствовал, как талая струйка стекает в ботинок…
– Ты куда, гад, меня тащишь? – я не хотел идти вперёд и не мог вернуться назад!
– Вон впереди, видишь огонёк? На него и д-держи! – старожил засмеялся и, своей раскачивающейся походкой, двинулся поверх позёмки…

   Наверху, на железнодорожной насыпи в окружении редких кустов и рукастых деревьев, ветра почти не было, но здесь, по озёрному простору, шелестел вьюговей.  Где-то далеко впереди, словно маяк, то появлялся, то пропадал крошечный огонёк.   Вспомнилась детская загадка – то потухнет, то погаснет… «Вот сейчас потухнет-погаснет, и останусь посерёд озера, между небом и льдом! Пятница, тринадцатое… Чёрт!» Ноги сами заспешили за тёмной удаляющейся фигурой.
   Иногда скользя, иногда ступая смело по шероховатому льду, может минуты, может быть часы, тащился я позади ненавистной фигуры. Позёмка, у берега заметавшая лишь колени, вскоре поднялась на уровень пояса, а потом завьюжила всё вокруг: пропали из виду и корявые деревья по берегам небольшого озера и огонёк, на который Севка держал курс.

– Севка, ты – сволочь! – я уже злился не на шутку и задыхался на ветру, – Мы здесь замёрзнем!
– И будем не первыми! – моя неподдельная злость лишь смешила проводника…
   Захотелось треснуть его по загривку, но руки были заняты! Да и страх потерять равновесие заставил сдержаться…

   Вьюга плавно перешла в буран! Круговерть колючих кристаллов стала слепить и валить с ног!.. В седой темноте  я ударился коленом… Мостки!
   По оголённым уже нешуточной метелью обледенелым доскам, бросив поклажу и путаясь в заиндевевших тулупах, на четвереньках мы всё же выбрались на берег!
– Т-ч-чёрт с ним, завтра найдём! – Севка лежал на спине, отдуваясь, и его споро заносило завирухой.
– Ну да, если отыщем… – я ткнул приятеля в бок.
   Помогая друг-другу, мы поднялись и заковыляли к пятну фонарного света, болтавшемуся в снежной мгле…

*   *   *

   Накануне промёрзшие до костей, и, помирившиеся лишь после водки и сытного ужина, мы проспали почти до обеда.
   Даже в полдень солнца не было, но это не мешало светиться белёсому небу, столь же волнисто-ровному, как и снега под ним. Фонарь, между двух домов, светил странно тускло, и было удивительно, что вчера он был виден из-за озера.
   Больше часа мы бродили у заметённых мостков по колено в снегу, вдоль берега от голой ветлы до пары сосен. Знакомый пейзаж по Севкиным этюдам. Вчерашняя метель укрыла свежим одеялом всё вокруг, и мы уже собрались бросить свои безуспешные поиски, как я наступил на один из подрамников и по его хрусту определил место нечаянного захоронения.

   Взмокшие от работы лопатами и довольные результатом поиска, мы возвращались уже в бледно-розовых сумерках. У соседнего дома, за макушками занесённой изгороди, девушка рассаживала по голым ветвям яблони – снегирей!..  Зрелище было столь удивительно, что я забыл куда иду…

– Это что? – остолбенел я, не закрыв рта.
– Это Зойка, – Севка ковылял не останавливаясь.
   Ответ ничего не объяснял.
– Что она делает?
– Развешивает «валентинки», – Севка не был удивлён!
– Чего-чего? – я удивился ещё больше.
   И впрямь, девушка кружила вокруг дерева, развешивая алые и розовые сердечки открыток, которые я принял за пузатых снегирей.
– Ей сегодня мешать нельзя, – Севка стукнул меня фанерной лопатой и я очнулся.
– Расскажи!

*   *   *

   Запах свежей золы, антоновских яблок и чего-то неуловимого, присущего только деревенскому дому...
   В розово-лиловых сумерках на столе натюрморт: россыпь сосновых шишек возле золотистых лап пузатого самовара, матовый кусок масла в поблескивающей металлом маслёнке, золотистый ободок фарфоровой тарелки с розово-белыми кусочками колбасы и медовыми ломтиками сыра, чёрная чугунная сковорода с белоснежно-жёлтой яичницей и, в тон шишкам, ломти деревенского хлеба на растрескавшейся деревянной доске.Ужин холостяков!
   Не вписываются в эту сытную красоту только разномастные бокалы и зелёного стекла сахарница.

– Завтра Сретенье! Пятнадцатое февраля. Зойка наверняка «полетит» в Питер,   освящать «громницу», – неспеша Севка размазывал масло по куску хлеба.
– «Сретенье»?
– Д-да, встреча. Зимы и весны.
– Ну да, забавно, – я вспомнил вчерашнюю метель, – А что в Питере есть громница?  Не слыхал.
– Д-дурь ты серая. «Громница» – это свеча. Если освятить в Сретенье, она бережёт владельца весь год. От громов и молний, а может и от землетрясений…
– Какие здесь землетрясения? Она что – ку-ку? – я покрутил пальцем у виска.
– Может и «ку-ку», но мирно. А свеча для неё – шансовый инструмент, – поверх масла Севка положил кусок колбасы и ломтик сыра...
– Вроде кирки и лопаты? – я невольно ухмыльнулся.
– Может и так…– прожевал, – Увидишь, как завтра будет т-трясти яблони «руками, чтобы были с плодами»!
– Плоды уже развесила! – я фыркнул от смеха и чуть не подавился куском.
– Это уже личное «ку-ку», – Севка хлебнул из бокала, обжёгшись, поморщился.
– А что бывает другое?
– Да. – Севка улыбнулся, – На Сретенье ребятнёй, т-тогда село было больши-им, собирались на горке заклинать солнышко. Представляешь, верили! Выглянет на закате – холоду конец,  нет – жди Власьевских морозов. Лютых. Февраль потому и звали – «Лютень»! Во, веселуха была! 
– Круто, – я перестал жевать. Приятель открывался мне с иной, дотоле неведомой, стороны, объясняющей многое в его самобытных картинах, – Власьевских, это как?

*   *  *

– Куся! Куся! – девочка лет десяти, в одном валенке и в хламиде поверх ночной сорочки, кричит в метель, срывая голос…

   Племсовхоз «Путь Ильича» – развалился. Племенное стадо – дохло. Корма взять было негде и не на что, сердобольные телятницы опустошили даже собственные закрома. Доведённые до отчаянья надрывным мычаньем скота, доярки и скотницы приняли неординарное решение: провести обряд избавления от «коровьей смерти».

   …Чуть за полночь во «Власьев день», двадцать четвёртого февраля, старая повитуха Марфа в короткой шубейке на тощем теле и в шерстяных носках на босу ногу, на взгорке между селом и фермой, неистово заколотила в пожарную рынду.   Почти со всех дворов потянулись бабы с кочергами, ухватами и дубинами в руках…
   Всей толпой направились к ферме, там Марфа скинула с плеч шубейку и осталась в одних носках. Позёмка хлестала её согбённую спину, пустые груди, обвисший живот.    Вьюговей болью сводил старческие суставы, трепал седые волосы, то скрывая сведённые болью скулы, то открывая, безумные от жгучего холода, глаза.
   На Марфу надели специально заготовленную упряжь и хомут. Старуха напряглась, чтобы сдвинуть вмёрзшую соху, поскользнулась и тощий зад окунула в снег. Ей помогли подняться. Все бабы поскидывали верхнюю одежду и остались в одних рубахах, кто в носках, кто в валенках, а Нюрка – в городских сапогах. Все вместе рванули и потащили соху вокруг фермы...
   Соха, которой обычно опахивали картошку на частных огородах, потянула борозду по снегу…

   Притихшие и ещё не протрезвевшие после «Дня советской армии», мужики сидели по домам. Дети и кошки – на печах и в кроватях. Немногочисленная собственная скотина – под тройным запором, собаки – на привязи. Поверье, ещё со времён верования в языческого бога Велеса, покровителя скота, утверждало, что «коровья смерть» вселится в живое существо и выйдет навстречу «повещалке» и её свите. Это существо следовало – убить! Вероятно, очумевшие бабы…

   Зойка, внучка повещалки-повитухи Марфы, верила!
   Как её любимая дворняга выскочила за порог, следом за бабкой, осталось загадкой.  Зойка, хватилась не сразу, и, зная примету, испугалась не на шутку.
– Куся! Куся! – кричала девочка в ночь, но студёный ветер уносил зов в сторону озера, а позёмка заметала уже еле заметный собачий след. Медлить было нельзя!   Девочка, как была полуодетой, шагнула в метель…
 
   После ночной «пахоты» душистая баня, добрый мужик и крепкий самогон должны были вернуть «язычниц» в действительность. Но на рассвете местный ветеринар, не дорожа партбилетом, привёз из Питера батюшку-коммуниста. В день памяти святого Власия, на которого по созвучию имён христианство наложило обязанности «коровьего» бога Велеса, священник должен был окропить святой водой холодную ферму и беспрестанно мычащее стадо.
   Пьяная толпа пошла вслед за попом, уже ни во что не веря, но вразнобой глухо твердя старинный наговор: «Святой Власий, дай счастье на гладких телушек, на толстых бычков, чтобы со двора шли-играли, с поля шли-скакали»…
   Именно отец Владимир, как единственный трезвый, и организовал поиск ребёнка.

   Зойку нашли по собачьему вою. В снежной пещерке. В сугробе под одной из ракит, на озёрном берегу. Девочка была без сознания, но мёртвой хваткой держала свою любимицу, рыжую Кусю.
   Отец Владимир оказал первую помощь и на собственной машине развёз ребёнка и бабушку по разным больницам…

   Несмотря на все старания, совхозный скот почти весь передох ещё до первой травки, что не сдохло – перерезали на мясо. Людям тоже нечего было есть.
   Когда-то крыши домов крыли соломой, ею и кормили скотину в голодные зимы, а шифером – не накормишь…

   В больнице Зойку выходили, лишь отняли три пальца на стопе, и отправили в интернат под патронат священника. Нахождение матери и отца было неизвестно.
   К удивлению врачей и торжеству отца Владимира, Владимира Петровича, старая Марфа, прохворав до осени, оклемалась. Забрала внучку из детдома и умерла лишь когда «вывела её в люди» – отправила учиться на ветеринара. Умерла от тоски… Никто не верил, что от туберкулёза, который подцепила восемь лет назад в больнице.

*   *   *

   Погода разгулялась, с утра – солнце.
   Сквозь заиндевевшее окно, с морозным ободком джунглей по стеклу и ягодами калины между рам, я внимательно разглядываю девушку. Она сгребает снег на тропинке, что от дороги вокруг озера до калитки сада. И никак не поворачивается лицом…
   Что-то щемяще-знакомое… И в её движении и в косе ниже пояса, рыжей, словно лисий хвост.

*   *   *

   Однокурсник предложил заработать: порисовать портреты вместо него у решётки Катькиного сада. Оплатил место на месяц вперёд, но «загулял» и боялся его потерять.
   Надежды на «День святого Валентина» и рисунки «в подарок любимой» – не оправдывались. Модели отказывались снимать шапки – заказчики не хотели оплачивать «мануфактурные» портреты. Пальцы замерзали и не слушались уже через несколько минут, мёрзлый карандаш царапал бумагу. Народ торопливо шёл мимо, кутаясь в шарфы и поднятые воротники от пронзительного ветра вдоль Невского.

   Оставив этюдник и сумку на соседа-художника, вприпрыжку чтобы согреться и клацая зубами, я побежал в Гостиный Двор. Проходное кафе, с «бочковым» кофе и горячими приторными пышками, вполне по карману студента.
   На обед у меня было не более получаса. Экономя каждую минуту, чтобы подольше побыть в тепле, как всегда, не спускаясь в подземный переход, перебежал Садовую и уже спокойнее шёл под сводами уличной галереи. Впереди неспеша шла девушка, и встречный людской поток никак не давал её обойти.

   По светло-серому пальто, словно лисий хвост, мела рыжая коса ниже талии, бёдра покачивались вправо, влево, вправо… Странная походка! Толи завлекает, толи одна нога короче другой… Я так и шёл за этой косой, как зачарованный, даже перестал чувствовать холод! Куда бы она меня привела? О чудо! Привела куда надо – прямиком к прилавку с пышками!
   Взяв тарелочку с румяными колечками, обсыпанными сахарной пудрой и обжигающий стакан с кофе, села за столик на двоих, у окна. Я поспешил занять свободное место напротив…

   Рыжая коса оказалась дополнена золотистой чёлкой, каштановыми бровями и щедрой россыпью веснушек. Поразительны были и чуть косившие глаза в длиннющих золотистых ресницах: один – лазурь, второй – аквамарин! И вся эта роскошь – в наше время размалёванных клонов-девиц.
   Девушка с аппетитом откусывала пышку и не замечала, что пудра пачкает нос и щёки… Мордочка зайки! Или лисы?! Зая-лис какой-то!

   Я не заметил, как проглотил свою порцию, и сидел, глупо уставившись на Неё!
– Хочешь? – и она протянула мне свою пышку.
   Я покорно откусил из её рук и, смутившись, замотал головой:
– Нет-нет… Спасибо…
   Она рассмеялась, словно мы были лишь вдвоём, звонко и совсем не обидно.
– Я доем то, что начал ты, и буду знать о тебе всё!
   И она узнала! Я, почему-то, рассказал Ей всё, что надо и не надо, что стоило и чего не стоило. Зачем? Зачем всё сразу?.. А от неё узнал только, что пришла в Гостиный купить «валентинок» по поручению подруг. Имя? Зачем? Нам достаточно было – «ты»!

   Как художник, я помог выбрать наиболее изящные и наименее пошлые и сердечки и открытки и с глупыми стихами и с заумными изречениями…
   А потом мы кружили по уличной галерее вокруг Гостиного Двора и, почему-то, раздарили все «валентинки» совершенно незнакомым людям… Просто так! В знак «всеобщей любви»! И мне это не казалось глупым или пошлым… Дарили с просьбой встретиться ещё когда-нибудь. И нам в ответ улыбались, желали всякую добрую всячину… Считали парой!.. А Она смотрела на меня так, словно знала обо мне что-то такое, чего не знал я сам… Сумасшествие!

   Но… Свет ушёл! Я вспомнил о брошенных на проспекте вещах и заторопился.
   Договорились встретиться завтра. Проводил Зая-лис, так назвал Её про себя, до турникета эскалатора. Даже мысли не возникло о телефоне… И об имени. Моего Она тоже не узнала. Романтика?

   Следующий день, четырнадцатое февраля, с утра не заладился – почему-то всё валилось из рук. Словно на карусели, возвращались мысли о собственной глупости, об имени, о телефоне. Фантазии «о музе художника!» сменяли сомнения в допустимости «отношений». Обуза и непозволительная роскошь! Но «лисий хвост» и «заячья мордочка» заставляли улыбнуться и внутренне замереть… День всех влюблённых!

   «Полуденная пушка» возвестила о моём невольном опоздании! Торопливо свернув работу, так толком и не закончив портрет и не взяв за него плату, заторопился к метро.
   «К чему приведёт встреча? Ничего не рассказала о себе! Почему? Наваждение! Придёт? Дождётся ли?»
   Я, как вкопанный, остановился посреди Садовой, между трамвайных путей. Позади и впереди меня сигналили машины, возмущенные пешеходом, место которому – в подземном переходе…
   «Чёрт! Бросил всё и цветы!»
   Я резко повернулся… Сделал ли хотя бы шаг?..
   Плашмя: лицом, грудью, коленом…
   Удар о трамвай!!!

   Кошмар – огромные… блестя металлом… колёса у лица… Ду-дук, ду-дук, ду-дук…
   Говорят, я легко отделался… Теперь я согласен. Легко. Легко? Легко – всего лишь ступня…
   Вспоминал ли Зая-лис?
   Нет.
   Она не искала меня. Решила, что я просто не пришёл…
   И мне было не до этого, да и не знал я о ней ничего. Ничего и не было... Так, просто наваждение всеобщего «дня любви»!

*   *   *

– Чего глазеть, лучше бы пошёл помог! – Севка разулыбался за моей спиной.
– Кто она? – я смущён.
– Зойка? В каком смысле?
– Ну-у… чем занимается? – я повернулся, раздражённый «тупостью» друга.
– Медсестра и кинолог, офицер МЧС! Кажется, объездила весь свет… Немного дура, немного колдунья…
– Почему дура? – ответ мне не понравился.
– А ты «валентинки» видел? Кого-то манит, типа Ассоль!
– А почему колдунья?
– У неё и бабка была такой… Кстати, я жив благодаря ей.
– Как это?
– У матери начались роды, а бабка Марфа – известная целительница и повитуха, на ферме телят принимала и бабам помогала. Мать мою приспичило рожать раньше срока, вот ребёнок, т-тобишь я, и пошёл вперёд ногами. Если бы не Марфа, «откинулись» бы оба. А так мать жива-здорова, ты её видел у брата. И я на своих, пусть кривеньких, ножках.
– Что с бабкой? – я вернулся к окну.
– Умерла. Уже давно. Зойке с работой Владимир Петрович помог. Психолог МЧС. Смешной мужик, зовёт нас «Велесовы дети»!
   Я хотел спросить «Почему?»,  но Она наконец-то повернулась. И… улыбнулась – МНЕ!..

   Розовые, лимонные, салатовые искры снега! Голубые, лиловые, синие тени! Алые, малиновые «валентинки»-снегири трепещут на ветру! Апельсиновая собака выскочила из калитки, весело прыгает и старается лизнуть… Зая-лис?!!
   Между нами – только стекло окна…


Рецензии
"старая повитуха Марфа в короткой шубейке на тощем теле и в шерстяных носках на босу ногу, "Читаю и у меня не вырисовывается картинка. раздетые женщины до гола или в одном нательном?

Людмила Минина   04.04.2022 04:15     Заявить о нарушении
Там же -- "Позёмка хлестала её согбённую спину, пустые груди, обвисший живот." Вроде как откровеннее было бы уже и неприлично. Пусть каждый читатель сам выстроит данный кадр, в соответствии с для себя допустимым! А впрочем, если стану редактировать -- учту. )))
С уважением и благодарностью за отклик и вопрос,

Пушкина Галина   04.04.2022 14:47   Заявить о нарушении
Понятно, те голышом!

Людмила Минина   04.04.2022 16:04   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.