Операция Монте-Кристо гл. 4

ГЛАВА 4-я  ДУЭЛЬ.
«Артист не обязательно должен быть разведчиком,
но разведчик обязан быть артистом.»
Любовь Шапиро

Это еще немецкие разведчики учились по учебнику белоэминрантов, что такое загадочная русская  душа и как вести себя с ней, чтобы она вдруг не закричала: «Немецким духом пахнет!» Так такой чепухи нагородил автор, что возникают подозрения, а не нарочно он сделал это. Все-таки русский. Да всякий немецкий шпион, поверивший этой инструкции, выдаст себя с потрохами.
Цитирую маразминки этого творения: «русская женщина любит, когда муж бьет её и побои воспринимает. Как знак любви…» или «… если русского разозлить. То он не станет вас стрелять. Не схватится за пистолет или холодное оружие, а возьмет обыкновенную дубину и забьет вас ею до смерти…» Это они подчеркивают, что варвары эти русские. Европеец пристрелит или элегантно шпагой заколет, чтобы кровь где-то далеко была. Азиат зарежет. Но в этом есть доля элегантного шарма. А эти русские дубиной!  Варвары.
А почему бы не подойти с другой точки зрения. Варвары европейцы и азиаты. Им бы больше крови пролить. Не важно. Пулей, шпагой или кинжалом. Важно кровь! А русский кровь чужую проливать не любит. Нет у него этих вампирских наклонностей! Дубина шишек и синяков наставит и никаких тебе колото-резанных и огнестрельных ран. Даже череп дубиной не проломишь, если на ней железо не набито. Они опять перекрутят. Как жестоко избивать дубиной до смерти! А  ничуть не дольше, чем ножом резать. В руках русского мужика дубина приносит смерть с первого удара. А хоть бы и нет! все равно после первого удара дубиной любому все пох…
А книги для обучения кадров разведки нужны. Вот Пушкин и писал историю французской контрразведки в приключенческой форме: «Три мушкетера». Освещал работу масонских лож в «Джузеппе Бальзамо».  И тайные общества иезуитов освещены в образах Арамиса и аббата Фариа.
Писать донесения в романах—это великолепно. А романы расходились по всему миру. Кого-то чему-то научили, а кто-то расшифровал их и принес в штаб третьего отдела Тайной канцелярии. Ай да, Пушкин! Ай да сукин сын!
Но вернемся  к Беккендорфу. Точнее, его заданию—поторопиться с дуэлью.
Я и сам думал, что вот она, долгожданная дуэль, не за горами. Они тоже торопятся. Не зря же Дантес пошел ва-банк и написал этот каламбур про орден рогоносцев. Знало бы общество, что красавчику Жоржу, даже самая блистательная и прекрасная женщина не по нутру. Он мужчин предпочитает, попа у него круглая, а седло протертое. Не то, на котором  сидят, а то в которое балду вставляют. А наш свет не поверит. Ну и не надо, чтобы верили. Лучше было бы, если бы мы этой французской заразы  и вовсе не знали. Убить его как собаку! А как же тогда самому погибнуть. Была не была! Погибнуть и собаку убить. Только бы он выстрелил первым. Маятник хорошо раскачивается. Они и не заметят, что пуля прошла сквозь одежду, но пролетела мимо. А там и конец содомиту придет, я не промахнусь. Да, Беккендорф предупреждал меня о возможности выстрела из нарезного ружья. Перед дуэлью надо будет прогуляться по Черной речке и посмотреть все огневые точки, которые не бросаются в глаза.
А пока главный вопрос. Как спровоцировать дуэль.
Тогда с пасквилем о рогах, нас помирили. Я не стал вмешиваться. Но меня удивило, что Дантес отказался. Да он просто струсил. Его в полуобморочном состоянии привезут на место дуэли, потому что от страха он будет не способен слова сказать. Ведь драться ему придеться с Пушкиным. Опытные рубаки знают меня, как отменного фехтовальщика, который еще обучен казацким приемам боя с шашкой против нескольких штыков в пешем строю. Остальные дуэлянты убегают от дуэли со мной на пистолетах.
Так размышлял Пушкин, подъезжая в карете к собственному дому на Старой Басманной улице, 36.  Карета остановилась, он вышел и направился к парадному. Снег летел в глаза хлопьями, он пытался посмотреть вверх, горит ли свет в комнате Натали, но метель не давала открыть глаза, если  лицо не опущено вниз.
Идея гениальная!—воскликнул он ступая на лестницу. Дальше он размышлял и поднимался по ступеням: А что, если мне самому оскорбить… нет. не Дантеса, он слишком труслив, чтобы обратить внимание на оскорбление. Я оскорблю барона де Геккерна, его приемного «отца». Геккерн посол Голландии, то есть лицо неприкосновенное и драться на дуэли не может. Значит все-таки пошлет Дантеса.
—Натали!—крикнул он входя в комнату. Жены дома не было и он, вернувшись в свой кабинет, взял перо и бумагу и написал письмо её матери Наталье Ивановне Гончаровой.
«…Только привычка и продолжительная близость могут доста¬вить мне привязанность вашей дочери; я могу надеяться со време¬нем привязать ее к себе, но во мне нет ничего такого, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я бу¬ду видеть в этом только свидетельство спокойного равнодушия ее сердца… Не явится ли у нее сожаление? Не будет ли она смотреть на меня, как на человека, обманом захватившего ее? Не почув¬ствует ли она отвращения ко мне? Бог свидетель, — я готов уме¬реть ради нее, но умереть ради того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной хоть завтра же выбрать себе нового мужа…»
Никто не должен знать о том, что он написал оскорбительное письмо Геккерну, никто не должен знать, что дуэль заранее спланирована и ему, в принципе, ничего не угрожает. Даже, если Дантес выстрелит первым, я качну маятник. Оставив место для проникающего ранения пулей, и убью подлеца. А потом меня вывезут в условленное место, где я и «скончаюсь скоропостижно» от раны не совместимой с жизнью.
Во-первых, масоны должны быть полностью уверены в моей смерти. Во-вторых весь свет не должен в этом сомневаться, особенно барон де Геккерн. Тогда слухи дойдут до Франции. А это замечательно!
Но, Натали. Она не поверит в мою смерть. Как её убедить? Бекендорф мастер убеждать в самом невероятном, но я не хочу, чтобы он вмешивался, когда дело качается Натали. Он услышал звук закрывающийся двери. Наверняка вернулась,—мелькнула у него мысль,—и не кстати…
Он взял конверт, запечатал письмо и, как опытный разведчик почувствовал взгляд за своей спиной. Обернулся…
—Алекс, что это значит?—Натали стояла в дорожном платье.—У меня почему-то дурное предчувствие. Ты что-то от меня скрываешь.
—Ничего особенного. Просто дуэль с Дантесом.
—Как? Разве Жорж не принес свои извинения? Катрин обещала, что дело будет улажено.
—Принес, ещё как принес. Но барон де Геккерн не желает ничего слушать. Он чувствует себя оскорбленным.
—Ты опять намекнул в свете о его сексуальных наклонностях? Какой же ты дурак!
—И не думал. Я ведь, в отличии от тебя не появляюсь в свете. Разве что изредка. А почему тебя так беспокоит эта дуэль? Если кто и дурак, так это Жорж! Я просто пристрелю его и дело с концом.
—Но барон Геккерн наймет кого-нибудь ещё.
—Успокойся. Или ты стала сомневаться в моих способностях. Этот дурачок тоже будет убит. А потом, вряд ли кто-то согласится стреляться со мной, даже за большие деньги. А почему на тебе дорожное платье?
—Я уезжаю в Петербург. Была у матушки, попрощалась. Суета сует, все только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это де¬лает мой муж. Я тобою довольна, ты — мною, что же нам искать на стороне, от добра добра не ищут».
—Но мы же договорились с тобой, что в Петербург еду я один. Застрелю этого негодяя и вернусь. Мне было бы неприятно, что ты находишься в Петербурге, когда именно там я убью твоего деверя на дуэли.
—А нельзя ли быть менее кровожадным, милый?
—Нельзя. Ты же прекрасно знаешь Геккерна. Когда я проучу его, убив его любовника, он станет спокойнее.
—И все же я еду.
—Хорошо. Не смею тебя задерживать. Я буду там через три дня. Я должен встретиться с Бекендорфом. У меня скорее всего будет поездка на Кавказ. Все же, лучше, если бы мы поехали вместе.
—Это невозможно. Я уже попрощалась с матушкой.
—Что ж. До свидания. До скорого свидания.
Он вышел, чтобы проводить её до кареты на санях.
Он вытащил из под папки конверт. Распечатал его и дописал: «Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом».
 После этого снова запечатал и позвал Ехима.
—Отнеси это письмо Наталье Ивановне Гончаровой.   
Архивные материалы:
«Перед самой смертью поэт сказал Натали: «Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтоб забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона». Через несколько часов он умер.
Княгиня Вяземская вспоминала, как Натали узнала о смерти мужа: «Я подошла к Натали, которую нашла как бы в безумии. - «Пушкин умер?» Я молчала. - «Скажите, скажите правду!» Руки мои, которыми я держала ее руки, отпустили ее, и то, что я не могла произнести ни одного слова, повергло ее в состояние какого-то помешательства. - «Умер ли Пушкин? Все ли кончено?» - Я поникла головой в знак согласия. С ней сделались самые страшные конвульсии; она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив; потом кричала: «Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!» Тогда ничто не могло ее удержать. Она побежала к нему, бросилась на колени, то склонялась лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ. Мы опасались за ее рассудок».
Вдова в точности выполнила последнюю волю мужа. Только в 1839 году Наталия Николаевна вернулась в Петербург,
но знали об этом лишь самые близкие друзья. Ее затворничество продолжалось до 1844 года, когда Натали впервые после смерти Пушкина появилась в опере. Тогда же она познакомилась с однополчанином своего брата, генералом Петром Петровичем Ланским. И через год вышла за него замуж.
Любила ли она Ланского? Наверное, любила, хотя совсем не так, как Пушкина. Скорее - как верного и надежного друга. И до самой смерти Наталия Николаевна не могла простить себе гибели Александра Сергеевича».
Описывать дуэль я не стану. Ясно, что это не Дантес попал в Пушкина, а третье лицо, стрелявшее из «новинки» в мире оружия—нарезного ружья (попросту винтовки). Пушкин бы ушел от выстрела. Качание маятника было освоено им в совершенстве. Но ранение было необходимо для развития «легенды» о смерти. Сцены о том. куда его повезли, где он умер и кто был врачом покрыты завесой тайны. Много позднее стало известно о том, что Пушкина не было в гробу. Дальнейшая информация о жизни Пушкина после 1838-го года не сохранилась. Что это? Тайны разведки? Сверхсекретность? А может быть. кто-то из заядлых пушкиноведов уничтожил материалы архивов Тайной канцелярии? Не вписывался Пушкин-жандарм в жидобольшевицкую историю русской литературы.