Апология Пушкина

    Милая Оленька!  (Ответ на письмо Ольги К., помещенное в качестве приложения)

    Прочел Вашу яркую и безукоризненно логичную эпистолу, зиждущуюся однако (как и концепция Цветаевой) на песке умозрительных конструкций. Единственная заслуга Абрама Терца – отнюдь не фактография (он на это и не притязал), но обработка пылесосом затхлых стереотипов восприятия + эпатаж, конечно (ах, вы меня арестовали – так вот вам про вашего кумира) и молодечество перед любимой женщиной.

    Вы не поняли главного: психически Пушкин – чистый, беспримесный экстраверт, живущий со дня на день («Положи, Боже, камушком, подними калачиком» Платона Каратаева). В 17 томах Академического собрания суждений о прошлом и настоящем сколько угодно и – ни одного прогноза. Стакнувшись после ссылки с обхаживающими его московскими любомудрами, вскоре решительно порывает с ними, наскучив умозрительными отвлеченностями. Заткнув сегодняшнюю финансовую дыру очередным займом, совершенно не думает об отдаче, и долги ко дню смерти достигают 135-ти с лишком тысяч рублей – не теперешних деревянных, а полновесных (хорошие яловые сапоги стоили тогда 2 рубля). Два раза в жизни пытается планировать: в 1832 затевает ежедневную газету, в 1836 издает журнал – оба предприятия завершаются крахом. Часами напролет (порой с заведомыми шулерами), часто с ничтожной ставкой играет в карты – не корысти ради, но из потребности проверить, мирволит ему Судьба или нет (эта же причина провоцирует дуэли поэта, даже последнюю).

    Вообще, несмотря на наметившийся после 1828 года поворот к православию, Пушкин в глубине души остается до конца дней язычником и фаталистом – отсюда превосходящий всякое разумное вероятие мистический ужас перед «роковыми» приметами. Христианство его чисто головное, не плотское, поэтому отшлифованный Классицизмом и Просвещением язык французской Библии для него понятнее церковнославянского.
 
    За редчайшими исключениями, обильные влюбленности поэта случаются не для того, чтобы «ей наедине давать уроки в тишине», - это платоническое и мимолетное обожание одухотворенной Красоты, родственное восторгу ваятеля Венеры Милосской. Кстати, после 18 февраля 1831 (венчание с Натали) все амуры прекращаются – перед нами внимательный муж и чадолюбивый отец. Этот «прагматичный и манипулирующий в своекорыстных целях людьми интриган» так хорошо в них разбирается, что просит быть сватом прожженного Толстого Американца, пустившего о поэте за несколько лет до того грязную сплетню.

    И в творчестве: есть вдохновение – пожалуйте Вам, Болдинская осень; Муза не пришла – публикует из прежнего запаса и с головой погружен в светскую жизнь (читайте «Египетские ночи» или историю создания «Полтавы» - там всё описано); парнасская жительница посещает редко – сочинение небольшого романа («Капитанская дочка») растягивается на 44 с половиной месяца. Нет, это не Флобер, который – вёдро или ненастье, холод или зной, здоровый или недужный – месяцами напролет вылизывает свою прозу, это его полный антипод: в охотку за один присест создается глава, не пишется – несколько строчек за неделю. Именно это, а не разносторонняя гениальность, которой никогда не существовало, сделало Пушкина самым гармоничным и естественно гениальным поэтом трех веков новой русской литературы. За столетие до Пастернака он осуществил его завет («Быть знаменитым некрасиво»); природу творческого дара этой диковинной смеси шести этносов за 2200 лет до нее великолепно объяснил Платон (читайте диалог «Ион»).
 
    Наконец, через 4 часа росле роковой дуэли Александр Сергеевич уже не надеялся выжить и, «подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем». Если это не нравственная чистоплотность, то что?

    Да, Пушкин поступил нехорошо, оставив молодую на полдня в чужом доме одну. Но, во-первых, он существо, которое переживаемая сиюминутность захватывает целиком – «чрез бездну двух или трех дней» он не заглядывает, результаты своего поведения он рассчитать не в состоянии, да это и не приходит ему в голову (о растущих, как снежный ком, долгах я уже писал). Вот два характерных примера.

    Поэт читает русскую «Илиаду» - он уважает Гнедича, в восторге от его перевода (что бы ни говорил П.Морозов), но оригинальное и яркое сопоставление приходит ему в голову, и перо само выводит:
               
«Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод».
 
    Некоторое время спустя дерзость старательно зачеркивается, но поздно: птичка вылетела, что, естественно, не добавляет приязни со стороны автора перевода.

    В 1829-ом поиски брака с Натали, во многом из-за одиозной фигуры свата, завершаются крахом. На следующий год, за два месяца до повторного, уже личного, сватовства, Пушкин вдруг вспоминает знакомую по Киеву и Одессе, Каролину Собаньскую – соглядатая Ш-го отделения, особу настолько имморальную, что пробы негде ставить, порядочные люди ее сторонились (лишний раз напоминаю о прагматичной «проницательности» поэта и его «ловкости» в обращении с людьми) – и пишет ей страстное любовное письмо. Проходит несколько дней, и – снова, уже до конца жизни, бредит прекрасною Натали.

    Во-вторых, такое поведение могло быть нарочитым, проверки ради – сродни военной хитрости Вашего покорного слуги: я сразу после свадьбы притворился мертвецки пьяным, уж очень хотелось посмотреть, что предпримет новобрачная. Вопреки Рогнеде из Полоцка, не захотевшей «изути робичича», Тамара со смехом раздела, и разула, и спать уложила мужа-"алкоголика", блестяще выдержав испытание.

    Да, за 25 лет поэтической деятельности Пушкин несколько раз писал на заказ (6-7). Да, он был патологично суеверен. Да, несмотря на влюбчивость, не уважал женщин (исключения единичны), однако не в диктате «царящего» тогда патриархата тут дело (сравните отношение к прекрасной половине Дельвига, Пущина или Баратынского). Да, достаточно глубокое самонаблюдение, авторецензия поступков и мало-мальски приближенное к действительности планирование своей судьбы напрочь отсутствовали. Почитайте письма к невесте-жене, особенно эпистолу об отношении поэта к царскому дому. История последней известна: вскрыли, содержание донесли царю и т.п. Ведь почтовых директоров обеих столиц, братьев Булгаковых, Пушкин хорошо знал, мало того, слухи, пущенные сплетником Александром Яковлевичем из чужих писем, часто обсуждал с приятелями или женой… Откуда же возмущенная перлюстрацией запись в дневнике от 10 мая 1834 года, откуда «негодяй Булгаков»?

    Теперь о Гончаровых. Вы сказали о них верно, но далеко не всё. Беспутный дед, оставивший наследникам ко времени женитьбы поэта полтора миллиона рублей долгу и пытающийся с его помощью (не наоборот!) продать правительству бронзовую Екатерину П. Отмеченный перемежающимся сумасшествием отец. Мать-алкоголичка, от компрометантного общения с которой Натали, сама перебивающаяся из куля в рогожку, избавляет сестер в 1834 году. Наконец, «стремящийся преуспеть с помощью красивой жены», «карьерист» Пушкин с яростью и гневом узнает о своем камер-юнкерстве, предпринимает попытку выйти в отставку и уехать в деревню, чему энергично противится Натали.
 
    А как согласовать с Вашей концепцией «хладнокровного манипулятора людьми», поэтического Молчалина «Мою родословную»? Оскорбил тебя Булгарин в «Северной пчеле» - ну, ответь лично ему, унизь, отведи душу… Так нет: самые богатые, влиятельнейшие семьи задел, высмеял этих знатных парвеню. И сие есть жест практического человека? Акция плебея, страстно желающего, чтобы его получше принимал бомонд? Скажем о последнем поподробнее, ибо этот вопрос отчетливо распадается на две части.

    Да, три года без малого (до первой ссылки) вырвавшийся из лицейской казармы юнец упивается возможностью общаться на равных с сильными мира сего, что вызывает осуждающие строки «Записок» его однокашника, ригориста и пуританина Пущина. Он никогда не имел в свете той репутации, которую Вы ему приписываете. Да что он! Толстой Американец, за которого ни один дворянин не решился отдать свою дочь, был безропотно принимаем всеми – как же, ведь граф «хорошей фамилии». Ни разу в Х1Х веке не обласканные царями Майковы пребывают, тем не менее, в верхах чиновной иерархии: при Василии П и Иване Ш их предки в думных дьяках ходили, к их роду святой Нил Сорский принадлежит. И наоборот: статского генерала по Табели о рангах, воспитателя цесаревича, наилучшего, пожалуй, из людей в русской культуре за последних три столетия – Василия Андреевича Жуковского – почти нигде в домах знати не принимают, так как он незаконный сын. Местничество давно отменено, но почти до конца правления Александра П происхождение – главная в жизни вещь.

    В обществе утверждается взгляд на Пушкина как на enfant terrible – «ужасного ребенка». Как филолог чувствую себя обязанным познакомить Вас со значениями этого словосочетания.
1) О смелом, шустром ребенке, способном, по своему простодушию, сказать или спросить о том, что взрослые стремятся от посторонних скрыть.
2) О человеке, смущающем окружающих  своей прямотой, необычностью взглядов, излишней откровенностью и т.п.
3) О человеке своевольном, дерзком, бестактном и т.п.
4) О человеке доверчивом, простодушном, чудаковатом и т.п.

    Льщусь надеждою на внимательность чтения Вами моего двухтомника и потому на признание  справедливости всех четырех определений для нашего героя.

    В июле 1826 года во Псков командируется Бошняк для тайного сбора сведений о поэте и, буде ссыльный окажется виновен, для препровождения его в тюрьму. Криминала сыщик не нашел, и в начале сентября Пушкина привозят к императору в Москву. Николай долго говорит с ним и позволяет в итоге, как говорят родные повелителю немцы, Narrenfreiheit geniessen – «пользоваться свободой шута», т.е. правом говорить, но не действовать.

    Попечители Английского клуба, привилегированного закрытого заведения, доступ в который был сильно затруднен (к примеру, сын денщика Павла I, гофмейстер и сенатор Кутайсов и внук австрийского наемника, любимец императора граф Клейнмихель не смогли кооптироваться в его члены), без обязательного для всякого другого претендента вступительного взноса в 100 рублей приняли поэта в свои ряды. В акте приема ссыльного вольнодумца не было и следа фронды или, как теперь говорят, нонконформизма – просто члены клуба хорошо знали, что Ратшичи несколькими веками старше дома Романовых, и своим действием свидетельствовали принадлежность Пушкина к коренной (боярской и стародворянской) элите государства.

    Следующий контраргумент. Поэт ненавидел графиню Нессельроде, та в ответном чувстве не уступала: и его гибель и воспоследовавшая клевета – на совести окружения Марии Дмитриевны (тому свидетель Александр П). Однако Александр Сергеевич посещал салон жены министра иностранных дел когда вздумается. Правящий класс тогда воспитывали неизмеримо строже, чем в наши дни, и дать понять отпрыску древнего рода, что он persona non grata, - вещь совершенно невозможная, постыдная comme il ne faut pas «неисправность; неподлинность; неприличность; непорядочность» (намеренно пользуюсь французским – светским языком Пушкинской эпохи).

    Этого мало? Извольте – другой пример. Николай I был в ярости от лихих, часто далеко не безобидных проделок трех братьев Жемчужниковых (да-да, тех самых, из «Козьмы Пруткова»). Но противу власти они не злоумышляли, татьбой и подделкой казначейских билетов не занимались – царь был бессилен, поскольку проказники принадлежали к «хорошей фамилии», состояли в дальнем родстве с морганатическим супругом сестры его прабабки, императрицы Елизаветы Петровны.

    И существовала другая, менее распространенная иерархия. Подчиняясь ей, рюриковичи князья П. А. Вяземский и В. Ф. Одоевский радушно принимали захудалого неимущего дворянина И. А.Крылова, бастарда В. А. Жуковского, безродного отца Иакинфа (Н. Я.Бичурина), вчерашнего крепостного А. В. Никитенко и не пускали на порог родовитого и пригретого властью Н. И. Греча(не говоря уже о таких преуспевающих, талантливых, но одиозных фигурах как Ф. В. Булгарин или О/-Ю. И. Сенковский). И только когда Николай Иванович Греч начал выпускать пусть малооригинальную, но доступную простолюдинам Грамматику родного языка, принялся бесплатно держать корректуру Толкового словаря В. И. Даля, только тогда он стал вхож в некоторые дома передовой отечественной интеллигенции.

    И – last, not least! Вам, как имеющей естественнонаучное образование, должно быть памятно содержание понятия «область определения функции». Кроме того, Вы взяли на себя труд прочесть мою лекцию о родне Пушкина, где страницы полторы посвящены теме, тезисы которой мне бы хотелось возобновить в Вашем гуманитарном запасе.

    За последние пять тысяч лет в любой век на каждой территории творческих людей, если они имелись в наличии, у которых профессия занимает лишь часть организма, т.е. духовно, душевно и морально янусообразных особей (изредка попадаются и a la Тримурти и даже a la Авалокитешвара), встречается процентов 95-98. Метод анализа, использованный Вами для Пушкина, им подходит вполне: ведь они во многом такие же, как и мы с Вами, поэтому common sense обладает (для них!) громадной объяснительной силой. Приведу для наглядности в качестве примера только наших соседей по столетию: высокоталантливые, но совершенно имморальные физик Энрико Ферми, математик Игорь Шафаревич, литератор Сергей Михалков, кинорежиссер Никита Михалков…

    И всегда и везде находятся люди – их среди творцов 2-5 % (правда, на территории Аттики в V и IV вв. до н.э. таковых почему-то намного больше), - которые непонятным образом избежали сансары-«череды перерождений», которые всю жизнь, по слову стоиков, «носили одну маску». Таковы Абель и Галуа, Ландау и Хокинг, Тимофеев-Ресовский и Мейен, Циолковский и Раушенбах, Уланова и Русланова, Мамардашвили и Аверинцев…

    Подобны им Пушкин и Блок, Пастернак и Заболоцкий, Самойлов и Окуджава – эти «чувствилища эпохи», как точно определил их неудобный сегодня для цитирования Максим Горький. Только они всё же качественно иные; и эмоциональная амплитуда небывалого размаха, и каким-то неизвестным по номеру чувством к Универсуму ближе – к Большому Взрыву, если угодно.

    Да, поэт - древнегреческое отглагольное существительное, значащее «мастер-изготовитель; творец; исполнитель». Да, Аристотель напоминает: «… Поэзия философичнее и серьезнее истории – ибо поэзия больше говорит об общем, история – о единичном» («Поэтика», 1451 b 5-8). Но кто сейчас роется в старых лексиконах или – страшно вымолвить – читает Стагирита?!  Поэтому прибегну к другому слову, последовательность приобретаемых значений которого лучше, по-моему, объяснит феномен нашего героя и вкупе с «Ионом» Платона даст полное представление о любом поэте par excellence: латинский VATES означал в истории языка «прорицателя, провидца, пророка»; «вдохновенного песнопевца, поэта»; «учителя, корифея».

    Если после чтения Платона у Вас остались какие-то неясности, растолкую, что есть vates, двумя недавними примерами.

    Primo. Готовясь к роли Гамлета, лучший русский «артист в силе» XX века – Иннокентий Смоктуновский – посмотрел туземную киноверсию трагедии с величайшим в мире актером XX века, Лоуренсом Оливье, зарылся в штудии шекспироведов, опросил стариков, видевших довоенных исполнителей, изучил все существующие переводы и т.д. Словом, тут всё, кроме гениальных пластики и интонации, поддается анализу разума; это mens regalis, это «every inch a king».

    Другой лицедей – тоже не последний жрец Талии и Мельпомены, Анатолий Кторов – получив роль Бернарда Шоу в «Милом лжеце» Дж. Килти, заперся на несколько недель дома, монографий о маститом старце не тревожил, запечатлевшей писателя кинохроникой не интересовался – только выходил несколько раз на репетиции с Ангелиной Степановой и неплохим, но достаточно дюжинным режиссером. В итоге – не только автор пьесы признал советского артиста лучшим исполнителем данной роли (подумаешь, эка невидаль!), но и во время гастролей театра в Англии знававшие великого ирландца лондонцы узнали в не видавшем никогда героя русаке знаменитого своего остроумца. Это уже «Темна вода во облацех», или «История мидян темна и непонятна».
    Это vates!
 
    Secundo. Последняя известная Вашему слуге книга переводов лирики Древнего Востока (М., 1984) сработана: шумеро-аккадская часть – в основном шумерологами В. К. Шилейко и В. К. Афанасьевой и древнееврейская – семитологом И. М. Дьяконовым. Переводы профессионально точны и превосходны – почти всегда эквиритмичны и эквилинеарны, благозвучны и, насколько мне известно, отражают психику людей того времени. Это carmina erudita. Это, если позволите, chef-d’oeuvre. Переводы египетской части выполнены с ошибочного (!) подстрочника  А. А. Ахматовой и до сих пор не устарели, ибо новейшие разыскания подтвердили правоту догадок не знавшей оригинала Анны Андреевны.
    Это intuitus in futurum, это vates. Это – Архипиита!

    Итак, полагаю, я доказал Вам, что с универсальной отмычкой бытового здравого смысла к ларчику буквально трактуемой ин-дивидуальности («не-делимости, не-раздельности») подступаться нельзя – каждой такой творческой личности надобен особый метод.

    И уж в самом-самом конце, идя по стопам Пушкина, поместившего вступление к «Евгению Онегину» в конце VII главы романа, предлагаю Вам эпиграф к получившемуся таким пространным посланию: очень хотелось – прямо приспичило! – поставить все точки над «i»…

    Из письма П. А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 года. Михайловское): «…Зачем жалеешь ты о потере Записок Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, - а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. … Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, - иначе…»

             ПРИЛОЖЕНИЕ:  письмо, подвигшее автора
                на написание «Апологии Пушкина».

«Фарид, здравствуйте!

            Понимаю, что Вам эти мои размышления на фиг не нужны, да и мне, по-правде, они тоже без пользы, но чтобы показать, какие возможности дает для общения электронная почта, решила использовать их.

Цветаева, однако, не права, считая Натали Гончарову виновницей преждевременной гибели Пушкина по причине примитивности и мелочности мещанской натуры. Позиция Цветаевой понятна: боготворя в Пушкине поэта, она возносила и себя как поэтессу. Но стоило ли это делать, то есть возвеличивать себя за счет Гончаровой, не имеющей возможности ответить?

Мне видится дело так. Брак Пушкина с Натальей Гончаровой был с его стороны исключительно браком по расчету. Может быть, он и вскружил семнадцатилетней Наталье голову, используя, по мысли Абрама Терца, богатый опыт витиеватого ухаживания за подвернувшимися дамами, но никаких особо нежных чувств или привязанности к ней не питал. Я сужу по не помню чьим  воспоминаниям о первых днях супружеской жизни четы Пушкиных. На следующее утро после венчания Пушкин оставляет жену и отправляется на целый день не только делам, но и для дружеского общения, а Наталья рыдает дома одна без родных, друзей, подруг.

В результате брака Наталья получила мужа, принятого в великом свете, но не очень-то там привечаемого: беден, неблестящ, некрасив, картежник, поистаскан неразборчивыми связями. Блестящий поэт, изрядный труженик, но это не те критерии, за которые ценит большой свет, где быть своим так хотелось Пушкину.

Пушкин изначально оценил преимущества брака и настойчиво добивался руки Натальи, несмотря на то, что она была ещё беднее, чем он. Но у неё была красота, а красота – это тоже капитал, которым и хотел воспользоваться Пушкин (иначе вообще зачем ему жениться, да ещё на красивой?). Красавица жена – это приобретение.

И действительно, если одного Пушкина в иные дома, может быть, уже и не очень приглашали, несмотря на известность как поэта, то в паре с красавицей женой ему открылись царские балы и даже место для службы, пусть небольшое и унижающее гордость поэта, но ведь и красив был не он, а жена.

Он к ней и относился как движимому имуществу: «Ты, дура, моя прелесть...» - это из письма Пушкина жене и вовсе не в шутку как было видно из последующего текста. Да, и каким бы гением ни был Пушкин, преодолеть стереотипы патриархатного мышления по отношению к женщинам, особенно тем, кто проявил к нему благосклонность, автор Гаврилиады не мог, да, и не считал, что это надо. Попользовался, а дальше не мешай!

Наталья поначалу, быть может, даже и пыталась установить с ним эмоциональный контакт, но он, обремененный заботами о деньгах, необходимых на все появляющихся отпрысков, задвигал её с её потребностями в угол. Естественно, что женщина, хоть в какой-то обладающая личностью, должна была пытаться вырваться из круга домашнего существования и выхода в свет в качестве эффектного приложения к супругу, очерченных для неё супругом, и попытаться использовать свою красоту к собственному удовольствию.

Выход у неё был один: светская жизнь, где она получала признание и обожание против озабоченного материальными заботами и своим положением в свете мужа в семье. Травля великосветской публики, всё это, конечно, было, публика не прощает слишком большую неординарность у людей, казалось бы, предназначенных для скромных ролей, а тут «памятник нерукотворный», но всё же не публика, мне кажется, привела Пушкина на Черную речку.

Стреляясь на этой речке, Пушкин расплачивался за свой брак по неоплаченным счетам: красоту приобрел, воспользовался,  взамен не дал того, что ей было необходимо – любви, уважения к себе как личности.

Возвращаясь к Вашим, Фарид, словам о том, что Пушкину же не надо было жениться, чтобы быть принятым в большом свете, он принадлежал ему по праву происхождения, подумалось следующее.  Принадлежать-то он принадлежал (если бы не принадлежал, то не был бы впускаем ни в один дом), но это не означает, что был радостно зван в любой дом и столь же сердечно принимаем там. Светские люди умеют в доходчивой, хотя и вежливой форме, показать каждому его место, и, мне кажется, место Пушкина было далеко не самым видным, на что он мог бы рассчитывать в соответствии с размером своего таланта и результатами деятельности. «Блажен, кто смолоду был молод...» Холостяк в возрасте – это уже изъян серьёзный в то время в той среде, причем изъян социальный.

Вообще же, в свете визита подруги, не чуждой поэтическому и фотографическому творчеству, к которым я равнодушна, возник вопрос, есть ли основания у людей, одаренных талантом, ждать к себе особого отношения или действие всегда будет равно противодействию? Понятно, кто-то кого-то боготворит и готов аки червь пред ним, ну, а остальные, кто не возгорелся? Общество в целом, понятно, заинтересовано в своих ярких фонтанирующих представителях, а потому ему не грех осуществлять поддержку талантов, но конкретный представитель может выбрать не эту конкретную икону для поклонения и тогда бесцеремонное отношение к себе со стороны этой иконы расценивать как хамство и отвечать тем же.»