Искупление

Задержанный сидел напротив адвоката Якова Сперакова и монотонно покачивался, словно молился. Адвоката это сильно раздражало, но ему надо было установить контакт с подзащитным, а, сделав замечание, он мог настроить его против себя. Особого желания вести дело у Сперакова не было, но его обязали защищать подследственного. Негативный резонанс в обществе из-за совершенного преступления с каждым днем усиливался, и Сперакова это беспокоило.
Обвиняемый был крепким, почти двухметровым детиной 26-и лет. Он убил священника в церкви и заснул, прислонившись к ящичку для пожертвований, хотя пьяным не был. Здоровяк работал амбалом на рынке, и, глядя на его натруженные руки, адвокат невольно передернулся: крепкие, мозолистые, загорелые, – одним махом можно перебить хребет быку. Впрочем, жертву он задушил. Спераков не был набожным, но сам факт убийства священника вызывал сильнейшее чувство негодования. Обвиняемый был армянином. Дело об удушении православного священника с подачи националистов уже приняло опасное направление для армянской диаспоры города.
Обвиняемого звали Мгером Саркисяном. Адвокат попросил называть его по-русски Мишей, тот еле кивнул. Он все также продолжал сидеть с безучастным видом на стуле, который, казалось, мог под ним расколоться.
– Почему ты его убил?
Армянин молчал. Он даже не шевельнулся, чтобы показать, что расслышал.
– Я – твой адвокат, – четко выговаривая каждое слово, – сказал Спераков. – Я должен тебя защищать. Я должен знать всё, предусмотреть все вопросы, которые тебе зададут, чтобы парировать, то есть в ответ на обвинения, выкладывать свои аргументы.
Армянин не отвечал.
– Послушай, помоги себе, назови хоть одну причину, которая могла бы тебя оправдать.
– Нету, – армянин все также не поднимал глаз.
– То есть, ты убил человека, священника, из удовольствия?!
– Нет, не было удовольствия.
– А что было? Почему ты его убил?
– Не знаю…
– Ты не любишь священников?
– Я не думал об этом.
– Но по какой причине? Он тебя ударил?
– Нет.
– Оскорбил? Слово дурное сказал?
– Нет.
Адвокату захотелось встряхнуть Мгера, чтобы добиться от него хоть какого-нибудь внятного ответа.
– Хорошо. Вспомни последнюю фразу, которую сказал священник перед смертью, перед тем как ты его задушил.
– Он простил меня…
– Простил… Простил? За что?
Армянин не ответил.
– Отвечай!
– Я устал, и… не надо меня защищать.
– Я бы и не защищал тебя, дело проигрышное… но я должен, понимаешь, мне приказали защищать тебя!
Адвокат умолчал о том, что ему звонил председатель армянской общины города Вазген Мхитарян и просил выяснить причину столь тяжкого преступления. Мхитарян даже озвучил сомнение по поводу вменяемости убийцы, и подвигал самого адвоката именно к этой версии.
– Надо унять народ, – сказал он, – какие только обвинения не сыплются в адрес общины. – Нашей молодежи приписывают все смертные грехи, недруги подхватили эту историю и разыгрывают против нас, манипулируя общественным мнением.
– Но он не хочет говорить, и, честно говоря, симпатий у меня не вызывает, – сказал адвокат.
– Симпатий он, положим, и не должен вызывать, – заметил Мхитарян, – но для нашей диаспоры важно выявить причину, – и добавил, – нам надо увидеться.
После встречи с задержанным, Яков Спераков не успел пообедать, был голоден и зол. Но, услужливо отозвавшись, поспешил на встречу –Мхитарян обещал щедро оплатить работу. В здании четырехэтажного Центра национальных культур, где располагались около двадцати национальных объединений, он на вахте поинтересовался, где у них туалет. Ополоснув лицо и вытершись бумажной салфеткой, Спераков долго вглядывался в свое отражение. Усмехнувшись себе, успешному, выхолощенному (тщательно следил за своей внешностью), что особо нравилось девушкам, Спераков, приладив волосы, поспешил к руководителю армянского общества.
Мхитарян начал издалека. Он долго говорил ему о любви ко второй родине, которая их приютила, дала возможность жить и зарабатывать. Спераков потер лоб, в последнее время ноющая боль в голове, начиная с затылка, беспокоила его. Он глотнул минералки, поднесенной ему секретаршей, боль прекратилась так же внезапно, как и появилась. Мхитарян уже вспоминал про вклад армян в великое дело победы над фашизмом, но вдруг умолк. Сосредоточенное лицо выдавало достаточно серьезную умственную работу. Спераков бы долго смеялся, если б знал, что председатель никак не мог припомнить фамилию Суворова, которого он хотел привести в пример русско-армянской дружбы. Но лишь прославленный Кутузов победоносно вставал перед ним. Пятидесятилетний руководитель даже взмок, он понял, что забыл фамилию великого полководца. Наконец, понимая, что молчание затянулось, молвил:
– У меня отец воевал, он умер от последствий, полученных на войне ран.
К слову сказать, эти самые последствия унесли старика всего лишь три года назад. Так что, пожил он с божьей помощью, ни много, ни мало, восемьдесят пять лет. В годы председательствования сына частенько приходил к тому в офис и бранился, указывая на недостатки в работе.
Накануне, в связи с чрезвычайным происшествием – убийством армянина православного священника – предприниматели в немалом количестве собрались в офисе общества. Рассказав о взрывоопасной ситуации в городе, председатель долго слушал своих пенсионеров, которые чем-то напоминали ему отца: громко говорили, наверняка были глуховаты, – возраст берет свое… Рассказывали о войне, о любви к русскому народу, а такие вот ироды, которые «не имеют национальности» мешают им в общении с «великим старшим братом». Мхитарян терпеливо ждал, вернее, был погружен в собственные мысли: организация свадьбы племянника, которого он вырастил сам, когда родители разбились в аварии, была для него делом чести. Председатель перенес торжество на неопределенный срок из-за убийства священника, и оплатил ресторану неустойку. Говорили же ему, что лучше у своих отметить, но, вот ведь незадача, захотелось похвастаться, как он любимого племянника женит в лучшем ресторане города!
Руководитель сокрушенно вздыхал на собрании и ругал про себя этого «паразита», как он окрестил убийцу. Странно, что Мхитарян, знавший не один заковыристый оборот непечатных слов, называл про себя его именно так, хотя другие армяне, шокированные неслыханным преступлением со стороны своего соотечественника, как только ни честили его! Никак не могли понять и принять, как можно было поднять руку на священника?! Вскоре, узнав, что армянин родился в Баку, пришли к выводу, что убийца – турок, и все тут. Не может же армянин убить священника?! К восьми вечера разошлась добрая половина собравшихся, и Мхитарян, с членами совета общины, а также несколькими предпринимателями, застрял еще часа на два. Было решено, нанять адвоката, который докажет либо невиновность Саркисяна, – мало ли, вдруг, как это частенько бывает, его заставили взять на себя вину, или, если парень виновен, объявить его невменяемым, чтобы хоть как-то оправдать убийство. Адвоката со стороны искать не стали, решив договориться с тем, кого определили. Таким образом, руководитель армянской общины и вышел на Сперакова.
Мхитарян уже заканчивал беседу с адвокатом.
– Постарайтесь войти к нему в доверие. Вы должны разузнать, что двигало этим юношей, когда он поднял руку на священника. Разузнайте о нем все. Ну, а наши договоренности, сами понимаете, в силе.
– Я постараюсь.
Руководитель армянской общины встал, показав, что разговор закончен. Он пожал руку Якову Сперакову, и, удерживая, сказал:
– Неплохо было бы, если бы вы все-таки рассмотрели, как вариант, психически неуравновешенное состояние, в котором находился Саркисян в момент совершения убийства.
– Вы хотите его…
– Нет-нет, вы неправильно поняли, – руководитель общины, закурил, потом сел и глубоко затянувшись, указал Сперакову на кресло. – Знаете ли, как я уже говорил, убийство священника не только взбудоражило общество, но и вызвало антиармянские выступления в прессе, на телевидении. Подхватили лидеры скинхедов, да и некоторые писаки, проплачиваемые… скажем так, недружественной республикой. Поэтому для того, чтобы унять все эти страсти, да и заткнуть рты всяким оборзевшим бумагомаракам, надо бы эту версию протолкнуть.
– Вы же не можете отвечать за каждого армянина!
– Нас привязывают ко всякого рода преступникам армянской национальности и накидываются как воронье. Но мы-то понимаем, кто заказывает всю эту шумиху. Всякое было за время моего руководства общиной, но я что-то не припомню в нашей истории убийство священника. Не знаю, что владело Саркисяном в момент совершения преступления, потому и прошу вас выяснить лично для меня, почему он это сделал… Хотя, в любом случае, надо объяснить все неуравновешенностью, психическим расстройством. Вы меня поняли?
– Да, я сделаю все возможное.
Яков Спераков долго ломал голову над тем, как развязать язык Мгеру Саркисяну. Армянин не шел на контакт и не отвечал на вопросы. Во время встреч он уходил в себя и чаще молчал, изредка отвечая односложно, при этом он не отказывался от признания в убийстве и выглядел скорее подавленным и потерянным, чем психопатом. Сокамерники, прознав, за что сидит армянин, чуть было не убили его, но здоровяк раскидал их словно детей. Ночью, подкравшись к нему с бритвой, были поражены тем, что тот не спал, и все это время наблюдал за ними. Из глаз текли слезы. «Ну, его», – сказал один из сокамерников и сплюнул, чтобы никто из рядом стоящих корешей не заподозрил его в жалости к плачущему армянину. Они молча разошлись, понимая, что могли бы зарезать его, и тот бы не противился.
Яков Спераков поехал на рынок, где до ареста батрачил армянин, работая грузчиком. Он заставлял себя заниматься делом Саркисяна, зная, что если удастся выполнить просьбу руководителя армянской общины, то клиентами в будущем будет обеспечен. Все же, непробиваемость армянина раздражала Сперакова, неприязненное отношение от каждого посещения только усиливалось. Решив, что про Саркисяна лучше узнать от продавцов на рынке, он, начал выспрашивать то у одного, то у другого о нем. Через некоторое время, встревоженные торговцы собрались вокруг Сперакова, который пояснил, что хотел бы найти тех, кто общался с Саркисяном. Городок у них был небольшой, а посему об этом преступлении не знал, разве что, новорожденный. Базарный люд возмущенно зашумел:
– Сколько можно ходить сюда?! Всё, что знали, мы рассказали следователю…
Продавцы что-то говорили ещё, галдели. Через проклятья, которыми они щедро одаривали убийцу, прорвались жалостливые слова. Но на сердобольную продавщицу наорали, обозвав шлюхой, и она спешно ретировалась. Спераков проследил за ней: женщина встала за прилавок с аккуратно уложенной разномастной рыбой: свежие, замороженные, копченные, соленные, запакованные с мутной жидкостью в пакете. Сперакова затошнило от запаха, и он, договорившись с женщиной о встрече, переждал до вечера в офисе. Благо работы – хоть отбавляй! Вспомнив, как вытянулось лицо у торговки, когда он спросил о Мгере, Спераков усмехнулся. Женщина была русская, видимо армянин всем представлялся Мишей, во избежание лишних вопросов.
Вечером, ожидая женщину у рынка, он курил, ругая себя за слабоволие. Спераков уменьшил до пачки в день выкуривание сигарет, но дело армянина, заставлявшее его сильно нервничать, воскресило старые привычки. Он любил курить тонкие, как их еще называют, женские сигареты, и даже подрался, когда учился в универе, с однокурсником, поддевшим его этим.
Стал накрапывать дождь, и Спераков зашел под навес. Он, не просто волновался: в случае нужного исхода дела, ожидания Мхитаряна оправдаются, и он получит новую клиентуру. Спераков предполагал взлет карьеры, представлял, как посыплются заказы на рассмотрение дел, и он завоюет славу толкового адвоката. Надежды омрачались неясными, но нехорошими предчувствиями. Психического расстройства у армянина Спераков не находил, тем более что экспертиза по этому вопросу была проведена следствием, но и на закоренелого преступника тот не был похож… Он уже докуривал подряд третью сигарету, как за спиной закопошились. Спераков обернулся. Торговка с рынка виновато смотрела на него:
– Извините за опоздание. Работа, знаете ли, у нас такая, время сложно подгадать – то одно, то другое. Пойдемте ко мне, здесь близко… Чего на улице под дождем говорить?!
– Можно у меня в машине, я рядом припарковался, на стоянке.
– До вашей стоянки квартал идти, а до меня полквартала! Пойдемте, я вас чаем напою.
Сидя в квартире у Веры, так звали женщину, Спераков к удивлению обнаружил, что она привлекательна и вовсе не грузная, как показалось вначале. И хоть Вера была в теле, но достаточно гибкая, с красивой грудью. Сперакову, как мальчишке, захотелось коснуться ее груди.
– А можно кофе? – спросил он, подойдя ближе, и чуть не задохнулся, даже закашлялся.
На рынке пахло всякой всячиной, в том числе и рыбой. Идя с Верой к ее дому, Спераков думал, что преследующий его запах рыбы – остаточное явление, которое скоро пройдет. Но запах этот, довольно резкий, исходил и от нее самой.
– Рыбой несет? – догадалась Вера.
Спераков не стал отнекиваться и кивнул.
– Я давно рыбой торгую, разбираюсь в ней, дай боже, у меня и покупатели постоянные чуть ли не молятся на меня. Я ведь их не обманываю и всегда советую, какую рыбку взять. Знаете ли, каждый раз как прихожу с рынка, душ принимаю… Вот…
Вера говорила и одновременно готовила кофе. Спераков же курил и ждал, когда женщина выговорится.
– Ко мне нормальные мужики не клеятся, одни алкаши. Но я не могу абы с кем.
Вера, видимо, вспомнив о чем-то, задумалась и проглядела кофе, отчего оно перелилось на плиту и зашипело.
– Ой-ой, я сейчас очень быстро новый сварю, сейчас-сейчас…
Вера засуетилась, и скоро, как и обещала, приготовила кофе. Она разлила его по кофейным чашечкам, и заставила столик несколькими небольшими вазочками с конфетами, очищенными грецкими орехами, фундуком и чем-то еще. Проследив взгляд Сперакова, Вера объяснила:
– Это косточки такие, вкусные. У нас мужик работал, узбек, он и угостил – целый килограмм дал…
Вера на некоторое время замолчала, видимо, ожидая вопросов от Сперакова, но тот, будучи приученным с детства к чистоте и аккуратности, испытывал легкое отвращение к чашке с кофе, к орехам, которые наверняка не раз ставились на стол, учитывая гостеприимство хозяйки, и выбирались из вазочки непосредственно руками. Отвращение настолько овладело им, что он чертыхнулся вслух.
– Что вы? – встревожилась Вера.
– Забыл совсем, мне лекарство надо пить на голодный желудок, – он вздохнул, обрадованный, что неожиданно для себя, быстро и довольно убедительно соврал.
– А-а, ничего страшного, я вам с собою дам!
– Кофе?!
Вера рассмеялась, явив на щечках небольшие ямочки.
– Я об орешках!
– Не нужно, спасибо, расскажите, о Михаиле.
– Мне о нем много, что есть рассказать. Знаете, мы ведь с ним жили вместе, как муж и жена.
– Тогда, почему, я вас ни разу не видел в СИЗО?
– Он запретил навещать. Да и стыдно идти к нему. Меня ведь столько укоряли на рынке. Говорят, с кем ты связалась? Как могла не разглядеть террориста? Его как только не называют… Опять же, угрожают: если простишь, мы тебя накажем! Попросят хозяина, чтобы меня с рынка выкинул… А я ведь ничего другого не могу, институтов не заканчивала... Впрочем, не знаю, со зла они так говорят, или взаправду…
– Давайте вернемся к Михаилу-Мгеру. Что он рассказывал о себе?
– Разное… Он много пережил, но чего не могу понять, так это, почему он не сказал мне, что его зовут Мгер?
– Наверное не считал нужным… –  протянул Спераков, подумав, чего это она, живет с мужиком, а в паспорт не глядит? – Так что он о себе говорил?
– Рассказывал, когда пил, поэтому… Иной раз такие страсти описывал,  что я не могла ему поверить… Вот…
Спераков закурил, женщина словно испытывала его терпение. Он нервничал оттого, что ему приходится тратить время на нее, тем более что ни о чем важном, она еще не поведала. Да и, судя по «разговорчивости» Мгера, вряд ли он был откровенен с ней. Спераков устал. Он машинально закурил вторую сигарету и поморщился. Последний месяц головные боли участились и замучили его, но к врачам он ходить не любил, тем более что причину видел в хронических недосыпаниях. Спераков, чтобы заявить о себе как о грамотном и профессиональном адвокате, брался за любое дело, независимо от финансовой состоятельности клиента. Ему важно было представить себя молодого, энергичного, умелого... Неожиданно сквозь мысли прорвались слова Веры:
– Он прятался и ему было страшно… Очень страшно… Честно говоря, трудно в это верится, ну ведь не звери же они….
–  Вера, в вашем рассказе есть интересная информация, нужная, поэтому, я вас прошу повторить… Некоторые детали я отмечу, чтобы использовать в дальнейшем, – Спераков злился на себя за то, что прослушал, и придется просидеть у Веры дольше.
– Он же армянин, вот… ну и у них с азербайджанцами было что-то вроде войны… А Мише в ту пору лет пять было. Рассказывал, когда те пришли, то убили отца, а матери в то время в городе не было, вот… Миша прятался в собачьей конуре… Вы знаете, ведь мы пили вместе, не часто, конечно, вы не подумайте ничего такого, но иногда он будто с катушек съезжал, накупит водки и беспробудно пьет дня три, такой лимит у него, не больше. Ну, а я много не пью, мне ведь каждый день на работу идти… Он, когда не сильно пьяный, все больше отмалчивается, а как водочка до мозгов дойдет, плакать начинает, рассказывать, и снова плакать… Про мать что-то говорит, про сестру, а потом снова плачет, не разберу… Я ведь и сама поддатая бываю, в смысле, когда он выпивал, я иной раз тоже… то есть чуть-чуть.
Вера все время смущалась, понимая, что ее рассказ не сильно красил их обоих.
– А на трезвую голову он о себе не рассказывал. Вы не подумайте, я с ним не потому что никого другого нет… Он добрый очень, и потом, он не врет. Он бы не жил со мной, если бы я не понравилась ему… Вот… и мне он тоже…
Вера замолчала, ей не хотелось говорить о своих чувствах к Мгеру.
– Кто-то приходил к нему? С кем он дружил?
– Да ни с кем. Нелюдимый какой-то… Я его пыталась познакомить с братом. Не вышло. Пить-то вместе выпили, но Миша молчал, не общался почти, брат обиделся, говорит, строит из себя твой амбал графа… Я попыталась объяснить, что Миша нелюдимый, но добрый, простой парень. Все равно, посмеялся он надо мной, что бирюк мой в глушь какую меня завезет… С тем и уехал, правда, брат у меня не злой, отходчивый. И потом он видел, что Миша заботливый, любит меня, а больше и не надо… Главное, чтоб не обижал. Так ведь?
– Это все? – Спераков старался не показывать эмоций, хотя от раздражения лоб покрылся испариной.
– Вроде, да… Помню, говорил он, что перед матерью виноват, что нет ему прощенья. Я ему советовала отмолить свои грехи… Сходить в свою церковь… Они ж христиане как мы, то есть не совсем как мы, крестятся слева направо…
– Он сходил в церковь? – перебил её Спераков.
– Не знаю, я спросила его, а он только рукой махнул.
– А когда это было, то есть, когда он решил пойти в церковь?
– Да не решал он ничего… А о матери он всегда говорил… И потом, как выпьет, так плачет, нет сил, говорит жить…
– Когда? Припомните, месяц-два? Когда вы ему про церковь сказали?
– Ой, что вы?! Мы с ним года четыре живем… Вот как мать у него померла, так он с тех пор и плакался всё…
– А вы когда посоветовали в церковь сходить?
– Тогда же и говорила, что неплохо бы покаяться, с батюшкой поговорить… А вы думаете, он рассказал то, что не надо было, а потом опомнился и убил?!
– Да нет, я не говорил этого, да и вы помалкивайте, мне ведь надо до истины докопаться, а предположения лучше никому не высказывать, тем более, что они ложные… Чтоб не навредить, понимаете?
Только, когда Спераков вышел из Вериной квартиры, он вдохнул полной грудью. «Однако, странный тип, – подумалось, – что он такое рассказал батюшке, что после задушил его? Он же не сатанист… вроде». Спераков снова разозлился. «Какого рожна?!» Дело ему казалось простым и сложным одновременно, и он чуть было не позвонил Мхитаряну и не отказался. Рука, потянувшаяся за телефоном, нащупала в кармане лишь полупустую пачку сигарет. Спераков смирился с тем, что день у него неудачный. Он закурил и двинулся обратно к Вере. Наверное, вынул телефон из кармана… Но для чего? Никто ему не звонил. Голова снова заныла в области затылка. Остановившись у дверей Вериной квартиры, Спераков собрался с духом и позвонил. Через пару минут запыхавшаяся женщина распахнула дверь. На ней был махровый бирюзовый халат, еле вмещающий большую грудь. Она виновато улыбнулась, что снова заставила себя ждать. Волосы на висках были слегка влажными, отчего Спераков заключил, что Вера прибежала из ванной. Словно отвечая на собственные мысли, он пожал плечами: какое ему дело до того, купалась она или нет?!
– Вы вернулись?
Голос у Веры был мягким, обволакивающим, женственным, и Спераков понял, почему она привлекла внимание Мгера.
– Телефон. Я забыл его.
– Да-да, я поняла, что это вы, – Вера протянула мобильник.
Было десять вечера и Сперакову пришлось доплатить за парковку. «Лишний пригляд», –  сказал охранник мрачно, засунув деньги в карман. Уже дома, уставший, обессилевший от, как ему казалось, бесполезного дня, принял душ, и только после этого смог заснуть.
Проснувшись от звонка будильника, подаренного ему в студенческие годы мамой, Спераков тщетно пытался вспомнить сон. Он не торопился на работу: с утра надо было идти в СИЗО к армянину.
Спераков помылся, побрился и выпил чашку кофе. По дороге  СИЗО он мучительно вспоминал свой сон, пытаясь воссоздать в памяти что-то очень важное.
Саркисян все так же молчал. Спераков знал, что в камеру к армянину подселили азербайджанца, которому тот сломал челюсть.
– Зачем ты это сделал? – спросил он, хотя ответ на вопрос уже знал.
– Что?
– Покалечил сокамерника!
– Он хотел уложить меня у параши.
– А следователь сказал мне совсем другое. Сказал, что у тебя неприязнь к людям других национальностей.
– Мне незачем врать, – угрюмо заметил Мгер.
Спераков закурил, головная боль усиливалась.
– Кури, – предложил он армянину.
Тот что-то пробормотал и взял сигарету.
– Не за что, – отозвался Спераков, поняв, что Саркисян благодарил.
Не выдерживая боли, Спераков, покопавшись в портфеле, нашел пластину обезболивающих таблеток, купленных в аптеке рядом с офисом. Он выпил сразу две, хлебнув из небольшой бутылки минералки, которую со вчерашнего дня носил с собой. Боль становилась глуше, Спераков закрыл на секунду глаза, и перед ним словно вырос куст сирени: утром он проезжал мимо него.
Мама. Спераков вспомнил, что видел во сне маму, и, хотя она умерла три года назад, он и теперь не мог свыкнуться с утратой. После ее смерти, Спераков перестал ходить на праздничные мероприятия, считая, что не может веселиться, когда ее нет. Однако свой и ее дни рожденья отмечал, но в одиночестве. Впрочем, перед традиционным празднованием он заказывал в соседнем баре стопки три коньяка, и только после этого шел домой. Ставя два бокала с вином на прикроватную тумбочку, он выпивал по очереди за нее и за себя, выкуривал до утра целую пачку сигарет, и засыпал мертвецким сном до полудня. (В офисе заранее предупреждал, что опоздает.) В один из таких дней, Спераков вслух произнес: «мама», и испугался звука своего голоса. Низкий, хриплый, не свой, словно пиджак с чужого плеча, голос, зазвенел в ушах, наградив его головной болью. С тех пор он мучился болями, но не шел к врачу, полагая, что это расплата за…
– Эй, ты чего? – возглас армянина вернул Сперакова к реальности.
– Что? – не понял он.
– Ты мать чего звал?
– Я звал? – удивился Спераков.
– Да, ты говорил – мама!
– Так… просто… Я ее сегодня во сне видел…
– А где она?
– Умерла, - сказал Спераков. – В сентябре… Тогда еще сирень цвела…
Армянин побагровел.
– Сирень… Да…. Я тоже помню сирень…
Армянин обхватил голову руками.
– Ты что? – удивился Спераков.
– Зачем я тебе нужен? Ты чего ко мне лезешь? Я же сказал – я убил священника! Что еще вам надо?!
Спераков не знал, что делать. Уйти? Но он не мог. Он чувствовал невидимую связь между собой и подзащитным, также изводя себя виной перед матерью.
– Твоя мама тоже умерла в сентябре? – спросил Спераков.
– Да, три года назад, – еле ворочая языком, отозвался армянин.
– Знаешь, я перед матерью виноват, – неожиданно для себя выплеснул Спераков. – Очень… Я не знал, что у нее.., – Спераков запнулся, – онкология. – Она мне не сказала.
– Как это?
Спераков не ответил и закурил. Затем, собравшись с духом, стал рассказывать, вопреки своему желанию, не зная, почему он это делает.
– Она не хотела меня тревожить.
Спераков глубоко затянулся, и резко выдохнув дым, закашлялся.
– Я не знаю, когда мама заболела, не знаю как и почему это случилось… Соседка рассказывала, что мама всегда жаловалась на боли в груди, внизу живота, в спине, но отлеживалась и вроде отпускало… А потом, когда в огороде копалась, сознание потеряла… Соседка в то утро как раз к матери зашла за чем-то…. Она и обнаружила ее, вызвала Скорую, те госпитализировали… У мамы обнаружили рак с метастазами и выписали… Выписали умирать, – Спераков снова закашлялся.
– А я как раз с невестой отдыхать летел, позвонил маме, предупредил, что не будет меня месяц, потом приеду к ней, проведаю… Она не решилась мне сказать о болезни, но я заметил, что голос какой-то странный, спрашиваю: «Голос у тебя грустный какой-то. Что-то случилось?». «Женишься, забудешь обо мне»… Я рассмеялся, стал успокаивать, обещал сюрприз, который покажет ей, как сильно я ее ценю. Дал слово, что после отдыха сразу к ней приеду. Я месяц отдыхал, мне и моей девушке было хорошо, наверное… Я помню, что было хорошо.
Спераков замолчал, он закурил и через пару минут снова стал говорить: «Когда я приехал, сразу позвонил ей, но трубку никто не взял, думаю, во дворе наверное, не слышит... Но она не вставала уже… Мама сильной была, говорила, все там будем рано или поздно... Убедила соседку мне не звонить. Все равно «вылечить ее нельзя, а сыночку отдых портить не стоит»! А я планы строил: думал, перевезу маму к себе, в мою новую квартиру… Женюсь, внукам будет радоваться… Вернулся и в ближайшие выходные к матери поехал, мне еще в ту ночь сирень снилась, такая как у нас во дворе. Мама ее очень любила, даже веток не обрезала… жалела… Она умерла в три ночи, а я как раз в поезде ехал, был у нее в девять… Мне звонили, чтобы сообщить о ее смерти, но я мобильник на квартире забыл… Приехал домой, а там три соседки, с которыми мама близко общалась. Смотрят на меня, а признать не могут. Я в дорогом костюме, с букетом белой сирени… Хотел обрадовать… Всю дорогу обдумывал, как буду рассказывать о новой жизни… А здесь… мама лежит на кровати, на лбу лед»…
Спераков не знал, почему он рассказывает это Саркисяну. Он никогда и ни с кем не говорил о матери, и ему надо было выговориться, но не вышло. Он не любил говорить о себе, да и о матери рассказать всё, он тоже не мог. Спераков умолчал о главном. Он не рассказал армянину, что решение матери не сообщать о своей болезни, было связано не только со страхом испортить сыну отдых. Более всего она боялась его равнодушия. Этого ее сердце не вынесло бы. Об этом Сперакову сказала соседка, ввергнув его еще в большие муки. Но он не обижался на мать за то, что она думала о нем неправильно. Спераков понимал, почему...
Мама всегда очень переживала за него: стоило ему задержаться после школы, как она шла искать его по всей станице, отчего он терпел насмешки от одноклассников. Однажды, так же забеспокоившись без причины, то ли сон какой увидела, то ли сердце сжалось при мысли о сыне, мама сорвалась в город. Спераков в то время был третьекурсником универа. Так уж вышло, что он в тот день с друзьями зашел в привокзальное недорогое кафе. Пообедав втроем, они шли, перекидываясь фразами, рассчитанными в основном на проходящих мимо девчонок. Когда Спераков увидел мать, он испытал жгучее чувство стыда и готов был провалиться сквозь землю. На маме были серые меховые полусапожки, и старое пальто, какого-то бурого цвета. Пальтишко было куцым, и тонким, не по сезону. Образ довершали любимый цветастый платочек, и базарная сумка под цвет сапог. Послав друзей вперед, он объяснил, что эта тетка с его станицы, он ее проведет, куда надо, чтоб не заблудилась. Те сразу поняли, и, усмехнувшись, отошли. Вопреки обыкновению, мама не кинулась к нему на шею, а виновато сказала, что сердце защемило, как ее сыночек, вот и приехала. Спераков заподозрил, что мать услышала, как он ее теткой назвал, и, все еще стыдясь ее, сказал, что у него все в порядке и прямо с вокзала отправил обратно.
Только после смерти мамы, он понял, что даже не поинтересовался тогда, есть ли рейс. На этот вопрос ответила соседка, выговаривая ему, что грудь она застудила еще тогда, когда поехала проведать его. «Давно это было…. Ты еще на третьем или четвертом курсе учился», – сказала соседка. По ее словам, вернулась мама через день, так как, автобус сломался на выезде из города. Денег на такси тратить не хотелось, и она одна сидела в автобусе, пока водитель не объявил, что поедет завтра. Ночь мама провела на холодном вокзале…
Окончив юридический, Спераков занялся карьерой и не баловал мать своими визитами. С квартирой ему повезло как в сказке. Квартиросъемщице он понравился и за неимением родственников, она предложила на него переписать квартиру, если Спераков станет помогать ей с продуктами и лекарствами, плюс также будет оплачивать съемную комнатенку. Загрузившись работой, он только и успевал тратиться на лекарства и еду. Матери он не рассказывал о том, что ухаживает за ее ровесницей в надежде стать полноправным хозяином собственной квартиры. Он лишь просил ее потерпеть и пожить на пенсию, пока он встанет на ноги и перевезет ее в город к себе. Ездил он к маме нечасто, в полгода раз, но звонил раз в неделю. Спераков понимал, что мама обижалась, но успокаивал совесть тем, что через год-другой у него все наладится. Ровно через год неожиданно скончалась хозяйка квартиры. Сперакову повезло, что в это время он был на заседании суда, следовательно, вопросов к нему не возникло бы, впрочем их и не было: старушку на зебре сбил пьяный водитель. Недолго «погоревав», Спераков взял кредит в банке и отремонтировал квартиру. Перед тем как сделать матери сюрприз, он со своей невестой поехал отдыхать.
Спераков с трудом выдержал похороны матери. Он держался и не плакал, слыша осуждающие перешептывания о том, что и слезинки не обронил… Через месяц Спераков отказался от материнского дома в пользу соседки, которая ухаживала за матерью, дал ей денег на поминки.
Дважды в год он едет к матери: за несколько дней до поминального дня и дня смерти, собственноручно очищая могилку от заросшей травы. Он ставит букет искусственной сирени и отчаянно курит несколько часов, вспоминая детство. «Все маешься?» – спросила соседка, поймавшая его как вора на могиле матери. Спераков не ответил и засобирался уходить. Соседка сказала, что если он хочет вернуть материнский домик, то она не против отдать ему обратно. «Мне одной много не надо, а дети далеко и им даже мой дом не нужен». Но Спераков отказался, впрочем, добавив, что она может подарить дом тем, кто нуждается.
Сперакову не хотелось уходить, но время общения с подзащитным вышло.
– Почему ты убил священника? – спросил на следующий день, даже не поздоровавшись, Спераков досадовал, что рассказал Саркисяну о себе.
– Я не знаю, что нашло на меня. Не знаю, я ненавидел себя…  его… всех…
– Почему ты пошел к нему?
– Я хотел ему рассказать о себе.
– Ты рассказал?
– Да.
– И что?
– Он простил меня…
– Что ты натворил? За что он простил тебя?
– Уходи… Не спрашивай… Уходи…
Спераков почти сдался, он знал, что не сможет разговорить Саркисяна, если тот не захочет. Он встал, чтобы уйти и уже подошел было к двери, но раздумал. Сев напротив Саркисяна, он закурил и с минуту молчал.
– Это из-за матери?
– Нет. Из-за меня.
– Пойми, в городе обстановка нехорошая. Могут быть волнения против ваших. Ведь ты убил священника. Этим фактом пользуются направо и налево ваши недруги. Ты хочешь, чтобы в собачьих будках прятались ваши дети, как ты?
Армянин вскинулся:
– Не сравнивай!
– Сколько людей должно пострадать, чтобы ты сказал, за что убил священника?!
– Ты же не следователь, тебе это зачем?
– Считай, что я следователь, но другой, из тех, кто тебе не навредит!
– Я не боюсь ни суда, ни смерти!
– Тогда за своих испугайся!
– Я не знаю, как это вышло… Не знаю…
– Расскажи о себе. Как я тебе… Я никогда и никому не рассказывал то, что тебе… Понимаешь?
Армянин замолчал, словно собираясь с мыслями, потом начал говорить:
– Я родился в Баку, в армянском квартале. Был свой дом с садом. Собака у нас была большая – кавказская овчарка. Я родился в год перестройки… Когда все началось, то мои уезжать не хотели, думали, все обойдется. Потом стало хуже некуда, увольняли с работы, нападали на армян. Мама работала в системе ОБХСС и на нее многие азеры зуб имели, поэтому отец послал мать с сестрой в Армению дом подыскать, или, на худой конец, квартиру… Мама купила квартирку небольшую и позвонила отцу, сказала, что все в порядке, что через дня два они с сестрой вылетят к нам.
Армянин опустил голову. Спераков предложил сигарету, тот отказался.
– На следующий день начались армянские погромы. Отец прибежал с работы, моя тетка, папина сестра, оставила меня на полчаса, пошла в магазин за хлебом.
– Сколько тебе тогда было?
– Лет?
Спераков кивнул.
– Пять. Отец ждал тетю и переживал, что не может пойти за ней, меня боялся оставить одного, но и взять с собой было рискованно. Когда отец услышал шум у ворот, он подумал, что это тетя вернулась… Он бросился к воротам, потом вернулся… Бледный. Азеры выламывали двери… Отец схватил меня и засунул в собачью будку к Джеку. У нас была кавказская овчарка… Я помню как сначала он обнял меня, прижал сильно, поцеловал, сказал, что бы я ни услышал, чтобы не выходил, как будто меня нет… Сказал, что я нужен маме, что я мужчина и не должен ничего бояться… Мама потом рассказывала, что у нас дома было дедовское ружье, старое, отец брал с собой на охоту, когда ездил в деревню… Мама говорила, что отец не сопротивлялся, чтобы не разозлить их, наверное, боялся, что тогда они его точно убьют, а меня найдут… Я жался к стене конуры, Джек – ко мне, и тихонько поскуливал. Потом я услышал голоса, шум… видел, как они отца вытащили из дома во двор пинками…
– Как ты мог видеть?
– Будка была деревянная, балка к балке… неплотно прибиты… между ними были зазоры. Я видел все…. Они били отца и спрашивали, где жена и дети, а он отвечал, что никого нет. Он выплевывал окровавленные зубы и кричал, что никого нет, что жена с детьми уехала в Армению, просил, чтобы не убивали его, он говорил, мы и так уедем…. Забирайте все, что хотите… Они отвечали, что и так все возьмут, что мы живем на их земле. Потом, один из них, тот, у которого все что-то спрашивали, он у них был за главного… он сказал, что знает, что отец врет, что его сын и сестра остались с ним…. Сказал, что если он скажет, где я и тетя, то они его не тронут, и нас тоже отпустят. Но отец повторял, что никого нет, что все уехали… Тогда они стали ударять по нему топором, рубили… Как мясо разделывали… Потом вылили бензин и сожгли… Азеры разграбили дом… Один из заметил Джека… подошел к конуре и позвал его, но Джек только тихо зарычал… Он не выходил… тогда один из них ударил сапогом в лицо Джека…
– В морду, – машинально отозвался глухим надтреснутым голосом Спераков…
– Это у них –  морды…. У Джека было лицо…. Он не выходил из будки и только скалился, иногда я думаю, что он боялся выйти, чтобы я не пополз за ним. Отец тогда ведь и Джека тоже поцеловал, сказал, «сохрани сына, раз Бог отвернулся от нас»… Они застрелили Джека в конуре из отцовского ружья, и ушли, смеясь. Я потерял сознание…. Сколько был в будке, не знаю, очнулся от истошного вопля. Я узнал голос тети и заплакал. Тетя была старше папы, она была старой девой и всегда жила с нами… Она забрала меня из конуры… Мы дня два просидели дома…
– Как ты оказался в Армении?
– Вместе с уцелевшими армянами на пароме доехали до Туркмении. Всю дорогу тетя меня обнимала и плакала, просила не говорить маме, что отца убили… Говорила, что мама не выдержит, умрет, что лучше тетя сама скажет, что отец, оказывается, имел любовницу и уехал, оставив нас. Она придумывала какие-то причины ещё, лишь бы не рассказать маме о том, что его убили. Я все равно не мог говорить, я начал говорить только через год.
– Как тебя нашла мама?
– Она уже знала, что в Баку были погромы и убийства армян, знала, что паромом беженцев везут сначала в Туркмению. Я не знаю, как часто ехал паром, но она на каждом нас искала. Когда она увидела меня сходящего по трапу вместе с тетей, то как подкошенная рухнула на землю, все поняла… Оказывается в Ашхабаде среди беженцев мама встретила соседку, и та ей рассказала, что отца убили. Пока мама ждала нас, у нее еще была надежда, что соседка ошиблась… Тетя умерла, едва ступив на землю Армении. Помню, мама сказала, что надо нанять не такси, а обычную машину, чтобы дешевле обошлось доехать до нашей деревни. Мы не успели выйти из аэропорта, как тетя упала… Когда мы хоронили ее, никого не было рядом. Кроме моей сестры никто не плакал. Мама была словно окаменевшая, я же ничего не чувствовал. Не было страданий и крови, значит, не так страшно… Я год не разговаривал, и еще… Мама изменилась. Мне казалось, что она не любит меня… Мама ведь почти не говорила со мной, лишь сестра, она была на два года старше меня, без умолку тараторила… Если бы не сестра, мама бы наложила на себя руки… Однажды я подошел к маме и она вздрогнула, и я, чтобы не пугать ее, старался без надобности не тревожить. Уже потом понял, что так похож на отца, что всегда напоминал маме о нем… о его страшной смерти. Сначала, она и ему ставила на стол тарелку, когда мы садились ужинать, а на саму тарелку – сухарик. После еды, мама сухарик перекладывала в пакет. Однажды я подглядел, как мама высыпала сухарики на стол и считала вслух: один день без Айка, два дня без Айка, три дня без Айка… Она считала до тех пор, пока не сбилась, и не стала снова считать: один, два, три… Потом мама заметила меня, сгребла сухарики в пакет и сказала, что их нельзя есть. Она пригрозила пальцем, сказала «никогда». Мне в тот момент показалось, что мама сошла с ума…
– Как ты стал говорить?
– У соседей пристройка загорелась. Я очень испугался тогда… закричал… Мама прибежала и уволокла меня, я плакал и сопротивлялся. Потом она поставила меня посреди комнаты, опустилась на колени и спросила: «Они сожгли папу?». Я кивнул. Тогда она тряхнула меня и сказала: говори. И я рассказал все, что видел.
– Ты все рассказал? Как мне?
– Да, я не смог соврать.
– Что было с ней?
– Ничего. Ей рассказали еще тогда, когда она ждала нас в Туркмении. Встретила соседку, и та ей сказала, что крепись, мужа твоего убили, сожгли. Мама спросила, откуда она узнало про это, та ответила, что ей рассказали. Мама не поверила. Она высматривала каждый паром, всех, кто был там, пока не увидела нас с тетей… без отца… и не поняла, что это правда.
– Как вы жили в Армении?
– Бедно. Мама не могла устроиться на работу. Никуда не брали, да и работы не было. Сначала жили на помощь, которую давали беженцам. Потом…. Потом мама пошла к председателю и предложила ему себя. Тот спросил, почему ты ко мне пришла? Мама сказала, что она не знает больше к кому идти. Он спросил, почему она это делает, а мама ответила, что не знает, чем кормить детей. Тогда председатель заплакал и мама тоже. От стыда. Он попросил ее подождать в кабинете и привел своего заместителя. Председатель приказал ему, чтобы тот ежемесячно давал нам продукты. Он договорился со школой, местной, и маму взяли туда уборщицей. Через два года председатель умер от инфаркта. А вся эта история вылезла наружу. Я не знаю, кто рассказал, но уверен, что это не старый председатель… Может, секретарша подслушала? Маму стали сторониться… Мы и так мало с кем общались, а теперь и вовсе стало трудно. Мама часто раздражалась и скандалила с соседями, отчего на нас косились и еще больше шептались за спиной. После окончания школы, уехал в Россию на заработки, решил устроиться здесь, и привезти маму с сестрой.
– Ты служил в армии?
– Да, после службы сразу уехал. Сначала было очень тяжело, потом я стал потихоньку помогать маме, высылал деньги.
– Где ты работал?
– Я грузчик, амбал, все время разгружаю, перетаскиваю… Потом надорвался и слег… Если бы не Вера, то не знаю, что было бы… Полгода лечил спину, денег уже не мог высылать… А потом умерла мама. Сестра позвонила Вере и сказала, что несчастье у нас. Вера дала мне денег на дорогу и похороны, и я поехал в Армению. Это было в сентябре… В тот год сентябрь выдался холодным … В квартире тоже было холодно. Не было света, не было воды. Мама с сестрой шли на улицу за водой из колонки. Потом таскали ведра на третий этаж. В день смерти мама тоже ходила за водой…
– Сестра работала?
– Нет… Жили впроголодь, на те жалкие крохи, что я им высылал. Когда мама заболела, сестра позвонила на Верин телефон, сказала, что нужны деньги, а я как раз тогда со спиной слег. Попросил ее, чтобы постарались как-нибудь обойтись, что скоро через неделю приеду.
– Успел?
– Нет. Я не знаю, что было со спиной, я не мог даже вставать. Два месяца провалялся, хотя я сильный и боль терплю…
– Что было дальше?
– Сестра позвонила и сказала, что мама умерла. Сказала, что просто сообщает, чтобы я был в курсе. Сказала, можешь и не приезжать…
– А ты?
– У меня спина сразу отпустила. Как будто и не болела никогда, мне потом стало казаться, что спина и не болела, что это я придумал из-за того, что денег не было ехать… Но я же помню, что ни встать, ни разогнуться не мог! Я же помню, что не мог!
– Что было потом?
 – Словно не со мной было… как в тумане… Сестра сказала, что у мамы был инсульт. Второй. Первый был тогда, когда она звонила. Сестра отказалась уехать со мной. Сказала, что через год, возможно, будет готова переехать, но столько лет прошло, а она все не решилась оставить могилу мамы.
– За что ты убил священника?
– Не знаю, я не знаю… Он простил меня… он отпустил мне грехи…
– Какие грехи? Из-за чего ты пошел к нему?
– Я мучился, не мог жить… И чем больше времени проходило со дня смерти мамы, тем больше я понимал, что предал маму, что предал ее память, память отца, тети… всех предал. Я не мог жить… не мог жить…
– И поэтому ты убил священника?
– Я не знаю, как это случилось….я просто кричал, что не прощаю себя, а почему он меня прощает… почему? Меня – предателя?! Почему?
– Это все?
– Нет… Я рассказал ему, что в поезде встретил того турка, который убивал отца…
– Азербайджанца?
– Да.
– Как ты узнал его?
– Тот, кто был у них за главного, он был кривой…
– Как кривой?
– У него глаз был закрыт… Я его запомнил…. Он постарел, но я его узнал. Он сидел напротив меня с сыном и внуком лет пяти, как и мне тогда было… Я узнал его! Он радовался сыну и внуку…. Держал на коленях того, спрашивал, хочет ли кушать Мамедик, а потом доставал из пакета, такого же, как и у мамы пакета, в котором она держала папины сухари…  доставал хлеб с сыром и кормил внука… Мамедика кормил…
– А ты? Ты?
– Я смотрел на них, просто смотрел и вспоминал, и чувствовал, что снова начинаю неметь…
– Ты убил его? Ты не убил его?!
– Нет.
– Почему?
– Мамедик кушал сыр… – армянин засмеялся, – Мамедик кушал сыр… Мамедик кушал сыр… – армянин стал кричать и бить кулаками по столу.
– Все нормально, – успокоил Спераков удивленного охранника, заглянувшего в окошечко двери.
Армянин замолчал.
– Ты сошел раньше их?
– Да… я не мог… быть там… с ними…
Спераков закурил:
– А потом ты опомнился и искал его по поездам, электричкам, но найти не мог? Так?
– Да, я упустил шанс расквитаться с ним, с ними…
– А священнику ты рассказал об этом?
– Да. Он сказал, что хорошо, что я не взял грех на душу, что я правильно сделал, что не опустился… А я хотел опуститься, хотел… Я спросил, почему убийца должен жить и радоваться? Спросил, почему жить и радоваться должен он? Священник сказал: жизнь так устроена, что кто-то должен страдать, а кто-то радоваться… Тогда я спросил, почему я должен страдать? Почему я? Кто там наверху написал за меня мою судьбу? Кто там написал, что отца надо изрубить, а я должен отпустить убийцу, стать предателем?! Я мало что помню… Священник дал мне икону, сам опустился на колени рядом со мной и начал молиться, просил Бога простить мне мои грехи… Мне… Не им… мне…  И тогда я сомкнул руки на шее… со спины… Потом я заснул… пока меня милиция не разбудила…
– У тебя была в руках икона.
– Может быть, я не помню…
– Ты пожалел убийцу, у которого руки по локоть в крови… убийцу, кормящего внука сыром этими самыми руками, – Спераков закурил, – а ты знаешь, что у священника осталось четверо детей?!
Армянин закрыл лицо руками.
– И еще… в городе побили несколько молодых армян. Каждый день какой-нибудь инцидент. Это из-за тебя. Поэтому, для того чтобы хоть как-то устаканить ситуацию, ты должен сделать признание следователю.
– Какое признание?
– Ты должен рассказать ему, что священник не хотел слушать тебя, он ругался на тебя, а потом ударил.
– Нет-нет, он был добрым, он не…
– Ты что, не понимаешь, о чем я говорю? Ты знаешь, что в городе происходит? Армяне боятся выпускать детей на улицу, в школу их не пускают! Ваших армянских детей! Еще рассказать, или достаточно?
– Хорошо, я скажу как надо.
– Ты понял, как надо сказать? Он тебя выгонял и обругал, а потом ударил. Вот тогда ты не знаешь, что на тебя нашло, и ты его задушил! Понял?
– Да, – устало сказал армянин, – я скажу как надо. – Но ведь там была еще женщина.
– Какая женщина?
– Жена. Его жена.
– Это не страшно, ее слова в расчет никто не возьмет. Никто не решиться осложнить ситуацию в городе, даже если тебе не поверят, но выхода другого нет. Город бурлит, а значит надо быстрее сдать дело в суд и покончить с этим. Ты заварил эту кашу, тебе и расхлебывать.
Спераков, выйдя от армянина, зашел к следователю и сказал, что его подзащитный готов рассказать, за что убил священника. Он с трудом отсидел всю процедуру признания, голова нестерпимо болела. В течение часа он выпил шесть таблеток обезболивающего, но боль не отпускала.
Разбитый и обессиленный, он поехал к себе. Однако ночь выдалась не менее мучительной – боль в голове, казалось, разорвет черепную коробку. Спераков вызвал Скорую. Терпеть он уже не мог. Врач Скорой, пожилой мужчина, сказал, что возможно у него мигрень, но, надо бы обследоваться тщательнее. Сперакову предложили отвезти его на Скорой в больницу, но он отказался. Ему вкололи обезболивающий укол и немного подождали, чтобы понаблюдать действие. Боль стала утихать, и Спераков записал название лекарства, чтобы самому купить и пользоваться, когда прихватит.
Провожая врача, он хотел было положить пятисотку ему в карман, но тот удержал его руку.
– Ты, сынок, обследовался бы, с головой у тебя непорядок… Чем деньги совать, МРТ бы сделал…
– В другой раз, отец, – ответил ему Спераков. – В другой раз.
– Ну, смотри сам, я сказал, как нужно сделать. Другой раз не всегда выпадает, сынок.
Спераков, наконец-то, смог заснуть и не пробудился ни от будильника, ни на звонки на сотовый. Он проспал до четырех дня. Открыв глаза, долго не мог понять, где находится. Солнечные лучи слепили, и Спераков жмурился и даже щипал себя, думая, что спит. Он не узнавал своей комнаты. Перед сном он обычно прикрывал окна тяжелыми, почти непроницаемыми шторами, и всегда просыпался в полутьме. Вчера он долго курил у окна и не задернул шторы, поэтому, залитая солнечным светом комната показалась ему чужой.
Спераков привычно заварил себе кофе и пытался спланировать конец дня. Он просмотрел пропущенные звонки: с офиса ему звонили раз тридцать. У него помимо прочего, должны были состояться две встречи с клиентами, беспроигрышные дела. Спераков забеспокоился, что клиентов могли перехватить. Он закурил и, отхлебнув из чашки, поморщился. Остывший кофе он не любил. Мобильный заверещал, и Спераков ответил на звонок. Это был коллега. Услышав Сперакова, тот облегченно выдохнул.
– Не дышите мне в ухо, – сказал Спераков.
Коллега начал выговаривать, что не может дозвониться, что шеф поставил всех на уши, дав распоряжение отыскать его. Как оказалось, звонил руководитель армянской общины и просил связать его со Спераковым, поскольку дозвониться до него не мог. Коллега, между прочим, сообщил, что принял его клиентов, но, так как он человек совестливый, то выслушал и попросил прийти завтра.
– Спасибо, – отозвался Спераков, – с меня бутылка.
Он позвонил руководителю армянской общины и вкратце обрисовал ситуацию: как выяснилось из разговора с Мгером, священник обругал его и даже ударил, выталкивая. Руководитель удивился, на том конце трубки воцарилось молчание. Спераков не торопил, он ждал ответа. Наконец тот ответил, что когда речь идет о жизни и безопасности граждан, наверное, можно наступить на совесть.
– Да, – сказал Спераков, – тем более, что это пришлось сделать мне.
Руководитель уверил его, что финансовые обязательства община выполнит, и сказал, что половину он может выдать сегодня. Спераков отказался, ответив, что не горит, что после окончания судебного процесса могут с ним рассчитаться.
Спераков закурил и стал думать, что же делать. Он понимал, что головные боли серьезно выбивают его из колеи. Чувствуя, что не избежать посещения поликлиники, сильно раздражался. Врачей он стойко не переносил. Мать, словно по наследству передала ему неприязнь к людям в белых халатах. Она рассказывала, что была маленькая, когда деду Сперакова, ее отцу, врач предрек скорую смерть. У деда была опухоль, где, мать не знала, она рассказывала все со слов своей матери. Сам дед прижимал руку к груди и говорил жене и дочери, что когда опухоль дойдет до мозга, он умрет. Спераков только сейчас задумался о рассказе матери, что это за опухоль, и с чего это она должна была подниматься? После врачебного приговора дед ушел в леса на год или два, и питался там ягодами. Когда спустя время, он предстал перед ясными очами врача, тот очень удивился, увидев его живым. Дед тогда сказал ему, что больше понимает в медицине, чем он со своим дипломом.
Дед и вправду многое знал, и люди часто обращались к нему за помощью, хотя сам он отвары не варил: только советовал, в каких пропорциях что брать и как готовить. Откуда он все это знал, Сперакову было неведомо, он не спрашивал об этом у матери, а теперь уже было поздно. Наверное, предполагаемая опухоль все-таки добралась до дедовской головы – бабушка и мама стали замечать за ним странности. Бабушка очень любила деда, и примирилась было с его состоянием, но, как-то ночью, услышав шум, она вышла во двор и обнаружила мужа на дереве. Он распарывал ножом подушку, которую захватил наверх, отчего перья, резко вырываясь наружу, некоторое время кружили, словно искали куда приземлиться, и бесшумно укутывали пространство под деревом.
Бабушка с мамой тогда очень испугались и, как говорили, «сдали» его в «сумасшедший дом». Они скучали по нему и часто навещали. В один из таких дней, застали его плачущим. Дед просил забрать его, и поскольку он был не буйный, бабушке удалось уговорить врачей отпустить его домой. Дед потом стал совсем плох: слег, речь отказала, он не узнавал жену и дочь. Перед смертью сознание вернулось к нему, он сжал бабушкину руку и стал загибать ее пальцы. Оставив два пальца не загнутыми, дед, со слезами на глазах, взглянул в последний раз на жену и дочь, и испустил дух. Бабушка потом говорила, что это дед хотел показать, что остаются они на всем белом свете вдвоем…
Спераков судорожно вздохнул. Дед был мудрым человеком, он знал это по рассказам мамы. Если бы дед был жив, то он обязательно спросил бы, почему у него так болит голова? Спераков чувствовал, что дела его плохи, не может голова так нестерпимо и долго болеть. «Сколько можно мучиться», – думал он, понимая, что не обойтись без похода к врачу. Ему заранее было жаль времени, которое уйдет на обследование, но он решил после окончания судебного процесса обратиться к терапевту. Спераков остро переживал свое одиночество, и не женщина ему сейчас была нужна, а родная кровь: мама. Обнять бы ее, прижаться к ней, он хотел вернуться в детство и ощутить на своей голове мамины руки. Он верил, что тогда мучительная боль прошла бы. Странно, но даже сейчас он не мог не думать об армянине. Если бы у него спросили, что он хочет более всего, то Спераков, не задумываясь, ответил бы, чтобы его подзащитный отомстил за своего отца. Спераков знал, что сам не отпустил бы убийцу, что сам мертвой хваткой вцепился бы в него. Он не мог объяснить себе, почему история этого армянина так засела в нем, почему он воспринимает ее как свою собственную?
Спераков прошел в спальню и взял из тумбочки небольшую самодельную коробочку, смастеренную собственноручно мамой. В ней хранились старые фотографии. Одна из них привлекла внимание Сперакова. На ней был прадед в казачьей папахе, в бурке и с шашкой наголо. Усы у прадеда были густыми и закрученными. Он слегка усмехался, глядя прямо в глаза. Перевернув фотографию, Спераков прочитал: «Били турков, бьем и будем бить, 1914 год, город Ван». Спераков вздрогнул. Он вспомнил, что Мхитарян, руководитель армянской общины, сказал ему в разговоре, что его предки из ванских армян, и когда Спераков спросил, что это, тот ответил, что из города Ван, армянского города, ныне находящегося на территории Турции.
Спераков закурил и откинулся в кресле. Взгляд задержался на шторах: с какой радостью он их заказывал, чтобы привести маму и похвастаться. Он не мог простить себе, что за пустыми, практически женскими хлопотами, проглядел самое дорогое существо на земле. Проглядел ее болезнь. Спераков понимал Саркисяна. Изводя себя все годы после смерти мамы, только после рассказа армянина, понял, что тоже предал. Это роднило их. Спераков, словно взглянув на себя со стороны, осознал, что намеренно отказывал себе в праве на счастье. После похорон матери он бросил девушку, в отношении которой имел серьезные намерения… Все прошедшие после смерти матери годы, он не прощал себя, глубоко внутри него сидело слово «предательство». Спераков ненавидел себя. Он потерял интерес к фотографиям и снова копался в себе, вытаскивая на свет божий новые факты бездушного отношения к матери.
История с Саркисяном изменила Сперакова. Он уже не мог жить как раньше. Не принимая убийство, Спераков все же находил причины, оправдывающие армянина, задушившего священника только за то, что тот отпустил ему грехи. Спераков задумался. Армянин был не грешен, а несчастен. Совершенно несчастен. Спераков понимал, что отправной точкой в убийстве было не только, и не столько смерть матери, сколько то, что Мгер, не покарав убийцу, чувствовал себя предателем по отношению и к ней, и к отцу, и к другим убитым и замученным.
Спераков позвонил руководителю общины. Он попросил рассказать ему об убийствах армян в Баку. Руководитель удивился, он спросил для чего ему это надо. Спераков не отвечая на вопрос, сказал, что ему нужен свидетель событий.
– Не вопрос, – ответил руководитель армянского общества, – у нас много бакинцев, я их могу собрать, и они вам расскажут. – Если хотите, можете прямо сейчас подъехать, моя секретарша – бакинская армянка. Ее рассказ может быть первым в череде этих тяжелых историй.
Спераков выпил обезболивающих таблеток, и, наскоро собравшись, выехал.
Секретарша, женщина лет сорока, извинилась, сказав, что руководителю позвонили, и он уехал, но она ответит на все вопросы. Она передала Сперакову книгу «Армяне в Баку» от имени Мхитаряна, сказав, что там многое описано. Спераков не знал, что руководитель придумал важный звонок, чтобы не присутствовать при рассказе: он не мог слушать обо всех бесчинствах, творимых в отношении к его нации. Мхитарян словно сам становился жертвой. После этих рассказов, он приезжал домой подавленным, сажал рядом с собой на диван жену и десятилетнего сына, обнимал их за плечи, и то и дело целовал. Жена сильно смущалась, она была уверена, что мальчику не надо видеть, как папа целует маму. Мхитарян в эти минуты особо чувствовал зыбкость человеческого существования. Знал, что по чьей-то злой воле, все может закончиться разом. Он не за себя боялся. Последние несколько месяцев Мхитарян доводил чуть ли не до истерики жену, вызванивая ее с тем, чтобы знать каждый ее шаг с сыном. Слышал в трубку, как она раздраженно отвечала, что стирает, готовит, убирает, собирается привести сына со школы, и все в том же духе. Жена не знала, что три месяца назад азербайджанец вырезал армянскую семью, не пощадив никого. Дело по понятным соображениям быстро замяли, чтобы не разжечь межнациональный конфликт. Убийству придали бытовой характер, якобы что-то не поделили хозяин дома и убийца. Однако знакомый ФСБэшник рассказал Мхитаряну под большим секретом, что азербайджанец говорил именно о ненависти по национальному признаку.
Секретарша рассказала Сперакову о своей семье. У нее убили отца и маму, бабушку с дедом. Ее с сестрой спас знакомый еврей, появившись на несколько минут раньше убийц. Он сказал ее родителям, что к дому направляется толпа азербайджанцев, и что девушек вывести сможет, но целую семью – нереально. Родители отпустили дочерей, а сами заперлись, уповая на Бога. Но в тот день Бог был глух и слеп… Родители секретарши и бабушка с дедом были зверски убиты. Зарублены. Перед этим свекровь и невестка были изнасилованы… Секретарша не плакала, когда рассказывала. Лишь голос был усталым и тихим. Спераков напрягался, чтобы услышать ее, но не просил говорить громче. Он знал, если секретарша повысит голос, она завоет. О том, как погибла ее семья, секретарше рассказал впоследствии тот самый еврей, он помог сестрам выехать из Азербайджана.
Спераков спросил о сестре. Секретарша не ответила. Ему пришлось повторить свой вопрос, еле шевеля губами, она еще тише прошептала, что сестра тронулась умом и пропала. Ее не могут найти, сестра в розыске.
– Я знаю, что ее нет в живых, – сказала она.
Спераков попрощался и вышел на улицу. Он долго сидел в машине и курил. Из здания вышла секретарша, глаза у нее были заплаканные. Спераков просигналил ей и опустил окно, чтобы она его увидела. Секретарша подошла.
– Садитесь, я подвезу вас.
Она поблагодарила и села в машину, назвав адрес. Ехали молча. Говорить ни ему, ни ей не хотелось.
– Вы замужем? – спросил Спераков, подвозя ее к месту.
– Нет.
– Почему? Вы привлекательная женщина.
– Я не могу, – ответила она после минутного молчания.
– Почему? – Спераков знал ответ, но он хотел услышать это от нее.
– Я не могу представить себя счастливой.
Спераков перевел дух.
– Вы хотите, чтобы ваша нация вымерла?
– О чем вы?
– Если вы поставите на себе крест, то сделаете так, как они хотели. Вы должны выйти замуж и родить детей, и назвать их именами своих близких, и жить за них так, как они не пожили. А вы… Молодая и красивая женщина поставила на себе крест, на своем роде, на своей нации. Вы думаете, им там с небес легко видеть ваши страдания? Ваши поминки затянулись…
Секретарша напряженно сидела, и Спераков не знал, ударит она его или заплачет. Ему вдруг до боли захотелось, чтобы ударила. Сильно. Чтобы наорала на него и обозвала. Но секретарша ничего не сказала. Она просто вышла из машины и пошла, покачиваясь, прочь от него.
Спераков просигналил ей. Она не обернулась.
– Простите меня, – крикнул он, но секретарша вошла в подъезд, не оглядываясь.
– Простите меня, – выйдя из машины, снова прокричал Спераков.
– Мужчина, если обидел женщину, не кричать надо, а с цветами подъехать к ней, – посоветовал выросший перед машиной милиционер. – Проверенный способ! И не ори, пожалуйста, а то оштрафую.
Спераков извинился и уехал к себе. Уже засыпая, вспомнил, что нужно было перезвонить следователю, бывшему однокурснику, ведшему дело армянина. Они частенько обменивались нужной информацией. На следующее утро, встретившись с ним, Спераков узнал, что дело передано в суд, который состоится через два дня. Бывший однокурсник сообщил, что убийство было совершено в состоянии аффекта, так как священник ударил армянина. Спераков, слушая приятеля, курил и думал, верит ли он в то, что говорит. Но, судя по тону и искренности в голосе, убедился, что тот нашел нужную версию.
Через три часа Спераков напутствовал армянина, как вести себя на суде. Тот в ответ кивал головой, и только, когда Спераков собрался уходить, спросил:
– А ты бы простил меня за то, что я не сделал?
– Нет, я бы тебя не простил. Будь я священником, я бы прогнал тебя!
– А ты простишь мне смерть священника?
Спераков закурил.
– Ты знаешь, что у священника четверо детей осталось? Младшему восемь лет, старшему – 15. У него только один сын, это ему пятнадцать, остальные девочки. Ты сам рос без отца. Ты знаешь, что это такое. Ты знаешь в какой нищете ты с сестрой рос, ты знаешь каково было матери твоей… О чем ты меня еще хочешь спросить? Это все? Тогда я спрошу тебя! Ответь мне, как это ты пожалел оставить Мамедика без деда, а невинного священника лишил жизни?! Ты не бойся, я никому не скажу, я сам, для себя хочу выяснить, почему ты разрешил убийце жить дальше? Может, это Бог тебе шанс дал, раз через столько лет ты узнал его. Он кривой был для тебя, чтобы ты узнал его и совершил возмездие! Справедливое возмездие! А вместо этого ты стал таким же как он. Ты стал такими как они…
– Я не хотел…. Я не думал убивать священника…. Я – не убийца… не знаю, как это вышло…. Не знаю… Все эти годы я пытался забыть… не мог забыть… не смог убить… Тогда не смог… Сейчас бы убил… Но возможности у меня больше не будет, я знаю, что упустил его…
– Ты упустил, другие не упустят, – ответил Спераков, с трудом осознавая, что сказал…
…На суде Спераков вдохновенно разъяснял присяжным, что толкнуло Саркисяна на убийство.
– Мой подзащитный раскаивается в совершенном преступлении. Но подчеркну то, что и следствие доказало: убийство было совершено в состоянии аффекта. Представьте, что вы пришли в церковь. К конкретному человеку? Нет. Вы пришли к священнику! Он для вас – посредник. Между Богом и вами стоит он, но священник не хочет вас слушать, он ругает и выталкивает вас, не давая возможности объяснить, сказать, что привело вас к нему, в церковь. К сожалению, священник, который всегда был спокоен, характеризуется как честный и милосердный, ударил моего подзащитного. Стечение обстоятельств? Возможно в этот вечер священник был не в духе, поэтому он не захотел впустить молодого человека в церковь. Обругал и ударил. И тогда мой подзащитный потерял контроль над собой. В материалах дела есть неопровержимые факты, подтверждающие мои слова о том, что мой подзащитный – не убийца в классическом понимании этого слова. Задушив священника, он потерял сознание и был обнаружен женой священника, которая и вызвала милицию. Я не прошу оправдать моего подзащитного, но я прошу рассмотреть все факты и сделать вывод о том, что он пришел каяться, у него не было оружия. Он просто хотел в трудный период своей жизни обратиться к Богу. Ему не разрешили это сделать. Его ругали, выгоняли и ударили…
Спераков осекся, В зале все явственнее стал слышен женский голос.
– Это неправда, неправда, неправда…
Жена священника. Она плакала и пыталась протестовать:
– Это неправда…
Спераков не выдержал. Он подошел к ней, взял ее за руку.
– Простите нас, простите…
Жена священника убрала руку и ушла из зала суда. Когда ее как свидетеля попытался задержать прокурор, она сказала, что ей все равно, что будет с убийцей.
– Над нами всеми есть только один суд – Высший, Божий суд. А вы – так…
На суде присутствовали телевизионщики и журналисты. Решение сделать заседание открытым, было неспроста. Только так, гласностью, можно было остановить и успокоить неприязненное отношение к армянам в городе. На заседании суда, никого из армянского общества не было. Руководитель обсудил этот вопрос с членами совета общины. Они решили не идти на суд с тем, чтобы никто и не подумал заподозрить диаспору в сочувствии к убийце армянской национальности. И все же, несмотря на вполне оправданные опасения, не было пикетов и митингов у здания суда. Работа по этому вопросу активно велась, и страсти удалось приглушить, хотя отдельные случаи избиений армян все же оставались.
Саркисяну определили двадцать лет отбывания в колонии строгого режима. Столь суровый приговор был вызван тем, чтобы даже упреков избежать в адрес суда, тем более что приговору никто особо и не сопротивлялся. Армянин во время суда глаз не поднимал и молчал. Он отказался от дачи показаний. Выговорившись на встречах со Спераковым, армянин знал, что не будет жить, он только ждал суда, чтобы версия его злодеяния была озвучена. Он знал, что это нужно для диаспоры, и изо всех сил жил все это время, переживая каждую минуту убийство отца, смерть матери и убийство им священника. По ночам к нему приходил кривой азербайджанец и хвалил его. Азербайджанец говорил, что он, Мгер, правильно сделал, что не убил его, а то как же без него будет его любимый внук, Мамедик?
Спераков после оглашения приговора и окончания судебного заседания, подошел к клетке с армянином. Он спросил, что ему принести, может сигареты? Армянин покачал головой, обреченно глядя на Сперакова, и он понял, что тот задумал.
– Не делай этого, – попросил Спераков.
– Я даже себе не нужен, – ответил армянин.
И тогда Спераков, глядя в глаза армянину, сказал, что он сам –  сильный, и он не дрогнет, и повторил:
– У меня рука не дрогнет.
Армянин сжал руками железные прутья клетки:
– Прости мне священника…
– Прощаю, – сказал Спераков.
Больше он армянина не видел. Через несколько часов, его приятель-следователь позвонил и сообщил, что подзащитный повесился. Спераков не удивился и попросил дать ему домашний адрес убитого священника и паспортные данные вдовы. Армяне хотят открыть счет на ее имя, соврал он.
Спераков поехал к жене священника через неделю, когда написал завещание в пользу вдовы. Для этого он съездил в станицу и спросил у соседки, не нашла ли она людей, чтобы подарить материнский дом им. Соседка ответила, что нет… Спераков отписал семье священника свою квартиру, за ремонт которой расплатился с банком полгода назад, и домик матери.
Вдова, увидев на пороге собственного дома адвоката убийцы мужа, застыла на месте. Спераков попросил выслушать его. Скрепя сердце, она пригласила его на кухню. Села напротив и сложила руки на передник. Спераков вспомнил, что мама так любила сидеть в недолгие минуты отдыха.
– Что вам нужно? – голос у вдовы был неприветливым.
Спераков испросил разрешения курить, и, собравшись с духом, рассказал ей все, что знал об армянине.
Вдова долго молчала.
– Разве это оправдывает его?! – спросила она.
– Он сам себя наказал, – сказал Спераков. – Он повесился после суда.
– Что вы хотите, чтобы я простила его? Что вам нужно?
Спераков сказал, что уезжает, и хотел бы оставить ей домик в станице и квартиру в городе.
– Мне ничего не надо, – ответила жена священника. – Ни мне, ни моим детям. Нам не надо.
Поняв, что женщина непреклонна, Сперакову пришлось сказать правду. Он сделал томографию мозга. Объяснение мучительным болям в голове было найдено. Опухоль, слишком запущенная и неоперабельная. Сперакова еще осмотрели два профессора и сошлись во мнении, что осталось ему жить месяц или два… Не больше.
– У меня нет никого, – сказал он. – Это единственное, что даст мне силы уйти с чувством, что я смог что-то сделать в этой жизни. Я не боюсь умереть, но это придаст мне силы, – признался Спераков. – Не откажите…
Вдова кивнула, и Спераков протянул ей пакет документов.
Уходя, он попросил прощения, вдова перекрестила его и повесила на шею небольшой крестик, сняв его с себя. Она долго стояла в воротах, не в силах двинуться от бремени, выпавшей ей, от Сперакова, невольно, переложившего на ее плечи свою боль.
Спераков соврал вдове. Еще одно дело он должен был довести до конца. Вот уже несколько дней он сидел на сильнейших обезболивающих. И все же, несмотря на изматывающую боль, Спераков ездил по маршруту армянина. Ездил, зная, что встретит убийцу обязательно. Искал, ощущая себя ангелом возмездия.
Спераков не ходил в офис, и не отвечал на звонки. До него не мог дозвониться и руководитель армянского общества, который должен был оплатить работу, как и обещал. Месяц Спераков катался с одной только мыслью, с одной только целью. Он стал похож на бомжа. Не брился и дурно пах. Спераков знал, что встреча состоится, но он боялся, что ослабнет настолько, что не сможет выполнить своего обещания. В очередной раз, стоя на перроне в ожидании электрички, он вдруг услышал:
– Мамедик, а-а ты совсем непослушный стал!
Спераков резко обернулся. Он сразу узнал азербайджанца. Кривой убийца и внук Мамедик. Азербайджанец что-то сказал рядом стоящему мужчине, видимо сыну, и тот побежал за расшалившимся Мамедиком. Электричка приближалась. Спераков, зайдя за спину убийце, изо всех сил толкнул его под колеса…
При задержании Спераков сказал, что не понимает, что произошло, ведь у него очень сильно болела голова. Следователем был у него бывший однокурсник, который, узнав про состояние Сперакова, пришел к выводу, что причина произошедшего в смертельной болезни подследственного. И принятые им обезболивающие, содержащие наркотические вещества, возможно, сыграли свою роковую роль. На допросе, Спераков попросил узнать, когда приехал в Россию азербайджанец. Следователь выяснил, что погибший – местный житель и, по словам семьи, лет тридцать не был на родине.
– А зачем тебе это надо? – спросил он Сперакова.
– Меня армяне укусили, – мрачно пошутил тот, и снова попросил узнать, есть ли погибший в милицейской картотеке.
Сперакова отпустили под подписку о невыезде, учитывая резко ухудшившееся самочувствие. Приходящая медсестра колола ему обезболивающее дважды в день, но это ему мало помогало. Он уже три дня, с припасенной склянкой снотворного, ждал звонка от бывшего однокурсника.
– Говори, – сказал Спераков, дождавшись, наконец.
Тот сообщил ему, что азербайджанец привлекался в 91-ом в качестве обвиняемого по делу о поджоге своих соседей. Сгорела вся семья: родители и двое детей, – мальчик и девочка. За недостаточностью улик азербайджанца отпустили. Спераков попросил назвать фамилию погибших.
– Глава семьи – Айрапетян Хачатур Давидович, мать…
– Спасибо, – сказал Спераков и выключил телефон.
Он высыпал таблетки на ладонь и запил всю горсть водой. Скоро все его мучения на этой земле закончатся. Спераков улыбнулся маме и деду и закрыл глаза.