Воспоминания 86 или Книги и Лара

Похоже, что я опять переусердствовал в своей дачной пахоте на свежем, насыщенном нежарким, ласковым солнышком воздухе. Никак не могу удержаться, чтобы в первые же дни не переработаться до полного изнеможения. Утром – прекрасное, ни с чем не сравнимое ощущение отдохнувшего и лёгкого, совершенно тебе здоровенького  бородатого тела, а, вот, уже ближе к отъезду оно и настигло – растянул-таки связки где-то в спинных мышцах, что ли, ибо мой ежедневный комплекс имени товарища Вон Кью Кита не рассчитан на таскание, по пересеченной местности ведер, полных влажноватой, тяжеленной глины.
 
Особенно плохую шутку сыграло то, что я не мог использовать свой, отработанный в прошлом сезоне, метод подъема грунта и отсыпки его в провал – земляную мою лестницу накрыло оплывшим за зиму глиняным завалом и его, завал этот, приходилось оттаскивать и складировать на сравнительно небольшом пятачке, для чего содержимое ведер нужно было как бы выплескивать, наподобие воды, дабы нагромоздить высоконький такой холмик имени меня. А тут уж задействовались совершенно не разработанные мышцы, которые не замедлили напомнить о себе, правда, уже тогда, когда завал был благополучно убран и лестница свободна – тащи и сыпь! Ну уж, нет, как-нибудь в другой раз…

Так что, по прибытии моего организма на базу постоянного складирования, на родные мои Березняки, я уже даже и не пытался усесться за любимую свою «клаву», дабы отбарабанить очередную порцию своего сладостного графоманства. Я подсчитал, что немного не дотянул до сотни дней непрерывного своего удовольствия, ежедневного погружения в детские воспоминания – прервался на девяносто четвертом, с учетом лирических отступлений, вступления и воспоминания номер «0». Девяносто три дня, наполненных спокойной радостью от захватившего меня процесса - тоже не плохо, как мне кажется.

Эта же поездка, хоть и ощутимо напомнила о существовании такого зверя, как физическая перегрузка, выливающаяся и в духовный ступор тоже, тем не менее подарила мне, во-первых, готовые к засеву огороды, во-вторых, ни с чем не сравнимое ощущение радости здорового тела, на славу потрудившегося на жаждущей заботы земле в прекрасном, тихом, живописнейшем уголке, каждый сантиметр которого пропитан моим потом и позитивом, на который я никогда не скуплюсь, время от времени переводя дух и восхищаясь открывающимися, куда только ни глянь, спокойными, величественными видами холмов, долин и перелесков, только-только еще готовящихся проснуться и затрепетать от избытка накопившихся за зимнюю спячку сил.

И еще я друг вспомнил о паре тоненьких книжечек, которые мне подарила, лично и со значительным видом подарила моя королева – Лара Кургузина.

Нет, но как же я мог забыть об этом? Совершенно ясно вспоминаю, как нам обоим было немного неловко от этого её подарка, каковой, исходя из выходных данных одной из книг, мог быть приурочен только лишь к моему дню рождения, а в классе как-то не принято было отмечать эти события.
 
Зато я еще вспомнил и то, как у нас происходили поздравления женской половины класса с восьмым марта! Откуда-то, как чертик из табакерки, выскочил наш неизменный староста, Серёга Ковалёв, который с немного плутоватым видом предлагает нам тащить, из его, освобожденного от всего содержимого, портфеля бумажку с именем одноклассницы, которую предстоит осчастливить неким немудрящим подарочком. Причем, самая заветная бумажка, с самым вожделенным, для всей мужской части класса именем, неизменно оказывалась в плутоватом кулачке нашего старосты, и мы, с понимающим хохотком внимали этим замечательным звукам, исходящим из кривящегося в усмешке ковалёвского ротяры: «Вика Маржец!».

А вот, кому я вручал то, что подготавливала к такому случаю моя хлопотливая матушка, хот убей, не помню. Похоже, что нас, парней и девчонок было где-то поровну, или эта проблема решалась как-то иначе – либо кто-то поздравлял сразу двух барышень, либо, наоборот, на одну счастливицу вдруг приходилось сразу пара кавалеров. Так или иначе, в знаменательный день мужики нашего «Б» приходили пораньше или же просто жестко ограничивали доступ дев в классную комнату, пока всех не оподарим по-полной, заботливо выставив на парту свое приношение.
 
Видимо, и девочки поступали так же, когда наступал их черед чествовать нас по случаю неизменного дня мужика – двадцать третьего февраля.

Но книжечка Юрия Левитанского «Кинематограф» была подписана к печати в июле семидесятого, а зимой семьдесят первого наша семья уже переехала в Киев, так что вручить мне эту небольшую, в мягком переплете и суперобложке книжицу стихов Лара могла только по случаю моего четырнадцатилетия, в октябре того же, семидесятого года и никак иначе.

Вот она, эта книжечка, которая сохранилась, несмотря на переезды и перестройки и я совершенно спокойно узнаю, что тираж её составлял десять тысяч экземпляров и стоила она сорок полновесных совковых копеечек, которые, возможно, Лара терпеливо копила, экономя на завтраках.

Хорошо помнится эта строчка: «Жизнь моя кинематограф, черно-белое кино!» и еще несколько стихотворений, которые как-то и чем-то зацепили меня, ибо дареные книги я обязательно прочитывал, пусть это даже стихи Левитанского. Еще с большим интересом я отнесся бы к этой книге, если бы знал, что автор был уроженцем того самого Козельца, в котором я провел четыре незабываемых, прекрасных года.

И в тоненькой этой книжечке было, было что почитать! Например, прекрасно врезалась в память вот эта простая мелодия вальса в стихотворении «Диалог у новогодней ёлки», которое умыкнула чета Никитиных и запечатлела под гитарку: «- Вы полагаете, все это будет носиться? \ - Я полагаю, что всё это следует шить». Или, завершающие строчки из «Фрагмента сценария»: …человек по улице идет \ и навстречу женщина идет \ и они \ увидели \ друг друга. Или: Утро-вечер, утро-вечер, день и ночь \ Стрелки, цифры, циферблаты, сутки прочь.
 
И чем-то мягким и грустным отдалось во мне «Воспоминание о Марусе»: Я уже не помню её лица, \ не вспомню, как ни стараюсь. \ Только вкус поцелуев на ранней заре, \ вкус несозревших яблок. И, наоборот, какой-то пророческой жутью веяло от стихотворения  «Квадратный человек», в зрачках которого горит квадратная луна и который готов: возвести в квадрат - \ и возвести стократ - \ квадрат своих оград, \ квадрат своих затрат. А больше всего запомнился Зигфрид из «Воспоминания о Нибелунгах», который умывается кровью дракона, ха-ха, умывается кровью. Здесь поэт описывает своё впечатление от киношки, которую они, студентики, смотрели как раз в роковой сорок первый год, еще ничего не прозревая о том, что им всем предстоит пережить.

Как-то всегда меня тревожил вот этот элемент, момент обреченности людей, которые живут себе своей повседневной жизнью, ни о чем таком глобальном не думая и не подозревая, а оно уже вот – у порога, неминуемо и бесповоротно. Смотрю какой-то предвоенный, весёлый, жизнерадостный фильм, и нет-нет,  да и проскочит эта грустная мысль. Читаю «Сагу о Форсайтах», где молодые наследники главных героев опалены первой мировой, и думаю – ведь вас всех ждет вторая, еще более ужасная и бесчеловечная беда…

Так вот, вторая книжечка, которую я пока что еще не нашел в наших книжных завалах, была как раз о ней, Великой Отечественной. Я, почему-то, не очень любил читать о войне, последней войне, но в этой книжечке, кем-то просто и правдиво написанной, я впервые, с удивлением узрел, всего лишь в одной единственной строчке, что не все те, кого призывали в ряды защитников Родины, так уж стремились выполнить свой священный долг. Вскользь брошенная автором фраза о том, что некоторые новобранцы, во время призыва, пытались неумело и безнадежно «косить» под негодных, буквально перевернула все мое представление о четком, ясном и ярко черно-белом устройстве мира. Не верить же печатному слову я тоже еще не мог, не умел. Мир становился, незаметно для меня самого, все более и более сложным и разноцветным.

Еще в этом сборнике рассказов, воспоминаний молоденького призывника, я впервые погрузился в интимные, плотские переживания молодых ребят, продолжающих, и в мясорубке войны, желать и стремиться к тому запретному и манящему, о чем я никак не мог толком прочитать в дозволенных воспитательным процессом книгах. А в этой книжке я с волнением перечитывал и перечитывал фрагмент, в котором прихворнувший солдатик полез было обниматься к молодой нянечке, моющей пол в его палате, и сначала, получив по морде мокрой тряпкой, уполз на свою жесткую, одинокую кровать, в которую потом милостиво пришла всё та же строгая поломойка, закончив свою работу и прикрыв, для безопасности, входную дверь. И я, еще ни разу не поцеловавший ни одной девчонки и даже не прошедший с ней за ручку, вдруг отчетливо понял запредельную тоску умирающего, от смертельного ранения, паренька, который больше всего страдал от того, что не довелось ему отведать этого счастья, для которого всех нас выпустила в жизнь озабоченная наша матушка природа.

И как же я мог все это забыть? Ведь именно это и стало, безусловно же стало частью меня самого, моей души и моих убеждений.
 
И еще я очень благодарен этой моей, измотавшей меня до предела поездке на дачу, что я теперь уже никогда не забуду ни этих книг, ни значительного, внимательного и немного смущенного взгляда Лары, которой я тогда так ничем и не ответил  и только сейчас, запоздало и грустно благодарю её за все, что теперь прочно и навсегда врезано в мой мозг, в мою память, в мою душу.