Ровесник Мао Цзедуна

       Нил Захарович,  очень пожилой мужичок, жил на самом краю деревни, в самом ее первом доме, аккурат при въезде. Домик у него махонький, подслеповатый, наполовину в землю врос. Окна, считай, меньше метра от земли, на белый свет глядят своими мутными подслеповатыми стеклами.
       Росту он, видимо, был среднего, или даже немного выше, но сейчас весь как-то усох, согнулся, и от былой его представительности остались только  важнецкого вида буденновские усы, да видавшая виды трубка времен Очакова и покоренья Крыма, которую мой герой всегда держал во рту, независимо от того, курилась она, или была потухшей.
       Нил Захарыч редко выходил из дома на дорогу, или на берег речки. Чаще всего его можно было увидеть во дворе или возле калитки. Когда бы я ни въезжал в село - Нил Захарыч торчал в своей кепке, с трубкой во рту, опираясь на частокол калитки. Я сказал кепке. Это не совсем так. На голове моего героя летом всегда была старинная казачья фуражка с лакированным козырьком и желтого цвета околышем, зимой он облачался в теплую папаху. И в жару, и в прохладное осеннее время на нем был видавший виды пиджак старинного двубортного покроя и казачьи штаны с лампасами, тоже желтого цвета, то есть цвета Уссурийского казачьего войска. На ногах в любое время года, кроме зимы, красовались офицерские хромовые сапоги.
       На первый взгляд   Нил Захарыч ничем не отличался от других мужиков его возраста, но это только на первый. Прежде всего его отличало редкое имя - Нил, второе было то, что он родился в один день и в один год с Мао Цзедуном. Это все знали, и в народе как-то уважалось. Третья его особенность заключалась в манере разговора. Каждый слог каждого своего слова он произносил с неким акцентом, как бы с полу-выдохом. Если его предложение состояло, например, из пяти слов, то их обязательно сопровождали слов десять-двенадцать матерщинных. Пожалуй,  должен признать, что в этом ему не было равных, по крайней мере, я за свою жизнь больше таких мастеров  данного вида "художественного слова" не встречал. Говорят, что в науке такую речь называют скандированной.
       Бывало, въезжаю в деревню, вижу, стоит, как часовой. Остановлюсь, подойду, поздороваюсь. Подарю какой-нибудь подарочек: то булку хлеба, то пачку сахара-рафинада, то еще что-нибудь - была у меня в те годы такая привычка,  многим старикам и старухам  привозил что-нибудь, когда приезжал. Ну что, спрашиваю, какие новости, Нил Захарыч?
       - Да какие новости? -  две звезды из волости, вот и все новости. Далее следовала длинная синусоида-тирада тех самых высокохудожественных слов. Всякий раз набор их менялся, но всегда заканчивалась эта тирада слоганом: в крестителя господа-бога мать! Далее следовал смачный плевок на землю, трубка водружалась на место, и Нил Захарыч замолкал, чтобы перевести дыхание. Само собой, что словосочетание "две звезды" было несколько иное...полагаю, что читатель сам поймет, как оно звучало в оригинале.
       До революции, сказывали, Нил Захарыч, будучи служивым казаком, лихо гонял всяких хунхузов, контрабандистов и спиртоношей. Спиртоноши - это были такие махинаторы, тайными тропами носили из Китая спирт и сбывали народу приграничных сел, имели на этом неплохой гешефт. Этим занимались и русские, и китайцы.
       С установлением на Дальнем Востоке советской власти мой герой остался, как и большинство казаков, никем. Подался в рыболовецкий колхоз. Из казака превратился в рыбака. Само собой, сей факт его, потомственного гордого казака Уссурийского казачьего войска, глубоко оскорбил, и внутренне он презирал всё и вся, в особенности, начальство. Не признавал слов район, сельсовет. Всегда говорил уезд, волость. Надо сказать, что начальство само подавало повод к неуважению. Село стояло  на последних метрах русской земли, дорога плохая, глухомань, отшиб, но места благостные, вот начальство и любило приехать сюда, попировать в сторонке от лишних любопытных глаз. Интересно, что традиция эта сохранилась до последних дней советской власти. Я сам был свидетелем таких гулянок, устраиваемых районным, а иногда и краевым партийным и советским начальством. Помнится, народ подтрунивал над этим, даже, как-то песенку сочинили.. Слов уже не помню, крутится в голове только пара строчек:
         А там за бараком вся бригада стоит раком,
         Стоит сам голова, и с крайкома еще два.
Распевали ее под гармошку на мотив белорусской песни "Косил Ясь конюшину".
       Жена моего героя никогда со двора на улицу не выходила. Ум давно покинул ее, и она жила неведомо в каком мире. Нил Захарыч, однако, ее не бросал, никуда не сдавал, и ухаживал за ней, как мог в силу своего разумения. Недуг ее психический был какой-то весьма необычный. Она постоянно ходила по двору и что-то бубнила себе под нос монотонным голосом. Слова сливались, и разобрать, что она говорит,  было никак нельзя. По мере роста луны беспокойство бабы Лены (так ее звали) нарастало,  в полнолуние, глубокой ночью она выходила из дома, шла на берег реки, садилась на большую толстую корягу, которую в незапамятные времена река приволокла в полую воду и оставила на земле, поднимала лицо к луне, и начинала выть. Выла она тоненьким надрывным голосом, от которого у слышавших ползли  мурашки по телу. Через некоторое время она, видимо устав, падала с коряги на землю. Тогда Нил Захарыч выходил со двора, подходил к ней, поднимал и уводил домой. Однажды я сам был свидетелем такой сцены. Сидел ночью, рыбачил, сияла огромная луна, погода была тихая, стояла глухая ночная тишина. Вижу, баба Лена, прихрамывая, идет к своей коряге... Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных. Интересно, что  собаки, брехавшие целыми ночами напролет, в таких случаях напрочь замолкали, как будто их в селе и не было. После  такой ночи  старуха вообще не выходила из дома, и ее было не видно и не слышно до новолуния. Затем она начинала выползать на волю, ходить, бормотать и цикл замыкался новым ночным воем.
       У Нила Захарыча было трое сыновей. Двое жили где-то в дальних краях, и я их никогда не видел. Самого младшего сына мне как-то довелось повидать, он приезжал со своей женой на мотоцикле с коляской. В народе ходила молва, что Васька, так его завали, работал где-то на спиртзаводе и тайно приторговывал спиртом. Судьба здесь улыбнулась над моим героем. В молодости он воевал на границе со спиртоношами, а сын его встал почти на такую же тропу. Воистину, натура - дура, судьба - злодейка, а жизнь - копейка, как сказал лермонтовский драгунский капитан.
       В селе Нил Захарыч ни с кем практически не общался. Был всегда молчалив, важен ликом и смотрел на мир полу-презрительно, полу-осуждающе. Расспрашивая о нем местный народ, я узнал, что он всю жизнь был таким нелюдимым. Под стать ему была и жена, пока находилась в разуме.
       Как-то однажды в конце июля приехали мы с приятелем и женами  по грибы.  Переночевали, раненько пробежали по окрестным рёлкам, набрали грибов столько, что еле-еле донесли до дома, где остановились. Жены начали их обрабатывать, а мы, прихватив удочки, пошли на берег попытать рыбацкого счастья.
       Решили порыбачить возле старой баржи, которая гнила себе спокойно на берегу уже много лет, брошенная за ненадобностью с конца шестидесятых годов, со времен событий на Даманском. Возле баржи со временем образовался уютненький заливчик, туда мы и забросили свои удочки. Я рассчитывал поймать совсем немного рыбы, просто чтобы сварить на берегу простецкую уху, однако судьбе было угодно порадовать нас на этот раз не только знатными грибами, но и очень неплохой рыбалкой. Не успели мы забросить удочки, как сразу у обоих началась поклевка. Клёв был просто фантастический, мы не успевали забрасывать удочки и снимать с крючков рыбу. Ловился отменный чебак, крупный, размером с хорошую селедку. За суетой я все-таки заметил, что к нам подошел мой герой, и встал метрах в трех-четырех за спиной. Он сосал свою трубку, молчал, и неодобрительно смотрел на нашу суету. Минут через тридцать-сорок у нас с Николаем, так звали моего приятеля, наполнились два ведра отменного чебака. Тут уже не только на уху, но и на отличную жарёху было достаточно. Ради справедливости хочу сказать, что до этого раза за много лет я никогда ничего подобного на Уссури не видел. Рыбалка всегда была более или менее успешной, но чтобы вот так, как в сказке, да еще на самые простые удочки  - ни разу  не было.
       Все это время Нил Захарыч стоял за спиной, попыхивал трубкой и молчал. Собрались мы идти домой. Я срезал тоненький ивовый прутик с развилкой на конце, очистил его от мелких веток и нанизал на него, как на кукан, десятка полтора чебаков, подал их деду и сказал: на, Нил Захарыч, или пожаришь, или уху сваришь, не помешает. Рыбу он взял, вынул трубку изо рта и сказал пару предложений. Если убрать высокохудожественные слова, то его речь была примерно такова: - ишь....городские... тут день-деньской сидишь, хоть бы кака дохла синявка (мелкая сорная рыбка) клюнула, а эти...тащут и тащут одну за одной... далее последовала известная читателю синусоида и финал про крестителя и господа.
        На следующий год жена его тихо померла. Схоронив ее, Нил Захарыч совсем обирючился. На улицу выходил только чтобы дойти до магазина.  Ради интереса, пытался с ним войти в хороший контакт, разговорить его, но кроме новостей из волости ничего путного я так из него и не выжал.
        Размышляя на его судьбой, анализируя события его жизни, которые мне стали известны от других людей, я пришел к выводу, что жизнь его разделена глубокой  бороздой на период до революции, когда это был лихой казак, жизнерадостный человек, рубаха-парень и на всю остальную жизнь после революции. Он, видимо, так и не простил новой власти расказачивание, не простил ей того, по его представлениям, позора, которому она подвергла его, потомственного казака, превратив  в мужика, человека подневольного и бесхребетного. Понимая, что сделать он ничего с властью не может, и понимая, что за открытое противостояние можно и жизнью поплатиться, он замолчал. Замолчал, но не смирился, и как мог по-своему показывал этой власти свое презрение и неуважение. Уж не знаю, прав ли я в своих размышлениях, но тот факт, что то, что мы когда-то называли великой октябрьской, глубоко и жестоко отразилось не только на стране, но и на миллионах простых ее граждан, исковеркав и традиции, и устои, и судьбы, как ни крути, неоспорим.
       По воле рока или еще чего, умер мой герой 9 сентября 1978 года, пережив своего великого ровесника точно на два года. Мао, как известно, умер в этот же день в 1976 году.