Ночь в Мадриде

– Колька! Колька-а-а!
Звонкий мальчишеский голосок звучал резко, пронзительно.
Колька, показав подпаску рукой на стадо, поспешил навстречу кричащему. Это был его младший брат Петька.
– Ну чего тебе, Петро, - нетвердым баском спросил он.
– Мамка приехала, – с трудом переводя дыхание, ответил Петька.
–  А хозяин? – сдерживая радость, настороженно спросил Колька.
– Мамка с ним говорила в избе. Пришла в батрацкую и велела бежать за тобой.
Мать ждала их в хибарке, где жили батраки. При появлении сыновей она бросилась им на встречу, обняла обоих и заливисто заголосила. Петька плаксиво отквасил нижнюю губу, но под суровым взглядом Кольки нахохлился, показывая, что не собирается распускать нюни.
– Мамк, ты чего? Мамк, перестань, – начал успокаивать Колька.
– Бедные мы бедные! Мученики света белого! Да где же господь-то? Одним – сорок десятин земли, а другим – хоть бы с носовой платочек! Боже ж ты мой!
– Бога нет. Врут попы, – убежденно произнес Колька.
–Не богохульствуй, Коля. Все книжки какие-то читаешь. Думаешь, новая-то власть нам землю даст? Ты вот с восемнадцатого года, с одиннадцати лет спину гнешь… Петька тоже… И мы с отцом да Валюшкой с сумой мыкаемся, христарадничаем, – мать, с трудом сдерживая рыдания, гладила сыновей по белесым головам.
Внезапно она встрепенулась, быстро схватила лежащий на полу холщовый мешок. Достала небольшой узелок из белоснежной ткани и… Колька с Петькой жадно захрустели сухарями.
Глядя на них, мать горестно качала головой, что-то невнятно шептала. Можно было только разобрать часто повторяющееся «господи».
Словно сомневаясь в чем-то, мать спросила:
– Хозяин, Филипп Степанович-то, все также вас кормит?
– Да, мамк, все также кормит,– ответил Колька, подчеркнув слово «кормит».
Мать поняла все.
– Господи, полны амбары у человека, все есть. Ну почему мальчишек-батрачат не накормить! Умный мужик, хозяйственный, а скупость, жадность – откуда?
– Одно слово – мироед, – сказал Колька и после короткой паузы добавил
– Будь у нас земля, наш папка имел бы большое хозяйство. А человек он – не чета этому жадюге.
– По утрам-то он сейчас как? – спросила мать с опаской.
– Горбатого могила исправит, – ответил Колька коротко.
Мать понимающе кивнула головой и тут же закачала ею из стороны в сторону, бормоча еле слышно: «Господи, господи, грехи наши тяжкие».
Филипп Степанович Ирышков имел одну очень странную привычку. Каждое утро заходил в избушку батраков. Борода его лоснилась от жира. Она блестела, и хозяин, шумно срыгивая и важно поглаживая ее руками, властным голосом распределял батраков на работу.
Всех удивляла его борода. Батраки сначала спорили. Одни говорили, что хозяин после сытного завтрака не успевал ее обмыть, расчесать.
Другие возражали, видя желание сытого поиздеваться над голодными. Филипп Степанович был, однако, настолько постоянным, что сделал батраков единомышленниками. За глаза его стали называть жмотом...
– Мамк, а Колька скоро в Москву едет, – громко произнес Петька.
– Молчи ты, дурень, – пытался одернуть его Колька.
Но было уже поздно.
– Как? Это еще зачем? Коля, ты забыл, как мы в Питере мыкались. Отец работу не мог найти. Так в Москве ж нисколько не лучше. Не дури, Коля. Слышишь?
Колька обстоятельно рассказал матери историю, в которую попал месяц назад.

В Калачев из Москвы приехала бригада путейцев. Колька, следя за коровами, часто подходил очень близко к работникам, но в разговоры не вступал. Однажды, выгоняя корову из кустов, он наткнулся на обедавших москвичей. Голодный мальчишка глаз немог оторвать от еды. Это не ускользнуло от внимания рабочих. Один из них грубо выкрикнул:
– Что смотришь, парень? Голодный что ли?
Колька, сглатывая слюну, с трудом отвел глаза от ломтей хлеба, яиц.
– Ну и вопросы ты задаешь, Пашка! Помолчал бы лучше, – резко произнес кряжистый рабочий. Затем, взяв с расстеленной на траве тряпки большой кусок хлеба, протянул его Кольке.
– Держи.
Колька нерешительно покосился на хлеб.
– Держи, держи, не теряйся, – голос рабочего был грубым, но Колька без труда уловил в нем теплые, участливые  нотки.
Пашка вдруг вскочил, подбежал к Кольке и, полуобняв его, подвел к еде.
– Садись ешь, парнишка, – сказал Пашка.
Тут же требовательно загомонили и другие рабочие. Колька был накормлен и напоен.
На следующий день путейцы, едва увидев пастуха, закричали:
– Колька, давай к нам!
Колька, как и накануне, отвернулся. Самый старший из москвичей – его звали дядей Гришей – был настойчив и вскоре батрак уже подкреплялся харчами приезжих рабочих.
Паренька подкармливали до тех пор, пока не пришла пора уезжать. Дядя Гриша, прощаясь, обещал подыскать для Кольки работу в Москве, на станции Кусково.
–Жди, Колька, моего письма. Обязательно напишу, – сказал он, прощаясь.

Мать внимательно выслушала Кольку. С сомнением покачала головой.
– И кем же будешь работать в Кусково, Коля.
– Стрелочником, кем же еще, – грубовато ответил Колька.
– Тяжело ведь будет тебе: еще и семнадцати нет, а ты собираешься шпалы да рельсы таскать. Опомнись, сынок!
– Лучше с голоду подыхать по-твоему? – не меняя выражения лица и интонации голоса, спросил Колька. Видно было, что он готов к отпору. Последние слова подействовали, и мать начала сдаваться.
–К нам-то в Нижний будешь приезжать?
– Ну, буду, а чего ж не буду, – теплел и голос Кольки.
– Какой-то он, дядя Гриша этот?! –задумчиво добавила мать, – Партийный, наверно.
– Не-е, – ответил Колька, – Даже не знает когда Маркс, Энгельс и Ленин родились.
– А ты знаешь?
– Маркс в 1818, Энгельс в 1820, Ленин – в 1870, – отчеканил Колька, тщеславно поглядывая то на мать, то на Петьку, смотревшего на старшего брата с раскрытым ртом.
– Кольк, а ты мне потом расскажешь про коммунизм? – заискивающе спросил Петька.
– Ладно, расскажу.
– Сынок, а веришь ты, что коммунизм настанет? – спросила мать.
– Он не настанет, его строить надо, – солидно произнес Колька.
–Жизнь-то и при большевиках муторная. Как жили, так и живем, горемычные. Помните козла Трофима, что по нашей деревне ходил? Мужики да парни все ему в рот цигарки толкали, а вы дразнили, за хвост дергали.
– Помню, помню,–живо откликнулся Петька, любивший носиться за козлом Трофимом по деревне.
– Сдох он – кормить совсем нечем стало. Баба Алена дряхлая была, не кормила, люди поддерживали кто чем, а потом так лихо стало – лишнего зернышка ни у кого почти не сыщешь по сусекам…
Наступившую паузу мать прервала хриплым выкриком:
– А в двадцать первом-то как мы не померли?! Господь спас!
– Не надо, мама. Не плачь. И господь тут не причем. Его просто нет, его никто не видел. А если и есть, то по-божески ли это – допускать такие страдания?! Если ты всемогущ – помоги людям, не дай помереть с голоду всему Поволжью! – с трудом сдерживая себя, произнес Колька.
–Так ведь молиться надо богу, а не богохульствовать. Где она сейчас, вера? Растоптали ее. Только видишь да слышишь: «Да здравствует мировая революция!»
Голос матери был строг, но строгость не заглушала боли, с которой она высказывала мысли о боге.
– Сынок, ты ведь все сердишься на батюшку! – воскликнула она.
– Да ничего я не сержусь, – поспешно возразил Колька.
… Когда родители Кольки решили отдать его в батраки, оказалось, что деревенский поп потерял документы, свидетельствующие о времени, месте рождения. Пришлось ждать новые. Колька вместе с родителями, братом и сестрой бродил по деревне, собирая милостыню и поминая батюшку недобрым словом.
Неприязнь Кольки к священнику объяснялась не только потерей документов. Еще до революции в школе произошел случай, запомнившийся на всю жизнь. На уроке закона божьего батюшка, положив журнал на стол, подошел к первой парте, за которой никто не сидел, и поставил ногу на сиденье. Из под рясы выглянули новенькие, модные в то время клетчатые брюки. Это не ускользнуло от внимания соседа Кольки по парте. Им был Лешка, сухонький, тщедушный мальчонка, отличавшийся задиристым характером. Резко повернувшись к Кольке, он не прошептал, а пробубнил неожиданно громким голосом:
– Колька, у попа брюки в клетку.
Опешивший батюшка на мгновение окаменел, уставившись перед собой. Но в следующий миг он уже крепко держал Лешку за ворот рубашки. Легко сдернув мальчонку с сиденья, батюшка подвел его к двери и резко толкнул. Лешка, открыв дверь лбом, растянулся в коридоре. Учитель закона божьего, хладнокровно закрыв дверь, вернулся к столу. Кольку поразило, что на лице попа не дрогнул ни один мускул.
С тех пор, когда кто-то начинал говорить о батюшке, Колька менялся в лице. Он не мстил ему, как принято у мальчишек, а просто молчал словно попа не существовало.
Мать переночевала у знакомых и на следующий день уехала. А Колька с Петькой продолжали работать у «справного мужика», по утрам с голодной тоской взирая на его лоснящуюся бороду, выслушивая произносимые нараспев слова: «Петька – по солому, Степка – по жерди, Колька – пасти скотину, Филька – по воду…»
Колька со все возрастающим нетерпением ждал письма из Москвы, мысленно подгонял дядю Гришу. Чем-то он напоминал ему отца. А по отцу Колька скучал, вспоминал его лицо, манеру разговаривать, подтрунивать над сыновьями, которые, несмотря на разницу в возрасте,были похожи. Когда отцу говорили об этом, он отшучивался: «Хорош Ерош, а Анис лобастей».
И вот дядя Гриша дал знать о себе. От него пришло короткое письмо.
«Колька, приезжай, – писал он. – Работу я тебе нашел. Как обещал, будешь ты работать на станции Кусково стрелочником. Работа наша тяжелая. Полгода – и поясница отнимается. Но ведь все же харчи сытнее, чем у тебя сейчас. Жить будешь в общежитии.
Так что жду я тебя, Колька».
В жаркий день поезд увозил Кольку в столицу. Им владело странное волнение. Казалось все ясно: в Москве его верный дядя Гриша нашел работу, тяжелую, но прилично оплачиваемую, жить тоже есть где. А волновала Кольку встреча с Москвой, большущим городом, красивым и таким таинственным. Их семья уже была в Москве, только проездом в Питер, где отец с трудом нашел работу. Колька тогда еще был мал, полностью не сознавал значения происходящего. Сейчас же от мысли, что он едет в Москву, у него начинало учащенно биться сердце.
В поезде произошел эпизод, ненадолго омрачивший настроение Кольки. Когда до Москвы оставалось часа три, в купе, где сидел Колька, а вместе с ним – старушка, молоденький красноармеец и две женщины, влетел огромный камень. Небольшой острый осколок стекла впился в лицо чуть ниже левого глаза. Полилась кровь. Колька был ближе всех к окну. Множество других осколков упали на столик, на пол и сиденья. Камень, к счастью,  не задел никого.
Мирно беседовавшие пассажиры вздрогнули, стали ошеломленно переглядываться. Одна из женщин, увидев на лице Кольки кровь, бросилась к нему с платком.
Старушка истово закрестилась.
– Господи, супостаты, антихристы, никакой управы нет на злодеев, –запричитала она.
–Больно, сынок? – спросила женщина помоложе, осторожно вытаскивая осколок из раны.
–Да нет, нисколько, – ответил Колька, слегка поморщившись.
–А если и больно, терпеть должен – мужик все-таки, – сказал красноармеец и, подмигнув Кольке, спросил:
– Так ведь?
Женщина промыла рану так, что остался лишь свежий небольшой рубец, который даже затянувшись, был заметен всю жизнь…

Колька быстро вышел из здания вокзала и сразу попал на шумную улицу. Спросив у прохожего как пройти к центру, он почти бегом ринулся в нужном направлении.
Вот она Москва! Колька немало читал о ней, слышал от людей. Москву олицетворял дядя Гриша, добрейший дядя Гриша, прервавший его голодные страдания. С ней связаны надежды Кольки на будущее. В его представлении это будущее – коммунизм. Да, сейчас тяжко, лихо, но коммунизм будет построен. Не все в то верят, говорят, до большевиков было лучше, но Колька так не думает. У него есть счеты к старому. Память Кольки хранила случай, который произошел с ним в Питере. Однажды, проходя мимо кинематографа, он увидел афишу, призывавшую на «фильму» «Ночь в Мадриде». Примчавшись домой, мальчишка с большим трудом выклянчил у матери пятак. И вот он уже в зрительном зале. Погас свет, и сразу же заиграла музыка; мелодия, исполнявшаяся на рояле, была быстрой, темпераментной. Четко и ритмично щелкали кастаньеты. Но изображения на экране почему-то не было. Так прошло минут пять. В полной темноте раздавался приглушенный шепот соседей,  кто-то разворачивал завернутые в бумагу конфеты, кто-то аппетитно щелкал семечки… Через некоторое время у Кольки начались смыкаться веки… Вздрогнул он от ярко вспыхнувшего света. Перед экраном появился элегантно одетый дядька и, слащаво улыбнувшись, прокричал:
– Господа, вы сегодня убедились, что ночи в Мадриде такие же, как у нас в России. Благодарим вас, господа.
Выйдя на улицу, Колька долго топтался у кинематографа. Он боялся идти домой. Что он скажет матери? Неужели придется врать? Как избежать наказания за напрасно истраченные деньги? На этот раз порки не было. «Зла на тебя не хватает», – только и сказала тогда мать.
…Колька бежал к центру Москвы, жадно глазея по сторонам. Не хотелось выглядеть в глазах прохожих «деревней», но  он все же ловил себя на том, что рот у него непроизвольно открывался. «Скорее к Кремлю, скорее», –  подгонял себя Колька.
И все же Кремль появился как-то неожиданно, и Колька на несколько секунд остановился, чтобы сориентироваться. Чуть ближе к нему стоял большой собор, заслонявший часть Кремля. Колька, задрав голову, рассматривал великолепное сооружение.
Он читал, что собор Василия Блаженного был построен в честь присоединения Казанского ханства к Русскому государству, видел его на картинках. Но подлинное величие этого храма открылось ему только сейчас.
Раздался перезвон курантов на Спасской башне. Колька, вздрогнув, поспешно закрыл рот и, огибая собор, метнулся к Спасской башне, но не дошел до нее. Его внимание привлекли другие башни, мавзолей, здание исторического музея, ГУМ. Колька незаметно для себя вышел на середину площади. Отсюда был лучше обзор и Колька долго стоял, поочередно поворачиваясь в разные стороны.
Колька приехал в Москву в приподнятом настроении. С Красной площади он уходил окрыленный.
Идти не хотелось, но его ждал дядя Гриша, подводить которого Колька не собирался. Быстро к дяде Грише!
Дверь открыл сам хозяин.
– Наконец-то! – воскликнул он. – проходи, Колька. О-о, да ты уже не Колька, А Николай! Плечи – как у мужика. Возмужал! Бреешься уже, видать, не полотенцем. Нам такие работники нужны, вовремя приехал. Мать, где ты там? –радостно басил дядя Гриша.
В маленький коридорчик вышла небольшого роста худощавая женщина. Широко улыбнувшись, заговорила.
– Здравствуй, Николай! Вот ты какой симпатичный. Проходи в комнату, располагайся.
В голосе и глазах тети Вари сквозило сочувствие. Улыбка была искренней, приветливой.
В единственной небольшой комнатке сидела девчушка лет пятнадцати и гладила нежно крохотного котенка.
– Надюша, Коля приехал, – сказала тетя Варя.
– Здравствуйте, – растерянно пролепетала Надя и принялась с любопытством рассматривать гостя.
 Вскоре на столе парила горячая картошка, аппетитно блестела килька, появилось издающее запах чеснока сало, остро бил в нос аромат маринованных огурчиков. Дядя Гриша широким жестом показал Николаю на стол и стул.
– Давайте по такому случаю пропустим по чарочке, – предложил хозяин.
– Ты как, Коля, выпиваешь? – нерешительно спросила тетя Варя.
Немного можно, – слегка покраснев, произнес Николай.
– Да ты не стесняйся. Анекдот послушай, кстати. Приходит поп в гости к мужику. Сели за стол. Ну, как водится, тут и выпивка, и закуска. Поп перед каждой рюмкой бубнит: «Давай по единой, давай по единой…» Много рюмок они выкушали. Мужик не вытерпел и перед тем, как «еще по единой» выпить, сказал: «Давай, батюшка, по шестнадцатой!» Рассердился поп и закричал: «Чего ты ,нечестивец, считаешь за мной!»
Дядя Гриша рассказывал прекрасно, придавая своему низкому голосу гнусавые нотки и слегка растягивая слова.
Тетя Варя, с трудом сдерживая смех, укоризненно посмотрела на мужа:
– Чему парня учишь. Он, может, верующий, церковь уважает.
– Конечно, верующий. Да только не в того бога, которому в церковь ходят молиться. Его бог умер в прошлом году. Он завещал построить счастливую жизнь без богатых и бедных, не жизнь, а сказку и даже лучше, потому что в жизни той не будет зла, коварства, угнетения человека человеком. Так, кажется, Николай?
– Да, так, дядя Гриша, – подтвердил Николай, отправляя в рот кусок сала.
– Слушаю я разных агитаторов, а вопросов все больше, и больше, и больше. Это какие же люди должны строить этот социализм-коммунизм!? Да где же взять таких людей! Таких, чтобы они не воровали, не пили, не матерились, не враждовали, не ошибались….   Получается, жизнь-сказку должны строить не люди – ангелы. Я таких не знаю.
–Вот большевикам не веришь, а сам работаешь как вол, строишь этот самый коммунизм, – упрекнула тетя Варя.
– Работаю ради семьи. Дочка вот поздновато родилась, ее поднимать надо. Вот и приходится работать.
– Ой-ой-енеечки,  подрастает она, как мы будем жить в этой комнатенке, - печально произнесла тетя Варя.
– Видишь, Николай, тоже большевикам забота: коммунизм – это ведь и жилье для людей…  Какой они груз на себя взвалили! Это в России-то построить коммунизм!
Николай молча ел, внимательно слушал хозяев. Выпитое подействовало расслабляюще и отвечать на наскоки дяди Гриши не хотелось. Кроме того, сказывалась дорожная усталость, скрывающаяся под спудом ярких впечатлений. Николай чувствовал, что в другое время он нашел бы веские доказательства и возразил дяде Грише. А сейчас…
– Ешь, Коля, ешь, – заботливо твердила тетя Варя, не забывая внимательно следить за дочуркой.
Девочка ела, наивно тараща синие глазенки  на гостя да время от времени поглаживая сидящего на коленях котенка.
 – Жуй, жуй, Николай, – вторил жене дядя Гриша. – Жаль только с мясом у нас туговато.
 – К мясному мы не приучены,– произнес Николай с такой откровенной деревенской наивностью и таким ударением на «я» в слове «мясному», что дядя Гриша, старательно сдерживая смех, напустил на себя нарочито серьезный вид.
– Мясному – говоришь, – добродушно передразнил он. – Слышишь, Варя, как волжане балакают?
 – И вы, москвичи, тоже хр-а-а-ши, - нараспев проакал Николай и все дружно засмеялись.
 Что ж, Николай, – после короткой паузы заговорил дядя Гриша. – Завтра на работу, а она у нас нелегкая. Не подведи меня, Колька.
– Не подведу, – заверил Николай.
 Они смотрели друг другу в глаза и видели в них лишь то, что хотели видеть: неподдельную теплоту и мужскую верность.

Николай начал работать  стрелочником на станции Кусково. Дядя Гриша сказал правильно: труд на железной дороге нелегок. Вручную приходилось выполнять почти все операции по ремонту дорожного полотна от выравнивания щебенки до вбивания костылей.
После рабочего дня Николай не чувствовал спины. Через много лет это время эхом отзовется в страшных  приступах радикулита.

Пройдут годы. Николай станет отцом, дедом. Одного из его внуков назовут Дмитрием.
1992 год. Поезд «Хабаровск-Москва» преодолевает последние километры на пути к столице России. В окнах зеленой стеной стояли подмосковные леса. Все чаще пробегали пригородные поселки, небольшие городки – верный признак приближения огромного города.
 Дмитрий много раз бывал в Москве. Подъезжал к ней со стороны Ярославля, Мурома, Твери… Как правило, инстинкт самосохранения не давал расслабляться  и заставлял сосредотачиваться, мысленно повторить все, что предстояло сделать. Мегаполис бурлил, жил напряженно, импульсивно, выталкивая из станций очень крупного метрополитена колоссальные массы людей.
И на этот раз Дмитрий не стал связываться с лукавыми таксистами. На метро добрался с пересадками до станции «Автозаводская». Пятнадцать минут быстрой ходьбы. Знакомая пятиэтажка на фоне темнеющего московского неба. У тети Нади все тот же старенький резкий звонок. А вот и она, постаревшая, но улыбающаяся, тянущая к нему руки.
 – Димочка, ты как раз поспел. Лида у меня, – радостно сообщила тетя Надя.
Войдя в зал, Дмитрий увидел, что Лида стоит у книжной полки. При виде Дмитрия она скупо улыбнулась, но взгляд серых глаз был очень выразителен: он был теплым, ласковым.
– Привет сибирякам, – заговорила Лида в свойственной для нее грубовато-шутливой манере. – С чем пожаловали на этот раз – в отпуск или по делам службы.
– Ни то, ни другое.
Лида вопросительно вскинула брови.
– Коммерция, коммерция, – с показным безразличием ответил Дмитрий.
– Дима, да ты бы поел с дороги, – прервала их разговор тетя Надя.
– Не беспокойтесь, тетя Надя. Чайку бы освежиться – и больше ничего не надо.
– Хорошо, я быстро согрею и принесу.
– Так ты оставил свое производство, должность инженера-механика? – настойчиво спрашивала Лида.
– Я ведь писал об этом, поздравляя вас с праздником, в постскриптуме.
– Что-то такое промелькнуло, но, по-моему, это были лишь намерения.
– Я осуществил их. Терять мне было нечего, кроме двух «штук», на которые семью не прокормишь. Сейчас я имею гораздо больше.
– Сколько? – спросила Лида. – Или это коммерческая тайна?
– По-разному получается, но, в общем – значительно больше, – уклончиво ответил Дмитрий.
– А ты не ушла из медицины, верна клятве Гиппократа? – задал он вопрос, явно не желая говорить о своей персоне.
– Я вся как на ладони, – укоризненно произнесла Лида, давая понять, что раскусила тактику Дмитрия. – Лечу людей, получаю за это гроши. Материально ущемлена, морально унижена. День и ночь мучает вопрос: зачем училась: Чтобы влачить жалкое существование? Где-то видела данные о месячной зарплате в строительстве Франции. В этой стране человек будет стремится к образованию. Это отражается на доходах. А у нас? Дурдом, а не страна.
– Да, ситуация иррациональна. Страна дрейфует в никуда, – согласился Дмитрий.
– Знаешь, – горячо продолжала Лида, – иду недавно мимо кинотеатра «Космос» и вижу дикую сцену – ругаются мужчина и женщина. Забористый мат потоком льется, кричат на всю ивановскую. Потом он начал избивать ее – а кругом народ. Наши совки, озираясь, пробегают мимо. Иностранцы кучкой стоят, испуганные, растерянные. Только слышны обрывки фраз : «О, рашен…, О, рашен… Нот уэл….: Хорошо еще два пацана – милиционерика откуда-то вышли…
– Вот и чай, – прервала их беседу тетя Надя, войдя в зал с небольшим подносом.
Уютно расположившись в креслах вокруг небольшого столика, все продолжали разговор уже за чаем. Тетя Надя с Лидой вели «перекрестный допрос»  о жене, детях, ценах на товары и продукты. Дмитрий смиренно, с легкой улыбкой на губах отвечал, отпивая из чашечки душистый чай. Но вот тетя Надя задала ему вопрос, заставивший его нахмуриться.
– Нет, дед наш не дожил до того момента, когда подошла его очередь на квартиру, – с горечью произнес Дмитрий. – В этом прискорбном факте отражается крушение его идеалов, хотя он открыто не говорил об этом. Официальная пропаганда кричит о каком-то реальном социализме, а в стране  – острейшая жилищная проблема. Отец порывался начать массированную отправку жалоб в разные инстанции, но дед его сдерживал – верил бюрократам из райжилуправления. Эта вера и бабушке передалась. Поэтому она и благоустроенную квартиру получила  через шесть лет после того, как деда не стало. Пол под ногами стал проваливаться, под полом – болото. В очередной раз пришла чиновница и едва сама не провалилась. Испугалась, всполошилась, пригласила плачущую бабушку  за ордером… Натерпелись бедные наши старики.
– Николай Алексеевич был честный, скромный, – с грусть произнесла тетя Надя. – Думал, что все такие, в том числе и начальство. А в жизни все намного сложнее. Такое общество построить невероятно сложно.
– Что там сложно – невозможно, – не согласилась Лида. – Насчет социализма – первой фазы коммунизма – людям еще можно мозги запудрить – и запудривали, а вот коммунизмом…
– А коммунизм ума не хватило построить, – простодушно перебила тетя Надя.
– Методы строительства жуткие. Созидание через реки крови приводит к тому, что идеалы, цели превращаются  в свою противоположность, в тяжкие оковы и их в конце концов сбрасывают. Кстати, о реках крови… – Дмитрий сделал паузу, вспоминая о чем-то.
С минуту все молчали, рассеянно слушая мелодию, слабо звучавшую из динамика.
– Так вот, – нарушил молчание Дмитрий, – в тридцать седьмом с дедом произошел случай для того времени просто невероятный. Вы, конечно, знаете, что в тридцать третьем, после окончания летно-технического училища, он был направлен в авиабригаду, дислоцировавшуюся в Прииртышске. С самого начала он столкнулся с многочисленными  злоупотреблениями, связанного с хищением материалов, необходимых для ремонта самолетов. Фанера, краска, лак «уплывали» из армейского склада именно тогда, когда кто-то из начальства занимался ремонтом квартиры. Николай Алексеевич в тридцать шестом и тридцать седьмом возглавлял авиамастерские, где ремонтировали самолеты. Вся ответственность лежала на нем. Особенно чувствительными были  потери в материалах, когда к ним свою квартиру ремонтировал комбриг Зингер. Обстановка в бригаде была ненормальной. Николай Алексеевич надеялся, что совесть у нечистых на руку начальников заговорит. Но этого не произошло. Тогда он решил выступить на партийном собрании бригады. И выступил. Жестко, принципиально изложил все как было и есть. Расплата наступила на следующий день. Нет, его «не взяли», не репрессировали, а устроили жестокий моральный прессинг под чьим-то искусным руководством. Это была неистовая травля. Разумеется, Николай Алексеевич здорово переживал. У него пропал сон, кусок не лез в горло… Благо, что до очередного  отпуска оставался месяц. Тянулся он очень медленно… И вот – вагон поезда, идущего в Москву. Поезд еще не успел отойти от перрона, а Николай Алексеевич спал сном до предела измотанного человека. В Ленинграде, где жили родители бабушки, хорошо отдохнул, набрался сил, а вернувшись назад узнал, что Зингера в авиабригаде уже нет – перевели в другую часть, в Т-ск. Служить стало легче. Так и служил он до самой отправки на фронт.
– Гм, а еще говорят, что разложению подвергались только верхние слои партии, ее высшее руководство. На местах, выходит, тоже приворовывали, – едко заметила Лида.
– Приворовывали и воровали. Какой контраст между провозглашенными идеями и практикой строительства коммунизма! В какую ловушку попал наш дед! – воскликнул Дмитрий.
– Сам-то был чист как стеклышко, – сказала тетя Надя. – В шестидесятом или в пятьдесят девятом, точно не помню, приехали они с вашей бабушкой в Москву. Остановились у нас, как всегда. В один из вечеров стали они при мне обсуждать предстоящий переезд в другой город на постоянное жительство. Николай Алексеевич такой наивный, чистосердечный вопрос задал жене о том, хватит ли у них денег на книжке. На другой день, едва остались мы с бабушкой вдвоем, я ей говорю, что это, мол, за глава семьи – даже не знает сколько семья на сберкнижке имеет. Она долго мне рассказывала о его бескорыстии, безразличии к деньгам, простоте, справедливости, скромности…
–Характеристика точная, – убежденно произнес Дмитрий. – Я знаю много фактов, характеризующих его именно так, как это сказала бабушка. Если хотите, расскажу вам кое-что.
– Что ты спрашиваешь: Боишься показаться тщеславным!? Давай, давай, мы слушаем, – укоризненно сказала Лида.
– Это произошло в конце семьдесят четвертого года. Из Саянска пришла телеграмма с приглашением на свадьбу: внучка Наташа выходила замуж. Собрались наши старики и поехали, хотя путь неближний,  а дедушка начал сдавать. Вернулись они через неделю страшно усталые и чем-то расстроенные. Особенно дедушка. Он почти залпом выпил бутылку молока. Долго сидел молча, удрученно смотрел в одну точку, Лишь на другое утро в своей неспешной манере, делая продолжительные паузы, он рассказал о том, что его так потрясло. Когда они сели в вагон, то увидели там настоящую оргию. Человек пятнадцать демобилизованных солдат пьянствовали так, будто они ехали не домой, а в преисподнюю. Табачный дым густо валил из того купе, где раздавался звон бутылок, стаканов. Гомон хмельных голосов иногда затихал. Солдаты начинали под гитару горланить песни с вульгарной мелодией и блатным текстом. Особенно часто звучали слова: «Сидели в ресторане до утра и пропивали до рубля» Число солдат все возрастало. Вновь вошедшие в вагон легко проникались настроениями тех, кто ехал уже давно. Старикам достались места у самого туалета. Мимо проходили пьяные солдаты, они задевали, толкали пожилых пассажиров, даже не думая извиняться. То и дело между солдатами вспыхивали ссоры, сопровождаемые бранью.
Казалось, только ночью эта пьющая, орущая, шатающаяся по вагону братия может успокоиться, забыться пьяным сном. Но надежды на ночь оказались напрасными. Тех, кому нужно было выходить, провожали те, кто жил западнее. Снова звенели бутылки, стаканы, звучали неумело и с трудом произнесенные тосты.
Дедушка не мог уснуть всю ночь. Рано утром совсем рядом послышались совсем уже знакомые слова, пропетые хриплым голосом: – «Сидят в ресторане до утра и пропивают до рубля» Высокий пьяный солдат, покачиваясь, стоял в проходе, он был не в состоянии идти дальше, хотя сзади его подталкивал собутыльник. – «Дед, ну чего ты так смотришь а меня», – прохрипел «дембель». – «Я ведь тоже дед. Меня батальон салаг  дедушкой звал. А это мои братаны, парни – дембеля», Николай Алексеевич, едва сдерживая себя, произнес: «Не знаю, кто тебя дедушкой зовет, кого ты зовешь салагами, но раз уж ты носишь погоны – не позорь их!»
-Дед, да ты армии не нюхал, а я отслужил и пью! – зло выкатывая глаза завопил верзила. Но его дружок, будучи более трезвым, потащил «Дембеля» в купе, приговаривая: Завязывай базар, Рыжий, завязыва-а-й!.
Такие вот попутчики попались нашим старикам. За сутки, проведенные с пьяными братанами, стерлись яркие впечатления от свадьбы. Николай Алексеевич сделал печальные выводы о том, что происходит в армии, о молодежи в целом. Долго он вспоминал эту поездку, цитировал слова, которые он, видимо считал символичными: «Сидят в ресторане до утра и пропивают до рубля». Он не мыслил армию вне дисциплины и нравственности. Нам трудно это понять. Мы – дети другого времени.
– Мы дети другого, страшного времени! Нет массовых репрессий, нет расстрелов, а все равно – страшно, – глухо произнесла Лида и, посмотрев в темное окно, добавила:
– Вот мне надо домой – скоро двенадцать, а выходить на улицу страшно. Проводишь, Дима?
– Разумеется, – мгновенно согласился Дмитрий.
– Лидочка, осталась бы. Что у тебя – семеро по лавкам? – жалостливо попросила тетя Надя.
– Нет, нет. Я еду домой, - решительно отказалась Лида.
… Лида шла очень быстро – почти бежала. Она поеживалась, зябко поводила плечами, временами резко вздрагивала.
– Ну, как тебе Москва? – спросила она, когда они остановились в ожидании автобуса.
Москва как Москва, – безучастно ответил Дмитрий.
–Поистине сибирское спокойствие! Тебя не возмущают эти Авгиевы конюшни, которых года два назад еще не было? – Лида кивнула на переполненные урны для мусора, неопрятный, захламленный газон, примыкающий к остановке.
Дмитрий только неопределенно пожал плечами.
– Ясно. Тебе сейчас не до эстетики. Это старомодно. Коммерция – вот цель. Чем больше «штук накрутишь», тем лучше, – в голосе Лиды проскользнула обида.
– Все в жизни приедается, даже прекрасное, – флегматично произнес Дмитрий.
Этот афоризм мы от тебя слышали не раз. Только искренности в нем нет.
–Почему? – с обидой спросил теперь уже Дмитрий.
– А ты помнишь свои поздравления с праздниками? Помнишь, как в постскриптуме писал: «Тянет в Москву».
Лида с видом победителя посмотрела на Дмитрия и побежала к подошедшему троллейбусу.
Проводив Лиду, Дмитрий пошел назад, ускоряя шаг. Он почувствовал, что очень устал. Устала и огромная, беспокойная Москва. Она гасила огни, спеша набраться сил на предстоящий тяжелый день.