Сказка Солнечной Степи том 1

         Сказка Солнечной Степи
  том 1



     ... Стояла хмурая и необычайно холодная осень 1961 года.

     Она наступила рано, сместив дождливое и не менее холодное лето, в течение которого если не хмурилось, то лило и лило - долго, утомительно, уныло.

     Ноябрь подходил к концу, и тянулись последние осенние дни - ветреные, тусклые, короткие. Снег в тот год выпал поздно, и в то время, о котором идёт повествование, затвердевшая от сильных заморозков земля с суровым терпением ожидала, когда от резких ветров, которую неделю дувших с севера и с воем уносивших прочь высохшие пучки трав, её укроют снежные сугробы.

     Дни становились короче; были они темны и бесцветны, так как солнце почти не показывалось из своих облачных покоев, редко-редко бросит вниз рассеянный лучик и скроется вновь, и полдень зачастую походил на вечер. Смеркалось рано - с четырёх часов пополудни. К ночи температура падала, ударял сильный мороз, и всё вокруг - земля, камни, изгороди, крыши и голые ветви деревьев,  покрывалось толстым слоем инея.

     В один из промозглых осенних вечеров, когда стемнело раньше обычного из-за тяжёлых туч, вдруг поползших по серому небу и грозивших не то ливнем, не то градом, не то обильным снегопадом и бурей, в вечер последнего ноябрьского дня, уже склонившийся к своему угасанию, были подброшены в приют две маленькие девочки.

     Обнаружила их экономка, совершавшая после ужина обход своих владений. Она с самого утра намеревалась подняться на чердак, чтобы поискать шерстяные одеяла, упрятанные в один из сундуков по весне - пришла пора достать эти одеяла, просушить как следует у печки и раздать воспитанникам, чтобы накрывались ими поверх ватных. Весь день её задерживали дела, которые возникали одно за другим, словно по мановению волшебной палочки, и только к ночи поток этих дел иссяк, и она вспомнила о своём намерении поискать одеяла.

     Пройдя коридором нижнего этажа, которым редко кто пользовался, потому что вёл он только к чёрному ходу да на чердак, миновав массивную тёмную дверь, выходившую на заднее крыльцо, и уже поднявшись на три ступеньки теряющейся в густом мраке чердачной лестницы, она услышала с улицы громкий протестующий надрывный плач. В недоумении отворив дверь в ветреную тьму, женщина подняла повыше керосиновую лампу, которую держала в руках, и при её ровном свете увидела несчастных малюток, лежавших рядышком на верхней ступеньке крыльца. Та, что была побольше, кричала изо всех своих силёнок, покраснев от натуги и молотя по воздуху высунутым замёрзшим кулачком; она возмущалась и яростно негодовала по поводу неподобающего с ней обращения, требовала немедленно исправить оплошность и восстановить её в правах - то есть обогреть, накормить и уложить в кроватку более мягкую, удобную и тёплую, нежели мёрзлые доски, выбеленные морозом и выстуженные ветром. Та, что была поменьше, лежала тихо и неподвижно; она совсем закоченела в своём ветхом одеянии, продуваемом насквозь и тонком, как паутина, и казалась неживой, но лишь на первый взгляд, потому что воля к жизни и упрямство у этого крошечного существа оказались не менее сильными, чем у её товарки по несчастью, правда, выражались по-другому; если та криком старалась привлечь к себе внимание, то эта словно экономила свои силы, со странным спокойствием ожидая, заметят ли её, и всем своим видом говорила: помогут - хорошо, нет - я не много потеряю, даже если замёрзну совсем, но держаться буду до последнего, как бы туго ни пришлось.

     Дрожа на пронизывающем ветру, что выл и гудел в облачной мглистой вышине, старая женщина кое-как оправилась от начального изумления, подхватила на руки обеих и с оханьем и аханьем бегом устремилась в дом, забыв на крыльце лампу и так и не заперев дверь. Она подняла на ноги воспитателей, поведала им о случившемся и передала найдёнышей на их попечение, сама не отходя ни на шаг и всё время стараясь заглянуть на детей через плечо той или иной из женщин - ведь это именно она обнаружила их, именно она спасла их от неминуемой смерти...

     Поднялся переполох.

     Малышек завернули в согретые у огня одеяла, унесли на кухню, поближе к пышущей жаром печке, не без основания полагая, что там они согреются быстрее, и накормили.

     То и дело слышались восклицания: "Ах, бедняжки, вот ведь повезло, что их вовремя нашли!" "Страшно подумать, что было бы, не услышь добрейшая тётушка Анна их криков, наутро их подняли бы уже мёртвыми - ветер ледяной, морозит всё крепче, и такие тучи - того и гляди снег повалит!" "Да, да! - поддакивала признанная героиня вечера, умилённо посматривая на спасённых ею детей, - я-то, когда вышла на то крыльцо, таким ветром да стужей меня обдало, что я за несколько секунд заледенела... А уж если всю ночь в такую погоду под открытым небом, да ещё этаким крошкам..." "И какой жестокий человек оставил их и даже не потрудился постучать в дверь, чтобы вышли люди и их подобрали! - перебивали тётушку Анну взволнованные и возмущённые голоса, - а если б их не увидели! Они бы умерли, непременно! Неужели ему не было их жалко?!"

     Девочек завернули в старенькие, но чистые пелёнки, отнесли в помещение для самых маленьких и уложили в одну из пустующих кроваток с высокими бортами, где они вскоре и уснули.

     А ночью, около двенадцати, повалил снег, такой густой и быстрый, что вмиг засыпал всё вокруг и смешал в тёмном вихре небо и землю, и в бешеных закрутях невозможно было разглядеть ни зги.



     В эту ненастную ночь тётушка Анна осталась подежурить в комнате малышей, решив лично присмотреть за девочками, посчитав своим долгом опекать их хотя бы первое время, раз уж именно она нашла их. Осталась несмотря на то, что была не её смена дежурить, несмотря на то, что молоденькая нянечка, чья смена выпала на эту ночь, уже находилась на своём посту. Старая экономка не слишком доверяла воспитательским талантам Марианны, недавно принятой на работу молодой и весьма взбалмошной особы, которая своих детей не имела, до этого никогда детьми не занималась и потому понятия не имела, как к ним подступиться. Когда она приходила на смену, на её попечении оказалось шестеро, а теперь и ещё двое, детишек, ещё не достигших годовалого возраста, и часто можно было видеть, как Марианна, теряя терпение, в слезах выбегала из комнаты, швыряла в угол свой передник, садилась на ступеньки лестницы и принималась плакать, сетуя на судьбу, забросившую её в приют, и твердя, что пошлёт такую неблагодарную работу ко всем чертям, как только подвернётся возможность. Но возможность всё не подворачивалась, и бедной девушке не оставалось ничего иного, как запастись терпением и худо ли, хорошо ли, делать работу, за которую ей хоть и мало, но платили. Марианна ненавидела Кентайский приют, его обитателей и всё, что с ними связано. Но даже она не могла не посочувствовать двум маленьким сиротам, подкинутым на приютское крыльцо, не могла не пожалеть их, хотя известие об их появлении и о том, что теперь ей придётся заботиться ещё и о них, не добавило ей радости.

     В окна стучал ветер, от его яростных порывов стёкла дребезжали в рамах. Холодная, стылая тьма заглядывала с улицы.

     Начиналась метель.

     - Закрой окна, - шёпотом скомандовала тётушка Анна, - и переставь свечу на стол, убери её с подоконника; смотри, как мечется огонёк, того и гляди погаснет - такой сильный сквозняк.

     Пока Марианна лениво выполняла данное ей распоряжение и опускала шторы, экономка раздула поярче огонь в печке, подбросила дров и угля и стала следить, как разгорается пламя.

     - Тётушка Анна, снег идёт, - вдруг удивлённо протянула девушка, придерживая рукой полуопущенную штору и прижавшись носом к тёмному стеклу, тронутому густой изморозью, - снег идёт, тётушка Анна!

     Тётушка Анна подошла к окну и, встав рядом с девушкой, стала вглядываться во тьму, загородив лицо ладонями, чтобы не мешал свет свечи.

     - И правда, снег, - пробормотала она, но поспешила прогнать удивление и, рассердившись на саму себя за излишнюю впечатлительность, добавила: - конечно, снег должен был в конце концов выпасть, ему давно пора, ведь уже декабрь на носу, и по сути, если разобраться, зима у нас пришла ещё до осени. Только со снегом задержалась, заждались мы его.

     - Ой, как вьюжит...

     - Опусти шторы, Марианна, и давай укладываться, время уже позднее и давно пора спать.

     - Но снег же! - просительно воскликнула девушка, не двигаясь с места.

     - Утром налюбуешься, никуда твой снег не денется!

     Пока экономка стелила постели, Марианна продолжала стоять у окна, вперившись в него взглядом, и раз за разом игнорировала замечания своей компаньонки, которая разворчалась, видя, что её не слушают, и сердито пихала на узкие деревянные кровати подушки, одеяла и пледы.

     Наконец Марианне наскучило её довольно-таки однообразное занятие и она отвернулась, плотно сдвинула занавески, переоделась в длинную ночную рубашку, натянула чепец и улеглась на свою кровать в углу; но ей явно не спалось, и, приподнявшись на локте, она проследила глазами за тем, как тётушка Анна потянулась к стоявшей на столе свече и задула её. Огонёк затрепетал и погас, синий дымок тонкой струйкой поплыл к потолку, фитилёк свечи ещё несколько секунд сиял раскалённым красно-оранжевым светом, но понемногу остыл, почернел. В комнате стало темно, но мрак рассеивался отблесками огня, потрескивающего в большой печи, дверцу которой оставили приоткрытой.

     Тётушке Анне тоже не спалось. Ей не терпелось обсудить случившееся, а так как поболтать, кроме Марианны, было не с кем, она повздыхала немного, поворочалась с боку на бок и, пересилив обиду, всё-таки решила заговорить. Марианна с готовностью поддержала её. Понемногу завязался разговор.

     - Слышишь, как воет и ревёт северный ветер в трубе, тётушка Анна? - спросила, поёжившись, Марианна, и зябко передёрнула плечами, - если бы ты не обнаружила малюток, они бы уже, наверное, окоченели. Лютый холод на дворе, да ещё снег - к утру их непременно засыпало бы с головой. Так метёт!

     - Даже подумать о таком страшно, - согласилась из темноты экономка, и голос её дрогнул, и она перекрестилась на икону в углу, представив, что могло случиться.

     - Господи Иисусе, и у кого достало сердца оставить их на улице, они же совсем крошки, совсем беззащитные и не в состоянии позаботиться о себе! Может, злой человек этого и хотел? Может, он и надеялся, что их не увидят, не спасут, и что они замёрзнут и умрут? Ведь возможно же такое?

     - В нашем мире всё возможно, - мрачно вздохнула пожилая женщина, - но всё-таки я считаю, что редкий человек способен сотворить такое злодейство. Захоти он их убить, бросил бы в чистом поле, не принёс бы к людскому порогу. Может, он хотел постучать...

     - Хотел бы постучать - постучал бы! - резко, с горячностью перебила её Марианна.

     - А вдруг он намеревался постучать, когда я стала открывать дверь - он мог услышать и спрятаться? Мало ли где можно схорониться на дворе!

     - Конечно! А девчонки, когда ты их принесла, были синими от холода, будто пролежали на крыльце неизвестно сколько! Он, значит, набирался решимости постучать, а они умирали на морозе, пока он раздумывал! Нет! Бросили их с намерением избавиться от них понадёжнее! И - ночью! Вернее, почти ночью! Когда все собираются ложиться спать и вряд ли кому взбредёт в голову выйти прогуляться в темноте да в холоде!

     Минуту длилось молчание, затем голос тётушки Анны неуверенно произнёс из темноты:

     - Ты и в самом деле так считаешь?

     - А то как же! Да и вспомни, что сказал сторож. Его позвали сразу же и опросили, но он заявил, что в восемь, как обычно, запер ворота и никого поблизости не увидел. Ни тени! Только ветер скулил и потрескивал в сучьях! А что плач младенцев не донёсся до него, так это и понятно - сторожка находится у ворот, далеко от крыльца. До ужина ворота были открыты, как обычно, в ворота никто не входил и не выходил из них, сторож бы заметил. Он сказал, что всю вторую половину дня просидел у окна, поближе к свету, чинил прохудившиеся башмаки ребятишек. Думаешь, он не заметил бы посетителя?

     - Я не знаю. Не знаю, ты запутала меня, Марианна, ты окончательно сбила меня с толку... - с досадой вздохнула старая женщина, стараясь повыше взбить тощую подушку; подушка никак не хотела взбиваться, и тётушке Анне пришлось отбросить свои бесплодные попытки улечься поудобнее.

     - А я скажу, что всё это не случайно! - возбуждённо зашептала девушка, сверкая в полутьме глазами,- и что это, без сомнения, чья-то злая воля! Хотела бы я знать, чья и почему. За что решили так наказать этих детишек? Отчего так бессердечно, так безжалостно поступили с ними? Кто принёс их сюда и почему... Дорого бы я дала, чтобы всё выяснить! Тётушка Анна, как ты считаешь, удастся ли нам это узнать?

     - Много на свете неразгаданных тайн, девочка, ой, много, и если следы хорошо заметены да все концы попрятаны в воду, то многие загадки так и останутся без ответа. И тщетно эти ответы искать.

     - И всё равно нужно попробовать! - настойчиво говорила Марианна, не торопясь укладываться спать, - ты говорила с директрисой? Что они намерены делать?

     -А что делать? Наверное, объявление в газету дадут, - нетерпеливо вздохнула Анна, зябко кутаясь в старое одеяло, и совершенно некстати вспомнила, что так и не достала с чердака шерстяные одеяла, а они сейчас оказались бы весьма кстати - по приюту гуляли сквозняки, выстужая комнаты.

     - Думаешь, кто откликнется? - насмешливо фыркнула Марианна.

     - Возможно, найдутся люди, которые смогут пролить свет на происходящее, - не теряла надежды её собеседница.

     - И полицию известят?

     - А как же!

     - Тётушка Анна, а может, девочек ищут? Может, они были где-то похищены, может, их увезли далеко от дома и их родные просто не знают, где их искать? И только потому с ними так безответственно обращались? Лично я не сомневаюсь, что нехристь, бросивший их на крыльце, желал им смерти! Иначе он постучал бы в дверь и передал их нам с рук на руки! А он спрятался... как истинный преступник... сбежал... Своими руками удушила бы... попадись он мне только... Лично я считаю, что они были злодейски похищены, и что их родители понятия не имеют, где искать своих чад и что с ними сталось. Вот моё мнение!

     - Марианна, по-моему, ты чересчур увлеклась, - окоротила девушку Анна, - сочиняешь какие-то детективы!

     - Это ещё почему? - обиделась та.

     - Потому! Послушала бы себя! Скоро ты станешь утверждать, что девочки были подброшены в приют ведьмой или оборотнем и что их выкрали прямо из королевского дворца! И вообще, почему ты так уверена, будто их оставил один и тот же человек? Разве не может быть так, что два совершенно разных человека по какой-то необъяснимой случайности оставили детей на крыльце одного и того же приюта в одно и то же время? Вряд ли девочки являются сёстрами - одной с виду нет и полугода, другая вообще только родилась. Будешь утверждать, что кто-то выкрал их из разных семей, чтобы подбросить в приют? Скорее всего, это чистая случайность, что они оказались на приютском крыльце в одно и то же время... Ведь и одёжки их, и пелёнки указывают на происхождение из разных социальных слоёв. Если помнишь, та, что постарше, была одета во фланелевое платьице с оборками, очень нарядное и дорогое, такие же штанишки, тёплые вязаные башмачки с кисточками, и шапка у ней было тёплая, новая, из белого пуха, и шубка недешёвая, вдобавок её закутывала огромная шаль. А младшую одели в дырявую рубашонку и завернули в линялую пелёнку, годную разве что на выброс. Если бы их оставил один и тот же человек, они были бы одеты не так различно.

     - Так ты считаешь, что это сделали по крайней мере два человека, не имеющих отношения друг к другу? - подумав какое-то время, невольно засомневалась в своей правоте и Марианна, отступив перед доводами, приведёнными экономкой, - а как ты думаешь, могли они встретиться у этого самого крыльца?

     - Всё возможно, девочка, но детей наверняка принесли сюда разные люди, и что-то мне подсказывает, что сделали они это по доброй воле и вряд ли когда будут их искать. Конечно, нужно попробовать найти этих людей! Нужно сделать всё, что в наших силах... но, мне кажется, что наши усилия ни к чему не приведут. Этих детей бросили, как бросают многих других. Бросили, потому что они не нужны. Вот и всё. И если те, кто принёс их, не решат высветиться сами, то мы вряд ли когда выйдем на них - у нас нет ни одной зацепки.

     - Но попытаться необходимо!

     - Необходимо, с этим никто не спорит.

     - Вдруг да и получится...

     - Не получится, Марианна. Ты ещё слишком молода и потому так наивна, а я достаточно повидала за свою жизнь, чтобы сохранить способность верить в чудеса. Чудеса редко случаются, дорогая моя. Редко - и не для нас. Для тех они случаются, у кого имеется возможность заплатить за них хорошую цену. Вот и всё.

     Вновь повисло долгое молчание и стали слышны безутешные завывания зимнего ветра в печной трубе, стало слышно, как прогоревшие поленья золой осыпаются с решётки.

     - Тётушка Анна, - шёпотом проговорила Марианна, снова приподнимаясь на постели и вглядываясь во тьму, где чернели очертания второй кровати.

     - Что? - зевнув, спросила экономка.

     - Тётушка, а как их назовут?

     - Кого?

     - Ну, девочек. Как их назовут? Их же будут крестить, а при крещении дают имя. Как, ты думаешь, их назовут?

     - Анна и Марианна, в честь нас с тобой, - вдруг хихикнула старуха, - как назовут, так и назовут. Не такое уж важное значение имеет имя. Самое главное, чтобы они были живы и здоровы. Ох, Марианна, боюсь я, не простудились ли они...

     Заскрипела кровать.

     Тётушка Анна встала, тихонько прошла по голому сосновому полу к стоявшим у стены колыбелькам и заглянула в одну из них.

     Вернулась она озабоченная.

     - Младшенькая вроде горячая, а старшая хоть и крепко спит, да беспокойно, всё мечется... Если температура сильнее подскочит, надо ведь будет за доктором бежать, а на дворе - тёмная ночь, да ещё и метель такая, что за ворота не выйдешь - уже заблудишься...

     - Но ты же не думаешь, что они могут... настолько серьёзно... неужели это так опасно?

     - Опасно, когда они совсем ещё младенцы.

     - Ой, не надо, не пугай заранее, вот увидишь, всё будет хорошо, всё обойдётся. Я просто уверена в этом! Если Бог спас их тогда, то не для того, чтобы погубить сейчас. А надо будет, так и за доктором пошлём, мало ли - пурга да ночь...

     - Да. Да, девочка, ты права. Всё-таки добрая у тебя душа, Марианна, и чистое сердце. Терпения, конечно, маловато, но это ничего, терпению можно научиться, а вот попробуй-ка научиться доброй душе да чистому сердцу - не у каждого получится.

     - Кто ж их пожалеет, бедняжек, коли не мы, - вздохнула девушка, - ох, Анна, чую, не уснуть мне сегодня - так меня взволновало случившееся! Не смогу уснуть!

     - Выпей валерьянки, дочка, нервы и успокоятся понемногу, - голос старой воспитательницы зазвучал непривычно мягко, и, не привыкшая слышать от неё добрые речи, Марианна разоткровенничалась.

     - Она противная, не буду я её пить, я уж лучше сама как-нибудь. Знаешь, а я сначала, грешным делом, психанула - мол, на мою шею обуза лишняя... но мне почти сразу же стыдно стало, клянусь тебе, и я запретила себе даже думать так. Я же правильно сделала?

     - Правильно, конечно, правильно! Я же говорю, добрая ты. А я, признаюсь, часто недолюбливала тебя. Прости, Марианна, не держи на меня зла! Сегодня ты открылась с совершенно неожиданной стороны... ты и представить себе не можешь, как я этому рада! Пойду опять взгляну на детишек да будем спать, поздно уже, ведь и вставать скоро.

     Тётушка Анна вновь поднялась с постели, по очереди подошла к каждой кроватке, где тихонько посапывали другие дети, задержалась возле найдёнышей, и снова долго смотрела на них, качая головой. Затем вздохнула непонятно и вернулась в свой угол.

     - Боюсь, не заболели бы, - тревожно пробормотала она себе под нос и стала укладываться, - надо чаще вставать... Видаться, не напрасно я осталась на ночь... Может, так и придётся до врача бежать.



     А наутро и впрямь пришлось спешно послать за врачам. Девочкам не повезло. Они-таки простудились на мёрзлом крыльце под покровом фиолетовых сумерек.

     Старшая оправилась довольно быстро, и так же быстро освоилась в новой для себя обстановке, научилась премило улыбаться и что-то по-своему лопотать; эти её улыбки и болтовня без конца умиляли окружающих и скоро снискали ей славу очаровательного созданьица и, как следствие этого, всеобщую привязанность и любовь.

     Младшая же болела долго и тяжело, и нянечки изрядно намучились с ней, хоть она ни разу не заплакала, не захныкала, а всё сносила молча. Это её долготерпение вызывало недоумение, а зачастую и раздражение в сердцах сиделок, не привязывая их к ней, а отталкивая и зля, как отталкивает и злит нас то, чего мы не в силах охватить разумом, чему мы не в силах дать толкового объяснения. Когда доктор обрёк её на неминуемую гибель и разуверился в возможности благоприятного исхода болезни, сиделки, всякий раз убеждаясь, что она ещё жива, больше не в силах жалеть её, вздыхали, косились на неё и невольно ожидали, когда же она и сама отмучается, и других перестанет терзать. Но девочка исподволь крепко держалась за жизнь и вопреки всеобщему ожиданию тихо и как-то незаметно поправилась. Выжила.

     Однако, чудо это надлежащего эффекта не произвело. Няньки так намаялись с ней, что не могли уже радоваться известию о том, что тяжкая обуза в виде этого младенца останется на их шее; она, видно, слабый ребёнок, и если будет часто болеть, придётся с ней ещё хлебнуть горя. Постепенно выяснилось, что она ко всему прочему обладает замкнутым характером. Она словно сама стремилась к тому, чтобы её как можно реже замечали без особого на то повода, и чувствовала себя комфортно только тогда, когда её оставляли в покое. Эта её отрешённость укрепила сиделок в мнении, что она - неблагодарный ребёнок и не понимает добра, если упорно сторонится тех, кто так много для неё сделал, если ни капли к ним не привязалась, и что от неё будет больше неприятностей, чем пользы, и против воли сожалели, не высказывая своих мыслей вслух, что она оказалась на редкость живучей.

     На её фоне старшая девочка выглядела сущим ангелочком. Ни у кого во всём приюте не было таких пухлых розовых щёчек, таких очаровательных ямочек, такой лёгкой ножки, ни у кого глазки не блестели ярче, ничей смех не был так звонок и заразителен; даже капризничая (а это случалось нередко, ведь её невероятно баловали), она оставалась самым хорошеньким дитятей на свете. Все восхищались ею и любили её и не уставали ей потакать.

     Вопрос их происхождения занимал всех в приюте - от пожилой директрисы до простых воспитательниц. Кто и почему оставил их на ступенях в тот поздний час и кем они приходятся друг другу, есть меж ними родство или же они не имеют друг к другу никакого отношения.

     Высказывалось предположение, что девочки были где-то похищены, потому столь таинственно оказались на приютском крыльце, но тогда почему никто не обращался в полицию с просьбой найти их? Молчала полиция, молчали газеты.

     В приюте у каждого имелась своя версия: одни склонялись к похищению, другие утверждали и доказывали, что только безответственные родители могли оставить их здесь, третьи вообще нашёптывали, что их притащил сам дьявол ( уж больно тёмными оказались обстоятельства!) и здесь явно не обошлось без колдовства... как бы там ни было, правды не знал никто. В местную газету и во все крупные издания обеих столиц были помещены соответствующие объявления, но ничего выяснить так и не удалось, и после месяца напрасных изысканий обитатели приюта вынуждены были смириться со своим неведением и сочли, что экономнее будет бросить бесплодные поиски, ведь всё, что могли, они уже сделали.

     Ясно было одно: девочки не являлись сёстрами, по крайней мере родными, потому что одна была дней двух от роду, а другая - месяцев пяти или шести.

     При крещении старшую девочку нарекли Лореттой Мишель Иллерен, младшую - Катариной Илиндой Илини. Им намеренно дали схожие фамилии, решив после долгих колебаний, что всё-таки не стоит давать им общую, когда они могут оказаться совершенно чужими друг другу. По давней традиции, установившейся в приюте, свои имена и фамилии девочки, появившиеся в приюте осенью 1961 года, получили от двух других воспитанниц, которых звали так же, которые выпустились из этого приюта в том же году. В документах в графе с датой рождения одной поставили 19 мая, другой - 28 ноября, примерный возраст, ведь точного не знал никто.



     Шло время.

     Девочки подрастали.

     Между собой они ладили сравнительно неплохо, несмотря на то, что Мишель, имевшая вздорный и чересчур самолюбивый нрав, любила во всём верховодить и всеми помыкать и командовать, а Илинда, хоть и была с виду пассивна и молчалива, отнюдь не допускала ничьей власти над своей особой.

     Жили они в маленькой комнатке на нижнем этаже, где помещалось только несколько кроваток у стен и ящик для одежды меж двумя из них, придвинутый к забранному ромбовидной решёткой окну, верхняя крышка этого ящика при надобности могла послужить столом. У двери располагалась кровать, на которой спала дежурная воспитательница, остававшаяся на ночь; справа от двери высилась большая печь, которая топилась в холодное время года, вдоль неё тянулась деревянная лавка. Неподалёку от печки можно было увидеть стол и несколько стульев вокруг него, потому что ели малыши в этой же комнате. Не было ни скатерти на столе, ни половиков на холодном дощатом полу. В этой комнате жили дети, не достигшие семилетнего возраста.

     И всё же, какой бы маловероятной ни казалась возможность их родства, подрастая, девочки становились чем-то неуловимо похожи друг на друга: тонкие черты лица, почти не поддающаяся загару светлая кожа, природная грация движений. У обеих был своеобразный изгиб бровей и высокие скулы, придававшие им несколько высокомерный вид, и улыбались они совершенно одинаково. Волосы Мишель, медно-рыжие, густые и блестящие, вились мелкими пышными прядями и были гордостью всех нянечек приюта, кудри Илинды - русые, с насыщенным золотистым отливом, ложились крупными кольцами и были не менее красивы. И брови, и ресницы у них, в отличие от большинства рыжеволосых, имели ту же цветовую завершённость и были идеально тёмными, вот только глаза у одной были светло-карими, с едва заметной янтарной желтизной, а у другой - синие, глубокие, как полуденное небо раскинувшихся вокруг степей.

     Обе девочки были на редкость красивы.

     Но если Мишель всячески стремилась подчеркнуть свою красоту и прекрасно её сознавала, если она обожала быть в центре всеобщего внимания и не мыслила жизни без восхищения в глазах окружавших её людей, то Илинда, абсолютно равнодушная ко всякого рода похвалам, своим нелюдимым нравом невольно умела сделать так, что нелюдимость её бросалась в глаза прежде, чем привлекательность черт, и смазывала производимое внешностью благоприятное впечатление.

     Когда девочкам исполнилось по семь лет, они стали ходить в школу.

     В то же время их перевели в другую комнату, которая была больших размеров и предназначалась для проживания трёх-четырёх человек. Комната эта располагалась на втором этаже корпуса, предназначенного для проживания девочек. Комната же для малышей, в которой они жили раньше, располагалась в школьном корпусе.

     Вместе с Мишель и Илиндой поселили ещё одну девочку, черноволосую и черноглазую тихоню Юли, знакомую им по прежней комнате; власть над этой Юли давно и прочно захватила Мишель, сделав из соседки нечто вроде подруги, прислужницы и рабыни; Мишель же и упросила поселить их всех вместе. Учились девочки в одном классе; Мишель сидела за одной партой с Юли, Илинда же сидела одна. Мишель училась на пятёрки, Илинда с трудом тянулась на тройки, что, впрочем, вовсе не печалило её.



     Кентау.

     Пыльный степной городок, каких немало разбросано по солнечным просторам благодатного Южного Дорта.

     Он был настолько маленьким и незначительным, что на многих картах попросту не был отмечен.

     Трудно было бы найти что-то необычное и в узких зелёных улочках с мощёными камнем тротуарами, и в старинных площадях, где стаями собирались голуби.
 
     Выложенные кирпичом, обшитые деревом или аккуратно побеленные домики в один или два этажа, крытые шифером или привычной глазу красной черепицей, окружённые тенистыми садами с цветниками и плодовыми деревьями; несколько богатых особняков в престижном квартале, которые казались неискушённым провинциалам сказочными дворцами; бедные лачуги на окраинах. В центре городка возвышалось здание ратуши, выстроенное из красного кирпича; огромные часы на самой высокой её башне отзванивали каждый час; на тихой площади перед ратушей располагался каменный фонтан - он бил всё лето, а к осени - высыхал.

     Население выращивало хлеб, чему способствовал степной климат, занималось разведением скота и птицы.

     На рынке на Старой площади бойко шла торговля, особенно оживлявшаяся перед праздниками. В школах - а их было две - с раннего утра и до обеда тянулись бесконечные уроки.

     Храм Святой Феодоры, покровительницы острова, каждое воскресенье наполнялся своими благочестивыми прихожанами.

     Днём Кентау исправно трудился, а под вечер начинались нехитрые развлечения: дружеские посиделки, вечерние походы в гости, прогулки по проспекту; в маленьких садиках дотемна мерцали огни, слышалась музыка, смех и весёлые голоса.

     Проходил за годом год, но мало что менялось в спокойной и размеренной жизни этих мест. Всё так же продолжалась привычная работа; всё так же будни сменялись нечастыми деревенскими праздниками; всё так же по весне засевали поля и осенью снимали урожай; всё так же шли в школах занятия; всё так же старушки сплетничали перед сном, сидя на лавочках или на крылечках своих домов дотемна, всё так же замаливали они потом эти грешки по воскресеньям и принимались за старое, едва успевал пройти воскресный день; всё так же ребятишки гнали вечерами домой скотину, встречая её у околицы... То же небо благословляло ту же землю, те же степи расстилались вокруг... Неброская скучноватая красота, несложная гармония, еле заметное движение...

     Пыльные степные городки!

     Как тиха и размеренна ваша жизнь, как успокоительно-однообразны занятия вашего населения, как привольно дышится чистым и лёгким провинциальным воздухом! Кажется, вам неведомы потрясения и взрывы, вы удалены от столичной суеты, вы не знаете сильных страстей, вам не доводилось видеть вблизи грозовых разрядов...

     Но это только кажется.

     И провинциальная тишь порой рождает, потрясая мир чудовищностью и силой, нечто нечеловеческое.



     Кентайский приют был единственным в округе пристанищем для несчастных сирот: брошенных детей, маленьких попрошаек, подкидышей, найдёнышей, зачастую ничего не знавших о тех, кому они обязаны были своим появлением на свет, не знавших даже собственных имён и фамилий; а также для детей, чьи родители умерли или по каким-то причинам (далеко не всегда оправданным и лицеприятным) отказались от дальнейшей заботы о своих отпрысках. Одни не имели никого в целом свете, другим посчастливилось немногим больше и у них были родственники, проживавшие в той же местности, изредка их навещавшие и уводившие порой к себе на выходные или в каникулы. Но всё-таки большинство здешних ребят не могли похвастать подобным вниманием, потому что родственников у них либо не объявлялось вовсе, либо таковых лиц настолько занимали собственные радости и огорчения, что они попросту забывали о существовании обездоленного племянника, племянницы или кем там им приходился тот или иной воспитанник вышеназванного благотворительного заведения, всё своё неистощимое внимание растрачивая на себя и на то, что вертится исключительно вокруг них самих.

     Приют располагался на северной окраине городка, на самом отшибе.

     Этим мрачным зданием заканчивалась тенистая, заросшая густой травой и лопухами по обочинам улочка; дома на эту улочку и с той, и с другой стороны выходили задами, дощатыми заборами, через которые из садов протягивались и нависали над неширокой белой дорогой ветви старых яблонь, груш или акаций; особенно красивой становилась эта картина весной, когда зеленеющие кроны вскипали бело-розовой и жёлтой пеной цветов, на которые тутже слетались пчёлы и осы.

     Здесь всегда царила первозданная тишина, так как шум и сутолока центра не достигали окраин; и даже в самый разгар летнего пекла здесь было прохладно, потому что от близкой реки тянуло лёгким ветерком, а шатёр деревьев отбрасывал густую пятнистую тень, и пыль, толстым слоем покрывавшая дорогу, приятно холодила босые ноги.

     На глухой этой окраине прохожие были редки, и только жители улочки или отправлявшиеся летом купаться (улочка выходила в степь, а оттуда - прямиком к сверкающей на солнце реке) нарушали дремотное её спокойствие.

     Весной, во время половодья, вода в реке поднималась и частенько подходила к городку, но он находился на возвышении и его никогда не затопляло, даже когда случалось сильное таяние.

     Нельзя сказать, чтобы здание приюта очень уж украшало эту прелестную старую улочку, потому что оно изрядно обветшало, обтёрлось, теснимое победно шествующим временем, и являло собой довольно-таки жалкую картину. Построенное по строгому и скучному образцу - прямые линии, каменные выступы стен, жестяные наличники на безликих окнах, - оно не претендовало на какой-либо особо почитаемый архитектурный стиль и было призвано только отвечать своему назначению.

     Здание было старое, построенное более ста лет назад, и требовало основательной починки, но всякий раз, когда дело доходило до побелки или покраски, поднималось извечное - где взять деньги? И зачастую из-за нехватки средств приходилось отменять ремонт, покуда в нём не было острой необходимости, покуда можно было терпеть и так.

     Строение состояло из трёх корпусов, стоявших поодаль друг от друга.

     Средний корпус в три этажа был на этаж выше двух других; он отводился под школу (так как одна из упомянутых выше школ принадлежала приюту) и назывался школьным. Два жилых корпуса, выходивших окнами на восток и северо-восток, находились по разные стороны от школьного и предназначались один - для проживания в нём воспитанниц, другой - воспитанников.

     Жилые корпуса сообщались между собой не иначе, как через школьный, от каждого из них к школе отходило по длинному и низкому полукруглому переходу; с обеих сторон переходов тускло поблёскивало по ряду окон. В сравнении со своими соседями переходы казались ниже, чем были на самом деле, а глядя на всё это сверху, можно было заметить, что три огромных строения напоминают три бусины, нанизанные на вросшую в землю нитку переходов.

     Переходы эти носили громкое название "тёплых", однако ничем, совершенно ничем не оправдывали это название и тепла как такового в них не было и в помине, особенно в холодное время года, потому что они не отапливались; потому что от щелей в некрашенных и незамазанных рамах дуло; от стёкол, расшатанных, местами лопнувших и заклеенных полосками бумаги, от стёкол, дребезжащих при малейших порывах ветра и в морозы промерзавших насквозь, тянуло стужей; потому что штукатурка по углам и на потолке растрескалась, и в сырую погоду, особенно по осени, когда целыми неделями моросит, капит и хмурится, старая как мир толевая крыша переходов начинала протекать, штукатурка тяжелела и, намокая, отваливалась кусками на каменные плиты пола. Устранить неполадки и подновить всё это не было средств.

     С жилыми комнатами, где воспитанники жили по трое-по четверо, и с классными помещениями дела обстояли не лучше. Мебель имелась лишь самая необходимая: в классах - парты в четыре ряда, дешёвые сосновые стулья, жёсткие и неудобные, большой учительский стол возле доски и подставка для хранения мела и карт; в спальнях - кровати вдоль стен, оклеенных пожелтевшими, выцветшими от времени обоями, ситцевые занавески на окнах, тумбочки возле кроватей и простые, грубо сколоченные столы для приготовления уроков. Книги и тетради складывали стопками на подоконниках или под кроватями; и редко где цветок в горшке оживлял этот убогий вид.

     В жилых корпусах находились только спальни, все остальные необходимые помещения располагались в школьном. Имелась в приюте своя часовня, аптека, прачечная; была огромная столовая и кухня, смежное с ней помещение; полчища тараканов и муравьёв кочевали по кухне и столовой, и трави-не трави, от них не так просто было избавиться.

     Школа была пристроена к приюту и соединена с ним переходами полвека назад на средства некоего жалостливого мецената-покровителя, имя которого должно было и поныне фигурировать в благодарственных молитвах, возносимых обитателями приюта, ведь теперь им не приходилось каждое утро отшагивать по получасу до другого учебного заведения, что высилось в центре города, напротив Старой площади.

     В приютской школе учились и другие дети, те, кому посчастливилось иметь свой дом, отца с матерью или хотя бы одного из родителей; те, кто жил рядом; те, кому ходить сюда оказалось ближе. Они приходили на занятия утром и по окончании их спешили домой, к своим семьям, ожидающим их обедать, и невольно вызывали тайную зависть в сердцах своих менее удачливых одноклассников, которых никто нигде не ждал и за которыми никто и никогда не приходил.

     С фасада приют окружал мощеный камнем, сквозь который густо пробивалась трава, двор с рядом высоких тополей вдоль чугунной ограды, выходящей на улицу.

     К заднему дворику, отделённый полуразрушенной каменной кладкой, примыкал обширный и до невозможности запущенный сад, где дальние углы заросли глухими травами и где в бордюрах сорняков и диких цветов вдоль тропинок то тут, то там виднелись полусгнившие деревянные скамейки с источенными жучком и почерневшими от времени и непогоды спинками и сиденьями, где над песчаными дорожками, заросшими лебедой и крапивой в человеческий рост, сплетались ветви яблонь, одичавших и почти не дававших урожая, где загораживали проход заросли шиповника и бузины и сильно разросшиеся, наполовину омертвелые вишнёвые кусты.

     В садовых кущах легко можно было заблудиться; здесь всегда царил полумрак, так как солнце едва проникало сквозь хаотическое сплетение ветвей, и было торжественно тихо - эту тишину нарушали лишь птичьи трели, сонное кукование кукушки да ребячьи голоса время от времени, - большей частью воспитанники чурались садовых зарослей и никогда подолгу здесь не бродили, потому что полумрак наводил на невесёлые мысли, а тишина действовала порой угнетающе.



     Руководила приютом старая директриса, добродушная и забывчивая, экономка помогала вести хозяйство, детьми занимались воспитатели. Имелись в приюте кухарки, прачки, сторож (он же дворник, истопник и садовник) и несколько уборщиц. Также был старый священник, еле передвигавший ноги; он жил при школе так давно, что стал такой же неотъемлимой частицей Кентайского приюта, как его красные кирпичные стены, как тополя у ограды, как садовые заросли.

     Все представители обслуживающего персонала, за исключением экономки да двух-трёх воспитательниц, имевших каморки в приюте, жили в своих домах и на работу приходили рано утром, а вечером, после ужина, уходили домой, как и было заведено.

     Что до самих воспитанников, то нельзя сказать, чтобы их жизнь в Кентайском приюте сильно отличалась от жизни детей в других подобных ему заведениях, потому что кормили и здесь скудно, одежды не хватало даже самой необходимой, порядки были довольно-таки строгими, а в зимние морозы ко всем этим лишениям прибавлялась нехватка дров и угля для отапливания помещений и в них воцарялся страшный холод.

     Самую большую трудность для руководства составляло содержание двухсот пятидесяти питомцев - около сотни с лишним девочек и столько же мальчиков: чем их кормить, во что одевать, где достать учебники, тетради, топливо на зиму, лекарства для заболевших, куда пристроить детей по окончании ими школы. Своих средств приют не имел, богатые меценаты давно перестали вытряхивать над ним свои кошельки и мало-помалу вообще исчезли с горизонта, от государства помощь была невелика, и приют, в сущности, находился на иждивении общественных организаций, что время от времени безвозмездно ссужали его деньгами или продуктами, и милосердной части населения, что изредка передавала обездоленным детишкам ставшие ненужными игрушки, книжки, вороха изрядно поношенной одежды, а также на Пасху и Рождество собирала корзинки с лакомствами: пирогами, имбирными пряниками, печеньем и конфетами в блестящих и ярких обёртках. Столь восхитительное угощение (ведь в лучшем случае в праздники им давали сдобные булочки размером с детскую ладошку) казались сиротам пищей богов, и они всегда с нарастающим нетерпением ожидали эти большие праздники, за несколько недель до их наступления начиная загадывать, что им принесут в этот раз и хватит ли на всех, и подсчитывая, сколько дней ещё остаётся, и делясь друг с другом откровениями, кто и что хотел бы сейчас съесть, буди им такая возможность, но возможностей предоставлялось слишком мало, и они всегда были голодны, ведь маленькие порции скудной и зачастую низкокалорийной пищи не смогли бы удовлетворить даже аппетит кошки.

     Вставать приходилось рано. В половине седьмого звонил колокол, будивший приют, в семь воспитанники отправлялись в часовню, на утреннюю молитву, после которой до девяти часов длились уроки Евангелия в той же часовне; дальше следовал завтрак, состоявший из хлеба и компота, и начинались уроки, длившиеся до двух часов; в начале третьего - обед, когда полагалось горячее - каша, жиденький суп и чай, светлый, лишь слегка подслащённый, потому что и на заварке, и на сахаре приходилось экономить. Обычно на обед давали по небольшой порции и супа, и каши, но часто, когда кухарка по каким-то причинам не успевала управиться с двумя этими скромными блюдами, приходилось довольствоваться удвоенной порцией того из них, что было готово. После обеда начинались приготовления домашних заданий, затем два часа отводилось на прогулки, и если погода стояла хорошая, можно было погулять во дворе, в восемь - ужин. Следующие два часа занимались кто чем хотел, не выходя за пределы приюта, после ужина запирались ворота и все внешние двери; правда, летом по вечерам можно было играть во дворе, пока не настанет время ложиться спать. После вечерней молитвы, которую воспитанники должны были читать на сон грядущий в своих комнатах, во всём приюте тушили огни.

     Таков был распорядок однообразного приютского существования.

     Так жили они десять лет назад, так живут сейчас, так будут жить ещё через десять лет, и ничто не изменится в раз и навсегда заведённом порядке, ничто к этому не прибавится и ничто от этого не отнимется. Жизнь здесь отделена от внешнего мира привычным укладом и уклад этот никогда не будет нарушен; жизнь здесь похожа на застоявшуюся воду в старице...



     И всё же, каждого воспитанника, который ничего не знал (или знал недостаточно) о своих корнях, хотел он того или нет, высказывал вслух или скрывал от окружающих, мучил, не давая покоя, один и тот же вопрос: откуда я родом, кто мои родители, кто я, где они и почему я здесь, а их рядом нет?

     Волновал такой вопрос и Лоретту Мишель.

     Поначалу она понятия не имела о том, что такое родной дом, отец с матерью, семья. Она с младенчества жила в сиротском приюте, окружённая такими же сиротами, как сама; взрослые заботились о них, готовили им еду, стирали их одежду, водили гулять, учили их читать и писать, лечили. Кроме того, была у ребят мама Анна, искренне и неподдельно любившая их, благодаря которой в приюте им было тепло и комфортно. Они привыкли к тому, что воспитатели и нянечки, отработав смену, куда-то пропадали, сменяя друг друга и появляясь вновь через день-другой. Они не ведали другой жизни, и сравнивать им было не с чем. До поры до времени. Пока не подходила им пора идти в первый класс.

     Школа невольно открывала приютским воспитанникам реальное положение вещей. Потому что в приютской школе учились и другие дети. Дети, у которых были родители. Дети, которые приходили на занятия, а по окончании этих занятий спешили по домам, где ждали их к обеду отцы и матери, бабушки и дедушки, братья и сёстры… На переменах они рассказывали приютским ребятишкам о своём житье-бытье, ввергая их в растерянность и заставляя невольно задумываться о том, отчего другие дети живут не так, как они…

     До семи лет Мишель была абсолютно довольна и счастлива. У неё были подруги – Илинда и Юли, её обожали все воспитатели и нянечки, мама Анна души в ней не чаяла, прощая все её шалости…

     Потом она пошла в школу. В школе увидела других детей. Которые не жили в приюте. Она слушала их рассказы, жадно выспрашивала об их жизни, стала приставать с расспросами к нянечкам… и постепенно начала осознавать, что в её судьбе что-то серьёзно не так, что она, оказывается, лишена чего-то невероятно важного, быть может, самого важного на свете. Что на самом деле у неё нет ничего настоящего - ни своего угла, ни своих родителей, ни братьев, ни сестёр… что на самом деле она является всего лишь нищей девочкой, живущей в нищем сиротском приюте, и что слово «сирота», оказывается, почти равносильно оскорблению… Она пока ещё не особенно понимала, как могло так получиться, что она осталась сиротой, но невольно начинала чувствовать себя обделённой. Незаслуженно обойдённой… униженной. Она остро ощутила свою ущербность, она узнала, что её подбросили в приют, оставив на ступеньках ледяного крыльца и даже не постучав в дверь, и это обстоятельство страшным чёрным пятном легло на её душу, она отчаянно стыдилась этого и считала самым большим позором на свете. И вместе с тем она всячески давала понять окружающим, что ей глубоко наплевать на значительные пробелы в своей биографии.

     Дети, приходившие в школу на занятия, холёные, сытые, довольные дети, частенько безжалостно насмехались над приютскими, и всякий раз, когда Мишель доводилось выслушивать чьи-то обидные замечания насчёт своего происхождения, она свирепела, глаза её делались злыми, от ярости на носу проступали веснушки, и отвечала она обидчикам так заносчиво и дерзко, заодно давая волю кулакам, что те спешили скрыться с её глаз долой, чтобы не нарваться на ещё большие неприятности. Мишель достаточно было сказать полслова – и она не раздумывая бросалась в драку, даже если противник был в несколько раз сильнее и старше.

     Со временем тайна собственного происхождения ожесточила душу девочки, закалила её, как закаляется безжалостным пламенем звонкая сталь, и она стала высмеивать остальных кентайских ребят. Ей становилось легче, когда она видела их расстроенные лица. Ей было приятно заставлять других страдать, и неважно, заслужили они её насмешки и издёвки или нет. Она прекрасно понимала, что обходится с товарищами несправедливо, щедро подсыпая отборную соль на их раны (а она как никто другой умела распознать самые болезненные места в душах окружавших её людей), но это занятие само по себе доставляло ей удовольствие, ведь и с ней обошлись крайне несправедливо, когда бросили её, когда подкинули её в приют. С ней поступили жестоко, так отчего бы и ей не быть жестокой со всеми, кого она может достать?

     Задумывалась на ту же тему и Илинда. И в её сознании порой рождались болезненные ощущения, но они не таили в себе агрессивных тенденций и не были так остры, и ранили её менее глубоко, чем Лоретту Мишель. Конечно, и Илинда переживала порой, и Илинда скрывала от других свои переживания, но в отличие от подруги она принимала случившееся с ними как данность. И никогда не стремилась никому причинять страдания напоминаниями о неприятном. Она обходила молчанием всё, что могло хоть краем задеть или обидеть человека. Она считала, что некого винить в случившемся, и что низко и недостойно причинять боль всем вокруг только потому, что кто-то когда-то причинил боль тебе. Да ей и не доставило бы радости занятие такого рода.

     Она всегда являлась полной противоположностью Мишель, несмотря на то, что их взгляды на многие вещи совпадали, несмотря на то, что их чувства и ощущения в основании своём были одинаковыми, хотя принимали совершенно разную направленность, когда дело доходило до действий.



     Лето 1970 года.

     ... По синему небу плыли лёгкие кучевые облака, подгоняемые слабым ветерком; он налетал откуда-то с запада и приносил едва уловимую прохладу и свежесть - первые признаки приближающегося дождя.

     Всё вокруг замерло в удушливом зное. Как всегда в этих краях, к середине мая разгорелось такое пекло, какое в других местах нечасто встретишь даже в июле.

     Степи.

     Бескрайние, нежно-зелёные, ещё благоухающие и не выжженные беспощадным жаром летнего солнца.

     Степи.

     Древние, могущественные, таинственные... Дающие силу тем, кто вырос среди них, и безжалостные к чужакам. Уникальный мир, на первый взгляд кажущийся однообразной пустыней, невзрачной и скучной.

     Степь расстилалась всюду, куда хватало глаз. И не было ей ни конца и ни края.
     Заканчивалась быстрая весна, нахлынувшая стремительно, за считанные дни растопившая льды и снега и просушившая землю. Подступало лето. Погода стояла совсем летняя - духота, солнце, зной.

     Лёгкая солнечная дымка колеблющимся маревом окутывала далёкие холмы, полого встававшие за сверкающей лентой реки; нависала над буйным зелёным разнотравьем; пронизывала прибрежные заросли осоки, камышей, мать-и-мачехи и цепких кустарников, росших местами вдоль берега.

     В прогретом воздухе разливался аромат степных трав и цветов. Высоко в небе парил коршун, высматривая добычу; сонно куковала кукушка в далёкой берёзовой роще на другом берегу; усыпляюще гудели пчёлы, кружа над цветами; на все лады стрекотали невидимые в густой траве кузнечики.

     Берег обрывался над рекой футов на пять - на десять и местами за ним открывались неширокие песчаные полосы, скрытые от посторонних глаз.

     За одним из таких обрывов на раскалённом прибрежном песке сидели трое приютских ребятишек.

     Узкий пляжик примыкал к высокому обрывистому берегу полукругом и с обеих сторон был отрезан сверкающей на солнце, покрытой мелкой рябью, речной водой. За самый верх обрыва цеплялись густые кусты, бледные плети степной полыни подступали к самой воде, а огромные лопухи мать-и-мачехи, сбегая по откосам, буйно разрослись прямо на мелководье, широкой полосой поднимаясь со дна реки и вытягивая свои стебли как можно выше, чтобы подняться над играющей водой.

     Тень от кустов и от нависшего над головой берегового обрыва падала на прокалённый песок, закрывая половину неширокого пляжика.

     Девочка лет девяти с пышной копной медных кудрей, завязанных высоко над ушами в два пучка, с беспокойным взглядом тёмных глаз, высокая и тоненькая, то и дело вскакивала с места и принималась расхаживать взад-вперёд, по щиколотку утопая в горячем песке и совершенно не замечая жара, которым дышал пляж, нервно закладывала руки за спину и всё с большим нетерпением поглядывала на нависавший над пляжем обрыв.

     - Куда запропастился Макси, ума не приложу! - с досадой восклицала она, хмуря тёмные брови и по временам нервно сжимая руки в кулаки, словно её одолевало искушение пустить их в ход, - ведь договаривались же! Он уже на полчаса опоздал!

     - Да, Макси частенько нас подводит, - наигранно вздохнул светловолосый мальчик с невыразительным, топорным лицом, старательно складывавший в кучу хворост и исподлобья наблюдавший за ней маленькими, близко посажёнными, светлыми глазками с совершенно белыми короткими ресницами. Казалось, его очень радовало, что пропавшему товарищу грозит нешуточная взбучка, и старательно подогревал досаду девочки небрежными, на первый взгляд, замечаниями.

     - Пусть только явится! Я ему устрою! Взял моду! Мы ждать его должны? А почему, спрашивается? - она ударила кулачком по колену и нахмурилась; остановившись у откоса, прислушалась, но ничего не услышала, вернулась обратно и вновь присела на прежнее место, со злостью оправляя складки своего старенького платья.
     - Потому что он - Максим Лапорт. Наверное, поэтому, - хмыкнул её собеседник, искоса взглянув на неё и довольно растянув в улыбке толстые губы.

     - Замолчал бы ты, Панчо! Только злишь! - грубо прикрикнула на него девочка, сверкнув в его сторону неприязненным, злым взглядом.

     - Успокойся, Мишель, он уже идёт, слышишь шаги? - подала голос молчавшая до сих пор Илинда. Она сидела на солнцепёке, обхватив колени руками и положив на них голову, и наблюдала за голубой стрекозой, которая зависла над зелёной травинкой, доверчиво высунувшейся из воды, и не спешила улетать.

     И в самом деле - на берегу послышался быстрый топот босых пяток; с громким кваканьем бросились в реку испуганные лягушки, гревшиеся на выступах обрыва; и через секунду, продравшись сквозь густой ракитник, наверху показался смуглый мальчуган в выгоревших шортах и старой рубашке с отрезанными рукавами. Он прижимал к груди большой газетный свёрток, и лицо его радостно сияло - ему явно не терпелось поделиться с остальными какой-то своей радостью, распиравшей его и перехватывающей дыхание.

     Он остановился на краю обрыва, чтобы перевести дыхание; из-под ног его покатилось вниз несколько комьев сухой глины.

     - Это что ещё за фокусы? - вскочив и уперев руки в бока, гневно закричала на него Мишель, не дожидаясь, пока он спустится вниз, - где ты пропадал, можешь объяснить вразумительно? С какой стати мы должны тебя ждать? Панчо сказал, что ты вышел вслед за ним, и что же? Пришлось послать за тобой Юли, но её до сих пор нет - наверное, всё ещё ищет тебя. Теперь ты явился, а нам снова ждать - на этот раз её! До каких пор это будет продолжаться? Ты глянь-ка! Явился с огромным опозданием и ещё смеет сиять, как медный грош! Разворачивайся и иди туда, где пропадал! А мы уж сами как-нибудь...

     - Всегда ты умудряешься нас подвести, Лапорт, - скроив недовольную мину, важно поддакнул Панчо, сузив водянистые, зеленоватые глаза, и встал плечом к плечу с Мишель; она покосилась на него и, брезгливо передёрнувшись, отошла в сторону, - наша картошка уже на солнце испеклась, так что костёр теперь можно не разводить. Что скажешь?

     Макси растерянно переводил взгляд с одного на другую - он никак не ожидал такого приёма. Руки его судорожно сжимали огромный свёрток; на лице всё ещё стыла улыбка, с которой он влетел на обрыв. Он впитывал произносимые товарищами злые слова и никак не мог осознать их, поверить, что в самом деле слышит их, что они не примерещились ему.

     Затем, вдруг что-то решив, с силой швырнул вниз свёрток. Газета порвалась, и на песок вывалилось полбуханки чёрного хлеба, кулёк с сухофруктами, маленькая стеклянная банка с сахаром и пакетик чайной заварки.

     - А ещё вот это! - Макси судорожно порылся в карманах, и вслед за хлебом наземь полетел брошенный в сердцах спичечный коробок, - там соль! А то соль-то у нас закончилась! - со злостью заявил он и развернулся, - ради вас же старался, а вы... сразу... не выслушав... Я пошёл! Пеките сами свою картошку! Обойдусь!

     - Вот и иди, - буркнул вполголоса Панчо, жадно подбирая разбросанные продукты и отряхивая от песка хлеб.

     Мишель растерянно примолкла. На самом деле она вовсе не хотела ссориться с Макси, и уж тем более не хотела, чтобы он ушёл. Мало ли что она сказала... мало ли, что сама прогоняла его...

     - Мишель, - услышала она позади себя негромкий голос, отчётливо произносивший каждое слово, - вы с Панчо должны немедленно извиниться; извиниться и позвать его обратно.

     Мишель резко повернулась к Илинде. Лицо её жарко вспыхнуло; янтарно-карие глаза заметали жёлтые молнии. Она стиснула руки в кулаки и возмущённо присвистнула.

     - Вот ещё! И не подумаю! Он будет опаздывать, а я за это перед ним же извиняться должна? - она дёрнула плечом и мигом пришла в себя, - терпеть не могу, когда мне указывают, что нужно делать! Ушёл - и скатертью дорога! Вдогонку не побегу! И извиняться я не стану! Очень надо! Кланяться за каждым!

     - Вот именно, - снова поддакнул Панчо, низко наклонив голову, чтобы скрыть довольную ухмылку.

     Его весьма обрадовало то, как повернулись события. Его обрадовало, что Мишель поссорилась с Макси. Ему давно нравилась Мишель, первая красавица и умница во всём Кентайском приюте, а ей нравился Макси. И хоть Макси не обращал на неё особого внимания и относился ко всем одинаково, она упорно не желала замечать никого другого.

     - А с картошкой мы и сами справимся, - гордо заявила Мишель, и злой румянец окрасил её щёки, - ещё пять минут ждём Юли - и будем разводить костёр.

     Илинда посмотрела на Мишель, на Панчо, молча поднялась с горячего песка, отряхнула своё короткое белое платье и вскарабкалась по откосу.

     - Приятного вам аппетита, - чётко проговорила она, обернувшись, и скрылась в ракитовых зарослях.

     - Ещё одним ртом меньше, - флегматично прокомментировал Панчо, - нам больше достанется. Да ведь, Мишель?

     - Хватит болтать, - чуть не плача, цыкнула на мальчика вконец раздосадованная Мишель и принялась пинками бросать в кучу хворост, - ушли - и скатертью дорога! А ты... если ещё раз напомнишь о них... ты можешь убираться за ними следом! Жалеть не буду! А, вот и Юли вернулась! Спускайся! Знаю, что не нашла! Мы его прогнали! Так вот!

     - А хлебушек явно краденый, - вполголоса протянул Панчо, разламывая увесистую горбушку на три больших куска и, закрыв глаза, принюхался к булке, - и как это он умудряется? Что угодно стащит - и никто не заметит! Раскалённых углей голыми руками набрать сумеет и под рубашкой унесёт! Сейчас чайку вскипятим...
 
     - Панчо! - снова прикрикнула рассерженная Мишель, хлестнув его по горбу хворостиной, - по-моему, я уже сказала: ещё слово о Лапорте - и вылетишь! Вслед за ним и за Илиндой!

     - Клянусь, прекрасная Мишель, буду молчать хоть всю жизнь! - преувеличенно взмолился Панчо, падая перед ней ниц, - и если ты меня прогонишь, я прыгну с висячего моста в омут и утону!

     - Жалеть не буду, - пробурчала Мишель, - хоть все потоните! Надоели!

     Но было видно, что ей приятна реакция товарища, безоговорочно признававшего её главенство, и настроение её стало понемногу выравниваться.

     - А хлеб я есть не буду, - вдруг заявила она и брезгливо оттолкнула кусок, протянутый ей мальчиком, - пусть не воображает, что мне нужен его хлеб! Можете поделить его с Юли.

     - Ну и зря.

     Панчо разломил хлебец, взвесил его на ладони и отдал одну часть Юли, себе оставив ту, что получилась больше.

     - Хлеб-то отличный!

     И, хмыкнув, лукаво добавил:

     - Из приютской столовой, поди!

     Мишель нервно согребла в кучу картошку, пересчитала все картошины, поделила их на пять кучек и придвинула одну из кучек к себе. Панчо вопросительно посмотрел на неё, подняв светлые брови; Юли, перестав дышать, жадно переводила взгляд с лица подруги на картошку, она напряглась и замерла, предчувствуя, что та сейчас скажет нечто важное, такое, что очень сильно обрадует её... и услышала именно те слова, которые так страстно желала услышать. Скривив губы, Мишель насмешливо взглянула на неё, на Панчо, и заявила:

     - Я поделила на пять частей, потому что нас должно было быть пятеро. Двое от своей доли отказались... Я забрала то, что принадлежит мне. Лишнего не возьму. Вы же, если не побрезгуете, можете взять себе по две порции. А можете оставить долю тех двоих, что ушли, нетронутой.

     Панчо не дал ей договорить и стремительно, обеими руками, загребая вместе с песком, придвинул к себе две кучки.

     - Вот ещё, придумала! - возмутился он, - оставить! Сами ушли! Значит, ничего не получат! Вот ещё!

     Мишель с презрением отвернулась от него и вопросительно взглянула на Юли. Та опустила глаза, нагнула голову... но руки её проворно бегали по песку и стремительно выбирали картошины из обеих оставшихся кучек...

     Лицо Мишель перекосила гримаса отвращения. Брезгливо сплюнув на песок, раскалённо и сердито зашипевший от её мгновенно испарившегося плевка, она торопливо отодвинулась подальше от двоих своих товарищей и презрительно бросила Панчо:

     - Разжигай костёр-то!

     Тот, поминутно оглядываясь на свою кучку и опасаясь, как бы сидевшая рядом Юли не стащила у него ненароком картошину, бросился выполнять приказание...



     Илинда и Макси шли по низкому, поросшему сочной зелёной травой берегу. Уже около берега здесь было глубоко, о чём свидетельствовало исчезновение песчаных отмелей. У самого основания трав легонько плескала речная вода, прибивая к земле сухой плавник.

     Макси шёл, нервно обрывая головки белой кашки и пригоршнями осыпая мелкие цветы в воду.

     Над рекой носились, зависая в воздухе, голубые стрекозы.

     - Если честно, то я уже выносить её не могу! - вдруг после долгого молчания произнёс Макси, - можешь сказать ей это при случае. Возомнила себя атаманшей - тьфу! Терпеть не могу выскочек! Мы здесь, кажется, все равны!

     - Характер у Мишель не сахар, - согласилась с ним молчавшая до сих пор Илинда, - постарайся поменьше внимания обращать на её выкрутасы. Я вот не обращаю, что бы она ни вытворила, и она давно оставила меня в покое. Поняла, что ничем не проймёт.

     - Я поражаюсь, как ты умудряешься жить с ней в одной комнате! По-моему, проще ужиться в клетке с питоном! - фыркнул мальчик, сердито засопев и пнув попавшийся под ногу камешек, стремительно отлетевший в воду и с гулким бульканьем упавший далеко от берега; в воздух взметнулась туча серебряных брызг.

     - Привыкла, - пожала плечами Илинда, - она на меня почему-то не действует. Как ни старается. К тому же, она занята дрессировкой Юли, та оказалась куда послушнее и покладистее меня и безропотно выполняет все её самые вздорные приказания. А от меня Мишель давным-давно отстала.

     Макси вдруг хохотнул и, остановившись, бесшабашно и весело сверкнул чёрными глазами.

     - Остались мы ни с чем, Илли! - с каким-то странным ликованием воскликнул он, уставившись на свою спутницу и не спуская с неё взгляда, - ни с чем остались! А ведь целую неделю мечтали об этой чёртовой печёной картошке! А я, дурак, ещё и хлеба из столовой прихватить решил... Ни крошки нам с тобой не достанется, Илинда. Вот увидишь, всё сами слопают.

     - Ну и пусть. Пусть они подавятся, раз совести нету! - фыркнула девочка, наматывая на пальцы кудрявые концы русых кос, спускавшихся ниже плеч; лицо её потемнело и нахмурилось.

     - Зря я, наверное, сорвался, - пробормотал её спутник, растерянно почесав затылок, - но у меня уже терпения не хватило! Зря не сдержался. Надо было просто поставить её на место... а я психанул и ушёл. Из-за меня и ты осталась голодной. Ты-то чего ушла?

     - Они поступили подло, - просто ответила девочка, словно удивляясь его глупому вопросу - ей казалось, что ответ на этот вопрос настолько очевиден, что не было смысла его задавать, - а потому я не захотела остаться. Я бы всё равно не смогла проглотить ни кусочка, зная, что ты голоден.

     - А я считал Панчо своим лучшим другом... - с горечью пробормотал мальчик, и лицо его пошло пунцовыми пятнами, - заметила, как он косился на меня, как ехидничал?

     - Он радовался вашей ссоре с Мишель, - пояснила Илинда, - он злится на тебя; Мишель только на тебя и смотрит, а к нему относится неважно... и он не знает уже, как привлечь её внимание.

     - А я прошу её смотреть на меня? - разозлился Макси, - ей не друзья нужны, а рабы и слуги, а я никогда не был и не буду ничьим слугой, а тем более рабом! Пусть довольствуется Панчо и Юли! Они всегда рады стараться... нет, ну надо же, в голове не укладывается! Ладно - Мишель! Но Панчо... друг, называется... Иди, говорит, отсюда... Кусает исподтишка и продолжает притворяться другом... Хамелеон несчастный! Предатель... А я всегда последний кусок на пятерых делил... даже когда мы с ним в ссоре были, никогда его не обделял... Сегодня я окончательно убедился в том, что он из себя представляет! А ведь я и дальше буду делить поровну всё, что ни посчастливится добыть! И ничего с этим поделать нельзя! Через себя не перепрыгнешь!

     - Просто не обращай на него внимания, - вздохнув, посоветовала девочка, глядя себе под ноги, - делай, как знаешь... а близко к сердцу его поведение принимать не следует. Вот я же не обращаю внимания на Мишель.

     - Наверное, я так не сумею... - подосадовал он, - у меня кровь закипает при малейшей несправедливости... и мне трудно смолчать и не высказать всего, что само на язык выскакивает. Эх, жалко, не догадались мы забрать свою часть припасов! И ведь ни один из оставшихся не крикнул вдогонку, не предложил нам забрать их! Сейчас бы сами костерок запалили... Я есть хочу. Да и ты, наверное, тоже. А до ужина ещё далеко.

     - Ничего, потерпим, - Илинда откинула в реку валявшуюся поперёк тропинки и не видную в траве сухую ветку, об которую можно было спотыкнуться и упасть; ветка окунулась в воду, выскочила на поверхность и заплясала на волнах.

     - А хотелось бы всё-таки знать, хватит ли у них совести слопать всё без нас? - спросил сам себя Макси.

     - Я думаю, что хватит, Макси, - серьёзно кивнула Илинда, - Панчо до нас нет особого дела, он будет только рад лишней картошке, и ему совершенно наплевать, кто останется голодным; совести у него никогда не было и уже не появится. Про Юли и говорить не приходится - она может жевать без остановки, и сколько перед нею ни положишь - ей всё будет мало. А Мишель... Мишель вряд ли притронется к чужой доле, несмотря на то, что очень рассердилась; но и от своей не откажется. Она  превосходно обойдётся без нас. Вот только, может, к хлебу не притронется, да картошку станет есть без соли... из принципа.

     - Тёпленькая у нас сложилась компания - каждый сам за себя! - недовольно хмыкнул Макси, срывая длинную травинку и засовывая её в рот, - вроде давным-давно вместе... а всё же будто бы порознь!

     - А скажи, Макси, где ты раздобыл хлеб и всё остальное? - вспомнив, что с самого начала хотела задать ему этот вопрос, спросила Илинда.

     Он с лукавой улыбкой покосился на неё и принялся пережёвывать травинку; при воспоминании о недавней проделке лицо его прояснело и повеселело. Он горделиво повёл плечами и улыбнулся ещё шире, ещё веселее.

     - Заглянул в столовую. С безобразным намерением стащить хоть кусочек хлеба - ведь получилось же неделю назад унести эту злополучную картошку! А сегодня мне повезло ещё больше - у поварихи страшно разболелась голова и она отлучилась аспиринчику принять, и попросила меня на это время приглядеть за кашей, которая как раз закипать начала. Ты же знаешь, тётка Ганна мне полностью доверяет. Ну, я и приглядел. Всё, что мне было нужно, завернул в газету и спустил через окно в сад. Потом, правда, доставать из крапивы пришлось, не подрассчитал немного... Все руки обжёг, пока достал...

     - Повариха не заметила? - Илинда засмеялась.

     - Нет! Не заметила! - тряхнул тёмными вихрами Макси, - кстати, поделом ей. Могла бы хоть пряником отблагодарить за услугу, но нет, пожалела пряника, а спасибом сыт не будешь. Воровать нехорошо, и мне это прекрасно известно. Но ведь у нас нет другого выхода, правда? Да и не воровство это, так, мелочи... Иначе не проживёшь! Так ведь?

     - Да, Макси, - беспечно кивнула Илинда, поддерживая мнение товарища, - мы и рады были бы не красть всё, что плохо лежит... но ведь иначе придётся жить впроголодь.

     - А вот когда я жил у дяди в Эрнсе... - задумчиво протянул Макси, уставившись на лёгкие пушистые облачка, плывшие в синем небе высоко над головой, - какая была жизнь, Илинда! Ты и представить себе не можешь! Дом огромный, в два этажа, сад - не чета приютскому, даже парк имелся... Про стол и вспоминать не хочется - разве он сравнится с нашим нищим приютским? Зря, наверное, я не слушался и хулиганил... Вёл бы себя потише - может, так и жил бы сейчас там. Как мой младший братишка. Вот уж кто действительно пай-мальчик! Но я просто... просто выше головы не прыгну, я такой, какой есть... Дядя давно грозился отправить меня в приют, если не остепенюсь. Я не остепенился. И он свою угрозу осуществил.

     - Жалеешь? - Илинда искоса взглянула на него.

     - Да если разобраться, то не очень. Были бы здесь хоромы поуютнее да потеплее, еда разнообразнее и одежда удобнее - и я бы сказал, что здесь замечательно. Здесь я свободен и особого контроля за нами нет. Да и интереснее здесь. Там выйти без спроса нельзя было - даже на улице мяч с мальчишками погонять. А здесь - и тебе мяч, и речка, и лес, можно подраться... или что-нибудь стянуть. В июне исполнится два года, как я попал в Кентау.

     - Дядя не раскаялся, что так обошёлся с тобой?

     - Нет, Илли, не заметно. В конце лета, когда я приезжаю к нему погостить на неделю, он обращается со мной гораздо строже, чем следовало бы. А мне всё равно, Илли! Не слишком-то меня всё это задевает, не слишком я и расстраиваюсь! Я вполне доволен своей жизнью, чего и ему желаю. Одно плохо - брат тоже сторонится меня, будто я разбойник какой... Так мы с ним совсем чужими станем... Я - здесь, он -там. Да и дядино влияние сказывается, - Макси прерывисто вздохнул и вдруг встряхнулся, заставил себя прогнать невесёлые думы и вскинул глаза на спутницу, - ну и пусть! Что будет, то будет. И нечего ни о чём заранее гадать. Пошли к холмам?

     - Пошли. Только хотела предложить! - обрадовалась она.

     - Можно было бы перейти через реку и взобраться наверх, на самую высокую вершину. Как ты на это смотришь, Илли?

     - Но, Макси, брод мы давно прошли, и возвращаться не хочется. А дальше везде глубоко. Да и вода ещё холодная - не переплыть.

     - Вот то-то и оно... - со вздохом согласился Макси, - мне тоже не хочется идти назад. Ну и ладно, нет так нет! Но к холмам всё равно пойдём. Посидеть на берегу да посмотреть на них. Я очень люблю туда приходить. Там так спокойно, и так легко дышится... и так красиво! Прямо дух замирает, когда я их вижу!

     ... От бегущих по небу белых облаков по земле ползли длинные тени, и стоило солнцу зайти за облако - сразу становилось прохладнее, жар исчезал сам собой и начинало тянуть свежим ветерком. Широкие полосы солнечного света по степи перемежались полосами тени, и тень эта уходила так же стремительно, как и появлялась.

     - Наверно, вечером ливанёт, - глядя на небо, прищурился Макси и указал рукой на идущую с запада тучу, - смотри, какая огромная идёт!

     - Ой, я так хочу, чтобы был дождь, - глядя в ту сторону, куда показывал мальчик, мечтательно произнесла Илинда.

     Кентау остался далеко позади, а холмы, местами поросшие густым ельником, протянувшиеся грядой по левому берегу реки, приблизились. Пошли отроги.

     - Макси, может, ты перестанешь обрывать цветы? - заметив, что его рука с растопыренными пальцами опять потянулась к белевшей в траве кашке, Илинда с укором взглянула на него.

     - Ну, раз уж ты просишь... - он с сожалением вздохнул и, поколебавшись немного, сунул руку в карман.

     - Терпеть не могу, когда зазря губят живое, - передёрнула плечами девочка и требовательно заявила, - или ты больше не будешь рвать цветы... или я перестану с тобой разговаривать, выбирай!

     - Ну, если ещё и ты перестанешь разговаривать со мной, если и с тобой придётся поссориться, как с теми тремя... С кем же мне тогда общаться? - возмутился Макси.

     - А ты не ссорься со мной! Просто не рви цветы - и всё!

     - Уговорила! Сдаюсь!

     Они дошли до места, где река делала крутой поворот. И стоило им обогнуть росшую у самой воды ольховую рощицу, как перед ними открылась потрясающая картина. Дети, видевшие её не в первый раз, остановились и восхищённо замерли.

     Река здесь разливалась во всю ширь; в этом месте русло поворачивало почти вплотную к своим величественным соседям, четырьмя вершинами круто поднимавшимся к синему небу.

     За первой грядой, состоящей из четырёх холмов, находилась ещё одна, пониже, из трёх, и с берега её не было за ними видно. Между двумя этими грядами узкой извилистой полосой тянулся пустырь, который можно было увидеть только сверху, только забравшись на одну из вершин. Северо-западные и северо-восточные стороны двух средних холмов первой гряды сплошь покрывали густые хвойные леса, тёмно-зелёные и прохладные, два других холма и вторая гряда были лишены растительности, если не считать травяного ковра из бледной голубоватой полыни, ковыля и ромашки. Местами сквозь траву проступала красная глинистая почва, прорезанная, словно морщинами, длинными трещинами, в которых залегали глубокие тени.

     Щедрое солнце заливало холмы, еловые заросли на их вершинах, красные выступы глины и водную гладь, сверкавшую в солнечных лучах.

     Берег, на который вышли дети, был низким, песчаным, однако уже через несколько десятков футов стремительно и резко повышался и становился высоким, обрывистым. Но настоящие обрывы начинались на том берегу, чуть в стороне от холмов, и их было хорошо видно. Высотой в несколько сотен футов, они вздымались над рекой, местами нависая над ней огромными глинистыми уступами и утёсами, и в двух-трёх местах их рассекали почти до основания глубокие ущелья, из которых не было выхода, кроме как к воде. Время от времени, прочерчивая воздух стремительными зигзагами, носились над водой ласточки, чуть не задевая её острыми крыльями; глинистые обрывы на том берегу были сплошь изрыты глубокими норами, в которых они обитали.

     Где-то на холмах куковала кукушка, её дремотное "ку-ку!" гулко разносилось по всей округе.

     Вдоволь налюбовавшись красотами родного пейзажа, Илинда взбежала по берегу на невысокий обрыв и уселась на самом краю, свесив ноги. Далеко внизу плескала синяя речная вода, в которой отражался берег. Жёлтые кувшинки густо разрослись в воде, заткав всю прибрежную её полосу своими цветами и гладкими круглыми листьями, лениво покачивающимися на волнах.

     Макси последовал за своей спутницей и тоже устроился рядом с ней на обрыве.

     Илинда сидела и задумчиво смотрела перед собой, на вздымающиеся за рекой холмы. Она молчала так долго, что Макси это показалось в тягость и он решил заговорить.

     - Здорово здесь, правда? - сказал он, обращаясь к Илинде.

     - Да. Очень, - тихо отозвалась та, - я часто сюда прихожу. Просто посидеть, отдохнуть, подумать - и чтобы в тишине, чтобы никто не мешал. Здесь для меня словно дом родной, правда... А ещё... ещё я с ними разговариваю. Вот как с тобой.

     - С кем - с ними? - удивился Макси, уставившись на неё.

     Илинда не менее удивлённо взглянула на него.

     - Как - с кем? С холмами, конечно, - ответила она таким тоном, словно ничего естественнее и быть не могло.

     - И как же ты с ними разговариваешь? - не понял он.

     - Ну, я же говорю - как с тобой, - терпеливо, пояснила она, - если случится что-то плохое, а мне не с кем поделиться, я иду к ним. Сижу здесь на обрыве и всё им рассказываю. Выговоришься - и вроде легче становится. Или хорошее что произойдёт - я тоже иду сюда. Поделиться с ними своей радостью. И тогда они радуются вместе со мной. Или огорчаются за меня, если что не так. А ещё я могу спросить их о чём-нибудь, и они непременно мне отвечают.

     - Они? Отвечают? Это как?

     - Отвечают, - она кивнула, не сводя глаз с самой высокой вершины.

     - А разве они умеют? - усомнился мальчик.

     - Конечно, умеют. Не человеческим языком, понятно, но умеют. И понять их совсем несложно. Нужно задать им какой-нибудь вопрос и подождать, и тогда можно узнать, что они скажут: если тень найдёт на вершины и они нахмурятся, значит, они говорят "нет". Если же солнце не спрячется за облака и холмы останутся ясными - значит "да". И самое главное, они всегда говорили мне правду. Всегда всё сбывалось. А ещё... если я сделаю что-то плохое, они могут нахмуриться, когда я прихожу сюда, и словно укоряют за плохое поведение, так что мне становится стыдно за себя, и я стараюсь исправиться. С ними невольно станешь лучше, - Илинда немного подумала и серьёзно добавила: - я не люблю, когда они на меня сердятся.

     - А давай спросим у них... - предложил вдруг Макси и осёкся.

     - О чём?

     - Давай спросим, хватило совести у этих негодяев сожрать нашу картошку или нет?

     - Давай спросим.

     И оба, как по команде вскинули головы вверх. Лёгкое облачко, гонимое ветром, направлялось к солнцу, но в последний момент отклонилось от курса, обошло.

     Холмы стояли, залитые солнечным светом.

     Подождав ещё с минуту, ребята переглянулись и против воли рассмеялись.

     - Хватило! - воскликнула Илинда, весело хлопнув товарища по плечу.

     - У меня нет в этом ни малейшего сомнения! Даже проверять не стоит! - поддержал её Макси, - ты права, Илли, ты абсолютно права: они и в самом деле могут говорить, и говорят правду... И я клянусь, я тебе перед ними клянусь: в следующее воскресенье мы сами устроим пикник! Будет и на нашей улице праздник! Я постараюсь. Можно будет отправиться прямо туда, к шалашу, - Макси указал на густые ельники, - в прошлом году мы с Панчо в середине лета нашли снег в овраге, заросшем ёлками и папоротниками, на северном склоне вон той, самой высокой, вершины. Это и вправду был самый настоящий снег - почерневший, рыхлый, пористый, пропитанный водой, а снизу он слежался и превратился в лёд, перемешанный с землёй и старой опавшей хвоей. В середине лета, ты только представь! Мы с Панчо в то лето обшарили всю округу... Панчо! Я теперь даже здороваться с ним не стану! Предатель!

     - Макси, сходим к ручью - мне пить захотелось, - стала подниматься Илинда, но Макси опередил её и вскочил первым.

     - Сиди, я сбегаю и принесу воды.

     Прежде чем она успела возразить, он уже повернулся и бегом бросился к ручейку, журчавшему среди камней в четверти мили от места, где они расположились. Ручеёк был широким и шумным, но недлинным, и вливался в реку.

     Макси вернулся через несколько минут. В руках он держал большой запотевший черепок от глиняного кувшина, полный свежей холодной воды.

     Илинда отпила немного и почувствовала, как заломило от холода зубы. Она передала черепок Макси. Тот тоже сделал несколько глотков и выплеснул остатки на траву.

     - Фирменная кружка, да? - повертел в руках черепок Макси.

     - Где ты её нашёл? Всё время забываю спросить об этом!

     - В то лето мы с Панчо наткнулись в ельнике на старый разбитый кувшин, и подобрали самые крупные осколки. Мы принесли их к ручью и спрятали. У истока, где бьют родники, есть огромный дуб с вывернутыми из земли корнями, а под этими корнями - пещерка. Там мы с ним тоже храним своё скудное имущество: эти черепки, мой старый перочинный ножик ( я его забрал сейчас), спички и всякую рухлядь. А ещё я забрал крючки - рыбу ловить. И гвозди. Панчо обойдётся. Я вообще хотел засыпать пещерку песком, да пожалел её почему-то. Пригодится ещё когда-нибудь.

     - А всё-таки, как хорошо! - вдруг улыбнулась Илинда.

     - Что - хорошо? - не понял Макси.

     - Разве мало хорошего, Макси? - с воодушевлением воскликнула Илинда, и её глаза радостно заискрились, а щёки покрылись румянцем, - подумай только: скоро лето - уже почти лето. Через две недели в школе закончатся занятия, и всё лето мы будем отдыхать. Скоро в лесах пойдут грибы! Потом - ягоды! Только успевай собирать! А там - вишня в соседском огороде поспеет, и малина... Потом и до огурцов с помидорами очередь дойдёт - огородов в Кентау полным-полно! Помнишь, как хорошо и привольно нам было прошлым летом, когда стали созревать овощи и фрукты? Вот и в это лето так будет! Учителя и воспитатели опять разъедутся кто куда, останется лишь несколько человек для порядка... Свобода! И погода замечательная... не то что зимой! Ни тебе морозов, ни снега, ни льда! Разве этого мало?

     - В самом деле, - засмеялся Макси, - это вовсе не мало! А ещё... ещё - скоро ужин! Смотри, солнце уже клонится к западу. Наверное, нам пора возвращаться. Мы здесь уже часа два, должно быть, и теперь уже наверняка семь; пока дойдём - стрелка на восемь переползёт, а в восемь - ужин. Если пропустим - то останемся голодными, а я, честно скажу, просто помираю - так есть хочу!

     - Я тоже!

     - А дождь наверняка будет. К ночи. Взгляни на эти облака! И ветер влагой пропитан. Попомни мои слова - ливанёт так ливанёт... - прислонив ладонь козырьком к глазам, уставился Макси на небо, рассматривая облака, клубившиеся на далёком горизонте; услышав довольный вздох Илинды, он перевёл на неё взгляд и недоумённо поднял брови, - а чему ты радуешься?

     - Дождь люблю! - улыбнулась та,также не отрывая глаз от горизонта и пытаясь рассмотреть за ним мутные дождевые потоки - но их не было видно.

     - Вот дурочка! - фыркнул Макси.

     - Что ты, Макси! Я очень люблю дождь! А как приятно засыпать под шум дождя, когда он стучит в окна... - Илинда мечтательно прикрыла глаза и снова вздохнула, - и чтобы в комнате было темно, тепло и уютно...

     - И чтобы Мишель уже храпела! - не удержавшись, ввернул Макси, и лицо его вновь перекосилось глумливой гримасой, исказившей его черты.

     - Макси, ну почему ты все разговоры сводишь к Мишель или к Панчо? - поморщилась Илинда, с досадой бросив в него пригоршней сухой глины, которую ухватила из-под ног; глина рассыпалась мелкими комочками, с шелестом осыпавшимися в воду.

     - А я жить без них не могу! - ёрничая, с вызовом усмехнулся мальчик, но вскоре, сменив тон, расстроенно вздохнул и добавил негромко: - просто... просто обидно мне, Илли... Очень обидно! Я так старался, порадовать всех хотел... порадовал! И меня порадовали. И тебя заодно.

     - Забудь - и забудется, - спокойно посоветовала ему Илинда, поднимаясь с обрыва и потягиваясь.

     - Домой? - спросил Макси, вставая на ноги вслед за ней.

     - Домой, - кивнула Илинда, бросая последний взгляд на залитые вечерним солнцем вершины и выбираясь на неприметную стёжку, петлявшую по самой кромке берега.



     Пятёрка вновь сошлась вместе в приютской столовой.
 
     В просторной и низкой комнате было полутемно, потому что солнце не заглядывало в затянутые хмелем высокие мрачные окна, на которых красовалась ромбовидная решётка.

     Дубовые столики, рассчитанные на пять-шесть человек каждый, выстроились в четыре длинных ряда. В дальнем конце помещения была огромная стойка, служившая одновременно и окном на кухню, и широким столом, на который повариха ставила полные тарелки; воспитанники забирали их и сами разносили по своим местам.

     Свет в столовой зажигали только зимой да поздней осенью, летом приходилось довольствоваться скудным светом, проникающим со двора через окна, сплошь затянутые побегами дикого хмеля, буйно разросшегося у самой стены со стороны сада.

     Когда Илинда и Макси вошли в столовую, почти все уже были в сборе.

     Рассорившаяся компания всегда занимала один и тот же столик, самый крайний в ряду у окна, за высокой колонной возле двери.

     Ни Илинде, ни Макси не слишком-то хотелось провести четверть часа в обществе Мишель и её верных приспешников, но остаться голодными им хотелось ещё меньше, и они уселись на свои места, не обращая внимания на остальных. Те тоже дружно проигнорировали их появление. Мишель вела себя так, словно никаких нежелательных соседей не существовало и в помине, она абсолютно не замечала новоприбывших и, как обычно, болтала за едой, обращаясь то к Панчо, то к Юли, а те усердно ей подыгрывали.

     Макси и Илинда тоже сделали вид, что не замечают никого из них, и стали молча расправляться с хлебом и пшённой кашей, выданной по обыкновению на ужин, и обычная порция показалась им до обидного маленькой.

     Когда подали чай, замолчала и о чём-то задумалась, разом нахмурившись, Мишель. И тутже притихли Панчо и Юли.

     Остаток трапезы прошёл в полном молчании. Ни у кого не возникло ни малейшего желания это молчание нарушить.

     Вечер Илинда, Мишель и Юли провели в своей комнате.
 
     Илинда читала книжку, сидя на окне, пока из-за надвинувшихся туч в комнате не потемнело совсем и невозможно стало разобрать ни строчки, Юли решала примеры по математике, а Мишель лежала на своей кровати в дальнем углу и, заложив руки за голову, хмуро смотрела в потолок и ни с кем не разговаривала.

     Комната была небольшой. Два высоких окна выходили во двор, со второго этажа видно было далеко - переулок за чугунной оградой, тревожно шелестящие сады вдоль дороги, а дальше - степи, тускло блестевшая в сером свете меркнущего дня лента реки, далёкие тёмные холмы да огромное облачное небо надо всем этим.

     В комнате было пусто и неуютно: некрашенный дощатый пол, стены, оклеенные старыми обоями, пожелтевшими и стёршимися от времени, серый потолок.

     Кровать Илинды стояла у окна. У второго окна громоздился широкий письменный стол, заваленный учебниками и тетрадями, и два стула с высокими деревянными спинками и жёсткими сиденьями.

     Слева от двери располагалась кровать Мишель, в противоположном углу - Юлина. Имелся также грубо сколоченный одёжный шкаф, возле кроватей стояло по тумбочке.
     В открытую форточку тянуло сыростью и холодом.

     Илинда захлопнула книгу и, отложив её в сторону, принялась смотреть за окно, на холмы и степи вокруг них.

     Мишель не разговаривала с ней, но для неё это было не так уж важно: Илинда знала, что правда на её стороне, а как на это смотрят другие и нравится это кому или нет - ей не было особого дела.

      Перед тем, как лечь спать, она отправилась в школьную библиотеку - ей нужно было поменять книжки, и, уже возвращаясь обратно и поднимаясь по лестнице, услышала, как в оконные стёкла на лестничном пролёте ударили первые струи дождя. Она долго стояла в коридоре напротив своей двери и, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, смотрела, как мокнет под проливным дождём внутренний дворик, невысокое дощатое крылечко чёрного хода, как мечутся за двором в потоках льющей с неба воды посвежевшие, ярко-зелёные деревья и кусты в саду. Внизу, под окнами, вмиг образовалось целое озеро, затопившее мураву и кипевшее пузырями; по двору бежали мутные ручьи. Дождь монотонно и яростно колотил по крыше, по окнам, по жестяным наличникам, и не думал стихать; он потоками низвергался из водосточных труб, под которые были подставлены дощатые бочки - сейчас вода хлестала из них, рекой переливалась через край, устремляясь ручьями во все стороны. Размытое серое небо зависло над степными просторами, над словно вымершим городком, и опрокидывало вниз оглушающие потоки, и даже сквозь оконные стёкла наглухо закрытых рам без труда проникал свежий дух чёрного и зелёного - размокшей земли и мокрой листвы.

     Илинда стояла в коридоре до тех пор, пока не услышала отдалённый звон школьного колокола, возвещавший, что настало время ложиться спать. Только тогда она вернулась в комнату и принялась стелить себе постель. Уже улёгшись, она отогнула край шторы и долго смотрела за окно, укутавшись в быстро согревшееся одеяло, и, засыпая, долго лежала в полудрёме, прислушиваясь к шуму падающей воды за окном, скрытом старой красной шторой.

     Завернувшись в ватное одеяло, укутавшись в него и подвернув под себя со всех сторон, как кокон, пригревшись в этом коконе, Илинда сама не заметила, как уснула.

     Следующее утро выдалось холодным и пасмурным.

     Дождь, ливший всю ночь, к рассвету постепенно затих и теперь уныло и сонно сеялся из низких туч, медленно плывших по небу - они настолько низко опустились над землёй, что, казалось, задевали косматыми прядями за вершины тополей, росших у ограды. За оградой клубился туман, который не спешил рассеиваться.

     В половине седьмого прозвонил колокол, будивший приют. Илинда проснулась, когда все уже встали. Мишель хмуро гремела умывальником в углу, Юли натягивала коричневое форменное платье.

     Вставать не хотелось. Хотелось сомкнуть глаза, уткнуться в тёплую подушку, закрыться с головой одеялом и досмотреть сны, которые не спешили рассеиваться и ещё витали в сумрачной комнате. Она чувствовала себя невыспавшейся, в голове гудело, в глаза словно насыпали песка. Приподняв занавеску на окне, Илинда выглянула на улицу, не поднимаясь с постели и натянув на себя одеяло; от промозглого холода, которым тянуло в раскрытую форточку, по коже бегали мурашки. Во дворе клубился косматый туман, тополя казались призраками, выстроившимися вдоль невидимой ограды, тонувшей в серой пелене. Оконное стекло усеивали мелкие капли - это оседал туман.

     Солнце уже встало, но выйдя из-за горизонта и рассыпав по хмурому небу свои лучи, вмиг потонувшие в клубах тумана, почти сразу спряталось в облака и больше не показывалось.

     Невесёлое раннее утро заглядывало в окна приюта.

     Поёжившись, Илинда поскорее опустила штору, чтобы не видеть унылой картины, от созерцания которой ей стало ещё холоднее.

     Мишель утёрлась стареньким полотенцем, повесила его на гвоздь и оглянулась на Илинду.

     - Вставай, из-за тебя опоздаем и нагоняй получим, - с презрением бросила она сквозь зубы.

     Одним из правил Кентайского приюта было соблюдение дисциплины, а дисциплина гласила: обитатели каждой комнаты должны вместе выходить в коридор на утреннее построение, и если какая-либо группа опаздывала, отвечать за опоздание приходилось старшему. По комнате номер двенадцать старшей была назначена Мишель.

     Илинда нехотя откинула одеяло и быстро спустила ноги с кровати, боясь поддаться соблазну вновь приклонить голову к подушке; она чувствовала, что если даст себе поблажку, вознамерившись полежать в тепле и уюте ещё пять минут, то неминуемо уснёт, а спать было недосуг, время, отведённое для сна, вышло. Пол был холодным; хотелось поскорее отдёрнуть от него босые ступни, спрятать их обратно в тепло... вместо этого Илинда решительно встала с постели, в несколько быстрых движений расправила одеяло, взбила подушку и поставила её углом в изголовье. Побрызгав в лицо остывшей за ночь водой, которая ещё оставалась на дне тяжёлого чугунного умывальника, продрогнув до мозга костей и окончательно проснувшись, она почувствовала, как за воротник длинной ночной рубашки стекают холодные капли; и пока она с закрытыми глазами искала полотенце, которое Мишель куда-то задевала, успела достаточно промокнуть и замёрзнуть ещё больше.

     Мишель упорно старалась не замечать ни её, ни Юли, ограничиваясь самыми необходимыми фразами и всем своим видом показывая, что не намерена с ними общаться иначе, как по делу. Юли зашибленно молчала, недоумённо поглядывая на подругу, не понимая, с чего вдруг и она попала в немилость, но спросить не решалась - Мишель могла так ответить, что потом весь день слёзы на глаза наворачиваться станут; да и к тому же, Юли давным-давно привыкла к подобному обращению, и если Мишель по какой бы то ни было причине (или без причины) не желала ни с кем разговаривать, то лучше было оставить всё, как есть - сама заговорит, как перестанет дуться.

     Илинда тоже не имела особого желания переговариваться со своими соседками.

     Дрожа после умывания, она схватила в охапку свою одежду и стала торопливо одеваться.

     В школу приютские дети носили одинаковую форму. Девочки - коричневые шерстяные платья с длинными узкими рукавами и складчатой, до колен, юбкой, чёрный жилет на пуговицах поверх платья и чёрные шерстяные колготки. Мальчики - коричневые костюмы из той же материи, состоящие из штанов и пиджака, и тёмные рубашки.

     Дождавшись, пока Мишель расчешется, и взяв расчёску, которую та небрежно бросила на тумбочку, Илинда заплела волосы в две косы и завязала их чёрными лентами. Девочки в приюте должны были либо заплетать косы, либо завязывать волосы в хвостики, если они были не слишком длинными. Ленточки имелись только чёрные или коричневые, очень узкие и короткие, и каждое утро нужно было приложить немало усилий, чтобы завязать волосы так, чтоб они не развязались; каждой воспитаннице полагалось только по две ленты.

     Умывшись, одевшись и заправив постели, три девочки, жившие в комнате номер двенадцать, услышали, как прозвенел ещё один звонок.

     - Ну что, все готовы? - Мишель погасила в комнате свет, распахнула скрипучую дверь, и они втроём вышли в коридор, где уже толпились остальные воспитанницы.

     Толстушка госпожа Полетт суетливо пересчитала девочек, построила их парами и вывела на лестницу. Все стали спускаться вниз. На первом этаже к ним присоединилась ещё одна колонна воспитанниц, и все вместе они вошли в тёплый переход, прошли в школьный корпус и свернули в тёмный и гулкий коридор, в котором не было ни одного окна; остановились они у огромных двустворчатых дверей, украшенных вверху цветными витражами.

     Это была приютская часовня.

     Воспитательница открыла двери, и воспитанницы строем вошли в полутёмное помещение.

     Часовенка была холодной сумрачной комнатой с высокими покатыми стенами, со сводчатым потолком. Она разделялась на две половины широким проходом, начинавшимся от дверей и заканчивавшимся помостом для священника, где располагался покрытый красным сукном стол, на котором лежала раскрытая Библия и стояла горящая свеча, возле стола стоял стул с высокой резной спинкой и мягким сиденьем. На стене поблёскивало деревянное распятие, покрытое светлым лаком. По левой стене шли высокие, от потолка и почти до пола арочные окна, тоже витражные. Часовня строилась полуподвальным помещением и фута на три уходила в землю, так что подоконники приходились на уровне земли. При надобности они могли служить превосходными сиденьями: широкие, гладкие, выложенные деревянной мозаикой.

     По обе стороны от прохода рядами стояли длинные дощатые лавки: справа от входа были места для воспитанников, слева - для воспитанниц. Мальчики уже пришли и заняли свои места.

     Поторопив девочек, чтобы те уселись поскорее, и быстро водворив порядок, госпожа Полетт подошла к двери за кафедрой, которая вела в каморку священника и была полускрыта старой ситцевой занавеской, помогла ему выйти и подняться на кафедру.

     Пришли воспитатели и нянечки (они были обязаны присутствовать на чтении Слова Божия), и занятия начались.

     Приступили к молитвам. Когда все молитвы были прочитаны, воспитанники разложили на коленях потрёпанные книжечки Евангелия и приступили к уроку, которым обычно начинался каждый день в приюте. Исключение составляло воскресенье, когда классов не было - тогда ограничивались обычным утренним молебствием.

     Илинда сидела возле окна, за которым клубился серый туман. Согнувшись в своём углу и отворотившись к окну, она оперлась о высокую спинку передней скамьи, опустила голову на руку и подрёмывала, пока вдруг не почувствовала, как острый локоть Мишель больно ткнул её под рёбра, мгновенно заставив прогнать остатки сна и подскочить на месте.

     - Нашла время спать, - зло прошипела Мишель, засопев нетерпимо и громко, - Полетт только что на тебя выглядывала.

     Илинда приказала себе встряхнуться. Поискав глазами упомянутую воспитательницу, она заметила, что круглые стёкла очков госпожи Полетт грозно сверкнули в её сторону, и наклонила голову, сделав вид, что следит по книжке за чтением священника. Осталось всего две недели. Две недели - и каникулы. Нужно набраться терпения и спокойно доучиться эти дни.

     " Почему мне так трудно сосредоточиться на занятиях? – с унылым вздохом подумала Илинда, покосившись на Мишель, которая прилежно повторяла вслед за священником библейский стих, - почему я не могу заставить себя нормально учиться? Вот Мишель - какой бы вредной и заносчивой она порой ни была, но она - первая ученица в классе. И ей не трудно. Ей всё даётся легко и просто. А я так не могу. Я так не умею. Как этому научиться? И можно ли?"

     Она с трудом подавила зевок и стала следить глазами за госпожой Полетт - та обычно просиживала в часовне с полчаса, а потом незаметно испарялась.
 
     " Господи, пусть она поскорее уйдёт, - тихонько молилась про себя девочка, - я буду хорошо себя вести... мне бы только немного поспать... Но при Полетт это невозможно. Пусть она уйдёт!"

     И она ушла. Высидев минут сорок, тихонько удалилась.

     Ребята разом вздохнули свободнее. По часовне понеслись смешки, перешёптывания. Остальным воспитателям не было до них особого дела, лишь бы не слишком громко возились да шумели.

     Устроившись поудобнее и прислонившись к жёсткой спинке скамьи, Илинда с облегчением прикрыла глаза - теперь можно было и подремать. "Спасибо, Господи!" - довольно прошептала она. Она не слишком любила разглагольствования на библейскую тему - они казались ей скучными, а зачастую глупыми и лишёнными здравого смысла. К тому же священник, сухонький старичок в чёрной сутане, с подрагивающими руками, с длинными жидкими седыми волосами и выцветшими  голубыми глазами, частенько повторялся - память подводила его всё чаще и по временам он не мог вспомнить, о чём рассказывал, о чём - нет. Его уроки сводились к чтению вслух Библии - и когда Книга Книг открывалась на последней странице, на следующий день он начинал читать с первой, ничуть не сомневаясь, что если повторять одно и то же, то знания усвоятся лучше.

     Занятия в часовне давно уже перестали быть полноценными занятиями, превратившись в своего рода ритуал, который аккуратно соблюдался, хотя не приносил никакой пользы - ни воспитанники, ни сами воспитатели не воспринимали эти занятия всерьёз, но отказаться от них значило нарушить привычный уклад и лишить старика куска хлеба и работы, без которой он не мыслил себя; хоть с ним не слишком-то считались, но любили его за кроткий нрав, незлобивость и полную безобидность.

     Илинда дремала; Мишель, сидевшая рядом, с исчезновением госпожи Полетт перестала обращать на неё внимание и то и дело вытягивала шею, беспокойно вглядываясь в ряды по другую сторону прохода - ей хотелось увидеть Макси; и только Юли сосредоточенно внимала скрипучему голосу, нараспев произносившему слова с кафедры, и время от времени торопливо делала какие-то пометки в тетради, которую держала на коленях.

     ... Туман понемногу рассеивался, облака растаяли, и проглянувшее солнце окрасило верхние планки окон розоватым светом, зажгло цветные витражи, и принялось торопливо сушить капли на стёклах и на траве, видной за окном и росшей на уровне подоконника.

     Илинду разбудил раздавшийся с улицы грохот тачки о булыжник дорожки, и, проснувшись и глянув в окно, она увидела сторожа Силантия, прошествовавшего мимо и катившего впереди себя тачку, полную битого кирпича, громыхавшую и подскакивавшую на ухабах и колдобинах. Недавно в заднем дворе обвалилась одна из построек, и только сейчас у сторожа нашлось свободное время, чтобы вывезти обломки.

     Солнце поднималось всё выше и понемногу начинало припекать.

     День вопреки хмурому утру начинался тёплым, солнечным, весёлым.

     Прозвенел звонок. Урок закончился.

     Директриса поднялась со своего места, помогла священнику сойти с помоста и провела его к выходу из часовни. Затем воспитатели вновь построили ребят в шеренги и все отправились завтракать.

     После завтрака в школе начались уроки.

     В классе было душно и скучно. В открытые настежь окна лились солнечные потоки, лёгкий ветерок доносил из степей дурманящие ароматы нагретых солнцем трав; над яблоней во дворе, усыпанной белыми цветами, вовсю жужжали пчёлы; бубнили по углам надоедливые мухи, залетавшие с улицы и назойливо лезшие в глаза.
 
     Прилежно просидев в школе два часа, Илинда потихоньку сбежала из класса и, выбравшись из приюта через пролом в садовой ограде, отправилась бродить по степи.

     Перед этим она хотела было пробраться в свою комнату, чтобы переодеться - в форменном платье стало жарко и душно, но в тёплом переходе едва успела спрятаться от госпожи Полетт, которая зачем-то направлялась в их корпус; опасаясь получить нагоняй за то, что во время уроков разгуливает по коридорам, Илинда оставила своё первоначальное намерение и торопливо выскользнула из приюта чёрным ходом, удовольствовавшись тем, что сняла жилет и тёплые колготки, запрятав их в чулане под лестницей вместе со старыми тапочками.



     ... Что-то было не так.

     Не так, как раньше.

     Что-то изменилось, но увидеть, уловить эту перемену Илинда не смогла, сколько ни вглядывалась в привычные очертания берега, поросшего ракитником, сколько ни вслушивалась в окружающее степное безмолвье. Вроде бы, всё осталось на своих привычных местах - та же дремотная солнечная степь, напоённая горячими и пряными ароматами буйного разнотравья, то же сияющее солнце, распустившее шатёр лучей в той самой точке на прокалённом синем степном небе, в которой оно пекло с высоты обычно в это время, та же спокойная, полуденная размаривающая тишина, прозрачной пеленой пронизывающая жаркий воздух, тот же деловитый щебет перепархивающих с ветку на ветку птиц, тот же несмолкаемый стрекот кузнечиков и жужжание насекомых, которыми полнилась степь... но что-то было не так - это она чувствовала безошибочно.

     Остановившись и замерев, она долго стояла, не сходя с места и не шевелясь, и насторожённо прислушивалась, внимательно окидывая взглядом кусты ракитника, тихо шептавшиеся прямо перед нею, облитые солнцем и словно заснувшие деревья, росшие в отдалении по берегу, и безуспешно пыталась угадать, что именно встревожило её; затем крадучись, бесшумно ступая, прошла за кустами, осторожно раздвинула ветви, протиснулась сквозь густой и частый ракитник, стараясь не обломить ни единой веточки, не задеть ни единого листика, и тихонько выбралась на берег, круто обрывавшийся над водой.

     И вздрогнула, замерев.

     Узенькая в этот полуденный час тень от обрыва и кустарников падала на песок, вилась вдоль самого края обрыва, уступчато нависавшего над пляжиком; и в этой тени кто-то сидел.

     Илинда резко попятилась назад, безотчётно намереваясь скрыться, пока её не заметили, но оступилась о вывернутый из земли корень и чуть не упала, удержавшись лишь тем, что в последний момент схватилась за ветви - они предательски хрустнули, но не обломились, выдержали. В воду тяжёлыми ошмётками попрыгали, взметая фонтаны сверкающих брызг, потревоженные лягушки, гревшиеся на прибрежных уступах, и недовольно залегли в подводных зарослях на мелководье, высунув огромные, большеглазые головы из тины и выжидая, когда скроется двуногое существо, потревожившее их в час отдыха, и можно будет снова вылезти на берег.

     В ту же секунду незнакомец вскочил, словно подброшенный внезапно распрямившейся пружиной, и вполоборота взглянул на неё снизу вверх.

     Илинда замерла на месте, не смея двинуться и растерявшись от такой странной реакции.

     Это был самый обычный мальчишка, каких много в округе. На вид лет пятнадцати, среднего роста, плечистый и крепкий. Серые глаза зло и затравленно блеснули на бледном лице, сквозь упавшие на них светло-русые волосы, рот нервно перекосился, кулаки сжались, словно ему не терпелось пустить их в ход. Но когда он повернулся к ней не в профиль, а всем лицом, Илинда невольно оцепенела и испуганно попятилась. Что поразило девочку, заставив её испуганно охнуть, так это свежий след ножевого ранения, пересекавший его левую щёку наискось, вспухший, багрово-красный, и кровь ещё обильно сочилась из раны. Пятна крови были видны и на белой рубашке, и на судорожно стиснутых руках незнакомца.

     - Ты кто? Что тебе здесь надо? - со злостью спросил он, и оттого, что он заговорил, кровь снова хлынула из раны, и он закусил губу, торопливо приложив к щеке зажатый в кулаке платок.

     Первый испуг улетучился, и Илинде вдруг стало жалко человека, которого она видела внизу, на горячем песке. Она вмиг поняла, что с ним случилось что-то ужасное и что ему нужна немедленная помощь, и передумала уходить. Заметив, как подрагивает грязный платок в его сведённых пальцах, встретив очередной его затравленный, злобный взгляд, она решительно спрыгнула с откоса, по щиколотку утонув в раскалённом коричневом речном песке, обжегшим её босые пятки калёным железом. Она не боялась наступать на раскалённые пески, не боялась обжечь ступни - она была привычна к жаре и знойной духоте и без труда выносила все связанные с этим неудобства, практически не замечая их.

     - Ты хоть платок в реке прополощи, - посоветовала она, спустившись вниз и заметив, что кровь просочилась из-под платка на его белые от напряжения пальцы. Он с досадой дёрнулся в сторону и отвёл, почти отшвырнул её руку, которую она протянула было, чтобы взять платок из его рук и сполоснуть его в реке.

     - Не тронь! - рявкнул он и отвернулся, - и без тебя справлюсь!

     Не обращая внимания на грубость, прозвучавшую в её адрес, Илинда огляделась кругом, сорвала какую-то травку, растёрла в пальцах, размяла. Мальчик прополоскал платок, и хотел было снова приложить его к щеке, но она молча выхватила платок из его рук, выложила на него растёртую в кашицу траву и только тогда отдала ему.

     - Прикладывай, - велела.

     - Что это? - он смотрел на неё с хмурой неприязнью, и на мгновение ей показалось, что ему не терпится схватить её за шкирку и зашвырнуть обратно на обрыв, чтобы она убралась восвояси и оставила его наконец в покое. Она решительно сдвинула брови и упрямо сжала зубы, всем своим видом показывая, что не собирается уходить с берега, что бы ни вздумал ей скомандовать чужой мальчик.
 
     - Подорожник, - с вызовом ответила она и поторопила, - ты прикладывай, а то опять кровь выступает!

     Он нерешительно помедлил, затем приложил платок к ране, поморщился. Вновь бросив на девочку злобный, досадливый взгляд, отвернулся и присел у воды прямо на песок, повернувшись спиной к ней. Илинда постояла рядом молча, затем сказала:

     - Рубашку давай, я в речке постираю. Кровь впитается и не отстирается потом.

     - Обойдусь, - неразборчиво буркнул он, не оборачиваясь.

     - Давай рубашку, - повысив голос и стараясь не замечать его грубостей, она настойчиво постучала по его плечу согнутым пальцем; он передёрнул плечами, как дёргает шкурой корова или лошадь, стараясь согнать приставшую назойливую муху, - скорее, через полчаса высохнет, на раките повесим, солнце быстро её высушит.

     - Сам постираю! - снова огрызнулся он, - успею! Иди домой!

     Илинда возмутилась тоном его голоса. Стремительно распрямив плечи, она упёрла руки в бока и сверкнула глазами.

     - А чего это ты на меня кричишь? - едва сдерживая вскипевшую в душе обиду, осведомилась она, - и с чего это ты меня прогоняешь? Я всего лишь помочь хотела! Я тебе ничего плохого не сделала! Да и к тому же... здесь мой уголок, это ты вторгся сюда без приглашения, ты, а не я, и хотя бы поэтому должен быть вежливым. Я здесь - у себя, а ты - у меня в гостях! И не имеешь права прогонять меня отсюда. Понял? Не я к тебе пришла! Ты ко мне пришёл... причём, без спроса и без приглашения. Уходить отсюда я не собираюсь. Не нравится - уходи сам!

     Он искоса глянул на неё и виновато опустил глаза. Потом сказал в сторону, с огромным трудом превозмогая собственный характер и едва заставив себя извиниться:

     - Прости, если получилось, что я тебя обидел. Я не хотел, правда. Просто я не умею принимать ничью помощь и тем более за эту помощь благодарить. Присядь.

     Она присела на корягу, полузатопленную водой, и погрузила ноги в прохладную речную воду, сверкающую на солнце и ласково щекотавшую ступни невидимыми струями. Уходить она не собиралась ни при каких условиях. Она и вправду чувствовала себя здесь хозяйкой - ещё не хватало, чтобы какой-то пришлый мальчишка походя выгнал её отсюда. Впрочем, выгонять его сама она тоже не намеревалась - ей хотелось помочь ему, ведь помочь ему, кроме неё, было, видно, некому.

     Воцарилось долгое молчание.

     Илинда поглядывала на незнакомца, продолжавшего сидеть к ней спиной, и вновь отводила глаза, не решаясь задать вопросы, которые упорно вертелись в голове и не давали ей покоя. Она знала, что никогда ни о чём не спросит. Не посмеет спросить. Потому что не её это дело. Потому что нельзя расспрашивать человека только потому, что тебя одолевает любопытство. Не в её привычках было лезть в чужую душу. "Не расскажет сам - спрашивать не буду,"- решила она и стала ждать, когда он заговорит.

     И он заговорил. Заговорил тихо, и голос его прозвучал совсем по-другому - как-то растерянно, глухо, без прежней агрессии и враждебности.

     - Зовут-то тебя как?

     - Илинда, - помолчав, ответила она, бултыхнув в воде ногой и распугивая шнырявших вокруг её ног мальков и головастиков, - Катарина Илинда.

     - Кати, значит... - непонятно проговорил он, чуть обернувшись на неё.

     - Все зовут меня Илиндой, - возразила она, поморщившись; своё второе имя она назвала только для солидности, она и сама порой забывала, что у неё - двойное имя, до того привыкла быть просто Илиндой.

     - Ну, так я буду звать тебя Кати, - упрямо перебил он, - ты не против?

     Она лишь неопределённо пожала плечами.

     - А мне как тебя называть? - поинтересовалась она, надеясь услышать, как его зовут.

     - А тебе необязательно знать моё имя! - вновь вскинулся было он, но увидев, что она снова нахмурилась, поторопился добавить: - ну ладно, ладно, не обижайся… я не со зла…

     Чтобы скрыть неловкость, он торопливо пошарил в кармане, прижав платок плечом, чтобы освободить себе обе руки, вытащил пачку сигарет, открыл - в ней оставалась последняя сигарета.

     - Чёрт, кончились... - с досадой пробормотал он, подкурил, нервно скомкал и отшвырнул далеко на песок пустую бело-золотую пачку.
 
     - Лучше б тебе не курить, пока не зажило. Смотри, опять кровь проступает, - неодобрительно сказала девочка, заметив, что на влажной ткани сдвинувшегося с места платка неровной цепочкой расплываются красные пятна.

     - Ну и пусть, - отрывисто проговорил он, сунув сигарету в зубы и чиркая спичкой по коробку, чтобы добыть огня, - я не могу не курить... а уж когда случается что-нибудь из ряда вон выходящее, то и вовсе худо без сигарет.

     - И что, помогает? - она с недоверием смотрела на него.

     - Хотя бы видимость того, что полегчало, - криво усмехнулся он, - а на самом деле... вряд ли сигареты могут решить даже самую простую проблему в мире. Просто... хоть что-то делать, чем-то себя занять, чем-то отвлечь...

     Илинда увидела, как неудержимо дрожит его рука. Он снова поднёс ко рту сигарету и глубоко затянулся. Докурив, он не стал гасить окурок. Истлевшая сигарета полетела в воду и, зашипев, погасла сама. Светло-коричневый фильтр с обгоревшими чёрными краями покачивался на воде, как поплавок, пока течение не подхватило и не понесло его в сторону. Илинда наблюдала, как окурок ныряет в волнах, уносимый всё дальше и дальше...

     - Я хотел попросить тебя... можно? - вдруг, с огромным трудом пересилив себя, едва находя нужные слова, обратился к ней новый знакомый. Ему было невероятно трудно заставить себя высказать свою просьбу; видимо, он не привык кого бы то ни было о чём бы то ни было просить, обходясь собственными силами и рассчитывая только на себя. Видимо, он не знал, чем объяснить свою просьбу, и в то же время прекрасно понимал, что без посторонней помощи ему на сей раз не обойтись, одному - не справиться.
 
     Илинда встрепенулась и мгновенно вся обратилась в слух. Ей очень хотелось оказаться ему полезной. Заметив его колебания, она строго взглянула на него, с большим трудом поймав его ускользающий нерешительный взгляд, и серьёзно произнесла:

     - Я сделаю всё, что смогу.

     - Даже ничего толком не зная обо мне? - недоверчиво взглянул на неё мальчик, приподняв бровь.

     - Захочешь рассказать - расскажешь сам, а любопытничать и выпытывать мне ни к чему, - пожала она плечами и поторопила его: - о чём ты собирался попросить меня?

     Он помолчал, раздумывая, потом взглянул на неё пристально и через какое-то время спросил, словно наконец-то решившись прибегнуть к посторонней помощи:

     - У вас дома есть телефон?

     - Я живу в приюте, - ответила девочка.

     - Где? - не понял он.

     - В Кентайском приюте. Телефон там есть. В кабинете директрисы.
 
     - Короче, мне нужно, чтобы кто-то позвонил в больницу и разузнал, как себя чувствует старик Ламский. Номер в справочнике разыщешь. Если справочника не найдёшь... домой ему позвони, - он дотянулся до брошенной сигаретной пачки, нетерпеливо распотрошил её, вытащил оттуда серебряную бумажку, перевернул её белой стороной, разгладил на колене. Потом порылся в кармане, достал огрызок химического карандаша и торопливо написал несколько цифр. Протянул ей бумажку с телефонным номером, добавил, заставляя себя говорить словно через огромную силу и глядя в сторону:

     - Спроси... наплети что-нибудь, придумай... слуги скажут, что с ним. Сумеешь придумать? Главное, чтобы правдоподобно вышло. Сделаешь?

     - Сделаю, - она без раздумий развернула бумажку, шёпотом повторила цифры, заучив их наизусть, затем торопливо свернула её и сунула в карман своего коричневого форменного платья, которое так и не успела переодеть, сбежав с уроков. В нём было жарко, несмотря на то, что она закатала до локтя рукава и расстегнула пуговичку полотняного воротничка; мелькнула было в голове мысль, что нужно бы заодно забежать в свою комнату и переменить платье... но она вмиг от этой мысли отказалась, вспомнив, что уроки уже наверняка закончились и девочки уже в комнате. Нельзя попадаться им на глаза, иначе Мишель приступит с расспросами, и не так-то просто будет от неё отделаться.
 
     Илинда сделала было движение, чтобы подняться с коряги, но мальчик вдруг остановил её.

     - А директриса? Ей что скажешь? - быстро спросил он.

     - Она часто уходит, а кабинет никогда не запирает. Я подкараулю, когда она уйдёт, и позвоню. В крайнем случае, можно соврать... что кто-то её вызывает... или придумать, будто что-нибудь случилось... - отмахнулась она.

     - Только, слышь... - предостерегающе нахмурился её собеседник, всем корпусом повернувшись в её сторону и пронзая её мрачными взглядами из-под сдвинутых у переносья бровей, - обещай, что никому ни слова обо мне не скажешь! Обещаешь? Что даже не заикнёшься обо мне никому?

     Она недоумённо посмотрела на него какое-то время, но он волновался всё больше, неотступно следя за ней глазами, и быстро повторил:

     - Так обещаешь, что не проговоришься?

     - Да мне и проговариваться-то некому... - растерянно ответила она, - кроме моих друзей...

     - И друзьям - ни слова! Иначе мне твоей помощи не нужно! - решительно и резко проговорил он, и она поспешила согласиться. Хотя она вовсе не собиралась бежать на поиски своих друзей, чтобы привести их на берег, но и не видела ничего страшного в возможности рассказать им о новом знакомом.
 
     - Зря ты беспокоишься, что мои друзья... - начала было она, желая уверить его, что они - замечательные и не способны причинить ему вред, но он резким жестом оборвал её и заявил:

     - Или ты никому обо мне ни слова не говоришь, или я немедленно отсюда уйду и не стану просить тебя ни о чём. Сам справлюсь. Как-нибудь.

     - Да не скажу, не беспокойся! Очень мне это нужно! - пренебрежительно фыркнула Илинда, вытащив ноги из воды и держа их на весу, чтобы солнце просушило их, прежде чем она ступит босыми пятками на песок; ей не хотелось, чтобы на мокрые подошвы навернулись целые пласты песка, который, подсыхая, будет сыпаться с её ног всю дорогу; когда ступни её просохли, она встала и направилась к откосу, совершенно позабыв, что в приюте в это время заканчивается обед, который она впервые в жизни пропустила.

     - И ещё кое-что, - замявшись на мгновение, он вытащил из кармана смятую купюру и вложил ей в руку, - сигарет мне прикупи, пожалуйста! И хлеба. Там тебе и на шоколадку останется. Я бы сам... но ты же видишь... в таком виде меня сразу в полицию заберут. Ты не беспокойся, я ничего плохого не совершил, и арестовывать меня не за что. Просто... такая рана... пойдут расспросы... кто-нибудь обязательно в полицию заявит. Меня, конечно, отпустят... потому как я ничего плохого не совершил... но пока разберутся... много времени может пройти. Ну, беги, беги!

     - Я постараюсь побыстрее... через часок вернусь! - Илинда помолчала какое-то время, хотела было что-то спросить, но передумала, махнула рукой и стала торопливо взбираться по откосу, хватаясь за кусты, клонившиеся над обрывом.



     Директрисы не было в кабинете; старый справочник со слежавшимися пожелтевшими страницами пылился под телефоном, молчаливо дремавшем на самом краю просторного письменного стола, где аккуратными стопками были разложены бумаги и принадлежности для письма; отыскать нужный номер и позвонить в больницу Илинде не составило труда. Старик был жив, и уже пришёл в сознание. Здоровью его, а тем более жизни, ничто не угрожало. Без труда получив нужную информацию, девочка быстро положила трубку на массивные рычаги и скользнула к выходу из кабинета.
 
     И тут ей пришлось притормозить.

     За дверью её подкараулила Мишель; она шла к маме Анне, намереваясь попросить её помочь поставить заплатку на протёршийся локоть школьного платья, и в приоткрытую дверь увидала, как от письменного стола директрисы поспешно отошла, направляясь к выходу, Илинда - и шла она быстро, крадучись, воровато и зорко оглядываясь по сторонам, словно опасалась, что её схватят на месте преступления. Краем глаза Мишель успела приметить, что мамы Анны в комнате не было....

     - А ну стой! - Мишель остановила вздрогнувшую от неожиданности Илинду, схватив её за руки, едва та успела появиться в коридоре, - куда направилась? И где ты пропадала всё утро?

     - Не твоё дело, Мишель! Отстань! - Илинда быстро пришла в себя, выдернула свои руки из цепких пальцев подруги и попробовала обойти её, но та сделала шаг назад и вбок и снова загородила ей дорогу.

     - Ты что там делала, пока нет мамы Анны? - требовательно спросила Мишель, уперев руки в бока, и свысока, прищурившись, глядела на Илинду; во взгляде её сквозили неприкрытая враждебность и раздражение.

     - Не твоё дело! Отойди, я тороплюсь! - Илинда не оставляла попыток обойти её, но Мишель не желала давать ей прохода, упрямо делая шаг за шагом в ту сторону, куда вздумывалось шагнуть Илинде, и каждый раз оказываясь у неё на пути.

     - Да, конечно! И с уроков сбежала, и в директорском кабинете порыться успела, и сейчас опять куда-то торопится! Вся в делах и заботах! - сквозь зубы выговаривала Мишель, пронзая её злыми взглядами.

     - Ехидничай, сколько твоей душе угодно! Только дай пройти! - теряя терпение, воскликнула Илинда и топнула ногой, торопливо озирая пустынный коридор за её спиной с рядом закрытых дверей по одну его сторону и с высокими солнечными окнами - по другую. В иное время она непременно попыталась бы придумать правдоподобную отговорку, чтобы не скандалить с подругой. Она не преминула бы объяснить ей ситуацию, насколько это было бы в её возможностях... но сейчас она такой возможности попросту не находила. Она хотела бы рассказать правду, потому что у них никогда не водилось друг от друга секретов. Она хотела бы поведать ей всё без утайки, несмотря на случившуюся недавно между ними размолвку... да вот не имела никакого права выбалтывать чужие секреты; она обещала Дмитрию не упоминать о нём... нужно сдержать обещание... да и времени на пустые разговоры не осталось совсем - ей нужно было как можно скорее сбежать, пока не явилась на место происшествия мама Анна, и пока Мишель, разозлённая уклончивостью подруги, не вздумала выложить наставнице всё, как есть. У Илинды не было ни малейшего желания оправдываться ещё и перед нею, плести неизвестно что... Конечно, Мишель никогда не была ябедой... и никогда не сдавала своих... но сейчас слишком уж зло сверкали её карие глаза, слишком сердито трепетали тонкие ноздри, раздуваясь и вздрагивая. Вдруг не совладает с собой? Вдруг, сама того не желая, проговорится маме Анне, что Илинда без спроса рылась в её кабинете?..

     - Ах, вот ты как?! Тебе пройти захотелось? Куда ты направляешься и почему не желаешь отвечать, когда тебя спрашивают? - всё громче кричала она, - ты сбежала с занятий, ты пропустила обед! Ты всегда приходила в столовую вовремя, а сегодня не явилась! Макси волнуется - куда ты пропала... хотел уже собрать нас всех и отправиться тебя разыскивать... а ты и говорить со мной не желаешь?! Всё, всё ему расскажу! Пусть не волнуется, что ты будто бы пропала, пусть не переживает зазря!

     Илинда ничего не сказала. Слова подруги о намерении Макси отправиться на поиски сильно испугали её; ей показалось, что отправься он её искать - и может запросто наткнуться на Дмитрия, если ему вздумается проверить пляжик. Нужно во что бы то ни стало сбить ребят со следа.

     - Я - на Флинт! Грибы посмотрю! Я скоро вернусь! - проговорила она, резко оттолкнула Мишель, поднырнула ей под руку  и бегом бросилась к лестнице.

     - А я расскажу, расскажу, что ты сбежала на реку! Небось, на висячий мост идти вознамерилась? Я немедленно иду всё рассказывать Макси! Только вернись - уж он-то тебя проймёт! - взвизгнула Мишель, глубоко оскорблённая бесцеремонностью Илинды, но та уже не слышала её - она была далеко.



     - Госпожа Беладония, Мишель плохо! У неё истерика, а я ничего не могу сделать, я никак не могу успокоить её! Ой, бегите, бегите скорее, боюсь, как бы ей хуже не стало! - закричала Илинда, ворвавшись в приютскую аптеку, где толстая аптекарша что-то записывала в тетрадь, сидя возле открытого окна. Перед ней стояла большая миска с яблочными пирожками и пузатый бокал с чаем, от которого поднимался густой и крепкий пар. Видимо, она только что решила перекусить.

     Мишель являлась любимой воспитанницей госпожи Беладонии, и Илинде это было прекрасно известно.

     - Где она? Где Мишель? - всполошилась женщина, вскочив со стула и от волнения расплескав на подоконник чернила - у неё была дурная привычка держать чернильницу под самым локтем, так что от малейшего неосторожного движения она могла запросто опрокинуть и разлить её. Схватив тряпку, стала оттирать, задела миску - и пирожки один за другим посыпались за окно, мягко шлёпаясь в траву.

     - Где Мишель? - повторила она, волнуясь и понятия не имея, за что ей хвататься в первую очередь.

     - Возле кабинета директрисы, - заканючила девочка, - ой, быстрее, ой, ей так плохо!

     Махнув рукой на пирожки, на разлитые чернила, глянцево блестевшие на солнце, аптекарша зачем-то схватила склянку с нашатырным спиртом и выбежала за дверь.

     Илинда судорожно открыла шкаф, отыскала на полке бинт, пластырь, прихватила баночку с травяным бальзамом, которым приютским детям мазали ссадины, царапины и ожоги, выскочила через окно во двор, подобрала в подол упавшие в траву пирожки и побежала к воротам.

     Стащив у сторожа пачку сигарет, которую тот по какой-то необъяснимой счастливой случайности забыл на завалинке своего дома у ворот, Илинда припустила обратно к реке с такой скоростью, что всё мелькало перед глазами, как в сумасшедшем калейдоскопе.



     Мальчишка сидел на том же месте  за обрывом возле реки. Он успел сполоснуть свою рубашку и она почти досохла, развешенная на раскидистом кусте. Илинда кубарем скатилась с обрыва, уселась рядом, на раскалённом коричневом песке, и принялась ловко и сноровисто выкладывать на лист лопуха пирожки. Она больше не опасалась неожиданного вторжения Макси,  Мишель и остальных. Если они и отправятся её искать, что весьма маловероятно, то совсем в другую сторону. Она не сомневалась, что Мишель не замедлит рассказать остальным, что Илинда жива и здорова и что ничего из ряда вон выходящего с ней не стряслось, несмотря на то, что она не явилась на обед, чего никогда раньше за ней не водилось. Она не сомневалась, что Макси, успокоившись,  благоразумно решит дождаться её в приюте, и не пойдёт разыскивать её невесть где. И, значит, можно было наконец-то перевести дух и не торопясь пообедать чем Бог послал.

     - А ещё вот это, - с трудом уняв неистово колотившееся от стремительного бега сердце и кое-как выровняв рвущееся из груди дыхание, произнесла она, и за пирожками последовали бальзам и сигареты, - и это, - она положила рядом купюру.

     - Узнала, что я просил? - быстро спросил он, не замечая принесённых ею вещей и не сводя с неё пронзительного и нетерпеливого взгляда широко раскрытых серых глаз; его стиснутые на коленях руки побелели от напряжения, по краям глубокой раны на щеке вновь проступили капли крови.

     - Жив-здоров-пришёл в себя-скоро выпишут, - на одном дыхании выпалила она, прекрасно понимая, насколько тяжело для него неведение, в котором он оказался, и не желая томить его неизвестностью ни минутой дольше положенного.

     Мальчик обессиленно прикрыл глаза рукой, привалился плечом к глинистому уступу, нависавшему над ним, прерывисто вздохнул и еле слышно прошептал: "Слава Богу!" Силы вдруг на мгновение оставили его, но вскоре он сумел перебороть собственное волнение и взять себя в руки. Помолчав с минуту, он постепенно, шаг за шагом, усилие за усилием, вернулся к действительности. Огляделся по сторонам, заметил пристроившуюся напротив, на самом солнцепёке, Илинду.

     - Спасибо тебе, Кати! - проговорил он, и голос его сломался, прервавшись на едва слышный шёпот,- ты сама не представляешь, что ты для меня сделала!

     Взгляд его упал на купюру. Он непонимающе и строго посмотрел на девочку. Та счастливо и довольно улыбнулась, молча жуя пирожок.

     - Это что? - нахмурив брови, спросил он, кивнув на купюру, бордово красневшую под солнцем на листе лопуха, который съёжился  от невыносимой жары, что разливалась в плавящемся над степью знойном воздухе.

     - Деньги, которые ты мне дал, - едва сдерживая горделивые нотки, рвущиеся из самой глубины души, произнесла Илинда; ей не терпелось похвалиться своей сноровкой и смекалкой. Ей казалось, что он должен непременно восхититься её способностью раздобыть необходимое, не заплатив за это ни гроша; ей казалось, что вот сейчас он обрадуется, похвалит её и воскликнет, как воскликнул бы на его месте Макси: "Чудеса, да и только! Тебе несказанно повезло сегодня!" Для приютской ребятни умение стащить кусок хлеба являлось чуть ли ни показателем их положения на своеобразной иерархической лестнице - и чем выше и чище была эта способность, тем большее значение, тем больший вес приобретал в приютской среде счастливчик, обладающий таким даром. Авторитетом для вечно голодного приютского племени являлся не тот, кто умел рисовать лучше остальных, не тот, кто обладал чудесным голосом, не тот, кто получал самые лучшие отметки в школе... авторитетом являлись те избранные, которым можно было завязать глаза - и они с завязанными глазами утащат раскалённую головню из пылающего костра, не обжегши пальцев, и унесут её, спрятав в карман - и карман не задымится и не обуглится...
 
     Илинде было далеко до подобного мастерства. Обычно ей перепадала незначительная мелочишка с чужих огородов или лишний кусочек хлеба, что удавалось спрятать в рукав в приютской столовой, когда  выпадала их очередь мыть посуду после ужина, да и то - если вдруг повариха зазевается и не углядит за своими подопечными, а смотрела она обычно в оба. И потому сегодняшняя несказанная удача так сильно кружила ей голову и наполняла её таким ощущением собственной исключительности, что ей хотелось смеяться от радости. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь разделил её торжество. Будь рядом Макси, Мишель и остальные - и они не замедлили бы засыпать её восторженными восклицаниями, от которых она почувствовала бы себя ещё счастливее. Но их рядом не было. Зато рядом был чужой мальчишка. А потому восхититься выпавшей на её долю удачей предстояло ему... Она уже приготовилась выслушать подобающую случаю похвалу... но похвалы почему-то не последовало.

     - А откуда же...  - смущённо потупившись и отведя глаза в сторону, словно догадываясь, что она всё принесённое просто-напросто украла, и опасаясь обидеть её своими догадками, если те вдруг не подтвердятся, проговорил мальчик, и Илинда смешалась, смутно почувствовав, что отчего-то всё идёт вовсе не так, как она думала, и что её новый знакомый вовсе не склонен восхищаться талантами подобного рода. Она невольно отложила на колени пирожок, который держала в руках, и притихла, сосредоточенно вглядываясь в его лицо.

     - Где ты всё это взяла? - глухо спросил тот, по-прежнему стараясь не смотреть в её сторону.

     И вдруг лицо её вспыхнуло, и странная догадка проскользнула в её душе, тотчас превратившись в уверенность - её новый знакомый не склонен восторгаться делами подобного рода, и ни в коем случае нельзя ожидать от него одобрения. А уж ждать от него похвалы и вовсе не следовало - вряд ли он похвалит её за то, что она ворует.

     Эта внезапно пришедшая ей в голову мысль заставила её вспыхнуть до корней волос, несмотря на то, что она по-прежнему не видела ничего зазорного в своих действиях; и предоставься ей такая возможность сызнова - она опять не раздумывая стащила бы и пирожки, и мазь, и сигареты, и совесть не упрекнула бы её за это ни разу.

     Избегая смотреть на мальчика, уставившегося в сторону и молчавшего, Илинда вдруг заторопилась, быстро отложила четыре самых больших пирожка и завернула их в лист лопуха, намереваясь отнести друзьям, резким движением придвинула к новому знакомому два оставшихся пирожка, и буркнула сердито и грубо:

     - Где взяла, там больше нету. Давай быстро поедим, пирожки ещё горячие! А после я перевяжу тебе рану. Эту мазь госпожа Беладония по собственному рецепту делает, она здорово помогает практически ото всех болячек! И попрошу не спрашивать ни о чём. Мне неприятно отвечать на твои вопросы - где взяла да зачем да почему! Взяла там, где посчастливилось; затем взяла, что так надо было; а почему... да потому что возможность подвернулась и грех её упускать! Вот и весь сказ! В конце концов, я тебя тоже ни о чём не спрашивала. Деньги спрячь, а то ветер налетит и унесёт.

     - Забери их себе, - глухо произнёс он, тихонько придвигая к ней хрустящую бумажку, но она резко ударила его по руке и оттолкнула, - ты сэкономила, забери, купишь что-нибудь.

     - Что мне надо, я и так возьму... - презрительно сузив синие глаза, фыркнула она, - а тебе эти деньги больше моего пригодятся, не для себя экономила, - она схватила бумажку и, свернув её, попыталась было вложить в его неподатливую руку, но он торопливо сжал пальцы и спрятал руку за спину, не желая брать деньги; тогда она вскочила и решительно положила их в карман рубашки, висевшей на ветке, - кстати, высохла! Надевай!

     Она сдёрнула с ветки рубашку, зацепив её за сучок и едва не порвав, и кинула товарищу; подождав, пока он натянет её, хмуро сунула ему в руку пирожок, пододвинула оставшиеся два. Он попытался было уверить, что не голоден, но она и слушать его не стала - решительно свела к переносью брови и заявила:

     - Не имеет значения, что ты сейчас говоришь. Я принесла еду - садись
 и ешь. Иначе я тоже не буду, а я, между прочим, из-за тебя обед пропустила и осталась голодной. Ты только осторожнее ешь, и щёку платком держи. Кровь больше не идёт?

     - Нет. Остановилась. От твоей травки.

     Поколебавшись немного, мальчик всё-таки принял угощение. Заметив, что Илинда положила ему три пирожка, а себе взяла только один, от которого, к тому же,  осталась всего лишь половинка, он молча пододвинул ей ещё полтора и настоял, чтобы она взяла. Она попробовала было возмутиться, но он заявил, что в противном случае вынужден будет вообще отказаться от своей доли. Поняв, что спорить бесполезно, Илинда вынуждена была принять его условия.

    Ребята принялись молча есть. Пирожки были вкусные,с тонкими корочками, начинки было положено щедро - так, наверное, пекут пирожки дома, для себя. В приютской столовой такими не кормили. Свернув лист лопуха в кулёк, Илинда зачерпнула речной воды и предложила мальчику.

     - Пить будешь? - спросила она, всё ещё памятуя недавнюю невольную обиду.

     Вода была прохладная и чистая. Напившись, он протянул кулёк ей обратно.

     - Спасибо. И накормила, и напоила, - произнёс он и потянулся к сигаретам.

     Илинда молча смотрела, как он курит. Потом спохватилась и занялась своими делами: отмотала бинт, сложила его в несколько раз, густо намазала бальзамом. И стала ждать. Когда он выбросил в воду окурок, она молча подошла к нему, выкинула его грязный платок, которым он продолжал зажимать щёку, и, наложив повязку на порез, залепила её пластырем, чтобы не сползала.

     - Вот и всё, - буркнула она, отходя обратно, - теперь будет заживать.
 
     - Спасибо, - негромко проговорил он.

     Она присела на песок, обхватила колени руками и  положила голову на руки, уставившись на тихонько плескавшую у берега тёплую воду, насквозь пронизанную солнечным светом, в которой сновали, вспыхивая под водой блёстками серебра, крохотные рыбки, резвившиеся на мелководье. Солнце знойно пекло с высоты, в раскалённом добела, по-летнему выгоревшем небе не было ни облачка.

     Воцарившееся молчание прервал   мальчик.

     Он чувствовал себя весьма неловко и скованно оттого, что невольно обидел её своей реакцией; он видел, как радовалась она, возвратившись с полным подолом пирожков, с пачкой сигарет и бальзамом, он видел, как радостно сияли её глаза, когда он спросил, почему она принесла деньги обратно... она явно рассчитывала, что он порадуется вместе с ней... он же едва сдержался, чтобы не укорить её за такой поступок. Он прекрасно понял, что она всё принесённое просто украла, и едва сдержался, чтобы не высказать вслух осуждения... а кто он такой, чтобы судить кого бы то ни было? Судить, а тем более - осуждать?

     Она старалась ради него же... он ел украденные ею пирожки, потому что был голоден, потому что ещё больше обидел бы её, откажись он от предложенного обеда; он позволил ей намазать свою рану украденной мазью и наложить повязку из украденного бинта и пластыря, потому что нужно было залечить эту рану; он курил украденные ею сигареты, потому что ему хотелось курить... Имел ли он какое бы то ни было право осуждать её за то, что всё это было добыто нечестным путём?..

     Чтобы как-то сгладить ситуацию, чтобы как-то восстановить добрые отношения и поскорее забыть невольно случившуюся размолвку, он решил заговорить.

     - Меня зовут Дмитрий, - хмуро произнёс он и, хмыкнув, добавал: - Дмитрий Ламский.

     Илинда неспеша повернула голову и молча смотрела на него потемневшими глазами, ожидая продолжения. И продолжение последовало.

     - Я - сын того человека, о котором  просил тебя узнать, - скупо пояснил он, и с усилием, сквозь судорожный вздох, поправил сам себя: - младший сын. Сегодня утром я приехал домой. Впервые за восемь лет. Я восемь лет не видел своего отца... И лучше бы мне ещё восемь лет его не видеть! Смотри, чем закончилась наша встреча! Ведь это он меня ножом хватил... Молчишь? Не веришь? Думаешь, так не бывает и я всё вру? Но я ничего не выдумываю. Бывает. И не такое в жизни случается.

     Неожиданное признание ошеломило её. Прозвучавшие страшные слова показались ей чем-то настолько нереальным, неправдоподобным, что ей никак не удавалось охватить их разумом, осознать, увязать воедино. И тем не менее, в душе её не было ни тени сомнения, что мальчик говорит сущую правду, что он не обманывает её. Да и какой смысл ему было врать?

     - Я верю, - еле слышно прошептала Илинда, глядя на него широко раскрытыми глазами и вмиг позабыв о недавней невольной обиде.

     - Ты - приютская, а значит, сама многое пережила. Только потому я тебе это рассказываю. Только потому, что ты поймёшь... наверное. Я в какой-то мере тоже... приютский. Дома, с отцом, я жил лет до шести, потом он отправил меня в частную школу в Нитре, там я учился и жил. Он не навещал меня, не забирал домой на каникулы, он мне не звонил и писем никогда не присылал. Он переводил директрисе деньги на моё обучение и содержание - этим его заботы обо мне исчерпывались. Поначалу я был безумно рад, что меня отдали в школу... в школе мне было гораздо веселее и интереснее, чем в родном доме - дома я вечно был один... а тут - полно сверстников... но я подрастал, я видел, как к ребятам, которые учились со мной, каждые выходные приезжают родственники... в праздники они разъезжались по домам, не успевал прозвенеть последний звонок... Они разъезжались, и во всей школе из детей оставался я один. Я стал задумываться, почему так происходит. Мне хотелось знать, почему я ни разу не получил ни одного подарка - ни на день рождения, ни на Рождество, ни на Новый год... Я не понимал, отчего отец не пишет мне, не приезжает даже навестить. Конечно, мне было обидно... Больно, досадно... стыдно! Мне было стыдно перед ребятами... Я видел, что одни относятся ко мне снисходительно, другие жалеют, третьи... третьи презирают. Именно за то, что в собственной семье я - отщепенец... Жалости и снисхождения я не намерен был принимать от кого бы то ни было; презрения терпеть не собирался тем более. Постепенно я отстранился от своих сверстников, мне было в тягость находиться в их обществе... Я чувствовал себя не таким, как все... словно на мне стояло клеймо отверженного, которое я всеми силами пытался скрыть от себя самого. Я переживал молча. Я копил в себе свои обиды, я никому о них не рассказывал... и они точили мою душу, как могильный червь! И вот, неделю назад, я случайно услышал разговор директрисы и одной из преподавательниц. Они говорили обо мне. Оказывается, отец прислал недавно письмо, в котором извещал, что намерен перевести меня  в следующем учебном году в военную академию. Мне как раз в июне исполнится четырнадцать. Я услышал их разговор... И мне буквально крышу снесло. Я не собирался становиться военным! Я хотел себе совершенно иной дороги! Сама мысль о том, что отец походя решает мою судьбу, не спросив моего мнения, не принимая в расчёты моих устремлений и пожеланий, взбеленила меня; такой ярости, такого отчаяния я не испытывал никогда в своей жизни! Я решил увидеться с отцом. Чтобы задать ему все вопросы, которые накопились за восемь лет. В ту же ночь я собрал необходимые вещи и тайком ушёл из школы... Денег у меня не было. Я неделю добирался до Кентау - где на попутках, где пешком... Под конец мне повезло: удалось пробраться в вагон товарного поезда и остаток пути я проехал в поезде. Возле Кентау, правда, пришлось прыгать, ведь я привык, что на маленьких станциях мой поезд не останавливался, проносился мимо, лишь слегка сбавляя скорость... Это было сегодняшним утром.

     Мальчик не глядя пошарил по песку рукой. Илинда поняла, что он ищет, и тихонько подтолкнула к его руке пачку сигарет. Его колотил озноб. Он нервно достал сигарету, жадно затянулся. Рука его дрожала. Уставившись невидящим взглядом на речную воду, плескавшую прямо перед ним, он не произносил ни слова, пока не докурил. Выбросив окурок, он ещё долго молчал, потом усмехнулся, искоса взглянул на притихшую девочку и пожал плечами.

     - Вернулся домой. Предстал пред светлые очи. Отец был в курсе моего исчезновения из Нитра, его уже известили. Задал я ему свои вопросы... получил неудобоваримые ответы. Он рассвирепел и кинулся на меня, под руку ему нож попал, ну, он меня им и хватил... куда пришлось. Я оттолкнул его, он упал и ударился головой о мраморный выступ камина, и остался лежать. Он был неподвижен. Совершенно неподвижен... Я пощупал пульс - мне показалось, пульса не было... Я затряс его... Потом бросился к телефону, вызвал скорую. Откуда-то появился старый садовник, который, бывало, мастерил мне деревянных лошадок и воздушных змеев, он оттащил меня от отца... Посмотрел на меня, посмотрел на него... Сунул мне в руку свой платок, чтобы я утёр лицо... и вдруг зашептал, толкая меня к выходу, чтобы я скорее уходил... Я никак не мог понять, почему я должен уйти... Тут подъехала скорая, я выскочил в окно и спрятался в кустах. Оттуда я видел, как старика вынесли из дома на носилках - санитары торопились, неся его к машине, из чего я заключил, что он ещё жив... Петро отыскал меня в саду. Он заявил, что никто, кроме него, не видел меня в доме, и сказал, что обманул доктора, соврав, что хозяин сам упал и ударился... Но велел мне бежать. Потому что... потому. Стал совать мне в руки пачку денег... я не брал, но он настаивал, говорил, что взял их в шкатулке моего отца. Он же мне и рассказал, почему отец так ко мне относится. Так я узнал, что моя мать была второй его женой, на которой он женился, уже будучи в возрасте. Первая его жена и его старший сын, которого тоже звали Дмитрием, погибли в аварии. И он долго не мог оправиться от драгоценной потери, потому что души в них не чаял. Десять лет спустя он женился на моей матери. Родился я. Он назвал меня так же, как погибшего... чтобы восполнить потерю. Но со временем понял, что я ни внешне не походил на Дмитрия-старшего, ни характером... ничем. Я сам для него словно не существовал. Он всего лишь хотел заменить того, любимого, сына... Моя мать сбежала, когда мне и года не было, и с тех пор я ничего о ней не знаю. Отец постепенно понял, что я не гожусь на подмену, и отдалился от меня, а потом и вовсе выслал из дома. Он содержал меня - но на этом его заботы обо мне  заканчивались. Я сам был ему не нужен. Признаться, я люблю его ничуть не больше, чем он любит меня. Но если бы он не выжил... ведь получилось бы, что я убил его... Так что я рад, что он жив.

     Дмитрий снова закурил.

     - Что ты будешь делать теперь? - Илинда смотрела на него, отчаянно желая придумать что-то, чем могла бы помочь ему, но ни одна стоящая мысль не приходила ей в голову. Когда она заговорила, голос её был едва слышен, стиснутые руки дрожали, и, как ни старалась, она никак не могла унять эту пресловутую дрожь.

     Он долго молчал, ничего не отвечая, и смотрел в одну точку, на пляшущий у берега окурок, вокруг которого стайкой собрались серебристые мальки, с интересом поклёвывавшие его под водой и заставлявшие размокший коричневый фильтр подскакивать на поднятой ими ряби. Потом не глядя достал из кармана деньги, пересчитал. Вновь аккуратно свернул и спрятал. Вздохнул и неопределённо пожал плечами.

     - Домой мне дорога заказана, - равнодушно произнёс он, - в Нитре мне делать нечего... Дорог на свете много, Кати! Самых разных... и порой самых неожиданных. Я теперь свободен. И никому не позволю эту мою свободу отнять! Я теперь сам себе хозяин! Я узнал всё, что меня интересовало, я взглянул в глаза человеку, который... я ему не нужен. Но если я не нужен ему, разве это конец света? Я нужен сам себе. Я - человек, не лучше, но и не хуже всех остальных. И у меня такое же право жить, как у каждого из живущих. И я смогу. Я найду своё в мире место, вот увидишь!

     - А я...  скажи, могу я как-то тебе помочь? - ей до одури, невыносимо хотелось, чтобы он сказал - "да, можешь", чтобы он попросил её о чём-нибудь, но он только ещё раз пожал плечами. Потом взглянул на неё, и впервые за всё это время в его серых глазах промелькнуло что-то тёплое, доброе. Он улыбнулся, насколько это было возможно с его распухшей раскроённой щекой, и проговорил:

     - Ты уже помогла мне. Ты уже сделала для меня столько, сколько ни один человек за всю мою жизнь не сделал.

     - Узнала о твоём отце, перевязала твою рану и принесла пирожки? - с сомнением осведомилась она, нетерпеливо пересыпая горячий, струящийся песок отчего-то озябшими пальцами, и чувствуя, что никак не может их отогреть, - разве это много?

     - Я вовсе не о том, - усмехнулся он, не сводя с неё серьёзного взгляда, -ты поверила мне. Ты не расспрашивала, не пытала... не сбежала, наконец, не испугалась. Ведь большинство людей на твоём месте если не испугались бы, то остереглись бы и близко подойти к человеку с такой физиономией, как у меня сейчас. А ты просто спустилась с обрыва к совершенно незнакомому тебе человеку и предложила свою помощь. Хотя должна была бы бежать со всех ног, как только я повернулся к тебе лицом.

     - Разве годится убегать, когда видишь, что человеку нужна помощь? - искренне удивилась она, совершенно не понимая, как он может ставить ей в заслугу самый незначительный поступок, на который она сама не обратила ни малейшего внимания.

     - Все так считают, потому что так принято считать, - вздохнул он, - но мало кто делает. А ты, Кати... ты какая-то особенная. Какая-то... своя. Больше никак не скажешь. Ты мне уже помогла, воробей, и я этого никогда не забуду. Знаешь... я никогда и никому не рассказывал о себе столько... и мне вдруг стало легко. Словно, выговорившись и вывернув наконец свою душу наизнанку, я вытряхнул все камни, забивавшие её... Мне стало легко. Я понял, что моей вины нет в том, что происходило в моей жизни долгие четырнадцать лет. А значит, не я плохой, не со мной что-то не в порядке... просто так сложились обстоятельства. А с ними ничего не поделаешь. И значит, думать об этом больше не стоит. Я не пропаду. Петро дал мне деньги. Для начала хватит, а там... как Бог даст.

     - А где ты будешь жить? - забеспокоилась она, - куда пойдёшь теперь?

     - Знаешь, Кати... дёрну-ка я в столицу... - глаза мальчика мечтательно заискрились, он с волнением перевёл дыхание и снова машинально закурил, нашарив на песке неподалёку пачку сигарет, - там и затеряться проще при желании... хотя он явно не станет искать меня... наверняка, он обрадуется моему исчезновению. И прожить там намного легче.

     - Разве? - с сомнением смотрела на него она, всеми силами стараясь удержать отчего-то вдруг подступившие к глазам слёзы. Она сама не понимала, почему ей вдруг захотелось плакать...

     - Конечно. Не беспокойся, я не пропаду!

     - И когда же ты уедешь?

     Долго молчал он, и по лицу его скользили, сменяя друг друга, тени и пятна, словно отображение проскальзывавших в мозгу самых разных мыслей, затеявших меж собой нешуточную битву; долго Илинда смотрела на него, ожидая ответа, отчего-то боясь лишний раз вздохнуть; ей казалось, что стоит только пошевелиться - и она неминуемо спугнёт что-то важное, что-то значительное... и это неведомое что-то сгинет без следа, безвозвратно исчезнет.

     - Должно быть, мне следует подождать некоторое время... пока отец не вернётся домой... - прерывисто вздохнув и отведя глаза в сторону, нерешительно пробормотал наконец мальчик, сорвал травинку и задумчиво сунул её в рот, принявшись нервно покусывать её; его брови хмуро сошлись у переносицы.

     Илинда с огромным трудом перевела дыхание. На какой-то непомерно долгий отрезок времени она попросту перестала слышать и видеть, обрадованная прозвучавшими словами - отчего-то ей очень хотелось, чтобы Ламский остался в Кентау; отчего-то ей казалось, что если он уедет в огромный незнакомый город - и с ним тутже приключится тридцать три несчастья, поджидающих человека в пути... Ей стоило огромных усилий взять себя в руки и заговорить.

     - Боишься, что с ним что-то случится? - когда к ней вернулся голос, осведомилась она, глядя на него исподлобья.

     Он не ответил, только быстро повёл вокруг глазами, вздохнул ещё раз и опустил голову. Ему и самому было стыдно, что он невольно продолжает беспокоиться о человеке, которому было на него глубоко наплевать. Он не мог подобрать нужных слов, чтобы объяснить этой чужой девочке причины, побуждающие его оставаться неподалёку от отца до тех пор, пока того не выпишут из больницы, пока отпадёт всякая опасность, пока его здоровье полностью не восстановится... А кроме того... кроме того, вдруг чудо всё ж таки произойдёт, вдруг отцу захочется вернуть своего сына домой... ведь если он немедленно уедет, то уже никогда этого не узнает.

     Она не расспрашивала ни о чём.

     Какое-то время длилось глубокое молчание, не нарушаемое ни единым звуком. Наконец Илинда спросила:

     - Как долго ты останешься в Кентау?

     Он неопределённо пожал плечами.

     - Скорее всего, пару дней... ну дня три... четыре... - нерешительно проговорил он, - я понятия не имею, сколько его продержат в больнице...

     - А жить где будешь? - не отставала она.

     - Сейчас лето, и нет никакой необходимости искать крышу над головой, - уклончиво ответил он.

     - Значит, ты не вернёшься в отцовский дом? Ты мог бы пожить там, пока он в больнице.

     Он отрицательно замотал головой и с досадой сплюнул на песок.

     - Нет! Я туда ни ногой! Мне повезло, что кроме Петро в доме больше никого не было, но наверняка остальные слуги уже возвратились... Нельзя, чтобы они меня видели. Да ещё в таком состоянии. Они же сразу полицию вызовут... а если и не вызовут, всё равно нельзя мне там появляться. Пусть никто из них не знает, что я вернулся. Тем более, что скоро я отсюда уеду. И скорее всего, навсегда. Ни к чему посторонним людям знать, что я приезжал в Кентау.

     Илинда долго молча смотрела на него, потом спросила:

     - То есть, ты хочешь сказать, что будешь ночевать под открытым небом?

     - Почему бы и нет? На улице лето, погода чудесная, тепло и ясно... Чего ещё желать? - он с досадой передёрнул плечами и снова вздохнул, - ты только взгляни, небо какое... наверняка, в ближайшие дни дождя не будет. Не замёрзну.

     - А что ты станешь есть?

     - Можно будет до магазина дойти, деньги-то у меня имеются... где-нибудь на окраине... Всё равно меня никто не знает. Не пропаду.

     Илинда снова замолчала. Она в раздумье набирала в руку песок и тонкой струйкой высыпала его в речную воду, плескавшую у самых её ног. Ей казалось, что стоит только немного подумать как следует - и она найдёт решение, так как ей казалось неправильным допустить, чтобы Дмитрий несколько дней жил под открытым небом, несмотря на то, что на дворе лето и что погода и впрямь стояла по-летнему тёплая. Да, на дворе лето. Но вот вчера был дождь - просто налетели тучи и хлынул ливень, и лил всю ночь, вплоть до самого рассвета. А если и завтра ливанёт? И куда укрыться мальчишке?

     - Слышишь... - нерешительно спросила вдруг она, ухватив наконец ускользавшую от неё мысль, и торопливо, искоса взглянула на него, - а если я проведу тебя на приютский чердак... там хоть и пыльно, и вещей много ненужных навалено... но я, например, частенько туда забираюсь, чтобы в тишине книжки почитать... Я даже уголок себе расчистила вполне приличный... Днём там, конечно, жарковато бывает, если день солнечный, потому что крыша жестяная и сильно накаляется,  но зато весь чердак будет в полном твоём распоряжении, туда никто никогда не заглядывает. Что скажешь?

     Мальчик задумчиво посмотрел на неё и по прошествии какого-то времени осведомился:

     - А если увидят?

     - Не увидят. Я же говорю, что туда никто не поднимается; даже лестница паутиной заросла. Воспитателям там делать нечего, а воспитанникам и в голову не приходит забраться туда - там от пыли дышать нечем. Но пыль не имеет значения... можно же потерпеть...

     - И всё же... - он колебался, не решаясь принять заманчивое предложение, - вдруг увидят? Тебе попадёт.

     - А вот и не увидят! Мы поднимемся по пожарной лестнице, - азартно перебила его Илинда, и глаза её радостно заблистали, - я провожу тебя, как стемнеет. Нам даже не придётся заходить в приют. Я тебе туда воды принесу... и хлеба. А утром навестить приду. И если что надо будет - принесу. Соглашайся! Всё лучше, чем в степи жить несколько дней! И никто тебя там не увидит. А если и увидят, всегда можно что-нибудь придумать... да если и правду сказать, то вряд ли мама Анна поругает; она у нас знаешь какая добрая?

     - Нет, пусть уж лучше она ничего не знает. Мне не хочется испытывать ничью доброту и ничьей жалости мне не надо. Я уж лучше как-нибудь обойдусь без вашей мамы Анны и её доброты, - мальчик мешкал, не зная, какое решение принять: с одной стороны, было бы и впрямь неплохо пожить эти несколько дней с относительными удобствами, но с другой... ему не хотелось подставлять девочку, которую могут наказать, если кто-нибудь обнаружит его на чердаке, если вдруг вскроется, что это она его туда притащила.

     - Соглашайся, - настаивала Илинда, - иначе мне придётся беспокоиться о тебе, если ты останешься здесь. Я просто не усну сегодня, если буду знать, что ты  остался в степи!

     Дмитрий против воли засмеялся и, согласно тряхнув головой, проговорил:

     - Ну раз так... то мне не остаётся ничего другого. Придётся принять твоё приглашение. Только ты смотри, никому не проболтайся обо мне. И друзьям не говори - мало ли что... Пусть никто не знает, что я там, хорошо?

     - Хорошо, - у неё вмиг поубавилось радости; в глубине души она надеялась, что он подружится с Макси и Мишель так же, как подружился с нею; прозвучавшее в его торопливых словах сомнение довольно глубоко царапнуло её и задело, и она не замедлила вступиться за своих друзей, - только ты зря беспокоишься о моих друзьях. Они не продадут. Макси, например, никогда на подлость не пойдёт, а Мишель... она, конечно, вздорная и взбалмошная... но душа у неё добрая, и она тоже...

     - И всё же! Обещай, что ни Макси, ни Мишель ничего обо мне не узнают! Так мне будет спокойнее, - настаивал мальчик, и Илинде, скрепя сердце и сжав свою волю в кулак, пришлось пообещать, что она ни слова не скажет о том, что на чердаке у них появился временный постоялец. Умом она и сама прекрасно понимала, что лучше будет никому ничего не говорить, но привычка делиться всеми своими мыслями с Макси и Мишель заставила её тайком вздохнуть - ей не очень улыбалось иметь от них какие бы то ни было секреты. Тем более, что в Макси и Мишель она была уверена полностью - они никогда и никому не выдали бы её нового знакомого. Вот Панчо или Юли - те, вполне возможно, могли бы... но Мишель и Макси на такое были не способны.

- Раз ты настаиваешь, - произнесла она, вздыхая тайком, - то пусть так и будет. Я никому ничего не расскажу.

- Вот и ладненько, - с облегчением вздохнул Ламский и дружески улыбнулся ей, - спасибо тебе! Ты и впрямь окажешь мне неоценимую услугу, если поможешь устроиться на эти несколько дней. Было бы и вправду неплохо...

- К ужину мне нужно будет вернуться в приют, - заявила Илинда, - пойдём вместе. Спрячешься пока в саду. Там есть грот... правда, возле грота можно натолкнуться на кого-нибудь из ребят... Впрочем, сад огромный и до того заросший деревьями и кустами, что там можно без труда спрятаться. А как стемнеет, я тебя отведу наверх. Кстати, на ночь нужно будет сменить повязку, и снова намазать рану бальзамом. Очень болит?

     - Да нет... терпимо.

     - Ну что, пойдём? Я пока тебе сад покажу.

     Ребята поднялись с песка. Дмитрий первым вскарабкался на обрыв и подал руку Илинде. Та легко оттолкнулась босыми пятками от горячего песка и вспрыгнула на откос. Они молча пошли через степь. Стараясь не думать о своих друзьях, Илинда прикидывала в уме, как получше обустроить жилище своего нового знакомого, перебирая в мыслях все имевшиеся там нехитрые предметы и размышляя, удастся ли ей переправить на чердак одеяло и какое оправдание придумать на случай, если воспитатели хватятся её одеяла и станут спрашивать, куда она его задевала. Она никак не могла придумать, как выкрутиться в сложившейся ситуации, и в конце концов пришла к выводу, что придётся ему обойтись без одеяла - Мишель и Юли непременно заметят, если она ночью станет накрываться простынёй, и неминуемо пойдут расспросы, на которые она не сможет им внятно ответить, чем возбудит лишние подозрения. Не хватало ещё, чтобы Мишель начала за ней следить... Конечно, лучше всего было бы довериться ей... но Дмитрий упорно не желает, чтобы о нём знал кто-то третий. Что ж, это только всё усложняет. Хорошо уже то, что на чердаке имелся матрас, который она расположила под самым скатом крыши, возле большого слухового окна с выбитыми стёклами, в самом углу фронтона - из этого окна, если высунуться в него подальше, открывался вид на один из  жилых корпусов, на ведущий к нему переход и на пыльные садовые кущи. Возле окна стоял деревянный ящик, служивший ей по необходимости столом, а чуть в стороне, чтобы не попадал дождь, у неё имелся  ящик с книгами, которые она заботливо перебирала и отряхивала от пыли всякий раз, как наведывалась сюда. Зимой она уносила свои книги  в комнату.

     В приютский сад они проникли через пролом в стене. Илинда отвела своего спутника в самый дальний конец сада, заросший шиповником и бузиной, и сказала, что придёт за ним, как стемнеет. Дмитрий от нечего делать улёгся в высокой траве у ограды и уснул. Илинда отправилась в столовую, так как близилось время ужинать. Вообще-то, ужин должен был быть через полчаса, но она рассчитывала, спрятавшись за колонной, выждать момент и стащить краюху хлеба, когда повариха отлучится куда-нибудь.



     Несказанное и доселе неведомое везение, начавшееся с полудня, когда ей посчастливилось так ловко стянуть пирожки, бальзам и сигареты, продолжалось - когда она пришла, в столовой не оказалось ни души. Повариха Ганна стояла в дальнем конце коридора, повернувшись широкой костистой спиной, скрестив руки на полной груди, и о чём-то громко говорила с одной из воспитательниц. В коридоре было полутемно из-за отсутствия в нём окон, и девочка незамеченной проскользнула в непривычно тихую, пустую столовую.

     Торопливо озираясь кругом, она проскочила на кухню так быстро, как проскальзывает раскалённый гвоздь сквозь кусок замёрзшего масла, обеими руками ухватила из огромной корзины с пышными круглыми хлебами сразу три буханки, выкинула их в окно, обострившимся до предела слухом прислушалась - не идёт ли кто. Но повариха не спешила вернуться в свои владения, и Илинда торопливо накидала в кулёк куски колотого сахара, жёсткие, словно камни, радуясь неожиданному везению и второпях читая про себя молитву, чтобы Господь смилостивился и позволил ей смыться прежде, чем её здесь обнаружат. Ей удалось выбросить за окно штук тридцать картошин и луковицу, когда она услышала, как в коридоре раздались шаги. Прихватив в подол несколько морковок, она вскочила на высокий подоконник и выпрыгнула в раскрытое окно прямо в заросли молодой крапивы, ошпарившей её руки и ноги.

     Не обратив ни малейшего внимания на жгучую боль, девочка, обламывая ногти, отшвырнула присыпанную землёй доску под самой стеной, мигом собрала раскатившуюся в крапиве картошку, не обращая внимания на хлеставшие по рукам жгучие, злые плети, побросала награбленное добро в открывшуюся под зданием, дохнувшую сырой прохладой, неглубокую яму, специально вырытую под фундаментом предприимчивым Макси, засунула туда же свёрток с пирожками, неудобно раздувавший и оттягивавший на сторону карман, наспех заложила её той же доской и закидала хворостом.

     В поварне уже слышались шаги и бормотание вернувшейся тётки Ганны. "Только бы не выглянула в сад! Только бы не выглянула!" - молила Илинда, прижавшись лопатками к прохладным каменным стенам и замерев на какое-то мучительно долгое время. Но повариха и не думала выглядывать в окно - у неё были другие заботы. Близился ужин, и нужно было раскладывать кашу по тарелкам, резать хлеб и кипятить чай.

     Понемногу успокоившись и уняв бешено колотящееся сердце, девочка заставила себя отделиться от стены, пригнулась и осторожно, как ящерица, проползла под кухонным окном, решётчатая рама которого была откинута в сад и сияла старыми стёклами, острым деревянным углом нависая над самой её головой. Она позволила себе выпрямиться во весь рост только тогда, когда достигла окон столовой, сплошь затянутых буйно разросшимся диким хмелем, пыльные листья которого дремотно колыхались высоко-высоко, цепляясь за карнизы и за выступы стен. Благодаря этому хмелю ей больше не приходилось опасаться, что её заметят изнутри и спросят, что она тут делает.

     Расчёсывая отчаянно горевшие руки и ноги, покрывшиеся красными пупырышками, Илинда всё же готова была запеть во всё горло - такая радость сотрясала всё её существо, такое счастье переполняло её сердце. Она ликовала. Подумать только! Она надеялась, что удастся стащить хотя бы кусок хлеба... а тут такая неслыханная удача! Первый раз в жизни ей так крупно везло. Она пробиралась по саду к дорожке, ведущей во двор, и прикидывала, как поделить продукты, чтобы всем хватило. В первую очередь нужно позаботиться о Ламском. Она решила, что после ужина отнесёт на чердак один каравай, луковицу, несколько кусков сахара и с десяток картошек. Конечно, картошку ещё предстояло сначала сварить... но она решила пока припрятать её, чтобы Мишель и Макси не стали требовать у неё отчёта, кому они предназначены и зачем. Сварить Дмитрий сможет и сам - нужно всего лишь выбраться ночью в степь да развести костёр.

     Осознав, что придётся не говорить товарищам про свою добычу до тех пор, пока эта добыча не будет поделена, пока часть, предназначенная для Дмитрия, не будет убрана с глаз долой, Илинда вздохнула и почувствовала, что радость её несколько померкла, потускнела. Замедлив шаги и нерешительно оглядываясь на оставленный позади тайник, она на какое-то мгновение досадливо нахмурилась - ей не терпелось обрадовать Макси и Мишель, и вынужденная задержка сильно огорчила её, притупила снедавшее её оживление.

     Ей не терпелось поскорее обрадовать своих друзей.

     Кстати, это известие станет отличным поводом для примирения с Мишель. И не имеет никакого значения, что совсем недавно Илинда и Макси твёрдо решили в следующий раз устроить пикник только для себя - решение это было принято сгоряча да с обиды, ни один из ребят не мог всерьёз допустить мысли, что можно вот так запросто набить брюхо в одиночку, в то время, когда у других животы сводит. И Илинда даже не помышляла о возможности поделиться своей удачей только с Макси, скрыв её от Мишель, с которой они недавно поссорились. Да, Мишель и двое её приспешников без зазрения совести уничтожили втроём картошку и хлеб, которыми они запаслись в прошлый раз, но вспоминать об этом ей не хотелось. Ей хотелось только одного: чтобы Мишель перестала на неё дуться за то, в чём она вовсе не была виновата, и восстановить со всеми дружеские отношения.

     И вдруг Илинда решительно остановилась.

     Ей так нестерпимо, так сильно захотелось поскорее рассказать ребятам о своей удаче, что, пораздумав, она вознамерилась вернуться на прежнее место, рискуя быть увиденной поварихой, приди  той охота высунуться в раскрытое окно, чтобы подышать свежим воздухом. "Я сейчас же возьму часть припасов для Дмитрия и, если никто не встретится мне по пути, сразу же отнесу их на чердак, и тогда ничто не помешает мне как можно скорее обрадовать ребят!" - сказала она себе, ускоряя шаги и стараясь идти как можно бесшумнее. Она тихонько прокралась под кухонное окно; посидела какое-то время, затаившись и слушая, как гремит посудой и напевает во всё горло пожилая женщина под бульканье кастрюль и шипение сковородок, потом, не двигаясь с места, отодвинула доску, счистив с неё сушняк, и одной рукой извлекла из тайника круглую булку хлеба, несколько картошек, сахар. Сложив всё это в подол платья и закидав яму ветками, чтобы было незаметно, она выбралась из зарослей крапивы, которая добавила ей ожогов, и, согнувшись в три погибели, припустилась бегом. Обогнув школьный корпус и стараясь держаться в тени росших поблизости кустов, зорко осматриваясь по сторонам в тревоге, что её заметит кто-нибудь из воспитателей или воспитанников, шмыгнула она в дверь чёрного хода, пробравшись на чердачную лестницу через то самое крыльцо, на котором много лет назад добрейшая тётушка Анна обнаружила двух брошенных девочек - её и Мишель. На лестнице было темно - после ослепительного яркого света, заливавшего притихшую к вечеру степь, там казалось просто невероятно темно, и Илинде пришлось на какое-то время остановиться, чтобы глаза привыкли к темноте.

     Когда она смогла осмотреться по сторонам, то первым делом убедилась, что никого нет поблизости, и бегом, не задерживаясь, преодолела три лестничных пролёта и поднялась ещё выше, остановившись перед дверью, ведущей на чердак. Дверь эта никогда не запиралась и была старой, скрипучей, расшатанной.  Запыхавшись, задохнувшись от быстрого бега по каменным ступенькам, девочка на мгновение остановилась, прижавшись головой к перилам и прикрыв глаза, стараясь привести в норму дыхание и унять сердце, колотившееся где-то у самого горла. В голове стучало и шумело, и ей казалось, что она никогда не сможет оправиться от предельного напряжения всех нервов, которое понадобилось ей, чтобы беспрепятственно миновать половину сада и двор, рискуя драгоценными продуктами, которые ей удалось украсть.

     Придя в себя, она толкнула плечом дверь и оказалась на раскалённом, захламленном чердаке. Стоило переступить высокий, заросший грязными хлопьями порог, как в лицо ударило удушающим жаром, который не шёл ни в какое сравнение с знойным воздухом раскинувшихся вокруг степей и был тяжёлым, пропитанным густой, слежавшейся пылью, годами копившейся и оседавшей на всех оказавшихся здесь предметах. На чердаке было полутемно. Огромное пространство земляного пола было завалено старыми вещами, сундуками, поломанной мебелью и прочей рухлядью, выступавшей из полумрака смутными контурами. В дальнем конце чердака через слуховое окошко врывался свежий ветерок, но дуновения его тонули в горячем воздухе, которым тянуло сверху, от старой жестяной крыши, где ржавчина проела тысячи больших и маленьких отверстий, казавшихся яркими дневными звёздами, и сквозь них падали вниз, в полумрак и тишину, косые столбы вечернего солнечного света, в которых густо танцевали пылинки.

      Илинда привычно прошла через весь чердак, без труда лавируя между сундуками и вешалками со старым тряпьём, и присела на вылинявший, покрытый ржавыми разводами, матрас, под полосатым чехлом которого местами сильно выпирали пружины.

     Собственно, окно не было полноценным окном, таким, каким должны являться настоящие окна. По сути дела, это была просто большая пробоина в одном из углов фасада,  футах в двух над земляным полом; поначалу ржавчина проела железо и образовалась дыра, которая продолжала гнить, впоследствии кто-то из предприимчивых воспитанников приюта осторожно выломал вокруг дыры рассыпающиеся куски рыжей жести и проделал довольно большое отверстие, превратившееся в слуховое окно. Его даже пробовали застеклить, но стекло не удержалось в своём хлипком гнезде, прибитое к фасаду гвоздями, и первая же зимняя буря истолкла его в крошки, превратила в осколки, продолжавшие торчать острыми гранями в деревянной раме, неровно обрамлявшей пробоину.

     У окошка дышалось намного легче; воздух здесь был и свежее, и чище, и не так сильно пахло пылью. Выгрузив на матрас припасы, она услышала, как запищали и зашуршали в дальнем углу мыши, и растерялась, снова торопливо хватая в охапку и хлеб, и картошку, и сахар. Теперь перед нею встала новая задача, и её нужно было решить не откладывая, иначе полчища мышей и крыс, в изобилии водившихся здесь, уничтожат её припасы раньше, чем до них доберётся человек, которому они предназначены.

     Илинда принялась оглядываться по сторонам, отыскивая надёжную кладовую. Как назло, на глаза не попалось ни одного подходящего места. Тогда она принялась торопливо рыться в куче старья, сваленной под самым скатом, и минуту спустя выудила из груды брошенных вещей  гнутую металлическую сетку. Убедившись, что сетка ещё достаточно прочна и крепка, она сложила в неё продукты и подвесила её на гвоздь, торчащий в одной из перекладин, подпиравших крышу. И только после этого позволила себе с минуту отдохнуть.

     Удобно устроившись на своей лежанке, полуприкрыв глаза и устремив взгляд вверх,  на тёмную крышу, расцвеченную пятнами ржавчины, словно яркими и горячими крохотными солнцами, струившими на неё свой обжигающий свет со всех сторон, девочка понемногу приходила в себя. Только сейчас она в полной мере осознала, сколько моральных сил пришлось ей потратить за недолгие вроде бы четверть часа.

     На душе её было светло и радостно; такое огромное ликование наполняло её, что хотелось рассмеяться от счастья.

     Оттого, что теперь её гость не останется голодным. Оттого, что Макси и Мишель тоже получат свою законную долю. Оттого, что сегодня немыслимая удача улыбнулась наконец-то и ей. Обычно она улыбалась Максиму Лапорту, который умудрялся стащить что угодно и когда угодно и так, что никто этого не замечал.
 
     Мишель тоже частенько вносила свою лепту в виде булочек, которые она выпрашивала у Ганны и её помощниц, пользуясь своим обаянием и подкупая их тем, что оказывала им небольшие услуги, помогая почистить картошку или отмыть пригоревшие кастрюли.

     Панчо и Юли обычно являлись нахлебниками, которых почему-то терпели, с которыми делились. Они предпочитали не рисковать и выжидали, когда Макси или Мишель выделят им кусок. Нередко Мишель, не отличавшаяся особым тактом, осыпала их насмешками, называла трусливыми шакалами... но этим дело и заканчивалось. Панчо лишь багровел, не произнося ни слова в оправдание, а Юли опускала голову и молчала, как партизан, всем своим видом показывая, что она ничего не слышит и не видит. Обычно слух и зрение прорезывались у неё лишь тогда, когда ребята меняли тему. Панчо компенсировал своё нежелание рисковать  - грибами, которые он старательно собирал в ёлках, или рыбой, которую ловил садками вместе с Макси, и от него был хоть какой-то прок; от Юли же прока не было вовсе.

     Илинда, не считая Панчо и Юли, приносила в общий котёл меньше всех - то кусок хлеба, то несколько сухарей, которые, достав из печи, ставили на подоконник остывать, прежде чем ссыпать в огромные мешки и отнести в кладовку, куда пробраться было попросту невозможно - так много замков было навешано на дверях. Конечно, с чужими огородами дело у неё шло намного лучше, но проблема заключалась в том, что разжиться чем-нибудь съедобным на соседских грядках можно было только к концу лета, и большую часть года рассчитывать на них не приходилось.

     Илинде не терпелось поделиться отличной новостью со своими друзьями, и она еле сдерживала себя, чтобы не пуститься на поиски Макси и Мишель, хотя срываться искать их не было никакого смысла - совсем скоро они встретятся в столовой, тогда она им всё и скажет.

     " То-то они удивятся, - с восторгом думала она, представляя себе их лица в тот момент, как она расскажет им, как ловко ей удалось похозяйничать на кухне, - наконец-то и от меня будет толк, наконец-то и я смогу быть им полезна. Может, и дальше у меня будет получаться... было бы так здорово! Тогда я была бы наравне и с Макси, и с Мишель. А то зачастую бывает очень неудобно принимать от них угощение, не имея чем угостить в ответ. А ведь, оказывается, нет ничего сложного в умении раздобыть что-то, что тебе нужно... Необходимо только предельно сосредоточиться... и действовать быстро, без лишних раздумий. Раз - и сделано. Раз - и готово. Вот удивится Мишель! Вот удивится Макси!"

     Увидев под ящиком старый, насквозь проржавевший чайник, который, несмотря на своё плачевное состояние, всё же не протекал, Илинда торопливо села и заглянула в его пересохшее нутро - обычно она приносила себе воды про запас, но вот уже несколько дней она не появлялась на чердаке, и вода, принесённая ею в прошлый раз, успела испариться.

     Нужно будет принести воды, как стемнеет. Прежде, чем вести сюда Дмитрия.

     Захватив с собой чайник, Илинда спустилась вниз, спрятала его под лестницей, затолкав в самый тёмный угол, и отправилась в столовую. Какое-то время она поколебалась, ей захотелось сбегать в сад посмотреть, всё ли в порядке с Ламским, но в конце концов она решила, что сначала нужно поужинать, а то она рискует не успеть и к ужину и остаться голодной.

     Почти все воспитанники уже собрались внизу, когда она проскользнула в приоткрытые двери столовой и оказалась в сумрачной комнате, наполненной сдержанным гудением, перешёптываньем, смешками и всеми теми шорохами и звуками, которые неминуемо возникают в помещении, когда в нём оказываются одновременно несколько десятков детей, которые вынуждены вести себя более-менее спокойно только из-за присутствия воспитателей, без конца покрикивавших на них и делавших им замечания.

     Трепеща от волнения и сияя рвущейся из самой глубины души улыбкой, Илинда присела за свой столик, за которым уже собрались все её товарищи, и в волнении переводила горящие радостью глаза с одного лица на другое, не зная, как получше сообщить то, о чём она не в состоянии была больше молчать. Макси собрался было спросить, где она пропадала весь день и почему они её не видели, но, поймав её ликующий взгляд, лишь недоумённо поднял брови. Мишель ехидно посматривала на Илинду и кривила губы, размешивая ложкой комок пшённой каши, лежащий перед ней на тарелке. Она всё ещё продолжала дуться на неё за случившуюся у кабинета мамы Анны склоку, а также за то, что та вчера ушла с пляжа, отказавшись принимать участие в пиршестве, которое они устроили на берегу; ушла только потому, что ей показалось несправедливым, как Мишель поступила с Макси, вынудив его убраться восвояси. Мишель считала, что все и всегда должны поддерживать её, а не кого бы то ни было, и неважно, права она была или нет.

     Юли уже расправилась со своей порцией каши, вычистив тарелку до блеска куском хлеба, и теперь отхлёбывала горячий чай, с шумом на него дуя и  тайком поглядывая в тарелку Мишель, которая не торопилась есть; пища в её тарелке притягивала взгляд вечно голодной Юли, которая, казалось бы, готова была потихоньку стащить и без зазрения совести съесть холодные, слипшиеся без масла комья чужой каши.

     Панчо торопливо проглотил последнюю ложку и принялся за чай.

     - Что-то случилось? - наконец спросил Макси, глядя на Илинду, и та, быстро закивав головой, выпалила, понизив голос до шёпота, так, чтобы её услышали только те, кто сидел рядом, и чтобы не привлечь внимания сидящих за соседними столиками ребят:

     - Макси... Мишель! Я сегодня  припрятала в тайнике под фундаментом два каравая, двадцать три картошины - самых крупных, какие только под руку попались, кулёк сахару и несколько морковок. Вот! А ещё... у меня для каждого из вас есть по большому и вкусному пирожку с яблоками!

     Она наконец-то смогла перевести дыхание и обвела присутствующих победным взглядом.

     Четыре пары глаз вмиг обратились в её сторону, вознеся её на вершину славы.

     - Ух ты! - восхищённо присвистнул Макси, устыдившись своего первоначального намерения отругать её, как только она явится, за доставленное им беспокойство, - и как это тебе удалось?!

     - Что, правда?! - вмиг позабыв все недоразумения, воскликнула громче обычного и сразу понизила голос Мишель, и её янтарно-карие глаза загорелись от восторга, - ты не шутишь?

     Илинда довольно засмеялась и отрицательно затрясла головой, показывая, что у неё нет ни малейшего намерения шутки шутить.

     Панчо застыл с кружкой чая в руках, а Юли встрепенулась и вся обратилась в слух, её огромные чёрные глаза запылали, устремившись на Илинду, которая совершила чудо из чудес - достала так много всего и как раз в тот момент, когда она, Юли, тоскливо высчитывала, сколько часов осталось до завтрака, который будет ещё ой как нескоро...

     - Вечером расскажу, - прошептала Илинда, гордая и сияющая оттого, что ей так просто удалось всех порадовать, и принялась за свой ужин, который быстро исчез с её тарелки.

     Маленькие порции приютской еды были рассчитаны скорее на то, чтобы немного заморить червячка, но были явно недостаточны, чтобы досыта накормить детей. Мишель и Макси так же поторопились закончить ужин, и когда ребята отнесли посуду на кухню и вышли в коридор, отойдя в самый дальний угол, откуда их никто не смог бы подслушать, Илинда рассказала им о том, каким образом ей удалось раздобыть столько всякой всячины. Все наперебой хвалили её и восхищались её смелостью и ловкостью, только Юли молчала, лишь смотрела на неё по-собачьи преданными глазами и улыбалась, предвкушая свою порцию угощения, которое ожидало их в самом ближайшем времени.

     Прежде чем разойтись по своим комнатам, друзьями было решено тем же вечером собраться в степи, в овраге, который начинался прямо за оградой приютского сада; в этом овраге они частенько устраивали маленькие пикники, если удавалось раздобыть хлеба, фруктов или овощей, которые можно было есть сырыми, потому что разводить костёр так близко от приюта ребята не могли, опасаясь, что из приюта увидят дым и обнаружат их. Если нужно было развести огонь, чтобы приготовить пищу, они предпочитали разводить его где-нибудь подальше, например, на берегу, там, где на них никто не мог наткнуться.

     В какой-то момент Илинда вознамерилась было поговорить с Дмитрием ещё раз, чтобы уговорить его присоединиться к их маленькой компании, ведь как здорово было бы познакомить его с ребятами, но тут взгляд её упал на физиономию Панчо, который махнул им рукой, вместе с Макси свернув в переход, ведущий в жилой корпус мальчишек, и она вмиг передумала. Панчо она не особо доверяла, и никогда не смогла бы положиться на него в любом более-менее серьёзном деле. Да и Юли вряд ли заслуживала доверия. Но и исключить их из компании только ради того, чтобы к ним мог присоединиться чужой человек, которому нужна поддержка, было бы несправедливо, ведь как-никак, но они дружили с малых лет, несмотря на то, что не самая крепкая то была дружба, да и не самая надёжная. Будь рядом только Макси да Мишель...

     " Нет, я не имею права рисковать, приглашая к нам гостя," - тайком вздохнув, подумала девочка, вслед за Мишель и Юли направляясь к своей комнате. Занятая своими размышлениями, она заметно отстала от соседок и шла, опустив голову и глядя себе под ноги. Заметив это, Мишель остановилась и подождала, когда она доплетётся до них.

     - Ты что, спишь на ходу? - спросила она, и в голосе её уже не было и тени прежней злости и раздражения, которыми она бурлила со вчерашнего дня. И про ссору, произошедшую сегодня у кабинета директрисы, она ни разу не вспомнила, и уж тем более не вспоминала она свою угрозу рассказать маме Анне о том, что Илинда снова сбежала с занятий, и о том, что та по какой-то таинственной причине рылась в её кабинете... Мишель вовсе не была ябедой. В приступе гнева она могла пригрозить рассказать что угодно и кому угодно, но очень редко осуществляла свои угрозы.

     Поравнявшись с нею, Илинда лишь пожала плечами.

     Четверть часа спустя, когда Мишель и Юли принялись повторять заданные на завтра уроки, которые они не успели выучить после занятий, Илинда под предлогом того, что выйдет на минутку, тихонько выскользнула из комнаты и спустилась вниз. Пробравшись по тёплому переходу, в окна которого лились золотые лучи вечернего солнца, клонящегося к закату, она вышла в полутёмный холл школьного корпуса, тихий и пустынный теперь, когда занятия кончились. Притаившись у окна, она выглянула во двор - двор был до отказа забит играющей, кричащей на разные голоса, весёлой приютской ребятнёй, носившейся у ворот, вокруг тополей, возле сторожки, на ступеньках которой по привычке сидели мама Анна, окружённая старшими девочками, и старый дворник, покуривавший в отдалении, чтобы табачный дым не окутывал детей.

     "Вот ведь... как много народа! А ну как и в саду полно ребят?" - с тревогой подумала Илинда, и отошла от окна, быстро направившись в гулкий и сумрачный коридор, который вскоре привёл её на заднее крыльцо. Как обычно, оно пустовало в этот тихий вечерний час; кроме компании Макси, частенько собиравшейся здесь перед сном, сюда редко кто захаживал.

     Илинда в мгновение ока охватила взглядом каждый куст, каждую неровность почвы, и с облегчением убедилась, что эта часть двора была пуста.

     Со двора, от ворот, неслись приглушённые расстоянием и стенами школьного корпуса крики и смех детей, игравших в весёлые игры - те, кто уже выучил уроки, имел полное право развлекаться вплоть до того времени, когда нужно будет ложиться спать. Обычно все собирались именно там, потому что там было больше простора, потому что на широких и гладких каменных ступенях главного крыльца или у сторожки обычно сиживала вечерами сама мама Анна, к которой каждый хотел быть поближе...

     Заднее крыльцо, вдоль перил которого густо росли амброзия, лебеда и репейник, мирно дремало в вечерней тишине. Ограда, отгораживающая приют от соседних дворов, отстояла от него на порядочное расстояние, с одной стороны от крыльца виднелся жилой корпус девочек, соединённый со школьным низким, извилистым переходом с двумя рядами пронизанных солнцем окон, корпус мальчиков и второй переход отсюда не были видны, и по всему периметру обширная территория заросла кустами и сорными травами, в которых так удобно было играть в прятки. Сойдя с крыльца и отойдя на несколько шагов, девочка подняла голову и взглянула наверх, где под самым скатом крыши притаилось слуховое окно чердака, казавшееся сейчас чёрным провалом, оттого что в нём не было стёкол, как в других окнах, которые отражали бы солнечный свет. В нескольких футах от того места, где она стояла, возле каменного выступа, которым заканчивалась длинная стена, виднелась старая пожарная лестница, сделанная из хлипких дощечек. Казалось, она поднимается вверх из последних своих сил, и отчаянно цепляется за ржавую дверцу люка, ведущего на чердак, словно стремясь задержаться за вечно приоткрытую створку, которая при сильных порывах ветра скрипела на все лады, грозя отвалиться и упасть кому-нибудь на голову.

     К сожалению, было ещё достаточно светло, и подлинная темнота наступит никак не раньше половины двенадцатого, а значит, воспользоваться этой лестницей раньше никак не получится - достаточно кому-то появиться в саду или во внутреннем дворе, и они сразу увидят поднимающихся по лестнице ребят, ведь она вся на виду.

     Илинда вздохнула и подумала, что необходимо как можно скорее устроить своего гостя со всеми возможными удобствами, и что нельзя оставлять его в саду дожидаться темноты - во дворе полно детей, вдруг кто-то из них случайно обнаружит его. Она оглянулась на дверь, из которой только что вышла, и ей показалось, что намного проще будет взобраться на чердак по чёрному ходу; а до крыльца можно будет добраться короткими перебежками от куста к кусту. К тому же, она-то была здесь своей, и прятаться нужно было только её товарищу, а значит, она могла безбоязненно идти впереди, и если кто-то встретится ей на пути, она даст ему знак остановиться и спрятаться. Хорошо, что всё вокруг так заросло...

     Быстро приняв решение, показавшееся ей единственно правильным, и мгновенно приободрившись, девочка вернулась за чайником, решив заодно набрать в колодце воды, и, добравшись до конца внутреннего дворика, юркнула в расщелину садовой ограды. Несколько раз по дороге ей слышались перекликающиеся голоса гулявших в саду ребят, и тогда она торопливо сворачивала  на другие дорожки, старательно избегая столкновения с кем бы то ни было из воспитанников и всё больше и больше тревожась за судьбу своего товарища, который прятался где-то здесь, в шиповниковых зарослях. К счастью, приютские ребятишки держались только в той части сада, что прилегала к приюту, и редко забредали  в глубину садовых дебрей.

     Она без труда добралась до шиповника, где оставила своего нового друга. Под сенью деревьев уже начали сгущаться сумерки. Оглядевшись по сторонам, Илинда тихонько свистнула и, не дождавшись отклика, принялась искать то место, где оставила Дмитрия.

     " Неужели ушёл?" - с отчаянием подумала она, и, торопливо откинув колючую ветку, царапнувшую её по лицу, едва успела остановиться, чуть не наступив на руку спящего мальчика. В то же мгновение огромное облегчение снизошло на её душу, и она тихонько опустилась на траву, стараясь унять дрожь в руках, появившуюся при мысли о том, что Дмитрий мог уйти за то время, что её не было. Она понимала, что случись такое - и ей негде было бы узнать, что с ним сталось, и она ещё долго думала бы и гадала, где он и что с ним, и ей было бы немыслимо обидно, что он ушёл, не предупредив её.

     Она тихонько поставила рядом с собой чайник, но он попал на скрытый в траве камень и звякнул; Дмитрий вздрогнул и проснулся, быстро открыв глаза и рывком поднявшись и сев на примятой траве.
 
     - Это я, - поспешила успокоить его Илинда, и он, увидев, что это и в самом деле она, облегчённо выдохнул и, помедлив какое-то мгновение, присел на примятую траву, ещё хранившую тепло его тела.

     - В самом деле, - пробормотал он, глянув на девочку и пытаясь пятернёй пригладить растрепавшиеся со сна волосы, - я уж было думал, что кто-то из ваших пожаловал...

     Он с трудом сдержал болезненный стон и невольно приложил руку к щеке, ещё залепленной пластырем; его знобило, глаза странно, лихорадочно, блестели. Илинда невольно вспомнила, что у Мишель так же ярко блестели глаза, когда она заболевала, и с тревогой спросила, нет ли у него температуры.  Он вяло отмахнулся.

     - Не всё ли равно... - стараясь говорить помедленнее, чтобы не слишком тревожить порезанную щёку, и зажимая повязку ладонью, проговорил Дмитрий.

     - Не всё, дай проверю, - она дотронулась рукой до его лба и встревоженно примолкла - прежде чем он успел оттолкнуть её руку, она успела заметить, что лоб его был подозрительно горячим.

     - У тебя жар... - обвиняюще произнесла она, стараясь, чтобы голос её звучал спокойно; неясная тревога холодком расползлась в сердце; она судорожно поджала губы и с трудом перевела дыхание, пытаясь сообразить, что делать при таком раскладе. Ни одна стоящая мысль почему-то не приходила ей в голову.

     - Ты слышишь? Ты заболел! - она с тревогой смотрела на него, но он только поморщился и досадливо дёрнул плечом, словно отметая прочь её утверждение.

     - Неважно, - отмахнулся он, - здоров ли... болен... пройдёт. Не впервой.

     - Нет, важно, - упрямо возразила она, и принялась лихорадочно соображать, чем бы ему помочь, - а щека болит? Наверное, нужно перевязать и снова наложить мазь... Поднимайся, я отведу тебя на чердак. Мы потихоньку пойдём, чтобы никто не увидел... наши все в главном дворе... но всё равно можно на кого-нибудь нарваться... По пожарной лестнице подниматься не станем, увидеть могут... ещё светло... Через чёрный ход пройдём.

     Илинда решительно встала, подобрала свой чайник, про который успела было позабыть, Дмитрий поднялся вслед за нею.

     Илинда повела его по самой дальней дорожке, шедшей вдоль ограды и лишь изредка уклонявшейся от неё. Время от времени девочка оглядывалась на своего спутника, и ей казалось, что щека его сильнее опухла, перекосив лицо, и что левый его глаз начинает заплывать. А тут ещё этот непонятный жар... А вдруг из-за его раны? Похолодев, она едва не выронила из ослабевших рук чайник - ей вдруг вспомнилось, как год назад Мишель наступила на отколотое бутылочное горлышко, когда они набрали на помойке самых разных стёклышек от битой посуды и кололи их камнем, чтобы получилось много мелких осколков, которые они складывали в коробочки, склеенные из картона, и прятали в землю, играя, что ищут пиратские клады - сундуки с сокровищами. Госпожа Беладония тогда очень ругала их за подобную забаву, вытаскивая огромными щипцами осколок, располосовавший пятку девочки и залитый кровью - всю дорогу до кабинета госпожи Беладонии Мишель скакала на одной ноге, опираясь на плечо Илинды, и упорно сжимала зубы, чтобы ни в коем случае не заплакать от боли.

     Вытащив злополучный осколок, Беладония прижгла рану йодом - вот уж когда девочка, как ни крепилась, буквально взвыла и побелела, подскочив на месте .
     - Сиди, сиди, - прикрикнула на неё аптекарша, крепкими руками ухватив её за плечи и с огромным трудом усаживая на прежнее место, - сиди! И терпи!

     - Что вы такое сделали? - задыхаясь от боли, в слезах выкрикнула Мишель, - зачем?! Словно кипятком плеснули!

     - И вовсе не кипятком, всего лишь йодом, - сердито возразила та, - любую рану нужно прижигать йодом, иначе может начаться заражение, ясно тебе? Вот поднимется у тебя к ночи жар, опухнет нога, раздуется, что твоя подушка, будет тебя трясти как в лихорадке - узнаешь!

     - А что такое - заражение? - спросила тогда испуганная Илинда, сама готовая заплакать; она чувствовала собственное бессилье, наблюдая мучения подруги, и с горечью понимала, что ничем не в состоянии облегчить её боль.

     - Это очень страшно, - сделала круглые глаза Беладония, и строго посмотрела сначала на одну девочку. потом на другую, - это когда зараза проникает в грязную рану... и идёт в кровь... и от этой заразы даже умереть можно. Так-то! Нашли развлечение - стёкла колоть!

     Весь вечер Мишель прикладывала руку ко лбу и со страхом проверяла, не подскочила ли у неё температура, а в ту ночь они с Илиндой никак не могли уснуть и сидели рядышком на кровати Мишель, вжавшись в угол, накрывшись одним одеялом и время от времени разглядывая забинтованную ступню Мишель, которая отчаянно болела и дёргала - не опухла ли она, не отекла ли...

     ... Вспомнив этот случай, вспомнив слова госпожи Беладонии, Илинда почувствовала, как кровь отхлынула от её сердца. Едва удержавшись на подкосившихся вмиг ногах, с огромной тревогой обернувшись на ничего не подозревающего мальчика, шедшего за ней, она заставила себя поскорее отвернуться, чтобы он не заметил дикий страх, взметнувшийся в её глазах. Ей стало страшно - а вдруг... Ведь она притащила Дмитрию бальзам, даже не подумав о том, что сперва следовало бы обработать рану йодом... А вдруг у него начнётся заражение крови... что тогда?! Ведь в этом будет целиком и полностью её вина...

     "А ну, возьми себя в руки! - почувствовав, как трясутся и подгибаются у неё колени, и испугавшись, что ещё немного - и она упадёт от волнения, мысленно прикрикнула на себя Илинда и крепко сжала кулаки, словно намереваясь ударить себя по лбу за то, что так разволновалась, не имея веских к тому оснований.

     Ну и что, что его слегка лихорадит - разве это повод думать, что причиной тому что-то серьёзное? Разве это повод сеять панику?

     С огромным трудом заставив себя сжать застучавшие было от страха зубы, она мысленно обругала "разнесчастную Илинду Илини" самыми распоследними словами, которые только могла вообразить, и заявила, что ничего этого нет и быть не может. Нужно добраться до чердака, а там она перевяжет ему щёку и увидит, что рана начала заживать. А то, что его знобит - да ну и что? Она сама сколько раз засыпала вечерами на свежем воздухе, а проснувшись, чувствовала, что изрядно замёрзла... Может, и он просто замёрз, а она вообразила себе невесть что... Это ж надо умудриться! Заражение крови! Придумала тоже!

     Раззадорившись подобным образом, она почувствовала себя спокойнее.

     Илинда заметила, что рука её сжимает жестяную дужку чайника, и вспомнила, что необходимо набрать воды. Оставив товарища в уголке под яблоней, она пробралась к колодцу, располагавшемуся во внутреннем дворе, в той его части, что примыкала к садовой ограде, спустила в его тёмную глубину старое, рассохшееся деревянное ведро, висевшее над ним на верёвке, вытянула его и, обливая босые ноги, налила из ведра в чайник прохладной чистой воды. Они выбрались за садовую ограду. Тут она велела ему смотреть в оба и держаться в тени кустарников; сама она тоже не зевала и зорко осматривалась по сторонам, охватывая взором каждую мелочь, на которую раньше никогда бы не обратила внимания.

     Но всё было тихо вокруг.

     С главного двора по-прежнему неслись отголоски и смех, но здесь было тихо и спокойно. Илинда торопливо прошмыгнула на крыльцо, гревшееся в красноватых вечерних лучах, скрипнули полусгнившие ступеньки; она отворила дверь чёрного хода, и долго всматривалась и вслушивалась в пустое нутро коридора и лестницы, и наконец, оглянувшись, махнула рукой мальчику, притаившемуся за выступом. В несколько прыжков он очутился рядом с ней, они притворили за собой дверь и проскользнули на тонувшую впотьмах лестницу.

     На чердаке было совсем темно, и удушающий жар, угнездившийся в каждом его закоулке, успел схлынуть, хотя солнце ещё только начало клониться к горизонту; Илинде приходилось много раз предупреждать своего спутника, чтобы он держался правее или левее, что здесь на пути должен стоять сундук, а там - старый стул без спинки и с поломанной ножкой, и что теперь нужно пригнуться, а то можно задеть головой за дощатую перекладину. Наконец они добрались до окошка; здесь было намного светлее - солнце ещё заглядывало сюда, и ребята вздохнули с облегчением, когда это изматывающее путешествие было благополучно завершено.
 
     - Устраивайся поудобнее, - пригласила девочка, усевшись на матрас и вытягивая гудевшие от усталости ноги. Мальчик последовал её примеру и устало опустился рядом.

     Какое-то время они молчали, отдыхая и постепенно привыкая к тому, что все трудности позади, что им посчастливилось без особых приключений добраться до надёжного пристанища. Правда, радость Илинды омрачалась тревогой, поселившейся в её душе в тот момент, как она заметила, что её товарища знобит; и тревога эта росла, не давая ей покоя. Она посматривала на него, не решаясь заговорить, а он, казалось, ушёл в свои мысли и сидел, прислонившись головой к нагретому железу крыши и закрыв глаза.

     Наконец Илинда не выдержала.

     Нерешительно дотронувшись до его руки - которая, кстати, тоже показалась ей неестественно горячей, она проглотила застрявший в горле ком и проговорила:

     - Дмитрий, вот тут я поставлю чайник с водой, этот ящик у меня вместо стола... А это... это хлеб... сахар... картошка, правда, сырая... но я найду возможность завтра её испечь на костре, я её в степь возьму и костёр разведу... И принесу тебе уже готовую... Ладно?

     - Не надо, Кати, - возразил он, - не стоит из-за меня хлопотать! Ты и так сделала для меня столько, что мне вовек с тобой не расплатиться...
 
     - Мне не трудно, - перебила она, - а раз ты пока мой гость, то должна же я кормить тебя, не можешь же ты голодать на этом чердаке!

     - Завтра я дам тебе денег, и ты сходишь в магазин, и купишь всё, что тебе понравится, - пообещал он, - и мы с тобой устроим настоящий пир.

     Но как ни соблазнительна была такая мысль, Илинда вынуждена была её отвергнуть. Она покачала головой и отвела глаза в сторону.

     - Знаешь, я не возьму твоих денег... - со вздохом отказалась она, - разве только тебе надо будет купить то, чего я здесь достать не смогу... сигареты, к примеру... или ещё что захочешь... Только меня угощать не надо. Я буду чувствовать себя очень плохо, если стану объедаться в то время, как Мишель и Макси... Я не смогу ни кусочка без них проглотить, мы привыкли всё делить поровну... А сюда я их позвать не могу...

     - Возьмёшь и им, потом угостишь их, - приложив руку к щеке, проговорил мальчик, но девочка отрицательно замотала головой и виновато потупилась.

     - И как я им объясню, где взяла?

     - Придумай что-нибудь...

     - Макси сразу поймёт, что я вру. Он всегда чувствует, когда я пытаюсь сказать неправду. Да и, к слову сказать... я не сумею обмануть их. Я никогда им не врала и сейчас не смогу.

     - Что ж... тогда можно сказать, что ты нашла денежку... и вместе купите чего вздумается...

     - Ты не обижайся... - Илинда решительно посмотрела в глаза своему собеседнику, - не обижайся на меня, пожалуйста, только я не смогу взять у тебя ни гроша. Как я возьму... когда тебе эти деньги нужны не на сладости, а на то, чтобы выжить? Ведь ты сам не знаешь, куда пойдёшь... как жить будешь... тебе самому, может, их не хватит... Как я могу взять твои деньги, даже самую ничтожную их часть, и проесть их?! Нет. Я не смогу. Я никогда не смогу.

     Дмитрий растерянно смотрел на неё. Запинаясь, он проговорил:

     - Ну я же... я же от души... правда...

     - Я знаю. Только всё равно мне будет казаться, что я беру у тебя то, что тебе самому в тысячу раз нужнее, чем мне. Не настаивай. Не могу. Давай лучше, пока светло, я тебе рану перевяжу. Только пластырь ты сам отлепи, а то я боюсь - вдруг дёрну слишком сильно, и кровь пойдёт...

     Дмитрий вздохнул и принялся потихоньку отдирать пластырь, который, казалось, намертво приклеился к коже. Было очень больно, так как приходилось тревожить рану, которая вновь начала саднить и дёргать, и в какой-то момент он уже собрался было отказаться от своей затеи, но упорный взгляд Илинды, наблюдавшей за каждым его движением, не позволил ему высказать пришедшую в голову мысль. Он видел, что она уже держит в руках открытую склянку с лекарством и вату, и только и ждёт момента, когда можно будет пустить всё это в ход.

     Наконец, липкая тряпочная лента, скомканная вместе с ватой, полетела в дальний угол. Илинда посмотрела на рану. Та больше не кровоточила, но щека мальчика отекла и опухла, что было не особенно заметно под повязкой и сразу бросилось в глаза, как только повязку сняли. Она почувствовала, как страх начал снова прокрадываться в сердце, и с огромным трудом смогла заставить себя унять дрожь в руках.

     - Кажется, распухла, - стараясь говорить спокойно, произнесла она.

     Дмитрий не ответил; ему было всё равно.

     - А чувствуешь что? Утром больше болела? Или... или сейчас больше? - судорожно сглотнув, попыталась было выяснить она.

     - Да нет, не переживай, - отмахнулся он, - сейчас намного лучше.

     - Правда?

     - Правда. Дёргает меньше... и крови больше нет. Заживёт через пару дней, вот увидишь.

     - А жар? Отчего у тебя жар?

     - Простыл, должно быть... А может, перенервничал. Столько пришлось пережить и узнать за минувшие пару дней... словно целая жизнь миновала... Ты лучше забинтуй, чтобы с этим уже покончить...

     Илинде пришлось оставить свои бесполезные расспросы. Она обмакнула кусок ваты в бальзам и подержала, чтобы лекарство получше напитало вату, затем наложила новую повязку.

     - Ты есть будешь? - спросила она, намереваясь достать проволочную сетку, висевшую над самой её головой, но он отрицательно покачал головой.

     - Спасибо, но у меня нет аппетита, я не смогу ни кусочка проглотить. Ты достань себе, мне одному ни в жизнь не справиться с таким огромным караваем.

     - Я на свою долю тоже запасла, не стоит беспокоиться, что я останусь голодной. Мы с ребятами скоро отправимся в овраг за садом, вот там и поужинаю вместе с ними. Мне сегодня жутко повезло, - прекрасно зная, что ему вряд ли понравится то, что она намеревалась сказать, она воинственно сузила глаза и вздёрнула подбородок, решив не допустить ни слова критики в свой адрес, - мне посчастливилось достать столько еды, сколько ни в жизнь не удавалось. Так что мы с ребятами решили устроить сегодня небольшой пир.

     - Я не хочу, чтобы ты из-за меня воровала, Кати, - покраснев от досады, строго проговорил Дмитрий, - я дам тебе деньги и ты купишь всё, что захочешь! Нехорошо воровать!

     - Я не возьму твои деньги, я уже говорила, и не надо напоминать мне о том, что хорошо и что плохо, - с презрением сплюнув в угол, запальчиво перебила его девочка и, издевательски усмехнувшись, поморщилась, - я и без тебя прекрасно знаю, что воровать нехорошо... Только мне на это - тьфу! И не смей меня упрекать! И поучать меня нечего! У нас нет иного выхода. Не своруешь - останешься голодным. Макси ворует, чтобы накормить нас... Макси рискует, а я что, должна выжидать, когда он принесёт нам лишний кусок? За спасибо? Нет, я тоже должна кормить их в меру своих возможностей... а если возможностей нет - то нужно их придумать. И не надо больше говорить на эту тему. Жизнь свелит - и не такое сделаешь.

     Дмитрий промолчал. Илинда вздёрнула подбородок и хмуро отвернулась к окну, за которым таяли в голубом небе розоватые вечерние облака. Какое-то время длилось молчание, затем девочка заговорила о другом, решив сменить тему.
 
     - К сожалению, я не смогла притащить сюда одеяло, но я знаю, в каком из сундуков здесь хранятся наши тёплые зимние плащи и шубы, и сейчас принесу тебе парочку - одну можно свернуть и вместо подушки под голову положить, а другой накрыться, если замёрзнешь.

     Она встала и растворилась в темноте чердака, лишь слышались её лёгкие шаги где-то в глубине, затем появилась снова, таща две шубы, пропахшие нафталином, которым щедро пересыпали одежду, убирая её на хранение на чердак.

     - Пахнут, конечно, неприятно, - произнесла она, сваливая свою ношу на матрас, - терпеть не могу этот скверный запах... он какой-то старческий, что ли... но это не имеет особого значения. Ко всему можно привыкнуть. Самое главное, тебе будет тепло.

     - Спасибо, это как нельзя кстати, - пробормотал мальчик, благодарно взглянув на неё.

     Илинда заметила, что у него слипаются глаза, и сказала:

     - Давай я тебе постелю, и ты ложись спать. А завтра утром я к тебе загляну, ладно?

     Он кивнул. Она торопливо свернула одну шубу и положила её в изголовье, другую протянула мальчику, чтобы накрылся. Он какое-то время посидел, потом улёгся, укрывшись шубой и натянув её до самого подбородка.

     - Спасибо тебе, Кати, - пробормотал он, - понятия не имею, что бы я без тебя делал...

     - Не надо, нечего меня благодарить, - ответила девочка, - мне вовсе не трудно.

     - Посидишь со мной, пока я не усну? - попросил он.

     - Посижу.

     Илинда тихонько уселась возле ящика на полу и, обхватив колени руками, положив на них голову, стала наблюдать за Дмитрием, который зябко кутался в шубу. На душе её было неспокойно. То обстоятельство, что у него поднялась температура, не давало ей покоя. Она боялась высказать ему свои опасения, и ей не с кем было поделиться этими опасениями, но они не давали ей покоя. Ей казалось, что она должна что-то предпринять, как-то помочь ему... но что сделать - понятия не имела.

     - Дмитрий, - прошептала вдруг она через некоторое время, и он открыл глаза, вопросительно взглянув на неё.

     - Я вот думаю... может, лучше было бы довериться маме Анне? - просительно проговорила она, сжимая руки и нервно похрустывая пальцами, - ведь вот твоя температура... А вдруг это от твоей раны, а?

     - Нет, рана тут не при чём, от твоего бальзама мне и впрямь намного лучше; и никакой маме Анне ничего нельзя рассказывать, не надо! - отказался он, торопливо приподнявшись на локте и с тревогой и беспокойством глядя на неё запавшими серыми глазами.

     - Но ты заболел! - стояла на своём та, не теряя надежды его переубедить.

     - Выздоровлю! Обещай ещё раз, что никому про меня не расскажешь, Кати! - потребовал он, и ей пришлось уступить его настояниям.

     - Если и до завтра жар не спадёт, - раздумчиво сказала она, стараясь усмирить собственное беспокойство, - то придётся мне раздобыть что-нибудь у госпожи Беладонии... Не знаю как, но я достану лекарство. Ладно?

     - Ладно.

     Он снова улёгся, поджимая ноги и торопливо подбирая под себя шубу со всех сторон; поджав губы и нахмурившись, Илинда с неодобрением смотрела на него.

     - Спокойной ночи, Кати, - пробормотал он, вновь устало прикрывая глаза и проминая головой впадинку в своей мохнатой подушке - чтобы удобнее было лежать. Илинда долго молчала, не спуская с него пристального взгляда.

     - Спокойной ночи, - ответила она наконец и тяжело, прерывисто вздохнула.

     Дмитрий уснул быстро, он просто отрубился. Илинда сидела рядом с ним ещё с полчаса, с тревогой прислушиваясь к его неровному дыханию и стараясь определить, не становится ли ему хуже. Но хуже ему вроде бы не становилось, и она с трудом заставила себя подняться. Ей нужно было идти - ребята наверняка уже ищут её. Нехорошо заставлять их ждать.

 

     Она прошла по тёмному чердаку, не наткнувшись ни на одну вещь, не замечая дороги, и спустилась по тёмной лестнице вниз, одолеваемая нехорошими предчувствиями. На душе её было скверно. Она старалась уверить себя, что её страхи лишены всяческих оснований, что они беспочвенны, но она была всего лишь ребёнком и в силу этого плохо разбиралась в вещах, о которых имела весьма смутное представление.

     Направляясь в свой корпус, она свернула в тёплый переход и почти сразу наткнулась на Мишель и Юли,  быстро шедших ей навстречу. Лицо Мишель, озабоченное и хмурое, вмиг прояснело, стоило ей увидеть Илинду.

     - Куда же ты пропала? Мы уже с четверть часа тебя ищем и нигде отыскать не можем, - воскликнула она, хватая подругу за плечи и заглядывая ей в глаза своими беспокойными янтарно-карими глазами.

     Илинда неопределённо махнула рукой куда-то в сторону и, растерянно пробормотав негромкое и невнятное: " Да там...", поспешила перевести разговор на другую тему, торопливо спросив:

     - Ну что, мы идём?

     Девочки оживлённо закивали в ответ и тайком переглянулись, словно заговорщики. Они выбрались в сад через чёрный ход, как делали всегда, когда хотели остаться незамеченными. Проходя мимо лестницы, ведущей на чердак, Илинда украдкой взглянула на тонувшие во мраке ступеньки и с трудом подавила желание проверить, как там её подопечный, не проснулся ли он и не нужно ли ему чего; но взяв себя в руки, решительно сжала губы и нахмурилась, твёрдо заявив себе, что с ним всё в порядке и что он наверняка спит, ведь не прошло ещё и десяти минут, как она покинула его. Она постаралась выбросить из головы все мысли о Ламском, решив, что в ближайшие полчаса она не станет о нём думать, и что если будет совсем уж беспокойно, то ничто не помешает ей тихонько пробраться на чердак, когда все уснут, и проверить, как он там и не стало ли ему хуже.

     Настроившись подобным образом, она и впрямь немного унялась, и, оглядевшись кругом, спросила Мишель, где же мальчики. Та засмеялась и, хитро подмигнув, сказала, что она всё узнает в своё время.

     Через пролом в ограде они проникли в тёплую вечернюю степь, по которой полосы света перемежались глубокой тенью, залёгшей в логах и балках, и, обойдя приютский забор, через который густо перевешивались тёмно-зелёные гирлянды хмеля,  оказались у начала неглубокого глинистого оврага, поросшего по краям лопухом и лебедой. Красноватый солнечный диск косо скользил последними лучами по степи, ласково перебирая и оглаживая цветы, заливая травы рассеянным светом и окрашивая сбившиеся у горизонта, растекающиеся облака в пурпурные и багряные тона. Голубое небо над головой быстро бледнело; тонкий серпик прозрачного месяца на востоке становился ярче с каждой минутой, наливался молочной белизной, чистой, свежей, кристально-ясной. По степи тянуло вечерним холодком, воздух был настоян на душистых степных травах, и им так приятно было дышать. На реке гремел слышный издалека оглушительный лягушачий хор - едва установилось первое майское тепло, как лягушки стали каждый вечер устраивать концерты, оглашая окрестности неистовым кваканьем, не смолкавшим до рассвета.

     Не дожидаясь, пока солнце сядет, появились в степи комары; они с тонким назойливым писком тучами налетали откуда-то с недалёкой реки и вились вокруг появившихся в степи детей, и те не успевали отмахиваться от них, отгонять.

     В овраге уже стемнело. Солнце уже не проникало сюда, и густые тени, постепенно наполнявшие округу, словно выползали из этого оврага, являвшегося их законным пристанищем.

     Но никакой сумрак не пугал девочек, и они смело спрыгнули в овраг и пошли его тёмными, извилистыми ходами, уводившими всё вглубь и вбок. Добравшись до акации, тощим силуэтом темневшей впереди, у тропинки, Мишель негромко свистнула, и из-за поворота глинистого склона донёсся ответный свист. Это свистел Макси.

     - Макси, мы пришли, - крикнула Мишель, отодвигая в сторону колючие ветки, закрывавшие проход в ещё более узкую расщелину, которая вела на просторную, свободную от растительности площадку несколько десятков футов в поперечнике, открывавшуюся внезапно, похожую на уютную комнатку, крышей которой служило голубое звёздное небо. Склоны оврага далеко отступали друг от друга, и здесь было довольно светло - при свете взошедшего месяца можно было хорошо рассмотреть лица друг друга.

     Макси и Панчо были уже на месте. Они сидели на земле, расстелив перед собой несколько больших листьев лопуха, и на этих листьях были разложены варёная картошка, тщательно вымытая и вычищенная морковь, порезанная кружочками, и поделенный на пять больших ломтей хлеб, прикрытый тем же лопухом, чтобы не подсох. Чуть в стороне, обложенный большими камнями, чтобы не свернулся на сторону и не пролился, стоял котелок, от которого исходил душистый аромат смородиновых и земляничных листьев, долго кипевших в чистой родниковой воде.

     Мишель торжествующе оглянулась на Илинду, словно это она придумала устроить подруге сюрприз в виде вскипячённого на костре, разведённом где-нибудь у реки, чая и сваренной там же картошки.

     Макси довольно засмеялся, увидев лицо Илинды, её удивлённо поднявшиеся брови.

     - А я думала, что будет только хлеб и морковка... - пробормотала она, без лишних слов присаживаясь к "столу", - ведь здесь огня не разведёшь...

     - Мы тоже так думали, но потом решили, что нехорошо есть только хлеб, когда к нему можно добавить картошку, - заявил Макси, - и пока ты пропадала неизвестно где, мы обсудили эту тему и приняли единогласное решение, что картошку мы сварим на пляже и принесём сюда. А также заварим чай. Ведь сахар гораздо вкуснее с горячим чаем, а не с холодной водой. Ну что?

     - Макси, какие же вы молодцы... - растроганно пробормотала Илинда, глядя то на одного, то на другого, - это значит, вы с Панчо...

     - Да, мы с Панчо час назад достали из тайника картошку и отправились на реку, - жмурясь от удовольствия, рассказывал ей мальчик, наблюдая, как рассаживаются остальные, - пока шли, нарвали листья смородины и земляники для чая. Мы только что вернулись. Я, кстати, соль захватил из пещерки на берегу. С солью всё-таки картошка вкуснее. Конечно, мы молодцы... но не забывай, это твоя заслуга, что мы сегодня здесь собрались. Если б не ты, мы бы отправились спать с полупустыми желудками, ведь ужин, кажется, был так давно...

     Мишель и Юли расположились напротив.

     Панчо достал жестяные кружки, которые тоже в своё время были вынесены из приютской столовой, и расставил их возле котелка.

     Все приступили к трапезе.

     Картошка ещё была горячей и не успела остыть. Она обжигала пальцы, но ребята не обращали на такую мелочь внимания, аккуратно сдирали с неё кожуру, посыпали солью и ели, откусывая по большому куску хлеба. Юли не чистила свою картошку, она ела прямо с кожурой. Она и арбузы, и дыни ела с кожурой, не оставляя корки...

     За импровизированным столом стояла абсолютная тишина, пока с листов лопуха не исчезли последние крошки хлеба и последняя картошина. Разговоры начались только за чаем, когда каждый почувствовал, что наелся досыта.

     Макси сказал, что вторую булку хлеба они оставили на прежнем месте, чтобы завтра было чем подкрепиться.

     - Даст Бог, может удастся ещё чем разжиться, - мечтательно протянул он, улегшись на бок прямо на сухой земле, уже успевшей порядком остыть, подперев голову одной рукой и держа в другой кружку с горячим чаем.

     - Хорошо бы, - вторил ему Панчо.

     - А что, если разыграть небольшую сценку? - предложила Мишель, и её карие глаза распахнулись во всю ширь, азартно заискрившись; она торопливо отставила свою кружку, чтобы не пролить от волнения - настолько захватила её воображение внезапная мысль, пришедшая ей в голову.

     - Это как это? - не понял Макси.

     - А так! - Мишель вскочила и принялась расхаживать взад и вперёд, размахивая руками, и принялась выкладывать свою идею. Её тоненькая фигурка в коричневом приютском платьице, то появлялась перед ребятами, то таяла в сгущающемся сумраке. Беспрестанно откидывая выбившуюся на лоб прядь кудрявых волос, стянутых в два пушистых пучка над ушами,она говорила:

     - Можно же придумать какую-нибудь из ряда вон выходящую ситуацию! Нас пятеро... допустим, сегодня мы подсылаем к Ганне кого-нибудь из нашей пятёрки... допустим, Юли... Или меня. Посыльный отвлекает повариху, можно даже выманить её из кухни, да и из столовой... а в это время остальные берут всё, что плохо лежит, и смываются как придётся - через окно ли... через дверь... На другой день можно послать другого человека отвлекать повариху... и так далее. Неплохой же способ, а? Всего-то нужно объединить усилия и действовать сообща, как одна команда... А то мы только жрать вместе можем... а нужно ещё и добывать сообща. Так всё-таки справедливо получится, да?

     Все единогласно приняли её предложение, удивившись, как раньше никто из них не додумался до такой простой мысли, и восхитившись этой её гениальной простоте. Промолчала только Юли. Но её согласия никто никогда не спрашивал. Стушевался и Панчо. Он вынужден был поддержать Мишель, чтобы никто не заметил, что он струсил, но особого энтузиазма в его голосе не было слышно. Он согласился, пробубнив неразборчиво и глухо слова одобрения, но про себя решил, что постарается отвертеться, когда придёт его очередь стащить провиант или отвлекать небылицами толстуху Ганну, от которой недолго и скалкой по горбу получить, если она просекёт, что к чему. Да и мама Анна накажет. Воровства в приюте не поощряли и строго наказывали за это.

     Макси и Илинда оживились и стали наперебой придумывать истории, которыми можно было бы обмануть доверчивую бабку. Илинда предлагала выждать время, пока Ганна останется без помощниц, и устроить так, что оказавшись в столовой (всегда можно придумать повод заглянуть в столовую), можно подвернуть ногу и оказаться не в состоянии идти - Ганна будет вынуждена помочь несчастному добраться до госпожи Беладонии; Макси тотчас вызвался быть пострадавшим и заявлял, что сумеет задержать её в дороге на четверть часа, так как станет жаловаться на нестерпимую боль и будет просить её почаще останавливаться.

     - Самое главное, не брать так много продуктов, чтобы она могла заметить пропажу по возвращении. Всего понемножку - и бежать, - присев наконец-то на прежнее место и снова принявшись за чай, успевший порядком остыть, предупредила Мишель; глаза её продолжали взволнованно мерцать в полутьме, лицо всё ещё было бледно, руки подрагивали, и ей приходилось держать свою кружку обеими руками, чтобы не разлить ненароком чай, - иначе старуха просекёт, что мы её надуваем, и тогда вряд ли удастся к ней подступиться в следующий раз. Ну что, Макси, завтра наша очередь? Ты отвлекаешь, я - хозяйничаю на кухне, Илинда стоит в саду под окном и подбирает то, что я ей выброшу, чтобы сразу спрятать, а Панчо и Юли будут сторожить в коридоре и при малейшей опасности предупредят меня. Идёт? Все согласны?

     Все согласились. Панчо, поразмыслив, решил, что покараулить в коридоре он всегда сможет без особого риска для себя; страшно, конечно... но вовсе не опасно. Мало ли зачем может находиться в коридоре человек, мало ли по какому делу направляется... даже если кто и увидит его там, вряд ли догадается, с какой целью он отирается возле столовой. Поднять шум, завидев кого-либо, тоже не составит труда. Можно придумать тысячу способов сделать так, чтобы в столовой его услышали и успели скрыться прежде, чем туда зайдёт посторонний. Опять же, если подступиться к этому заданию с умом, можно остаться полностью в стороне, если вдруг случится так, что кого-то из них схватят на месте преступления. Самое главное, и виду не подавать, что хотя бы догадываешься о происходящем на кухне...

     Юли промолчала; она сидела с помертвевшим, окаменевшим лицом, с остановившимся взглядом, и потрясённо молчала. Она и предположить не могла, что её тоже включат в состав преступной группы, сделают участником, а не сторонним наблюдателем... она не знала, что ей делать.

     Было решено расширить тайник, потому что сегодня Илинда едва уместила в него всё, что ей удалось достать, и подёргать крапиву, которая немилосердно жалила руки и ноги и хлестала лицо. Хорошо, что помимо крапивы под кухонным окном росли и другие сорные травы, которые надёжно скроют тайник, даже если выдергать крапиву.

     Вечерняя тьма сгущалась вокруг.

     Когда котелок с чаем опустел, когда догрызли последний кусок сахара, ребята посидели ещё немного, в деталях обсуждая предстоящее, и разошлись по своим комнатам. Было начало двенадцатого, и скоро должен был быть обход, во время которого они непременно должны были находиться в своих комнатах, иначе их стали бы искать, а после того, как нашли бы, неминуемо наказали бы.

     На улице уже не было ни мамы Анны, ни дворника, ни ребятишек; все давно  отправились спать. И лишь комары тонко позванивали в сгустившихся майских сумерках, да надрывно гремели на реке лягушки.




     Ночью Илинда долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок и  всё думала и гадала, спит ли Дмитрий и как он себя чувствует. Страх за него сжимал её сердце, тревога не давала ей ни минуты покоя. Стоило ей прикрыть глаза и опустить голову на подушку, как перед её внутренним взором вспыхивала страшная картина - Дмитрию стало хуже, а он совсем один на тёмном незнакомом чердаке, и ему не к кому обратиться за помощью.

     "А вдруг он там умирает? А я и не знаю ничего? Вдруг у него и вправду жар не оттого, что он простыл, а от чего-то совсем другого..." - вновь пришедшая в голову, тяжёлой змеёй выползшая из закоулков памяти, куда она её немилосердно загнала вечером, страшная мысль заставила её сесть на кровати и приложить руку к сумасшедше заколотившемуся сердцу, чтобы попытаться унять его бешеный стук, пока стук этот не разбудил мирно спавших Мишель и Юли.

     В конце концов, отчаявшись уснуть, она тихонько встала и бесшумно вышла в коридор. Закрыв скрипучую дверь как можно тише, она какое-то время стояла в коридоре, крепко сжимая дрожащие руки и  прислушиваясь, не разбудила ли этим скрипом своих соседок, но из комнаты номер двенадцать не доносилось ни звука, и постепенно она успокоилась на сей счёт.

     Луна стояла высоко в чёрном небе и заглядывала в высокие окна коридора, превращая его в дорожку из лунных квадратов, неровно ложившихся на дощатый выщербленный пол. Было светло, как днём. Илинда на цыпочках прокралась к лестнице и спустилась вниз. На её счастье дверь, которая вела в переход и обычно на ночь запиралась на ключ, была открыта - недавно в ней сломался замок, сегодня утром его собирались починить, но так и не починили. По переходу она бежала бегом. Оказавшись в школьном корпусе, она пошла тише, зная, что несколько воспитательниц, живших на нижнем этаже, могут ненароком встретиться ей, приди им охота разгуливать по ночам.

     Благополучно добравшись до лестницы чёрного хода, она наощупь стала подниматься наверх. Окон на лестничных площадках не было, и там царила непроглядная тьма, к которой нужно было ещё привыкнуть, чтобы начать что-либо в ней различать. Илинда не ждала, когда её глаза привыкнут к полной мгле; она бегом взбежала на верхнюю площадку, полагаясь на своё чутьё, которое позволяло ей видеть ступени каким-то шестым чувством, обострившимся до предела.

     Взобравшись на самый верх, Илинда на мгновение остановилась и помедлила перед чердачной дверью, вдруг смешавшись и не зная, войти ей или убраться восвояси. Дыхание с трудом вырывалось из её пересохшего горла, перед глазами её всё ещё мелькала и кружилась стремительная мгла, в которой вспыхивали красные точки, и порой ей казалось, что она продолжает бежать по тёмной лестнице.

     В конце концов она решила потихоньку пробраться внутрь и посмотреть: если Дмитрий спокойно спит, то и она сама успокоится и сможет уснуть, вернувшись в свою комнату, но если с ним что-то не так...

     Набравшись смелости, она решительно толкнула неплотно закрытую дверь и проскользнула в приоткрывшуюся узкую щель. Дверь она приоткрыла ровно настолько, чтобы та не успела заскрипеть несмазанными петлями - а она скрипела на все лады, стоило приоткрыть её пошире. Она не испытывала ни тени страха, очутившись ночью на тёмном чердаке, хотя раньше никогда не бывала здесь ночью. Она неслышно пробиралась вперёд, интуитивно обходя встававшие на её пути чёрные громады старых вещей и поломанной мебели, представлявшихся ей невиданными спящими холмами и лесами, укрытыми густой, чернильной мглой, клубящейся в углах, и наконец остановилась, спрятавшись за высоким ларём, стоявшим неподалёку от того места, где она устроила своего гостя.

     Через открытое окно струился призрачный голубоватый свет, падая прямо на постель, и она отчётливо увидела лицо спящего мальчика, которое было трудно разглядеть из-за повязки, наложенной на левую щёку, и тяжёлой шубы, в которую он закутался чуть ли ни с головой. Лицо это было до странности неподвижно. Неподвижна была и рука, высунувшаяся из-под шубы и застывшая странно и неестественно, вывернув ладонь и растопырив скрюченные пальцы,  лунные блики играли и скользили по ней, словно подчёркивая её неподвижность.

     "Господи... господи..." - шептала про себя девочка, вытянув шею и с трепетом, сотрясавшим всё её существо, до темени в глазах глядя на эту голубоватую, прозрачную ладонь; ей казалось, что дотронься она до этой ладони, осмелься она коснуться её - и ладонь окажется ледяной, как хрусталь, и тонко-тонко зазвенит, как лёд на реке... Жуткий страх накатил волной, заставив её колени подогнуться, она удержалась на ногах и не упала лишь невероятным усилием воли. Сама перестав дышать, она долго и напряжённо вглядывалась в спящего, стараясь уловить его дыхание и понять, жив ли он...

     И вдруг, когда напряжение, волнение и отчаяние её достигли предела и она собралась было броситься из своего укрытия к нему поближе и попробовать растолкать его,  невзирая на эту страшную, оледеневшую руку, до неё донеслось всхлипывание и неясное бормотание, в котором она различила лишь слово: "отец".
 
     Всё закружилось перед её глазами, завертелось в туманном тёмном вихре и исчезло - и лунный чердак, и укрытый шубой мальчик у окна, и его вывернутая ладонь - ладонь эта пропала последней, мелькая в чёрном водовороте, как в воронке, пропала, чиркнув по чёрной мгле застывшими пальцами, ухватив Илинду за шиворот и утянув за собою на дно.

     Жив! Она вздохнула с огромным облегчением, почувствовав, как силы покидают её, и тихонько сползла по ларю, присев на пыльном полу и прислонившись спиной к прохладной, окованной железом стенке ларя. На какое-то мгновение она ощутила, как огромная тяжесть, весь вечер угнетавшая и давившая её, вдруг спала с её души - жив. Она боялась признаться самой себе, что больше всего на свете опасалась обнаружить на чердаке мёртвое тело - вдруг у мальчика и вправду развилось заражение крови... она понятия не имела о том, как быстро умирают от этой болезни.

     "Завтра наведаюсь к Беладонии, - стараясь унять дрожь в ослабевших руках, слушая неровные и частые толчки своего перепуганного сердца, которое никак не хотело успокоиться и толкалось в грудную клетку, желая сокрушить рёбра и вырваться на волю, решила Илинда, сидя за ларём с закрытыми глазами и наблюдая, как вспыхивают за опущенными веками красные звёздочки - вспыхивают и гаснут, пропадая так же внезапно, как и появляясь, - нужно попросить у неё что-нибудь от заражения крови... Йод, к примеру. Кажется, она в тот раз мазала Мишель ногу именно йодом. Ах, какая же я была дура, когда ухватила в аптеке бальзам! Нужно было в первую очередь брать йод... а я... это моя вина, моя оплошность! Из-за меня он может теперь умереть! Если б я принесла йод и намазала ему рану йодом прежде, чем бальзамом, то сейчас он был бы здоров. А теперь что? Вдруг он умрёт... Нужно срочно достать йод! Может, зараза ещё не успела распространиться в кровь... может, можно ещё нанести его на рану и обеззаразить её... Но что придумать? Что сказать ей? Для кого нужно лекарство? Дмитрий отказывается... не хочет, чтобы я упоминала о нём... так что же придумать?..  - и вдруг она подскочила на месте, словно её внезапно ужалила пчела; и душа её затрепетала от счастья, - а ничего я не стану придумывать! Я просто порежусь сама. И скажу, что лекарство нужно мне. Чтобы не было заражения. Вот и выход! Какое счастье! Какое огромное, немыслимое счастье! Это ведь и в самом деле выход!"

     Ей захотелось засмеяться от радости, что всё оказалось настолько просто. Ей захотелось вскочить и заплясать на старом дощатом ящике, служившим ей столом, растолочь его в щепки, брать эти щепки пригоршнями, в обе руки, и рассыпать их по утрамбованному земляному полу подобно конфетти.

     Завтра она попросит у Макси ножик... или нет, она возьмёт его сама, она прекрасно знает, что сегодня они и кружки, и котелок, и ножик оставили в овраге, под акацией, завалив прошлогодней листвой, потому что тащить всё это в тайник на пляже, где у них хранились все хозяйственные принадлежности, было уже поздно. Они даже не удосужились спрятать своё добро в расщелину в глубине оврага, потому что им лень было до неё идти, потому что они прекрасно понимали, что вряд ли кто-то ночью проникнет в овраг, наткнётся на их вещи и присвоит их себе. Итак, она попросту найдёт этот ножик и чиркнет себе где-нибудь по руке... или по ноге... как удобнее будет. А потом - сразу к аптекарше. У госпожи Беладонии, которая обработает её рану, она попросит лекарство про запас... а не даст Беладония лекарство - так она его попросту стащит, добившись разрешения задержаться в её кабинете столько, сколько ей потребуется, и дело сделано.

     Она прислушалась - внимание её привлёк странный, скребущий, тихий звук; насторожилась, снова задержав дыхание. Затем выглянула из-за ларя, внезапно услышав неясный, частый, равномерный шорох, причину которого не могла себе объяснить. Она долго оглядывалась по сторонам и вслушивалась в ночную тишину, наполненную только отдалённым кваканьем лягушек на реке, и никак не могла понять, что это такое. И вдруг, взглянув на Ламского, вглядевшись в него, поняла. И кровь отхлынула от её лица. Дмитрий спал, но от озноба, которым его колотило, шуба, задевая за ржавый скат крыши, шуршала. Илинда ползком подобралась ближе и присела рядом. Осторожно дотронулась ладонью до его лба и тутже, вздрогнув, отдёрнула руку - лоб был огненно-горячим.

     - Господи, что же делать-то... - в страхе прошептала она и, помедлив немного, стала расталкивать спящего, повторяя: - Дмитрий, проснись... ну проснись же!

     Мальчик с трудом приподнял голову и уставился на неё непонимающими, словно неузнающими глазами - глаза эти, воспалённые и больные, светились лихорадочным, сухим жаром, повисшая надо лбом прядь светлых волос подрагивала. Илинда перестала его теребить, судорожно сцепив побелевшие пальцы и вглядываясь в его лицо сквозь свесившуюся набок волну перепутанных кудрей, закрывшую половину её лица.

     - Кати? - пробормотал он, выбивая зубами дробь и плотнее заворачиваясь в шубу, натягивая её до самого подбородка. Его продолжало трясти. Илинда смотрела на него и от отчаяния чуть не плакала; несколько раз она собиралась заговорить, но никак не могла. Наконец ей это удалось.

     - Ты весь горишь, - пересилив своё волнение, судорожно сглотнув и чувствуя, как пергаментно пересохло горло, заявила она срывающимся от отчаяния голосом, - у тебя сильный жар... что делать-то?

     - Пройдёт... - пораздумав и помедлив, хрипло отозвался он, и вопросительно посмотрел на неё, вдруг осознав, что за окном - глубокая ночь, - ты почему не спишь? Зачем пришла?

     - Проверить. Всё ли в порядке. И вот...  - отрывисто бросая слова, отозвалась она, не спуская с него встревоженных глаз, всеми силами стараясь держать себя в руках и не поддаться подступающей панике, - не зря беспокоилась. Чем мне помочь, скажи?

     - Само пройдёт, ерунда, - отмахнулся он, и поразмыслив, попросил, зябко поводя плечом и поправляя сползший с плеча лохматый высокий ворот укрывавшей его шубы: - впрочем, если тебе не трудно... принеси мне, пожалуйста, ещё одну шубейку... холодно до жути...

     Не дослушав, Илинда опрометью бросилась в темноту и через секунду вернулась с двумя тёплыми плащами, которыми укрыла Дмитрия.
 
     - И воды дай попить... горло пересохло...

     Она налила ему воды, достав снизу, из-под ящика, чайник. Подождав, пока он выпьет, торопливо взяла кружку и поставила её обратно.

     - Давай я намочу тряпку и положу тебе на лоб, - предложила она, но он наотрез отказался, возразив, что ему и так холодно, что его и так не отпускает проклятый озноб.

     - Иди спать, - сказал он, - скоро рассвет, а тебе завтра вставать рано, ведь школа ещё не закончилась, верно?

     - Встану, можешь не беспокоиться, - невнятно пробубнила она, прислонившись спиной к ящику возле окна и не двигаясь с места, - но отсюда никуда не пойду. Мне спокойнее здесь... когда ты у меня на виду. Там я всё равно не смогу уснуть. Буду гадать, хуже тебе или лучше... я  тут посижу.
 
     - Мне лучше, правда, - убеждал он, приподнявшись на локте и строго глядя на неё из-под нахмурившихся бровей, - мне намного лучше. Меня уже не так трясёт... и от воды полегче стало...

     - Вот ложись и спи. А я потом уйду. Когда уснёшь, - сказала Илинда, зная, что несмотря на своё обещание, ничего подобного сделать не сможет, даже когда он уснёт.

     - Точно уйдёшь? - недоверчиво спросил он.

     Она кивнула, старательно пряча скользнувшую по губам усмешку, не желая, чтобы он эту усмешку заметил. Она намеревалась поступать так, как считала нужным, и не желала, чтобы кто-то ей указывал, когда и что и как делать, куда следует идти, а куда не следует. Она привыкла сама решать за себя, и ни ради кого на свете не намеревалась свои привычки менять.

     - Здесь холодно, возьми себе плащ и накройся, - предложил он, протягивая ей один из принесённых ею плащей, но она не взяла, просто пошла и принесла себе два других - чтобы было что постелить на прохладную землю пола и чем накрыться.

     - Ты уроки-то успела выучить? - спросил вдруг Дмитрий, встревоженно посмотрев на неё. Она равнодушно покачала головой.

     - Нет.

     - Из-за того, что весь день со мной провозилась? - он нахмурился ещё больше и закусил губу.

     - Нет... Я сегодня сбежала с уроков... - нехотя пояснила Илинда, бросая на него недружелюбные взгляды и не желая отвечать на вопросы, которые не имели для неё никакого значения, особенно в свете происходящих событий; ей было неприятно, что он расспрашивает её о таких незначительных и ненужных вещах, как уроки и домашние задания - ничего более неприятного, нудного и раздражающе-скучного для неё и на свете не существовало, - я не была в школе. И понятия не имею, что задали. А спрашивать у кого-нибудь... некогда было. Да и неохота.

     - Так это по моей вине... - начал было он, беспокойно вскинув брови, но она не позволила ему договорить, перебила, резким взмахом руки заставила замолчать.

     - Перестань, пожалуйста, - едва сдерживая вскипевшее в душе раздражение, возмутилась она, не желая слушать глупости подобного рода; она терпеть не могла разговоры о школе и домашних заданиях, которые опостылели ей с самого первого класса, и не желала нравоучительных лекций по этому поводу и каких бы то ни было поучений, - ты слишком много приписываешь на свой счёт. Я не выучила уроков, потому что мне не хотелось их учить. Вот и всё.

     - Перестань сама! - повысив голос, на правах старшего одёрнул её Дмитрий, стягивая у горла лохматый воротник и с трудом усаживаясь на матрасе, пронзительно скрипнувшем под его весом, - Кати, ты должна учиться! Только так ты сможешь чего-то добиться в жизни! Если не учиться...

     - Что ж сам со школы сбежал? - ядовито усмехнулась она, обратив на него презрительный взгляд прищуренных синих глаз, дёрнув плечом и откидывая упавшие на глаза волосы,с досадой проведя по ним пятернёй, - учился бы дальше! Но ты ведь не думаешь возвращаться в Нитр, верно? Ты по-прежнему намерен удрать в столицу? Ты-то какую работу сможешь там найти?

     - Найду, - помедлив немного, стиснув зубы и прерывисто вздохнув, проговорил Ламский, решительно уставившись в сторону, - какую-нибудь. Просто у меня нет больше терпения. И сил нет. Да и возможности учиться дальше тоже нет. Если я не поменяю свою жизнь... я просто задохнусь, понимаешь? Я должен уйти от своего отца. Неважно, куда и как... но уйти я должен. Иначе я пропаду. Я старался быть лучшим... я любил учиться и учился на отлично... и всё мне давалось легко и просто... Я бы и сейчас с радостью вернулся в школу... да нельзя. Отец меня там в два счёта отыщет. А он ни в коем случае не должен больше меня отыскать. Его в моей жизни больше не будет. Ни при каких условиях. Я старался... я добился того, чтобы стать лучшим в школе... лучшим во всём... чтобы у отца было полное право гордиться мною... но он меня презирает. Я не существую для него. И это не сломить и не переделать. А потому я должен уйти. Навсегда скрыться. Уйти с его пути и найти свой путь... И на этом новом пути отца никогда не будет рядом. К сожалению, иного выхода у меня попросту нет. Я иного выхода не вижу. Только обрубить всё разом... Я бы с радостью учился дальше... но я не смогу. Учиться у меня не будет ни времени, ни возможности. Потому что я должен буду зарабатывать себе на пропитание. Вот так.

     - Вот и мне образование не особо нужно... И я тоже не пропаду! - попыталась было заикнуться Илинда, но он с раздражением перебил её, сверкнув на неё сердитыми серыми глазами из-под нахмуренных бровей. Её недальновидность и непрактичность раздражали его. Он прекрасно понимал цену хорошему образованию, он прекрасно понимал, что если плевать на учёбу сейчас, пока есть возможность учиться, то потом будет поздно. Он сам с огромнейшей радостью вернулся бы снова за парту... но ему предстоял совершенно другой путь.

     - Тебе должно быть нужно! - прикрикнул он на Илинду, отирая проступившую на лбу испарину, и возмущённо задышал, -ты должна хорошо учиться, чтобы в будущем найти работу лучше, чем смогу найти я, и устроиться в жизни лучше, чем устроюсь я! Понятно тебе?

     - Что тебе снилось? - вдруг резко заговорив о другом, без предупреждения сменив тему, спросила Илинда, обхватив колени руками и повернув к нему голову, - ты твердил: "отец, отец"... Тебе снился... он?

     Дмитрий долго молчал, отвернувшись в сторону. Наконец вздохнул и через силу подавленно пробормотал, и голос его был едва слышен:

     - Должно быть, да. Он часто мне снится... и в каждом сне я ищу его... а он меня прогоняет. Оно и на самом деле так. Я его всегда искал... и ждал... но я никогда не был нужен ему. И ничего тут не поделаешь. Ничего не поправишь. А значит, нужно действовать. Как там говорится про правую руку, которая соблазняет тебя? Отруби её и отбрось... Вот и мне приходится отрубить и отбросить свою руку, чтобы не погубить душу... Видишь, до чего у нас дошло? Может, он и не хотел пришибить меня... но я одним своим видом вывел его из себя настолько, что он, забыв всё на свете, запустил в меня ножом... Да и я хорош! Толкнул его так, что он едва не умер, ударившись головой... Надо заканчивать этот спектакль. Надо уходить. Навсегда уходить. И никогда больше с ним не встречаться.  У меня просто нет иного выхода. После того, что случилось, мне надо навсегда исчезнуть из его мира. Мне надо уйти и никогда больше не показываться ему на глаза, чтобы не случилось непоправимого.

- А что в городе? Кем ты сможешь там стать? - девочка с тревогой смотрела на него; она не спускала с него глаз и сидела, натянув на колени подол длинной белой ночной рубашки, прикрыв её сборчатым краем босые ступни; густые кудри спускались по плечам, серебрились в лунном свете, обрамляя её бледное лицо. За разговорами она на время позабыла свои страхи о состоянии его здоровья, пригнавшие её на чердак среди ночи. Мальчик мало походил на умирающего, он говорил вполне разумные вещи; несмотря на снедавший его жар, он не бредил, находился в полном сознании и, видимо, чувствовал себя не так уж и плохо. Слушая его слова и глядя на его лицо, усталое и серьёзное, но всё-таки полное жизни, она и думать забыла о недавних своих переживаниях и сидела, одолеваемая размышлениями о поджидавшем его будущем, которое было так темно, так размыто, так неясно и вызывало столько тревожных дум, что заглядывать в это будущее было страшновато не только ему самому, но и ей.

     - Могу вагоны разгружать на вокзале, - уставившись на пятно лунного света на земляном полу неподвижным, невидящим взглядом, Дмитрий задумчиво шевельнул бровями и решительно сжал губы, - могу грузчиком работать... Дворником тоже смогу. Может, на стройку где помощником возьмут... Пусть сначала придётся горбатиться за еду и за крышу над головой... Я пробьюсь! Любой ценой пробьюсь! Вот увидишь!

     - Отчего бы тебе не остаться в Кентау? - вдруг после недолгого раздумья быстрым шёпотом спросила девочка, и лицо её взволнованно просветлело, прояснилось, а глаза заблестели взволнованно и ярко; представив себе, как было бы здорово, если б Дмитрий и впрямь поселился в родном городке, передумав уезжать отсюда навсегда, - тебе необязательно было бы возвращаться в отцовский дом, ты мог бы жить в нашем приюте... Ты мог бы спокойно доучиться здесь. И жил бы здесь. Как всё замечательно устроилось бы!

     - Нет! - отрезал он, сразу и категорично отвергнув её предложение, - и речи быть не может! Ты считаешь, что отец допустит такое непотребство? Он никогда не допустит, чтобы весь город смеялся над ним за то, что он отдал своего сына в сиротский приют. Он не позволит мне ни жить в Кентау, ни учиться здесь. Он снова зашлёт меня в Нитр или ещё куда подальше, и ужесточит надзор за мной, и будет строить мою жизнь так, как угодно ему, не принимая в расчёт ни меня самого, ни желаний моих, ни устремлений. Нет, я должен сбежать и скрыться. Я должен раз и навсегда разрубить этот узел. Иначе я погибну. Он попросту сломит меня.

     - Жаль... - Илинда не на шутку расстроилась и приуныла, услышав его быстрые, резкие слова; воображение уже успело нарисовать перед ней такую гармоничную, полную света и тепла картину, что её не на шутку опечалило, как быстро Дмитрий перемешал все краски, одним движением перечеркнув все её упования, - как было бы хорошо, если бы ты смог остаться и жить в Кентайском приюте... я познакомила бы тебя с Мишель, с Макси. Они бы тебе понравились! И ты тоже им понравился бы... знаешь, как интересно в Кентау летом! Мы ходим за грибами, гуляем в лесу, купаемся... ловим рыбу и жарим её на берегу...

     - Кати, я не могу, не могу,- торопливо замотав головой, перебил её Ламский, повторяя одно и то же и словно торопясь убедить себя самого в правильности принятого решения, в невозможности это решение поменять, и нетерпеливо вздохнул, - это не в моей власти. Я должен уехать. Я не пропаду в чужом городе, не беспокойся... Со временем всё наладится. В Кентау живёт мой отец... а потому мне в Кентау нет и не может быть места. Ни в отчем доме, ни в приюте... нигде. Понимаешь? Мне в Кентау не жить! Потому что здесь живёт он! А вдвоём нам будет немыслимо тесно в одном городе, под одним небом... Я не нужен ему, а потому мне нет места на земле, в которой он пустил корни. Но это не страшно! Это вовсе не страшно, Кати! В конце концов, если ты не нужен здесь - может, в другом месте тебя давно заждались... Всё складывается ко благу человека, нужно просто суметь это благо увидеть, рассмотреть, не пройти мимо этого блага... И я не пройду. Я обещаю. Вот вернётся отец из больницы... и я уеду.

     - Выздоровей сначала сам, - глухо произнесла она, стараясь проглотить застрявший в горле комок, сворачиваясь калачиком под своим плащом и поджимая под себя озябшие босые ноги.

     - Выздоровлю, - судорожно вздохнув, прошептал он, глядя прямо перед собой тем же невидящим взглядом.
 
     - Скоро? - несмело выдавила она, почувствовав, как постепенно возвращаются, наползают из ночной тьмы оставившие было её тревоги и страхи, как ледяными щупальцами медленно и неотвратимо копаются они в её мозгу, оглаживая, выхолаживая каждую попадавшуюся на пути мысль, наполняя её сознание опустошающим вакуумом, в котором вновь стал гулко отдаваться неровный стук её собственного сердца.

     - В самом ближайшем времени, - торопясь, проглатывая окончания слов, заговорил мальчик, не замечая охватившего её смятения, которое она всеми возможными силами постаралась от него скрыть, - мне долго болеть непозволительно. Успокоилась немного, убедилась, что я не при смерти? Я же не похож на умирающего, скажи?

     - Не слишком, - вынуждена была сказать она, пристально вглядевшись в его лицо и не в силах разобрать, насколько его истинное состояние соответствует его душевному настрою, не пытается ли он храбриться, отгоняя нездоровье своим нежеланием это нездоровье признавать. Её беспокоило, не притворяется ли он, не старается ли держаться бодрее и крепче, чтоб только усмирить её тревогу о нём. Ей казалось, что он вполне был способен на подобный поступок.

     - Кати, иди в свою комнату и поспи как следует. Не надо меня караулить. Со мной всё будет в порядке, - пообещал он, заметив, что она устраивается спать на полу и, по всей видимости, не намерена никуда уходить, - я и сам не смогу уснуть, если буду знать, что из-за меня ты находишься на холодном чердаке и не идёшь спать.

     Она вдруг почувствовала, как сильная усталость наваливается на неё, наливая веки свинцом, и, подложив руку под голову, пригревшись под тёплым плащом и зевая, неразборчиво  пробормотала:

     - Я буду спать здесь, здесь мне спокойнее. Ты растолкай меня, если вдруг что...

     - Тогда я перейду на твоё место, а ты ложись на матрасе, - попробовал было возразить он, но ответом ему послужило её ровное дыхание. Приподнявшись и взглянув на свою собеседницу, он обнаружил, что она уснула.
 
     - Вот ведь... - виновато произнёс он и, помедлив немного, снова опустился на свою подушку, чувствуя, как озноб, продолжавшийся у него с вечера, усиливается, - угораздило же меня так некстати заболеть...
 
     Он постарался устроиться поудобнее, с головой закутался в ставшую горячей от сжигавшего его жара шубу, подоткнул полы шубы вокруг себя, и какое-то время спустя забылся тревожным, беспокойным сном.

     Илинда проснулась на рассвете, когда небо на востоке только начало светлеть. Рассеянная мгла пряталась, клубилась по углам. Открыв глаза, она с недоумением огляделась по сторонам и сначала не поняла, где находится, но в следующее мгновение ей вспомнилось всё - и странная встреча на берегу, и знакомство с мальчиком по имени Дмитрий Ламский, и что он оказался на чердаке по её приглашению. Вспомнила она и о его внезапной болезни и, торопливо вскочив, стала всматриваться в угол, откуда неслось его прерывистое, затруднённое дыхание. Помедлив немного, она на цыпочках подошла к нему, присела на корточки. Ей достаточно было посмотреть на него, чтобы убедиться, что его по-прежнему сильно знобит, и что жар его никуда не делся; не было надобности дотрагиваться до его бледного, покрытого испариной лба, чтобы убедиться в наличии сильной температуры.
 
     Она решила, что медлить больше нельзя.

     Торопливо снявшись с места, она проскользнула к лестнице, бегом спустилась вниз, выбралась в укрытый рассветной мглой притихший сад, перелезла за ограду, спрыгнула в чёрный овраг, где ничего не было видно, и наощупь отыскала ножик. Спрятав его в складки своей длинной ночной рубашки, подол которой насквозь промок от выпавшей перед рассветом обильной росы, унизывавшей травы в саду и в степи, она так же быстро вернулась обратно в приют. В приют она проникла без труда через чёрный ход; конечно, на ночь его запирали на засов, но чтобы сбегать за ножом, Илинде пришлось открыть дверь изнутри, что очень пригодилось ей по возвращении.

     Снова заперев за собой тяжёлый засов, скрипевший и скрежетавший в проржавевшем гнезде, девочка растерянно остановилась, переступая по холодному полу замёрзшими, мокрыми до колен ногами, перепачканными в земле и траве.
 
     Нож она добыла. Но что дальше? Все ещё спят. И госпожи Беладонии, для которой она готовила спектакль, ещё не было в приюте - она приходила на работу к восьми, не раньше. Нужно подождать, прежде чем резать руки... Ждать было труднее всего. Ожидание давило, угнетало, сводило с ума своей медлительной неторопливостью. Время тянулось по-улиточьи. Казалось, оно тоже ещё спало, и не спешило проснуться, досматривая последние сны.

     Продрогнув и дрожа всем телом от утренней прохлады и свежести, что разливались в мглистом воздухе, она решила вернуться к себе и припрятать нож до поры до времени, осторожно прокралась в свой корпус, поднялась на второй этаж и отворила дверь комнаты номер двенадцать, спавшей крепким сном - отворила ровно настолько, чтобы можно было протиснуться в неё бочком.
 
     Девочки по-прежнему крепко спали. Ровно и спокойно дышала во сне Мишель, отвернувшись к стене и накрывшись своим одеялом; всхрапывала на всю комнату Юли, лёжа на спине и приоткрыв во сне рот.
 
     Шторы были задёрнуты, и в комнате царил густой полумрак, с каждой минутой таявший, становившийся светлее, прозрачнее, мягче; он неслышно уползал, забиваясь по углам, прячась под кроватями и залегая за умывальником и шкафом, словно надеясь, что сумеет переждать в укромном местечке до вечера, когда снова можно будет выползти на свободу и заполонить всё вокруг. Но серый утренний свет, постепенно становившийся ярче, незримо наступал, загоняя сумрак всё дальше и дальше и победно тесня его, проникая сквозь тонкую ткань старых штор, просеиваясь в комнату сквозь переплетение истончившихся от времени нитей, словно сквозь решето...

     Илинда юркнула в свою постель, опасливо сунула нож подальше под матрас и принялась отогревать застывшие от утреннего холода ступни, обхватив их руками и укутавшись в старое одеяло. Спать ей не хотелось. Она лежала без сна, напряжённо наблюдая за тем, как светает, стараясь не думать ни о чём, до тех самых пор, пока не взошло солнце. Едва прозвонил колокол, она вскочила раньше всех и, прежде чем Мишель и Юли успели продрать глаза, уже успела умыться и одеться. Мишель в удивлении смотрела на неё, широко раскрыв глаза.

     - Вот это да... - растерянно пробормотала она, рассматривая свою соседку так, словно видела её впервые, и не понимая, что с ней случилось - обычно её приходилось по два раза будить, прежде чем та изволила проснуться, - не ожидала от тебя такой прыти! Куда торопишься?

     - Никуда, просто я сегодня проснулась рано, ещё до того, как прозвонил колокол, - неохотно ответила та, думая о чём-то своём и торопливо, автоматически заплетая волосы в две косы, - и больше не уснула.

     - Это что-то из области фантастики, - покачала растрёпанной со сна головой Мишель, зевая и потягиваясь, и отбросила в сторону одеяло; пора было вставать.

     Илинда в ответ всего лишь пожала плечами и ничего не сказала. Ей не хотелось ни с кем разговаривать; её поглощали собственные мысли, не дававшие ей покоя. Она размышляла о том, придёт ли госпожа Беладония вовремя или, не дай Бог, задержится - всякое в жизни случается, и как на грех, вполне может получиться так, что аптекарша не сможет прийти на работу вовремя... или вовсе не появится. Мало ли что может стрястись у человека... А вдруг она заболеет? А вдруг подвернёт ногу по дороге в приют и её увезут в больницу? И что тогда делать Илинде? Что ей делать, если аптекарша сегодня не придёт на работу?

     Илинда не помнила, случалось ли такое, чтобы госпожа Беладония не выходила на работу, потому что её никогда не интересовало, на месте та или нет. Ей вообще не было дела до воспитателей, учителей и всех прочих. И сейчас она неустанно ругала себя за подобное невнимание. Будь она повнимательнее, сейчас имела бы представление о привычках и нравах госпожи Беладонии; и ей не пришлось бы беспокоиться впустую, гадая, придёт она вовремя или не придёт, имеет она привычку опаздывать на работу или же такого грешка за ней не водится.

     Приведя свои волосы в порядок, девочка заставила себя набраться терпения и села на заправленную кровать, чтобы подождать, когда подруги оденутся и причешутся. Она незаметно вытянула из-под матраса ножик и запрятала его в рукав, тщательно застегнув пуговицу, прижав краешек рукояти манжетой, плотно обхватывавшей запястье, и несколько раз встряхнула рукой, чтобы убедиться, что нож не выпадет при малейшем неосторожном движении.
 
     Снова прозвонил колокол, и девочки вышли в коридор строиться. Илинда первая подскочила к двери.

     "Значит, уже семь, - подумала она, закусив губу и нахмурившись, - ещё час - и она придёт. Сейчас мы пойдём в часовню... потом - завтрак. После завтрака мне нужно будет сбежать... проверю, на месте ли аптекарша, и если её кабинет будет открыт... Скорее бы прошёл этот час! Невыносимо тянется время!"

     В часовне она просидела как на иголках и не слышала ни слова из молебствия, которое произносил дребезжащий, как пустой жбанок на ветру, голос священника; в столовой она машинально проглотила свой завтрак, совершенно не замечая того, что ест, и спроси её кто в коридоре, чем кормили, она весьма затруднилась бы с ответом. Не дожидаясь ни Мишель, ни Макси, чего раньше никогда с ней не случалось, она выскочила из столовой чуть ли ни раньше всех и бегом побежала в школьный корпус. В холле она внезапно остановилась, словно налетев на невидимую преграду, и, попятившись, спряталась за колонну. Аптекарша стояла у зеркала, поправляя причёску, и о чём-то разговаривала с мамой Анной.

     Илинда без сил прислонилась спиной к колонне и на мгновение прикрыла глаза. Сердце её подпрыгнуло от радости - пришла. Значит, получится...

     В следующую секунду девочка решительно отделилась от колонны и попятилась назад, всей душой желая остаться незамеченной. Сделала шаг, другой, третий. Оказавшись вне видимости занятых разговором женщин, она бегом припустилась в сторону чёрного хода. Забравшись под лестницу, в изнеможении опустилась на холодный дощатый пол и попыталась отдышаться. В боку от быстрого бега кололо, в глазах периодически темнело. На какое-то время она позволила себе расслабиться и прикрыла глаза, силясь побороть головокружение; на мгновение силы оставили её. Но вот из тумана выплыло лицо Дмитрия, и она резко выпрямилась, стукнувшись затылком о ступеньки, поднимавшиеся вверх над самой её головой.

     - Не время отдыхать, - прошептала она, судорожно расстёгивая пуговицу на рукаве и вытряхивая оттуда маленький перочинный ножик. Острое лезвие тускло блеснуло в полумраке. Илинда растерянно повертела его в руках, прикидывая, где удобнее всего сделать порез. Взяв нож в правую руку, она завернула до локтя рукав на левой и, зажмурившись и перестав дышать, чиркнула лезвием где придётся... Резкая боль ожгла запястье, заставив её сдавленно охнуть, и кровь обильно хлынула из порезанной вены. Увидев, как безостановочно хлещет кровь, Илинда не на шутку встревожилась, быстро вскочила, торопливо замотала руку в подол своего школьного платья, прижав материю к порезу как могла крепко, но кровь быстро пропитала коричневую ткань и закапала на пол.

     Тогда она в ужасе выскочила из-под лестницы и побежала как могла быстро к кабинету госпожи Беладонии. Она всерьёз перепугалась, увидев, как много крови течёт из раны - она и не предполагала, что её будет так много...



     Аптекаршу она застала в кабинете. Ворвавшись туда, Илинда с порога воскликнула, всеми силами стараясь держать себя в руках:

     - Госпожа Беладония, я поранилась!

     Обернувшаяся на её испуганный крик аптекарша увидела её неестественно-белое лицо и расширившиеся глаза, горевшие неподдельным страхом, её перепачканное в крови платье, и в ужасе ахнула. Торопливо подойдя к ней, она заставила её размотать складки платья, которыми девочка судорожно зажимала левую руку; и, когда та исполнила наконец несколько раз повторённое приказание,  добрая женщина побелела, увидев порезанную вену, из которой струилась, не останавливаясь, тёмная кровь, выливалась торопливыми, быстрыми толчками, обтекая дрожащее запястье и капля за каплей часто-часто падая на пол, на котором расплывалась уже целая лужица...

     Беладония засуетилась, лицо её помертвело и исказилось, она машинально схватила со стола жгут и не мешкая перетянула руку Илинды выше локтя, стянув жгут как могла крепче.

     Кровь понемногу остановилась.

     - А ну-ка садись, - трясущимся голосом приказала госпожа Беладония, судорожно сглотнув и торопливо подтолкнув девочку к стоявшему у стола деревянному стулу с мягким сиденьем. Илинда в страхе смотрела на своё платье, сплошь покрытое бурыми пятнами, насквозь пропитавшими шерстяную материю, и не двигалась с места. Лицо её было неестественно-белым, перед глазами плыли круги, в голове шумело.

     - Да садись же, не то шлёпнешься, - аптекарша решительно усадила её на стул, но Илинда, не успев присесть, торопливо вскочила.

     - Я вся в крови... - хрипло прошептала она, с отвращением придерживая подол платья, чтобы он не соприкоснулся с сиденьем и не испачкал его.

     - Снимай платье, завернись пока в простыню... Вот, держи! Кровь смоешь, - Беладония оторвала кусок марли и кинула девочке, та на лету вскинула руку и поймала его, подождала, пока аптекарша нальёт в умывальник воды из стоявшего на столике в углу кувшина, и стала расстёгивать пуговицу на воротнике сзади; пальцы не слушались её.

     Когда пуговица наконец выскочила из петельки, Илинда торопливо скинула платье, стёрла мокрой тряпкой липкие пятна, пропитавшиеся с одежды на кожу, и промыла порезанную руку под умывальником, осторожно промакивая запястье тряпкой, после чего села на стул, по самое горло завернувшись в прохладную простыню, которую Беладония впопыхах сдёрнула с кушетки, стоявшей в углу под окном.

     Жгут сдавливал руку, отчего по ней бегали мурашки и немели пальцы, но кровь перестала течь, и ради этого можно было вытерпеть любые неудобства. Очень уж было страшно, когда кровь лилась потоком и её невозможно было остановить, сколько ни зажимай рану подолом... Понемногу Илинда начала успокаиваться. Сердце уже не колотилось неровно, не выпрыгивало из груди, норовя вышибить ребро и выскочить наружу, и дышала она теперь гораздо свободнее и легче. Страх сам собой исчезал, стоило ей в очередной раз вытащить из-под простыни руку и, тайком взглянув на неё, убедиться, что кровь унялась и больше не течёт.

     Мало-помалу внимание Илинды привлекла аптекарша; девочка насторожилась, осознав, что Беладония шарит по полкам в поисках склянки с бальзамом, который она вчера похитила в приютской аптеке; Беладония никак не могла его найти, сердилась, ругала свою рассеянность и забывчивость и бормотала себе под нос:

     - Вот ведь! Вечно суну куда-нибудь, а как надо - не найду! Давно пора навести здесь порядок... всё никак не доберусь... Куда же я его задевала? Ведь хорошо помню - сюда ставила... здесь всегда стоял...

     - Что вы ищете? - невольно понизив голос, спросила Илинда, исподлобья наблюдая за поисками и стараясь и виду не показать, что ей известно о пропаже целебного снадобья.

     - Бальзам куда-то запропастился, никак не могу сыскать, - пожаловалась аптекарша, второпях перебирая пузырьки и баночки, рассматривая прилепленные на них этикетки, надписанные её собственной рукой, и торопливо отставляя их в сторону, и думать не думая, что создаёт ещё больший беспорядок на аптечных полках.

     Наконец ей в руки попался глиняный горшочек - в нём она обычно готовила свой бальзам, который потом перекладывала в пузатые и низенькие стеклянные баночки, и радостно вздохнула, заметив внутри горшочка немного маслянистой и жирной травяной смеси, оставшейся по краям и на донышке.
 
     - Какое счастье... - с огромным облегчением прошептала она и, наконец-то переведя дыхание, поставила горшочек на стол, - тебе хватит. Как хорошо, что я так и не вымыла горшочек, а ведь из раза в раз собиралась это сделать! Вот ведь как пригодилось... Потом нужно обязательно найти склянку с бальзамом. И куда я её запрятала? Давай руку, - скомандовала она, - сейчас намажу и перевяжу. Скоро нужно будет жгут снимать, долго его держать нельзя, а то кровообращение нарушится... можно и руки лишиться...

     Она торопливо нанесла на вату толстый слой полупрозрачной белой мази и собралась было наложить на порезанное запястье девочки, как вдруг та отдёрнула руку и вопросительно уставилась на неё.

     - Что? - растерялась госпожа Беладония, выпрямившись с ватой в руках и уставив на неё строгий взор.

     - А йодом? - спросила Илинда, надеясь подсмотреть, откуда женщина достанет нужный ей пузырёк, чтобы при случае стащить его и отнести Дмитрию, и напряжённо следила за каждым её движением. Собственно, всё это представление было устроено ею с одной-единственной целью: выяснить, где находится йод, и иметь законный повод находиться в кабинете госпожи Беладонии столько, сколько ей понадобится, чтобы забрать пузырёк, который был ей жизненно необходим. Быть может, если намазать йодом щёку Дмитрия, всё обойдётся... быть может, ещё не поздно...

     - Йодом, - настойчиво повторила девочка, судорожно сглотнув и приготовившись выдержать новую боль - гораздо более сильную, чем та, что пронзила её руку, когда она полоснула по ней лезвием ножа. Перед ней снова встало белое, искажённое лицо Мишель, дико закричавшей, когда аптекарша стала ей обрабатывать йодом порез на пятке; уж на что была терпелива ко всякой боли Мишель - и та не смогла удержаться...

     - Чтоб заражения не было, - дрогнувшим голосом проговорила Илинда, твёрдо глядя в глаза собеседницы и неустанно повторяя про себя, что терпит она не напрасно - быть может, ей удастся спасти своего товарища, если удастся добыть йод.

     - Чтоб не было заражения, теперь достаточно моего бальзама, - пробурчала та, - я недавно стала добавлять в него новые травы, которые прекрасно дезинфицируют и действуют не хуже любого йода. Горит, правда, не стану скрывать, но совсем не так, как от йода.

     Илинда широко распахнула глаза и, охнув от неожиданности, перестала дышать. Внезапная огромная радость нахлынула в её душу, затопила её единой волной, всё сметая на своём пути, и она едва нашла в себе силы заговорить - настолько сильным оказалось волнение, настолько быстро пересохло от этого волнения в горле.

     - Вы сказали... дезинфицирует?.. - еле слышно прошептала она, дрожа с головы до пят, судорожно сжимая и разжимая пальцы, не осмеливаясь лишний раз вздохнуть, не сводя с неё горящих неистовой, дикой радостью глаз.

     - Ну да, - растерянно проговорила та, смешавшись и совершенно ничего не понимая.

     - И... и йода... не нужно? - боясь поверить в услышанное, стала уточнять девочка, с трудом выговаривая слова и не стараясь скрыть охватившего её ликования, заставлявшего её душу трепетать и лучиться.

     - Не надо йода.

     - И никакого заражения не будет... если намазать вашей мазью? Любую рану? Точно не будет?

     - Ни в коем случае. Давай сюда руку.

     Илинда молча протянула ей ослабевшую, дрожащую руку и, пока та наносила мазь и бинтовала её запястье, она сидела, оглушённая свалившейся на неё огромной радостью, ради которой стоило ещё раз десять порезать себе вены. Она сидела, полузакрыв глаза, и по лицу её растекалась сияющая улыбка, поглядывая на которую, госпожа Беладония только хмурила брови, решительно не понимая, что могло так сильно взволновать и обрадовать её воспитанницу. Неужто её обрадовало известие о замене йода другим, более мягким дезинфицирующим средством? Неужто Илинда Илини, которая ни разу в жизни не заплакала ни от одной ссадины и царапины, которая любую боль могла вытерпеть без единой жалобы, оказалась на поверку всего лишь храбрившейся трусишкой? Вот ведь как её осчастливило, что испытание йодом отменяется...

     Илинда же не замечала взглядов Беладонии. Она была целиком и полностью поглощена услышанной новостью.  Задумывая своё опасное предприятие, она и не предполагала услышать такую чудесную весть.
 
     Итак, все её опасения были напрасны.

     Ведь она самолично обработала рану Дмитрия волшебным снадобьем, которое не только чудесно заживляло, но ещё и убивало всякую заразу... и незачем было тревожиться, незачем было сходить с ума от страха, не переставая твердившего, что у него наверняка развилось заражение крови, раз подскочила температура. Нет у него никакого заражения крови, нет и быть не могло!

     Какое счастье... какое счастье!

     Осознав, что смертельная угроза, нависшая было над её товарищем, рассеялась как дым, Илинда почувствовала, что не в состоянии справиться с захлестнувшими её эмоциями. Её затрясло, и слёзы - слёзы радости и облегчения, полились из её глаз. Потеряв над собой контроль, она зарыдала, спрятав лицо в колени и покрепче стянув у горла простыню - громко, в голос, не стесняясь, что рядом находится посторонний человек...

     - Ну-ну, успокойся, не плачь, ну что ты! - принялась гладить её по голове госпожа Беладония, посчитав, что девочка просто пережила шок и её настигла запоздалая реакция на случившееся; такое случается - когда всё плохое остаётся позади, зачастую происходит самый обычный нервный срыв, который вскоре проходит сам собой, нужно только дать человеку время прийти в себя. И аптекарша, потратив впустую время и осознав, что сейчас Илинда попросту не слышит и не видит её, отошла, решив оставить её в покое, справедливо считая, что так она быстрее придёт в себя и успокоится.

     И впрямь: выплакав все слёзы и совершенно обессилив, Илинда затихла, положив голову на спинку стула и прикрыв глаза. На душе её было легко и спокойно. Так легко и спокойно ей не было уже давным-давно; казалось, будто целую вечность её терзал непреходящий страх - страх за ближнего... и вот этот страх рассеялся, его больше нет. Всё хорошо. Всё замечательно... Теперь она нисколько не сомневалась, что Дмитрий просто слегка простудился - а значит, всё вполне поправимо, и ничего плохого не произойдёт, и нужно только раздобыть средства, которые помогут ему поскорее встать на ноги. И раз уж она находится так близко от госпожи Беладонии, нужно попытаться заполучить всё, что могло ей понадобиться для лечения.

     Только одна забота осталась у Илинды - нужно было спросить лекарство, сбивающее жар, прикинувшись нездоровой, и соврать, что лекарство необходимо ей самой. Сделав над собой усилие, она открыла глаза и слабым голосом сказала:

     - Госпожа Беладония... мне что-то холодно, меня знобит... Мне кажется, я заболеваю...

     Аптекарша потрогала её лоб и с сомнением взглянула на неё.

     - Да температуры вроде нет...

     - И всё-таки мне нездоровится... меня ещё ночью знобило... Дайте мне какую-нибудь таблетку, пожалуйста...

     - Я сейчас заварю тебе ивовой коры с подорожником и мать-и-мачехой. Выпьешь прямо горячей. Ивовая кора моментально жар снимает, а подорожник с мать-и-мачехой от воспалений хороши. Можешь пока прилечь на кушетку. Надо сбегать принести тебе что-нибудь из одежды...  - говорила между делом аптекарша, доставая из шкафа пакетики с растёртыми в порошок травами и ставя на плитку кастрюльку с водой. Илинда следила за её действиями жадными глазами и прикидывала, что воды она налила порядочно, и отвара получится много, за один раз не выпить, а значит, можно будет попросить разрешения забрать отвар с собой, пообещав вечером вернуть кастрюльку.

     "Нужно запомнить - ивовая кора... её можно запросто достать возле реки, я знаю, где растут ивы... - сквозь частый перестук сердца торопливо соображала она, а перед её внутренним взором картинка сменяла картинку, услужливо выдвигая в памяти каждое деревце, каждый ивовый кустик, росший по берегам Чёрной и Флинта, - подорожника вдоль любой дороги полно, и в степи, и в приютском дворе, а от мать-и-мачехи наш пляжик буквально ломится. Если Беладония сама отправится мне за платьем, то я отсыплю трав у неё, чтоб времени на сбор не терять, а если она так и не оставит меня здесь одну - что ж, нет ничего проще, сбегу из приюта прямо сейчас, наберу трав в степи и вскипячу их там же. А отвар принесу на чердак и перелью из котелка в чайник. Впрочем, даже если и получится отсыпать немного травы у Беладонии, всё равно придётся в степь идти, здесь же никак костёр не разведёшь, здесь вскипятить негде."

     Всыпав в закипевшую воду несколько ложек разных порошков, госпожа Беладония уменьшила огонь и вдруг остановилась, резко выпрямилась и всем корпусом повернулась к девочке, которая перебралась на кушетку,  нагретую лучами льющего в раскрытое окно утреннего солнца, и глядела на неё оттуда, завернувшись в простыню - она чувствовала, как стынут у неё кисти рук и ступни, и никак не могла отогреть их.

     - А как ты, милая, умудрилась так сильно руку порезать? - строго осведомилась Беладония, подозрительно окидывая взглядом невольно сжавшуюся от её неожиданного вопроса девочку, - ты знаешь, что ты вену себе вскрыла? Ты могла кровью истечь! Ты могла умереть! Как ты порезалась? Говори правду!

     Правду, естественно, Илинда ей не сказала. Она опустила глаза и соврала, что нашла в саду кусок стекла и нечаянно расколола его, отлетевшим осколком поранив запястье.

     - Не смейте брать стёкла, сколько можно вам говорить! - стала сердито ругаться аптекарша, - ты видишь, что от этого получается? Говоришь вам, говоришь, да разве ж вы слушаете?!

     - Так я убрать хотела... чтобы никто другой на него не наступил... - проканючила Илинда, сделав вид, что её расстроила реакция Беладонии.
 
     - Ну что, убрала? - сварливо откликнулась та.

     - За ограду выбросила...

     - Ещё раз узнаю... ещё раз увижу такое... а не успей ты добежать сюда? Упади по дороге? Сознание потеряй? Что было бы тогда? О чём вы только думаете... сладу с вами нет никакого! Голова не кружится? Кружится? Ну ещё бы! Столько крови потеряла! Сегодня же распоряжусь дать тебе за обедом стакан свекольного сока... Сейчас отправишься в свою комнату и до обеда будешь лежать в кровати, поспи или почитай... Я сама поговорю с мамой Анной и объясню, почему тебя не будет на школьных занятиях. Тебе нужно восстановить силы, прежде чем... Ну вот, кажется, отвар почти готов. Теперь пусть покипит малость - и готово. Полежи, а я принесу тебе что-нибудь надеть, да и платье твоё нужно на прачку отнести.

     Госпожа Беладония тщательно свернула одежду Илинды и вышла, предварительно заперев шкафчик, где хранились лекарства, к огромному разочарованию девочки, которая думала взять в её отсутствие всё, что ей понадобится для Дмитрия. Впрочем, её досада скоро улетучилась, сменившись радостным ликованием, стоило ей вновь вспомнить, что все опасения и беспокойства, чуть не лишившие её рассудка, рассеялись, как утренний туман в степи, и что беда прошла стороной. Её больше не страшило, что у Дмитрия не прекращается жар - теперь она знала наверняка, что жар этот не таит в себе смертельной опасности, что Дмитрий и впрямь всего лишь простудился, а возможно и  просто перенервничал, и через несколько дней он будет абсолютно здоров.

     - Нужно постараться забрать отвар с собой, - прошептала Илинда, наблюдая за тем, как кипит густая зеленоватая жидкость в кастрюльке, от которой в воздухе разливался горьковатый запах, и продумывая план дальнейших действий, - сделаю вид, что отправляюсь в свою комнату... как кстати она освободила меня от уроков! Вот уж счастье так счастье! Я и мечтать о таком везении не могла! Как здорово, что сегодня мне так кстати выпал выходной! Этот выходной мне очень даже пригодится... Итак, сделаю вид, что иду к себе... по дороге необходимо будет зайти к маме Анне и самой показаться ей на глаза, иначе она прибежит в мою комнату, как узнает... а меня там не будет. Потом - к Ламскому. Отнесу отвар и заставлю его выпить. Посижу у него с полчаса, посмотрю, станет ли ему лучше... а после пойду в степь. Заберу у него картошку; пока ребята в школе, ничто не помешает мне спокойно отправиться на берег и сварить эту картошку... или испечь на углях... А заодно и травы впрок наберу. И отвар свежий накипячу. До обеда управлюсь...

     Она чувствовала себя так легко и свободно, как будто за спиной у неё выросли крылья. Ей казалось, что теперь она сможет осуществить всё, что бы ни задумала... Потому что самая страшная тревога её отступила, рассеялась, убралась восвояси. Потому что Дмитрию Ламскому больше не грозит опасность умереть от заражения крови, которого у него, как оказалось, нет и быть не могло.

     Госпожа Беладония отсутствовала дольше, чем предполагала Илинда, и вернулась вместе с мамой Анной, к которой она завернула, когда возвращалась в свой кабинет.

     " Вот и ладненько, - пронеслось в голове девочки, когда встревоженная донельзя директриса присела на край кушетки, потеснив её, и принялась расспрашивать, как она себя чувствует, - не придётся мне самой к ней идти. Если я поговорю с ней сейчас, то потом она уже не явится в мою комнату, и мне не придётся опасаться, что они обнаружат моё отсутствие, когда я пойду в степь."

     Она попыталась успокоить мадам, как могла, но та ещё долго просидела рядом с ней, вздыхая и качая головой. Аптекарша сняла с плитки кастрюльку, ухватив её полотенцем с вышитыми концами, которое висело на гвоздике над плитой, и нацедила отвар в кружку.

     - Пей, - протянула она девочке, - тебя всё ещё знобит?

     - Чуть-чуть, - вынуждена была соврать та, принимаясь неспеша потягивать обжигающе-горячий горьковатый напиток и поглядывая исподлобья то на одну женщину, то на другую. Кружка была горячей, и девочка попеременно прикладывала к ней то одну, то другую ладонь; постепенно она почувствовала, как ладони её стали согреваться.

     - Я, пожалуй, пойду, - пробормотала наконец она, отпив немного из кружки, - разрешите, я возьму отвар с собой и выпью его в комнате? И то, что осталось в кастрюльке... можно?

     - Возьми, хуже тебе от этого не будет, - разрешила Беладония, переливая остатки отвара в банку и ставя её на стол.

     Илинда торопливо натянула принесённое аптекаршей платье и спустила ноги на пол. Она хотела уже было встать, но внезапно почувствовала, как ослабели руки и ноги, как кружится голова. Пока она полулежала на мягкой кушетке, этого совершенно не ощущалось, но стоило подняться - и всё поплыло перед глазами, к горлу подкатила дурнота и она едва успела удержаться руками за край кушетки, чтобы не упасть.

     - Тебе нехорошо? Я провожу тебя. Вдруг тебе станет совсем плохо или упадёшь по дороге, - мама Анна решительно поднялась и встала в дверях.

     Илинда испуганно посмотрела на неё и поспешила отказаться, заявив, что не стоит за неё волноваться, что она прекрасно сама доберётся, но мадам и слушать её не стала.

     - Вот отведу тебя, тогда и успокоюсь. Пойдём. Бери банку, кружку и пойдём.

     Илинда нехотя поплелась рядом с ней, стараясь шагать бодрее. Но она и вправду чувствовала себя немного неважно; она прекрасно понимала, что в своём нездоровье виновата сама, хотя ничуть о том не сожалела - ведь такой ценой она приобрела себе гораздо большее, чем рассчитывала  приобрести - душевный покой. Её весьма тревожило намерение директрисы проводить её до дверей комнаты, она опасалась, что той вздумается остаться на неопределённое время и присмотреть за ней - а у неё было намечено столько важных дел на утро... "Нужно во что бы то ни стало убедить маму Анну, что я нормально себя чувствую, - соображала, хмуря брови, Илинда, выравнивая шаг и стараясь держаться бодрее, - тогда она посидит со мной совсем чуточку и уйдёт. Мне очень нужно, чтобы она ушла сейчас, иначе... иначе я ничего не успею сделать, а мне столько всего необходимо успеть, пока ребята в школе..." Она благоразумно решила покориться и больше не возражать против желания мамы Анны проводить её - пусть проводит, пусть убедится, что с ней всё в порядке, тогда она спокойно отправится в свой кабинет и не станет заглядывать больше в комнату номер двенадцать. Илинда тревожилась об одном - отвар остынет, а ей хотелось напоить своего товарища горячим.

     Всю дорогу мама Анна с беспокойством поглядывала на девочку, которая казалась ей слишком бледной и вялой, что было вовсе неудивительно, учитывая, что та потеряла много крови, и едва они оказались в комнате, добрая женщина самолично постелила ей постель и заставила лечь. Илинда послушно легла и, отвернувшись к окну, пробормотала, что хочет спать. Какое-то время мама Анна посидела возле кровати, повздыхала, потом тихонько задёрнула шторы на окнах, чтобы солнце не светило ей в лицо, и вышла, посчитав, что та уснула. В комнате воцарился приятный красноватый полумрак.

     Выждав для верности ещё с минуту, Илинда торопливо поднялась, на цыпочках подошла к двери, выглянула в пустой коридор, в окна которого лилось утреннее солнце, и, не обнаружив за дверью никого, схватила запотевшую банку и кружку и  выскользнула из комнаты.

     ... Дмитрий уже проснулся.
 
     Илинда налила ему вторую кружку тёплого травяного отвара и настойчиво потребовала, чтобы он выпил всё до капли. Мальчик нехотя подчинился, прекрасно понимая по выражению её лица, что она ни за что не отстанет, если он воспротивится.

     - А теперь ты сделаешь над собой ещё одно усилие и допьёшь последнее, - воинственно подняв подбородок и не сводя с него упрямого взгляда, заявила она, выливая в кружку остатки отвара, в котором вихрились мелкие, истолчённые в крошку, зелёные травинки, осевшие на дно банки.
 
     - Что, вместе с травинками? - недовольно осведомился мальчик, наблюдая за тем, как Илинда старательно  побултыхала банку, чтобы собрать все крошки со дна, прежде чем слить отвар в кружку.

     - Ну да, - подтвердила она, непонимающе взглянув на него, - а что?

     - Так они ж самые горькие...

     - А мне всё равно, чем горче - тем лучше. Пей и не разговаривай. Всё равно заставлю выпить! Не забывай, мне пришлось немало потрудиться, чтобы раздобыть для тебя этот отвар. Пей!

     Дмитрий принял кружку с плескавшей в ней тёмно-зелёной жидкостью, которую она решительно совала ему в руки, и, морщась, принялся допивать, утешая себя тем, что это - последнее, и что отвара больше нет. Когда банка опустела, Илинда расплылась в довольной улыбке, отставила банку в сторону, спрятав её под ящик, и потребовала:

     - А теперь кусочек хлебушка съешь, а я пока сбегаю картошку сварю да травы наберу - я целый котелок накипячу и к обеду тебе принесу. Будешь пить в течение дня. Чтобы скорее поправиться. Вот хлеб, держи!

     - Спасибо, но я не хочу есть, у меня аппетита нет, - попробовал было отказаться Дмитрий, останавливая её, и снова улёгся на матрас, опершись на локоть и натянув на себя шубу, но Илинда уже протягивала ему небольшой кусочек, отломленный от булки, и не желала допускать никаких возражений.

     - Тогда и себе отломи, я один есть не стану.

     Девочка помедлила, поколебалась... но всё ж таки отломила, подумав, что сегодня они с друзьями попробуют добыть ещё хлеба и наверняка их смелый, тщательно выверенный план увенчается успехом. Так что ей будет что принести другу вечером. А значит, можно пока и себе чуточку отщипнуть.
 
     Дмитрий заставил себя откусить хлеб, и вдруг опустил руку с куском и строго взглянул Илинду, примостившуюся у него в ногах.

     - Погоди, постой... а ты что здесь делаешь в это время? Ты почему не в школе? - подозрительно осведомился он, - опять сбежала?

     Она стушевалась и, не зная, рассказать ему правду о том, что произошло или промолчать (она чувствовала, что он не похвалит её за то, что она сегодня сделала, и станет ругать её на чём свет стоит), она нерешительно проговорила:

     - А меня отпустили сегодня с занятий... вот.

     - И по какой же причине? - не верил он.

     - Я сказала... сказала Беладонии... что меня знобит... чтобы она мне отвара накипятила... Мне нужно было добыть для тебя отвар, - через силу выговорила она, опустив кусок на колени и глядя в сторону; по лицу её гуляли пунцовые пятна, голос неуверенно запинался.

     - Но у тебя же нет температуры! Неужто она поверила тебе?

     - Она накипятила мне траву.

     - И отпустила с занятий? Не верю. Даже если и накипятила траву, то раз температуры нет, со школы не отпустила бы. Говори правду, отчего она тебя отпустила? Да, кстати, а почему у тебя рука завязана? - заметив, что она торопливо сунула руку за спину, спохватился вдруг Дмитрий. Он успел мельком заметить бинт.

     - Потому что я...  - заикаясь и покраснев ещё гуще, проговорила она, забившись в тень, - я порезалась. Мне, вообще-то, велели лежать... только я ушла. Я прекрасно себя чувствую.

     - Хочешь сказать... ты порезалась и потому Беладония велела тебе остаться в комнате и лежать? Ничего не понимаю...

     Он подозрительно смотрел на неё. Ему казалось странным, что из-за несуществующей температуры её отпустили с уроков... а теперь она и вовсе утверждает явную нелепицу - будто бы отпустили её из-за пореза; разве ж такое может быть, чтоб из-за пореза со школы отпускали? Это как нужно порезаться, чтобы...

     - Покажи, - потребовал он, и она, упорно отводя глаза в сторону, нерешительно протянула ему левую руку, которую всё утро прятала за спиной, надеясь, что он не заметит и не обратит на повязку никакого внимания. Как назло, платье оказалось с короткими рукавами, коричневое форменное пришлось бросить в стирку, не то оно здорово выручило бы её; можно было бы застегнуть рукава, опустить манжету пониже - и никакие бинты были бы под нею не видны... Как жаль, что с длинными рукавами у неё всего одно платье!

     Увидев перебинтованное запястье, он встревоженно взглянул на неё, резко сев на матрасе и откинув в сторону шубу, в которую кутался.

     - Вену задела, что ли? - спросил он, со страхом уставившись на неё, - говори, как порезалась! И зачем!

     - Нечаянно, - проговорила девочка, опустив голову, - правда, нечаянно! Зачем мне врать? Я осколки с дорожки выкинуть хотела... и нечаянно порезалась. Вот и всё!

     - Болит, должно быть? - посочувствовал он.

     Она отрицательно мотнула головой.

     - Нет, уже не болит. Только пощипывает иногда... но я даже рада, ведь мне не пришлось идти в школу и я смогла принести тебе отвар. А то ты здесь до самого обеда в одиночестве просидел бы.

     - Должно быть, много крови потеряла? Как ты себя чувствуешь?

     - Голова чуть-чуть кружится... а так - нормально.

     Дмитрий долго молчал, затем снова принялся за еду. Илинда, успокоившись и повеселев, последовала его примеру. Когда завтрак был закончен, она поднялась, стряхнув с платья крошки, и потянулась было за сеткой, чтобы достать картошку, но мальчик перехватил её руку и не позволил взять сетку.

     - Тебе что сказали? Тебе разрешили по степи бегать? - строго осведомился он, не сводя с неё хмурых серых глаз, - тебе лежать велели, отдыхать! Наверняка потому, что много крови потеряла... А ты - картошку варить? В степь бежать, травы для меня собирать? Думаешь, позволю? Возвращайся к себе и отдыхай, слышишь?

     - Мне травы набрать надо! - с возмущением попыталась было оттолкнуть она его руку, - и вскипятить её, а заодно и картошку сварю... долго ли она варится... Пусти! Да отдай же сетку!

     - Не отдам. Иди отдыхай. И травы мне не надо, мне хватит того, что ты мне принесла.

     - Ну и не давай мне картошку! Сиди голодный! Сырую её грызи! А за травой я всё равно пойду! И ты не сможешь мне запретить! Вот прямо сейчас и пойду!

     С трудом удерживая злые слёзы, вскипевшие в душе, Илинда быстро развернулась в сторону входной двери, оставив бесплодные попытки отобрать у него сетку. Спокойный и решительный голос Дмитрия остановил её, заставил обернуться.
     - Ну тогда я пойду с тобой.

     - Тебе нельзя, ты болен,  - испугалась она, - да и увидят тебя... Слышишь? Нельзя тебе никуда идти!

     Мальчик молча поднялся и аккуратно сложил на матрас шубы, которыми накрывался. Илинда с возмущением смотрела на него, и глаза её яростно сверкали.

     - Но ты болен!

     - Да и ты не совсем здорова. Кстати, мне после твоего питься вроде и вправду полегчало, уже не морозит и не трясёт, так что я вполне могу стоять на ногах.

     - Я быстро сбегаю, клянусь! - стала упрашивать его Илинда, - я вернусь через полчаса!

     - И я тоже. Давай, вперёд! - не желая слушать никаких уговоров,поторопил её Дмитрий, - спускайся первая, не могу же я первым пойти. И если кого встретишь, заговори с ним громко, чтобы мне слышно стало, я тогда спрячусь. Только не вздумай обмануть меня, сделав вид, что тебе и в самом деле кто-то попался на пути, я мгновенно пойму, разговариваешь ты сама с собой или с кем-то ещё... Я всё равно пойду следом. Поняла? Ну так что, договорились? Мне не так уж плохо, чтобы я... чтобы ты... ведь я сам должен позаботиться о себе! Я сам должен сварить картошку, я сам должен собрать кору и траву! Ведь это нужно мне, а не тебе!

     - Но мы друзья, а значит, что нужно тебе - то нужно и мне, и что должен сделать для себя ты, то могу сделать для тебя я, - шмыгая носом, пробурчала она, всё ещё не теряя надежды убедить его остаться на чердаке.

     - Спасибо за заботу. Но я не могу допустить, чтобы ты одна отправилась делать за меня мои дела, в то время как тебе самой нужно набраться сил. Ясно? Ну что, мы пойдём вместе или я отправлюсь один?

     Илинда поняла, что эту битву ей не выиграть. Какое-то время она вглядывалась в его лицо, стараясь понять, насколько он сейчас в состоянии отправиться на прогулку; его уже не трясло и не колотило и глаза его больше не горели тем лихорадочным блеском, что так пугал её; прикоснувшись к его лбу, она убедилась, что температура и впрямь начала спадать, горевший под кожей жар всё ещё ощущался, но уже не был таким обжигающим, как прежде; она не заметила ничего, что внушало бы серьёзные опасения, и, вынужденная сдаться, сердито проворчала:

     - Будь по-твоему. Болван!

     Он удивлённо вскинул брови, не ожидая такого выпада.

     - Что? - недоумённо переспросил он, но она досадливо дёрнула плечом и направилась  через весь чердак к двери, ведущей на лестницу.

     - Ничего. Идём. Если не передумал, - хмуро проговорила она, не оглядываясь, и добавила: - картошку не забудь.

     Мальчик снял с гвоздя сетку, вытащил картошку, сложил её за пазуху, повесил сетку с хлебом и морковью обратно и последовал за своей спутницей, которая не дожидалась его и уже выбралась на тёмную лестницу.

     Они благополучно и без приключений вышли в степь. Ни единой души не встретилось им ни в здании приюта, ни во внутреннем дворе, ни в саду. Воспитанники были на уроках, воспитательницы наверняка собрались внизу в столовой пить чай и сплетничать, учителя вели уроки. Прежде чем отправиться на реку, Илинда прихватила в овраге котелок, чтобы было в чём вскипятить воду.

     Солнечный свет слепил глаза, горячий ветер налетал то с юга, то с востока, приминая и клоня к самой земле благоухающие майской свежестью травы, и бескрайние зелёные просторы, пересечённые логами и оврагами, казались морем, по которому катили неспешные волны.

     Илинда чувствовала лёгкую слабость, и временами начинала предательски кружиться голова, но Дмитрий, зорко наблюдавший за ней, был рядом, и она старалась приободриться, чтобы он ни в коем случае не заметил, что ей не особо хорошо. Сам он так же бодро шёл вперёд по дороге, которой она вела его, и лишь временами незаметно отирал проступавшие на лбу капли холодного пота. Они выбрались на берег и, пройдя ещё немного, оказались на обрыве, за которым располагался укромный пляжик. Дмитрий помог Илинде спуститься вниз и усадил её на бревно возле воды, заявив, что пойдёт собирать хворост для костра.

     Илинда остановила его.

     - Подожди, хвороста здесь достаточно припасено. Вон за теми кустами... отодвинь ветви  в сторону и увидишь. Макси сказал, что они с Панчо вчера много хвороста запасли, - сказала она, указывая куда-то в сторону.

     - Я сам принесу. Зачем я буду брать то, что принесли другие, - возразил было её спутник, но она сердито нахмурилась и заявила:

     - Не дури, лес отсюда далековато! А нам нужно спешить! Неровен час, мама Анна решит проверить, как я себя чувствую... некогда нам задерживаться. И рассиживаться некогда. Я пока мать-и-мачехи нарву, вон её сколько... а ты хвороста накидай вот сюда, на прогоревшие угли, которые остались от вчерашнего костра, только пока не поджигай. Нужно сначала травы набрать, а то прогорит зазря...

     Илинда встала и направилась в ту сторону, где целый островок серебристых лопухов нужной ей травы спускался по откосу, вытягиваясь к солнцу на длинных стеблях, словно соревнуясь, кто сумеет подняться выше. Огромные листья мать-и-мачехи заткали довольно большую прибрежную полосу, и на мелководье она росла прямо в воде, которая с весёлым журчанием, сверкая на солнце, обтекала каждый стебелёк. Огромные зелёные лягушки, гревшиеся на солнце, высунув из воды головы, нехотя отплыли подальше и замерли в прибрежной тине, недовольные приближением человека.

     Илинда нарвала охапку листьев и сложила их в тени, возле котелка; Дмитрий уже натаскал хвороста для костра.

     Не докладывая ему, куда собралась, она молча вскарабкалась на обрыв.

     - Ты куда? - осведомился Дмитрий, вставая с песка.

     - За корой, - буркнула она, - тут вниз по течению несколько ив растут.

     И, не дожидаясь, пока Ламский догонит её, она пошла как могла быстро. Вскоре и впрямь показалась ивы, росшие над самой водой и полоскавшие длинные ветви в реке.

     Приподняв занавес ветвей, Илинда скользнула в прохладную тень и стала отдирать от ствола длинные тонкие полоски светлой зеленоватой коры, стараясь отрывать кору в разных местах и на разных стволах, чтобы не нанести деревьям вред, и складывая её в подол. Когда ей показалось, что коры набралось достаточно, она тихонько погладила прохладные узкие листья, ласково задевавшие её по лицу, и вынырнула обратно, под палящие лучи полуденного солнца.

     Ламский ждал её снаружи. Она метнула на него сердитый взгляд и пробурчала:

     - И вовсе необязательно было меня сопровождать. Здесь со мной ничего плохого случиться не может. Степь - мой дом родной. От кого меня здесь охранять вздумал?

     И, обойдя его, побрела обратно.
 
     Увидев в траве тёмно-зелёные листья подорожника, на которые чуть не наступила, наклонилась и сорвала несколько.

     Ламский шёл следом, как молчаливый страж. Ему очень не нравилось настроение спутницы и её недовольство по поводу его присутствия, но он решил не высказываться на сей счёт и упорно делал вид, будто не замечает её настроения.

     Не разговаривая друг с другом, они вернулись на пляж. Илинда начерпнула воды в реке, зайдя в воду по колено и пройдя до самого конца мелководья, кишевшего мальками, головастиками и всяческой мелкой живностью, которая могла угодить в котелок; набрав воду на глубине и убедившись, что ни одна крохотная рыбка не попала туда, повесила котелок на перекладину над огнём, который разжёг Ламский. По негласному уговору сначала поставили варить картошку. Помыв её в речной воде и тщательно отскоблив ногтем землю, комьями налипшую и застывшую на картофельной кожуре, Илинда наполнила ею котелок и села в сторонке, ожидая, когда вода закипит. Дмитрий расположился в тени кустов, которой почти не было, так как близился полдень, а в полдень тени исчезают, потому что солнце поднимается прямо над головой.

     Илинда сидела на самом солнцепёке. От нечего делать она сполоснула в воде и разложила на коряге сушиться сорванные листья и кору. И того, и другого получилось довольно много, гораздо больше, чем требовалось, и она решила забрать траву, которая останется, и повесить её на чердаке сушиться - пригодится ещё заварить.

     Пока она была занята такими размышлениями, Дмитрий обдумывал своё будущее. С одной стороны, ему очень хотелось уехать, чтобы уже был сделан решительный шаг, чтобы осталась позади точка невозврата, чтобы не маячила она перед ним, как дамоклов меч... С другой стороны смутная тень призрачной надежды, в которой он сам себе не осмеливался признаться, шептала ему: не спеши. Ему казалось, что вернись отец домой... вдруг после случившегося он переменит своё мнение о сыне... вдруг захочет вернуть его... И он медлил. Он решил подождать. Всего-то осталось: дождаться, пока отца выпишут из больницы... наведаться тайком к Петро и узнать у него, какова реакция отца на его исчезновение... И тогда уже решаться на крайний шаг. Ведь пути назад уже не будет. Стоит только ему сделать шаг в сторону вокзала, стоит сесть в вагон... и старая его жизнь останется позади. Навсегда позади.

     - А вдруг он передумает? - забывшись, что он не один, вполголоса проговорил мальчик, глядя прямо перед собой и не видя ни раскалённого песка, в котором наполовину утонули его кроссовки, ни зависших в воздухе голубых стрекоз, ни плескавшей неподалёку, искрящейся на солнце воды.

     - Кто передумает? - переспросила Илинда, непонимающе взглянув на него.

     Дмитрий торопливо посмотрел в её сторону и смущённо покраснел. Ему стало неловко, что он высказал свои тайные мысли, не приняв в расчёт того, что его могут услышать. Он привык постоянно находиться в одиночестве, привык разговаривать сам с собой... и то обстоятельство, что вот уже второй день как у него нежданно-негаданно появился маленький друг, который почти всегда находится рядом, он ещё не успел ни осознать, ни осмыслить, не успел к этому другу привыкнуть.

     - Прости, - пробормотал он, отводя глаза в сторону, и, торопливо поднявшись, склонился над котелком, где в грязноватой воде кипела картошка, которой был доверху наполнен котелок, - ты глянь-ка, сварилась уже... - стараясь перевести разговор на другое, пробормотал он, - пора доставать.

     Он снял с огня котелок, слил на песок воду и, обжигаясь и дуя на пальцы, стал выкатывать картошины на лист лопуха, который сорвала и положила перед ним девочка, встревоженно пытавшаяся заглянуть в его лицо.

     Она поняла, что говорил он о своём отце. Она поняла, что Дмитрий по-прежнему надеется, что отец его позовёт... должно быть, он не уехал сразу не только потому, что хотел убедиться, что отцу не станет хуже... Он просто ещё не смог до конца осознать, что отцу и вправду нет до него никакого дела... Он просто ещё не смог поверить в это... Он просто хотел дать отцу последний шанс... который тому вряд ли был нужен.

     - Сейчас соль достану, - подавив внезапно подступивший к горлу комок, проговорила она и торопливо отвернулась, заморгав, чтобы скрыть невольно проступившие слёзы. Ей стало жалко товарища, жалко себя, жалко своих друзей, которые, каждый по-своему, оказались не нужны самым близким и родным людям. Она подошла к глинистому склону обрыва, раздвинула высокую траву, росшую у самого основания, присела на корточки и достала из небольшой пещерки, открывшейся за кустом полыни, спичечный коробок, в котором они хранили соль. Коробок был полн доверху. Она отсыпала немного соли в листок подорожника, свернула его кулёчком и осторожно, чтобы не просыпать, сунула его в карман.

     - Присаживайся, - позвал её мальчик, перекидывая с руки на руку горячую картошку, чтобы остудить её, но она возразила, заявив, что лучше им будет перекусить на чердаке, ведь вышло так, что они не взяли с собой хлеба, потому что не рассчитывали обедать на свежем воздухе; а без хлеба какая может быть еда?
 
     - Давай вскипятим траву и пойдём обратно, - сипло проговорила она, отворачиваясь и смаргивая повисшие на ресницах невольные слёзы. Она быстро взяла котелок и, сполоснув его в реке, отскоблив накипевшую по краю грязноватую пену, снова наполнила его водой и повесила над почти прогоревшим костром. Она принялась кидать в воду траву и кору, а когда накидала достаточно, подбросила в костёр сухого хвороста, чтобы вода быстрее закипела.

     Четверть часа спустя, когда целебный отвар был готов, Илинда зачерпнула светло-зелёной жидкости и протянула Дмитрию. Тот молча выпил, держа кружку на ладони, под донышко, не споря и не прекословя.

     - Знаешь, мне и вправду намного лучше, - проговорил он, отставив пустую кружку в сторону, на песок, - должно быть, у меня уже нет температуры...

     Илинда молча приложила ладонь к его лбу и с радостью убедилась, что жар почти прошёл.

     - Тебе больше не холодно? - спросила она.

     Он отрицательно покачал головой.

     - Кажется, нет. Наоборот, жарко стало... аж в пот бросило... - он стал отирать вспотевший лоб.

     - И несмотря на это до вечера ты выпьешь всё, что в этом котелке, хорошо? - спросила девочка, - когда придём, я перелью отвар в чайник, потому что котелок нужно положить на место... чтобы наши ничего не заподозрили... Выпьешь - и уж тогда совсем выздоровеешь!

     - Хорошо, - послушно согласился он и стал снова складывать за пазуху картошку, которая ещё не успела остыть и всё ещё была горяча - она уже не обжигала, а приятно грела кожу, и мальчик невольно подумал, что вчера, когда его трясло от холода, эта картошка, будь она тогда такой горячей, как сейчас, ему здорово пригодилась бы.

     Он взял у Илинды котелок, от которого поднимался густой горьковатый пар,  заявив, что понесёт его сам; она собрала в охапку оставшуюся траву и встала с коряги, на которой сидела.

     Они благополучно вернулись в приют той же дорогой, что и пришли сюда. Когда проходили по саду, а потом и по двору, Илинда вновь шла впереди, разведывая обстановку, а Дмитрий крался за ней, передвигаясь короткими перебежками, от куста к кусту, прячась в высокой траве от посторонних глаз, которые могли заметить его из любого окна. Но им снова повезло - никто их не заметил, никто не увидел.

     И всё-таки, оказавшись вновь на пыльном чердаке, который успел накалиться подобно сковороде, засунутой в печку, и дышал струящимся жаром, мальчик вздохнул с явным облегчением, словно вернулся домой. И даже удушающая жара, воцарившаяся под жестяной крышей за время их отсутствия, казалось, нисколько не угнетала его. Они расположились возле окна, в которое тянуло лёгким ветерком и возле которого было несколько прохладнее, и стали выкладывать на ящик, служивший столом, свои нехитрые припасы.

     - Присаживайся ближе, я сам достану хлеб, - заявил Дмитрий, - ты как, сильно устала?

     - Есть немножко... - честно призналась она, удобно устраиваясь у стола, с другой стороны от окошка, и прислонившись спиной к стенке ларя, возвышавшегося в нескольких шагах позади неё.

     Дмитрий достал оставшийся от завтрака хлеб, разломил его на куски, выложил на газетку сахар и морковь. Илинда неспеша чистила картошку, сдирая с неё тонкую коричневую кожуру. Она хотела было взять себе только одну , но Дмитрий без труда разгадал её намерения и решительно, не говоря ни слова и лишь твёрдо и пристально посмотрев ей в глаза, подвинул к ней ещё четыре картофелины, поделив поровну. Поймав его взгляд, она поняла, что спорить бесполезно, и лишь вздохнула, мысленно пообещав себе, что сегодня они постараются достать ещё продуктов. Она не сомневалась, что у них получится осуществить задуманное, ведь их будет пятеро - ну, в крайнем случае, трое, если Панчо и Юли в последний момент откажутся от участия в столь рискованной операции. Ламскому она и словом не обмолвилась о том, что на сегодня у них намечено вторжение на территорию противника. Она интуитивно чувствовала, что не стоит ему об этом говорить - он наверняка рассердится и заявит, чтоб она не смела воровать ради того, чтобы иметь возможность накормить его... Всё равно она его не послушает. Всё равно сделает по-своему.

     Много есть она не могла; её немного мутило от запаха еды, но Ламский заставлял её есть и не позволил вылезти из-за стола, пока она не осилила свои пять картофелин и свой кусок хлеба.

     - Ты сегодня не курил, - вдруг вспомнив о его дурной привычке, сказала Илинда и вопросительно на него поглядела, - у тебя закончились сигареты?

     Он улыбнулся и вытащил из кармана почти целую пачку сигарет, которые она притащила ему вчера.

     - Ты больше не будешь курить? - обрадованно спросила она, но он лишь с сожалением покачал головой.

     - Вот этого я не смогу тебе пообещать, Кати, - серьёзно ответил он, - никак не смогу. Я курю так давно, что вряд ли смогу бросить.

     - Но ты же целый день не курил... - растерянно спросила она.

     - Со вчерашнего дня, - подтвердил он, - с тех пор, как ты вчера привела меня в сад, я не выкурил ни одной сигареты. Но только потому, что заболел. Стоит только подняться температуре, у меня пропадает желание глотать дым... и просто мутит, когда я пытаюсь курить в таком состоянии... Вот оклемаюсь...

     - Жаль... а я уж было подумала... - вздохнула девочка, - надо бы бросить. Вредно ведь...

     - Жить вообще вредно, Кати, и всё-таки мы живём, мы не думаем о том, чтобы бросить эту жизнь... Что ж делать? Каждый живёт, как может... или как не может... Ничего, всё будет хорошо. Всё ещё будет хорошо, я тебе обещаю! Ты сыта?

     Она кивнула.

     - Спасибо за обед, - вдруг снова улыбнулся он, - и поверь, придёт время, когда наступит мой черёд что-нибудь для тебя сделать.

     - Вот как придёт - так сделаешь, - нетерпеливо поморщилась она, утомлённо обмахиваясь картонкой, которую подобрала в пыли на полу, - я не люблю, когда меня за что бы то ни было благодарят, Дмитрий. Ведь я всего лишь делаю то, что могу. Любой поступил бы так же на моём месте.

     - Вовсе не любой! - возразил он.

     - Любой, - упёрто повторила она, -любой из моих друзей. До остальных мне нет дела. Ведь вот и ты не оставил бы меня голодной, окажись я у тебя в гостях, верно?

     - Верно, - вынужден был признать он.

     - Ну и за что здесь благодарить? - с искренним недоумением уставила она на него синий взгляд и непонимающе дёрнула плечом.

     Ламский долго смотрел на неё, потом сказал:

     - Ты устала?

     Она кивнула.

     - Знаешь, мне, наверное, пора идти, - сказала она, поднимаясь на ноги, - сейчас отнесу котелок на место и пойду к себе... наверное, нужно немного полежать...

     - Тебе не плохо? Дойдёшь сама? - забеспокоился мальчик, чем вызвал на её лице улыбку.

     - Конечно, дойду. Я столько прошла сегодня... а уж добраться до своей комнаты...

     - Давай я отнесу котелок, - предложил он и уже сделал было движение, чтобы подняться, но она отрицательно замотала головой и испуганно на него посмотрела, - я видел, откуда ты его брала, и без труда найду нужное место.

     - Тебе нельзя. Ни в коем случае, - торопливо перебила она, удерживая его руку, протянувшуюся было к котелку, - вдруг тебя увидит кто... Я сама отнесу, я сполосну его у колодца, а то от травы внутри зелёный налёт остался... а ты выпей ещё кружку отвара и тоже ложись, поспи. Когда болеешь, надо чаще спать - тогда и выздоровеешь быстрее.

     - Ты сегодня ещё придёшь? - спросил он.

     - Приду, - кивнула она, - вечером. И чтобы чайник пустой был. Договорились?

     Не выдержав её строгого взгляда, Ламский добродушно усмехнулся и согласно тряхнул головой, зная, что она всё равно настоит на своём.

     - Договорились, - ответил он.



     Илинда успела с часок поспать, прежде чем в комнату ворвалась встревоженная Мишель.

     - Что случилось? Я весь день как на иголках... - запыхавшись от быстрого бега по лестницам и переходам, Мишель приложила руку к левому боку, в котором немилосердно кололо, и старалась унять разошедшееся дыхание, с трудом вырывавшееся из груди, - когда мама Анна утром сказала... Хотела сразу броситься сюда, чтобы своими глазами убедиться, что с тобой всё в порядке, но она запретила, сказала, что ты уснула... просила не беспокоить тебя... А сейчас занятия закончились, и я не мешкая прибежала... даже книжки свои не собрала, их Юли собирает. Ух... еле отдышалась!

     Она торопливо подошла к кровати подруги и присела с краю, с волнением и беспокойством глядя на неё.

     - Да ничего страшного не случилось, - в который раз вынуждена была повторить придуманную байку Илинда, с трудом продирая глаза и нехотя садясь в постели; она с трудом подавила зевок, привалившись спиной к прислоненной к спинке кровати тощей подушке в серой наволочке. Ей казалось, что она только-только успела смежить веки - хотя прошёл целый час с того момента, как она уснула. Она чувствовала, что совершенно не отдохнула и не выспалась.

     - Вид у тебя не очень, - недовольно заключила Мишель, встревоженно нахмурившись и прикусив губу; ей не понравилось, как выглядит Илинда, и она не собиралась своё мнение замалчивать, - лицо слишком белое... и вялая какая-то... Ты что, целый день спала и всё никак не выспалась? Или тебе плохо? Только честно ответь, чтобы я не переживала лишний раз... Плохо, да? Оттого, что много крови потеряла?

     - Нет, Мишель, мне вовсе не плохо, - возразила Илинда, усаживаясь поудобнее и постаравшись придать своему голосу бодрости, - и не надо за меня беспокоиться. Вот ещё... выдумала! Терпеть не могу, когда кто-то за меня переживает и тревожится. Незачем. Я жива и вполне здорова, сегодня вечером пойду с вами на разбой в столовую... а после могу и в степь с вами отправиться. И сама убедишься, что со мной всё в порядке. Просто долго спала... и никак не могу проснуться.

     - А может, тебе только кажется, что ты в порядке? - не отставала Мишель, продолжая с подозрением всматриваться в её черты; несмотря на уверения подруги, что та прекрасно себя чувствует, она сильно сомневалась в правдивости её слов.

     - Вовсе не кажется, - перебила её Илинда, теряя терпение - она не собиралась разыгрывать перед своими друзьями тяжелобольную, - я в полном порядке.

     "Знала бы ты, что я лишь недавно вернулась, что я всё утро пропадала в степи, ты бы так не беспокоилась, - подумала Илинда, стыдясь самой себя и невольно чувствуя себя виноватой - признаться, за всё утро она ни разу не вспомнила о своих друзьях, не подумала, что они за неё тревожатся, что им уже наверняка известно о случившемся с ней несчастье, - только вот рассказать тебе об этом я не имею права. К сожалению..."

     - Руку покажи! - потребовала Мишель, и Илинде пришлось выпростать из-под одеяла левую руку и предъявить подруге.

     - Видишь, рука на месте, - попробовала было пошутить она, но Мишель не приняла её шутку.

     - "На месте..." - язвительно передразнила она, нахмурившись и рассматривая толстую марлевую повязку, обхватывавшую запястье подруги, - вот ведь... угораздило же тебя... Что, кровь сильно хлестала?

     Илинда кивнула, и глаза её против воли потемнели, остановившись на повязке.

     - Всё платье перепачкала... - вспомнив случившееся и передёрнувшись от неприятного воспоминания, проговорила она, - госпожа Беладония его в прачку отнесла. Должно быть, уже отстирали...

     - Вот ведь... - ещё раз негромко присвистнула Мишель, крепко сжав задрожавшие губы и обеспокоенно сдвинув брови, и вдруг приказала, - а ну-ка встань!

     Илинда, не понимая, чего от неё пытается добиться Мишель, всё-таки поднялась и встала перед подругой.

     - Голова не кружится?

     - Ничуть.

     - И не качает? Не мутит?

     - Нисколько!

     - Пройдись по комнате, - велела Мишель, неотступно следя за ней глазами, - а теперь бегом... а ещё быстрее можешь? А совсем быстро? Хватит. Достаточно. Садись обратно. Вижу, что не врёшь. Тебе и в самом деле не так плохо, как я себе сдуру вообразила. Уф! Прямо гора с плеч свалилась! Ну и напугала же ты меня!

     Мишель засмеялась было, но тутже оборвала свой смех и с внезапной злостью взглянула на соседку.

     - Если ты ещё когда-нибудь заставишь меня так сильно волноваться... - угрожающе прошипела она, и даже нос её от злости стал красным, - то я самолично сломлю самый гибкий ивовый прут, вымочу его в солёной воде и отхлестаю тебя, поняла? Я за эти полдня от волнения чуть ума не лишилась, а она преспокойно дрыхнет и ей абсолютно наплевать, что мы из-за неё волнуемся и переживаем. Кстати, - сощурившись и глядя на неё с большой обидой, усмехнулась она, - я пообещала Макси, что немедленно сообщу ему, как ты себя чувствуешь, он после уроков даже в свою комнату не пошёл, засел на подоконнике в холле и ждёт известий. Я обещала сразу же прийти и сказать ему, как ты... но теперь мы пойдём с тобой вместе, пусть взглянет и своими глазами убедится, что нечего о тебе переживать больше, чем ты весишь. Пойдём, он ведь наверняка с ума сходит.

     - Что, правда? - виновато спросила Илинда, ещё острее почувствовав угрызения совести, - это что, я так всех переполошила, что ли?..

     - Представь себе, - сердито буркнула Мишель, вскочила с кровати и направилась к двери, по дороге схватила Илинду за здоровую руку и потащила её за собой; Илинда замешкалась - не ожидала она, что из-за её дурацкой выходки поднимется такой переполох; она покорно следовала за Мишель, потупившись и боясь взглянуть на неё лишний раз.

     В дверях они столкнулись с Юли - та несла, сгибаясь от тяжести, две полотняные сумки с книгами и тетрадями - свою и Мишель. Мишель не обратила на неё никакого внимания и потянула Илинду дальше, на лестницу, с досадой выговаривая на ходу:

     - Я была бы рада, если б Макси сейчас как следует намылил тебе шею за твои проделки, это ж надо - так всех перепугать! Только он никогда этого не сделает. И очень жаль! Тебя нужно как следует проучить, чтобы впредь опасалась такие шутки шутить! Я тебе сама наподдам, вот только поправься как следует... у меня до сих пор руки дрожат... стоит только вспомнить, что пришлось пережить по твоей милости...

     Макси нетерпеливо расхаживал внизу, в опустевшем холле, время от времени проходя по широкому коридору, располагавшемуся напротив, и заглядывая в переход, откуда должна была показаться Мишель, и, когда девочки выскочили оттуда вдвоём, он бросился им навстречу. Илинда виновато опустила голову, увидев его встревоженные глаза, и остановилась, загородив дорогу подруге. Мишель подтолкнула её в спину.

     - Давай, оправдывайся, - ехидно проговорила она, - расскажи ему, как ты о нас думала? Проспала несколько часов кряду, пока мы за неё переживали. И всё с ней в порядке, как видишь, можешь спокойно отправляться к себе и положить наконец-то учебники на место, а то сумка с книгами тебе, должно быть, всё плечо оттянула.
     Макси вглядывался в лицо Илинды, стоявшей перед ним с виноватой улыбкой и не произносившей ни слова. Она смотрела в сторону, не решаясь посмотреть в глаза товарищу. Ей было очень неловко оттого,что она ни разу не вспомнила о своих друзьях за истекшее время, и за то, что ей и в голову не пришла мысль о том, насколько сильно они могут за неё переживать. Она не подумала ни о ком из них.

     - Не ругайся, Мишель, - попросил Макси, - ей и так досталось. Илли, как ты себя чувствуешь?

     Но за неё снова ответила Мишель.

     - Не видишь, что ли? С ней всё отлично! С ней всё в порядке! А мы с тобой, как два дурака, с ума сходили от волнения... - сердито встряла она в разговор, скрестив на груди руки и громко, рассерженно фыркая, - клянусь, я больше никогда не стану волноваться за тебя, Илинда!

     - Куда ты денешься, - пробурчала себе под нос та, отворачиваясь от подруги и искоса взглянув на Макси.

     - Тебе и впрямь не настолько худо, как нам это представила госпожа Беладония? - с тревогой, всё ещё светившейся в его тёмных глазах, осведомился он.

     - Макси, со мной всё в порядке, - стала успокаивать теперь его Илинда, - видишь, я хожу, говорю... я даже бегать могу, в чём недавно убедилась Мишель. Прости, если заставила тебя поволноваться... и ты, Мишель! Ты тоже прости меня! Я... я, правда, не хотела... я не думала, что так выйдет...

     - Ты никогда ни о чём не думаешь, - Мишель дёрнула её за подол и потянула обратно в переход, - идём, мне нужно переодеться и повесить школьное платье в шкаф, пока я его не запачкала или, не дай Бог, не порвала. А ты, Макси, иди хоть книжки отнеси, не то скоро обед - не потащишь же ты их с собой в столовую.

     Мишель увела Илинду обратно в комнату. Юли уже переоделась и теперь педантично расправляла складки на платье, висевшем на проволочной вешалке, которую она держала в руках, и отряхивала воображаемые пылинки с манжет и воротника, намереваясь повесить его в шкаф, раскрытая пасть которого темнела перед ней.

     Всё ещё чувствуя себя перед всеми виноватой, Илинда тихонько прошествовала в свой угол и стала поправлять одеяло на кровати, которую она оставила неубранной, когда Мишель потащила её к Макси.
 
     Мишель торопливо переоделась в лёгкое летнее платье, убрала в шкаф школьную одежду, заново причесала свои непослушные волосы, которые упрямо выбивались мелкими пушистыми завитками на лоб и на шею, и вновь туго стянула их в два пучка на затылке, перевязав их теми же коричневыми лентами, которые носила в школу. Мало-помалу злость сходила с неё, и четверть часа спустя она уже вновь стала способна спокойно и трезво смотреть на вещи.
 
     Окинув долгим взглядом Илинду, которая всё ещё была неестественно-бледной, она словно в раздумье заявила, что брать её с собой на сегодняшнюю вылазку, пожалуй, не стоит. Рискованно. На улице - жара. Вдруг в обморок упадёт? Денька через два будет в самый раз, а пока придётся довольствоваться помощью Юли, которая и постоит в саду вместо Илинды, принимая добычу и пряча её под фундамент. Лицо Юли вспыхнуло, а затем побледнело, и она вмиг стала белее Илинды, а большие чёрные глаза её испуганно заметались по лицу Мишель. Пару раз она открыла было рот, намереваясь что-то сказать, но слова не шли у неё с языка, застревали где-то в горле, и она так и не смогла произнести ни слова.
 
     Мишель не смотрела на Юли, а потому и не заметила произошедшей с ней метаморфозы, но от Илинды не укрылось то обстоятельство, что Юли отчаянно боится предстоящей рискованной операции, в которой ей отвели такую важную роль.

     - Да ты сначала взгляни на свою помощницу, - не удержавшись, фыркнула Илинда, кивком указывая на Юли, - по-моему, она прямо сейчас в обморок  упадёт. Ты опасаешься, что я потеряю сознание от жары... но она от страха преставится быстрее, чем я упаду в обморок. А это будет гораздо рискованнее, не находишь?

     Мишель стремительно обернулась к Юли и, увидев её перепуганное лицо и ошалелый взгляд, затравленно метавшийся с одной подруги на другую, замерла на месте и руки её опустились.

     - Юли, ты чего это? - подозрительно осведомилась Мишель, обходя её кругом и не сводя с неё глаз, которые всё больше и больше темнели.

     Юли не отвечала. Казалось, она вновь отключила и зрение, и слух,  потому что сейчас ей очень не хотелось отвечать на поставленные вопросы.

     Но Мишель не желала сдаваться. Она ходила вокруг Юли неспешными кругами, и руки её, сжимаясь в кулаки и разжимаясь, заметно подрагивали.

     - Ты что ж это, дорогая, кушать любишь, а кусок себе добыть - трусишь? Когда мы есть садимся все вместе, ты не стесняешься и уминаешь за обе щёки, ручки твои проворные так и мелькают, всё подчистую, вместе с очистками, сметаешь... И тебе неважно, кто положил перед тобой кусок - лишь бы он был положен. Что молчишь? Говорить разучилась? Или у тебя и вместо мозгов - желудок? Всякий раз получается так, что тащит на всех Макси - а нас много, нас пятеро, и каждому он делит поровну. Ну, я иногда что-нибудь приношу. Илинда с огородов неплохо имеет, но огороды когда ещё пойдут... это сейчас от неё особых толков нет, потому что лето ещё только начинается. Панчо иной раз арбуз-другой уволочёт, когда бахчи поспеют... у него это, правда, плохо получается, но всё же... Рыбу они с Макси ловят, грибы собирают и за ягодой ходят. За грибами-ягодами, правда, мы с ними вместе ходим... А ты? Ты хоть раз положила что-нибудь на общий стол? Молчишь... Что ж! А мне молчать надоело! Пока мы рассчитывали каждый на собственную удачу, то к тебе никто не предъявлял особенных претензий, несмотря на то, что честно делили всё, что удавалось достать, не припрятывая ни крошки хлеба... потому что все понимают - у кого-то получается, у кого-то нет... Но когда мы затеяли общее дело, где у каждого определённая роль, и где нас неминуемо ждёт успех, если каждый выполнит то, что от него требуется, ты малодушно намерена устраниться, отойти на безопасное расстояние и издалека наблюдать, как мы сами, без тебя, справимся? Мы справимся, не переживай! Но вот за стол-то ты первая прибежишь! И мы снова поделимся с тобой, хотя по справедливости следовало бы гнать тебя поганой метлой, раз ты появляешься только брюхо набить, а помогать нам в добывании этой самой еды ты не намерена, ты боишься!

     Юли истуканом застыла посреди комнаты. Она стояла, опустив глаза долу и низко наклонив голову, и судорожно сцепливала за спиной тонкие пальцы, нервно ими похрустывая. Мишель, пылая праведным гневом, распалялась всё больше и больше, пока Илинда не прервала её, заслышав приглушённый звон колокола, нёсшийся из школьного холла в раскрытое окно.

     - Оставь её, Мишель, всё равно ничего не добьёшься, - сказала Илинда, - справимся сами. Не переживай, Юли, мы, как всегда поделимся с тобой, и поделимся честь по чести, независимо от того, заслужишь ты свою часть угощения или нет... но лишь потому, что...

     - Потому что, раз завели собачонку, то нужно её кормить, - с презрением выплюнула Мишель, - даже если она оказалось паршивой и ни на что не годной.

     - Мишель, мы опоздаем на обед, - Илинда направилась к двери, ведущей в коридор, откуда уже неслось хлопанье дверей, шум голосов, весёлые крики, смех и быстрый топот множества ног по лестнице.

     Мишель ещё раз смерила Юли полным негодования и презрения взглядом, дёрнула плечом и брезгливо отошла от неё.

     - Позорище! - припечатала она и вышла из комнаты вслед за Илиндой, громко хлопнув дверью.

     Юли осталась стоять на прежнем месте, низко опустив голову и мысленно поздравляя себя  с тем, что так легко отделалась.

     "Они сказали, что всё равно будут кормить меня, - пело в её сердце, - даже если я с ними не пойду. Вот счастье!"

     ... И всё же, несмотря на то, что Мишель и Илинда покинули комнату раньше неё, Юли каким-то непостижимым образом уже торопливо поглощала гороховый суп, сидя на своём месте за столом у колонны, когда они вошли в столовую.

     - Ни фига себе... - проговорила Мишель, округлив глаза от изумления, - она же... она же просто... нет слов! Восьмое чудо света! Мадам Желудок! И как она нас обогнала?!. Мы ж даже не видели её по дороге!

     Илинда тоже была удивлена ничуть не меньше Мишель, хотя особо удивляться было нечему - пора было бы им привыкнуть к тому не поддающемуся никакому логическому объяснению феномену, что всякий раз, приходя на завтрак, обед или ужин, они неизменно заставали свою вечно голодную соседку за столом, уже приступившей к трапезе, а то и заканчивающей её, так как она имела обыкновение мгновенно расправляться с любой порцией пищи, какой бы мизерной или огромной та ни оказалась.



     После обеда госпожа Беладония заставила Илинду выпить стакан свежего свекольного сока и велела лежать и отдыхать.

     - Уроки можешь не делать, и если завтра будешь неважно себя чувствовать, зайдёшь ко мне... там посмотрим, пойдёшь ты завтра в школу или нет.  Скорее всего, я освобожу тебя от занятий ещё на денёк... Тебе нужно набраться сил.

     Илинда возмущённо открыла было рот, чтобы возразить, что она вполне сносно себя чувствует, но вдруг снова торопливо закрыла его и, опустив ресницы, прикинулась, что и впрямь едва преодолевает слабость.
 
     - Спасибо, госпожа Беладония, мне и вправду нужно окрепнуть, - через силу проговорила она, стараясь, чтобы голос её звучал как можно убедительнее.

     "Как повезло, - с ликованием думала она в то же самое время, и сердце её подскакивало в груди от радости, - вот здорово, что я вовремя спохватилась! Ведь выходной завтра мне на самом деле не помешает! Нисколько не помешает! Это значит, что я полдня смогу провести с Дмитрием, не опасаясь, что ребята станут меня искать. Ведь они до обеда будут в школе. Нужно, кстати, сейчас как-нибудь улизнуть и навестить его. Вдруг ему что-то нужно... Да и вообще - необходимо узнать, выздоравливает ли он, лучше ли ему. Завтра нужно будет спросить у аптекарши вату... или бинт... скажу, что сама сделаю себе перевязку. Может, прокатит. А то у меня ваты осталось только на один раз - сегодня я поменяю ему повязку, а завтра нечем будет перебинтовать. В принципе... в принципе, если вдруг что... я всегда смогу отмотать бинт со своей руки - госпожа Беладония, слава Богу, намотала его порядочно, на три повязки хватит."

     После обеда маленькая компания собралась на заднем крыльце, которое мирно дремало в палящих лучах солнца, струящихся с синего неба, раскинувшегося над головой широко и вольно. На небе не было ни одного облачка. Ребята расположились на старых, скрипучих ступеньках и принялись вполголоса обсуждать предстоящий маневр, оттачивая детали и стараясь предугадать все возможные повороты событий.

     Юли тоже последовала за ними, правда, держалась в стороне. Никто не обращал на неё ни малейшего внимания. Впрочем, ни Макси, ни Илинда, ни Панчо никогда не удостаивали её внимания; более того, они попросту не замечали, с ними она или нет. Но вот Мишель раньше частенько обращалась к ней с различными просьбами и требованиями. Теперь же Мишель полностью игнорировала Юли. Впрочем, девочка от этого пренебрежения не страдала. Ей было всё равно. Она пошла вместе со всеми, чтобы убедиться, что они не съедят без неё то, что им удастся добыть. Она попросту караулила, когда удача улыбнётся им, чтобы получить свою долю, которую ей пообещали. Она опасалась, что Мишель передумает делиться с ней...

     Илинда пару раз тайком поворачивала голову и подолгу смотрела вверх, на чердачное оконце, видное наискось с того места, где она сидела, и вполуха слушала дискуссию Макси и Мишель, с увлечением обсуждавших затеянную операцию. Ей хотелось узнать, как там Ламский, и она старалась рассмотреть его в окно, но не заметила ни тени в узком тёмном проёме.

     Какое-то время спустя ребята разошлись по своим комнатам, договорившись встретиться на том же самом месте через два часа - как раз дежурные успеют вымыть посуду, а помощницы Ганны отправятся отдохнуть и явятся на кухню только в половине шестого, когда придёт время варить на ужин кашу, и повариха будет на кухне одна. С приготовлением ужина обычно проблем не возникало - нужно было всего лишь засыпать в котёл крупу и следить, чтобы каша не убежала через край, когда закипит. И зачастую тётушка Ганна вообще отпускала помощниц по домам, заявляя, что с ужином сама управится.

     Мишель засела за домашние задания, Юли сжалась в комок возле подоконника, разложив на нём тетрадь и учебники, так как Мишель заняла письменный стол , впервые в жизни не потеснившись и не оставив места для своей приспешницы. Напоминать о своём существовании Юли не стала - просто устроилась у окна, стараясь занять как можно меньше места и стать как можно незаметнее,  и уткнулась носом в тетрадь, заслонив её ладонью от солнца, что слепило глаза, отражаясь от белой бумаги.

     Илинда, которой не надо было учить уроки, потому что госпожа Беладония велела ей не думать о занятиях в ближайшее время, с четверть часа посидела на своей кровати, пытаясь читать книжку, но мысли постоянно уносились далеко от книжных страниц и она не могла сообразить, о чём читает.

     Помучившись без толку с полчаса, она спустила ноги с кровати, положила книгу под подушку и, заявив Мишель, что ей нужно сходить к госпоже Беладонии на перевязку, вышла из комнаты.

     - Ты скоро? - крикнула ей вслед Мишель, не отрываясь от учебников, на что Илинда ответила, что через часок придёт, потому что аптекарша хотела о чём-то поговорить с ней и она не знает, как долго продлится этот разговор.

     Ускользнув от бдительного ока Мишель, Илинда торопливо миновала переход и бегом поднялась по лестнице на чердак, всё время оглядываясь, чтобы убедиться, что никто не следит за ней.

     ... Дмитрий перебирал принесённую Илиндой траву, которую она забыла повесить сушиться, и связывал её в пучки по несколько листьев, подвешивая на поперечную балку, тянувшуюся над головой. Илинда растерянно охнула и всплеснула руками - она только сейчас вспомнила, что свалила мать-и-мачеху на пол у окна и так и ушла, совершенно об этом забыв. Увидев её реакцию, Дмитрий весело рассмеялся и подмигнул:

     - Скажи спасибо, что я нечаянно наткнулся на твои травы, не то они бы попросту заплесневели. Их обязательно нужно повесить сушиться, - сказал он.

     - У меня совершенно вылетело из головы, - пробормотала она, протянув руку, чтобы взять у него охапку подвявшей травы с намерением развесить её, но он легонько отвёл её руку.

     - Садись, я и сам управлюсь, - заявил он, - мне вовсе не трудно. К тому же, мне стало значительно лучше. Температуры уже нет, и щека почти не болит. И всё благодаря твоим стараниям, Кати! Я перед тобой в неоплатном долгу! Так позволь хоть немного тебе помочь; хотя бы такую малость я ведь могу для тебя сделать? Как ты считаешь?

     - А тебе правда лучше? Ты меня не обманываешь? - Илинда внимательно вглядывалась в его лицо, стараясь определить, не врёт ли он ей, чтобы она лишний раз о нём не беспокоилась; но нет, похоже, ему и вправду намного полегчало.

     - Нет, Кати, я не вру тебе, - серьёзно ответил он, - хотя мог бы. Ради того, чтобы ты за меня не переживала. Но я не вру. Ты и впрямь вылечила меня. Спасибо тебе.Ты присаживайся, и позволь мне доделать работу, которую я начал. Мне осталось связать и повесить всего несколько листьев.

     Он принялся набирать новый пучок, аккуратно прикладывая черешок к черешку и стараясь делать пучки ровными и красивыми; а она неспеша присела на матрас возле окна,  сев так, чтобы с улицы её не было видно.

     - Я видел, как вы сидели сейчас на крыльце, - сказал Дмитрий, - не слышал, правда, о чём говорили, потому что разговаривали вы негромко... Но лица у вас были уж очень серьёзные... Надеюсь, ничего не случилось?

     - Ничего, - улыбнулась Илинда, - всё в полном порядке.

     Мальчик ловко перевязал ниткой последний пучок и, закрепив его на перекладине, отряхнул руки и опустился напротив на перевёрнутый ржавый бачок, который приволок откуда-то из жаркой душной полутьмы, пронизанной тонкими столбами солнечного света, проникающего на чердак сквозь дыры в крыше.

     - Душно здесь, - извиняющимся голосом проговорила девочка, виновато поглядев на своего гостя, - ты уж извини...

     - Ну что ты! Мне здесь очень даже нравится, - перебил он, окидывая взглядом чердак, - ты только взгляни, какая обширная территория - и вся целиком и полностью в моём распоряжении! Душно - не беда. По мне уж лучше сорок градусов жары, чем десять - холода. Не люблю холодов... К тому же, у окна вполне сносно, и пыли особо не чувствуется. Как твоя рука? Не болит?

     - Не особо.

     - А самочувствие?

     - Со мной всё в порядке. Завтра совсем хорошо будет.

     - Надеюсь, что ты говоришь правду.

     - Что ты сегодня делал?

     - Исследовал своё пристанище. Потом вздремнул немного. А там и ты пришла.

     - Вот тут, в коробке, мои книги. Ты если что - бери, читай. Всё время быстрее пройдёт.  Сейчас скажу тебе кое-что, что тебе не очень понравится, - упрямо выдвинув вперёд подбородок и распрямив плечи, добавила она и воинственно взглянула на него, приготовившись отбивать его словесные атаки, - только мне без разницы, что тебе не понравится. Можешь меня ругать сколько угодно... но лучше промолчи, я терпеть не могу, когда меня ругают, потому что всё равно поступлю по-своему, кто бы что ни говорил и кто бы ни возмущался. Дело в том, что я завтра опять в школу не пойду, мне аптекарша велела ещё денёк отдохнуть. Хотя я чувствую себя нормально. Даже хорошо. Я чуть было не сказала ей об этом... но потом решила притвориться больной, уж лучше с тобой лишние полдня посижу. Школа никуда не денется. А ты... ты уедешь скоро.

     Сказала - и почувствовала, как пусто и тоскливо стало на душе, и отчего-то захотелось заплакать...

     Вопреки её ожиданиям и опасениям, он ни слова не произнёс в осуждение; не поругал её за обман, к которому она прибегла, чтобы получить разрешение на очередной пропуск в школе. Он молчал. Молчал долго. Потом поднял глаза и странно, непонятно взглянул на неё.

     - Не хочешь, чтобы я уехал? - спросил он наконец.

     Она молча кивнула. Он тяжело вздохнул и, достав сигарету, судорожно закурил.

     - Мне тоже не хочется уезжать отсюда, Кати, - признался он, - понимаешь, у меня никогда в жизни не было друзей - ни одного... А сейчас - есть. Такой друг, на которого с закрытыми глазами положиться можно. Да и здесь, на этом древнем чердаке, мне так спокойно и хорошо, словно я дома... ну, не в отцовском доме, конечно, а в таком, каким и должен быть настоящий дом. Понимаешь? К сожалению, это не может длиться долго. Это всё ж таки не дом, а чердак... причём, чужой чердак. Я должен уйти. Я должен найти своё место в этой жизни. И я найду это место.

     - А как же я? - потерянно прошептала Илинда, прерывисто вздохнув и едва удерживая слёзы, подступившие к самому горлу, перехватившие дыхание и готовые вот-вот пролиться.

     - Поверь, однажды я вернусь! - с силой проговорил мальчик, сам свято веря в свои слова, не сомневаясь, что именно так всё и случится однажды, - я никогда не забуду о моей маленькой Кати, я вернусь. Я приеду и снова нагряну на ваш чердак и проживу здесь с недельку или сколько поживётся. Я расскажу тебе, чего я добился... и надеюсь, что мне найдётся чем похвалиться; я расскажу тебе о своей жизни... И мы снова исходим с тобой все дорожки в степи; мы будем собирать грибы и ловить рыбу... мы будем купаться в реке... мы отправимся на вершину самого высокого холма и посмотрим оттуда вниз... и весь Кентау окажется у наших ног... Но сейчас рано говорить об этом, я пока ещё никуда не уехал. Ещё несколько дней я буду здесь. Давай не станем больше поднимать эту болезненную тему, а то мне тоже жутко не по себе становится при мысли об отъезде... Расскажи лучше, что у тебя там за книжки; помнишь, ты показывала мне их? Я ведь так и не успел ни одной из них раскрыть...

     Руки его дрожали, когда он наклонился, чтобы достать ящик, в котором пылились книжки.

     - Можно посмотреть? - спросил он, не зная, о чём говорить.

     Она сдавленно кивнула и принялась одну за другой доставать книги и молча выкладывать их на хлипкие досочки стола, угрожающе прогнувшиеся под их тяжестью и надсадно поскрипывавшие всякий раз, стоило ей положить на стопку книг очередной пожелтевший том. В горле стоял комок, говорить было трудно. Ей было невыносимо грустно при мысли о том, что скоро, очень скоро она вновь поднимется на свой чердак... но Дмитрия там больше не найдёт, и будет в полном одиночестве сидеть у этого самого окна, смотреть на эти самые деревья и кусты внизу, на заполненное летним солнцем огромное синее небо, и думать о том, где он сейчас, и не случилось ли с ним чего худого. Он уедет, и уедет навсегда. И ещё неизвестно, доведётся ли им когда встретиться вновь... Несмотря на все его уверения, ей отчего-то казалось, что стоит только ему исчезнуть за горизонтом, как он попросту растворится в слепящей золотой дымке и перестанет быть.

     Невероятным усилием воли заставив себя выбросить подобные мысли из головы, Илинда крепко сжала зубы и отвернулась к окну, желая во что бы то ни стало сдержать подступившие слёзы и подавить их; Дмитрий усердно делал вид, что перебирает и перелистывает книги.

     Довольно долгое время оба молчали. Наконец мальчик первым нарушил затянувшееся молчание. Отложив на колени книгу, которую просматривал, он произнёс:

     - Кати, посмотри на меня.

     Она не сразу исполнила его просьбу. Когда она всё-таки мельком взглянула на него и снова отвела взгляд в сторону, он заговорил вновь:

     - Я не пропаду. Не беспокойся за меня. Я тебе напишу, когда найду, где жить, когда найду работу. Я, правда, напишу! А потом и в гости приеду. И привезу тебе подарок... скажи, чего бы ты хотела? Что тебе привезти? Хочешь платье? Самое-самое красивое, какое только можно вообразить? А ленты? Или туфельки? А может, куклу? С закрывающимися глазами, с настоящими волосами? У тебя была когда-нибудь кукла?

     Она отрицательно покачала головой, не поднимая глаз.

     - А хочешь, я куплю тебе такую? Нет? А что же ты хочешь?

     - Книжку. Толстую. С картинками. Интересную.

     Голос девочки звучал глухо и сдавленно. Она еле находила в себе силы говорить.

     - Книжку? Отлично! Я привезу тебе дюжину книг! - обрадовался Дмитрий, добившись от неё толкового, хотя и скупого, ответа, - вот увидишь, скоро я вновь нагряну в Кентау...

     - Когда? Осенью?

     - Ну, осенью... навряд ли...

     - Следующим летом?

     - Как сложится, Кати. Как получится. Но я клянусь, однажды я вернусь. Я постараюсь приехать через год, а пока буду писать тебе письма. Хочешь? Я стану каждый год навещать тебя! Буду наведываться в Кентайский приют и прятаться на твоём чердаке. А пока давай больше не говорить о моём грядущем отъезде, незачем портить друг другу настроение. Согласна?

     Илинда молча кивнула, не произнося ни слова. Она просидела с ним ещё с полчаса, но разговор не клеился. Они доели остававшийся хлеб с морковью, по настоянию мальчика разделив пополам, и девочка, собравшись уходить, сказала, что вечером принесёт ещё.

     - У меня припрятано, - уклончиво ответила она в ответ на его насторожённый взгляд, не желая вдаваться в излишние подробности, - мне есть чем поделиться, не переживай. Завтра снова на берег пойдём. Я картошки принесу. Кстати, недавно дождь был... Можно было бы грибы в лесу поискать. Сходим?

     - А где здесь лес? - спросил он, оживившись; ему любопытно было поглядеть на настоящий лес, которого он никогда в своей жизни не видел.

     - За рекой, - отрывисто и глухо ответила она, не глядя на него, - ельники на холмах. Или вдоль берегов Флинта - тоже лесные дебри. Там такие заросли... и берёзы растут, и ивы, и дубы с осинами частенько попадаются. Лучше, наверное, к Флинту... мы с Макси туда часто летом за грибами ходим.

     - И что, много грибов находили? - заинтересовался мальчик.

     - Много. Можно мешок нарвать. Или два, если два с собой возьмёшь.

     - И что вы с этими грибами делали?

     - Похлёбку варили в котелке. Очень вкусно получалось. А ещё Макси насаживал варёные грибы на прутики и поджаривал на огне. Когда лето выпадает дождливое, как в прошлом году было, то грибов вокруг - море, и мы каждый день ходили за ними. Нанизывали на нитки и вешали сушить, столько ниток насушили... Всё лето грибами питались. Здорово было...

     - Давай сходим завтра. Посмотрим... вдруг и правда найдём грибную полянку?

     - Найдём. Мы неделю назад две корзины принесли. Но тогда дождей почти не было. А вот позавчера сильный ливень был... землю хорошо промочил...
 
     - А корзины где взяли?

     - Макси и Мишель сами сплели. Им Силантий помогал. Сторож наш приютский. Он многих ребят плести научил. Я тоже умею. Но мне жалко ивы ломать, чтобы ивовые прутья добыть. И потому я не плету. А ты весь отвар допил? Или ещё осталось?

     Она заглянула в чайник, на дне которого плескалось немного тёмно-зелёной жидкости, и осуждающе и недовольно посмотрела на своего собеседника.

     - Ты же обещал! - укорила она, ставя чайник на стол.

     Он виновато пожал плечами и дурашливо втянул голову в плечи, словно опасаясь, что она припечатает его чайником по затылку.

     - Но это такое горькое пойло... - просительно проговорил он, пойманный на месте преступления, - и я не смог его осилить до конца. Ты уж прости, но пить это невозможно.

     - И тем не менее, ты бы не выздоровел так быстро, если бы не это горькое пойло, как ты выразился. У тебя больше нет жара?

     - Абсолютно нет! Нисколечко! Я совершенно согласен с тобой, что меня вылечило твоё питьё... и спасибо тебе огромное за заботу... только теперь, когда всё прошло, я считаю излишним продолжать его пить. Ты не станешь сердиться?

     - Стану! Если лечишься - надо лечиться до конца, иначе...

     - Кати, я здоров, я совершенно здоров, и завтра мы пойдём с тобой за грибами. А можно и за ягодами!

     - За ягодами рано, они летом будут.
 
     - Значит, обойдёмся грибами. Кстати, я в них совершенно не разбираюсь. Ну, мухомор ещё от других отличу. И лисички помню по картинке... а остальные я различать не умею. А ты умеешь?

     - Да. А ты что, никогда не ходил за грибами? - поразилась она проявленному им невежеству.

     Он согласно покачал головой.

     - Никогда. Если честно, я и в лесу никогда не бывал. Я имею в виду - в настоящем лесу. Видел только нитрские парки... вот и всё. И на речке никогда не купался. Ты поражена? Но я же всю свою сознательную жизнь провёл в большом столичном городе, в закрытой школе... откуда просто так не выпускают. Да и некогда было... и не с кем...

     Илинда во все глаза смотрела на Дмитрия и никак не могла осознать, как возможно такое, чтобы человек за четырнадцать лет ни разу не видел настоящего леса, не бегал босиком по степным травам, не собирал грибы, не купался в реке... Неужто и в самом деле так бывает?

     - И... как же ты жил?.. - потрясённо проговорила она.

     Он, глядя на её реакцию, засмеялся.

     - Да нормально, - отсмеявшись, ответил он и развёл руками, - вроде ничего... Даже плавать умею.

     - Где ж ты плавал, если в речке никогда не купался?!

     - Ну, во-первых, я ходил в бассейн в Нитре... А во-вторых, там есть море. Мне иногда удавалось сбежать и побродить по берегу. В море поплавать, правда, я так и не осмелился...

     Илинде немедленно захотелось узнать, как выглядит море, и какая там вода, и какие облака над морем, и как высоки волны, и о том, сколько ракушек валяется на берегу, и она принялась расспрашивать мальчика; он рассказывал ей обо всём, что видел сам, и радовался, что она отвлеклась наконец от темы предстоящего отъезда.

     Время летело незаметно, и Илинда вспомнила о том, что её уже, должно быть, ждут друзья, только тогда, когда услышала, как далеко внизу скрипнула тяжёлая дверь чёрного хода и сквозь открытое окно до неё донеслись приглушённые голоса, в которых она узнала голоса друзей. Она незаметно выглянула в оконный проём, стараясь, чтобы снаружи её не было видно, и торопливо поднялась, виновато посмотрев на Дмитрия.

     - Мне надо идти, - невольно понизив голос, прошептала она, - они меня ищут, мне надо идти. Я попозже к тебе забегу, вечером, ладно? Заодно поесть принесу.

     Ламский улыбнулся и кивнул.

     - Ну иди, а я пока почитаю. Что тут у тебя интересного есть...



     - Ой, темнишь, Илинда, - подозрительно покачала головой Мишель; сощурившись и глядя на подругу сквозь частую завесу ресниц, решительно выдвинув подбородок и словно желая всем своим видом показать, что её на мякине не проведёшь, она не сводила с неё пронизывающего насквозь взгляда, окидывая её глазами вдоль и поперёк, - ты от нас что-то явно скрываешь. Хотелось бы мне знать, что именно! Ты сказала, что идёшь в кабинет к госпоже Беладонии... ты нам наврала. Я сейчас заглянула к ней по пути, считая, что ты всё ещё там, хотела позвать тебя... а она сказала, что после обеда не видала тебя, что даже тень твоя возле её кабинета не мелькнула. Что это значило бы, а?

     - Я... я ходила. Но у неё было заперто... - уличённая на лжи, пробормотала Илинда и растерялась; вопросы Мишель застигли её врасплох, она никак не ожидала этих вопросов и потому смешалась, не сообразив сразу, что следует отвечать, что придумать в собственное оправдание и как выкрутиться из сложившейся ситуации с наименьшими потерями.

     - Неправда, она сказала, что никуда не уходила! - сердито бросила, сверкнув гневным взором из-под нахмуренных бровей, Мишель.

     - Ну, может, на минутку выходила... А может, просто забыла, не помнит... - опустив глаза, бормотала Илинда, стараясь не смотреть на неё.

     - А может, ты просто к ней не заходила? Это было бы гораздо правдоподобнее. И незачем мне врать. Ты прекрасно знаешь, что меня раздражает, когда обманывают. Могла бы просто сказать, что намерена прогуляться, и нечего здесь придумывать! - с обидой заключила Мишель и надулась, нахмурив брови.

     Илинда глубоко вздохнула и, ухватившись за предложенную версию, покорно заявила:

     - Ну да, я просто захотела прогуляться и поэтому ушла, а соврала про Беладонию только для того, чтобы ты не стала меня ругать, что иду на прогулку. Ведь ты непременно стала бы останавливать меня, а может, и не пустила бы - и всё только потому, что меня угораздило так некстати порезаться. Я же знаю, как ты переживала за меня... Ну прости меня, Мишель! Не обижайся! Я же хотела как лучше...

     Мишель вздёрнула подбородок, отвернулась и ничего не ответила. Макси примиряюще встал между ними и, глядя то на одну, то на другую, произнёс:

     - Ну, чего вы ругаетесь? Нашли повод! Нашли время! Мы ведь собрались здесь не для того, чтобы нападать друг на друга. Ну ушла Илли и ушла - имеет полное право, почему она должна отчитываться перед тобой, Мишель? Разве ты отчитывалась бы перед нею, будь ты на её месте? Нет, конечно. А что ж ты от неё требуешь доклада о каждом её шаге? И не надо оправдываться своим беспокойством за неё. Она вполне взрослый самостоятельный человек, и нечего за неё беспокоиться. К тому же, любому беспокойству должен же быть предел.

     - Ну да, у вас всегда я виновата, - с обидой произнесла Мишель, и голос её задрожал, но Макси не дал ей времени обижаться. Он подозвал свою команду поближе и стал излагать план действий.

     - Итак, слушайте меня внимательно, - заявил он, понизив голос до шёпота и цепко оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, не слышит ли кто, - я только что с разведки. Тётка Ганна на кухне одна. Пшено моет и песни поёт. Помощниц рядом не видно. Скорее всего, она их уже проводила по домам. Илинда, ты точно хорошо себя чувствуешь? Или тебя лучше отсеять на сегодня?

     - Ни в коем случае, - возмутилась та, распрямив плечи, - я вполне здорова, я справлюсь, можете не сомневаться.

     - Смотри мне... а то провалишь всё дело.

     - Не провалю, не бойся. Уж кто-кто, а я не провалю! Я прекрасно понимаю, как много зависит от каждого из нас и что поставлено на карту... Я всё сделаю в лучшем виде!

     - Ну, смотри мне...  - Макси приступил к распределению обязанностей, - тогда поступим следующим образом: Илли отправляется в засаду и караулит под окном... кстати, я сегодня крапиву подёргал, оставил лебеду и полынь, чтобы было где укрыться в случае чего... да и с дорожки не особо заметно, за полынью вполне можно спрятаться. Мишель притаится в коридоре за дверью столовой, которую я оставлю открытой, когда войду; Мишель, согласна? Ну, вот и замечательно. Когда я выманю Ганну из берлоги, ты незаметно и быстро проскользнёшь туда и... впрочем, будешь действовать по своему усмотрению, там уже начинаются ваши дела с Илиндой... сколько успеете и чего найдёте. В это время Панчо будет дежурить в коридоре, у поворота к столовой, и в случае опасности подаст сигнал... например, свистнет. Или постарается задержать того, кто направится в столовую. Нужно во что бы то ни стало выгадать побольше времени... но это уже моя забота; я постараюсь задержать повариху на возможно больший срок. Потому что время в нашем случае исчисляется лишней парой картошек. Остаётся Юли...

     Мишель резко развернулась к Макси и насмешливо фыркнула ему в лицо. Затем бросила презрительный взгляд в сторону подруги, испуганно округлившей глаза и втянувшей голову в плечи, когда Макси произнёс её имя в связи с распределением заданий.

     - Брось, Макси, - протянула Мишель, - ты же не желаешь, чтобы мы провалились в первый же раз! Она же сдаст нас первому попавшемуся на пути воспитателю, выдаст одним своим видом! Достаточно взглянуть на неё... у неё же на лице всё написано печатными буквами! Юли нельзя принимать в дело. Она у нас только челюстями может работать. За пятерых. Я ей пообещала, что мы не лишим её еды... Но рассчитывать на её помощь смысла нет.

     Макси озадаченно посмотрел на Мишель, на Юли, хотел было что-то сказать, но лишь махнул рукой.

     - По местам, - решительно произнёс он, - время не ждёт.

     Ребята быстро разошлись кто куда и старое крыльцо мгновенно опустело. Илинда бросила украдкой взгляд на чердачное окошко, в котором, как ей показалось, мелькнула неясная тень, помедлила немного, но Ламского так и не увидела, и бегом припустилась в сад.

     "Надеюсь, он не понял нашего разговора, - думала она, - Макси говорил тихо, и вряд ли с чердака можно было разобрать то, о чём мы говорим, так что услышать нас он не мог... Надеюсь, Дмитрию, если он наблюдал за нами сверху, не придёт в голову, что мы что-то затеваем. Ему бы не понравилось такое..."

     Почему-то ей хотелось, чтобы он считал её лучше, чем она есть на самом деле. Честнее. Порядочнее.

     Но честностью и порядочностью сыт не будешь. И, что ещё важнее, друзей не накормишь. Прекрасно понимая, что это - непреложный закон бытия, и не ею выдуманный, который не ею начался и не ею закончится, перед самой собой и перед своими друзьями она ничуть не стыдилась того образа жизни, что приходилось им вести, но ей не хотелось упоминать об этом при нём. А почему - она и сама не понимала.

     Она потихоньку протиснулась под кухонным окном и прижалась спиной к прохладной каменной стене, подтянув колени к подбородку. Прямо перед ней высились конопля, лебеда и полынь, сквозь которые можно было рассмотреть дорожку из конца в конец, так что она не сомневалась, что углядит, если кто-нибудь неожиданно появится в этой части сада.

     Одна створка высокого решётчатого окна была раскрыта настежь, и из кухни тянуло хлебным духом и ароматом варившейся каши, от которого в предвкушении ужина сжался желудок. Илинда торопливо надавила на него локтем, согнувшись чуть ли ни вдвое, чтобы тот не заурчал, и на мгновение замерла, перестав дышать. Ещё не хватало, чтобы тётушка Ганна услышала, как бурчит в её голодном желудке...

     Нестройное заунывное пение, напоминавшее скорее завывание вьюги в печной трубе или волчий вой в лунную полночь, неслось из жаркой, пропитанной вкусными запахами кухни, и по тому, становилось оно громче или тише, можно было определить, подходила ли повариха ближе к окну или удалялась в столовую, смежную с кухонным помещением и отделённую от неё дверью и огромным раздаточным окном с широкой и длинной столешницей, на которую ставили миски с едой и кружки с горячим чаем - миски эти и кружки разбирались воспитанниками, относившими их за свой столик.

     Илинда успела отдышаться после быстрого бега и привести в норму свои мысли, прежде чем её острый слух уловил тихие шаги в столовой, оставшиеся незамеченными поварихой, которая была целиком и полностью поглощена своим пением. Шаги замерли на пороге кухни. Илинде отчаянно захотелось хоть одним глазком посмотреть, что там сейчас произойдёт, но она пересилила себя и осталась на прежнем месте, не сдвинувшись ни на дюйм.

     Она услышала, как негромко кашлянул Макси. Но и на его покашливание не последовало никакого отклика - Ганна продолжала распевать, занимаясь своими делами.

     Тогда Макси окликнул её:

     - Тётушка Ганна!

     - Ай! - вскрикнула та, подпрыгнув на месте от неожиданности, и в это время у неё свернулся на пол чугунок с кипятком, который она ухватом снимала с печи; она едва успела отскочить в сторону, как у ног её разлилась дымящаяся лужа. И всё же часть кипятка плеснула ей на руку, сильно ошпарив кисть, тотчас покрасневшую и вздувшуюся пузырями.

     Повариха затрясла рукой, запричитав и заокайкав, а Макси, тутже сменивший план действий, подбежал к ней и, взяв её под локоть, быстро заговорил:

     - Ой, простите, я напугал вас... из-за меня такое несчастье случилось... Скорее пойдёмте к аптекарше! Вам нужно наложить мазь, чтобы вылечить ожог. Пойдёмте, я вас провожу!  Надеюсь, госпожа Беладония ещё не успела отправиться домой! Ах, как нехорошо получилось, тётушка Ганна! Вот дурак... Простите меня Бога ради... я... я вам все кастрюли перечищу! Я не хотел... правда, не хотел... - голос мальчика слезливо дрожал; казалось, он готов был расплакаться от жалости и сочувствия и от чувства собственной вины, но Илинда подозревала, что он не настолько и расстроился, просто мастерски разыгрывает свою роль, чтобы Ганна не слишком обижалась на его невольную вину в произошедшем с нею несчастье, и торопливо вёл её к двери. Несмотря на то, что всё случилось совсем по-другому, он остался вполне доволен полученным результатом; результат был тем самым, на какой они все рассчитывали - он уводил Ганну из драгоценной кухни.

     Едва они вышли в коридор и отошли на несколько шагов, Макси, продолжая причитать, незаметно оглянулся и кивнул выглянувшей из-за двери Мишель - та быстро юркнула в столовую. Оглядевшись по сторонам ещё раз, Илинда торопливо встала во весь рост и заглянула в окно, едва на кухне послышались торопливые шаги подруги.

     Мишель сновала по кухне, набирая в подол картошку, морковь, свеклу. Когда ей показалось, что старая материя платья готова треснуть, она стремительно подбежала к окну и вывалила овощи в подол Илинды, которая предусмотрительно расправила его, крепко удерживая обеими руками. Мишель бросилась обратно и захлопала дверками шкафов, Илинда нырнула в заросли и высыпала овощи в заранее открытую яму под фундаментом и снова выпрямилась, озирая садовые кущи, лениво дремавшие в потоках солнечного света. Ни тени не было видно вокруг.

     - Держи, - раздалось хриплое и быстрое над ухом и крепкие руки подруги сбросили ей пять караваев хлеба, мешочек с сухофруктами, бумажный кулёк с рисом, ещё два - с пшеном. Затем последовала пачка слежавшейся в комок, твёрдой, как камень, соли, баночка с чайной заваркой и бумажный пакетик, набитый кусками сахара так туго, что куски эти выпирали острыми краями и готовы были порвать тонкую бумагу.

     Илинда еле затолкала всё это в тайник и торопливо прикрыла доской, закидав сверху ветками и травой. Как вдруг сверху вновь послышался быстрый голос Мишель, шептавший:

     - Илли, ну ты где там?!

     Илинда торопливо подняла голову и увидела, что Мишель снова набрала полный подол картошки и озирает сад за её спиной. Илинда машинально подставила свой подол,  и Мишель быстро высыпала в него картошку.

     - Мишель, тайник полон, я его закрыла, хватит, - прошептала Илинда, понятия не имея, куда ей высыпать картошку. Руки её задрожали от напряжения и волнения. Но Мишель цыкнула на неё.

     - Илли, они достали из подпола картошку,  - судорожно зашептала она, продолжая рыскать лихорадочно вспыхивающими глазами по садовым зарослям и едва находя в себе силы перевести дыхание, - видно, обирали ростки и отбирали гнилую. Здесь её очень много... весь угол завален...надо ловить момент, пока можно взять больше... сейчас не заметят, потом будет сложнее. Спрячь в кустах... позже перепрячем куда-нибудь... да хоть в овраге спрячем. Бегом!

     Илинда шмыгнула в заросли шиповника и высыпала картошку в траву у забора. Кинулась обратно. Мишель уже ждала её с новым уловом. Куча у забора росла. Илинде пришлось бегать раз пять или шесть, прежде чем Мишель угомонилась. Ухватив напоследок три каравая белого хлеба, который лежал, остывая, в трёх огромных корзинах, насыпав в пакет муки из стоявшего в углу мешка и навесив на шею Илинды длинную гирлянду переплетённого в косу отборного лука, который сняла с крючка в подвале, Мишель передала ей последние трофеи и выскочила в коридор, чтобы позвать сторожившего коридор товарища.

     Секунду спустя они вернулись в поварню вместе с Панчо, которому разрешено было оставить свой пост, проворно выскочили через открытую створку окна и скрылись в дальних кустах, где стали помогать запыхавшейся Илинде перетаскивать картошку в овраг.

     Увидев огромную кучу картошки у забора, Панчо остолбенел и, запинаясь от восторга, воскликнул:

     - Ничего себе! Ну вы даёте!

     Но Мишель резко оборвала его.

     - Потом, - шикнула она, присев на корточки и стремительно набирая полный подол овощей, - некогда, некогда, Панчо. Помогай! Не дай Бог, кто наткнётся на эту кучу! Нужно спрятать... перетащить в надёжное место... и как можно скорее! Не дай Бог, мы всего этого лишимся!

     Девочки накидали картошку в подол, их руки мелькали торопливо и быстро; Панчо, недолго думая, стащил с себя рубашку и завязал рукава узлом, сделав таким образом мешок, в который уместилось ничуть не меньше. Им пришлось совершить два рейда, прежде чем они перетаскали всю добычу в овраг, спрятав её в одну из глубоких расщелин и заложив её камнями. Хлеб, не поместившийся в тайнике, лук и муку запрятали туда же.

     Наконец, последний валун плотно прикрыл, закупорил собою новый тайник.

     И только тогда Мишель обессиленно прикрыла совершенно белое лицо ладонями и опустилась на землю, привалившись спиной к прохладной глинистой стене; её потрясывало, и ослабевшие ноги уже не могли её держать. Илинда присела рядом, нашарив рукой мягкий ковёр изумрудно-зелёного мха, густо затянувшего основание обрыва. Её тоже колотил нервный озноб, который, казалось, сотрясал не только её тело, но и душу, и все скакавшие в её голове беспорядочные мысли. Время от времени острая радость пронзала её при воспоминании о том, сколько продуктов им удалось с такой лёгкостью достать, и ей самой казалось фантастическим и невероятным, что им могло так крупно повезти. Никогда в жизни не бывало в их закромах и третьей части того, что имели они сейчас. Никогда в жизни не удавалось им наполнить доверху крохотный тайник под фундаментом, а теперь у них этих тайников два, причём, второй оказался намного просторнее и вместительнее первого. И оба были полны под завязку!

     Панчо, по неестественно вытянутому лицу которого шли красные пятна, был взволнован и обрадован ничуть не меньше своих спутниц. В горле у него пересохло и он всё время пытался сглотнуть, отчего приходилось покашливать, так как горло принималось удушливо першить.

     Долгое время длилось абсолютное молчание, в течение которого ребята постепенно приходили в себя.

     Становилось ровнее дыхание, спокойнее делались лица, потихоньку спадала дрожь...

     Наконец Мишель нарушила тишину. Она спросила, почему-то по привычке шёпотом, обращаясь к Панчо:

     - Где вы договорились встретиться с Макси?

     Тот неопределённо пожал плечами   и так же шёпотом ответил:

     - Мы об этом не говорили...

     - Пойдёмте в сад. Послушаем под окном, не вернулась ли повариха. И... не обнаружила ли она... - проговорила Илинда, но Мишель резко перебила её:

     - Не обнаружила. И не обнаружит. Во-первых, ей сейчас совсем не до того, чтобы сверять, сколько чего было да сколько осталось. Во-вторых, она и не знает толком, сколько чего было. Вот разве что помнит, сколько булок хлеба пекли... но это поправимо. Я вызовусь помочь ей нарезать хлеб к ужину, она и не коснётся его... со своей больной рукой... а сколько булок я нарезала да сколько осталось - она и не спросит. А если и спросит - скажу, что не считала. Вот и всё. А насчёт картошки... я же говорю, её возле подпола целая гора навалена, и невозможно определить, брали оттуда или нет, и если брали, то сколько. Я всё рассчитала... Она ничего не заметит.

     - И всё ж таки надо сходить к поварне, - заявил и Панчо, - посмотрим, там ли Макси. Долго его нет.

     Посидев ещё с пять минут и окончательно придя в себя, ребята выбрались из прохладного сырого оврага, осторожно вернулись в сад и тихонько заглянули в окно, которое по-прежнему было раскрыто настежь.

     Повариха уже водворилась в своих законных  владениях. Она сидела возле котла с подгоревшей кашей и, всхлипывая, бормотала, что теперь она не сможет управиться с раздачей ужина, и что напрасно она отпустила помощниц. Макси протирал полы, поставив на место чугунок, и утешал её обещаниями помочь по хозяйству.

     - Не переживайте так, тётушка Ганна, - говорил он, отжимая мокрую тряпку в жестяное ведро с водой, - самое главное, чтобы ваша рука скорее зажила, а мы вам сегодня поможем - я друзей приведу. Кто чай станет наливать по кружкам, кто - кашу накладывать, кто- хлеб резать. Всё сделаем в лучшем виде!

     - Спасибо тебе, сынок, - вздыхала та, утирая глаза и умиляясь его благородству, - добрый ты какой... помощник... А приходил-то зачем? Что спросить хотел?

     - Да я уж и забыл, если честно... - прикинувшись смущённым, ответил мальчик, почесав кудрявый затылок и лукаво блеснув чёрными глазами, - так перепугался... совершенно из головы всё вылетело...

     - На-ко вот тебе сахарку, - Ганна потянулась к полке, достала кусок сахара и сунула его мальчику в карман.

     - Спасибо,- улыбнулся тот, - но, право же, не стоило беспокоиться...

     - Тебе спасибо, что помог прибраться. Вона как полы блестят! Дочиста отмыл, отскоблил! Ну, иди с Богом. А ближе к ужину приходите, поможете... коли не трудно.

     - Поможем, придём.

     Макси выскользнул из кухни. Какое-то время спустя он показался  на дорожке в саду, бесшумно вынырнув из-за угла приютского здания. Завидев его, ребята молча замахали руками и направились к пролому в ограде, намереваясь выйти в степь. Макси, ускорив шаги, торопливо зашагал следом и вскоре  догнал их.
 
     - Ну как? - нетерпеливо спросил он вполголоса; ему хотелось поскорее узнать, чем завершилась предпринятая ими смелая вылазка.

     Панчо, сунувшись вперёд, открыл было рот, чтобы похвастать, но Мишель быстро перебила его, заявив:

     - Идём, идём, сам увидишь. Молчи, Панчо! Молчи! Не смей ничего рассказывать раньше времени!

     - А куда мы направляемся? - поинтересовался Макси, шагая по обочине вслед за своими товарищами, утопая в высокой степной траве и заслоняя глаза ладонью от бьющего в лицо солнечного света, - к оврагу, что ли?

     - Придём - узнаешь, - загадочно усмехнулась Мишель.

     Они обошли степью увитую диким хмелем каменную стену, огораживавшую приютский сад, и выбрались на волю. Широкая степь раскинулась перед ними во все стороны, залитая солнечными лучами.

     Чуть в стороне, между приютской оградой и примыкающим к ней соседским плетнём, начиналось ущелье подползавшего к приютскому саду оврага. Верхние края его глинистых склонов кирпично краснели под солнцем, но сам овраг прятался в густой тени - вечернее солнце уже не заглядывало туда, и там было сумрачно и холодно, как в погребе.

     Ребята один за другим молча спрыгнули в ущелье и стали пробираться по узкому, уходящему наклонно вниз каньону, постепенно всё выше вздымавшему над их головами обрывистые склоны, отдалявшиеся друг от друга всё больше и больше. Овраг зарос папоротником, карабкавшимся по его сырым стенам, и молоденькими, тощими акациями, тянувшимися к солнцу изо всех своих силёнок и видевшими его разве что в полдень, когда солнце заглядывало  сюда, высвечивая каждый закоулок.

     Выбравшись на просторную площадку, которую они давно присмотрели себе в качестве убежища, ребята остановились.

     Когда Панчо откидал камни, которыми завалили заполненную доверху пещерку, Макси, заглянув туда, ошеломлённо замер. Он долго не мог выговорить ни слова и всё смотрел и смотрел, переводя неверящий взгляд с картошки на хлеб, с хлеба на лук, с лука на мешочки с мукой. Ему хотелось наклониться и потрогать, ощутить под рукой мягкую, чуть припылённую мукой румяную корочку пышных караваев и прохладную тяжесть картошки, чтобы убедиться в их реальном существовании, и он с огромным трудом удержался от искушения дотронуться до них.

     - Так много?.. - наконец с сомнением спросил он, словно не вполне доверял собственным глазам.

     - Макси, - торжественно улыбаясь, проговорила Мишель, сжимая судорожно руки, - это только большая половина всего, что удалось нам сегодня добыть. Первый тайник мы тоже заполнили до отказа. И, самое главное, Ганна не заметила пропажи. И не заметит.

     Макси сел на валун, лежавший неподалёку, и серьёзно смотрел то на Мишель, то на Илинду, то на Панчо. Они стояли перед ним и радостно переглядывались.Лица у всех троих сияли. Панчо принялся рассказывать, как за ним явилась Мишель, как позвала его, как они пробежали столовую и выскочили через окно в сад, где отыскали в дальнем углу, в зарослях шиповника, Илинду, как бросились помогать ей перепрятывать гору картошки в более надёжное убежище, как потом пошли встречать его, Макси... Панчо захлёбывался от восторга. Он обожал находиться в центре внимания, и никогда не упускал возможности похвастать, если находился повод для хвастовства. Макси долго не мог поверить, что всё сложилось настолько удачно, восторгу его не было предела; и даже к восторженным похвальбам своего товарища он отнёсся весьма снисходительно, несмотря на то, что обычно его весьма раздражала эта дурная черта в характере друга.

     - Вот что значит работать сообща, одной командой, - подытожил наконец он, - разве я справился бы в одиночку с таким заданием? Разве успел бы я и старуху отвлечь, и картошки стащить? Даже если предположить, что я отвёл бы её в аптеку и вернулся сюда...  Ну, набрал бы я столько, сколько за раз смог бы вытащить... и всё на этом! Разве у меня хватило бы рук одному унести столько? Или у тебя? Или у тебя? Нет. Не хватило бы. А потому нам всегда следует держаться друг друга, если мы хотим что-то для себя выиграть. Хватит работать в одиночку.
...Один каравай сразу разделили на пять частей. Каждый взял по доброму ломтю, который можно было удержать только двумя руками. Когда разломили хлеб, тихонько хрустнули ветки куста, росшего на склоне обрыва, над тропинкой, вившейся по самому дну оврага, и явилась Юли. Мишель пренебрежительно бросила ей кусок и сказала, уже без прежней злости:
– На, питайся. Мы сегодня богатые. А значит – добрые. Ешь. Ты же не виновата, что родилась идиоткой. Присаживайся. Мы на тебя не сердимся.
Она и вправду перестала испытывать злость и досаду по отношению к Юли, настолько счастлива была от выпавшей на их долю удачи. Юли с огромным облегчением вздохнула и торопливо подсела в общий кружок. Её тонкая рука, когда она протянула её к хлебу, заметно дрожала...
Хлеб был восхитительным. Мягкий, свежий, душистый, с хрустящей зажаренной корочкой, приятно хрустевшей на зубах. Внутри он был ещё тёплым. Дети ели, стараясь, чтобы крошки не падали на землю, и бережно подставляя под кусок ладони, чтобы собрать каждую из них. Впрочем, хлеб почти не крошился, так как его совсем недавно вынули из печи и он только и успел, что чуть-чуть остыть.
Илинда отломила от своего куска пятую часть и съела, остальное предусмотрительно положила в карман, решив отнести Дмитрию. Когда Макси заметил это, она объяснила, что переволновалась настолько, что утратила аппетит, и что свою долю она съест попозже.
Мысленно она прикидывала, что ночью, как стемнеет, нужно будет сбегать в сад и взять из тайника немного картошки, овощей и сахара, а ещё неплохо было бы заварки отсыпать. Нужно сразу отделить часть продуктов – для Ламского, пока никто из ребят не заглянул в яму у поварни, а то потом они смогут заметить, что припасов стало меньше... Пока никто, кроме неё, не знает, насколько полон тайник под фундаментом. Ей было стыдно и неловко, что приходилось обманывать самых близких ей на свете людей... но ей не представлялось иного выхода. И она утешала себя обещанием, что будет есть в два раза меньше, чем остальные, чтобы оправдать долю, отданную Ламскому. А кроме того, если завтра они с Дмитрием насобирают грибов – будет вообще чудесно. Можно будет похлёбку варить из грибов – Илинда безумно любила грибы. Быть может, она сможет компенсировать взятое из тайника грибами...
Ей было известно, где хранились корзинки, с которыми они обычно ходили за грибами – Макси прятал их в заброшенном чулане под одной из лестниц в школьном корпусе. Завтра они пригодятся ей.
«Кстати, нужно не забыть взять с собой корзинку, когда я пойду ночью в сад, чтобы набрать овощей для Ламского», – хладнокровно подумала она; тут взгляд её упал на счастливые лица Мишель, Макси, Панчо – и она снова ощутила тупой удар в сердце, словно кто-то невидимый плюнул ей в лицо, заявив, что она – ничтожное существо, раз обдумывает, как бы половчее отобрать кусок у своих друзей.
«Нет, я беру не у них, – с громко бьющимся сердцем, чувствуя, как вмиг захолонуло душу и как обжигают глаза проступившие жаркие слёзы, сказала самой себе Илинда. – Я беру часть своей доли, я беру у себя, не у них... я просто стану есть меньше всех... я бы вообще не ела... но ведь они такого не потерпят... Они заставят... Просто буду есть вдвое меньше, чем остальные – вот и всё!»
Такие рассуждения несколько притупили её совесть, и всё же на душе её стало неприятно, пусто и холодно. Утешало одно – она делала это не ради себя, а ради человека, который стал для неё таким же близким и дорогим, как и те четверо, что сидели сейчас рядом. Который целиком и полностью зависел от неё. И иного выхода у неё не было. Кроме неё, ему не на кого рассчитывать. Ему некому помочь. А помимо всего прочего, Илинда была уверена, что расскажи она друзьям о Ламском, те непременно приняли бы его в компанию, и ей не пришлось бы делить свой кусок на двоих, ему отделили бы собственную долю. Всё дело в том, что она не имела права рассказать о нём.
Перед тем, как вместе со всеми отправиться помогать тётке Ганне с приготовлением ужина, Илинда ненадолго забежала к Дмитрию, чтобы передать ему хлеб, который припрятала для него. Глаза её сверкали от радости, когда она положила на ящик принесённую горбушку и выпрямилась. Ей нестерпимо захотелось похвастать своей удачей... но она не сказала ни слова. Просто объявила, что если среди ночи он заслышит скрип двери и звук шагов, пусть не пугается – это она придёт, чтобы спрятать продукты.
– Какие продукты? – спросил мальчик подозрительно, вмиг насторожившись и посуровев.
– Овощи, крупу, чай... – она нетерпеливо пожала плечами и усмехнулась, заметив выражение его лица. – Да ты не переживай, я не собираюсь грабить поварню, у нас самих много чего припрятано... не настолько уж мы бедные да несчастные, как ты себе вообразил!
– А почему ночью? Не можешь взять свои запасы при свете дня? – с сомнением осведомился он, в упор глядя на неё своими проницательными серыми глазами. Его пристальный взгляд начал всерьёз раздражать её. Она поняла, что он ни в грош не верит ей.
– Просто они находятся в потайном месте... – с досадой вздохнув, она недовольно блеснула на него глазами; она очень не любила оправдываться, и злилась, когда её к этому принуждали. – И днём их взять оттуда не очень-то с руки, могут заметить. А ночью темно, и никто не шатается поблизости, и можно спокойно сделать всё, что необходимо, зная, что никто не помешает. Жаль только, что приходится скрываться от Макси... от Мишель... – Она решила ещё раз попытаться сломить его упрямство – вдруг да и удастся его уговорить, вдруг получится настоять на своём. – Я очень нехорошо себя чувствую, когда вспоминаю, что вынуждена их обманывать, недоговаривать им. Может, ты передумаешь, позволишь мне привести их сюда и познакомить...
– Нет! Нет, Кати, не надо! – торопливо и даже испуганно отказался Дмитрий, замахав руками и не желая ничего слушать. – Я никому не доверяю, ты уж прости... не надо вмешивать в эту историю посторонних, ладно? Я прекрасно понимаю, что тебе-то они далеко не посторонние... что тебе, может, обидно за них... Мне тоже очень жаль, что тебе приходится много им не договаривать... но лучше оставить всё, как есть.
– Неужели ты считаешь, что кто-либо из них мог бы выдать тебя? – с досадой спросила Илинда, на что он ответил, что вовсе так не думает, но по неосторожности каждый может случайно проговориться, а потому чем меньше людей будут знать о его временном пребывании под крышей Кентайского приюта, тем лучше.
– А кроме того... – нерешительно добавил он и замялся. – Кроме того... я просто не хочу заводить друзей, Кати. Я не за этим в Кентау вернулся. У меня никогда не было друзей... и я не знаю, как общаться с ними. Мне не нужны друзья! Я привык быть один, и мне комфортно быть одному.
Илинда растерянно смотрела на него, не решаясь задать вопрос, который сам собой повис в воздухе. Ей было трудно подобрать нужные слова, и всё же она отыскала их, с трудом увязала друг с другом, и спросила, запинаясь и путаясь, боясь услышать ответ:
– Но ведь мы же с тобой теперь друзья?
Ламский смерил её долгим взглядом, и понемногу хмурое выражение исчезло из его серых глаз, черты лица разгладились, посветлели.
– Да. С тобой мы – друзья, – произнёс он после продолжительного молчания, и Илинда смогла наконец перевести дыхание. – Более того, ты – мой единственный друг на белом свете, но, понимаешь... это как-то само собой получилось... и я очень этому рад, правда. Но мне вполне хватает твоей дружбы. Мне не нужно новых знакомств! Сейчас я знаю – у меня есть Кати, и Кати даже случайно не сможет причинить мне вред. Кати, мне не нужны другие друзья. Пусть даже они окажутся в десять раз лучше тебя... Я не хочу ни к кому привязываться, не хочу ни с кем знакомиться... Твоё присутствие нисколько не тяготит меня, в то время как присутствие других тяготило бы невероятно. Прости. Не в обиду твоим друзьям говорю... Должно быть, они – такие же замечательные, как и ты... но помимо тебя мне больше друзей не надо. Мне гораздо приятнее дремать на чердаке, даже когда он превращается в раскалённую печь... мне гораздо приятнее находиться здесь совсем одному, чем сидеть у костра вместе с такими же бесправными беспризорниками, каким являюсь я сам.
И Илинда вынуждена была смириться и оставить идею свести своих друзей в одну компанию. Впрочем, слова Дмитрия в какой-то мере приятно польстили её самолюбию. Хотя она, несомненно, предпочла бы не иметь никаких тайн от самых дорогих ей людей, в которых была уверена как в самой себе, хотя ей было невыносимо тяжело играть на два фронта.
После ужина повариха попросила их задержаться ненадолго и помочь ей перебрать картошку, вываленную горой в углу. Ребятам не терпелось улизнуть, чтобы сбежать в степь и развести костёр – им очень хотелось напечь картошки, но отказать Ганне они не могли – совесть не позволила. Ведь каждый из них прекрасно осознавал, что обварилась Ганна кипятком отчасти по их прихоти, ведь не надумай они её ограбить – и Макси не появился бы на кухне, а не появись Макси – она бы не испугалась его неожиданного оклика и не уронила бы чугун с кипящей водой.
Вся пятёрка осталась на кухне ещё на полтора часа. Даже Юли не нужно было просить, она молча подсела к Мишель и стала быстро обрывать длинные белые ростки с картофелин и складывать их в кучку на полу, а картошку бросать обратно в раскрытую пасть подпола. Макси, Мишель и Илинда старались работать так быстро, что картофелины у них мелькали в воздухе, и то и дело слышались глухие удары в погребе – часто-часто, словно град по жестяной крыше, сыпалась картошка, барабаня по земляным стенам погреба, откуда попахивало прохладой, сыростью и плесенью. Панчо нетерпеливо вздыхал и с тоской взглядывал через каждую минуту, много ли ещё осталось, оценивая, заметно ли уменьшилась злосчастная куча, из-за одного существования которой они лишний час или два останутся голодными – скудная порция сильно пригоревшей каши, что оказалась горьковатой и жёсткой на вкус, нисколько не усмирила его хороший аппетит, и он весь вечер мечтал о печёной картошке. Вместо этого приходилось лицезреть картошку сырую, много картошки, и пачкать руки об её грязную кожуру.
Пока другие ребята, которым выпало дежурство на кухне, мыли посуду, бросая голодные взгляды в сторону счастливчиков, которым выпала честь находиться так близко к заветной картошке и даже держать её в руках, пока они прикидывали в уме, сколько раз отвернулась зорко наблюдавшая за помощниками Ганна и сколько картошин можно было за это время тайком сунуть за пазуху, они лишь глубоко вздыхали и глотали слюну. Тётка Ганна неустанно следила за перебиральщиками, опасаясь, как бы те не стащили картошку-другую. Она была вынуждена прибегнуть к их помощи, потому что с одной рукой не смогла бы справиться с трудной работой, и это её не особо радовало. Не случись с ней такого несчастья, она бы предпочла перебрать картошку сама, в нормальной и спокойной обстановке, чтобы не пришлось ни за кем наблюдать и нервничать, опасаясь, что может не уследить и лишиться малой толики приютских запасов, о сохранности которых радела, как о собственных.
Наконец, в половине десятого, работа была закончена.
Макси и его подопечные выстроились перед Ганной и заявили, что они закончили задание и намерены уйти. Повариха исподтишка окинула каждого из них цепким взглядом, словно надеясь рассмотреть, не выпирает ли где под одеждой картошка, но ничего подозрительного не обнаружила и подобрела. Поняв, что ни один из пятерых ничего у неё не стащил, Ганна посчитала, что должна как-то их вознаградить за честность.
– Постойте-ка... постойте! – заторопилась она, суетливо озираясь по сторонам и прикидывая, чем бы угостить ребятишек. В конце концов, она сунула каждому из них по куску сахара и велела никому не рассказывать об этом.
– Ой, и спасибочки же вам, тётушка Ганна, – пропела Мишель, неторопливо взвесив на ладони и небрежно опустив в кармашек свой кусок; при этом она взглянула на своих товарищей лукаво и весело, словно её жутко рассмешила мнимая щедрость поварихи. – Очень мы вам признательны!
...Час спустя, расположившись на пляжике у реки вокруг весело потрескивавшего огня, бросавшего красноватые блики на лица и руки, они уплетали печёную картошку с вкуснейшим белым хлебом и пили самый настоящий чай, заваренный самой настоящей заваркой, а не травами, как обычно, и любовались на алеющий закат, разливавшийся над дремотной степью, уже подёрнутой сумеречной тенью.
Илинда, стараясь не привлекать к себе внимания, ела одну картошину как могла дольше, отщипывая от неё крохотные кусочки и тщательно их пережёвывая, прежде чем проглотить, и в то время, как Мишель приканчивала третью, она съела всего лишь половину от своей. От своего хлеба она также взяла только часть, вторую часть уже по привычке спрятала в карман. В другой карман она положила три картофелины, заявив, что лучше съест перед сном, потому что последнее время она якобы не может уснуть, если в желудке пусто.
– Что ж, у каждого свои причуды, – заявила Мишель, пожимая плечами. – Но перед сном – это перед сном, а сейчас тоже ешь побольше. Мы теперь богатые... вот, смотри, какая крупная... а пахнет как! Бери!
Илинда попробовала было отказаться, заявив, что вполне сыта, что уже много съела, но Мишель и слушать ничего не стала, сунула ей в руки очищенную картофелину с аппетитной подпалинкой, от которой валил ароматный пар, густо посыпала крупной солью и заявила:
– Ешь! Мы сегодня пируем... сегодня можно! Экономить потом будем... когда запасы к концу подойдут!
– Ребята, у меня предложение, – сказал вдруг Макси, допивая вторую кружку чая и выливая оставшуюся на дне заварку в траву. – Раз у нас сегодня так хорошо всё получилось, то нам нужно объединиться для дальнейших военных действий. Если поодиночке мы смогли добывать лишь жалкие крохи, то сейчас, когда мы были все вместе, мы смогли совершить самое настоящее чудо. Кто за то, чтобы отныне у нас была своя, так сказать, разбойничья шайка? Будем промышлять вместе!
– При условии, что ты станешь атаманом, – отозвалась Илинда, на что Мишель тутже возразила, что она тоже вполне могла бы быть атаманом, ведь руководила же она шайкой мальчишек в детстве, и те её всегда слушались и уважали.
– Но ведь это Макси всё придумал и организовал, – возразила Илинда. – Если бы не он...
– Если бы не он, то мы бы до всего додумались сами, или ты так не считаешь? – жёстко осадила её Мишель.
Макси прервал разгорающийся спор, сказав, что никакого атамана у них не будет, и что все будут на равных, и что каждое решение будет приниматься путём обсуждения и голосования.
– Просто нам нужно тщательно распределять обязанности и продумывать все планы до мелочей, прежде чем отправляться на очередное дело. Допускается, кстати, чтобы каждый из нас, представься ему такая возможность и если не будет особого риска быть схваченным за руку, мог взять, скажем так, всё, что плохо лежит. В столовой... на рынке... на чужом огороде... или где угодно. Но не у таких же, как мы. Брать будем только у тех, кто имеет больше нас. У тех же, кто имеет меньше... или столько же... брать ни в коем случае нельзя! Это подло. Все согласны?
Согласны были все. И каждый из них пятерых теперь стал частью единого целого. Что взволновало и обрадовало ребят сильнее, чем выпавшее на их долю сегодня счастье. Если раньше каждый из них ощущал себя ничтожной букашкой, которая хватает песчинки, то теперь они почувствовали за спиной силу, которую давало им сознание, что их много и они вместе, и уверенность в завтрашнем дне, потому что каждый из них стоял за общие интересы и готов был многим пожертвовать ради общего успеха.
– И всё, что добудем, будем всегда, при любых обстоятельствах, делить поровну. Не утаивать друг от друга ни крошки! – строго взглянув на Панчо и Юли, заявил Макси. – Потому что крыс в нашей команде быть не должно!
– Крыс в нашей команде никогда и не будет, – поддержала его Мишель, вслед за товарищем окинув снисходительным взглядом Юли и Панчо.
Илинда вздрогнула, словно ей в лицо неожиданно плеснули кипятком.
«Если бы Макси мог прочитать мои мысли... если бы он знал, что я задумала ночью пробраться к тайнику и стащить часть припасов независимо от того, для каких целей мне эти припасы необходимы... он бы сейчас посмотрел на меня, а не на Панчо и Юли! Они с Мишель могут усомниться в тех двоих... но ни в коем случае не во мне! Они настолько доверяют мне, что им и в голову не приходит, что я могу... а ведь я... я же...» – почувствовав, как её бросило в жар и ощутив себя последней сволочью, с упавшим сердцем подумала она и, помедлив, тихонько положила половину картошины обратно, спрятав дрогнувшие руки за спину. Ей стало стыдно есть вместе со всеми в то время, когда голова её полнится преступными мыслями, которые ребята запросто могли прочесть в её глазах.
На какое-то мгновение, протяжённостью своей подобное вечности, она попросту перестала слышать и видеть, отключившись ото всего, что происходило рядом.
«Крыса... – набатом звучало в её пустой голове, – крыса... Именно – крыса!»
Она не помнила – прошла минута, десять минут или и в самом деле минула целая вечность.
И всё же, некоторое время спустя она подняла голову и решительно сжала губы. Взгляд её хмуро блуждал по лицам друзей, которые были заняты едой и о чём-то оживлённо болтали и смеялись. Прислушавшись, она уловила, что смеются они над Ганной, которая оказалась настолько щедра, что за полтора часа грязной и трудной работы одарила их всего лишь пятью кусочками сахара.
«Ну и пусть! – твёрдо подумала Илинда и сжала руки в кулаки так, что ногти впились в ладони. – Пусть я – крыса! Я не могу бросить Дмитрия! И рассказать о нём без его согласия я не могу. И если на то пошло... пусть. Пусть я буду крысой! Зато он будет сыт. К тому же, я компенсирую. Во-первых, я уже решила, что стану есть в два раза меньше других. Вот и получится, что мы с ним вдвоём съедим одну – мою – порцию. Это – раз. А два... два – я сумею раздобыть что-нибудь такое... такое... для всех. А ещё... ещё я завтра грибов принесу. Побольше. А как огороды пойдут, я каждый вечер буду по корзинке овощей приносить... или фруктов. Я компенсирую! Непременно! К тому же... Дмитрий скоро уедет. И необходимость отделять ему долю отпадёт сама собой. И я перестану быть крысой. Но пока он здесь... пока я могу что-то для него делать... я буду крысой. И никуда от этого не спрятаться».
Приняв такое решение, Илинда заставила себя смириться с существующим положением вещей, как ни убийственно тяжело ей было признать это.
Перед тем, как возвратиться в свою комнату, она снова завернула на чердак, чтобы обеспечить ужином товарища. Степенно выложила на стол три печёных картошины, коробок с солью, кусок сахара и половину ломтя хлеба, успевшего немного раскрошиться в кармане. Она стояла перед ним с серьёзным лицом и даже мельком не улыбнулась своему подопечному – не потому, что считала его причиной своего вынужденного предательства, совершённого ею в отношении самых близких и дорогих для неё людей... Она вовсе не считала его в чём-либо виноватым. Просто чувствовала она себя так отвратительно, что ей казалось, будто она утратила способность улыбаться навсегда.
– Нет, нет, я не голодна, мы сейчас ели, – категорично заявила она, когда Дмитрий пригласил её составить ему компанию за ужином, и без раздумий отметая его предложение. – Мы ели, и чай пили. Я ночью корзинку принесу, а ты всё в сетку переложи и к потолку подвесь от мышей... ладно?
Он кивнул. Он сидел возле ящика, на котором лежала картошка, на матрасе рядом с ним обложкой вверх белела раскрытая книга, которую он читал до прихода Илинды. Илинда стояла перед ним, распрямив худенькие плечи, сцепив за спиной руки, и безо всякого выражения смотрела на него сверху вниз.
– А завтра я в школу опять не пойду, – ставя его в известность, спокойно и уверенно произнесла она, не допуская с его стороны и тени осуждения, и в тоне её негромкого голоса появились новые, командирские нотки. – За грибами пойдём. Сначала на берегу костёр разведём, а потом, когда хорошенько позавтракаем, в лес отправимся. Только, знаешь, нам надо побольше грибов набрать, можно раза два сходить... если много найдём. Я насушить хочу. С грибами похлёбка вкуснее... Как ты? Больше не лихорадит?
Он отрицательно мотнул головой, запивая картофелину холодной водой из чайника, которую принесла из колодца девочка. Он посмотрел на неё неодобрительным взглядом – ему очень не понравилось её заявление о школе, но высказаться на сей счёт ему помешало что-то, предостерегающе скользнувшее в её потемневших глазах, в линии упрямо сжатого рта. Это что-то глянуло на него из самой глубины её синего, льдистого взгляда, и словно приказало – молчи.
– Завтра я угощу тебя чаем, – машинально заметив, что он вынужден довольствоваться обычной водой в то время, как она сама распивает чаи, и подосадовав, что у неё не было возможности принести ему горячего напитка, проговорила она. - Настоящим чаем. Чёрным. Безо всякого там земляничного листа.
– Самое главное – без листа подорожника, – ухмыльнулся вдруг мальчик, – и без этой.. как её... коры ивовой.
– Без коры тебя бы до сих пор трясло, – безжалостно и скупо оборвала его Илинда.
После того, что она открыла о себе на берегу, после того, как она добровольно навесила на себя – пусть втайне ото всех, – позорный ярлык, что-то затвердело в глубине её души, что-то смёрзлось в острый комок, словно трудный выбор, сделанный ею, заставил её резко повзрослеть. И сейчас, находясь рядом с Дмитрием, она ощущала себя по крайней мере лет на десять старше его.
– Я пойду, а то меня хватятся, – произнесла она и, кивнув в ответ на его спасибо, вышла.
Спокойно и отстранённо она спустилась по тёмной пыльной лестнице, неспеша миновала переход, в тусклые окна которого заглядывали яркие серебряные звёзды, перемигивающиеся на чёрном бархатном небе, и оказалась в своём корпусе. Здесь её поджидала новая неожиданная неприятность – она увидела сторожа, явившегося ремонтировать дверь... Значит, ей придётся искать обходные пути, когда сегодня ночью ей нужно будет ненадолго покинуть спальный корпус. Придётся воспользоваться окном... Помедлив с минуту в коридоре нижнего этажа, она какое-то время наблюдала за действиями старика Силантия, разложившего по полу свои инструменты и терпеливо возившегося возле сломанного замка в двери, отделявшей коридор нижнего этажа от перехода, поднялась на второй этаж и остановилась перед дверью комнаты номер двенадцать, за которой раздавался весёлый голос Мишель – она напевала песенку собственного сочинения, а Юли хлопала в ладоши, подтягивая ей фальшивым тоненьким голоском.
На мгновение ей стало стыдно, что сегодня они с Мишель так безжалостно отчитали Юли всего лишь за то, что девчонка перетрусила. «Да Юли в сто раз порядочнее и честнее меня! – вдруг явилась мысль, от которой ей вновь стало не по себе. – Юли, по крайней мере, не ворует у своих – она ждёт, когда ей дадут. Пусть она кормится за чужой счёт... но не ворует у своих!»
Крыса.
Разве могла она подумать всего лишь неделю назад, разве могла представить себе, кем станет в самом ближайшем времени?..
– Ну что, крыса, – ухмыльнувшись, прошептала сама себе Илинда и взялась за ручку двери. – Иди спать. Все уже разошлись по комнатам.
Ни капли сожаления не всколыхнуло её душу. Она отворила дверь и, нацепив на лицо улыбку, вошла в комнату со словами:
– А вот и я!
И была встречена радостным приветствием подруг...
...Когда все уснули, она выбралась через окно в коридоре нижнего этажа во внутренний двор, даже не потрудившись переодеться, ничуть не опасаясь, что её длинная ночная рубашка будет выделяться в ночной темноте белым пятном, видным издалека, спокойно прошла под тускло поблёскивавшими окнами пустого и тёмного тёплого перехода, обогнула крыльцо чёрного хода и свернула за угол, под непроглядную сень садовых деревьев. Там, за высоким каменным выступом, стоило только пройти с десяток шагов, располагались в ряд окна кухни и столовой, под которыми густо росли высокие сорные травы, где можно было без труда спрятаться. Перед окнами, за неширокой дорожкой, чернели застывшие без ветра безмолвные чёрные громады садовых деревьев и кустов.
Илинда тихонько юркнула в травяные заросли под молчаливым тёмным провалом кухонного окна, перечёркнутого частой решёткой и наглухо закрытого в этот поздний час, пошарила руками по земле, счистила с неё сушняк и обломки веток, хладнокровно открыла тайник под фундаментом, набила полную корзину овощами, уложив оставшиеся таким образом, чтобы они занимали возможно больше места, снова неторопливо прикрыла яму доской и листьями и неспеша отправилась в обратный путь.
На крыльце чёрного хода она остановилась как вкопанная, и едва не выронила корзину из рук. Потому что дверь оказалась наглухо заперта, а она про это не подумала, не приняла в расчёт, что на ночь эту дверь всегда запирают изнутри.
И только сейчас поняла, что проникнуть в школьный корпус ей будет не так-то просто. Все двери в приюте заперты, и даже если она сейчас влезет в окошко своего корпуса, всё равно не сможет попасть оттуда в школьный – дверь, ведущая в соединяющий корпуса переход, на ночь запиралась, и ключ находился у дежурной воспитательницы, которая ночевала с ними, в своей комнатке на первом этаже.
Но выход нашёлся сам собой. Она машинально вскинула глаза вверх и упёрлась взглядом в чернеющую высоко над головой, в верхнем углу, широкую пробоину в жести фронтона, заменявшую собою окно.
Она оставила тяжёлую корзину на ступеньках и сбежала с крыльца. Набрала на дорожке пригоршню плоских камешков и принялась швырять ими в чердачное окно.
Ей пришлось бросить не один камешек, чтобы разбудить Дмитрия. Наконец он осторожно выглянул вниз, она жестом попросила его спуститься и открыть ей засов, и когда он спустился и открыл, быстро прошмыгнула внутрь, в тёмный квадратный коридорчик, где в углу терялась во мраке уходящая на чердак лестница.
– Никого нет поблизости? – шёпотом осведомилась она, всматриваясь в темноту более густую, чем та, что царила на улице; уверившись, что никого рядом не видно, она передала мальчику корзину, которую держала обеими руками.
– Нет, никого, – ответил он, собираясь запереть тяжёлый засов, но она остановила его, сказав, что уйти к себе сможет только через эту дверь.
Она велела ему отнести корзину наверх и подвесить её повыше, чтобы в неё ненароком не забрались мыши, после чего выскользнула на крыльцо, скрипнувшее под её босыми ногами, прикрыла за собой дверь, и, дождавшись, когда в ночной тишине тихонько проскрежещет закрываемый Дмитрием засов, подобрала рубашку, чтобы та не путалась в ногах, скрутила в узел рассыпавшиеся по плечам волосы, назойливо падавшие в глаза, и побежала к своему корпусу. Вернувшись в свою комнату, забравшись в прохладную постель и закрыв наконец глаза, она, быстро уснула спокойным, крепким сном без сновидений, вопреки всем ожиданиям, вопреки всем опасениям, что не сможет уснуть до утра, терзаясь муками совести. Она уснула, едва коснувшись головой подушки, едва успев натянуть на себя одеяло; и совесть благополучно уснула вместе с ней, свернувшись в её душе незаметным крошечным калачиком, а во сне её совесть и вовсе тихо и безболезненно скончалась, не причинив ей ни малейших хлопот, ни забот.

Совершённый ночью подлый, бесчестный поступок – пожалуй, самый бесчестный и самый подлый за всю её жизнь, – больше не казался ей преступлением, запятнавшим её неизгладимым позором на веки вечные.
Она смотрела на лицо Дмитрия, шагавшего рядом с ней и с наслаждением вдыхавшего тёплый утренний воздух, видела счастливое выражение, светившееся в его весёлых серых глазах – и понимала, что поверни время вспять и доведись ей вновь встать перед проблемой выбора, она поступила бы так же. Потому что она – единственный на свете человек, которому есть дело до Дмитрия Ламского. Потому что она – единственный его друг. Потому что сейчас ему совершенно не на кого рассчитывать, и если она не станет ему помогать, если она не сделает для него всё, что в её силах, то ему не поможет никто.
Она вспомнила, каким озлобленным, подозрительным и сердитым впервые увидела его. Он был похож на загнанного, затравленного зверя, припёртого к стенке. Он не доверял никому, он боялся довериться и ей, потому что не сомневался, что она при первом удобном случае предаст его. Он был одиноким и злым.
Теперь он улыбался. Открыто и весело. Частенько она слышала его смех. Он оказался вполне способен и на безобидные шутки. И несмотря на то, что знакомы они были лишь несколько дней, он научился верить ей безоговорочно, и больше не опасался никакого подвоха с её стороны – настолько быстро сумела она завоевать его доверие своими поступками. Он верил ей и полагался на неё. И ни к кому другому не испытывал он и половины такого доверия, как к ней. Так имела ли она право раздумывать, когда встал вопрос, чтобы взять немного овощей из общего тайника (ведь в конце-то концов, она тоже принимала самое непосредственное участие в той рискованной операции и ей полагалась собственная доля), чтобы ему не пришлось потратить на пропитание ни гроша из той небольшой суммы, что ему досталась от старого слуги, ведь неизвестно, как долго ему придётся жить на эти деньги в городе... К тому же, она вовсе не обделила своих друзей, не оставила их голодными ради того, чтобы прокормить его то недолгое время, что он будет считаться её гостем; ведь она сама пригласила его пожить на приютском чердаке, а раз так, то должна создать для него максимальные удобства, и неважно, чего ей это будет стоить.
Она смотрела на Дмитрия, хладнокровно прокручивала в голове все эти мысли и против воли улыбалась, поздравляя себя, что не смалодушничала вчера, не отступила.
А ещё хорошо, что у неё хватило ума не рассказать Ламскому, на что ей пришлось пойти ради него. Пусть он лучше и не подозревает, что она сначала вместе с ребятами обчистила приютскую столовую, а затем обокрала собственных подельников, которыми дорожила больше всего на свете, которых любила так, как не любила никого в целом мире.
  Он не потеряет ровным счётом ничего, если не узнает всей правды.
Да и никто никогда не узнает. Потому что она и под страхом смерти никому не проболтается. Она бы не перенесла, узнай Макси или Мишель правду... она бы на месте от стыда умерла... Потому что они верят ей ничуть не меньше, чем верит ей Ламский. Потому что она на самом деле предала их этим своим поступком, и предала жестоко и несправедливо.
Ламскому она сказала, что у неё имелся давний личный запас... что когда-то она сделала себе маленькую кладовую в саду и втихаря наполняла её при случае, и что они пользовались своими запасами, когда обед или ужин был скудным.
– У нас у каждого тайники, – добавила она, соврав без зазрения совести, чтобы он ни в коем случае не догадался о том, что она одна распорядилась общим имуществом; и впервые в жизни краска не обожгла её щёк, впервые в жизни её руки не задрожали, стоило ей так нагло соврать. – И кто что может, то и кладёт на общий стол. Я имею в виду нашу пятёрку. Как остальные – не знаю и знать не желаю.
Они шли напрямик через степь. Дмитрий нёс корзины для грибов, в которых сейчас лежало несколько картошек, хлеб, коробок с солью, свёрточек с чайной заваркой и колотый сахар. Илинда шагала рядом, время от времени опуская руки и растопыренными пальцами причёсывая волновавшиеся под ветром высокие травы, в которых ребята утопали то по пояс, то по колено. Юркие серые ящерки то и дело выскакивали из-под ног, испуганно кидаясь в стороны, пересвистывались полёвки и суслики, столбиками застывавшие возле своих норок, целые тучи зелёных кузнечиков бросались врассыпную, с громким стрёкотом взмывая высоко над травой и торопясь упрыгать подальше.
– Скоро распустится ковыль... – мечтательно проговорила Илинда, прикрывая глаза и подставляя лицо солнцу. – Вся степь станет белой-белой... и пушистой... наверное, так выглядит море, когда его сплошь подёрнет пена...ты не представляешь, какая это красотища... Ты хоть раз в жизни видел ковыль? – спросила она его, на что он смущённо пожал плечами и отвернулся, пробормотав, что не довелось.
– Увидишь, – уверенно произнесла она. – Это стоит посмотреть!
– Ты часто здесь бываешь? – спросил Дмитрий.
– Сколько себя помню. Мы всегда бежали в степь. Или на речку. Когда были помладше, выбирались только за ограду. Затем всё дальше и дальше, исследовали окрестности... Воспитатели ругались, но мы всё равно убегали при случае... Ведь это – целый мир... Воля вольная! Тут всё интересно... и так легко дышится... Тут всё своё, родное, знакомое до каждой травинушки, до каждой веточки! Тут мне словно дом родной... роднее, чем в приюте комната... Я росла здесь. Будь моя воля, я выкопала бы пещеру в склоне вон того холма и поселилась бы на этой пустынной горе, причём с огромным удовольствием. Что ты смеёшься?
– Представил эту картину... – ответил он и засмеялся ещё громче, за что чуть не получил по плечу. Он едва успел увернуться и припустился бегом к купам росших по берегу деревьев, видневшихся невдалеке и пестревших под солнцем всеми оттенками зелёного. Илинда побежала следом, грозя:
– Ну, я тебе задам! Вот только догоню!
– Догони сначала! – дурачась, кричал в ответ он, и бежал ещё быстрее. Но вдруг он резко остановился и, изменившись в лице и посерьёзнев, подождал, пока девочка поравняется с ним. Он виновато пробормотал, бросив взгляд на её забинтованную руку:
– Извини, Кати... Совершенно забыл про твой порез. Тебя даже от занятий освободили, а я тут в догонялки игру затеял. Ты не очень устала? Голова не кружится?
Она тряхнула волосами, стараясь отдышаться после быстрого бега. Напустив на себя несчастный вид, она прошептала едва слышно:
– Мне и впрямь нехорошо... Ох, как бы не упасть...
Дмитрий заволновался, поставил корзину на землю и, торопливо оглядевшись вокруг, подвёл её к большому плоскому камню, выраставшему из зарослей ромашек и расцвеченному яркими жёлтыми звёздами лишайника, и заботливо усадил её на этот камень.
– Ты посиди... отдохни... – говорил он, не зная, что делать, чем ей ещё помочь. – Может, вернёмся? Ну её, эту картошку? И грибы?
Илинда ничего не отвечала. Наблюдая за ним сквозь полуопущенные ресницы, она быстро привела в норму дыхание и с громким криком:
– Обманула! Обманула! А теперь – обгоню! – вдруг сорвалась с места и, громко хохоча, кинулась бежать к пляжику что есть силы.
Дмитрий потрясённо застыл на месте. Он никак не мог взять в толк, что она так ловко его провела – прикинулась, что ей и в самом деле плохо, отдышалась и с новыми силами кинулась вперёд. Когда он пришёл в себя, она была уже так далеко, что он и не надеялся её догнать.
Он и пытаться не стал – неторопливо пошёл следом за ней, таща за собой корзинки и всё ещё поражаясь сам себе – как он мог так легко дать себя обмануть?..
Когда он пробрался сквозь ракитник и спрыгнул вниз, на берегу уже плясал и потрескивал в сухих валежинах, сложенных в кучу, костерок, возле которого деловито хлопотала, подкидывая в него сучья потолще, Илинда. Она уже достала из пещерки котелок, который они вчера оставили на его законном месте, и кружки. Завидев спускающегося по откосу мальчика, она спросила:
– Испечём? Или сварим?
– Мне кажется, проще будет сварить, – пожал плечами мальчик, ставя корзинки подальше от огня, чтобы тот, разгоревшись, случайно не лизнул прутья, из которых они была сплетены.
– Мне тоже так кажется, – согласилась Илинда, вешая над огнём котелок, наполненный речной водой. Она вытряхнула на песок картошины и принялась мыть их в реке, соскабливая с них ногтями размокшую в воде грязь. Дмитрий подсел рядом и стал бросать мытую картошку в котелок.
– А печёная была бы вкуснее, – вздохнула Илинда.
– А что нам мешает испечь? – спросил Дмитрий, и уже потянулся было к котелку, намереваясь вытряхнуть на песок его содержимое и исправить положение, но Илинда быстрым движением остановила его.
– Что ты! Не надо, – сказала она, отводя в сторону его руку, занесённую над котелком. – И так сгодится. У нас времени в обрез, нам некогда здесь прохлаждаться. Чтобы испечь картошку, нужно ждать, когда костёр прогорит... потом закопать её в золу и снова ждать... А ждать нам некогда. Сварить же мы её сможем всего за четверть часа, потом я сразу вымою котелок и вскипячу чай. Пока будем есть, чай закипит. А после чая отправимся в заросли Флинта за грибами. Нам нужно побольше грибов принести... Котелок с оставшимся чаем можно с собой взять – вдруг пить захочется... А когда мы наберём грибов, то сварим похлёбку на обед. Если будет много грибов, я их здесь в теньке разложу, а потом, вечером, мы с ребятами их на нитки нанижем и сушиться повесим.
– Хочешь, я нанижу? – предложил мальчик. – Мне всё равно заняться нечем.
– Нет. Потому что мы не успеем. А мне необходимо спрятать тебя обратно до того, как закончатся в школе занятия, до того, как двор и коридоры заполнятся детьми всех возрастов и размеров. Вдруг засекут...
– Не засекут. Я вчера днём тайком уходил с чердака, – сознался мальчик.
Илинда ахнула и побледнела от испуга.
– Как? Куда? – заикаясь, спросила она, встревоженно уставившись на него и широко раскрыв глаза.
Он потрепал её по волосам и успокаивающе проговорил:
– Не переживай, я сто раз осмотрелся по сторонам, прежде чем покинуть своё укрытие. Меня никто не видел и по возвращении, несмотря на то, что по саду иногда шныряли ребятишки.
– Но зачем?! Куда ты ходил?!. – спрашивала девочка, не обращая внимания на то, что дым от костра при порывах ветра хлещет её прямо в лицо.
– У меня сигареты закончились. И я решил, что можно и самому их добыть, а не дожидаться, пока ты придёшь, и не гонять тебя лишний раз по своим делам. Я купил сигареты... И ещё вот это... – он порылся в корзинке и извлёк из-под овощей пластиковый пакет, которого девочка раньше не заметила.
Он протянул ей пакет.
– Это – тебе. Придумай что-нибудь правдоподобное и угости друзей.
Илинда заглянула в пакет. Там лежала толстая палка колбасы, перетянутая верёвкой, и большой кулёк с шоколадными фигурками. Илинда долго молчала. Затем вскинула потемневшие глаза на Дмитрия и проговорила тихо:
– Я возьму. Потому что ты брал то, что приносила тебе я. И чтобы не обидеть тебя, ведь ты от всего сердца... Но очень тебя прошу: больше ничего не покупай нам! Оставь деньги, побереги их! Они тебе ещё пригодятся... Обещаешь?
Он долго раздумывал, наконец нехотя выдавил:
– Обещаю.
– И ещё при одном условии возьму, – повысила голос девочка, пристально посмотрев на него и воинственно выдвинув вперёд остренький подбородок.
– При каком же? – нервно спросил он. – Честно признаться, я уже начинаю побаиваться твоих условий, уж слишком они серьёзны...
– При таком: мы с тобой сейчас мысленно поделим колбасу на шесть частей. Четыре оставим. Для Макси, Мишель и остальных. А две мы с тобой вместе съедим. С картошкой. Иначе я всё отдам ребятам, а сама не проглочу ни кусочка. Если ты не будешь есть. Ну, что скажешь?
– А знаешь, как это называется? – возмущённо спросил он, встретившись с её неколебимым взглядом и раздражённо  сдвинув брови.
– Понятия не имею и не желаю иметь, – отмахнулась она и громко фыркнула.
– И всё же я тебя просвещу. Это называется изысканно и просто: шантаж.
Лицо Дмитрия казалось злым и хмурым, но голос звучал с ядовитой небрежностью.
– Ради бога. Не хочешь – не ешь. Я тоже не буду. – Она искоса глядела на него и усмехалась. – И ещё: моё условие распространяется и на шоколад. Так что... решай. Как ты пожелаешь, так оно и будет. Кстати, картошка уже сварилась, и пока ты думаешь, я её достану и сполосну котелок, чтобы можно было немедленно заварить чай. Знаешь, а я ведь никогда в жизни не пробовала ни колбасы, ни шоколада... – вдруг задумчиво произнесла она совсем другим тоном, тихим и отстранённым, и эта её фраза всё решила.
Дмитрий глубоко вздохнул, быстро подкурил и щелчком отбросил спичку далеко на песок.
– Выиграла, – отрывисто бросил он, и добавил: – Впрочем, как всегда.
– Это значит – да? – лукаво улыбнулась девочка.
– Это значит – да, – ответил он и глубоко затянулся. – Тебя невозможно переспорить.
– Да и не надо, – пожала плечами она и довольно хмыкнула. – Я всегда сумею настоять на своём.
Она поставила котелок на песок возле самой кромки реки, и аккуратно слила из него горячую воду, от которой шёл густой пар, заставлявший её жмуриться, чтобы защитить от жара глаза. Затем выдернула из кучи хвороста длинную сучковатую палку и, положив котелок на бок, принялась деловито и ловко выкатывать картошку на неизменные листья лопуха, служившие им и столом, и скатертью.
Дмитрий, зажав в зубах дымящуюся сигарету, взял ножик, лежавший возле кружек (ножик был тот самый, которым Илинда порезала себе руку), и принялся методично очищать картошку от кожуры, не обращая внимания на то, что она сильно жгла руки. Когда перед ним выросла порядочная горка, он отнёс очистки в сторону и выбросил в траву. Затем достал из пакета колбасу и нарезал её толстыми кусками; причём, нарезал только небольшую часть, остальную убрал обратно в пакет и хмуро взглянул на Илинду.
– Это возьмёшь с собой, – указав на пакет, отрывисто произнёс он. – И оставшийся кусок вы поделите не на четверых, а на пятерых, несмотря на то, что ты и сейчас будешь есть. Согласна? Если нет, то я ни кусочка не проглочу.
– Это будет нечестно, – попыталась возразить она, но он и слушать её не стал.
– Считай, что сейчас я угощаю только тебя, а вечером я угощу вас всех, так легче? И давай уже присаживайся, картошка остывает, колбаса поджаривается на солнце, а время идёт. А времени у нас, кажется, не так уж и много – мы ведь не просто прохлаждаться сюда пришли.
Илинде оставалось только смириться. В этот раз сладить с его упорством она не смогла. Прежде чем придвинуться к столу, она сполоснула котелок, набрала в него свежей воды, всыпала заварку и вновь повесила над огнём, чтобы пока они будут есть, чай успел вскипеть.
Колбаса оказалась невероятно вкусной, рассыпчатая картошка таяла во рту, и трапеза вполне удалась, несмотря на то, что хлеба было маловато, потому что Дмитрий не подумал купить хлеб, а Илинда не посмела взять ни булку, ни полбулки, так как понимала, что Мишель помнит, сколько булок выбросила ей в окно, и если бы пропал хлеб, это не осталось бы незамеченным, это неминуемо вызвало бы разлад, все стали бы коситься друг на друга и неизвестно чем всё это закончилось бы. Хлеб она решила оставлять с той доли, что причиталась лично ей и брать его только тогда, когда все соберутся за едой.
– Ну что, вкусно? – поинтересовался мальчик, протягивая Илинде ещё один кусочек колбасы. Она молча кивнула, уплетая за обе щеки.
– А знаешь... я ведь тоже раньше не ел колбасы, – признался вдруг Дмитрий и потупился.
Она с удивлением посмотрела на него, перестав жевать.
– Правда? – спросила она.
– Сущая правда, – подтвердил он. – И шоколада я тоже не пробовал. Потому что в школе нас кормили совершенно по-другому. Неплохо кормили... но в основном это были супы, каши... мясо, правда, давали... рыбу давали, котлеты. А из сладкого – булки с повидлом и леденцы. Или сладкий чай и хлеб с маслом.
Илинда присвистнула от удивления.
– А нас кроме как пшённой кашей и супом и не кормят ничем. Гречку, правда, дают иногда, перловку или горох... Чай чуть сладкий, и кусочек хлеба к нему, – со вздохом стала она припоминать скудное приютское меню. – Мы котлет отродясь не видывали. И мяса тоже.
Он удивлённо посмотрел на неё, словно сомневаясь в её словах. Ему казалось маловероятным, что детей могут кормить только пшеном и чаем... в какой-то момент захотелось высказать эти сомнения вслух, но он удержался, промолчал, вдруг осознав, что не стала бы она его обманывать – смысла в обмане такого рода не было.
– Наверное, ты часто недоедал, как и мы, вон какой худющий, – вздохнула она, с сочувствием на него посмотрев, на что он только усмехнулся и возразил, что нет, потому что порции были большими, и можно было брать добавку, кто не наелся. А в Кентайском приюте такого, по всей видимости, не заведено.
Когда с завтраком было покончено – а управились они быстро, не прошло и десяти минут, – чай успел хорошо прокипеть. Устроившись в сквозной тени, которую отбрасывали на песок тихонько шелестящие ветви ракит, дети пили настоящий, чёрный, крепко заваренный чай из погнутых железных кружек, запивая им шоколад, и им казалось, что ничего вкуснее на свете быть не может.
Взглянув на мальчика, который держал свою кружку на ладони, грея руку о её горячее донышко, Илинда вдруг вспомнила, что сегодня забыла сделать ему перевязку.
– Ты оставила мне бальзам, – возразил он, решительно отметая её испуганное предложение вернуться в приют, чтобы она смогла перевязать ему щёку, сменив повязку, – и на ночь я сам намазал им свою болячку.
– Как это – сам? А где ты взял чистую марлю? – недоумённо спросила она.
– Я ту же самую наложил, – он непонимающе посмотрел на неё.
– Грязную?.. – поразилась она.
– Ну, какая же она грязная! Кровь давно не проступает, – возмутился он, перехватывая кружку другой рукой, когда раскалённое донышко стало обжигать ладонь; Илинда машинально проследила за его движением глазами. – Рана хорошо заживает, уже затягиваться начала, и на вате только следы мази были, никакой грязи! А пластырь так вообще чистый был.
– И всё равно так нельзя, надо обязательно новую! – стояла на своём Илинда, и упрямо пообещала: – Вот вернёмся – и я тебе снова перевяжу. Сделаю всё, как следует.
– Не надо! Мне осточертели эти повязки... – рассердился мальчик, дёрнув плечом и едва сдержав гримасу, скользнувшую было по лицу и тотчас исчезнувшую – гримасничать было ещё довольно-таки больно. – До того надоело, что на лице вечно что-то налеплено... Я думаю, что её вообще можно уже снять. Буду только мазью мазать. На свежем воздухе лучше заживёт.
– Снимем. Но не так сразу. – Она придирчиво смотрела на пластырь, залеплявший его щёку – из-под пластыря, потемневшего по краям от чердачной пыли, налипшей на него, не очень опрятно выступал длинный клок ваты. – Нужно подождать ещё пару дней. Пусть получше затянется.
Они посидели какое-то время, чтобы еда улеглась в желудке, и поднялись. Пора было отправляться.
Солнце уже стояло высоко над головой. Должно быть, шёл десятый час, судя по тому, что Илинда зашла за Ламским после завтрака, в начале девятого, и они сразу отправились в степь. У них в запасе оставалось примерно часа три-четыре, и этого должно было с лихвой хватить для прогулки по лесу. Помимо корзинок ребята взяли с собой котелок с недопитым чаем, ещё не успевшим остыть, и несколько кусочков шоколада. Оставшуюся колбасу и конфеты они завернули в тот же пакет и спрятали поглубже в пещерку под берегом, где было прохладно и можно было не опасаться, что шоколад растает, а колбаса испортится от жары.
...Грибов оказалось много, очень много, и они за час насобирали их столько, что пришлось несколько раз опорожнить корзины, чтобы иметь возможность наполнить их снова, и  сложили грибы огромной кучей под раскидистой ивой, опустившей свои густые и длинные ветви до самой земли и росшей в стороне от тропинки;  ива легко и надёжно скрыла от посторонних глаз их клад. Впрочем, в зарослях Флинта редко бродили люди, и существовало мало вероятности, что кто-нибудь случайно наткнётся на припрятанную ими добычу.
Час спустя ребята удобно расположились на отдых возле той самой ивы, и  допили оставшийся чай. Ноги гудели от усталости, руки ломило от тяжести корзин, но лица их светились счастливыми улыбками оттого, что удалось найти так много грибов.
– Вот удивятся ребята, когда я покажу им, какую гору грибов мы собрали! – в восторге говорила Илинда, время от времени приподнимая тяжёлый занавес серебристых ветвей и снова и снова в восхищении оглядывая свои припасы. – Знаешь, Дмитрий, а давай оставим их здесь. Возьмём столько, сколько уместим в корзинки, а за остальным мы с ребятами вернёмся после обеда и сами перетащим их на берег. А те грибы, которые мы возьмём сейчас... я знаю, что мы с тобой сделаем. Мы сварим их все, даже если придётся варить несколько раз; сколько сможем – съедим, а что останется – а останется очень много, ты возьмёшь с собой на чердак. И ту картошку, что осталась от завтрака, я тоже положу тебе. Потому что мы с ребятами без труда себе сварим, а ты где сваришь? Не станешь же ты на чердаке костёр разводить. Идёт?
– А никто не стащит из-под ивы грибы? – спросил Дмитрий, на что девочка беззаботно рассмеялась и заявила, что это вряд ли, потому что в окрестностях Флинта очень редко она видела кого-либо из жителей, они почему-то обходят эти места стороной.
– Почему? – удивился мальчик.
– Понятия не имею, – беспечно пожала плечами девочка, весело хохотнув. – Но мне это очень по нраву. Я рада, что они здесь почти не появляются. Тут так тихо, так спокойно... Лишь птицы посвистывают... Я частенько сюда прихожу. Там, дальше по течению, есть старый висячий мост, перекинутый с берега на берег. Я как-нибудь отведу тебя туда. Нам в приюте строго-настрого запретили ходить к мосту, только мы иногда всё же нарушаем запрет. Макси, правда, ругается на нас с Мишель... но мы не стали ему теперь говорить о том, что ходим на висячку.
– Почему ругается? – спросил Дмитрий, насторожившись и подозрительно взглянув на собеседницу.
– Просто мост старый... – неосмотрительно засмеялась Илинда, припомнив, какое сердитое и строгое лицо бывало у Макси, когда он в очередной раз случайно узнавал, что Илинда и Мишель снова наведывались в это опасное место; она не смотрела на Дмитрия, занятая своими мыслями, и не видела, как потемнели его глаза, как нахмурились брови. – Мы по нему бегаем. Макси боится, что упадём в реку. Но вряд ли мы упадём. Доски вполне крепкие, да и верёвочные перила – тоже.
– Пообещай мне одну вещь, – сказал вдруг Дмитрий. Илинда насторожилась и вопросительно посмотрела на него.
– Никогда больше туда не ходи, – попросил он, тихо и чётко, раздельно проговаривая каждое слово и серьёзно глядя ей в глаза. – Обещаешь?
– Это ещё почему? – вскинулась она, задетая за живое; лицо её вспыхнуло. Она вдруг осознала, что наговорила много лишнего, и что Дмитрий сейчас примется ругать её точно так же, как ругал в своё время Макси, и что нужно было промолчать про висячий мост, не рассказывать ему... не подумала она об этом вовремя, и вот теперь получит нагоняй. Не очень-то приятно получать нагоняй, особенно, когда такое хорошее настроение было...
– Никогда не ходи туда больше! – повторил он, повысив голос, не желая отвечать на её глупое «почему». И так ясно, почему.
– Боишься? – Она насмешливо прищурила свои синие глаза, презрительно скривила губы и взглянула на него сквозь тёмные ресницы, подрагивавшие от снедавшей её досады.
– Да. Боюсь. Обещаешь? – просто ответил он, кивнув головою и по-прежнему не спуская с неё взгляда, словно намеревался взглядом удержать её от опрометчивых поступков, приковать к месту.
– Нет, – гордо вздёрнув подбородок и отвернувшись от него, произнесла она – как отрезала.
Он заговорил тихо и проникновенно, и голос его звучал спокойно и ровно.
– Я не хочу лишний раз беспокоиться и переживать за тебя, пойми, – говорил он, стараясь поймать её взгляд, но она упорно не смотрела в его сторону. – А потому ты должна остерегаться и избегать опасных мест. Никто не застрахован от несчастного случая. И я не хочу, чтобы с моим единственным на свете другом случилось непоправимое. Ты обещаешь, что не пойдёшь туда больше? Ради меня? Обещаешь? Или моё спокойствие ничего не значит для тебя?
Она долго и тяжело молчала, не поднимая на него глаз. Она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что никогда не сможет пообещать ему ничего подобного, она не сможет отказаться ни от моста, ни от дремотных вод мутной реки со старинным названием – Флинт, неподалёку от которой они сейчас сидели. А Дмитрий требовал отказаться. Чтобы ему было спокойнее. Имел ли он право требовать от неё такой немыслимой жертвы?!
Казалось бы, чего уж проще – стоило только сказать: «не буду» – и он бы успокоился, ведь вряд ли ему когда-нибудь станет известно, нарушит она своё обещание или будет держать слово. Но соврать она почему-то не могла. И это раздражало и злило её. Она не могла обмануть его. Как не смогла бы обмануть Макси, вздумай он требовать от неё такое обещание. Искоса взглянув на него, она с огромным трудом промямлила, что не может вот так, сразу, дать ему это обещание. Что ей нужно подумать. Что сначала пусть он сам посмотрит на мост и убедится, что мост этот вовсе не представляет опасности... пусть убедится, что все его страхи надуманны и неосновательны, пусть поймёт, что нет никакой нужды требовать от неё невозможного...
– И вообще, давай поговорим об этом потом, завтра... – нервно смахнув с лица выбившиеся на висках длинные кудрявые пряди и заправив их за уши, она тяжело вздохнула и прикусила губу. – Или тогда, когда ты собственными глазами увидишь... когда ты убедишься, что нет никакой необходимости...
– Раз ваш Макси не позволяет вам там бывать, – перебив её и не соглашаясь на компромисс, неуступчиво заявил Дмитрий, – то наверняка для этого имеются серьёзные основания. Вот что я тебе скажу. И побывай я на вашем мосту сотню раз, я считаю... что разделю его мнение. В любом случае. Тебе ясно?
– И всё же, поговорим об этом позже, – решительно объявила Илинда, ругая себя на чём свет стоит, что так неосмотрительно разоткровенничалась. Не расскажи она ему про висячий мост – и он бы не стал требовать от неё невыполнимого... Она поднялась, забралась под иву, скрывшись с его глаз, и стала торопливо набивать корзинки грибами. Наполнив грибами заодно и опустевший котелок, она выбралась из густых зарослей и повернулась к своему спутнику. Глаза её угрюмо блестели. Отряхнув руки от приставшей к ним прошлогодней листвы, прилипшей к шляпкам грибов, и от земли, сквозь которую им пришлось пробиваться, она сказала, пересиливая невольную обиду:
– Пойдём на пляжик. Нам нужно успеть отварить грибы.
Ламский молча поднялся, взял обе корзинки, оставив ей лёгкий котелок, и задумчиво зашагал вслед за девочкой по едва заметной тропинке, которая вскоре вынырнула из сумеречной, сырой прохлады кустов и деревьев, где пахло прелой листвой, землёй и лёгкой гнилью, где воздух был влажным и свежим от дыхания близкой реки, и побежала через жаркую степь, над которой растекалось знойное марево.
Солнце жидким огнём облило им плечи и головы, едва они выбрались из прибрежных зарослей, удушающий воздух обжёг лёгкие и стало трудно дышать.
На горизонте неслышно крутили поднятую с земли раскалённую добела пыль суховеи, свиваясь столбами и всё время оставаясь на одном месте. Солнце пекло с высоты, обливая степь нещадным сиянием. Лесная прохлада осталась позади, в степи было жарко и душно.
– А всё-таки здесь не так жарко, как могло бы быть, – вдруг заявил Дмитрий и усмехнулся. – После той духоты, что наполняет чердак в послеполуденные часы, эта жара – не жара вовсе. Тут хотя бы ветерок освежает.
– Это точно, с чердаком вольную степь не сравнить, – буркнула, соглашаясь с ним, Илинда; она легко переносила сорокаградусную жару, и чувствовала себя вполне комфортно, ощущая под босыми пятками обжигающую твердь земли. – Но можно и чердак потерпеть за неимением другого убежища.
Продолжая завязавшийся после продолжительного молчания разговор, он заявил, что от нечего делать вчера весь день провёл за чтением. И сейчас, когда вернётся на чердак, примется дочитывать книжку, которую не успел дочитать вчера.
– Скорее всего, я вечером опять к тебе забегу. А может и раньше, – сказала Илинда, старательно уводя разговор в сторону, опасаясь, что он снова заговорит про висячий мост и опять потребует от неё обещания никогда не ходить туда. Он, казалось, тоже не желал вспоминать про злополучный мост, послуживший причиной недавней размолвки, которая тяготила обоих – ссориться друг с другом по какой бы то ни было причине не было желания ни у него, ни у неё.
– Забегай, – обрадовался он, – а то одному всё ж таки скучновато...
Грибная похлёбка оказалась отменно вкусной, и ребята, за время скитаний по лесным дебрям изрядно проголодавшиеся, наелись так, что стало лень сдвинуться с места. Из двух корзин грибов получился всего лишь котелок, так как грибы сильно уварились, но этого оказалось более, чем достаточно. Выстелив одну из корзин лопушиными листьями, Илинда выложила варёные грибы в корзинку, а в котелке снова вскипятила чай, который они с удовольствием попили.
– Чай мы возьмём в приют, – заявила Илинда, складывая в корзинку несколько оставшихся с утра картошек, которые слегка заветрели и покрылись хрусткой желтоватой корочкой. Поколебавшись немного и убедившись, что Дмитрий покуривает, пуская дым в небо и лёжа в тени обрыва, и не смотрит в её сторону, она отсыпала в свёрнутый кульком лист немного шоколада и решительно отрезала толстый кусок колбасы, тайком спрятав всё это на дно корзинки. Ребятам хватит попробовать. А наесться они смогут и тем, что припрятано в закромах.
Четверть часа спустя они уже шагали обратно в приют.
...Открывая дверь чёрного хода, Илинда услышала приглушённый звон колокола, доносившийся в раскрытые окна школьного холла и возвещавший окончание последнего урока.
Она поторопила Дмитрия, и тот быстро проскользнул вслед за ней на чердачную лестницу. Минуту спустя они уже сидели вокруг ящика, заменявшего им стол, и Илинда переливала чуть тёплый чай в старый чайник, который вытащила из-под ящика. Выложив на стол грибы и картошку и накрыв их лопухом, чтобы не летели на еду мухи, она выждала момент, когда Дмитрий отвернулся, и сунула под картошку колбасу. Небольшой свёрточек с шоколадом предусмотрительно положила на крышку чайника и задвинула его на прежнее место, подумав, что если он надумает напиться чаю, то найдёт и шоколад.
Просидев с ним за книгами ещё с полчаса, Илинда отправилась в свою комнату, где, по всей вероятности, уже находились её вернувшиеся со школы подруги.
На вопрос Мишель, почему её не было в комнате, когда они пришли со школы, она загадочно улыбнулась и сказала, что вечером расскажет им об этом. Никакие уговоры и допросы не действовали, Илинда молчала и только улыбалась, не желая выдавать свою тайну и испортить приготовленный сюрприз. Ей очень хотелось уступить, поддаться уговорам, рассказать... но она утерпела.
После обеда она повела своих друзей к заветной иве, под которой спрятала грибы, и, скромно выслушав их бурные восторженные восклицания и похвалы, принялась вместе со всеми перетаскивать их на пляж. Ребята стали нанизывать грибы на длинные нитки – это были крепкие шёлковые нитки, которыми в больнице зашивают раны, большую катушку которых когда-то стащила в кабинете аптекарши Мишель, и развешивали их на ракитах, сгибавшихся под тяжестью связок. Вечером было решено собраться здесь же и устроить пир с грибной похлёбкой. Вместе с этой похлёбкой Илинда собиралась подать на стол колбасу, и к чаю – шоколад. Она решила соврать, что ей удалось стянуть всё это с прилавка магазина, в который она забрела в надежде чем-нибудь разжиться, и пока продавщица была занята с огромной толпой покупателей, которых словно сам бог послал, ей удалось незаметно ухватить колбасу и шоколад. Она не сомневалась, что ни Макси, ни Мишель нисколько не осудят её за воровство, не в пример Ламскому, ведь они были точно такими же, как она сама. Они так же воровали, и так же не гнушались гордиться своими успехами на этом поприще и хвастать ими друг перед другом.
«Надеюсь, я успею проголодаться до тех пор», – подумала Илинда, которая за обедом с трудом заставила себя съесть тарелку пшённого супа, настолько переполнен был сегодня её желудок.
Вернувшись в приют часа за два до ужина, Илинда ускользнула от остальных и прямиком направилась на чердак. Ей хотелось немедленно поделиться с товарищем рассказом о том, как обрадовались грибам ребята.
Дмитрий спал. Она не стала его будить. Бросив себе возле окна один из плащей, она выбрала себе книжку и удобно устроилась в уголке, намереваясь скоротать время за чтением. Здесь, возле открытого окна, было вполне сносно – налетавший в окно ветерок освежал лицо и разгонял струящийся от железной крыши раскалённый жар, забивая его в глубину чердака. Назойливо, монотонно, усыпляюще жужжали по углам мухи, с улицы временами доносились весёлые крики и смех, которые нарушали сонную, дремотную тишину чердака.
Илинда не заметила, как уснула. Сегодня ей не нужно было идти в школу, но она встала по привычке в половине седьмого, вместе со всеми, и после завтрака они с Дмитрием отправились в степь, так что спать ей было некогда. Но теперь, стоило ей улечься поудобнее и на мгновение смежить веки, как сон быстро сморил её. Положив голову на толстый, растрёпанный том, как на подушку, Илинда уснула.
Она проснулась оттого, что почувствовала запах табачного дыма. Открыв глаза и оглядевшись кругом, она увидела, что Дмитрий, перед которым стояла кружка с чаем, вертит в руках свёрток с шоколадом и хмуро затягивается сигаретой.
Она мгновенно снова закрыла глаза, опасаясь, что он заметит, что она проснулась, и устроит ей неминуемую взбучку за своеволие. Ей вовсе не хотелось с ним ругаться.
– Ну, Кати... – пробормотал Дмитрий, глядя на неё прищуренными глазами и качая головой. – Проснись только...
Она помедлила, потом, осознав, что бежать некуда и нужно попытаться разрулить ситуацию мирным путём, приоткрыла один глаз, потом другой и, приподнявшись на локте, виновато проговорила:
– Пожалуйста, давай не будем ругаться... Ты же знаешь, я хотела как лучше...
– Кати, ну зачем? – стараясь не слишком раздражаться, воскликнул мальчик, бросив на ящик кулёк с подтаявшим шоколадом; лопух развернулся, приоткрылся, и Илинда заметила, что внутри он весь в коричневых липких пятнах и потёках, перепачканный шоколадом, - ну я же не маленький! Я вас хотел угостить...
– Нам хватит, нам, правда, хватит, ты не беспокойся, – торопливо заговорила, сбиваясь и путаясь, Илинда, желая убедить его, что хотела как лучше. – Там ещё много осталось, ты сам знаешь...
– В таком случае... – подумав секунду, он задиристо хмыкнул, взглянул на неё весело и озорно, и предложил, сделав широкий жест рукой: – Садись к столу. Будем чай пить.
Дмитрий деловито вытряхнул на стол конфеты и стал делить их на две кучки. Одну из них пододвинул Илинде.
– И попробуй откажись, – сузив глаза, усмехнулся он, выжидающе наблюдая за её реакцией. Она оторопело молчала и не двигалась с места.
– Попробуй откажись, – повторил он, чувствуя, что поймал её в ловушку, лишив возможности встать и уйти.
– А если откажусь, тогда что?.. Тогда ты тоже не будешь есть? – хмуро спросила она, на что он согласно кивнул и довольно засмеялся.
Она раздумывала недолго. Да и о чём было думать, когда он попросту не оставил ей никакого выхода?
Они стали пить чай. Илинда обиженно молчала, Ламский не обращал на её молчание особого внимания, считая, что она подуется, подуется – и отойдёт.
– Может, грибочков отведаешь? – предложил он. – С картошкой?
Илинда, стрельнув глазами в сторону предложенной пищи, которая по-прежнему была накрыта листом лопуха, молниеносно вспомнила про кусок колбасы, что покоился под большой картофелиной, и поняла, что он ещё не обедал. «Значит, пора удирать, – чуть не подавившись конфетой и торопливо проглотив её, подумала она. – А то ещё и за колбасу попадёт... Он, несомненно, голоден... и если сейчас он решит подкрепиться...»
Допив чай и выплеснув заварку на земляной пол в углу, она быстро поднялась и, нервным жестом оправляя складки платья, проговорила, оглядываясь по сторонам:
– Знаешь, мне пора идти. Мне в самом деле пора. Как бы Мишель не вспомнила, что чердак – одно из моих любимых местечек в приюте, а я ушла от них уже давно. Будет мало радости, если она заявится сюда, чтобы проверить, не здесь ли я. – Голос её запинался и путался, она боялась покраснеть и этим выдать себя.
– Ну и придёт – и что с того? – Он равнодушно пожал плечами и закурил. – Дверь так надсадно скрипит, что от её скрипа проснуться можно, и если она заскрипит – значит, кто-то идёт. А если кто-то идёт – значит, нужно прятаться. А спрятаться можно здесь где угодно. И без каких бы то ни было проблем. И даже не торопясь.
– Я, всё же, пойду. – Она продолжала озираться, в то же время делая шаг за шагом по направлению к выходу.
– Зайдёшь вечером? – окликнул он её, недоумевая по поводу её внезапной спешки и теряясь в догадках, что бы такое странное поведение означало.
– Наверное, – натянуто ответила она, тревожно поглядывая на него и опасаясь, что он сунется к картошке и увидит под ней кусок колбасы... пусть увидит! Но только тогда, когда её рядом уже не будет. Чтобы не получилось, как с шоколадом. Видит бог, не себе она эту колбасу отрезала, не для себя старалась, прятала... Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он поделил на двоих ещё и колбасу!
Илинда торопливо помахала ему рукой и быстро направилась к выходу, стараясь поднимать поменьше пыли и мелькая среди столбов золотого света, пронизывавшего чердачную полутьму. Ей было досадно, что приходится уходить, и в то же время она не рискнула остаться, не сомневаясь, что если он обнаружит колбасу, то заставит её съесть половину, а уж этого-то допустить она никак не могла. Хватит с неё и того, что пришлось принять от него конфеты.
Спускаясь по тёмной лестнице, она подумала, что сегодня вечером или завтра утром нужно будет взять с чердака коробочку, где хранилась открытка, которую она нарисовала в подарок Мишель, и носовой платок, который она вышивала для неё целый месяц на этом самом чердаке, исколов все пальцы иголкой. Завтра – девятнадцатое. Завтра Мишель исполнится девять лет. Вспомнив об этом, Илинда почувствовала, что чувство радости затопляет её – в этом году они смогут устроить Мишель сказочный день рождения, потому что кладовые их ломятся от запасов. В прошлом году у них не оказалось даже крошки хлеба, и они просто сидели на берегу, попивая чай, заваренный земляничными листьями – и чай этот даже подсластить было нечем.
– Надо поговорить с ребятами, – по дороге в свою комнату размышляла Илинда. – Нужно выбрать время, когда Мишель отлучится куда-нибудь, и договориться с ними обо всех деталях: кто приготовит праздничное угощение, когда и где лучше собраться... и заранее отнести туда подарки. Скорее всего, мы снова придём на пляжик, вот туда и следует принести всё необходимое. А подарки вполне можно спрятать в пещерке. Хорошо бы устроить Мишель сюрприз...
... – Как здорово! Осталось всего шесть дней – и каникулы, – воскликнула Мишель, вынимая календарь, нарисованный ею на толстой картонке, и вычёркивая ещё один день, который уже клонился к вечеру. Юли сидела на своей кровати, держа в руках книжку, которую задали прочесть назавтра. Книжка оказалась жутко скучная и неинтересная, но девочка упорно читала страницу за страницей, то и дело поглядывая, много ли страниц ещё осталось прочесть. Мишель лишь бегло просмотрела эту книжку, и, составив себе краткое представление о её содержании, чтобы если спросят, иметь возможность  ответить, не стала перечитывать от корки до корки. Илинда и вовсе не открывала заданную повесть. Она предпочитала тратить своё время только на те книги, что вызывали её подлинный интерес, а если книжка попадалась скучная, то она попросту откладывала её в сторону.
Илинда взглянула на подругу и добавила:
– Причём, завтра уже четверг, потом – пятница, а потом – два выходных.
– Да у тебя и так слишком много выходных на этой неделе получилось! – усмехнулась Мишель, сидя на своей кровати, как в гамаке, и подпрыгивая так, что старые пружины скрипели на все голоса. – Вот и сегодня Беладония не пустила тебя в школу, велела отдыхать. А ты что – отдыхала? За грибами бегала! Нашлась больная! Да на тебе пахать можно!
– Разве ж это плохо? Ну, я немного притворилась вчера перед аптекаршей... – повинилась, не чувствуя себя виноватой, Илинда. – Не без этого... я и впрямь хотела прогулять занятия... Но вместо того, чтобы помирать от скуки в классе, я провела время с большой пользой для всех нас. Разве это плохо?
– Это неплохо. Только учиться всё равно надо! Вот я, например, тоже терпеть не могу школу... – нравоучительно подняла бровь Мишель и с неодобрением уставилась на подругу, которая слушала её вполуха, думая о чём-то своём. – Но тем не менее учусь на одни пятёрки. Потому что считаю, что я во всём должна быть первой, и никто и ни в чём не должен превосходить меня. Вот так. А ты? С тройки на тройку еле переползаешь! Да ещё так и норовишь с занятий сбежать!
– Мишель, да ну её, эту школу, – сморщившись, перебила её Илинда, не желая слушать наставлений. – Я слышать про неё не хочу. Скажи лучше, что вы там решили? Идём сегодня на пляжик или нет?
– А что тут решать! Конечно, идём! Или ты предпочитаешь довольствоваться пшённой кашей, которую нам опять дадут на ужин? Если так, можешь оставаться, мы возражать не станем.
Мишель озорно сверкнула янтарными глазами, и лукавая усмешка скользнула по её губам. Она ещё раз высоко подпрыгнула на кровати.
– А что слышно про Ганну? Что у неё с рукой? – встревожилась Илинда. – Ничего не слышно? Не потребуется ли ей опять наша помощь в приготовлении ужина?
– Надеюсь что нет, – хмуро сдвинув брови и перестав качаться на кровати, пробормотала в ответ Мишель; ей вовсе не улыбалось провести полдня за кухонными делами и получить за труды кусок сахара в то время, как у них припрятан целый кулёк точь такого же сахара и нет никакой нужды угробляться, помогая поварихе в её заботах. – Надеюсь, что не потребуется. Надеюсь, у неё хватит ума не отпускать своих помощниц раньше, чем все дела будут закончены. У меня нет никакого желания толкаться на кухне в то время, как можно посидеть на свежем воздухе где-нибудь на берегу возле собственного костра. Пока не вижу никакой необходимости отираться возле кухни. Вот когда истощатся наши запасы, тогда я, пожалуй, непрочь буду снова отправиться к Ганне... чтобы ей помогать... А что, ты и завтра прикинешься больной, чтобы не идти в школу, да? – вдруг, словно считав её мысли, спросила она, в упор уставившись на Илинду.
– Мишель, ну не будем о неприятном... – смутилась и потупилась та, и лицо её пошло красными пятнами. Она отвернулась к окну и принялась теребить штору, сама того не замечая.
Илинда и вправду обдумывала, как бы ей ещё разок обмануть госпожу Беладонию и остаться в своей комнате, когда утром все отправятся в школу, но пронзительный взгляд Мишель, которая, казалось, видела её насквозь, смущал её, заставлял чувствовать себя в чём-то виноватой. Она понимала, что не годится прогуливать без особых на то причин, но ей казалось, что если она снова не пойдёт в школу, то сможет лишнее время провести с Ламским.
...Вечером они вновь пекли на берегу картошку, любовались на первые звёзды, мерцавшие над темнеющей рекой, и наперебой хвалили Илинду, которая была такой умничкой, стащив в магазине удивительную вещь – колбасу, и шоколадные конфеты, которые оказались такими необычайно вкусными, что в мгновение ока исчезли со стола.

На следующее утро Илинда забежала к Дмитрию, чтобы рассказать ему, как они провели вчерашний вечер, как ребятам понравились колбаса и шоколад, как они были рады вкусному угощению, и заодно собиралась забрать хранившиеся на чердаке подарки для именинницы, но не успела она и двух слов сказать, как Дмитрий, который, казалось, совсем не слушал её рассказа, неожиданно перебил её, и она растерялась, поняв, что он совсем не слушал её и думал о своём.
– Во сколько уходит домой ваша директриса? – спросил мальчик, непривычно резко, вырвато и сжато. Он не смотрел на Илинду. Она, вздрогнув всем телом и оборвав себя на полуслове, напряглась и примолкла. Она сразу просекла, к чему он клонит, что ему нужно и отчего он вдруг заговорил о маме Анне.
Тяжёлое предчувствие зашевелилось в её душе, и она торопливо подавила его, прогнала, задвинула поглубже. Судорожно сглотнув и побледнев, она крепко стиснула лежавшие на коленях руки и постаралась сосредоточиться. Ламский по-прежнему продолжал смотреть в открытое окно, за которым проносились первые пушинки распускавшихся у ограды тополей – они медленно плыли в раскалённом воздухе, словно белые снежинки, невесомо пролетали мимо, порой вслепую заплывая на чердак и оседая на стол, на пыльное пространство пола, на матрас, где обложкой вверх лежала недочитанная книга.
Илинда припомнила, что вообще маме Анне положено было уходить около пяти, но она оставалась в приюте допоздна. К тому же, у неё была здесь собственная комната, в которой она иногда оставалась ночевать.
– Но ведь после окончания рабочего дня она, должно быть, закрывает кабинет на ключ, отправляясь в эту свою комнату? – нервно закурив и выпуская дым в окно, осведомился он. – Ведь не оставляет же она его открытым на ночь, а? Она же не находится в кабинете всё время, правда?
– А что ты хотел? – ещё раз сглотнув и почувствовав, как сильно пересохло в горле, напрямую спросила его девочка, устремив на него настойчивый синий взгляд. – Тебе снова нужно позвонить?
Дмитрий молча наклонил голову и ничего не ответил. Ему было неловко, что он тревожится за человека, который вышвырнул его из дома, независимо от того, что тот был для него единственным родным существом на свете. Он переживал и беспокоился, он отчаянно стыдился своего беспокойства и переживаний и ругал себя за это последними словами, но ничего не мог с собой поделать и продолжал переживать и беспокоиться.
– Да, Кати, – произнёс наконец он, быстро подняв глаза на Илинду, мельком взглянув ей в лицо и снова торопливо отводя взгляд в сторону. – Да, мне нужно узнать, что с ним. Выписали ли его... – прерывисто дыша, он с огромным трудом подбирал нужные слова и упорно сталкивал их с языка; слова застревали в горле, цеплялись друг за друга и норовили скрыться, прежде чем он их ухватит и проговорит вслух; Дмитрий сердился сам на себя, глубоко затягивался сигаретой, и лицо его, бледное и напряжённое, тонуло в сизом дыме, кольцами окутывавшем его. – Или когда выпишут, если он ещё в больнице... Мне необходимо знать, как он себя чувствует. К тому же... – Он смешался и, потупившись и отвернувшись, проговорил в сторону, судорожно вздохнув и набрав в лёгкие побольше воздуха: – Вдруг он захочет видеть меня... Я должен убедиться, что... прежде чем... Потому что потом обратной дороги у меня уже не будет.
Илинда сидела неподвижно, с остановившимся взглядом, с плотно сжатыми губами, сидела, крепко обхватив колени руками. Она долго молчала, не произнося ни звука, и не шевелилась, не двигалась. Взгляд её замер на лице мальчика, повёрнутом к ней в профиль, и долго оставался недвижим. Она ждала. Ждала, что он обернётся к ней, посмотрит в её сторону, добавит ещё несколько слов... Но он не оборачивался и молчал. Молчал долго. Потом придавил ногой давно погасший в его пальцах окурок и закурил снова. И она осознала наконец, что к уже сказанному он не добавит ни слова – просто потому, что добавить ему было нечего; он высказал всё, что накипело в его душе, что нагорело в сердце.
– Я выберу момент, когда она отлучится, – пообещала она наконец, тяжело вздохнув, и голос её прозвучал глухо и опустошённо. – В крайнем случае... я выберу момент, когда она отправится обедать... или ужинать... или придумаю, что её кто-нибудь зовёт... Я позвоню.
Она почувствовала, как пусто и тревожно стало на душе, и постаралась заглушить собственную тревогу, заставив себя не думать о неизбежном. А неизбежным было то, что узнав о состоянии отца, уверившись, что с ним всё в порядке и что он по-прежнему не желает ничего знать о собственном сыне, Дмитрий уедет. И думать о его предстоящем отъезде ей было очень тяжко, почти невыносимо. Порой ей всерьёз начинало казаться, что чудо, самое настоящее чудо, вполне может случиться, и старик Ламский пожелает, чтобы его сын остался при нём. И, как бы ни была маловероятна такая возможность, Илинда отчаянно хваталась за неё, изо всех своих сил желая, чтобы так оно и случилось. Ведь тогда Дмитрий остался бы в Кентау. И они смогли бы видеться время от времени. И ему не пришлось бы сниматься с места и ехать в никуда, искать какую-то свою жизнь, которой, может, и на свете нет... Каждое утро, дрожа в холодной часовне и наблюдая, как восходящее солнце неспешно зажигает один за другим цветные витражи оконных стёкол у неё над головой, она, совершенно не слыша слов священника, горячо шептала только одну фразу: «Господи, помоги! Господи, пусть отец вернёт своего сына домой и не допустит, чтобы он отправился скитаться неизвестно куда и зачем... Господи, пусть Дмитрий останется в Кентау!» И душа её трепетала, а на глаза наворачивались слёзы – настолько сильной и всепоглощающей была её молитва... и ей казалось, что не может бог не услышать её, не может не откликнуться на столь пламенный призыв... ведь, в конце-то концов, молилась она не за себя, не для себя благо выпрашивала... Больше всего на свете она желала бы одного – чтобы Дмитрий Ламский вернулся жить в дом своего отца и никогда больше не покидал родной городок.
– Я позвоню. Я узнаю, – пообещала она, твёрдо взглянув ему в лицо и вынудив его посмотреть ей в глаза и повернуться в её сторону. – Я сегодня же позвоню.
– Смотри, не попадись. – Он беспокойно прикусил губу и с тревогой покосился на неё. – Если тебя застанут в кабинете директрисы, когда её самой там нету...
– Не беспокойся. – Она нетерпеливо махнула рукой, словно отметая все его опасения, не желая даже слушать их. – Я всё сделаю, как надо. Меня не так-то легко поймать. Я всё сделаю в лучшем виде.
Когда мама Анна ушла обедать, по привычке оставив кабинет незапертым, Илинда без труда осуществила своё намерение. Она пробралась в кабинет, набрала нужный номер  и осведомилась о пациенте по фамилии Ламский, представившись его горничной и стараясь говорить возможно более взрослым голосом. Она отчаянно страшилась узнать, что его уже выписали или что выпишут завтра – ведь это означало бы, что завтра или послезавтра Дмитрий наверняка уедет. Ей ответили, что старик замечательно поправляется, что ему уже разрешено вставать и ходить, и что на следующей неделе, но никак не раньше, ему можно будет вернуться домой.
«На следующей неделе! – с тайным ликованием повторила про себя Илинда, и руки её дрожали от радости, когда она опускала тяжёлую телефонную трубку на рычаги. – Вот здорово! Не завтра, не послезавтра... а на следующей неделе!» Дмитрий не уедет раньше, чем выпишут его отца. А так как старик Ламский по-прежнему в больнице, и пробудет там ещё несколько дней,  то и Дмитрий вынужден будет задержаться в приюте. Илинда боялась, что старика уже выписали... но нет, он по-прежнему находился в больнице. Она боялась, что старик уже дома... дома его не было. И не будет в ближайшие дни.
Она сияла, даже не стараясь скрыть своей радости, когда сообщала новость Дмитрию. Но он её радости не разделял. Ему с большим трудом давалась эта придуманная им самим неопределённость, ему с трудом давалось ожидание. Ожидание чуда, которое вряд ли когда произойдёт, вряд ли случится. Не двигаясь с места, вынужденный сидеть сложа руки и бездействуя, он неустанно ругал себя, оттого что разумом прекрасно понимал полную нежизнеспособность своих надежд, своих упований на то, что отец передумает, что позовёт его, своего сына, оттого, что сердце слепо и упорно твердило ему: «Подожди!» и не желало слышать, о чём зудел рассудок.
Илинда заметила, как вытянулось, став серым, его лицо при её известии, как нетерпеливо он вздохнул и стиснул задрожавшие руки. И постаралась одёрнуть себя, чтобы её радость не слишком бросилась ему в глаза. Она прекрасно понимала, как мучительно ему было ждать неизвестно чего, она прекрасно понимала, как мало у него шансов на то, что отец позовёт его обратно... И всё же предпочла бы, чтобы его отец как можно дольше оставался в больнице – ещё день, два... неделю... месяц... Чтоб только Дмитрий находился в Кентау, ожидая, когда выздоровеет старик, и подольше не уезжал. Предстоящий отъезд в никуда безумно страшил её; ей казалось, стоит ему только уехать в огромный и чужой город, где он не знает ни единого человека и где никому до него нет никакого дела, как с ним неминуемо случится что-нибудь ужасное... а она об этом и не узнает никогда. Но самое страшное заключалось для неё в том, что в Оинбурге от неё не будет зависеть ровным счётом ничего, и даже если она научится прыгать выше собственной головы, всё равно не сможет помочь ему, если он уедет в чужой далёкий город.

Вечером Макси и Панчо отправились на берег. Они решили расстараться на славу и приготовить для именинницы настоящий праздник. Илинда заранее вырезала из бумаги флажки и раскрасила их красками, они нанизали их на длинные нитки и развесили на ракитовых кустах; Юли нарвала в степи огромную охапку цветов, и мальчики расставили их вокруг по песку, притащив найденные на свалке пустые жестяные банки из-под краски и наполнив их водой. В уголке, у пещерки с домашним скарбом, ребята сложили подарки: Илинда принесла свою открытку и вышитый платок с розами, Юли нарисовала картинку, Панчо сплёл довольно приличный коробок с крышкой, который вполне мог сойти за шкатулку, а Макси ко всему этому обилию-изобилию прибавил моток красивых шёлковых лент, которые ему удалось стащить на рынке с месяц назад, и крошечную балерину из папье-маше. Дело оставалось за малым – нужно было приготовить угощение. Решили испечь картошку, которую любили все, сварить грибную похлёбку погуще, принести целый каравай хлеба вместо половины, как обычно. Помимо этого Макси решил поджарить грибы, нанизав их на палочки. К чаю полагалась щедрая порция колотого сахара и по две горсти сухофруктов на каждого. Хорошо было бы сварить компот – но никто из них понятия не имел, как его варить, а спрашивать у тётки Ганны рецепт было рискованно – у неё могли возникнуть ненужные подозрения, которые в будущем сильно осложнили бы им жизнь.
С приготовлением праздничного ужина мальчики обещали справиться сами, и велели Илинде часа через полтора привести на берег Мишель, не говоря ей, что они устраивают для неё сюрприз.
Всё это время Илинда и Юли зорко караулили каждый шаг Мишель, опасаясь, что та отправится искать Макси и Панчо и забредёт на берег, а у ребят ещё не всё будет готово. Но Мишель и не рвалась из комнаты. Она спокойно лежала на своей кровати и дочитывала учебник. Казалось, она совершенно забыла о своём дне рождения, за весь день ни словом об этом не обмолвилась.
Когда же Илинда, взглянув в окошко на солнце, которое низко повисло над горизонтом, сочла, что назначенные полтора часа уже истекли, и позвала Мишель прогуляться, та беспрекословно встала с кровати, одёрнула платье и, кликнув Юли, отправилась вслед за Илиндой к пролому в садовой ограде, через который они ускользнули в вечереющую степь.
Солнце скользило по поверхности бескрайних просторов, ласково вызолачивая каждую травинку, тёплый ветерок лёгкими порывами налетал с юга, вея в лицо сухим жаром. Огромное небо голубело над головой, и первые звёзды стали появляться на нём.
– С днём рожденья! – закричали мальчишки, вскакивая со своих мест возле весело ревущего посреди пляжа костра, едва Мишель в сопровождении Илинды и Юли появилась на верху обрыва. Вороха золотых искр взметались в вечернее небо, с треском рассыпаясь вокруг; в прибрежной воде подрагивало красновато-золотое отражение огненных сполохов, разбиваемое мелкой рябью.
– С днём рождения! – вторили им Илинда и Юли, переглянувшись, и засмеялись, довольные, что сюрприз удался. Мишель с восторгом рассматривала флажки, трепетавшие на ракитах, и роскошные букеты, перевитые повителью, чтобы не распадались, и горку с подарками возле пещерки, у так называемого стола – выстланного листьями лопуха песчаного пространства, на котором уже золотилась очищенная от кожуры, дымящаяся картошка, нарезанная кружочками морковь, лук, посыпанный солью. На отдельном листе лежали жареные грибы, ещё не снятые с закопчённых палочек. Нашлось место и для сахара, сухофруктов и свёклы, которую тоже нарезали кружками. На огне кипела похлёбка, и дивный аромат поднимался в небо вместе с горячим паром, щекотал ноздри и заставлял нетерпеливо сглатывать слюну. Ещё немного – и можно будет снимать котелок с огня.
– Милости просим! – весело воскликнул Макси, помешивая ложкой в котелке, а Панчо забежал вперёд и помог имениннице спуститься с откоса, торжественно подав ей руку.
Ещё раз оглядевшись по сторонам, Мишель засмеялась от восторга и лукаво произнесла, что ожидала чего-то в этом роде.
– Так, ты, значит, знала?! – с возмущением взглянула на неё Илинда.
я– Что именно? – хзитро посмеиваясь, скосила на неё глаза Мишель.
– Что мы готовим тебе праздник... знала? Откуда?
– Скажу – догадывалась. Не могли же вы меня не поздравить! А раз вы с самого утра меня не поздравили, даже не заикнулись про мой день рождения, то мне не составило труда догадаться, что вы готовите что-то из ряда вон выходящее. Это, как я понимаю, мои подарки? – спросила она, указывая на сложенные в кучку вещицы, и нетерпеливо подсела к ним, принявшись перебирать их и хватая то одну, то другую.
Все подарки ей очень понравились, и друзья удостоились высших похвал, но больше всего ей пришлась по душе балерина. Вполне возможно, потому что её подарил Макси.
Макси застучал ложкой по котелку и громко воскликнул:
– За стол! За стол! Похлёбка готова!
В мгновение ока котелок сняли с огня и водрузили в центр стола. Ребята разобрали ложки и стали рассаживаться по местам.
В костёр подбросили ещё сучьев, чтобы дым от него, взвиваясь в небо, отгонял назойливое комарьё, от писка которых речной воздух тонко позванивал, словно хрустальный.
Торжественный ужин начался.
... Они долго сидели на берегу, слушали, как тихонько плещет вода в реке, смотрели, как золотистые искры, взвиваясь над костром, уносятся в звёздное небо, пели песни, смеялись и дурачились. Всем было весело, и когда пришло время возвращаться обратно в приют, каждому из них было очень жаль, что такой замечательный вечер заканчивается.
На следующий день Илинде пришлось вместе со всеми пойти в школу, так как госпожа Беладония заявила, что она уже вполне здорова и что дальше не намерена давать ей поблажек. Девочке очень не хотелось идти в школу, но другого выхода у неё не было. Просидев два урока из пяти, она намеревалась было снова сбежать с занятий, считая, что нужно заглянуть к Ламскому, и переживая – ведь он наверняка сидит голодный, потому что ему негде развести огонь, чтобы приготовить себе пищу, но Мишель зорко следила за своей подругой и не позволила ей улизнуть. С огромным раздражением, которое тщетно старалась побороть, Илинда вынуждена была просидеть ещё один урок, потом ещё и ещё. И едва прозвенел последний звонок, как она сорвалась с места, кое-как затолкав в сумку книги и тетради и едва не пролив чернильницу, первой выскочила из класса и прямиком отправилась на чердак, даже не зайдя в свою комнату, чтобы переодеться и положить школьную сумку  и прыгая через две ступеньки.
К её огромному удивлению, Дмитрий отнюдь не страдал от голода, как она себе вообразила. Он указал ей на ящик, служивший столом, и пригласил присаживаться. На столе она увидела печёную картошку и хлеб, который она принесла ему вчера, а также свежие овощи. Картошка ещё не успела остыть.
Илинда встревоженно посмотрела на него и, волнуясь, спросила:
– Ты выходил один?
Он утвердительно кивнул.
– Ну да, – улыбнувшись, довольно ответил он. – Неужели ты думала, что я стану сидеть и ждать, когда ты придёшь и приготовишь мне поесть? Я же говорил, что тебе не стоит так тревожиться за меня и так меня опекать. Я и сам вполне могу позаботиться о себе. Ведь у тебя своих дел полно, ты должна спокойно ходить в школу и думать про уроки, а не про то, как бы скорее сбежать с занятий, чтобы иметь возможность приготовить мне обед.
Она продолжала с тревогой смотреть на него.
– Но ты, значит, выходил отсюда? Тебя никто не видел? А может, ты попросту не заметил? А куда ты ходил? Где костёр разводил?
– Ну, я посчитал, что раз вы все в школе, то я могу запросто воспользоваться вашим пляжиком, потому что вы вряд ли появились бы там. Я преспокойно испёк картошку и полдня пытался рыбы наловить... ни одна не клюнула. Вот была бы у меня настоящая удочка...
– А как ты её ловил?
– Как? Да покрошил немного хлеба у берега, думал, приплывут... И стал время от времени корзиной черпать... одну только лягушку вычерпнул. И больше никого. Плохо, когда ни сети, ни удочки добыть невозможно.
– Макси и Панчо в прошлом году садки ставили, – припомнила Илинда. – Там, на дальнем берегу, местечко есть... камышами и осокой весь берег зарос... Они у Силантия научились садки плести. Ему помогали. Он им и место это показал.
– И что, много рыбы попадалось? – с интересом осведомился мальчик; ему всегда очень хотелось заиметь себе настоящую удочку и порыбачить на настоящей реке – теперь вот река есть, а удочку взять негде.
– Да немало, – отозвалась Илинда. – В этом году, правда, пока не ставили, потому что вода только ещё спала. Мы ещё не ходили на ту сторону.
– Я слышал, как прозвонил колокол, и ждал, когда ты придёшь, надеюсь, ты составишь мне компанию за обедом? – спросил мальчик. – Ведь я рассчитывал, что мы пообедаем вместе.
Она нерешительно покачала головой и отказалась; она надеялась, что пустой желудок не забурчит в самый неподходящий момент.
– Ты ешь... – торопливо произнесла она, отодвигаясь подальше от ящика, на котором был собрана нехитрая еда. – А у нас скоро и так обед будет, в столовую пойдём. Вот там и поем.
– Как скоро? – деловито поинтересовался он, разламывая дымящуюся картофелину и взглянув на свою собеседницу.
– Через полчаса.
– Замечательно. – Он спокойно пожал плечами и улыбнулся. – Времени достаточно, успеешь съесть пару картошек. И запомни, если ты не станешь есть – не стану и я. А я не вру. Присаживайся ближе и брось, наконец, свою сумку, чего ты вцепилась в неё, будто у тебя там сокровища припрятаны!
Илинде не оставалось ничего иного, как последовать его приглашению. Тяжело вздохнув, она забросила сумку с книгами в угол, возле ларя, и придвинулась ближе к столу. Они быстро расправились с картошкой. Дмитрий налил ей в кружку ещё не успевший остыть чай.
– Мне пришлось воспользоваться вашим котелком, я нашёл его в пещерке, – подмигнул он. – Я вскипятил чай и перелил его в чайник, чтобы принести сюда, а котелок снова вымыл и положил обратно. Так что всё в целости и сохранности.
– Ты, если что, бери оттуда всё, что нужно, – разрешила Илинда, отпивая из кружки чай и ощущая, как тепло разливается по жилам. – Только, очень тебя прошу... когда выходишь отсюда, ты будь осторожен... вдруг кто увидит.
– Не увидят, – уверенно перебил он, отметая все её тревоги. – Не переживай. Я ж не дурачок какой-нибудь. Я прекрасно понимаю, что меня никто здесь не должен видеть... никто и не увидит.
– И всё же... – Она просительно посмотрела на него. – Мне гораздо спокойнее, когда я сама могу убедиться, что тебя никто не заметил. А потому ты лучше бы не выходил лишний раз без меня, а?
– Не надо переживать, – решительно возразил он. – Всё в полном порядке. Я не могу сидеть здесь и выжидать, когда ты придёшь и сделаешь за меня все мои дела. Например, сегодня я постирал свою одежду, пока ждал на берегу, когда испечётся картошка. А то у меня вся рубашка чёрная от пыли была. Да и целое утро я провёл на свежем воздухе. Кстати, я хвороста вам припас, если что – скажи, что это ты. Должен же я хоть как-то отблагодарить тебя за гостеприимство и за всё то добро, что ты для меня делаешь. Хочешь, после обеда пойдём снова грибы искать? Можно будет вновь набрать сколько сможем, и спрятать под ивой, а потом вы постепенно их перенесёте куда следует.
Илинда согласно тряхнула головой. Ей ничего не стоило улизнуть от своих друзей и уйти бродить по лесу. Конечно, до появления в её жизни Ламского она предпочитала гулять в их обществе, но теперь норовила убежать без них. Потому что Ламский был категорически против, чтобы она рассказывала им о нём. И несмотря на то, что ей было весьма неловко так поступать, она всё-таки закрывала глаза на это досадное обстоятельство и снова и снова тайком сбегала от них. Она стремилась как можно больше времени провести с Дмитрием, ведь со дня на день он мог уехать. А Макси, Мишель и остальные по-прежнему останутся с ней и она вряд ли когда с ними разлучится.
Поэтому, стоило Дмитрию предложить прогулку в лес, как она немедленно согласилась. Помимо того, что она проведёт с ним полдня, они ещё и грибов наберут, а грибы им всегда кстати.
– А завтра у нас выходной, – радостно сообщила девочка. – Не надо будет в школу идти. И послезавтра – тоже. А на следующей неделе останется учиться только два дня – и наступят летние каникулы. Целое лето! Это ж такое счастье... школы не будет, и можно идти куда только ни пожелаешь и делать всё, что вздумается, и останется только одна серьёзная забота – не пропустить обед или ужин.
...Ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье ребята почти не видели Илинду. Она исчезала сразу после завтрака, словно растворялась в воздухе, и появлялась вновь только к обеду и ужину. И лишь вечерами, когда все собирались на пляже, чтобы развести костёр и устроить себе второй ужин, который был гораздо сытнее и вкуснее настоящего, приютского, Илинда неизменно занимала своё место возле Мишель, которая смотрела на неё с обидой и подозрением, и не раз высказывала ей своё недовольство по поводу её поведения, пытаясь выведать, где она пропадает и почему и куда уходит из приюта, не дожидаясь никого из них и не зовя их с собой.
Илинда молчала. Она понятия не имела, что отвечать на такие вопросы – правду сказать она не имела права, а врать своим друзьям она не умела никогда и не хотела учиться этому сейчас, несмотря на то, что маленькая ложь избавила бы её ото всех подозрений и косых взглядов, придумай она какое-нибудь вполне приемлемое оправдание своим длительным отлучкам.
Два последних учебных дня тянулись невыносимо долго, но и они закончились, и ребят отпустили на каникулы.

Завершалась вторая неделя пребывания Дмитрия Ламского под крышей (в самом прямом смысле этого слова) Кентайского приюта.
За это время рана на его щеке зажила и почти затянулась, оставив только длинную царапину, и повязку он давно уже снял, перестав залеплять щёку пластырем. И даже чудодейственная мазь, которая так ему помогла, больше не была нужна. Он хотел было отдать склянку обратно Илинде, но та решительно отклонила его предложение, заявив, что пусть оставит её себе, вдруг понадобится.
За минувшие дни они с Илиндой обошли всю округу. Все тропинки в степях были исхожены ими вдоль и поперёк, он научился прекрасно ориентироваться на местности. У него появились свои любимые уголки и на берегу реки Чёрной, и на берегу Флинта, её притока. Илинда учила его отличать съедобные грибы от несъедобных, и несмотря на то, что она сама порой не знала, как называется тот или иной гриб, она безошибочно чувствовала, какой из них можно положить в корзинку, а какой будет лучше оставить там, где он вырос. Вода в Чёрной уже достаточно прогрелась, и они частенько ходили купаться.
Илинда показала ему обрыв с кувшинками и ласточкины норы в обрывах на противоположном берегу, холмы, на которые они, правда, так и не забрались, потому что на тот берег не переходили. Недалеко от холмов, вниз по течению Чёрной, футов на двадцать в ширину тянулась полоса мелководья, где вода доходила чуть выше колен. И там, возле берега, росло в воде высокое тонкое деревце с кудрявой тёмно-зелёной листвой. Оно поднималось прямо из воды несколькими крепкими упрямыми стволами, и стволы эти были густо покрыты ветвями; течением к деревцу прибивало сучья, валежины, хворост, сухую траву, и они запутывались меж стволов и давным-давно образовали своего рода островок вокруг него. На островок этот нельзя было ступить – до того он был мал и непрочен, помимо этого чёрные валежины обросли налётом ядовито-зелёной слизи и покрылись пузырчатой, насквозь пропитанной водой тиной, свисавшей с коряжин в струящуюся вокруг речную воду. Берег и здесь был высоким и обрывистым, и вздымался вверх глинистыми уступами, поросшими пучками густой травы. По этим уступам довольно легко можно было спуститься вниз, к самой воде, и Илинда с Дмитрием частенько, приходя к холмам, сидели на краю обрыва и смотрели на это деревце, чьи верхние ветки вздымались футов на пять выше линии берега. – Нередко спускались они вниз и подолгу ходили в тёплой воде, не заходя на простиравшуюся дальше глубину.
Ламскому особенно нравилось это дерево, которое Мишель считала своим, потому что она первая его приметила когда-то. Илинда с Макси тоже любили это дерево, уж слишком необычно выросло оно – посреди воды, в отдалении от берега, хотя являлось оно всего лишь обычной ветлой и должно было расти не в воде, а на земле. Даже ивы, которые так любят воду, всё же предпочитают держать свои ноги в земле, но не в воде, как все остальные деревья, это же деревце чувствовало себя как нельзя лучше там, где оно родилось и выросло. Это-то и вызывало восхищение. Это-то и удивляло.
Единственным местом, с которым Илинда так и не рискнула познакомить своего товарища, был висячий мост. Казалось, Дмитрий забыл о том, что она предлагала ему когда-то посетить этот мост, а Илинда теперь старательно избегала упоминать о нём, опасаясь, как бы Дмитрий опять не стал требовать с неё обещания, что она никогда больше не станет туда ходить. Она знала, что ни при каких условиях не сможет исполнить такое обещание, а потому не собиралась давать его. Но и ссориться с товарищем из-за пустяка, только оттого, что она не может дать невыполнимое обещание, она не собиралась; уж лучше было молчать, пока молчал он.
Дмитрий не заговаривал и о том, чтобы ещё раз позвонить в больницу и выяснить, дома ли уже его отец. И Илинда тоже старалась не затрагивать больную тему. Она очень боялась, что однажды он снова попросит её это сделать, и ей не останется ничего, как исполнить его просьбу; а это не принесёт ей ничего хорошего. Ведь наверняка его отец уже дома, наверняка его уже выписали, и Дмитрию не останется ничего другого, как уехать, потому что оставаться в Кентау дольше станет для него попросту бессмысленной тратой времени.
Почему-то Илинда не сомневалась, что старику по-прежнему наплевать на него. Что он не позовёт и не примет его.
В глубине души не сомневался в этом и сам Дмитрий Ламский. И тянул время, стараясь отсрочить то страшное мгновение, когда последние его призрачные надежды должны будут неминуемо обратиться в прах и пепел и перед ним встанет жестокая необходимость подняться и уйти, взяв свою жизнь в собственные руки, уйти, чтобы постараться устроиться в этой жизни так, как получится.
И всё же настал момент, которого каждый из них и ждал, и страшился.
...Однажды после завтрака Илинда, явившись на чердак, не застала там Ламского. Она не на шутку встревожилась, потому что раньше он никогда не уходил оттуда в то время, когда она должна была прийти. Ему прекрасно было известно, что по утрам сразу из столовой она приходила к нему.
Она кинулась искать его, облазила все закоулки, хотя и без того было ясно, что на чердаке его нет – зачем ему от неё прятаться? Тревожась всё больше и больше, она выглянула из окна, не опасаясь, что кто-нибудь заметит её с улицы, и принялась с громко бьющимся сердцем осматривать каждый куст во дворе. Ламского нигде не было видно.
Заставив себя успокоиться, она села на матрас, подтянув под себя ноги и сцепив на коленях трясущиеся руки, и постаралась не думать о плохом. Она решила ждать. Ламский непременно возвратится. Он просто куда-то вышел, но возвратится во что бы то ни стало. Скорее всего, он отправился за сигаретами. Он скоро придёт. Нужно просто дождаться его. И ни в коем случае не паниковать.
Но время шло, а Ламский и не думал появляться.
И тогда Илинда не выдержала. Выскочила во двор, обежала весь сад и выбралась в степь, решив искать его в степи, раз нигде в приюте его не было. Она бежала напрямик через степь, не разбирая дороги и сама не зная, куда направляется. В голове стучало, в боку от быстрого бега отчаянно кололо, дыхание с трудом вырывалось из груди. Она бежала, не останавливаясь, на бегу оглядываясь по сторонам, отводя руками хлеставшую по лицу траву, которая порой вскидывалась выше её роста и нависала над головой пушистыми метёлками, и временами громко звала его по имени, останавливалась, прислушивалась и снова звала, но никто не отзывался.
Она не помнила, как добралась до пляжика; и когда, продравшись сквозь ракитовые заросли, увидела внизу, на песке, Дмитрия, то с трудом преодолела внезапную темень в глазах и едва не упала вниз. Колени её подогнулись, и она без сил осела на самом краю обрыва, крепко ухватившись за ветви трясущимися руками и стараясь отдышаться. Дмитрий, сидевший на песке, обернулся на шорох и долго смотрел на неё.
Он молчал. И взгляд его был чужим, непонятным, отстранённым, словно он и сам не очень хорошо понимал, почему он сидит на берегу в полном одиночестве и отчего у появившейся на обрыве Илинды такой перепуганный и обессиленный вид.
Время шло. И постепенно Илинда почувствовала, что в глазах её уже перестаёт темнеть и двоиться, что дышать становится легче, свободнее, и что руки и ноги понемногу перестают трястись.
Она попыталась встать и убедилась, что вполне может сделать и шаг, и ещё один.
Ламский вдруг поднялся и, протянув ей руку, помог спуститься вниз. Она молча подошла к самой кромке воды, начерпнула полные пригоршни и плеснула себе в лицо раз, другой, третий. От прохладной воды, которая за ночь порядком охладилась и ещё не успела как следует прогреться под скользящими лучами утреннего солнца, она почувствовала, как сознание её проясняется, как отступает страх, гнавший её всё вперёд и вперёд.
Страхи её оказались напрасными. Вот он, Дмитрий Ламский. Живой и невредимый. И никуда он не пропал. И ничего худого с ним не случилось. И незачем было тревожиться за него.
Не говоря ни слова, она присела на корягу, опустила горящие, сбитые в кровь ступни в воду, которая ласково обтекала их своими прохладными струями, и прикрыла глаза.
– Кати, я уезжаю, – вдруг раздался тихий голос, прозвучавший в наступившей тишине как раскат грома, заставивший её вздрогнуть и открыть глаза. Она в смертельном испуге уставилась на него, чувствуя, как кровь отхлынула от лица и как захолодели ладони. Вот как оно обернулось. Вот как оно вышло. Всё ж таки не зря она сходила с ума от тревоги, не застав его на чердаке. Всё ж таки не зря неслась искать его сломя голову...
Ламский уезжает.
– Когда? – совершенно чужим голосом осведомилась она, и сама поразилась, насколько безразлично и буднично прозвучало произнесённое ею коротенькое слово.
– Сегодня, – таким же безучастным голосом ответил он, закуривая сигарету. Она машинально заметила, что вокруг него валяется уже дюжина окурков, и подумала, что раньше он всегда швырял их в воду, чтобы не мусорить на пляже, чтоб ребята, увидев их, не подумали, что кто-то ещё посещает их тайное место. Видно, он сам не замечал, что бросает их на песок, на самом виду.
– Куда?
– В Оинбург. Как и собирался.
– Поездом поедешь?
– Думаю, что на вечерний поезд успею.
Илинда опустила голову и стала что-то чертить по песку пальцем. Отчего-то ей хотелось заплакать. Но слёз не было. Была странная пустота в душе – а больше не было ничего.
– Во сколько поезд? – глухо спросила она.
– Около шести, кажется. До вечера здесь посижу, да пойду на вокзал.
– Отчего бы тебе пока не вернуться на чердак? Мы посидели бы с тобой там.
– Нет, Кати. Там меня уже нет. Да и всё, что у меня есть, всегда при мне... деньги и сигареты. А вещей, если помнишь, у меня с собой не было никаких.
– Ты должен отправиться со мной в приют, – продолжала стоять на своём Илинда, глядя на прыгающие по воде солнечные блики и не видя их.
– Зачем?
– Я соберу тебе продуктов на дорогу. Да и вообще... ты не завтракал, и я не захватила с собой ни единой картошины, когда бросилась искать тебя. Нужно приготовить... завтрак... ты не можешь уехать голодным...
– Кати... Кати, ты забываешь, что у меня есть деньги, которые благодаря тебе я сохранил в целости и сохранности, и я всегда смогу купить себе поесть. Я не останусь голодным. И я не возьму ни кусочка хлеба, я не допущу, чтобы ты собирала мне сумки в дорогу. Я не стану голодать, не переживай за меня!
– Но ты должен хотя бы позавтракать...
– У меня нет аппетита. Я не могу и не хочу есть.
Не слушая его убеждений, Илинда принялась молча согребать в кучу хворост, намереваясь развести огонь. Достала котелок и нерешительно взглянула на Ламского – не уйдёт ли он раньше, чем она успеет принести из приюта картошку? Она пожалела, что они не оставили в пещерке немного запасов, чтобы она могла ими сейчас воспользоваться. И вдруг взгляд её упал на длинные нитки грибов, которые они сушили в глубине ракитовых кустов, чтобы их не пекло солнце, и от сердца отлегло. Вот и выход нашёлся – она просто наварит грибов, и не придётся никуда идти, не придётся оставлять Дмитрия одного.
Заставив себя приободриться, она повесила над огнём котелок с водой и торопливо накидала туда грибов, всыпала соли. Ламский молча наблюдал за её ставшими уже привычными хлопотами. Она сидела, низко опустив голову, и смотрела, как закипает вода в котелке.
Только бы ни Макси, ни Мишель не угораздило забрести сюда раньше, чем отсюда уйдёт Дмитрий. Но возможность внезапного нашествия друзей была очень мала – они редко являлись сюда днём; в основном они приходили вечером, после ужина.
С час длилось полное молчание. Каждый думал о своём.
Когда грибы сварились, Илинда молча подала ложку своему товарищу и, сняв котелок с огня, водрузила его на песке, выкопав небольшое углубление, чтобы он был устойчивее и не падал.
Дмитрий нехотя принялся за еду.
Себе ложку она так и не достала. Сев подальше от котелка, она вновь стала смотреть на реку, на широкие полосы мать-и-мачехи, затянувшей прибрежный песок на той стороне.
– А ты? – спросил Ламский, опустив ложку, но она лишь поморщилась.
– Я не могу есть, – проговорила она. – У меня горло сжимается при одной мысли о еде... Я потом... когда успокоюсь... не настаивай.
Он сделал несколько попыток поесть, но так и не смог пересилить себя и в конце концов опустил ложку.
– Спасибо, Кати, – через силу проговорил он, отодвигаясь от котелка и вытирая ложку кусочком лопуха. – Но я сейчас тоже не в состоянии проглотить ни кусочка. Не обижайся.
– Но тебе необходимо поесть, ты же не можешь ехать голодным! – с непонятным раздражением метнула она на него озлобленный взгляд. – Поешь!
– Я потом поем. Обещаю. Я посижу... и поем потом, – ответил он, отодвигаясь ещё дальше в тень.
Илинда снова отвернулась от него. И вновь воцарилось довольно продолжительное молчание, которое нарушил Дмитрий.
– Я ходил домой, – отрывисто произнёс он. – Я вчера полночи уснуть не мог, всё думал... а утром встал пораньше... на рассвете... было ещё темно... и решил, что дольше тянуть невозможно. И пошёл домой.
Голос его звучал отрывисто и глухо. Илинда повернула голову и стала смотреть на него, ожидая продолжения его рассказа. Она уже поняла, что он был там. Она уже поняла, как его там встретили. Иначе он бы не стал уезжать.
Дмитрий замолчал, и молчал бы ещё долго, погрузившись в мучительные для него воспоминания, если бы Илинда не спросила его:
– Ты его видел?
– Отца? Нет. Не видел. Да я и не надеялся увидеться с ним... я ждал Петро. Я простоял возле ограды в саду, пока не взошло солнце... Я знал, что Петро рано утром выходит поливать розы в саду и подрезает живую изгородь, отделяющую сад от двора... И когда он появился, я свистнул. Он увидел меня. Бросился к ограде... стал расспрашивать, как я да что я... Я ничего ему не рассказал, сразу перевёл разговор на интересовавшую меня тему. Спросил, как отец. Он сказал, что в полном порядке. Что он уже три дня как дома. Я спросил... как он себя чувствует, и узнал... что здоровье его крепко, как никогда. В какой-то момент я прочёл на лице старого садовника жалость и сострадание... которые сказали мне больше, чем я спросил у него... и всё же я не мог уйти, не услышав ещё и собственными ушами то, о чём говорили мне глаза. И я задал самый главный вопрос... вопрос, который не давал мне покоя все эти две недели, что я провёл на приютском чердаке... Я спросил Петро, что отец говорит обо мне. Он молчал долго... и не смотрел мне в глаза. Потом как можно мягче сказал, что лучше всего мне было бы уехать, потому что хозяин, мол, вчера был в полиции, хотел написать на меня заявление... что я будто бы намеревался убить его... ведь я и вправду толкнул его так, что он упал и ударился головой... Да вчера у него по какой-то причине заявление не приняли – должно быть, дали время обдумать как следует, надо ли заявлять на родного сына... Но он собирается в понедельник снова пойти в полицию, и на этот раз он не намерен отступать... Он хочет заявить на меня властям, Кати. Вот и всё. И если я сейчас не уеду... я могу подставить и тебя, и вашу директрису, ведь если меня найдут на приютском чердаке, вряд ли кто поверит, что она здесь не при чём. Да и нет у меня ни малейшего желания отвечать за то, в чём я так же неповинен, как Петро. Поэтому я должен уехать сегодня, в субботу – потому что в понедельник будет уже поздно. Меня наверняка объявят в розыск... и могут перехватить на вокзале.
Илинда потрясённо смотрела на него огромными, расширившимися от страха глазами. Она никак не могла поверить, что родной отец, каким бы он ни был, способен так травить собственного сына. И вдруг она в сильнейшем волнении вскочила и, размазывая по лицу злые слёзы, выкрикнула:
– Но это ложь! Это полная ложь! И я могу подтвердить, что это ложь и наговоры! Что это он хотел убить тебя, раз бросился на тебя с ножом! Хочешь, я пойду с тобой в полицию? Я не испугаюсь, ты не думай! Я всё им расскажу! И они привлекут к ответственности его, а не тебя!
Он устало покачал головой и отвернулся. По его лицу проскользнула усмешка.
– Спасибо тебе, Кати, – через силу проговорил он. – Спасибо за добрые намерения... Но нам никто не поверит. Кто он, и кто мы?
– А Петро? Он подтвердит, что твой отец... – начала было она, но он не позволил ей договорить, прервал на полуслове.
– Никогда он не пойдёт против хозяина, – с горечью произнёс он, набирая песок в руку; Илинда с трудом сдерживала отчаяние, наблюдая за тем, как с тихим шелестом пересыпается коричневый речной песок, тонкими ручейками просеиваясь сквозь крепко сжатые пальцы его левой руки и осыпающейся горкой струясь на подставленную ладонь правой. – Нет, Кати, он боится потерять место, на котором проработал четверть века, и никогда не сдаст своего господина. Чтобы не остаться на улице на старости лет. Всем, чем мог, он мне уже помог – рассказал историю, как есть... дал денег... а большего сделать для меня он не в состоянии. Мне не остаётся другого выхода... только уехать.
– И я? Я тоже ничем не могу тебе помочь?.. – с предельным отчаянием прошептала она, ломая руки и не в силах перевести дыхание.
Он посмотрел на неё долгим взглядом, и взгляд этот постепенно теплел, наполнялся отблеском жизни. В конце концов он грустно улыбнулся и проговорил едва слышно:
– Нет, Кати. К сожалению, ты ничем мне не поможешь. Я должен уехать в город, и затеряться в многотысячных толпах... чтобы никто меня не нашёл... Я смогу. Я выберусь. Я всё преодолею.
– Напишешь?
– Теперь это опасно, Кати. Письмо могут перехватить на почте... и тогда полиция возьмётся за тебя. Не жди письма. Я не могу подставить под удар человека, который так много для меня сделал. Я не смогу тебе написать, Кати.
– Но как же я узнаю, что с тобой всё в порядке?! – Она с ужасом смотрела на него расширившимися глазами; в её голове никак не укладывалась вся чудовищность происходящего. Разве это возможно, что он даже письма не сможет ей прислать?! Разве ж это допустимо?! И что делать ей? Чего ждать?
– Со мной всё будет в порядке, – чётко произнося каждое слово и пристально глядя ей в глаза, словно пытаясь удержать её на месте этим взглядом, заявил он. – Запомни это. Пусть я не смогу написать тебе – это ни о чём не говорит. Поверь! Однажды, когда пройдёт немного времени и эта история уляжется... я приеду. Я обещаю – приеду! Быть может, не так скоро, как хотелось бы... но приеду!
Он заметил, что девочка расстроенно молчит и чуть не плачет, и растерялся. Он не умел утешать и успокаивать. Он не знал, что говорят и что делают в таких случаях.
И вдруг его осенило. Он торопливо снял с шеи маленький серебряный крестик на серебряной цепочке и протянул ей.
– Кати, – окликнул он; она не сразу обернулась.
Увидев подарок, она протестующе, словно бы даже с испугом, взглянула на него и отрицательно помотала головой.
– Нет, ты что, не надо! – Она торопливо отстранила протянутую к ней руку, в которой переливалась на солнце серебряная змейка.
– Возьми, – он решительно смотрел на неё и не собирался отступать, – на память. Ты должна взять. Я хочу хоть что-то подарить тебе... возьми! Не в благодарность, а просто так! Ведь неизвестно, как скоро мы сможем увидеться... и увидимся ли вообще... – Голос его неудержимо дрогнул, и внезапное сомнение в том, что им когда-либо ещё доведётся встретиться, ясно проскользнуло в этом голосе; он поспешно отогнал все сомнения и добавил, стараясь говорить как можно твёрже и увереннее: – Я постараюсь приехать однажды! Я сделаю всё возможное и невозможное...
Он быстро надел ей на шею цепочку. Она растерянно молчала, с тревогой всматриваясь в его глаза. Потом так же молча заправила цепочку под воротник, спрятала; непослушные пальцы отказывались подчиняться ей, не гнулись.
Неожиданно прозвучавшие слова мальчика выбили её из колеи, заставили похолодеть сердце. Она долго не отваживалась задать вопрос, который рвался с языка; ей отчего-то страшно было услышать ответ. И всё же она набралась храбрости.
– Почему ты сказал, что мы можем больше не увидеться? Разве с тобой может что-то случиться? – дрогнувшим голосом спросила она.
– Я бы очень хотел поклясться тебе, что со мной всё будет в порядке, Кати...  и я сделаю всё, что в силах человеческих, чтобы так оно и было... – Он пристально смотрел на неё. – Но в жизни случается всякое, и мало что зависит от нас самих. Я постараюсь вернуться однажды... вернуться, чтобы узнать, как живёшь ты, чтобы рассказать, чего добился я... Но не знаю, смогу ли. Позволит ли небо. Ведь несмотря на то, что мы знакомы всего лишь несколько дней, мне кажется, я знаю тебя всю жизнь... ты – единственный мой друг на этом свете... И мне бы очень хотелось увидеть тебя снова.
– А можно... можно мне поехать с тобой? – вдруг неожиданно спросила она и на мгновение перестала дышать – настолько захватила её внезапно пришедшая в голову сумасшедшая мысль.
Он удивлённо посмотрел на неё. Потом торопливо замотал головой, отметая её предложение.
– Кати... тебя станут искать. Тебя найдут, непременно, и вернут обратно. Да ещё и накажут. А кроме того... как я могу взять тебя с собой, когда сам не ведаю, куда меня жизнь заведёт? Что тебя ждёт с таким спутником, как я? С человеком, на которого родной отец наверняка напишет заявление в полицию, обвинив в таком страшном преступлении?
– Ты не беспокойся, я не помешала бы тебе... – лихорадочно взмолилась она. – Более того, я бы сумела тебе помочь. Я всё что угодно стащить могу, и никто не заметит... Я должна быть рядом с тобой, чтобы быть уверенной, что ты жив и здоров и что тебе ничто не угрожает! Ведь останься я здесь, и я без конца стану думать... где ты сейчас... что с тобой... жив ли ты вообще, в конце-то концов! Я не буду тебе в тягость! Я сумею прокормить и себя, и тебя!
– Я никогда не позволю тебе ради меня воровать, – с раздражением, решительно пресёк он её слова, – слышишь? Я не хочу обрекать тебя на попрошайничество, воровство и на существование в столичных трущобах... Как я могу допустить такое? Это во-первых. А во-вторых... ты понятия не имеешь, о чём меня просишь. Мне нужно скрыться, понимаешь, Кати? Мне нужно сбежать! Пойми, вот только меня объявят в розыск... я же буду перед всеми преступником!
– Мне безразлично, – твердила она, не слушая доводов разума. – Даже если бы ты и впрямь был преступником! Мне всё равно!
– Мне не всё равно! Мне не всё равно, Кати! Здесь ты в относительной безопасности, ты в тепле, у тебя есть еда и одежда, есть крыша над головой, о тебе заботятся... ты имеешь возможность учиться и жить так, как живут все твои сверстники. Я оставляю тебя в надёжном пристанище. Здесь тебе обеспечен кусок хлеба, пусть и не очень большой, но он есть. Здесь у тебя такие замечательные друзья, которые тебя любят и которых любишь ты; подумала ли ты, что собираешься бросить их? Разве ты сможешь их бросить?
– Смогу, – стиснув зубы, говорила она, лихорадочно сверкая глазами, – именно потому, что им ничего не угрожает. А тебе – угрожает. Тебе я сейчас нужнее, чем им. Тебе я смогу больше пригодиться, чем им, тебе я сумею помочь... в то время как они без меня не пропадут. Они не пропадут без меня, а тебе я смогу пригодиться в городе! Вот увидишь!
– Нет. Нет, Кати. – Он категорично оборвал её, не желая даже выслушать до конца всё, что она намерена была сказать ему. – Ты должна остаться в Кентау. С ними. Я хочу оставить всё так, как есть. Так мне будет спокойнее. Пойми, если ты останешься в Кентау, в том мире, где выросла и живёшь, мне не придётся за тебя переживать. Мне не нужно будет за тебя тревожиться.
Она сникла. Внезапно осознав, что бесполезно стоять на своём и пытаться заставить его взглянуть на происходящее с собственной точки зрения, осознав бесплодность таких попыток: что бы она ни сказала и ни сделала, он всё равно не рискнёт взять её в Оинбург.
– Значит, не берёшь меня с собой? – еле слышно спросила она, низко опустив голову и уставившись на свои ноги, которые по щиколотку утонули в горячем песке.
– Я за тобой вернусь. Не знаю, когда... – после долгого молчания, которое, казалось, будет длиться вечно, произнёс наконец он. – Но вернусь непременно. Только сначала мне необходимо встать на ноги. Устроиться. Мне нужно будет найти жильё... работу... как-то укрепиться в этом мире... а тогда я вернусь и заберу тебя с собой. Я тебе обещаю! Ты веришь мне?
Она потерянно кивнула, сжавшись и ещё ниже опустив голову.
– Счастливо тебе, Дмитрий, – тихо прошептала она, не веря ни единому его слову, и голос её едва можно было различить. – У тебя обязательно всё будет хорошо. Вот увидишь. Ты найдёшь свой путь.
– Надеюсь, Кати. Ты проводишь меня?
– Провожу.
– Только до околицы, а дальше я закоулками пойду. Хоть меня здесь мало кто помнит и вряд ли кто узнает, ведь я так долго не был дома... Ну, пойдём?
– Пойдём.
...Стоя на углу ограды, окружающей приютский сад и двор, в самом конце проулка, там, где он выливается в открытую степь, Илинда долго смотрела вслед Ламскому, который удалялся по проулку в сторону железнодорожного вокзала. Прежде чем скрыться за поворотом, он обернулся, улыбнулся и помахал ей рукой. Она помахала в ответ, вновь почувствовав, как отчего-то защемило сердце и слёзы снова навернулись на глаза.
– Я вернусь! – крикнул он и свернул за поворот.
Нащупав рукой крестик, она машинально сжала его в ладони, пробралась степью до пролома в ограде и шмыгнула в неровное отверстие, скрывшись в зарослях вишни и шиповника. Не желая никого видеть, она решила спрятаться в старом гроте и пересидеть там до ужина. Хотя она была уверена, что и за ужином не сможет проглотить ни одной крошки хлеба. В этот день она второй раз в жизни пропустила обед, и опять по вине Дмитрия. Она не появилась в столовой, потому что совершенно забыла об этом, сидя на берегу с Ламским, да и вспомни она про обед – всё равно не двинулась бы с места, настолько была расстроена, подавлена и сломлена. Ей хотелось только одного – свернуться клубочком у холодной замшелой стены в самом тёмном углу грота и уснуть лет на десять... и чтобы никому было неведомо, где она и что с нею сталось...

Больше она его не видела.
След мальчика затерялся. Она изобретала всяческие способы, чтобы выяснить, что с ним случилось, но ей так и не удалось узнать ничего определённого. Дмитрий исчез, как сквозь землю провалился, и никому из его домашних не было известно его местонахождение.

Июнь был в самом разгаре.
Тополиный пух белым снегом кружил в воздухе, устилая двор и путаясь в густой мураве, росшей по всему двору вместо газона – исключение составляла только мощёная камнем дорожка, ведущая к воротам, и пространство перед главным крыльцом, также выложенное каменными плитами и лишённое всякой растительности. Налетавший ветерок сметал пух в комья, легонько перекатывал их с места на место и тутже наваливал новый. Стоило ему тихонько пошевелить ветви тополей, стоило тронуть гладкие тёмно-зелёные с лица и серебристые с изнанки листья, как вниз срывалось целое облако пушистых белых хлопьев.
Невозможно было оставить открытой форточку, чтобы не напустить полную комнату пуха.
Сторож по три раза в день сметал его метлой, но несколько часов спустя пуха было столько же, если не больше. Старик ворчал, утирая пот со лба, что давно пора прекратить это издевательство и спилить злосчастные деревья, или однажды они его угробят.
– Не мети, Силантий, – говаривала мама Анна. – Нет от него спасения. Вот закончится июнь, тогда и прибраться можно будет. А деревья пилить жалко – испокон веку тут растут. Да и тень от них какая!
– Дак боюсь, погорим мы однажды, – хмурился сторож, сердито дуя в седые усы. – Горит-то пух хлеще пороха! Спичку кинуть – и пожар мгновенно займётся, и не унять его будет никакими силами. Весь как есть разом загорится! Озорников-то у нас хватает... мальчишки – народ бедовый, что им стоит поджечь – того лишь ради, чтобы взглянуть, как горит. Нет, уж я лучше помучаюсь, помету – зато живы-здоровы будем.
И мама Анна стала посылать ему на подмогу школьников, разбив их на смены. Каждой смене по очереди приходилось заступать на уборку тополиного пуха. Помогали Силантию с охотой – все любили его за добрый нрав и золотые руки. Когда выдавалась у него свободная минутка, он вырезывал из дерева лошадок, человечков, или стучал молотком – делал кукольную мебель, или чинил прохудившиеся ботинки и валенки. Подлаживал он и старую приютскую мебель: стулья, столы или кровати имели обыкновение время от времени ломаться, и на починку всегда звали Силантия.  В благодарность за заботу ребятишки приносили ему из леса полные карманы ягод и орехов. Однажды даже притащили живую черепаху, но Силантий велел им отнести её обратно на речку, потому что на воле ей жить веселее будет, чем в старом корыте, которое он мог бы ей предоставить.
Сама мама Анна долгими летними вечерами частенько сиживала рядом с ним на крылечке его домика, когда он подшивал валенки, и подолгу советовалась с ним о делах хозяйственных. Она вязала ребятишкам носки или пришивала заплаты к прорехам, он чинил их башмаки или делал им игрушки, ребятишки бегали по двору, играли в салочки, возились в огромной куче песка, привезённого сторожем с реки, качались на качелях, сделанных руками того же Силантия, строили шалаши из срезанных кленовых веток или играли в разбойников. То и дело подбегал то один воспитанник, то другой, предъявляя мадам синяк или ссадину, и она откладывала своё вязание или шитьё и терпеливо бинтовала им ногу или руку, и баночка с чудодейственным бальзамом госпожи Беладонии всегда стояла рядом с ней на ступеньке. Старшие девочки подсаживались к маме Анне и читали вслух интересные книжки, которыми была полна приютская библиотека, или учились вязанию, вышиванию и шитью, перенимая её богатый опыт, и засиживались дотемна с любимой наставницей, которая последней уходила со двора.
У неё был свой дом, но она предпочитала жить в одной из приютских комнат – дома у неё было пусто и одиноко.
Единственного своего сына она похоронила ещё младенцем, муж от неё давно ушёл, потому что за делами приюта, в которые она с головой погрузилась после того, как лишилась своего ребёнка, она частенько забывала о нём, а её постоянные гости – приютские дети, которыми вскоре стал кишеть их дом, действовали ему на нервы и раздражали без меры. Он ушёл, а она заметила его уход лишь неделю спустя – до такой степени её поглощало дело всей её жизни. Расстраиваться было некогда, меняться она тоже не собиралась, а потому просто шла той дорогой, на которую увлекла её жизнь. И до последних своих дней она ни разу не пожалела о сделанном выборе.
Она равно любила всех своих воспитанников, помнила каждого по имени, и вырастила не одно поколение приютских детей, даря им поистине материнскую любовь и заботу, благодаря которой они не слишком ощущали свою ущербность. Она от души плакала, провожая каждый свой выпуск, и без труда узнавала бывших своих выпускников, приезжавших много лет спустя навестить свою приютскую маму, и искренне радовалась их удачам и переживала их горести, как свои собственные.
Любила она и двух подкинутых много лет назад девочек – Мишель и Илинду. Их история особенно волновала её, и втайне от них она пыталась провести собственное расследование, намереваясь выяснить, что же всё-таки случилось в ту морозную ноябрьскую ночь и кто осмелился бросить их умирать на приютском крыльце. Она за свой счёт нанимала то одного детектива, то другого, но ни один не смог порадовать её хоть какими-то сведениями. Мама Анна держала свои поиски в секрете, не зная, что за скелет удастся ей откопать, да и получится ли вообще. И не хотела зря обнадёживать девочек, если сведения получит неутешительные или таковых не окажется вовсе.
Ничего конкретного ей так и не посчастливилось узнать. О чём она горько сожалела. И словно пытаясь компенсировать девочкам свою неспособность выяснить правду, она старалась внимательнее относиться к ним и закрывала глаза на многие их проступки, в то время, как следовало хотя бы для острастки наказать их. Например, они могли часами пропадать вне приютских стен, или вернуться в свою комнату гораздо позже положенного срока, или одной из них могло не оказаться на месте во время вечернего обхода, или от их одежды и волос снова пахло дымом костра и печёной картошкой, которую они взяли неизвестно где и пекли на берегу, в лесу или в степи. И вместо наказания, вполне ими заслуженного за нарушение правил, она ограничивалась нестрогим выговором, смиренно выслушав который, они просили извинения и тутже отправлялись бегать по висячему мосту, готовому вот-вот обрушиться в реку, или обдирать кусты малины, которая просовывала свои ветви через щели соседнего забора.

Ещё одним любимым занятием девочек было собрать вокруг себя кучу девчонок и мальчишек и устроить небольшое представление. Мишель обычно брала бумагу и перо и на ходу сочиняла какую-нибудь интересную пьесу, и они, разучив роли, устраивали спектакль. Зрителей и участников обычно бывало много, за место под солнцем нередко случались серьёзные стычки, и Мишель, разнимая драчунов, сама выбирала, кого из них осчастливить ролью. А она имела право выбирать, потому что пьесы были её собственного сочинения. Обычно главные роли доставались ей самой и Макси, всем остальным отводились второстепенные. Илинда по блату получала роль со множеством слов, так как жили они вместе, и как-никак, но дружили и были по-своему привязаны друг к другу. Юли в постановках не участвовала. Она наотрез отказалась выходить на сцену, заявив, что стесняется и не сможет и двух слов связать, когда на неё смотрит столько глаз. Панчо довольствовался тем, что было написано специально под его характер, и иногда получалось так, что один и тот же персонаж, которого играл мальчик, кочевал из одного спектакля в другой, даже имени своего не меняя.
Илинде зачастую не нравились роли, которые Мишель отводила лично для неё. И она норовила многое в них подправить, требовала, чтобы слова были изменены на более подходящие, и если этого не случалось, долго дулась на автора, пока та не соглашалась переделать пьесу. Мишель шла ей на уступки, потому что ссориться всерьёз со своей подругой ей не хотелось.
– Я тоже напишу пьесу, – заявила однажды Илинда, в очередной раз почеркав текст подруги, – я тоже напишу пьесу!
– Я буду играть только своё! – немедленно отреагировала Мишель и скрестила на груди руки.
– Ну и пожалуйста! – Илинда бросила ей исписанные её рукой листки, и те разлетелись по полу. – Мишель, мне надоело играть служанок и дурочек.
– Главные роли – мои, – категорично отрезала та, – потому что автор текста – я!
– Вот потому я и собираюсь написать своё! – оборвала её Илинда, и предложила: – А давай на спор: кто лучше напишет? А потом поставим обе пьесы – и твою, и мою. И пусть зрители судят, у кого получилось интереснее.
Но соревноваться Мишель наотрез отказалась. Она не могла допустить, чтобы сочинение кого-то другого имело больший успех, чем её собственное. Она чувствовала, что Илинда – опасная противница, способная если не затмить её, то встать рядом, а этого она допустить никак не могла. Она желала быть единственной и неповторимой. Быть лучшей. Во всём. И ей было наплевать, чем ради своей цели придётся пожертвовать.
Она не позволила Илинде написать свою пьесу, переиграв всё по-своему. Выяснив у неё, что за роль та желала бы получить, Мишель подправила свои сочинения и скроила желаемый образ, предоставив своей подруге воплотить этот образ в жизнь. Илинда успокоилась, оставшись вполне довольна, довольна была и Мишель, оставив все приоритеты за собой.
Долгими летними вечерами, если не было выступлений, ребята до самой темноты играли в мяч на пустыре за приютским садом, или в прятки – в старом саду. Догонялки, салочки, скакалки и выбивалы – эти игры никогда не выходили у них из моды. Смех и крики разносились по округе до самой ночи, мама Анна не ругала их и не торопилась загнать по комнатам, и зачастую летом позволяла им ложиться спать гораздо позже обычного, если на улице стояла хорошая погода и можно было побегать на свежем воздухе.
Мама Анна неизменно присутствовала на каждом выступлении, которое устраивала Мишель. Воспитанники самолично приглашали её в качестве почётного гостя, и она откладывала все дела и садилась в первом ряду, когда они давали свои представления.
Ей и в самом деле казалось, что её дети не лишены своеобразных талантов, и она радовалась за них и гордилась ими, стараясь убедить себя, что её глаза не застит обычная материнская слепота, заставляющая считать своих чад действительно лучшими. А она каждого ребёнка, попадавшего под её опеку, целиком и полностью считала своим и принимала под своё тёплое крылышко, оберегая и опекая его с заботой и любовью.
Наблюдая увлечения Мишель, Илинды и многих других детей, она подумала, что со временем нужно бы организовать нечто вроде школьного театра, чтобы все желающие могли попробовать свои силы – вдруг да и получится, и поделилась своими идеями с госпожой Полетт, которая была в приюте старшей воспитательницей и преподавательницей литературы. Той пришлась весьма по душе перспектива устроить свой театр, и они вместе принялись продумывать план за планом.
Но планы свои они вынуждены были отложить на неопределённый срок.
С некоторого времени мама Анна стала замечать за собой серьёзное недомогание, сопровождавшееся болями и головокружением. Она стала худеть и чахнуть. И когда госпожа Полетт, встревоженная не на шутку, заставила её обратиться к больницу, доктора не сообщили ничего утешительного. Госпожа Полетт настояла, чтобы она лечилась, но лечение не приносило ощутимых результатов.
И всё же, больная ли, здоровая, мама Анна не хотела покидать своих ребят надолго. Она продолжала жить приютом и работала по-прежнему, время от времени ложась в больницу для проведения очередных процедур, и, возвращаясь, вновь принималась за дела, торопясь успеть сделать возможно больше для своих питомцев. Кроме госпожи Полетт да старого Силантия она никого не посвящала в свои несчастья, и никто в приюте не подозревал о том, что она серьёзно больна. «Плохие вести всегда успеются!» – считала мама Анна, не желая заранее огорчать своих детей и подчинённых. И всё же она решила бороться со своей болезнью до последнего, испробовать все возможные средства, чтобы победить её.

Тополиный пух устилал ковёр муравы, простиравшийся до самых ворот. Грязновато-серые хлопья покрывали всё вокруг на несколько дюймов и хрустели под ногами, как свежевыпавший снег; длинные ржавые кисти с засохшими раскрытыми коробочками, на которые налипал белый пух, и суставчатые сизые ветви, которые так легко, с сухим треском ломаются при малейшем усилии, валялись тут и там.
Вчера был сильный ветер, нагнавший тучи, и всю ночь над приютом завывала буря, срывая с тополей листья и коробочки с семенами, ломая хрупкие ветви. Несмотря на то, что целую ночь над приютом полыхали зарницы и с треском прокатывался по низкому небу гром, дождя не выпало ни капли. Зато двор был завален тополиным пухом, что посрывал с деревьев буйный ветер; с рассветом он немного утих, но всё ещё был достаточно силён.
Илинда, Макси и Мишель, вооружившись граблями и вениками, убирали двор. Макси сгребал пух в огромные кучи, Илинда заметала бордюры, а Мишель набивала мешки, тщательно приминая и утрамбовывая хрусткие хлопья, чтобы побольше уместить. Юли держала ей мешки, Панчо относил их за ворота и укладывал в телегу, стоявшую в переулке. Вечером Силантий вывезет мусор на свалку. Телега была своя, приютская, а вот лошадь придётся попросить у соседей, потому что своей лошади в приюте не было.
Ветер продолжал налетать сильными порывами, взметая то, что с таким трудом ребята сметали в кучи, и Мишель торопилась подобрать собранное как можно быстрее, стараясь опередить ветер, грозивший снова разнести пух по двору. Время от времени с тополей сыпались новые и новые белые кисти, ложась на выскобленную граблями землю и траву. И тогда Юли бежала поднимать их.
Сегодня была их очередь помогать Силантию. И каждый из них радовался, что в этом году им наверняка не придётся больше убирать пух, потому что ещё неделя-другая, и тополя перестанут сорить. Впрочем, им всего-то выпало дежурить третий раз за лето, уж с этой стороны жаловаться не приходилось.
Дворник Силантий, сидя на ступеньках своего крылечка, курил и время от времени порывался пойти помогать ребятам, но те решительно усаживали его обратно и в пять голосов заявляли, что превосходно справятся сами. В последние несколько дней у него сильно прихватило спину, и всем в приюте было прекрасно об этом известно. Силантий чувствовал себя весьма неловко, оттого, что дети выполняют за него его работу, но те и близко его подпускать не хотели ни к метле, ни к граблям. А мальчишки собирались сопровождать его и на свалку, чтобы вытряхивать мусор из тяжёлых мешков.
Команде Макси досталось убирать одну часть двора, от боковой ограды до ворот, ещё пятеро ребят трудились на второй половине, дальше ворот, до соседского забора.
Между ними шло негласное соревнование – кто первым уберёт вверенную территорию.
Панчо торопился, бегом относил мешки и, ни секунды не отдыхая, мчался обратно, перепрыгивая через бортик тележки вместо того, чтобы осторожно слезать по высокому колесу. Лицо его раскраснелось, дыхание было прерывистым и частым.
Мишель тоже старалась работать как можно быстрее – её ловкие, проворные руки так и мелькали, захватывая сразу большие охапки мусора и несколькими стремительными движениями с хрустом уминая их в очередной мешок, которые Юли едва успевала ей открывать.
Илинда, одолеваемая своими мыслями, вскоре забыла о соревновании; она добросовестно выполняла порученную ей работу, но не спешила. И когда Мишель, случайно на неё оглянувшись, увидела, что она значительно от них отстала, ей пришлось присвистнуть от возмущения и окликнуть подругу.
– Да в своём ли ты уме? – напустилась на Илинду Мишель, бранясь на чём свет стоит. – Мы, значит, спины не разгибаем, торопимся... а ей спешить некуда! А ну, живо, догоняй! Или ты подвести нас захотела? Смотри, они уже к воротам подбираются! Неужто из-за тебя мы проиграть должны?!
Илинда вздрогнула от её резкого окрика и быстрее заработала веником. Она не хотела пререкаться с подругой, считая, что и в самом деле оплошала – ведь у неё из головы совершенно вылетело всё, связанное с уборкой территории.
Рассердившись на себя за свою рассеянность, за то, что снова отвлеклась от своих прямых обязанностей, она больно стукнула себя по руке и шёпотом обругала себя последними словами, которые только были ей известны.
Как раз в тот момент, когда её окликнула рассерженная Мишель, она в сотый раз размышляла о Ламском, который уехал из Кентау, почитай, с месяц назад. Она в сотый раз раздумывала, всё ли в порядке у Дмитрия, заявил ли на него отец, ищут ли его... В голове её теснились тревожные вопросы, ответов на которые она не знала и не могла знать, искала и не находила. А вдруг его забрали в полицию? А если не забрали, то он наверняка в бегах... Устроился ли он в городе? Есть ли у него, где жить? Есть ли кусок хлеба в обед? У него, должно быть, и деньги уже все вышли... Она обдумывала, как бы ей набраться смелости и отправиться к дому его отца – можно было бы найти садовника и спросить у него, нет ли каких известий о мальчике. Вот тогда-то, когда она почти решилась нанести визит Петро, её и настиг грозный окрик Мишель.
Встряхнувшись, она заставила себя выбросить из головы все мысли о Ламском. Он уехал. Он не взял её с собой. Нет никакого смысла изводить себя бесполезными размышлениями, которые впустую отнимают силы и время. Всё, что она может сделать – это ждать. Он обещал приехать. Пусть нескоро... Пройдёт осень, пройдёт зима, пройдёт весна... Возможно, на следующее лето он приедет... Раньше ждать бессмысленно. А значит, нельзя допустить, чтобы тревога за него сожрала всю её жизнь. У неё остались Макси, Мишель... у них общая жизнь, общие стремления, общие печали и радости. И она не имеет права зацикливаться на человеке, который уехал и неизвестно, вернётся ли обратно, в ущерб тем, кто всегда был и будет рядом с ней.
Ещё раз обругав себя распоследними словами, какие только сыскались в её лексиконе, Илинда ожесточённо замахала веником, так что пыль клубами полетела по ветру, и, крепко сжав зубы, обернувшись к команде соперников, которая ненамного, но всё же опережала их, показала им кулак и решила во что бы то ни стало доставить победу своим.

– А вы знаете, что если посмотреть в любую точку на вечернем небе хотя бы секунду, если просто остановить на мгновение взгляд, то сразу увидишь звезду? – спросила Илинда, устремив глаза на голубое небо, простирающееся над головой.
Солнце неспешно клонилось к горизонту, серебряные облака, словно вымпелы, пересекали небосвод на западе, протянувшись из конца в конец, длинные вечерние тени стелились по затихающей степи. Дремотно стрекотали в густой траве невидимые кузнечики, где-то у реки пели в прибрежных кустах, пересвистывались, птицы. Ветер улетел, отправился ночевать в свои небесные чертоги, которые не удалось увидеть ещё ни одному смертному.
Трое ребят, устав бродить по степи, расположились на отдых в густой траве в стороне от тропинки. Мишель выдёргивала ещё зеленоватые нити нераспустившегося как следует ковыля, в изобилии росшего вокруг, и собирала в пучок, намереваясь поставить в своей комнате. Они с Илиндой каждое лето набирали огромные охапки ковыля и ставили в жестянки на письменном столе; он распускался в пушистые и длинные белые нити и стоял всю осень, зиму и весну, напоминая им лето. В прошлом году Мишель подбила Макси выкопать несколько кусков дёрна, на котором рос ковыль, и перенести их в приютский сад, но мама Анна решительно воспротивилась их затее, заявив, что ковыль нельзя ни в дом приносить, ни сажать его во дворе – к несчастью. Ни Мишель, ни Илинда не верили в такие глупости, и хотя они вынуждены были отказаться от своей идеи посадить ковыль в саду, но в свою комнату продолжали упорно тащить охапки ковыля, и не желали его выбрасывать, как ни убеждала их любимая наставница.
Мишель вскинула голову вверх и устремила взгляд прищуренных карих глаз на небо. Её кудрявые волосы были завязаны высоко над ушами в два пушистых пучка, коричневое школьное платье с наступлением летних каникул наконец-то было разрешено сменить на старенький лёгкий сарафан, в котором было легко и удобно и совсем не жарко в июньское пекло. Свои стоптанные тапочки она поставила в стороне, давая отдых натруженным ногам и решив, что домой она отправится босиком, так как устала вытряхивать мелкие камешки и колючки, набивавшиеся в тапки – ступни от них горели и саднили.
– И правда, – пробормотала она, поймав взглядом едва видный серебристый огонёк. – Я и впрямь вижу звёздочку! Как крохотная серебряная точка, которую вот так просто не заметишь... И ещё одна, совсем рядом... и ещё! Никогда раньше не обращала внимания!
– А я давно заметила, – Илинда устало потянулась и, закинув руки за голову, улеглась на спину, смежила веки. – Их можно рассмотреть в небе сразу после полудня, если нет облаков и светит солнце – я, к примеру, видела их не раз и днём... а сейчас солнышко сядет, и звёздочки станут постепенно загораться ярче... ярче... пока не спустится ночь. И тогда они засияют на тёмном небе мириадами алмазных россыпей...
– Я тоже никогда не обращал внимания! – Макси последовал примеру девочек и тоже принялся изучать взглядом вечернее небо, где и вправду можно было увидеть бледную звёздочку в любом месте, на котором стоило задержать взгляд. – Странно, луну в это время суток я видел частенько – она похожа на лёгкое прозрачное белое облачко, только облака движутся, а луна остаётся на месте и делается всё ярче, отчётливее... Луну много раз видел, а на звёзды внимания не обращал. Вот ведь как бывает!
– Бывает, – протянула Илинда, лениво наблюдая за тем, как всё большей голубизной наливается небо, как тихонько подкрадываются поздние летние сумерки. Вообще-то, им давно следовало бы вернуться в приют; наверняка уже все ребята разошлись по своим комнатам и готовятся ложиться спать. Но таким тёплым и спокойным был вечер, так сладок был прогретый за долгий день и напоённый ароматом душистых трав прохладный тихий воздух в степи, что возвращаться в душные полутёмные комнаты им решительно не хотелось. Илинда невольно подумала, что предпочла бы заночевать под открытым небом... но остальные навряд ли согласились бы с ней, выскажи она им своё пожелание. Макси наверняка напомнит ей о том, что если мама Анна узнает, что их нет в приюте, она переполошит всех и кинется искать их... и что нельзя так нехорошо с ней поступать. В принципе, она и сама прекрасно понимала, что не позволит себе сделать что-то, что причинило бы маме Анне хоть минутное огорчение. Если уж только таким образом, чтобы она никогда в жизни не узнала и не расстроилась. Как и все приютские ребятишки, Илинда, Макси и Мишель безумно любили свою наставницу и старались пореже огорчать её. Вспомнив про маму Анну, Илинда промолчала и ничего не сказала о своём желании остаться на ночь в степи, прекрасно понимая, что если таким поступком может расстроить директрису, то ей самой это не доставит особой радости. Уж лучше потом как-нибудь отпроситься у неё... Может, и разрешит.
Сегодня после ужина они втроём ушли в степь. Конечно же, не отпрашивались, ушли тайком. Но вечером их отсутствие вряд ли было обнаружено, вечером кто где – кто во дворе, кто в саду, кто в своих комнатах; проверяли, все ли на месте, только когда приходило время ложиться спать. Да и то не всегда. Проверки зависели от того, которая из нянечек оставалась дежурить ночью. Одни из них добросовестно исполняли возложенные на них обязанности, другие ленились обходить каждую комнату и считать ребят и зачастую пренебрегали своим долгом, скрывая свои проступки от директрисы, третьи могли попросту выпить лишнюю кружечку пива, после которого им уже не хотелось никуда идти. Да и не было до сих пор случая, чтобы с приютскими ребятишками случилось что-то слишком уж плохое, а волноваться заранее было не в привычках Кентайского приюта.
– Как ты считаешь, Мишель, – поколебавшись какое-то время, спросила Илинда, повернувшись к подруге, – а если попробовать поговорить с мамой Анной – вдруг она разрешит нам остаться в степи с ночевьём? Было бы здорово... можно было бы развести костёр... если посчастливится, то стянули бы в столовой картошку и хлеб... Представь только!
Мишель скептически фыркнула и передёрнула плечами.
– Фантазёрка! – насмешливо заявила она. – Неужто ты и впрямь веришь, что мама Анна отважится отпустить нас в степь с ночёвкой? Да она вся истекается, что твоя наседка, если решится на такое, у ворот нас поджидать станет, пока не вернёмся! Не решится! Не отважится! И не надейся! Она и так-то считает, что мы слишком много времени проводим вне приютских стен, молчит только. Ни в коем случае нельзя у неё отпрашиваться! Неужто ты до сих пор не поняла, что в жизни действует только один закон: если тебе что-то нужно, бери не спрашивая. Потому что украдёшь – точно твоим будет, а попробуй попроси – не только получишь отказ, но потом и стащить непросто будет, потому как пасти станут. Если тебе нужно куда-то, куда идти нельзя по той или иной причине – иди тайком. Никого не спрашивая. Авось, не заметят... а будешь спрашиваться – вне всяких сомнений не разрешат. И удрать после этого не удерёшь. Караулить начнут. А ты? Надумала! Отпроситься! Мама Анна, конечно, добрая... но не до такой же степени!
– А и вправду было бы здорово, – подал голос Макси. – Хотя и я считаю, что к ней с таким вопросом лучше не соваться – нипочём не пустит.
Опершись на локоть, Илинда задумчиво выщипывала сухие травинки. Поколебавшись немного, она посмотрела на Макси, потом на Мишель, и нерешительно произнесла:
– Ну тогда... тогда можно ведь и не спрашиваться... Вот, например, можно же после обхода выбраться в сад, а оттуда – в степь... Юли позвать... и Панчо...
Ребята оживились. Какое-то время каждый из них молчал, усиленно обдумывая открывающуюся перспективу, затем принялись совещаться, как и когда лучше совершить предполагаемый побег из приюта. Макси пообещал добыть продовольствие; Мишель заявила, что они с Юли позаботятся об одеялах и подушках, которые можно заранее припрятать где-нибудь в саду, чтобы потом беспрепятственно забрать; Илинда заявила, что наберёт хвороста для костра.
– А если на пляжике за обрывом расположиться? – спросила Мишель, на что Макси возразил, что ночью возле реки комары их живьём слопают, и никакой дым от костра не спасёт.
– В овраге за приютом тоже нежелательно жечь костёр, вдруг из приюта заметят, да и ночью там страшно холодно... – раздумчиво проговорила Илинда. – А значит, нужно просто найти местечко в открытой степи. Макси, поговори с Панчо, спроси, пойдёт ли он с нами. А Мишель спросит Юли. Я думаю, они вряд ли откажутся.
– А я буду рассказывать страшные истории! Я их столько знаю! – засмеялась Мишель и с воодушевлением захлопала в ладоши. – Можно устроить ночь страшилок! Вот здорово будет!
– Я тоже знаю страшные истории, – поддержал её идею Макси, – и немало! До утра хватит! Посмотрим, насколько вы храбрые!
– Сам не струсь! – фыркнула Мишель и высоко вздёрнула подбородок. – Лично меня ничем не напугать!
– Да и я не из пугливых, – поддержала её Илинда и вновь лениво откинулась в траву, заложив за голову руки. – Я бы хоть сейчас здесь осталась...
– Нет, сегодня нам придётся вернуться в приют, – заявила Мишель. – Лучше мы попозже удерём. Когда запасёмся провиантом – а то закрома наши слишком уж опустели. И когда будет смена тётушки Анны – потому что она обходит все комнаты ровно в одиннадцать, и после этого уже больше никого не тревожит. Можно будет не беспокоиться, что наше отсутствие обнаружится.
– А сегодня дежурит старуха Марион – и скорее всего, никакого обхода вообще не будет, – ворчливо возразила Илинда, – опять выпьет лишнего и уснёт в своей каморке.
– Ну да, – усмехнулась Мишель. – А среди ночи вскочит и понесётся по комнатам с вытаращенными глазами, вспомнив, что не потрудилась проверить, все ли на месте. Не раз такое бывало.
Илинда со вздохом вынуждена была с нею согласиться. Макси решительно заявил, что лучше выждать самый удобный момент и не рисковать понапрасну.
– К тому же, Панчо наверняка поднимет шум, если я не явлюсь сегодня, – добавил он. – Да и Юли забьёт тревогу. Мы же их не предупредили. Да и к чему просто так костёр разводить, когда нечего в котелок бросить! Так не интересно! Надо сначала картошки запасти, чтобы было с чем ночь коротать.
Девочки согласились с его доводами.
Тем временем стемнело совсем. На потемневшем небе зажглись, загорелись звёзды, которые ещё совсем недавно с трудом можно было различить в вышине, с реки потянуло прохладой. Где-то далеко в степи заржала лошадь, ей отозвалась другая – видно, кто-то из деревенских ребятишек вновь отправился в ночное. В Кентау летом ребятишки собирались по нескольку человек и частенько выходили в степь ночевать под открытым небом, выгоняя лошадей попастись. Они жгли костры, пекли в прогоревших углях картошку и весело проводили время.
Мишель подняла с земли свой ковыль – охапка получилась приличная. Илинда нехотя села и стала отряхивать прилипшие к рукам травинки. Обуваться они не стали – они чувствовали себя комфортнее, когда ходили разутыми; да и обувь, которая грозила развалиться от слишком неосторожного движения, которую приходилось через каждые пять шагов снимать с ног и вытряхивать набившиеся в дыры мелкие камешки и пыль, скорее раздражала и мешала при ходьбе, чем помогала, и проще было вовсе от неё отказаться. Макси поднялся и с наслаждением потянулся, зевая во весь рот.
– Я и вправду сейчас с удовольствием заснул бы здесь, – пробормотал он. – И неважно, что нет костра и картошки... Сил нет, как спать хочется...
Мишель весело засмеялась и заявила, что когда они всё же отправятся ночевать в степь, то придётся им обойтись без страшных историй, которыми обещал напугать их товарищ, так как он, по всей видимости, сразу же впадёт в летаргию.
– А не дождётесь, – хитро сощурился тот. – Я усну последним! Потому что я заранее высплюсь днём!
– Ну если только так! А то я уже волноваться было начала – без страшилок останемся!
– Не переживай, Мишель! Специально для тебя я придумаю что-нибудь на самом деле страшное... чтобы ты больше всех напугалась!
– Что ж, думай! – Она снисходительно улыбнулась, полагая, что на свете просто не существует истории настолько страшной, которая могла бы её напугать, и придумать подобную историю было не в силах человеческих. – Думай, Макси, думай. Я подарю тебе все свои стеклянные шарики, которые я выиграла на прошлой неделе у Антона и Гарика, если ты заставишь меня хотя бы раз с испугом оглянуться. Идёт?
– По рукам!
Ребята неспеша двинулись в обратный путь. Степь лежала перед ними дремотная, спокойная. Где-то вдалеке гремел на реке лягушачий хор, предвещая близящееся ненастье; стрекотали в высокой душистой траве кузнечики; негромко посвистывали, перекликаясь, ночные птицы. Бесшумно пролетела мимо огромная сова, едва не коснувшись ребят своим мягким крылом; следом за нею с писком пронеслась летучая мышь.
Они возвращались обратно в приют.
Мишель несла ковыль, удобно устроив охапку на сгибе руки и придерживая её другой. Илинда в одной руке держала свою обувь, в другой – обувь Мишель, которую та попросила донести, так как руки у неё были заняты. Макси шёл впереди в своих потрёпанных шлёпанцах и распевал во всё горло, скидывая то с одной ноги шлёпанец и закидывая его как можно дальше по дорожке, то другой, и вновь надевая их, когда до них допрыгивал.
Ночь выдалась тихая и безлунная. Звёзды освещали путь.
Подойдя к приюту и остановившись у пролома, дети посовещались и решили, что пора вновь устраивать налёт на кухню, потому что картошка, которую они так удачно вынесли из владений тётушки Ганны месяц назад, благополучно закончилась ещё на прошлой неделе, и каждый из них уже успел соскучиться по ежедневным пикникам, которые они устраивали на пляже за обрывом. Правда, они и сейчас не голодали: время от времени шли хорошие грибные дожди, и в лесах возле Флинта было полно грибов, а порой Макси и Панчо вытряхивали из садков довольно крупных рыбёшек, которых они с удовольствием жарили, но пустые закрома в овраге и под приютским фундаментом навевали на них уныние. Нужно было наполнить хотя бы один из них, чтобы на душе становилось веселее при одном воспоминании о том, что у них в запасе есть еда, что они могут в любой момент побаловать себя куском сахара, горстью сухофруктов или картофельным супом.
– Что придумаем-то? – наморщив лоб, спросила товарищей Мишель, на что Макси беспечно засмеялся и объявил, что версию, придуманную ими в прошлый раз, им так и не пришлось использовать, потому что тётушка Ганна обварилась кипятком и сама сбежала из кухни, оставив дверь нараспашку, а потому и придумывать нечего, нужно просто разыграть сценку, что они припасли для неё тогда – и дело с концом.
– Только в этот раз вместо меня на кухню должен отправиться кто-нибудь из вас, так как если опять пойду я, она может заподозрить неладное.
– Я пойду, – торопливо вызвалась Мишель. – Прикинусь, что ногу подвернула... Попрошу отвести меня к аптекарше. А вы в это время подчистите всё, что плохо лежит.
– Панчо опять оставим на страже, – решил Макси. – Я похозяйничаю на кухне, а Илли пусть прячет то, что я ей в окошко выброшу. Хорошо бы и Юли на всякий случай с ней оставить... вдруг нам снова повезёт и придётся два тайника вместо одного набить, тогда Илинде легче было бы перетаскивать припасы.
– На Юли вряд ли можно рассчитывать, – поморщилась Мишель. – Ещё грохнется в обморок, отхаживай потом её... Всё дело запорет. Мы её лучше за грибами лишний раз отправим, или за хворостом. Чтобы от неё хоть какая-то польза была.
– Ну, как знаешь.
А Илинда стояла и с внезапно сжавшимся сердцем думала о том, что в этот раз ей не придётся утаивать часть продуктов для Ламского, что в этот раз она со спокойной совестью сможет спать ночами, а не бежать к тайникам, выгребая втихаря картошку и лук... Ей больше нет и не будет нужды красть у своих. Она больше не будет крысой... Потому что красть ей теперь не для кого. Это должно было обрадовать её... но от одной такой мысли руки у неё опустились, а на глаза навернулись слёзы.
Она предпочла бы до конца жизни быть крысой, только бы Дмитрий Ламский мог остаться на чердаке под её опекой.
Но его не было. Он уехал и не подавал о себе вестей. И она понятия не имела, что с ним.
В эту ночь, когда все уснули, Илинда поднялась, вышла из комнаты и, заметив, что Марион опять забыла запереть дверь в переход, пробралась на пустой чердак. Вокруг было темно и тихо. Лишь россыпи звёзд заглядывали в разбитое окно, бросая голубоватый свет на старый матрас, на котором лежала оставленная Дмитрием книга, которую он так и не дочитал, раскрытая на той странице, где он её раскрыл в последний раз, на деревянный ящик под окном, на котором лежала засохшая картошина, изрядно подточенная мышами, и несколько заплесневелых варёных грибов.
Она не осмеливалась заходить сюда с тех самых пор, как он уехал.
Илинда долго стояла, уставившись на забытую им книгу, потом опустилась на матрас и, закрыв лицо руками, беззвучно заплакала. Плакала она так долго, что иссякли последние её силы и заболели глаза, и, наконец-то затихнув, она отвернулась от окна, чтобы не светило на неё, натянула на себя старую шубу, которой накрывался Ламский, и забылась беспокойным сном.
Видит бог, она старалась поменьше волноваться о своём потерянном друге. Но временами на неё накатывало отчаяние, с которым ей трудно становилось справиться, и тогда ей необходимо было побыть в одиночестве и выплакать наконец всё, что накопилось в душе и в сердце.
Она предпочла бы скитаться вместе с ним, чтоб только знать обо всём, что происходит в его жизни, даже в голоде и в холоде, даже скрываясь от людей... Она согласна была бы даже оставить самое дорогое, что было у неё в жизни – своих приютских друзей, ведь им ничего не угрожало, в приюте у них было весьма сносное существование, они не подвергались никаким опасностям, и вполне могли бы обойтись без неё. А вот Дмитрию она сумела бы пригодиться. Если б только он согласился взять её с собой.
Но он оставил её в Кентау. В относительном достатке, с более-менее надёжной крышей над головой, в полной безопасности приютских стен, в окружении друзей.
Он оставил её в Кентау. И ушёл один.
И ничего с этим поделать было нельзя.

Чего и следовало ожидать, их план снова увенчался полным успехом. Мишель сумела так убедительно разыграть свою роль, что самые настоящие слёзы лились из её глаз, и Ганна, бросив все свои хозяйственные хлопоты, повела её в аптеку. Прежде чем она успела вернуться в свои владения, ребята успели разжиться несколькими булками хлеба, изрядным запасом картошки, редьки и свёклы, сахаром и привычными сухофруктами. Удалось стащить также несколько луковиц и несколько пригоршней лапши, которую повариха раскатала и сушила на огромном столе в углу комнаты.
И снова всё было проделано настолько чисто и изобретательно, что бедная женщина и не подумала о том, что её обокрали во время её отсутствия, и, возвратившись в поварню, даже не подумала проверить, всё ли в целости и сохранности.
Маленькая компания ликовала.
Вечером, собравшись у реки и готовя себе второй ужин, ребята решили больше не дожидаться момента, когда они бросят в котёл последнюю картошину, и дня через три снова совершить набег на кухню, чтобы пополнить свои запасы.
Они принялись ломать голову над задачей, как проще было бы осуществить задуманное – ведь не станешь же через день предъявлять поварихе вывихнутые лодыжки и слёзно просить её проводить до аптеки.
Мишель и Илинда, перебивая друг друга, выдвигали одну идею за другой и сами же их отвергали. Панчо старательно хмурил лоб, напрягая каждую извилину, и пытался изобрести такой виртуозный способ лёгкой наживы, до которого ещё никогда и никто не додумывался; но почему-то ничего оригинального, ничего умного не приходило ему в голову. Юли доедала остатки редьки с хлебом и молча переводила свои блестящие чёрные глаза с одного товарища на другого, ожидая, что взбредёт им в голову и на чём они решат остановиться.
Макси молчал, сосредоточенно уставившись в одну точку.
...Он никак не мог ухватить одну смелую мысль, упорно вертевшуюся в мозгу и неизменно ускользавшую, стоило ему попытаться приблизиться к ней; он кружил вокруг да около, заходя то с одного края, то с другого. Ему казалось, что ухвати он эту мысль и обдумай всё, как следует, и проблема с едой будет решена раз и навсегда. Но мысль рассыпалась в пыль, уворачивалась, выскальзывала, стоило ему только протянуть руки в попытке ухватить её за хвост, и вновь маячила перед ним – заманчивая и недосягаемая, как мечта...
И вдруг его осенило – подвал! Подвал на кухне!
Кухня была угловым помещением. Подвал располагался прямо под нею, отделённый от неё только дощатым полом, державшимся на прочных дубовых перекрытиях. Стены подвала сплошь земляные... И если немного расширить тайник под фундаментом, прокопать его поглубже футов на десять, то можно вывести ход прямо в один из верхних углов погреба. Если сделать ход горизонтальным, то выход в подвал окажется под самым потолком, и тогда придётся плести верёвочную лестницу, чтобы иметь возможность спускаться вниз. А если сделать ход наклонным, то выход может получиться возле самого пола; конечно, последний вариант был бы более удобен и прост в обращении, но и хлопот с ним было бы несравнимо больше – во-первых, копать пришлось бы гораздо более длинный ход, а во-вторых, гораздо больше земли пришлось бы выносить из ямы и прятать её неизвестно куда, ведь если кто-нибудь заметит кучи свежей земли, то начнутся проверки – что, да где, да зачем. И тогда великолепный план может с треском провалиться. А допустить этого никак нельзя, такие идеи приходят в голову раз в столетие, а уж шанс воплотить эту идею в жизнь предоставляется и того меньше.
Ошеломлённый, потрясённый до глубины души, Макси сидел с широко раскрытыми глазами, уставившись в пространство, и ничего не видел вокруг, никого не замечал. Самые заманчивые картины складывались в его голове, подобно мозаике, тесня друг друга и стремительно меняясь; план дальнейших действий разворачивался перед ним подобно сброшенному с пригорка рулону яркой материи, и он с трудом поспевал за ним своим внутренним взором и тем более разумом.
Потайной ход в подвал! Это же самая настоящая золотая жила!
Нужно всего лишь как следует замаскировать его изнутри – и дело в шляпе! Снаружи спрятать лазейку не составит особого труда – ведь это было бы ничуть не сложнее, чем спрятать вход в тайник.
– Я буду копать ночью, – изменившимся до полной неузнаваемости голосом прошептал он, принимаясь разговаривать сам с собой и совершенно позабыв, что рядом с ним сидят ребята, которые смотрят на него во все глаза, ничего не понимая.
– Что копать? – переспросил Панчо, взъерошив свои светлые волосы и недоумённо подняв пшеничные брови; он осторожно снимал с огня котелок, в котором кипела, источая дивный аромат, лапша с грибами – она уже было готова.
Макси не услышал обращённого к нему вопроса. Огляделся вокруг очумело и радостно и, вскочив, стал расхаживать по песку, что-то хрипло бормоча себе под нос, смеясь временами и ликующе похлопывая ладонью о ладонь.
– Что это с ним? – недоумённо уставилась на Илинду Мишель; та встревоженно пожала плечами и вновь стала следить глазами за Макси, который, казалось, совершенно перестал замечать их присутствие, погрузившись в какие-то свои, видимые только ему, измерения.
Наконец, обдумав всё до конца, Макси лихо перекувырнулся через голову и с громким торжествующим воплем, достойным индейца, едва не шлёпнулся в тёплую речную воду, мягко плескавшую у берега.
– Что, в конце концов, происходит?! – вскричала Мишель, нетерпеливо вскакивая с места и с негодованием глядя на Макси. – Мы сидим здесь в виде идиотов уже с четверть часа, любуемся, как ты бродишь по кругу и несёшь какую-то чушь, которую и разобрать невозможно... а теперь и вовсе! Что за фокусы? Можешь объяснить нам доходчиво и ясно? Или... или ты рехнулся, что так ведёшь себя?
Макси звонко рассмеялся, уставился прямо в глаза Мишель, стоявшей перед ним, и воскликнул, повторяя сказанную ранее фразу, отпечатывая каждое слово и выговаривая их многозначительно и веско:
– Я буду копать ночью!
Ребята молча смотрели на него, совершенно ничего не понимая, а Макси, как о деле решённом, снова повторил, утвердительно и довольно:
– Да, я буду копать ночью.
– Да что копать-то? – в недоумении спросил Панчо.
– Ход, – как ни в чём ни бывало пожал плечами Макси и даже не посмотрел на своего товарища.
– Что ещё за ход, ты можешь объяснить вразумительно? – насела на него Мишель.
– Самый обыкновенный ход. В подвал, – понизив голос до шёпота, проговорил Макси, и его тёмные глаза снова вспыхнули от радости и заискрились.
Четыре головы мгновенно сблизились, четыре пары глаз молча уставились на него. Ребята замерли в ожидании продолжения, и Макси, выждав эффектную паузу, так же вполголоса посвятил их в свой великолепный замысел, закончив такими словами:
– Итак, по ночам кухня заперта на несколько замков, и в ней до самого утра нет ни души. И в саду в это время суток нет ни души. А потому за одну-единственную ночь я смогу прокопать свою нору. А если мне кто-нибудь поможет, то и землю можно будет сразу сыпать в вёдра, чтобы не осталось следов вокруг, и тутже её выбрасывать подальше.
– Я, я помогу! – вскричала Мишель, радостно и взволнованно захлопав в ладоши. – Я могу землю носить и в овраг её сыпать, чтоб никто её не увидел! Ты же возьмёшь меня на такое опасное задание? Лучшего помощника, чем я, тебе будет трудно сыскать!
– И я пойду, – решительно заявила Илинда. – Я тоже могу землю носить. Я всё равно не смогу уснуть, если вы одни будете работать ради нас всех. Я тоже с вами!
Панчо, замявшись и побледнев, опустил глаза и через силу выдавил:
– Я... я тоже пойду. Я караулить буду. Спрячусь где-нибудь в кустах и буду смотреть, чтобы никто в сад не прошёл.
Юли молчала, в мгновение ока превратившись в изваяние, в неподвижный памятник самой себе. Но от неё помощи никто и не ждал.
– Отлично! – засмеялся Макси, и заявил: – Ну, а теперь нужно только дождаться тёмной ночи, когда ни луны, ни звёзд на небе не сыщешь. Так оно вернее будет. И – за дело. Кстати, нужно будет сплести лестницу. Где взять верёвку? Есть предложения? У нас в приюте вместо бельевых верёвок проволока натянута. Что весьма прискорбно. Иначе мы бы позаимствовали верёвку в приюте.
– В соседнем огороде, где мы малину и вишню дерём, на прошлой неделе новую верёвку натянули, – немедленно отозвалась Мишель и бросила взгляд на Юли. – Помнишь, мы с тобой всё бродили возле забора, выжидая, когда они закончат возиться со своей верёвкой, чтобы попробовать набрать вишни... а они всё не уходили и не уходили, а под конец выскочили их дети и кинулись эту самую вишню объедать... дочиста всё сожрали! Мы ещё так сильно рассердились на них... помнишь?
Юли на мгновение вышла из своего ступора и согласно закивала головой, подтверждая каждое её слово.
– Я думала, как бы им отомстить... а теперь знаю как: я просто срежу у них эту самую верёвку, из-за которой мы столько намучились. Как хорошо, что они до сих пор не взяли новую собаку... старая ещё весной сдохла... Я ночью к ним перелезу и обрежу верёвку под самый корешок! – довольно засмеялась Мишель. – То-то радости будет! И нам польза, и им вред!
– Я пойду с тобой, – заявила Илинда. – Я подстрахую тебя.
– И я пойду, – сказал Макси. – В конце концов, это была моя идея – с верёвкой, вот я и помогу вам её добыть. Кстати... я слышал, у них дед тот ещё рыбак... Было бы неплохо пошарить у них в сарае – вдруг удочка найдётся... Или хотя бы леску с крючками отыскать... А кроме того, может, посудой какой разживёмся... может, выкинули кастрюлю какую старую... или сковороду... А то у нас один-единственный котелок, в котором мы и варим, и чай кипятим.
– У них большой кувшин постоянно на плетне висит, – припомнила Илинда. – На том плетне, что выходит в степь.  Со стороны оврага. Я давно на него посматриваю... может, возьмём? Сгодится для чего-нибудь?
– Да можно и кувшин прихватить... – в раздумье пожал плечами Макси. – Перетащим его в овраг и спрячем. Найдём для чего приспособить.
Они принялись обсуждать, чем ещё можно было бы поживиться в соседском сарае, и решили, что если подвернётся под руку какая-нибудь нужная вещь, они зевать не станут и быстро найдут ей применение. Решив, что в самом ближайшем будущем нужно будет обдумать последние детали предстоящей операции, ребята приступили к еде – грибная лапша уже успела порядком остыть, а от редьки остались одни очистки – Юли под шумок сточила её всю, пока другие были заняты обсуждением идеи, внезапно пришедшей в гениальную голову их негласного предводителя.

Возможность похозяйничать в соседском дворе подвернулась всего через пару дней.
С самого утра стало понятно, что солнца сегодня не будет – небо заволокло серыми облаками, которые всё же плыли слишком высоко, чтобы пролиться дождём. День был хмурым и пасмурным. Наступивший вечер был таким же неприветливым. Ночь обещала быть тёмной, облачной, беззвёздной.
– То, что надо, – надеждой поглядывая на клубящиеся седые облака, застилавшие вечернее небо непроглядной пеленой, прошептал Макси. Как всегда перед сном, ребята сидели на крыльце чёрного хода. Посмотреть на закат сегодня не пришлось – потому что никакого заката попросту не было. Вернее, закат-то был, но увидеть его им так и не довелось за плотной пеленой туч, тянувшихся до самого горизонта. Ветер, проносясь мимо, взметал с дорожек пыль и клубил её какое-то время, постепенно рассыпая обратно на землю, на траву, и, взвиваясь в небо, подталкивал тучи, заставляя их громоздиться друг на друга, теснясь клубящимися краями и задевая растрёпанными прядями за вершины тревожно шелестящих садовых деревьев.
Панчо, услышав слова товарища, мгновенно побледнел и покрылся испариной. Юли сжалась, попытавшись сделаться как можно незаметнее; ей казалось, что самым величайшим счастьем для неё сейчас было бы попросту без следа раствориться в вечернем воздухе, но сколько она ни пыталась это сделать, у неё ничего не вышло.
Мишель взволнованно подскочила на месте и охрипшим от волнения голосом проговорила:
– Вот здорово! Чур, я тоже иду в соседский огород! Это же была моя идея! Ты же не передумал взять нас с собой?
– Если есть желание – пожалуйста, – развёл руками Макси. – Мне и вправду не обойтись без помощников. Илли, ты пойдёшь?
– Конечно! – передёрнула плечами Илинда, и глаза её возмущённо сверкнули. – Как ты можешь спрашивать! Я нипочём не смогу остаться дома, когда вы идёте на такое ответственное задание! Да и кроме того... я с удовольствием покопаюсь в их сараях... вдруг там и вправду много стоящих вещей! Было бы здорово присмотреть что-нибудь такое, что нам пригодится!
Панчо шевелил светлыми бровями и смотрел в сторону. Он был бледен, руки его подрагивали. Ему было страшно. С одной стороны, ему весьма не хотелось показаться трусом перед ребятами, а с другой он не мог заставить себя повернуться к ним лицом и произнести простые слова: «И я пойду с вами!»
Макси взглянул на него, собираясь спросить, стоит ли им на него рассчитывать, но, посмотрев на него внимательнее, закрыл рот и отвернулся, так ничего и не спросив.
«Наберётся храбрости – сам скажет, – подумал он. – А не наберётся... так своей храбрости в него силком не вольёшь. Да и не особо он нам там нужен. Нас трое. Запросто справимся без него».
О Юли речь не шла вообще. Словно бы её и не было на крылечке. И, постепенно осознав, что к ней вряд ли кто обратится со страшным вопросом, которого она отчаянно боялась, девочка понемногу расправила плечи и смогла наконец перевести дыхание, застрявшее было в горле.
Ещё раз внимательно оглядев неприветливое небо, Макси, волнуясь, заявил:
– Я думаю, что нужно подождать хотя бы до часу ночи... Если встать на забор, там, где у них вишня растёт, то можно увидеть сам дом. Обычно они свет гасят часов в двенадцать... значит, в час уже должны крепко спать. Мы с Панчо выберемся к их забору сразу после обхода и будем караулить. Вы можете вздремнуть... только окно открытым оставьте, а мы вам камешком в комнату бросим, как пора придёт, тогда и выходите. Только потише, чтобы никого не разбудить.
– Нет уж, мы тоже сразу после обхода выйдем, – возразила Мишель, возмущённо сверкая своими жёлтыми, как у кошки, глазами.
– Вот именно, – поддержала её Илинда, презрительно фыркая. – Неужто же мы смогли бы заснуть, когда намечается такое важное дело, такое захватывающее приключение? Нет, мы ни в коем случае не останемся в своей комнате дольше, чем это необходимо, мы непременно присоединимся к вам при первой же возможности!
– В принципе... – раздумчиво сдвинула брови Мишель. – Во время обхода ни одна нянечка не включает свет... они просто смотрят, все ли кровати заняты... А значит, нам нет никакой необходимости оставаться и ждать, когда они придут проверять, все ли спят. Достаточно наложить на постель книжек и прикрыть их одеялом - и издали да во тьме не отличишь, человек лежит или колода. У Илинды целая гора книжек под кроватью, хватило бы на десять таких чучел! А для храпа достаточно в комнате одну Юли оставить. Она сопит как паровоз, на лестнице будет слышно. Она всё равно с нами не пойдёт.
– Вам хорошо, у вас есть Юли, – вздохнул Макси. – А мы с Панчо вдвоём в комнате живём, и за нас храпеть некому. Так что нам придётся подождать обхода. Иначе как бы не обнаружился подлог. А не то такой шум поднимется... и тогда упустим шикарную возможность. Ведь неизвестно, когда ещё выдастся такая подходящая ночь!
– В таком случае, это не вы нас, а мы вас подождём у перелаза, – засмеялась Мишель, довольно переглянувшись с Илиндой, и ехидно осведомилась: – А вы точно не уснёте? А то, может, вам камушком в окошко кинуть, чтобы разбудить, как соседи улягутся?
– Зря насмехаешься, нас не придётся будить, – возразил Макси, не поддаваясь на провокацию. – Вот увидишь, мы явимся под забор, не успеют они свет потушить в своих надраенных зеркальных окнах!
Илинда затеребила Макси за рукав. Он оглянулся на неё.
– Я вот тут подумала... – произнесла она. – Что нам следует взять корзинку.
– Зачем? – не понял он.
– Ну как же... – ничуть не смутившись, пояснила она, устремив взгляд на соседский забор, возвышавшийся прямо перед ними, всего в какой-то сотне шагов от заднего крыльца, на котором они сидели. – У них имеется огород, у них бесконечные грядки с помидорами, и картофельные кусты отсюда хорошо видны. Конечно, рановато говорить о картошке да помидорах... но можно поискать грядки с огурцами. Наверняка они и огурцы сажают. Огурцы сейчас в самый раз рвать.
– Я не подумал... – в удивлении взглянул на неё Макси, и тоже оценивающим взглядом посмотрел на забор. – Ты совершенно права! Что ж, корзинку на всякий случай захватить можно... даже нужно. А лучше – две. Ведь надо же куда-то верёвку положить... А кроме того, мало ли интересных вещей мы можем обнаружить по ходу дела... Нужно заранее позаботиться о том, куда мы станем их складывать. Не будешь же за каждым разом бегать к забору и перекидывать добычу с их двора в наш.
На улице стало совсем темно. Смолкли ребячьи голоса во дворе. В приюте одно за другим стали зажигаться окна. Правда, с того места, где они сидели, была видна только та часть жилого корпуса девочек, в которую выходили окна коридоров, а корпус для мальчиков отсюда и вовсе не был виден.
– Ну что, давайте расходиться, – Макси поднялся со ступенек и потянулся. – Ребята, должно быть, уже готовятся спать... Пора и нам честь знать.
– Илли, идём! – торопливо вскочила Мишель. – Нужно сделать чучела! Ведь ты позволишь мне взять твои драгоценные книжки?
– Для такой цели – конечно! – отозвалась та, поспешно поднимаясь со ступеньки, на которой сидела, и одёргивая платье.
– Юли, вперёд! – прикрикнула Мишель, отворяя дверь чёрного хода, к которой по коридору уже направлялась одна из воспитательниц, оставшихся в приюте на ночь – она, бесспорно, шла запирать дверь.
Оказавшись в тишине и безопасности своей комнаты, Юли с огромным облегчением вздохнула и принялась стелить свою постель, готовясь ко сну. Илинда и Мишель торопливо наваливали на свои матрасы горы книг, прислушиваясь, не идёт ли воспитательница, и прикрывали их одеялами, стараясь придать наиболее правдоподобную форму, чтобы было похоже на спящего человека.
Когда все приготовления были завершены, Мишель повернулась к Юли и строго сказала:
– Что ж... Мы возлагаем на тебя большие надежды, смотри, не подведи наших ожиданий, – торжественно провозгласила она. – Ложись спать и храпи погромче! Чтоб издалека было слышно! А мы полчасика посидим – и отправимся восвояси. Нужно дождаться, чтобы во всех комнатах в нашем корпусе девочки погасили огни и легли спать. Я на подоконнике посижу. Жаль, конечно, что окна фасада выходят на ворота и сторожку, и как ни старайся, отсюда невозможно рассмотреть соседский дом и двор... мне бы хотелось первой увидеть, когда у них погаснет свет.
Илинда устроилась у второго окна, подвинув к нему стул и сложив скрещенные руки на подоконнике, опершись о них подбородком.
На долгое время они замолчали, в комнате воцарилась глубокое безмолвие. Наконец, когда Мишель показалось, что в коридоре установилась стойкая тишина и можно без опасений выбраться на улицу, она кликнула Илинду и они тихонько выскользнули на лестницу.
Юли уже спала.
Макси и Панчо во дворе ещё не было. Наверняка, они решили дождаться обхода, прежде чем выбраться на улицу.
Илинда и Мишель спрятались под забором, возле перелаза. В окнах соседского дома ещё горел свет, а значит, думать о том, чтобы перебраться через забор, было рановато. Около полуночи девочки заслышали со стороны приюта шорох травы под чьими-то торопливыми, осторожными ногами, и негромкий треск кустов.
– Макси? – шёпотом окликнула Мишель, и услышала в ответ его голос.
– Вы где? – спрашивал он.
Мишель дёрнула Илинду и они вылезли из-под куста, за которым сидели, и выбрались на дорожку. Перед ними в темноте вырисовывались две плотные тени, в которых они узнали Макси и Панчо. Что-то с шелестом прошуршало в траву и задело Мишель по ноге – это Макси поставил на землю корзинки, которые прихватил с собой.
– Ты фонарик взял? – тихо осведомилась Мишель.
– Взял, – ответил мальчик. – Только нужно пореже его включать. Как бы из дома огонёк не заметили. А то ведь мало ли что... вдруг кого из них бессонница мучает, спать не даёт.
Макси вскарабкался на забор и удобно устроился на перелазе – там, где две средние доски забора были выломаны сверху. Вишнёвые ветви поднимались высоко над забором и скрывали мальчика, который принялся наблюдать за домом – окна его светились сквозь листву. Ночь выдалась очень тёмной. Невозможно было рассмотреть, что находится в двух шагах.
Ребята притихли на добрых четверть часа.
Прошло ещё немного времени, и два окна в доме, обращённые во двор, разом погасли.
– Есть! – радостно провозгласил Макси и стал нетерпеливо вглядываться в последнее окно, которое продолжало гореть. На зеленоватой шторе мелькнула чья-то тень, потом ещё одна – и свет погас. Кромешная тьма воцарилась кругом. Выждав ещё минут десять, Макси повернулся лицом в приютский двор, где сидели в засаде его товарищи, и весело обратился к ним, даже не потрудившись понизить голос:
– Ну всё! Теперь выждать для верности полчаса... или около того... И можно будет начинать. Кстати, Панчо, ты бы посидел на заборе вместо меня, покараулил бы... я хотел наведаться к нашему тайнику под фундаментом. Он как раз опустел... нужно прикинуть, как получше прокопать и куда было бы сподручнее вывести ход: если прокопать прямо – то будет быстрее, за несколько часов управимся, но выход получится под самым потолком. А если копать основательно, то нужно копать наклонно и как можно глубже, чтобы вывести ход возле самого пола. На это понадобится несколько дней. Я всё ещё никак не могу решить, что было бы предпочтительнее... хочу на месте прикинуть и всё взвесить.
– Знаешь, – встряла Мишель. – Мне всё-таки кажется, лучше потратить побольше времени, зато уж сделать надёжную лазейку – внизу, я считаю, будет незаметнее.
– Сверху тоже не особо-то заметно, – возразил Макси. – Там по стенам и с потолка свешиваются гирлянды лука и чеснока, сплетённые в косы. Помнишь, по осени сами их плели, вязали и вешали? За ними совершенно не видно стену!
– Помнить-то помню... – ворчливо отозвалась Мишель, нахмурив лоб и сдвинув брови; она раздумчиво покусывала губу, припоминая, как много кос они сплели и повесили прошлой осенью в подвале. – Да они уж, поди, давным-давно закончились, эти гирлянды... месяц назад, когда мы наведались на кухню, когда я там хозяйничала... я сняла одну гирлянду из-под лестницы в подполе, а на стену даже и не глянула – а вдруг лук только под лестницей и остался? Вдруг на стенах уже и нету ничего?
– Ну уж, не угадала! – обрадованно возразил ей Макси. – Когда картошку в погреб скидывали, я обратил внимание – вся стена завешана, в несколько слоёв луком покрыта. Ганна много лука не тратит... Луковицу всего лишь на огромный котёл супа кладёт. Да и то... если и не положит – никто не заметит. А как кашу готовит, то и вовсе никакого лука-чеснока ей не требуется. Нет, если вывести ход под самый верх, он будет надёжно скрыт. Может, даже надёжнее, чем внизу. Ведь если ей понадобится луковица – она сорвёт её с ближайшей к лестнице косы и не станет копаться в тех косах, что висят у самой стены. Логично? А вот за картошкой, к примеру, ей придётся спуститься вниз, и там она сможет легко обнаружить наш ход, если вывести его вниз, как ни маскируй его.
– Ну, так о чём тогда размышлять? – подала голос молчавшая до сих пор Илинда. – Нужно пробивать ход под потолок. Чтобы спуститься вниз, лестницу сделаем. Заполучим сегодня отличную верёвку и сделаем. Лестницу потом будем убирать и внутри хода прятать.
– Это мы в следующий раз как следует взвесим и обсудим, – ответил Макси. – Мне тоже кажется, что незачем слишком уж утруждаться... что ход и наверху можно классно замаскировать. Луковые гирлянды – самая лучшая маскировка, за ними его будет не разглядеть. К тому же, когда мы его закончим, можно будет смастерить дверку... какую-нибудь круглую... Обмазать её с внешней стороны глиной, чтобы не слишком отличалась от стены, и прикрывать за собой на всякий случай. И ход скроет, в случае чего...
– А вот это дельная мысль! – поддержала его Мишель, и торопясь, скомандовала: – Ну-ка, Панчо, влезай на забор! Макси, мы с Илиндой отправимся с тобой. Нужно прикинуть толщину стены и расстояние от стены до подвала... чтобы иметь представление о том, сколько копать. Илли, пойдём!
Панчо забеспокоился. Нервно оглядываясь по сторонам, он сипло проговорил:
– Это что ж, я один останусь... так, что ли?
– А что, неужто страшно? – усмехнулась Мишель, мгновенно вскинувшись. Ей ничего не стоило высмеять кого угодно, она ни в ком не терпела малейших проявлений трусости. А уж когда трусость проявляли друзья... им тем более не приходилось ждать от неё пощады. Потому что Мишель Иллерен считала зазорным дружить с трусом.
Панчо было прекрасно известно, что Мишель не прощает даже секундной слабости; он мигом пошёл на попятную, забормотал:
– Да нет... и не страшно мне вовсе... чего бояться-то, коль нет тут ни души... только зачем мне здесь торчать, если здесь никого нет?
– А затем! – осадил его Макси. – Будешь сидеть и слушать, не скрипнет ли дверь в доме, не кашлянет ли кто на крыльце, не направится ли кто на огород за какой-нибудь надобностью! А то перелезем, решив, что там нет никого – а тут нас и сцапают! Хорошо будет? Ясно, для чего тебя просим побыть на страже?
Панчо нехотя вскарабкался на забор и со вздохом вцепился руками в доски по обеим сторонам перелаза. Макси заметил, что ему не очень по себе, и ободряюще хлопнул его по колену, не достав до плеча.
– Да ты не дрейфь! Это мы так уж... подстраховаться. Вряд ли кому из них придёт охота таскаться по улице по ночам! Просто... чтоб уж наверняка знать... что во дворе и в огороде у них нет никого. А кроме того, мы вернёмся быстрее, чем ты успеешь досчитать до ста.
– Макси, некогда рассусоливать, – дёрнула его за рукав Мишель. – Всё, Панчо, мы пошли. Смотри внимательно. Мы скоро придём.
Трое ребят в кромешной темноте выбрались на дорожку, огибающую приют, обошли школьный корпус, завернули за угол и остановились под окном кухни, выходящим в сад. Здесь дети замерли и прислушались. Но всё было тихо кругом.
Макси включил фонарик, присел под окном и принялся убирать доски, загораживающие яму, уходящую под фундамент. Когда доски были убраны, он посветил внутрь. Яма была футов двух в поперечнике и уходила вглубь фута на три. Поднявшись и отряхнув руки от земли и пыли, отерев ладони об рубашку, Макси заглянул сквозь частую решётку окна, посветив сквозь оконное стекло фонариком, и прикинул расстояние до ближайшей стенки подвала.
– Футов десять прокопать придётся, – пробормотал он, – если напрямую. Если наклонный ход вести, к низу, раза в два больше времени займёт.
– Если сделать дверцу, как ты и говорил, – шёпотом заявила Мишель, заглядывая в кухонное окно, – то вполне достаточно будет прямого хода. К чему лишние хлопоты!
– Я того же мнения, – сказала Илинда.
– Кстати, – сообразил Макси, прикинув что-то в уме, – я думаю, работа наша значительно облегчится. Фундамента как такового здесь нет, он подлит сверху завалинком, и основанием ему служит земля, свидетельством чему наш тайник. Тайник расположен под толщей стены, а дальше, если прокопать ещё немного вглубь, сверху должна открыться пустота – между землёй и полом, Потому что пол приподнят над землёй на полфута, и нам достаточно будет пробить своего рода траншейку прямо под полом... вернее, углубить в одном месте ту полость, что имеется под полом. Сделать нечто вроде канавы, а крышей этой канаве будут доски пола. Получится классный тоннель.
– А в щели между досками не будет видно этого тоннеля? – забеспокоилась Мишель, на что Макси поспешил возразить, что ничего подобного опасаться не придётся – под полом и так имеется довольно большое пространство до земли, и кому придёт в голову заглядывать в щели и проверять, где это пространство глубже, где нет.
– Ну что, решено? – спросил он, снова тщательно отирая об себя руки после того, как завалил обратно тайник, и выключил фонарик. – Копаем напрямую?
И Илинда, и Мишель высказались одобрительно.
– Вряд ли Панчо или Юли будут возражать, – заключил Макси. – А теперь идёмте к Панчо. Он там уже, поди, извёлся в одиночестве... Того и гляди, отправится нас искать, если мы не появимся в ближайшие четверть часа.
Панчо и впрямь весь издёргался за то время, что их не было рядом.
– Ну что, всё спокойно? – первым делом осведомился Макси, когда они подошли к перелазу, где на фоне тёмного неба вырисовывался ещё более тёмный силуэт их товарища, согнувшийся чуть ли ни вдвое.
– Ни звука, – шумно выдохнув, с огромным облегчением проговорил тот.
– Ну что, времени прошло достаточно... – помолчав немного, проговорил Макси. – Вряд ли они там внезапно проснутся и пойдут бродить в темноте... как считаете?
– Лично я считаю, что нам недосуг тут высиживать и дожидаться неизвестно чего, – передёрнула плечами Мишель и торопливо направилась к перелазу. – Чем быстрее мы сделаем то, что наметили, тем лучше. Панчо, давай, прыгай вниз, перелезай. Я – следом.
Панчо аж поперхнулся от неожиданности.
– То есть как это – перелезай?! – возмутился он громче, чем было позволительно. – Я что, первый пойду?
– Ну, раз ты уже сидишь на заборе, зачем тебе слезать с него, чтобы первым мог стать кто-то другой? – с огромным раздражением возразила Мишель. – У меня руки так и чешутся подтолкнуть тебя, чтобы ты свалился по ту сторону забора, да вся проблема заключается в том, что ты наделаешь много шума при падении... да ещё и заорёшь благим матом... а нам ни к чему шум поднимать. Чего боишься, мы все здесь, мы все следом за тобой перелезем, одного не оставим! Дуй давай!
Панчо нерешительно сполз в соседский огород. Мишель в одно мгновение перемахнула через забор и оказалась рядом с ним. Макси с Илиндой не задержались.
– Сейчас идём все вместе, стараясь не отставать друг от друга, – когда они ступили на утоптанную дорожку, что вилась между картофельными кустами и вела во двор, шёпотом скомандовал Макси. – Первым делом дойдём до двора и осмотримся. Если всё будет тихо, Панчо останется у калитки, которая идёт со двора в огород, оттуда ближе всего к дому, и если кто-то выйдет на крыльцо... как-нибудь нас предупредишь. Мы разделяться не будем – первым делом срежем все верёвки, потом поищем грядки с огурцами и оборвём, сколько сможем... А там и до сараев доберёмся. Что радует – двери обоих сараев выходят не во двор, а в огород, проще будет туда забраться. Панчо, спрячься подальше в тень. Вон за тот куст шиповника, тебе оттуда будет хорошо и видно, и слышно.
Оставив Панчо, полумёртвого от волнения, за кустом шиповника у калитки, Макси решительно повёл свою команду на огород, туда, где белели во тьме протянутые на столбах новенькие бельевые верёвки. Мишель выхватила у Макси перочинный нож и стала ловко срезать верёвки, бросая их на землю. Илинда торопливо подбирала их, скручивала и бросала в корзинку, висящую на локте. Скоро все верёвки были срезаны и аккуратно уложены в корзинку.
– Так, одно дело сделано, – довольно прошептал Макси, принимаясь шарить по грядкам руками, надеясь нащупать шершавые огуречные листья и плети.
– Макси, – прошипела Мишель, – включай фонарик. Без фонарика мы ничего не разглядим. А чтобы свет не заметили из дома, мы с Илли встанем позади тебя и будем прикрывать. Включишь, пошаришь лучом по земле, и если нету – выключай! Подальше отойдём, к новой грядке, снова включим. Только, самое главное, не включай прежде, чем мы не встанем у тебя за спиной, словно щит. Ясно тебе?
Огуречные грядки отыскались в дальнем конце огорода. Топча плети в непроглядной темноте, ребята молча нащупывали в мокрых после недавнего полива листьях огурцы и методично обрывали их, срывая без разбору и крупные, и мелкие. Когда заполнилась корзинка, которую тащил Макси, они потихоньку вернулись к перелазу и вывалили огурцы за забор, надеясь потом собрать их и отнести в тайник, затем наполнили корзинку ещё раз – и снова отнесли огурцы в приютский двор. Когда набрали третью корзину, Макси решил остановиться на этом.
– Второе дело сделано, – прокомментировала Мишель, старательно вытирая перепачканные в мокрой земле и траве руки о старую дерюгу, висевшую на входе в один из сараев и загораживающую вход; двери в этом сарае не было. Дверь второго сарая, к великой досаде ребят, была заперта на замок.
Перед тем, как проникнуть внутрь сарая, вход в который был свободен, Макси сбегал к Панчо и спросил у него, всё ли тихо возле дома.
– Скоро? – дрожащим голосом осведомился тот, ухватив Макси за руку влажной холодной ладонью и долго не разжимая судорожно сведённые пальцы.
– Остались сараи, – ответил Макси, стараясь освободиться от его цепкой хватки. – Вернее, один сарай. Потому что второй заперт. Минут за десять управимся. Да отпусти же ты меня наконец! Посиди ещё немного! Я тебе свистну... тогда подходи к сараям.
В сарае они спокойно включили фонарик, так как окон там не оказалось и можно было не опасаться, что свет фонаря заметят в доме. В сарае было пусто. Только по одной из стен карабкалось несколько полок, заваленных каким-то хламом. Илинда и Мишель принялись разбирать лежавшие на полках старые вещи. Это были источенные молью потёртые шерстяные носки и шапки, рассыпавшиеся при одном прикосновении, и какие-то тряпки, которыми по всей видимости когда-то мыли пол – до того они были безобразными и застиранными. На самой нижней полке обнаружился пузатый чайник с гвоздями и шурупами, рядом с которым лежали молоток и топор. Макси решительно поставил у входа и чайник вместе со всем его содержимым, и инструменты, считая, что всё это им просто необходимо забрать с собой. Ни рыболовных крючков, ни сетей, ни иных снастей, предназначенных для рыбалки, им так и не удалось обнаружить. Но несмотря на это Макси не расстраивался, он очень радовался молотку, топорику и гвоздям, считая, что они здорово им пригодятся, а девочек впечатлило то, что теперь они могут заваривать чай в чайнике – достаточно только хорошенько отчистить его от ржавчины.
Уже собравшись уходить, Макси заметил под потолком большой моток проволоки и прихватил его, повесив себе на плечо. Мишель взяла чайник; он был довольно-таки тяжёлым из-за гвоздей; Макси поднял с пола корзину с огурцами; Илинда взяла корзину, в которой были сложены верёвки, сунула туда молоток и топор, и они двинулись к выходу. Когда они выбрались на дорожку, пересекавшую весь огород из конца в конец, Макси тихонько свистнул, и Панчо вмиг покинул своё укрытие и оказался рядом с ними.
Добравшись до перелаза, Макси отправил Панчо на ту сторону забора, заявив, что нужно собрать огурцы и перенести их в тайник под фундаментом, передал ему инструменты и чайник, помог перебраться в приютский двор Мишель и Илинде, подсадив их – с этой стороны забор был гладким, и не на что было опереться ноге. А сам отправился за кувшином, который висел на дальнем плетне. Вернулся он четверть часа спустя. Помимо кувшина он нёс на плече довольно-таки тяжёлый коврик, свёрнутый в трубу и заставлявший его сгибаться от тяжести.
– Что это такое?! – поразилась Мишель, когда Макси, пыхтя и отдуваясь, попробовал просунуть один край ковра в перелаз.
– Тяните! Только аккуратно, не уроните, а то кусты поломаете и сразу будет видно, что здесь тащили что-то тяжёлое, – предупредил он, подталкивая свою добычу обеими руками. Когда с той стороны ковёр успешно подхватили три пары рук, Макси отдышался, вспрыгнул на забор, перекинув в траву кувшин, и оказался в родном приютском дворе.
Мишель, Илинда и Панчо стояли, втроём держа скатанный ковёр и не знали, что с ним делать. Макси махнул им рукой и произнёс:
– Тащите к гроту. Спрячем там. После будем думать, для чего он нам сможет пригодиться.
– Макси, ты где ковёр-то взял? – просипел Панчо, давясь судорожным смехом.
– На плетне висел. Видно, почистили да сушить повесили. Хорошо, что он успел высохнуть, а то нипочём бы мне его не вытащить, слишком тяжёлый был бы от воды.
– А нам он зачем?
– Придумаем – зачем. Пусть лучше он будет, чем его у нас не окажется в нужный момент. Не мешает, есть не просит – и ладненько. Тащите! Да осторожнее!
Когда ковёр благополучно дотащили до грота и спустили вниз, привалив его к одной из замшелых каменных стен, запрятав в полуобвалившийся боковой ход, Макси скомандовал идти обратно – нужно было собрать все огурцы до единого и набить ими тайник, чтобы ни один не завалился в траву. А кроме того, нужно было спрятать где-то инструменты , верёвку и гвозди. Решено было на время перетащить всё это добро под фундамент, всё равно тайник пока был пуст.
– Верёвку мы возьмём с собой, – заявила Мишель. – Завтра будем плести лестницу. Некогда зря время терять. Нужно поскорее сделать лаз.
– Необязательно прокопать сразу за один день, – сказал Макси. – Земля, вроде, должна быть мягкой... но кто её знает...
– Нет, нужно выкопать лаз как можно быстрее! – упёрлась Мишель, и слушать ничего не желая. – Мы с Илиндой станем землю выносить, а вы с Панчо по очереди копать. К тому же, тот из вас, кто будет отдыхать, тоже станет землю носить. Если не будем успевать убирать землю, я Юли припрягу. Есть-то первая прибежит, пусть помогает, где может. Уж землю-то отнести и выбросить в овраг она сможет безо всякого для себя ущерба. А посмеет в обморок хлобыстнуться... что ж, я её живо в пруд окуну – узнает, как саботажничать!
Когда принесли к тайнику последнюю корзину с огурцами, Макси половину ссыпал в тайник, а вторую половину поделил между всеми присутствующими, оставив два огурца для Юли.
Дружный хруст огурцов наполнил тишину. Ели молча. Когда с заслуженным угощением было покончено, Макси поднялся и сказал:
– Ну, мы сегодня поработали отлично. Каждый из нас заслужил особой благодарности. И я уверен, что награда не заставит себя долго ждать. Скоро у нас будет готов наш тайный ход в подвал... Вот когда мы заживём! А пока пора расходиться. Ночь на исходе, не успеешь глаза закрыть – уже вставать придётся...
– И когда мы отправимся на главное задание? – спросила Мишель и затаила дыхание.
– Как только – так сразу! – подмигнул Макси. – Вот только шепнёт погода, что пора... не переживайте, без вас я копать не начну.

И только три дня спустя, когда к ночи внезапно сгустился туман и стал сеяться с неба мелкий, почти не оставляющий следа, едва уловимый дождик, скорее напоминающий морось, Макси вечером созвал своих помощников и заявил, что сегодня ночью они должны собраться под окном кухни. Ещё днём он приглядел в сарае старую, заржавленную лопату и несколько гнутых вёдер, выбрав те из них, у которых дыр было поменьше, и спрятал весь инвентарь неподалёку, в кустах под деревьями.
Когда явились девочки, у Макси и Панчо работа была в самом разгаре. Макси забрался в тайник и продолбил порядочное отверстие под фундаментом по направлению кухни, Панчо караулил, внимательно поглядывая по сторонам, и относил землю, наполняя оба ведра. Он высыпал её в пруд – и гораздо ближе, чем до оврага, и не видно. Мишель, выбрав себе пару вёдер покрепче, рьяно принялась насыпать в них землю, которую выгребал из дыры Макси; Илинда и Юли, которой на сей раз не удалось отвертеться, стояли рядом в ожидании, пока очередь дойдёт и до них.
– Можете сыпать землю в пруд, – важно заявил им Панчо. – Это я сам до такого додумался! Самое главное, не сыпьте её в одно и то же место, сыпьте каждый раз на разное, тогда под водой незаметно будет.
– Ай да Панчо, – насмешливо улыбнулась Мишель. – Вот ведь какой умный! А мы и не подозревали... Придумал такую потрясающую штуку, до которой мы сами ни в жизнь не додумались бы!
Не зная, как расценивать её слова – как похвалу или как издёвку, Панчо растерянно смотрел на Мишель и молчал. Тогда она согнала с лица улыбку и прикрикнула на него, заявив:
– Ну, раз ты такой умный – на, бери мои вёдра, и неси их. А я стану Илинде и Юли вёдра наполнять.
Работа закипела. Макси быстро углублял отверстие, копая его не слишком широким – так, чтобы можно было пролезть одному человеку; Мишель насыпала землю в вёдра, остальные их выносили, стараясь не просыпать свежей земли на дорожку, чтобы не оставлять следов.
Вскоре Макси оставил позади фундамент, повисший над головой мощным каменным сводом, и, пробив толщу земли, ощутил под руками пустоту, шедшую поверху на полфута. Ощупав руками верх, он нашарил в темноте деревянные перекрытия и понял, что над головой у него – ровно пригнанные друг к другу старые доски пола. Работа упростилась до минимума. Достав из кармана фонарик, Макси просунул руку с фонариком под доски пола, протиснул вслед за рукой голову, посветил в разных направлениях и без труда увидел далеко впереди тёмный провал – тот самый подвал, к которому ему следовало пробиться. Вернее, самого провала не было видно за гроздьями свисавшего с половиц, служивших подвалу потолком, лука. Смерив глазами расстояние, Макси пришёл к выводу, что за два часа непрерывной работы ход будет готов, и принялся копать усерднее прежнего. Копать было неудобно – ни размахнуться, ни развернуться как следует в узком ходе; стоя на коленях, Макси отдалбливал лопатой твёрдую, слежавшуюся землю, затем бросал лопату и принимался выгребать её обеими руками, ломая ногти и чувствуя, как набивается под ногти земля, выбрасывая её позади себя, в тайник, откуда её тутже забирали проворные руки Мишель.
Трое, ждавших с вёдрами снаружи, неустанно оглядывались по сторонам, одновременно карауля, чтобы кто-нибудь не заметил их невзначай. Впрочем, Макси выбрал удачное время для проведения такой серьёзной операции – туман надёжно скрывал округу, заволакивая всё вокруг седыми прядями, и заглушал все звуки. Конечно, им самим это изрядно мешало наблюдать за дорожками сада, но в такую промозглую погоду можно было вообще упразднить всякое наблюдение за территорией. Ночь, туман и дождь стали их верными союзниками. Если кому-то и взбрела бы охота бродить в такую морось по саду, то можно было пройти в десятке шагов от затаившихся под кухонным окном ребят и не услышать и не увидеть их.
Прокопав чуть ли ни половину хода, Макси уступил место Панчо, который вскоре сбил ладони до крови и вылез обратно, сказав, что лучше будет землю выносить.
Ещё через полтора часа лопата Макси пробила последний пласт земли, которая с шелестом и сухим стуком обрушилась вниз, в подвал.
– Вот ведь... – с досадой пробормотал мальчик, отбросив лопату и стараясь как можно осторожнее руками отламывать куски земли от края хода и отбрасывать их за спину, чтобы они больше не падали в подвал. Не то Ганна заметит осыпавшуюся землю и станет осматривать стены, чтобы убедиться, что они крепки и надёжны и не грозят обвалиться. Связки лука били Макси по голове, полностью скрывая образовавшийся под потолком лаз и загораживая вход в подвал. Макси высунул в дыру обе руки, попробовал раздвинуть луковые косы, висевшие густо и часто, и просунуть голову, чтобы увидеть, что там, внутри, но за этими связками висели другие, за другими – третьи, и не было никакой возможности пробиться сквозь толщу лука. Это обстоятельство обрадовало мальчика – значит, их ход надёжно укрыт от посторонних глаз, и его не так просто будет обнаружить. Спуститься вниз они смогут по верёвочной лестнице, и лук им здесь не помеха. Конечно, при подъёме они будут испытывать определённые трудности, ведь подниматься придётся с грузом, да к тому же ещё придётся пробиваться сквозь толщу луковых кос, которые будут бить по голове и плечам, но приловчиться можно. Самое главное, эти косы надёжно маскировали отверстие, которое они вывели под самый верх подвала, а значит, они должны только радоваться, что эти косы есть и что их такое великое множество.
Макси осторожно пополз назад, волоча за собой лопату. Развернуться в узком лазе было невозможно, и он полз задом наперёд. Выбравшись наружу, бросил наземь лопату и с волнением проговорил:
– Ну всё... Кто хочет посмотреть – милости прошу!
Мишель взвизгнула от восторга, но тотчас же прикрыла рот ладонью и юркнула в только что прорытый ход, желая опередить остальных и первой побывать там, где пока побывал только Макси. Макси поймал её за подол и засмеялся.
– Может, фонарик возьмёшь?
Девочка молча выхватила у него фонарик и исчезла в тёмном тоннеле, слишком взволнованная, чтобы что-либо ответить ему. Вернулась она никак не раньше чем через пять минут. Глаза её сияли от восторга и волнения, на губах играла радостная улыбка.
– Вот ведь... – проговорила она, прерывисто дыша и прижимая руку к громко колотящемуся в груди сердцу. – До сих пор не верится... это просто чудо какое-то! И как тебя угораздило придумать такое, Макси?!
Макси скромно пожал плечами и улыбнулся.
– И сам не понимаю, – отозвался он.
– Я тоже хочу взглянуть! – сказала Илинда, и Мишель передала ей фонарик, который всё ещё сжимала в руках.
После Илинды опробовал тоннель и Панчо. Одна Юли отказалась лезть в чёрную дыру и оглядывалась по сторонам, думая о том, как бы поскорее вернуться в уютную и тёплую комнату, забраться под одеяло, согреться и наконец-то уснуть. Все нормальные люди давным-давно десятый сон смотрят, а они...
– Лестница готова? – деловито осведомился Макси, и Мишель тотчас вытянула из кармана верёвочную лестницу – такую длинную, что её можно было бы три раза спустить до самого дна подвала.
Макси придирчиво осмотрел её и остался весьма доволен. Оглядев каждого по очереди, он понизил голос и тихо спросил:
– Ну что... испробуем?
Ребята взволнованно переглядывались. Честно признаться, им было отчего-то боязно... Макси засмеялся и, подняв с травы одно из вёдер, вытряхнул из него остатки земли, накинул верёвочную петлю лестницы на торчащий над тайником выступ камня в фундаменте, попробовал, надёжно ли затянулся узел, и полез в подвал, увлекая за собой ведро и верёвку. Добравшись до края, Макси сбросил вниз лестницу, и она, разматываясь, с шуршанием упала вниз. Ещё раз подёргав верёвку и убедившись, что она не отвязалась, Макси осторожно спустил ноги в дыру и ухватился за верёвочную петлю, нащупав ногой узел. Он довольно быстро спустился вниз. Оказавшись в подвале, Макси зажёг фонарик и, затаив дыхание, огляделся по сторонам.
Руки его дрожали, дыхание рвалось с перебоем, глаза зажглись радостью и торжеством, когда яркий луч фонарика скользнул по земляным сводам подвала, по дощатому потолку, по полкам, тянувшимся сверху донизу, по ящикам на полу...
– Вот это да... – прошептал он, озирая огромные горы картошки вдоль стен, огороженные дощатым заборчиком высотой чуть ли ни в человеческий рост – чтобы не раскатилась по всему подполу. Овощей в огромных ящиках было полно самых разных: свекла, морковь, тыква и кабачки, репа и редька...
Сверху раздался торопливый оклик. Макси узнал голос Мишель.
– Ты чего? – спросил он, задрав голову вверх, но так и не увидел её лица за шевелящимися связками лука.
– Ты куда пропал? – довольно-таки нервно осведомилась она, и скомандовала: – Давай, поднимайся уже! Потом всё рассмотришь!
– Ах, Мишель, видела бы ты, как здесь много всего! Жизни не хватит, чтобы всё рассмотреть! Здесь бочки какие-то... – Макси продолжал шарить фонариком по углам и стенам, не обращая внимания на слова девочки. – Интересно, что в них?
– Набирай картошки – и вылезай! – повысив голос, повторила та, и лук зашевелился вновь, сердито и сухо шелестя чешуйками.
– И банки на полках на дальней стене! Столько банок! Должно быть, с вареньем! Мишель, здесь полки до самого верха! И какие-то мешки в углу.
– Макси, на сегодня нам вполне хватит ведра картошки!
– Дай оглядеть наши владения, Мишель, чего ты меня торопишь!
– Не вылезешь сейчас же – я унесу лестницу, и можешь оставаться жить в подвале. В другой раз осмотришься, а сейчас – вылезай! Не дай бог, кто явится... времени уже много! Утро на подходе! Ганна рано приходит, ведь ей нужно успеть приготовить завтрак. Представь – нагрянет... вылезай немедленно!
Макси тяжело вздохнул, набрал полное ведро самой крупной картошки и принялся подниматься по лестнице. Подниматься с тяжёлым ведром в руках было невероятно сложно, нога никак не могла попасть в верёвочную петлю, и Макси пришлось приложить немало усилий, прежде чем он добрался до луковых зарослей, которые пришлось отодвигать и расталкивать локтями, головой и плечами, так как руки его были заняты.
– Давай сюда ведро!
Пробив луковые заросли, откуда-то сверху протянулась крепкая рука Мишель. Напрягшись, Макси изловчился и поднялся ещё на одну ступеньку, приподнял ведро. Мишель, наклонившись как могла ниже, ухватила жестяную дужку и потянула ведро вверх. Макси сразу почувствовал, как лёгок стал подъём, и одним прыжком оказался в тесном проходе. Ни Мишель, ни ведра с картошкой в тоннеле уже не было.
Втянув обратно лестницу и сматывая её на ходу, Макси пополз к выходу.
Выбравшись наружу, он аккуратно свернул лестницу и сунул её за пазуху. Руки его, покрытые волдырями и царапинами, были грязны и неудержимо дрожали от напряжения. Илинда, Панчо и Юли с восторгом переглядывались, глядя то на Макси, то на Мишель, которая перебирала картошку, присев на корточки, хватая то одну картошину, то другую, разглядывая их и складывая обратно в ведро.
– Работает! – устало выдохнул Макси, утирая вспотевший лоб. – Завтра устроим такой праздник, которого никто из нас в жизни не видывал!
– Послезавтра, Макси, послезавтра, – радостным шёпотом поправила его Мишель, не вставая с колен, прижимая к себе картошку и глядя на него сияющими глазами. – Завтра нам нужно заняться подготовкой к этому празднику... следующей ночью нужно наведаться в подвал снова. И уже основательно проверить всё, чем мы владеем. Я полезу вместе с тобой. Осмотримся... наберём всего понемножку... Буду подавать тебе снизу , а ты с лестницы – принимать и в лаз отправлять... а оттуда по конвейеру – Илинда и Панчо. Ну, уж и заживём мы теперь... Только представьте, как мы теперь заживём!
И каждый мечтательно затаил дыхание, устремив взгляд в разверзстую чёрную пасть узкого лаза, который являлся для них поистине вратами рая.

Вторую неделю подряд Мишель и Илинда подставляли в угол стул, вставали на него по очереди и принимались вглядываться вверх, где под самым потолком висела круглая паутина, в которой жила паучиха. Много дней назад, в середине июня, они заметили в уголке паутины небольшой белый кокон, вокруг которого суетилась паучиха, и поняли, что вскоре из этого кокона вылупятся маленькие паучки. Девочки по нескольку раз в день проведывали паучиху, проверяя, нет ли у неё ещё паучат. Им очень хотелось не пропустить момент, когда крохотные тёмные точки, копошащиеся в белом коконе, станут выбегать на материнскую паутину, превратившись в маленьких паучков. Но дни проходили за днями, складывались в недели, а паучата не спешили покидать своё убежище, не торопились вылупляться.
– Вот разведём пауков, – лукаво косилась в сторону насторожённо наблюдавшей за нею Юли Мишель, и намеренно повышала голос, чтобы её слова были наверняка услышаны той, для кого она старалась, для кого тратила их. – И будет у нас по всему потолку серебристая паутина. И стены паутиной обрастут... в несколько слоёв... и будет она мягкая-мягкая, мягче ковров... и будут у нас по всем стенам, по белым паутинным коврам, тысячи паучат бегать...  и совсем маленьких, и побольше... А на потолке будут взрослые пауки сидеть, огромные, тёмные... с длинными лапами, со множеством глаз... новые коконы вить станут и по углам их развешивать... чтобы ещё больше паучат из них вывелось... Вот красотища будет! Все просто умрут от зависти, глядя на наши паутинные ковры! Никто не посмеет войти в нашу комнату без нашего ведома, все будут бояться пауков! А пауки... о, они любят время от времени они спускаться на своих паутинных канатах и качаться над головами... выбирая, в какую голову впиться... по какой побегать... Я слышала, пауки предпочитают гулять по чёрным волосам. И желательно, чтобы волосы эти были гладко причёсаны. Чтоб лапки у них не путались, чтоб скользили легче.
Обычно Юли затыкала уши уже на второй фразе, которую произносила подруга, и та договаривала свои страшилки уже для себя, покатываясь от хохота и не спуская насмешливого взгляда с забившейся в угол кровати соседки.
Было смешно и Илинде, хотя она старалась сдерживаться из последних сил и не поддаваться искушению рассмеяться, чтобы не поощрять слишком бойкую на язык и слишком бессердечную Мишель, которая принималась из кожи вон лезть, если только замечала, что кому-то интересны её россказни. И всё же частенько Илинде не удавалось сдержаться, и она принималась хохотать, прикрывая лицо руками.
Обычно рассказывать подобные сказки Мишель начинала, когда приходила ей злая охота позабавиться за счёт Юли, которая до одури боялась пауков, червей, гусениц и прочую живность. Однажды на соседской капусте Мишель угораздило подобрать жирную зелёную гусеницу, гладкую и страшную, со множеством противных ножек, которые, в общем-то, были ей не слишком нужны, так как ползала она, выгибая дугой тело и опиралась только на задние и передние ножки. Тотчас вспомнив о Юли, Мишель припустила со всех ног в свою комнату, где сидела над учебниками подруга и, заставив её наклониться к самым её ладоням, плотно сдвинутым ракушкой, она вдруг эти ладони раскрыла и подсунула под самый нос Юли зелёную нечисть, которая угрожающе поднялась на дыбы и вертела в разные стороны крохотной чёрной головой, шевеля лапами в два ряда.
Неистовый визг Юли пронёсся из конца в конец коридора, долетел даже до первого этажа и переполошил всех обитательниц корпуса. Не помня себя, вскочила Юли на письменный стол и плясала на нём, закрыв глаза руками и продолжая визжать – громко, надсадно, на одной и той же самой высокой ноте...
Мишель торопливо выбросила гусеницу в форточку, надеясь, что та сама о себе позаботится, и спряталась под кровать, опасаясь, что сейчас сюда сбегутся воспитатели... Воспитатели и правда сбежались. Одни торопились привести в чувство насмерть перепуганную Юли, другие пытались вызнать у Илинды, что здесь произошло. Та, надеясь, что Юли не взбредёт в голову опровергать её слова, соврала, выгораживая Мишель, что Юли увидела спустившегося на стол паука и подняла истерику, потому что совершенно не выносит пауков. Юли даже не слышала объяснений Илинды. Она вздрагивала и икала в своём углу, сидя на кровати, на которую её с превеликим трудом удалось усадить. Послали за аптекаршей, и та принесла ей стакан с валерьянкой, и только полчаса спустя Юли более-менее пришла в себя.
К сожалению этот случай ничему не научил проказницу Мишель. Она была признательна Илинде, что та догадалась придумать отговорку, благодаря которой она избежала серьёзного наказания, и время от времени продолжала дразнить Юли, не в силах удержаться. Дразнила она её только потому, что терпеть не могла любых проявлений трусости; стоило ей заметить, что кто-то чего-то боится, как ей немедленно приходила охота покуражиться и доказать окружающим, что уж она-то, Мишель Иллерен, ничего на свете не опасается.
Вот и сегодня, в очередной раз подставив в угол стул, Мишель влезла на него и только открыла было рот, чтобы угостить Юли очередной байкой о готовящемся вселенском нашествии пауков, как вдруг запрыгала от восторга и захлопала в ладоши. Обернувшись к Илинде, она горячо зашептала, боясь повысить голос, чтобы не напугать паучиху:
– Илли, Илли, вылезают, вылезают! Гляди скорей! Ой, до чего интересно!
Илинда бросила на кровать книжку, которую читала, и подбежала к Мишель. Мишель хотела спрыгнуть со стула, чтобы уступить ей место, но Илинда остановила её.
– Давай стол в угол подвинем... – волнуясь, предложила она, также понизив голос. – И тогда мы сможем вместе встать и смотреть!
Мишель торопливо спорхнула со стула и отпихнула его в сторону, наподдав ногой. Юли вскочила с кровати и, дико выпучив глаза, зажав рот обеими руками, чтобы не закричать в голос, кинулась вон из комнаты. Мишель уже не было до неё никакого дела. Они с Илиндой ухватились за крышку тяжёлого письменного стола, приподняли его и потащили в угол комнаты. Установив его таким образом, чтобы он не качался на неровных досках щербатого пола, поддерживая друг друга, Илинда и Мишель торопливо влезли на стол и, встав плечо к плечу, принялись смотреть, как из белого кокона, который трясся в паутине так, словно внутри специально возились и раскачивали его неслушники, выскакивали и принимались бестолково бегать взад-вперёд по паутине маленькие тёмные паучки. Паучиха суетилась и бегала вместе с ними. Вся паутина уже была усеяна крошечными паучками.
– А на столе стоять выше... – прошептала Илинда. – Чем на стуле, и видно гораздо лучше.
– Молчи! А то напугаешь.. – шикнула на неё Мишель, не спуская зачарованного взгляда с паутины, которую трясло и раскачивало так сильно, словно начался ураган. – Ой, Илли! Ты только глянь, какие они маленькие! А хорошенькие какие!
– И как их много! – судорожно сжимая локоть подруги, в восторге шептала Илинда, стараясь не двигаться и не шевелиться, так как стол под ногами угрожающе покачивался, и им стоило немалых трудов удерживать равновесие, стоя на его шаткой поверхности. – И всё новые и новые выбегают!
– А мамаша-то, глянь, как будто пересчитывает их... – перебивала её Мишель. – Ты только глянь! Ой, как интересно! Слава богу, что Юли из комнаты выскочила, когда мы стали стол двигать... я бы не хотела сейчас услышать её вопли! Мне, конечно, всё равно... но вот малышам её крики вряд ли пришлись бы по душе, она бы их своим голосом как лезвием пополам перерезала без проблем... глотка у неё что надо...
– Не поминай всуе... а то передумает и возвратится...
– Нет! Её теперь сюда пинками не загонишь!
– Кстати, а что, если ей пока пожить в комнате Стефании и Симы? – вдруг предложила Илинда, внезапно осознав, что Юли и пауки в одной комнате ни за что не смогут ужиться, и в самом ближайшем будущем необходимо искать жёсткий компромисс. – Ведь сюда она вряд ли возвратится сегодня... Как ты считаешь, примут?
– Нет! Кого угодно другого приняли бы... – безнадёжно покачала головой Мишель. – А эту нигде не примут. И надеяться нечего. Эту только мы можем вытерпеть, а больше никто!
Они с полчаса не слезали со стола, всё стояли и любовались на паучат.
Наконец Мишель спрыгнула вниз и бегом побежала к двери, бросив на ходу:
– Я сейчас! Я пойду покличу Макси! Покричу ему под окно! Расскажу! Ах, как жаль, что нельзя ему сюда зайти и посмотреть на паучат! Какие они миленькие! Хоть бы мне удалось его сейчас найти, а то вдруг они с Панчо удрали на речку садки проверять... или ещё куда-нибудь... Как бы паучата не разбежались, пока я его искать буду!
– А ты поторопись! И успеешь! Они, вроде, убегать никуда не собираются!
Мишель припустилась бегом; уж так не терпелось ей рассказать товарищам, что у них в комнате наконец-то долгожданное пополнение. Через десять минут она вернулась обратно, запыхавшаяся и довольная.
– Ну, что Макси? – спросила Илинда, обернувшись к ней. – Где он?
– Здесь, в приюте, – отозвалась Мишель и вновь проворно взобралась на стол, ухватившись за протянутую руку Илинды. – Они с Панчо были в комнате. И окно у них было открыто. Я только крикнула, как они сразу в окошко высунулись.
– Рассказала?
– Рассказала!
– И как реакция?
– Завидуют. Причём, оба. Представь, даже Панчо загорелось взглянуть... Ой, как жалко, что им сюда не попасть... Надо завтра что-нибудь придумать... чтобы они смогли хоть на минутку заскочить в нашу комнату и посмотреть паучат! – Мишель принялась сосредоточенно размышлять, продумывая один вариант за другим и просчитывая все плюсы и минусы каждой являвшейся ей в голову идеи, не зная, какой из них отдать предпочтение. То ей казалось, что нужно просто подойти к маме Анне, рассказать ей, в чём дело, и попросить разрешения для мальчишек навестить их корпус (и, кстати, это был бы самый действенный и здравый способ решения возникшей проблемы, который Мишель отвергла именно из-за его простоты – ей хотелось выискать что-нибудь авантюрное, рискованное, из ряда вон выходящее, такое, чтоб дух захватывало – поймают не поймают...). То представлялось, что лучше всего Макси и Панчо пробраться в их комнату, когда все пойдут в столовую ужинать и в их корпусе не останется ни души – чтобы взглянуть на паучат, ребятам хватит нескольких минут, они и в столовую после успеют. То она принималась обдумывать, как бы впустить их через окно в нижнем этаже корпуса, когда все уснут. То прикидывала, что неплохо было бы переодеть их в девчонок – напялить на них платья, которые, так и быть, они с Илиндой одолжили бы им, и повязать головы косынками – авось, никто не увидит их в таком наряде, не узнает... Она невольно прыснула, представив себе эту картину, и подумала, что мальчишки вряд ли согласятся переодеваться в девчачьи наряды, даже ради возможности увидеть паучий детский сад.
– А Юли ты нигде не встретила? – вдруг с некоторым беспокойством осведомилась Илинда, прервав ход её мыслей; как-никак, но она по-своему беспокоилась за свою соседку, хотя, если разобраться, подругой ей Юли не была никогда.
– Нет, – озорно хихикнула Мишель, прикрыв рот кулачком, и стрельнула глазами в сторону пустой кровати в углу за шкафом. – Юли нигде нету. Как в воду канула. Ну и ладно. В столовой объявится. Уж если и туда не придёт в положенный час, тогда и в самом деле серьёзно. Тогда и искать станем. Никак не раньше.
Весь день время от времени они с Илиндой взбирались на стол и подолгу наблюдали за паучатами. Кокон наконец опустел полностью. Паучата облепили паутину, которая мелко подрагивала оттого, что сотни крошечных лапок перебирали по ней и трясли её. Девочки пытались пересчитать их, но всякий раз сбивались со счёта, и в конце концов вынуждены были оставить свои попытки узнать, сколько же их, паучьих малышей, может уместиться в одном маленьком коконе размером с ноготь на мизинце.
Мальчики решили во что бы то ни стало пробраться на следующий день в комнату номер двенадцать, чтобы своими глазами увидеть новорожденных паучат – никогда раньше им не доводилось встречать такого множества паучьих детёнышей.
Чего и следовало ожидать, вечером Юли первая из их компании явилась в столовую на ужин. Как обычно. Из какого уж потайного убежища она вылезла, никто её не спрашивал. После ужина она снова исчезла, пропала, растворилась без следа, но к ночи всё ж таки появилась – бледная, с расширенными от страха глазами, и сразу залезла под одеяло, укутавшись в него с головой.
На следующее утро, когда девочки, проснувшись, забрались на стол посмотреть паучат, они обнаружили, что паутина усыпана дохлыми паучатами. Мать-паучиха неподвижно сидела в углу паутины.
Потрясённая до глубины души Мишель в сильнейшем недоумении смотрела на Илинду, и губы её дрожали, а в глазах сверкали слёзы.
– Что это с ними? – срывающимся голосом прошептала она, с трудом удерживаясь, чтобы не заплакать. – Отчего... сдохли-то?
– Может, и не сдохли... – сглотнув подступивший к горлу комок, нерешительно проговорила Илинда, чувствуя, как перехватывает дыхание. – Может, они просто из своей шкуры вылезли... И убежали... Ведь многие же... насекомые... животные... свою шкуру меняют...
Они стали до рези в глазах всматриваться в крохотных паучков, но так и не смогли понять, пустые это оболочки или и в самом деле сдохшие паучата. Оглядев потолок и ближайшие стены, они нигде не заметили ни новой паутины, ни разбежавшихся паучат, и вынуждены были смириться с предположением, что паучата по какой-то необъяснимой причине попросту передохли.
До самого вечера Илинда и Мишель с трудом удерживались от слёз, стоило только вспомнить о произошедшем, и время от времени продолжали заглядывать в опустевшую и словно осиротевшую паутину, втайне надеясь увидеть возвратившихся паучков... но кроме паучихи, притаившейся в дальнем углу паутины, и крошечных неподвижных тёмных точек, усеявших паутинные нити, им так и не удалось ничего углядеть. Девочки терялись в догадках и измышляли самые разные причины, от которых могло приключиться такое несчастье, но узнать наверняка, что именно произошло с паучатами, им было не суждено.
Зато теперь Юли могла спокойно ложиться спать, не опасаясь, что ночью на неё с потолка спустятся на длинных паутинках сотни две паучат, которые защекочут её до полусмерти.

– Илли, а смотри, что у меня есть! – пару дней спустя Мишель ворвалась в комнату, держа перед собой сведённые вместе ладони, торопливо подскочила к подруге и присела рядом с ней на нагретый полуденным солнцем подоконник. – Да убери ты свою книжку, или я выброшу её за окно, ты только взгляни, что у меня есть!
Илинда отложила на колени старый том, опасливо отодвигая и пряча его от Мишель, которая и впрямь могла без раздумий осуществить свою угрозу и выбросить книгу со второго этажа, и заглянула в протянутые ей под нос ладони, раскрывшиеся перед ней словно раковина-перловица. Она увидела целую пригоршню самого настоящего бисера – маленькие круглые стеклянные камешки самых различных оттенков играли, переливались в лучах солнца, заглядывавшего в окно.
– Ух ты! – с неподдельным восхищением воскликнула она и перевела удивлённый взгляд на сияющее лицо Мишель. – Откуда это у тебя?
– А вот угадай! – довольно пропела та и весело рассмеялась, тряхнув пушистыми хвостиками; мелкие кудряшки вновь выбились на её лоб и она нетерпеливо сдунула их. – Голову даю на отсечение, ты ни за что не угадаешь, кто мне всё это принёс!
– Ну, так я и угадывать не стану, раз это так невероятно, – сказала Илинда, пожав плечами, и с любопытством уставилась на подругу, не сомневаясь, что та сама сейчас всё расскажет. – И кто же?
– Представь – Панчо! Вот уж никогда бы не подумала, что однажды он подарит мне что-нибудь на самом деле стоящее... – Мишель широко раскрыла свои янтарно-карие глаза, в которых дрожали смешинки, и вновь растянула губы в улыбке, уставившись на собеседницу, словно ожидая, что та изумится так же сильно, как изумилась она сама совсем недавно, когда незадачливый поклонник, которого она не уставала высмеивать, вдруг совсем неожиданно преподнёс ей такой замечательный подарок.
– Панчо?! Ты шутишь? – Илинде было сложно поверить в то, что она услышала, но Мишель оживлённо закивала головой, подтверждая каждое сказанное ею слово.
– Именно он! Но самое чудесное заключается в следующем: там, где он эти бусинки взял, можно насобирать и ещё! – быстро проговорила Мишель, таинственно понизив голос, словно опасаясь, что их могут подслушать, хотя подслушивать было некому – в комнате находились только лишь они вдвоём да Юли, которая молча подошла и стояла рядом, склонившись над ладошками Мишель и во все глаза рассматривая играющий всеми цветами радуги бисер. – Что скажете? Пойдём?
– Куда? Где он их взял? – торопливо осведомилась Илинда; Юли же молча уставилась на Мишель, и, хоть и ей не терпелось узнать подробности, не сказала ни слова, по обычаю своему предпочитая, чтобы другие спрашивали и за себя, и за неё. Впрочем, девочки давным-давно привыкли к этой её немногословности и не ожидали, что она станет засыпать кого-либо из них расспросами неважно по какому поводу. Она предпочитала молчать и слушать, о чём говорят другие – и тем узнавала всё, что ей хотелось знать.
– На площади видела длинный ряд прилавков, крытый дощатым навесом? – взволнованно сверкала глазами Мишель, глядя на Илинду и обращаясь только к ней, совершенно не замечая устремлённого на неё пытливого взгляда Юли, настолько тихо и незаметно та стояла возле них. – Там ещё бабульки молоко, яйца, зелень и овощи продают? Видела, да? Некоторые из них вдобавок бисером торгуют и бусами, которые сами там же делают. Вчера Панчо решил посмотреть, не выбросил ли кто из них какой луковицы, выждал, когда после обеда бабки разошлись, и стал шарить под прилавками. Выброшенных овощей ему не посчастливилось отыскать... зато он набрал бисера. Там его ещё много валяется, в пыль втоптанного да в шелуху от семечек... Видно, старушки частенько просыпают его, а собирать – не собирают. Давай вечером сходим! Юли, ты с нами? – повернувшись к Юли, осведомилась Мишель, окинув её взволнованным взглядом.
Та под её взглядом смешалась, занервничала и невольно отступила, ухватившись за откинутую к стене оконную раму, стекло которой отбрасывало в комнату сноп ярких солнечных зайчиков, прыгавших по тёплым дощатым половицам. Юли затеребила раму, сама того не замечая, и пятнышки света заметались, запрыгали ещё быстрее, высвечивая борозды облупившейся ярко-жёлтой краски, которой в незапамятные времена был выкрашен старый сосновый пол.
– А ругаться не будут? – помедлив, спросила она, и тревожно перевела дух; оставив раму в покое, она принялась по привычке хрустеть нервно пальцами. Она не знала, на что решиться, и оттого волновалась. Ей очень хотелось отправиться с девочками и набрать себе бисера, чтобы сделать хотя бы браслет, если уж не бусы, но ей было боязно – не поймает ли их кто за таким занятием.
– Кто будет ругаться? – возмутилась Мишель, презрительно сощурившись и громко фыркнув; она свысока оглядела свою трусливую соседку и покривила губы в усмешке. – Там же вечером нет никого! Бабки в три часа уходят. Кто тебя там увидит! А кроме того, мы не воруем, мы просто подбираем то, что другие выбросили, вот и всё! Ведь этот бисер так и останется лежать под прилавком, если его кто-нибудь не соберёт. Идём, не трусь! Уж тут-то ничего криминального нет и быть не может! Учти, если ты с нами не пойдёшь, я на твою долю собирать не стану. И Илинде не позволю. Потому что ты должна научиться сама о себе заботиться. Ты сама в состоянии набрать для себя бусин, если они тебе нужны.
Юли долго раздумывала, взвешивая все за и против, и в конце концов пришла к выводу, что и впрямь ничего преступного они не совершат, если поднимут с земли несколько пригоршней рассыпанных кем-то бусин.
Илинда же согласилась сразу. Она уже представляла, как будет плести свои бусы, и, пока длилась беседа Мишель и Юли, которую она благополучно пропустила мимо ушей, она успела продумать до мельчайших деталей своё будущее творение, и мысленно уже примеряла самое шикарное ожерелье на свете, которое только смогла себе вообразить.
– Если бисера наберём много, если каждой достанется хотя бы по горсти, – мечтательно сказала она, не в силах подавить улыбку, – я нанижу свой в три нитки и сплету из них косичку, а потом концы этой косички соединю, оставив длинные нити бисера висеть посередине – и получатся прекрасные бусы. Мне кажется, я уже вижу их!
– А я... а я... – Мишель аккуратно высыпала бусины, которые держала в ладонях, в бумажный кулёк, который заботливо свернула из тетрадного листа и подставила ей Илинда, – а я придумаю такой красивый узор... такой узор, что все ахнут от удивления! Только чур уговор – никому не говорить, где мы взяли бисер! – вдруг спохватилась она и грозно посмотрела сначала на Илинду, потом на Юли. – Даже если остальные девчонки будут нас пытать, на кусочки рвать – молчите, ясно? Иначе они тоже побегут на заветное место и оберут его полностью. Ведь бабули не ограничатся тем, что раз просыпали свой товар – и всё на этом. Они уже старенькие, и неминуемо однажды рассыпят ещё... И всё, что они рассыпят и не поднимут, должно быть только нашим – и ничьим больше. Все согласны?
– Ты права, – поддержала её Илинда. – Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы остальные узнали! Пусть это будет наш секрет!
Юли молча закивала гладко причёсанной темноволосой головой и произнесла тихо, заикаясь от волнения:
– Я тоже никому не скажу.
– Вот я утру нос Стефании! – довольно проговорила Мишель. – Которая только и знает, что своими пластмассовыми серьгами трясёт! И воображает из-за этих серёг так, словно они у неё золотые, словно она – непризнанная королева! А у самой только и есть, что серьги в ушах! Мало ли, что только у неё во всём приюте уши проколоты... Ей в жизни не видать таких бус и браслетов, которыми мы украсим себя! Она же попросту околеет от зависти! Вмиг про свои серьги позабудет!
Мишель от души порадовалась предоставившейся возможности окоротить не в меру заносчивую девочку из соседней комнаты, которая появилась в Кентайском приюте полгода назад и неустанно хвалилась единственным своим достоянием – дешёвенькими серёжками-гвоздиками. Втайне каждая девочка в приюте, глядя на проколотые уши Стефании, мечтала о том же самом, а уж Мишель, для которой проколоть уши и завести серьги стало навязчивой идеей, во что бы то ни стало хотела поставить зарвавшуюся воображалу на место и любой ценой задвинуть её в собственную тень, где той и надлежало остаться на веки вечные. Когда никто не видел, она срывала с соседской мальвы розовые и бордовые лепестки, пряталась в прохладном холле школьного корпуса, выбирала момент, когда никого не оказывалось поблизости, и торопливо подходила к сумеречному зеркалу, висевшему на одной из колонн и тонувшему в полумраке. Она надрывала лепестки у основания, прикладывала к мочкам, обхватывая их надорванными сторонами на манер клипсов и плотно прижимая на какое-то время, потом убирала руки, опуская их, – и «клипсы» крепко держались на ушах, не слетали, даже если несильно тряхнуть головой. Выходило очень красиво. Клипсы получались в виде больших сердечек. И, глядя на своё отражение в тёмной глубине зеркала, Мишель вздыхала и хмурилась – до того ей становилось досадно, что это всё ненастоящее... Многие девочки в приюте носили летом такие серьги, пока лепестки не увядали и сами собой не слетали с ушей, и Стефания насмешливо вскидывала тоненькие бровки и противным голосочком высмеивала их, с важностью поправляя свои голубые пластмассовые гвоздики и снисходительно оглядывая цветочные лепестки в ушах своих незадачливых соседок. Мишель никогда, ни разу в жизни, не показывалась ей на глаза с такими серьгами, хотя и примеряла их втайне ото всех. Ей хотелось иметь только настоящие. А раз не было настоящих, и раз не были у неё проколоты уши, то надевать и носить серьги из цветочных лепестков казалось ей унизительным и обидным.
– Вот уж мы её умоем! – потирая руки в предвкушении такого огромного удовольствия, довольно восклицала Мишель, и глаза её озорно и весело искрились, а руки подрагивали от нетерпения. – Зависть сожрёт её с потрохами, стоит ей увидеть наши ожерелья! Все девчонки прибегут любоваться нашим бисером, а её с её дурацкими серьгами разом позабудут!
– Так ей и надо! – засмеялась и Илинда, которой тоже не нравилась Стефания; Юли хихикнула в кулак, выказывая полную солидарность с соседками.
– Надо мальчишек с нами позвать, – хитро прищурилась вдруг Мишель. – Пусть они тоже собирают. А потом то, что соберут они, поделим, ведь им самим бусы ни к чему.
Илинда засмеялась, поразившись находчивости подруги, которая что угодно могла обернуть себе на пользу и при любом раскладе умела придумать нечто такое, что удваивало её шансы на успех, и с искренним восхищением проговорила:
– Да, Мишель, ты нигде не пропадёшь!

Мальчишки без особых раздумий согласились сопровождать их. Панчо, которого так и распирало от гордости (ещё бы, ведь в кои-то веки ему удалось настолько порадовать Мишель, что она даже поблагодарила его и так счастливо улыбнулась, когда он ссыпал ей в ладони пригоршню нежданно-негаданно найденного бисера), перекрикивая всех, заявил, что он станет собирать бисер, чтобы отдать его Мишель.
– Ну, тогда я свой поделю для Илинды и Юли, – предложил Макси, но не успел он договорить, как Мишель сердито накинулась на Панчо, круто развернувшись в его сторону и топая ногами.
– Очень мне нужно, – гневно закричала она, с непонятной обидой наскакивая на него, как молодой петушок, и едва сдерживаясь, чтобы не заклевать его. – Очень мне надо, чтобы ты для меня одной бисер собирал! Почему это для меня?! Для меня ты уже набрал, хватит! Вон для Илинды собирай или для Юли, а для меня ты уже собрал!
– Им Макси соберёт... он же сказал... – растерявшись и опешив от её неожиданной атаки, пробормотал Панчо, ошарашенно почёсывая светлую макушку и понятия не имея, какая муха укусила Мишель, коли она так напустилась на него ни за что, ни про что. Ведь он не сделал ей ничего плохого, наоборот, хотел собрать для неё ещё больше бусин... так чем же он опять ей не угодил?
Макси попробовал было угомонить Мишель, сказав, что он один сумеет набрать для девочек столько же, сколько соберёт Панчо для Мишель, но её лицо расцвело жгучими красными пятнами, а глаза наполнились злыми слезами.
– Вот и идите сами, – дрожащим голосом заявила она, судорожно стиснув руки и высоко вскидывая подбородок, чтобы не расплакаться. – А я никуда не пойду! Вот так!
И она стремительно убежала с заднего крыльца, на котором происходил разговор, и громко хлопнула тяжёлой дверью, с шумом прикрывая её за собой. Ребята, оставшиеся на крыльце, недоумённо переглянулись, не понимая, что вдруг они сделали не так и на что именно обиделась Мишель.
Наконец, Панчо, недобро блеснув глазами, угрюмо покосился на Макси и через силу выдавил, едва шевеля толстыми губами:
– Должно быть, она хотела, чтобы для неё бисер собрал ты. Ты, а не я. Вот и весь сказ.
Он сплюнул себе под ноги, засунул руки в карманы, решительно сошёл с крыльца и скрылся в зарослях шиповника. Юли незаметно исчезла, словно растворилась, растаяла под яркими лучами полуденного летнего солнца, только тихонько скрипнула дверь чёрного хода, проглотившая её вслед за Мишель. Макси и Илинда остались одни на ступеньках.
– А знаешь, наверное, он прав, – вздохнув и глядя вслед Панчо, скрывшемуся в кустах, тихонько проговорила Илинда. – Наверняка она думала, что ты станешь набирать бусинки для неё. А не для нас с Юли.
– Мне какая разница, кому набирать! – расстроенно ответил Макси, со злостью отпинув камешек, лежавший на крыльце, и наподдав ему так, что тот со свистом исчез в высокой полыни, росшей за перилами. – Панчо сказал, что станет набирать бисер ей, вот я и заявил, что позабочусь о вас с Юли. Справедливо же? Справедливо!
– Да не в справедливости дело... – с трудом подбирая нужные слова и по-прежнему глядя в сторону, пояснила Илинда. – Вовсе не в справедливости! Мишель ждёт не дождётся от тебя хоть капли внимания... а тебе невдомёк! Ты не замечаешь этого! Ты не оказываешь ей особого внимания и одинаково относишься ко мне, к ней и к Юли. Это-то её и бесит. Она хочет быть первой во всём. Лучшей во всём. А ещё она хочет, чтобы ты обращал больше внимания на неё, чем на нас, потому что она считает себя лучше нас и потому что ты ей нравишься. А ты никак её не выделяешь. Ты не выказываешь ей никакого предпочтения, несмотря на все её старания выказать себя и умнее, и старательнее, и сообразительнее нас. Да ещё так спокойно предложил помочь нам с Юли, когда Панчо, которого она презирает, стал навязываться в помощники ей. В этом вся суть. Ты не возмутился, когда он сунулся со своим заявлением. Ты не стал спорить с ним, чтобы иметь возможность услужить Мишель. Вот она и взвилась.
– Да катись она к чёртовой бабушке со своими выкрутасами! – в отчаянии воскликнул Макси и закусил губу. – Почему она считает, что я обязан быть её слугой? С чего бы? Это для самой себя она является центром вселенной... а вовсе не для нас. Мы, по-моему, все равны!
– Мы-то равны... – как можно осторожнее добавила к уже сказанному Илинда. – Но она не желает быть наравне со всеми. Особенно, когда дело касается Максима Лапорта.
– Ну и дура! – со злостью воскликнул Макси и пнул теперь перила – за неимением ещё одного камешка. – Не может без скандалов, никак не может! Обязательно нужно взять и всё испортить! Я вообще никуда не пойду! Пусть сама собирает свои дурацкие бусы! Я к Силантию пойду. Он ивовых прутьев нарезал. Пойду садки плести. Полезнее будет, чем стекляшки из земли выковыривать!
Макси сошёл с крыльца и направился к сторожке, которой не было видно из-за приютских корпусов и перехода, загораживавших внешний двор и ворота.
Оставшись на крыльце одна, Илинда долго стояла на месте, понятия не имея, куда отправиться ей. Возвращаться в свою комнату отчаянно не хотелось. Она подозревала, что Мишель удалилась именно туда, а раз Мишель там, то и Юли, должно быть, тоже там. Мишель наверняка злая, как чёрт, и если сейчас предстать пред светлые очи, то пух и перья полетят в разные стороны. Вне всяких сомнений, Мишель устроит разнос всем, кто под руку попадёт, и пустится обвинять их во всех смертных грехах, не имея на то никаких оправданий, помимо своих надуманных обид.
Нет, в комнату номер двенадцать Илинде сейчас определённо не хотелось возвращаться. Отсидеться до вечера у соседок? Тоже никакой охоты. У неё ни с кем из девочек не было настолько тёплых отношений, чтобы она могла вот так запросто заявиться к ним в комнату и остаться до вечера. Да и неинтересно ей с ними... хоть и свои, приютские... а всё же чужие. По-настоящему своими для неё были только Мишель и Юли. С которыми она жила в одной комнате столько, сколько себя помнила. Своими для неё были и Макси с Панчо... а больше – никто.
Можно было бы отправиться в сад, посидеть на лавочке возле яблони, которую когда-то давно убило молнией.
Можно было бы вздремнуть в полутёмной прохладе грота, притаившегося у пруда в дальнем конце приютского сада. Они недавно расстелили там ковёр, который сняли с соседского плетня однажды ночью. Ковёр оказался мягким и тёплым, и на нём можно было с удобством и посидеть, и полежать.
Можно было бы отправиться бродить по степи...
...Она задумчиво отворила дверь чёрного хода, помедлила немного на пороге, вошла в маленький тёмный коридорчик и тихонько потянула на себя жестяную ручку, закрывая за собою дверь. В коридоре она не остановилась, машинально повернула направо и стала ощупью подниматься по чердачной лестнице наверх. Ведь у неё было собственное пристанище, в котором она могла находиться сколь угодно долго, в полном уединении, и вряд ли кто догадался бы там её искать. Да сейчас её и искать-то некому – все так внезапно рассорились и разбежались по углам – переживать каждый свою обиду.
За весь июнь она была на чердаке лишь однажды... пора было вернуть себе это место и перестать его чураться. Пора было перестать оглядываться назад и без конца напоминать себе о том, что совсем недавно она прятала здесь своего товарища, о котором теперь ей ничего не известно. Пора было вернуть себе чердак.
Нащупав на груди крестик, она по привычке сжала его в руке и держала до тех пор, пока он не стал горячим, и снова ощутила, что в душе её рождается спокойствие и уверенность в том, что бог не посмеет допустить ничего плохого, что с ними всё будет хорошо...
Она медленно поднималась по ступенькам на чердак, зная, что он встретит её духотой, пылью и запустением. И нерушимой тишиной. Пронзительной, звенящей, как натянутая до отказа струна... полной тишиной. И, хоть сердце её тоскливо сжалось и заныло при этой мысли, она сурово сдвинула брови и принялась жёстко напоминать себе, что раньше приходила сюда именно ради этой тишины. И когда она повторила про себя эту фразу раз двадцать, ей показалось, что всё возвращается на круги своя, что она сумеет справиться с собой, что отныне станет чаще приходить сюда... как было до недавних пор. Приходить ради той самой тишины, ради которой она приходила сюда раньше, до появления в её жизни мальчика по имени Дмитрий Ламский.
– Здравствуй, чердак! – хрипло проговорила она, открывая надсадно заскрипевшую дверь и останавливаясь на пороге. Чердак встретил её потоком раскалённого пыльного воздуха, хлынувшего ей навстречу, и столбами золотого света, косо пронизывавшего душную тьму, в которой было жарко, как в бане, в которой почти невозможно было дышать.
Она постояла с минуту, закрыв глаза, всей кожей впитывая знойный воздух, поплывший ей в лицо; она стояла, закрыв глаза и прислушиваясь, с громко, неровно, часто колотящимся сердцем, не осмеливаясь переступить порог, и словно ждала, что на её приветствие раздастся ответ... Ответа не было.
Постояв на пороге с минуту, вслушиваясь в окружающую тишину, Илинда не услышала ни малейшего шороха, ни единого звука. Впрочем, в глубине души она и не рассчитывала что-либо услышать.
– Встряхнись, – приказала она самой себе, заставив себя очнуться, и снова судорожно стиснула крестик на груди.
Она открыла глаза и решительно прикрыла за собой дверь.
Нужно было взять чайник и принести воды из колодца. Наверняка в такой жаре ей вскоре захочется пить. Нужно было смахнуть пыль со стола и выбросить, наконец, засохшую картошину и плесневые грибы, если мыши их ещё не сточили до конца. Нужно, наконец, отнести шубы на место, в сундук, выбить матрас и убрать с него книжку, по-прежнему лежавшую вверх обложкой в изголовье матраса...  Пора навести порядок в её обиталище. Такой порядок, какой тут царил раньше.
В конце концов, чердак принадлежал именно ей. А не Ламскому. Который был здесь всего лишь гостем. Он ушёл. И неважно, что он обещал вернуться. Может, вернётся на какое-то время. Может, нет. Он погостил – и ушёл. И она имеет полное право вернуть себе место, которое всегда принадлежало ей.
Пора перестать ассоциировать чердак с тем человеком, который находился здесь всего-то две недели, которого здесь больше нет и, быть может, никогда не будет.

Пятёрка сошлась вместе в столовой, когда прозвонивший к ужину колокол собрал их всех снова, вытащив из убежищ, по которым все они разошлись.
Мишель дулась, чего и следовало ожидать, и даже не смотрела в сторону своих друзей. Как всегда, когда её одолевали сильнейшие приступы злости, она не разговаривала даже с Юли. Юли переживала ссору с подругой, затаившись и пугливо поглядывая на неё. Илинда делала вид, что не замечает отвратительного настроения Мишель; она молча ела свою кашу, стараясь расправиться с ней по возможности быстрее, и отмалчивалась – все молчали, и она молчала, не собираясь ни с кем затевать никаких разговоров, чтобы не усугубить ситуацию. Панчо косился в сторону Макси с такой обидой и неприязнью, словно намеревался вздуть его при случае. А Макси всё чаще и чаще хотелось швырнуть ложку на стол и покинуть столовую, не дожидаясь окончания ужина, и всякий раз он с огромным трудом подавлял это желание, заставляя себя сидеть на месте и терпеливо глотать комья скользкой перловой каши, которая была сильно недосолена и отчего-то попахивала свежей рыбой.
В этот вечер, едва закончилась скудная трапеза, ни один из них и не подумал позвать товарищей в степь, чтобы развести костёр на пляжике и приготовить себе второй ужин. И даже на крыльцо никто из них не вышел вечером посидеть. Впервые за всё лето.
Илинда дотемна читала книжки, спрятавшись на своём чердаке и не желая выбираться оттуда, Мишель рано легла спать – сразу, как только вернулась из столовой. Юли от нечего делать достала прошлогодние учебники и стала повторять их, время от времени бросая на притихшую в своём углу Мишель долгие, нерешительные взгляды, и раздумывала, как долго продлится её очередной психоз и схлынет ли с неё за ночь дурь; ей очень хотелось, чтобы завтра, проснувшись, подруга заговорила с ней как ни в чём ни бывало. Макси и Панчо тоже разошлись по разным углам в своей комнате и не разговаривали друг с другом весь вечер.
На следующее утро, прихватив с собой интересную книгу, Илинда ушла из приюта и отправилась на берег Флинта, к старому висячему мосту, перекинувшемуся с берега на берег в самом глубоком и опасном месте. Она часто приходила сюда, и не боялась бегать по шатким, прогнившим досочкам, держась за верёвочные перила, а то и отпуская их, раскинув руки в стороны... в это лето она не была там ни разу. После того, как Ламский пытался стребовать с неё обещание, что она не станет разгуливать по этому мосту, когда он уедет, она почему-то никак не могла заставить себя пойти туда. Несмотря на то, что она так и не дала ему этого обещания и вольна была поступать, как считала нужным, у неё почему-то пропала охота испытывать судьбу.
На сей раз она была решительно настроена вернуть себе висячий мост, снять с него невидимое заклятие, которое словно бы наложил на него Ламский. Он уехал, он не позвал её с собой. Он пошёл своей дорогой. Значит, и она должна идти своей. Делать то, что ей нравилось. Идти туда, куда ей нравилось ходить. И пренебрегать любыми опасностями, если ими можно было пренебречь.
...Она прошла прямиком на середину огромного, выгнутого дугой моста, устроилась на самом краю дощатого настила, спустила ноги вниз, достала книгу и принялась читать её, поднимая и опуская ноги, чтобы слегка раскачать мост. Мост едва заметно раскачивался, по-стариковски вздыхая и охая, и доски угрожающе поскрипывали.
Илинде не было страшно. Она читала, время от времени ловя своё отражение в тёмной воде Флинта, слушала шелест листьев в деревьях наверху, и в сердце её сам собой появлялся тот покой, которого ей так не хватало в последние дни.
Пусть Ламский ушёл. Зато у неё остался её чердак, её мост, её река, её лесные дебри по дремучим берегам. Ей остались солнечные степи и древние холмы, которые она любила больше всего на свете.
Ей остался Кентау.

Только через пару дней Мишель соблаговолила изъявить желание заговорить с ребятами. Панчо и Макси помирились накануне. Само собой разумеется, никаких извинений Мишель не намерена была приносить товарищам. Она никогда и ни перед кем не извинялась, даже если чувствовала себя виноватой, что случалось крайне редко. Она по-прежнему считала, что это перед нею все виноваты, и что это она идёт им навстречу, милостиво решив, что пора перестать на них дуться. Разубеждать её в этом заблуждении не имело никакого смысла. Единственное, чего можно было добиться неразумной попыткой растолковать ей ситуацию, так это разжечь ещё одну ссору, которая, наверняка стала бы более сильной, чем предыдущая. Опыт в подобных попытках у них уже имелся, и немалый. Лучшее, что они могли предпринять, это сделать вид, что никакой ссоры просто-напросто не было, и вести себя как ни в чём ни бывало.
И вот, три дня спустя, Мишель всё-таки соизволила отправиться вместе с друзьями за бисером. Макси заявил, что весь бисер, который они отыщут, будут складывать в общую жестянку, а после девчонки поделят бусинки так, как им будет удобно.
Дождавшись трёх часов пополудни, они улизнули через пролом в город. Несмотря на то, что Макси и Мишель частенько наведывались к Силантию то за одним, то за другим и были с ним в добрых приятельских отношениях, никому из них и в голову не приходило хоть раз попросить его открыть им ворота, чтобы они сбегали в город ли, к речке... Они прекрасно понимали, что старик вряд ли одобрит их самоуправство. К тому же, он непременно сказал бы им, что если они надумают убегать из приюта по каким-то своим делам, то он вынужден будет доложить о том маме Анне, он не допустил бы, чтобы от неё что-либо скрывали, уж слишком он её уважал.
Старая площадь после полудня обычно пустела. Рынок, располагавшийся за углом, закрывался в третьем часу, и все, кому что-либо нужно было купить, успевали сделать свои покупки до обеда. Оживление на Старой площади кипело обычно только в первую половину дня, после обеда же площадь неизменно пустела, и прохожие редко появлялись на ней. Только голуби стаями разгуливали, подбирая с земли просыпавшиеся семечки да хлебные крошки, которые кидали специально для них приходившие на базар дети и взрослые.
Голуби не испугались заявившуюся на опустевшую площадь компанию, только быстро-быстро заработали красные лапки, торопясь отнести их чуть в сторону, чтобы дать людям возможность пройти. Сытые, гладкие сизари смотрели на ребят круглыми глазами и не отходили далеко, словно ожидая, что дети кинут им крошек... но крошек захватить с собой они почему-то не догадались.
Ребята юркнули в прохладное нутро деревянных прилавков, и опалённая полуденным июльским зноем кожа наконец-то ощутила благодатную прохладу и тень, царившие здесь, под прилавками.
Отбросив расколотую банку из-под молока, приткнутую кем-то под лавочкой, отодвинув в сторону несколько пустых деревянных ящиков, стоявших под прилавком, ребята принялись зорко осматривать утоптанную пыльную землю под дощатым настилом, сквозь который просеивались реденькие солнечные лучики, несмело шарившие по земле. Как и говорил Панчо, бисера было рассыпано вокруг много. Только успевай его выбирать, выскребать ногтями из земли.
Ребята торопливо распределили себе места и кинулись собирать бисер. Время от времени то один, то другой спешили они к стоявшей на лавочке жестяной банке, чтобы высыпать с ладони бусинки, звонко сыпавшиеся в железное нутро; они стукались о края и отскакивали, прежде чем упасть на дно.
Прилавок был длинным, бабулек приходило много, а бисер никто никогда не подбирал, потому и накопилось его достаточно. Ребят охватил азарт, сходный охотничьему – трудно было остановиться, хотелось собрать ещё горсточку, потом ещё, и ещё... Бисер вливался в банку блестящими ручейками. Даже Юли старательно и быстро работала руками, и высыпала пригоршни перемешанных с пылью бусин едва ли не чаще самого Макси.
Около часа провели ребята на площади. Собрали всё, что можно было собрать. Бисера набралось больше половины банки. И хоть банка была не особенно вместительной, такая огромная удача безумно радовала всех, даже мальчишек.
Банку с бисером передавали из рук в руки, чтобы каждый мог полюбоваться им. Нести бисер в приют Мишель не доверила никому, решительно заявив, что она гарантированно донесёт его в целости и сохранности, в то время как другие могут споткнуться невзначай и уронить банку, а тогда поди собери всё заново...
Никто не стал с ней спорить. Да и всем по большему счёту было не так уж важно, кто понесёт банку.
– Ты только накрой её ладонью, когда мы окажемся в саду и станем подходить к приюту, – предусмотрительно посоветовала Илинда.
– Это ещё зачем? – не поняла сначала Мишель.
– Да чтоб никто не заглянул внутрь, – пояснила Илинда. – Мало ли кого мы можем встретить во дворе... Девчонки налетят... если увидят бисер, станут следить за нами, чтобы узнать, где мы его набрали... и если выследят – то нам больше ничего не достанется, весь выскребут.
Мишель презрительно взглянула на неё, снисходительно усмехнулась и произнесла свысока:
– Тоже мне, самая умная выискалась... Неужто ты подумала, что я кому-нибудь позволю заглянуть в банку? Ну уж дудки! Никто не посмеет заглядывать мне в руки и проверять, что я несу и зачем! И не стану я её накрывать! Пусть только попробуют подойти и поинтересоваться...
– Илли, оставь, пусть делает, как знает. – Дёрнув Илинду за руку и понемногу замедлив шаги, Макси заставил её идти потише, и Мишель с Юли пошли впереди. Панчо, поколебавшись и поглядев нерешительно на Макси, на Мишель, всё ж таки прибавил шагу и догнал Мишель и Юли.
– Вот и пусть идут, – пробормотала Илинда, хмурясь. – Не очень-то было и нужно идти с ней в ногу! В последнее время она всё больше и больше раздражает меня своим сумасбродством!
– Меня тоже, – ухмыльнулся её спутник. – Ты смотри, чтоб бисер честно поделили. А то сыпанут тебе пригоршню...
– Нет, какой бы сумасбродной она подчас ни была, она так не сделает, – против воли вынуждена была вступиться за подругу Илинда. – Она иной раз противная, вредная, до одури самолюбивая и тщеславная... но она всегда честно делила даже последнюю картошку, никогда не брала себе больше, чем остальным. И тебе это прекрасно известно. Тут уж её не упрекнёшь.
– И всё же... – с возмущением перебил её Макси и невольно сжал руки в кулаки. – Она возомнила себя принцессой. А на самом деле кто? Такая же нищенка, как и мы с тобой. По какому праву она пытается командовать всеми и каждому указывать, что ему делать и когда и зачем и что кому и по какому поводу говорить? Иной раз хочется просто набить ей морду – настолько высокого она о себе мнения! Одно сдерживает – то, что она девчонка, и было бы низко и недостойно ударить девчонку... какой бы задавакой эта девчонка ни являлась. Будь она мальчишкой... ох и вздул бы я её однажды!
– Мне тоже порой хочется пустить в ход кулаки, – задумчиво вздохнула Илинда, бросив тайком взгляд на свои руки, словно ожидая, что они сами собой сложатся в кулаки. – Или хотя бы один кулак. Да кулаками проблему не решить. Если уж она не понимает, когда пытаешься ей разговорами вдолбить, что нельзя вести себя так, как ведёт себя она, то уж кулаками и подавно не вдолбишь.
Они пошли молча, потом Макси вдруг остановился и захохотал, да так громко, что ушедшая далеко вперёд Мишель оглянулась и остановилась, поджидая, когда они подойдут, чтобы узнать, отчего это так развеселился Макси.
– И чего мы так хохочем? – спросила она, надменно изогнув бровь и искоса глядя на мальчика, который продолжал смеяться во всё горло; отчего-то ей казалось, что он может смеяться над ней, а она очень не любила, когда над ней смеялись.
Наконец, отсмеявшись и кое-как отдышавшись, Макси еле выдавил, вытирая ладонью проступившие на глазах слёзы:
– Да я вдруг представил... я представил, как вы трое – Мишель, Илинда и Юли до завтрашнего дня будете сидеть за письменным столом в вашей комнате и по зёрнышку делить добычу... раскладывать на три кучки... чтобы каждому досталось ровно столько, сколько остальным, чтобы ни одна из вас не получила хоть на одну бисеринку больше! Ой, умора... Это ж сколько надо считать!
Макси вновь зашёлся таким хохотом, что ему пришлось схватиться за бока и согнуться пополам.
– Я думала, что-то действительно смешное... – разочарованно протянула Мишель и отвернулась; она успокоилась, поняв, что над ней никто не собирался смеяться, чего она втайне опасалась, и потеряла интерес к разговорам Макси и Илинды. – А он... ерунду какую-то придумал и смеётся. Ничего смешного я в этом не нахожу. И поделим, и поровну! Можем и на твою долю поделить! Хочешь?
Услышав её слова, тутже с готовностью засмеялся Панчо, стремясь выказать свою с ней солидарность, но Мишель и не взглянула на него. Ей было абсолютно всё равно, поддерживает её кто или нет. Ей хватало того, что она сама себя поддерживала, до остальных ей не было никакого дела.
Мишель и те двое снова ушли вперёд, и Илинда с Макси не стали их догонять.
...Мишель нашла способ поделить бисер быстро и почти поровну. Она сбегала в столовую и принесла от Ганны чайную ложечку, которой та размешивала себе чай, и пообещала вернуть её через четверть часа. Сделав из бумаги три кулёчка, она принялась по очереди сыпать в каждый по ложечке, пока весь бисер не закончился. Получилось для каждой из девочек почти по полкулёчка. Послав Юли отнести ложку Ганне, Мишель принялась с восторгом рассматривать доставшиеся ей сияющие в солнечном свете бусинки, осторожно трогая их пальцем, и радостные мысли скакали в её голове, обгоняя друг друга.
– Я такие бусы себе сделаю... – тихо проговорила она, мечтательно прикрыв глаза и прижимая к себе свой кулёчек. – Такие бусы... ни у кого на свете не будет таких бус! Жаль, что серьги нельзя... всё равно у меня уши не проколоты... Вон у Стефании какие серьги... видела? Я тоже хочу уши проколоть! Будь у меня проколоты уши, серьги я бы себе сама сделала! И куда красивее, чем у этой гордячки, у которой только и есть, что её поганые гвоздики – а больше и гордиться нечем!
– Она пришла к нам уже с серьгами, – напомнила Илинда. – Ей дома уши прокололи.
– А вот я возьму иголку... и проколю себе сама! – вызывающе сверкнула глазами Мишель, оглянувшись на Илинду и рассерженно хмурясь. – Что здесь такого уж сложного? Что здесь такого уж страшного? Возьму и проколю! Ей тоже иголкой кололи самой обыкновенной, она сама рассказывала. Она, значит, вытерпела, а я не вытерплю что ли?
– Но она же не сама себе колола, – возразила Илинда, усаживаясь за стол и аккуратно разворачивая свой кулёчек, чтобы рассмотреть бусинки на свету. Мишель презрительно фыркнула и сузила глаза.
– И что? Она – не сама; а вот я сама проколю! Или сомневаешься, что смогу? – уперев руки в бока, спросила она, и взгляд её воинственно пылал, когда она обратила его на подругу, словно она и вправду считала, что та подозревает её в малодушии. – Вот увидишь... вот увидишь, что скоро у меня тоже будут серьги!
– И где ты их возьмёшь? Из чего сделаешь? – осведомилась Илинда, не поднимая на неё глаз и продолжая перебирать бусинки.
– А вот из этого самого бисера и сплету! Длинные-длинные, красивые-красивые! Аж до плеч! – тряхнула головой Мишель. – И все девчонки от зависти лопнут! Все на мои серьги любоваться будут! А Стефания себе локти кусать станет, когда их увидит! Ей таких вовек не носить!
– Проволока нужна, – вдруг сказала Илинда, оторвавшись от своего занятия и взглянув наконец на стоявшую возле неё Мишель. – Для застёжки. Ты же не сможешь застёжку из нитки сделать, это ж тебе не бусы. А где возьмёшь проволоку? Не всякая ведь подойдёт.
– А я... а я... – растерялась та и, поведя вокруг глазами, выпалила, – я у Силантия попрошу! Вот прямо сейчас сбегаю и попрошу! У него всё-всё-всё есть, что только душе угодно! Он мне застёжки и сделает! И будут у меня самые настоящие серьги! А уши я себе сама проколю, вот увидишь!
Мишель убежала, прихватив свой кулёк. Илинда принялась раздумывать, не последовать ли ей примеру подруги и не попытаться ли и ей проколоть себе уши; слова Мишель воодушевили её и ей тоже захотелось, чтобы в её ушах красовались самые настоящие серьги... Решив испытать себя, она достала булавку, уколола поглубже палец и вмиг отдёрнула руку, бросила на стол булавку – больно...
«А уши ведь насквозь колоть придётся... – поёжившись и вздохнув, подумала она, и тайком потёрла мочку уха. – А значит, будет в тысячу раз больнее. Это тебе не просто палец случайно уколоть. Да и чего ради уши колоть? Только для того, чтобы на них серёжки повесить? А они так ли уж необходимы, серёжки эти? Да их ещё и сплести нужно... А мы не особо разбираемся в том, как должны они выглядеть, серьги-то... Мало ли у кого серьги в ушах! Пусть Стефания хвалится своими серьгами! И чего Мишель взбеленилась? Пусть у Стефании серьги. А зато у нас столько бисера, сколько ей и не снилось. У Стефании только и есть, что серьги. Больше хвалиться нечем. И учится она плохо, куда ей до Мишель! И ни одну роль в наших постановках сыграть не сумела толком, только зря вперёд лезла... Что её всерьёз воспринимать? Пусть трясёт своими серьгами... мне-то что! И Мишель зря на неё внимание обращает... Впрочем, Мишель давно хотела себе серьги. И вовсе не из-за Стефании... Просто очень уж ей хочется, чтоб у неё были уши проколоты».
Мишель вернулась через полчаса. Её карман был набит семечками, которые она принялась горстями высыпать на стол.
– Мне Силантий семечек дал, – заявила она, присаживаясь на один из стульев. – Идёмте грызть.
– Ну, что, сделает он тебе застёжки? – спросила Илинда, придвигая свой стул к столу.
Юли устроилась на подоконнике, с которого запросто можно было дотянуться до семечек; поставив обе ноги на проходящую под подоконником отопительную батарею, она натянула платье на худые коленки и отгребла, придвинув к себе, часть семечек.
Мишель неопределённо махнула рукой и пожала плечами.
– Вроде обещался... – вздохнув, задумчиво проговорила она и сдвинула брови. – Только сказал, что для этого проволока особая нужна, чтоб от неё заразы какой не пошло. У него пока нету такой. А ещё он сказал, что много всяческого добра нужно, чтобы уши проколоть. Например, спирт. В котором иголку подержать и мочки натирать до такой степени, чтобы потеряли чувствительность... и чтобы зараза не пристала. И иголка какая-то особенная нужна...
– А он откуда знает? – удивилась Илинда.
– А у него, когда он ещё маленьким был, сестре уши прокалывали, а он видел. Говорит, и орала же она... я б орать не стала. Я нипочём не стану орать, когда буду себе уши прокалывать.
– Сама, что ли? – прошепелявила Юли, широко распахнув свои чёрные глаза.
– Сама, а то кто же! – Мишель окинула её снисходительным взглядом и насмешливо улыбнулась. – Хочешь, я и тебе проколю? Потренируюсь на тебе, а потом и за себя примусь!
Юли всю аж передёрнуло от ужаса.
– Нет, нет, ты что... – залепетала она, нервно переступая босыми ногами по батарее и стараясь отодвинуться подальше, но отодвинуться от стола – значило не достать до семечек, и, пораздумав, она осталась сидеть на прежнем месте. – Мне не надо... мне ни в коем случае...
– Боишься, что ли? – Мишель смерила её лукавым взглядом из-под приспущенных ресниц и насмешливо хихикнула; ей нравилось дразнить Юли, когда она вот так бледнела и тряслась от страха. Её страх подхлёстывал Мишель, действуя на неё, как добрый черпак керосина, опрокинутый на горящие поленья в костре.
– Нет, не боюсь... – прерывисто сглатывая окончания слов, произнесла через силу Юли, обхватывая острые колени руками и судорожно переплетая пальцы. – Мне просто не надо... у меня и серёг ни в жисть никогда не было... зачем тогда прокалывать, коль серёг всё равно взять негде?
– Да я тебе такие серьги сделаю! – с бесшабашным хохотом вскричала Мишель, порывисто вскочив со своего места и огибая стол, чтобы приблизиться к подруге, ошалевшей от страха. – Вот только найдёт Силантий нужную проволоку... Я и себе, и тебе сделаю... Давай проколю! Тебе первой проколю! Даже раньше, чем себе! А заодно и попрактикуюсь на тебе! Ладно?
Юли отшатнулась от неё и с силой прижалась лопатками к оконному стеклу.
Мишель снова захохотала, а Илинда испуганно стащила Юли с окна.
– Ты чего? – накинулась она на ничего не соображавшую с перепуга соседку и усаживая её на свой стул. – Лопнет стекло – и свалишься со второго этажа, все кости себе переломаешь! А потом скажут, что это Мишель тебя довела своими шутками. Садись на мой стул и спокойно грызи свои семечки, а на подоконник я сяду. И не трусь! Никто не станет тебе уши колоть, если сама не захочешь! Сомлела...
Мишель наконец перестала смеяться, с презрением отвернулась от Юли и высоко вздёрнула нос.
– Даже разговаривать с тобой не хочу! – заявила она, отодвигая свой стул подальше от стула, на который Илинда усадила Юли. – Трясётся от страха, как будто я уже поднесла к ней иголку... Нужно очень! Илинда, давай бусы плести! Я сейчас нитки достану... у меня шёлковые нитки ещё остались. Грибы можно и на ветки развешивать, на острые сучья... нечего на них нитки тратить.
И Мишель снова вскочила из-за стола и бросилась к тумбочке, стоявшей у кровати, в которой держала свои мелкие вещички.

На следующий день Мишель целый час отиралась в кабинете госпожи Беладонии и всё расспрашивала её, как прокалывают уши. Та рассказывала ей, как ей самой кололи и показывала потускневшие от времени, старые серьги с камушками из крашеного стекла. Мишель слушала с горящими глазами, перестав дышать, и прятала под стол руки, которые мелко подрагивали от волнения.
– И что, вам кололи обычной иголкой? А то Силантий говорил, что какая-то особенная нужна, кривая, – замирая, спросила она Беладонию, которая старательно раскладывала по холщовым мешочкам высушенные травы; она сама собирала их в степи и на лесных опушках, сушила в своём кабинете, развешивая под потолком и на стенах; аккуратные пучочки трав висели на протянутых вдоль стен верёвках и наполняли уютный светлый кабинет ароматом жаркого степного лета.
– Можно и обычной, очень даже можно, – рассеянно отвечала аптекарша, разбирая хрупкие стебельки и раскладывая их в разные мешочки. – Самое главное, хорошенько её продезинфицировать...
– Проден... фи... что? – не поняла Мишель.
– Ну, спиртиком обработать, – пояснила Беладония, не глядя на воспитанницу, - чтоб чистенькая была. Да ниточку в неё вдеть, которую тоже предварительно в спиртике вымочить.
– А нитку зачем? – удивилась Мишель, вся подавшись вперёд и не сводя с Беладонии взволнованного взгляда.
– А сначала ниточки в уши продевают, с ниточками несколько дней ходят, серьги – потом, когда всё заживёт; если нитку не продеть, вытащишь иголочку, проткнув дырочку в ушке – дырочку эту ж потом и не увидишь, не найдёшь... кожа-то сомкнётся сразу... да и больно сразу серьги вставлять в рану-то. А тут – нитку протянешь в дырочку, завяжешь узелком так, чтобы на сантиметр под ушком свободно висела, и каждый день продёргивай, чтоб в ухо не вросла. А как станет ниточка свободно туда-сюда ходить, и больно не будет, если дёрнуть несильно – то можно и серьги вставлять.
– А нитку, нитку куда потом?
– Нитку? Срезать ножницами узелок, вытянуть из уха да и выбросить, не нужна она больше. А ты чего интересуешься? Никак серёжки захотела? – добродушно засмеялась аптекарша, надвинув на нос очки и посмотрев наконец на девочку, которая едва могла усидеть на своём стуле.
Мишель кивнула. И вдруг смелая мысль пришла ей в голову. Решительно сжав руки, она в упор посмотрела на госпожу Беладонию и судорожно вздохнула. Поднялась со своего места, сама того не заметив.
– Серёжки-то я себе смастерю... – заявила она, торопливо сглотнув и почувствовав, как пересохло в горле. – А вот уши проколоть мне жизненно необходимо! Это просто мечта моя! Понимаете... я всегда хотела серьги... так хотела! А вы, госпожа Беладония... вы не могли бы мне уши проколоть? Правда, мне очень-очень надо!
Мишель смотрела на Беладонию, побледнев от волнения и перестав дышать. Беладония удивлённо взглянула на неё и сама побледнела, руки её опустились.
– Я, признаться, никогда ещё такого не делала... – стушевавшись и оробев, произнесла она и окинула Мишель растерянным взглядом. – Да и ты... вряд ли ты представляешь, о чём просишь. Ты ведь мала ещё... больно ведь будет!
Мишель стала горячо уверять, что потерпит, что не пискнет ни разочка, и принялась упрашивать госпожу Беладонию согласиться. Та отнекивалась, отговаривала её, убеждала, что и без серёжек она – самая красивая девочка во всём Кентау, но Мишель не отступала, и тогда Беладония, пораздумав, нашла выход из сложившейся ситуации.
– Ну ладно, – проговорила она. – Давай договоримся так: если до следующего твоего дня рождения не передумаешь, то я проколю тебе ушки. И даже серьги свои собственные подарю! У меня они хоть и простенькие, но красивые.
И приподняв волосы, аптекарша вновь показала девочке незамысловатые серёжки – красный камушек на тонкой металлической застёжке.
– Мне не нужны ваши серьги, я себе другие сделаю, только проколите сейчас! – взмолилась Мишель, и губы её задрожали. – У меня день рождения только в мае будет... почти целый год ждать!
– Вот и хорошо! Станешь старше... – с облегчением улыбнулась аптекарша, больше не желая говорить на эту тему и торопливо переводя разговор в более безопасное русло. Она принялась показывать девочке травы и рассказывать, на какой полянке какую из них отыскала.
Поняв, что госпожа Беладония просто боится и что уговаривать её бесполезно, Мишель обиделась чуть ли ни до слёз; признаться, она очень надеялась, что аптекарша ей поможет. Но дулась она недолго, дуться ей было недосуг. Вскоре обида её прошла, и она, решив во что бы то ни стало добиться поставленной цели, принялась усердно помогать аптекарше, стараясь держаться поближе к полкам с пузырьками, из которых издали приметила один, нужный. Подобравшись к нему совсем близко, она улучила момент, когда Беладония отвернулась, и, хватанув его с полки, молниеносно сунула себе в карман. И сразу заторопилась, заявив, что совершенно забыла о просившей её зайти маме Анне.
Аптекарша не заподозрила подвоха.
Выйдя из её кабинета, чувствуя, как радостно и взволнованно колотится в груди сердце, Мишель сунула руку в карман, крепко сжала заветный пузырёк, чтобы не выпал случайно, и припустилась бегом по коридору, сама не зная, куда ей бежать, какое место отыскать, чтобы спрятать украденную склянку со спиртом понадёжнее. Завернув за угол, она пошла тише, стараясь придумать, куда ей податься. Она растерянно и быстро озиралась кругом, выискивая подходящее место, и шла, стараясь выровнять дыхание, неровно и часто рвавшееся из груди.
– В чулан! – вдруг ни с того, ни с сего осенило её, и она засмеялась от радости – в чулане точно никто и никогда не отыщет спрятанную вещь, до того там было темно и захламленно; а кроме всего прочего, там никто никогда не бывал.
Пробежав коридор, она свернула к лестнице, что вела наверх, в классы, и юркнула в прятавшийся под нею чулан. Чулан этот пустовал. Когда-то давно там хранили крупы и муку, на высоких нарах, чтобы не достали мыши. Но уже много лет чулан стоял заброшенным и пустым. Со временем нары завалили старым тряпьём, которое недосуг было нести на чердак, пауки оплели углы чёрными клоками грязной паутины, и всюду царили пыль и запустение.
Оказавшись в чулане, Мишель наощупь, торопливо отодвинула в одном из углов прогнившую половицу и сунула туда пузырёк. Потом поправила доску, постояла какое-то время, продумывая до мелочей зародившийся в её голове смелый план, и, прокрутив его ещё раз для надёжности, гордо вздёрнула голову и победно сверкнула глазами, решительно прошептав вполголоса:
– Спасибо огромное, госпожа Беладония... но мне недосуг ждать, когда вы решитесь помочь мне. Я и сама прекрасно справлюсь, мерси! А вы оставайтесь со своими страхами... я не боюсь! Не из пугливых! Я сегодня же проколю себе уши!
О своём намерении она не сказала никому. Не поделилась ни с Илиндой, ни с Юли, решив устроить им сюрприз, представ перед ними тогда, когда дело будет сделано.
Вернувшись в комнату номер двенадцать, она застала Юли и Илинду за письменным столом. Они сидели, высыпав на стол свой бисер аккуратными кучками, и плели бусы, нанизывая его на нитку.
Мишель взволнованно походила кругами, заглянула через плечо одной, потом другой, посмотрела и молча отошла, не промолвив ни слова. Она не подсела к ним, не достала из банки свои бусинки, она даже не притронулась к жестянке, стоявшей на подоконнике и раскалившейся в горячих лучах струящегося прямо на неё солнечного света, хотя Илинда прекрасно помнила, что Мишель вчера тоже не успела доплести свои бусы, сложив их в эту жестянку. Илинда с удивлением взглянула на подругу, озадаченная её необычным поведением. Она не первый год знала Мишель, и ей не составило никакого труда догадаться, что она чем-то до крайности взволнована, что она явно что-то задумала. То, что Мишель ни слова им не сказала за всё время, что находилась в комнате – а была она здесь уже минут десять, и то, что она принялась расхаживать в дальнем её конце, у двери, сосредоточенно хмуря брови и что-то прикидывая в уме, было весьма подозрительно и вне всяких сомнений указывало на сильное волнение, которым была охвачена Мишель. Илинде хотелось спросить, что случилось, но она заставила себя промолчать, по опыту зная, что если Мишель не вознамерится сама поделиться с ними одолевающими её мыслями, то хоть пытай её, вгоняя раскалённые иголки под ногти – не скажет.
Покрутившись и так, и сяк, Мишель подошла к своей тумбочке, загородила её спиной, порылась в верхнем ящичке, вытащила оттуда что-то маленькое и незаметное, зажала в кулаке, пряча от любопытных глаз, и выскользнула из комнаты.
«Что же такое она могла вытащить из ящика? – терялась в догадках Илинда, недоумённо глядя ей вслед. – Не будь здесь Юли, я бы посмотрела в её ящике и узнала бы, чего там не хватает... У нас не так много вещей, чтобы можно было запутаться в их количестве... Но не полезу же я к ней в тумбочку, когда она оставила здесь свои глаза и уши! Юли моментально меня сдаст, стоит ей только увидеть Мишель. И будет ещё один скандал. Который мне совершенно ни к чему. Да и какое мне дело до того, что взяла в своём ящике Мишель? – вдруг рассердилась она сама на себя, - и чего я взбеленилась? Она в своём ящике взяла, не в моём, имеет полное право! А мне нужно поумерить свой интерес к вещам, которые меня ни в коей мере не касаются!»
Отчитав себя подобным образом, Илинда попыталась сосредоточить своё внимание на бусах, которые у Юли уже были намного длиннее, чем у неё, и постаралась выбросить из головы мысли о Мишель. Но мысли о ней упорно вертелись в её голове и никак не хотели покидать её. Отчего-то ей было тревожно и беспокойно на сердце, а отчего именно – она и сама не могла понять. Бусы перестали интересовать её, и, промучившись над ними с полчаса, она встала и, не сказав ни слова Юли, отправилась искать Мишель.
Мишель нигде не было; Панчо и Макси, которых она встретила во дворе, заявили, что не видели её с самого завтрака. Илинда не на шутку встревожилась, и своим беспокойством невольно заразила мальчишек.
Они принялись искать Мишель уже втроём.
А Мишель в это время находилась в чулане. Расчистив себе место на грязном топчане, она сидела в тёмном уголке и тёрла мочку уха смоченными спиртом пальцами, тёрла, пока та не заболела. Тогда она ещё раз протёрла ухо спиртом, опустила в пузырёк иголку, держа её за кончик длинной белой нитки, тщательно смочила в спирте нитку и бесстрашно принялась прокалывать себе ухо. Прикусив губу, решительно сдвинув брови, она сильно оттянула ухо одной рукой, крепко сжала пальцами другой иголку, поднесла иголку к мочке... и вздрогнула, почувствовав, как острие впилось в кожу, но не опустила руку, хладнокровно стиснула зубы и сильнее, отчаяннее надавила на иголку. Онемевшее ухо отзывалось горячей пульсирующей болью; она давила сильнее и сильнее; что-то хрустело внутри, словно трескался кусок пересохшей, туго натянутой ткани... Наконец Мишель почувствовала, как натянулся над иглой последний участок кожи – самый тонкий, самый болезненный. Она невольно вскрикнула, сделав ещё один рывок, пытаясь проткнуть туго натянувшуюся кожу, и едва не выдернула иголку обратно – настолько острой стала вдруг боль, которую до сих пор ей удавалось терпеть.
С большим трудом взяв себя в руки, девочка заставила себя остановиться, перевела дыхание, осторожно нащупала на мочке сзади выпирающий бугорок, под которым чувствовалось острие, и принялась потихоньку надавливать на него большим пальцем левой руки, одновременно вдавливая иглу правой. Было жутко больно. Пожалуй, это было больнее, чем вначале. Решив отдохнуть какое-то время, Мишель опустила на колени задрожавшие и вмиг ослабевшие от волнения и напряжения руки, с усилием выровняла секущееся дыхание и на несколько минут прикрыла глаза. Она сидела и старалась унять дрожь, вдруг охватившую её, и побороть внезапно накатившую слабость.
Она думала о том, что ещё немного, ещё чуть-чуть – и она проколет одно ухо. А потом и второе. Осталось совсем немного... и её самая смелая мечта воплотится в реальность.
Отдохнув и вновь почувствовав в руках силу, раззадорив себя фразами типа: «Неужто же я не смогу даже ухо как следует проколоть? Ведь почти готово уже!» она решительно взялась пальцами за торчавшую в ухе иголку, с которой свисала на плечо длинная нитка, оттянула распухшую мочку уха как могла ниже, и с силой вколола иголку, вложив в последний рывок всю свою решимость. Будто кипятком плеснули на ухо. Тонкая кожица лопнула, и кончик иглы выскочил наружу. Мишель прокусила губу до крови, но не позволила себе даже вскрикнуть от боли. Радостное, пьянящее  ликование наполнило её сердце, вскружило голову, переполнило душу – есть!
«Я смогла! Я смогла! Я смогла!» - твердила она едва слышно, смеясь и плача от счастья, и без конца трогала иголку, насквозь прошившую её ухо, и не верила самой себе; ей казалось, что всё это – сон, что вот сейчас она проснётся – и поймёт, что это всего лишь приснилось ей, что ничего этого на самом деле нет и не было и быть не могло... слишком невероятно было всё произошедшее.
Когда миновал первый приступ буйной радости, когда девочка немного пришла в себя и убедилась, что мечта её и вправду наполовину осуществилась, что это вовсе не приснилось ей, что осталось совсем немного, она стала вкручивать иглу в ухо, чтобы протолкнуть её в образовавшуюся дырочку, и сначала удивилась, почему игла туго идёт, почему опять больно. Потом поняла: иголка-то к кончику потоньше, а к середине толще становится, вот оттого и идёт туже, оттого и больно вновь. Но теперь её уже невозможно было остановить. Вкрутив иголку до самого основания, Мишель решительно выдернула её с той стороны. Ухо оказалось прошитым насквозь. Ещё раз смочив нитку спиртом, Мишель протянула её почти до самого конца и завязала узелком, отрезав нитку под самый узелок. Ухо немилосердно пощипывало от спирта, но Мишель уже не обращала на это внимания – её сердце бешено колотилось и готово было выпрыгнуть из груди от распиравшей её радости.
Ей не терпелось поскорее разделаться и со вторым ухом.
Ведь тогда можно будет со всех ног бежать в свою комнату – прихвастнуть перед девчонками. Вот они поразятся, вот изумятся её смелости и отваге! Куда уж до неё какой-то там Стефании, которая одна на весь Кентайский приют дешёвыми серьгами трясёт и нос задирает, а сама – никто, ничто и звать никак. Дай ей в руку иголку да заставь себе ухо проколоть – в обморок же грохнется!
Натерев спиртом второе ухо, Мишель торопливо принялась за него. Четверть часа спустя и второе ухо оказалось проколотым. Деловито продёрнув нитку, Мишель, прежде чем завязать узелок и срезать иголку и лишние нитки, принялась разминать руки, чтобы поскорее прошла дрожь, вдруг снова нахлынувшая на неё и окатившая невероятной слабостью.
Девочка позволила себе закрыть глаза и на время отдаться мечтам, подхватившим её и в мгновение ока унесшим прочь. Душа её пела от радости и рвалась взвиться под самый потолок сумрачной клетушки, в которой она сидела, спрятавшись ото всех, и она едва сдерживала весёлый торжествующий смех, готовый сорваться с губ. Она представляла себе, как встретится сейчас с Илиндой, с Юли, с Макси и Панчо... вот изумятся ребята, когда она им всё расскажет! Быть может, Макси наконец-то оценит её по достоинству... ведь далеко не всякая девочка способна совершить такое!
А что будет с госпожой Беладонией, когда она явится к ней вечерком и скажет:
– Спасибо, конечно, за ваше предложение, но я вынуждена от него отказаться. Я не желаю дожидаться, когда наступит мой следующий день рождения, чтобы вы мне уши прокололи, а потому сама их себе проколола.
Мишель казалось, что она наяву видит перед собой опешившее лицо аптекарши, её остановившиеся глаза, замершие над ворохом степных трав руки... Очнувшись, она быстро открыла глаза и помотала головой, чтобы отогнать наваждение. На какую-то долю мгновения ей показалось, что она и в самом деле находится в кабинете Беладонии и вживую с ней разговаривает. Бегло оглядев завешанные паутиной стены и тонувший во тьме ступенчатый потолок, уходивший косо вверх, Мишель пробормотала:
– Фу... я уж и правда подумала, что я там... а я всё ещё здесь. Что ж, некогда рассиживаться. Нужно доделать самое лёгкое дело, которое осталось, и отправляться к своим. Меня уж, поди, заждались.
Она поймала иголку, болтавшуюся на нитке у самого её плеча, нашла кончик нитки, ловко завязала узелок, обрезала нитку. Затем приколола иголку на воротник платья, чтобы не потерять её, обкрутила её оставшейся ниткой. Худо будет, если иголка потеряется. Ей тогда нескоро новую выдадут. У каждой воспитанницы в приюте имелась своя иголка и своя катушка ниток, и они должны были бережно относиться и к иголкам, и к ниткам. Если иголка ломалась, нужно было непременно отнести обломки маме Анне, и она лично бросала их в щель в полу, после чего выдавала новую. Ей обязательно нужно было убедиться, что сломанную иголку утилизовали туда, где никто не сможет на неё наступить, а потому категорично требовала, чтобы воспитанницы приносили их ей. Если же та или иная из девочек теряла иголку, тут уж мама Анна показывала, что и она характер имеет. Она считала, что потерять одну иголку – намного более тяжкое прегрешение, чем сломать две. Ведь на потерянную иголку можно наступить босой ногой и в лучшем случае сильно уколоться, а в худшем – иголка может сломаться, оставив обломок в ступне... и что тогда делать? Без операции не обойтись.
Заткнув пальцем горлышко пузырька со спиртом, Мишель побултыхала его, чтобы смочить пальцы, и ещё раз протёрла мочки ушей, стараясь не задеть и не дёрнуть нитки. Кожа загорелась, защипала так, что девочка подскочила на месте и заскрипела зубами. Вскоре жжение утихло, острая боль угасла. Мишель осторожно потрогала свои распухшие уши и пожалела, что нет у неё карманного зеркальца и не может она себя увидеть. Ей не терпелось полюбоваться на дело рук своих.
Она решила спервоначалу отправиться в холл и вдоволь насмотреться на нитки в ушах, и только потом пойти в свою комнату.
«Вечером отнесу пузырёк со спиртом аптекарше», – улыбаясь, с ликованием думала Мишель, направляясь по пустому школьному коридору в холл. За окнами носилась по двору ребятня, ярко светило солнце. Мишель щурилась – её глаза за долгое время, проведённое в полутьме, совершенно отвыкли от яркого света и теперь слезились, когда она смотрела на солнце, солнечный свет вынуждал её жмуриться и отворачиваться. Но это обстоятельство только рассмешило её – гордая своим невероятным, фантастическим, геройским поступком, она готова была смеяться над чем угодно и когда угодно.
– Мишель!
Раздавшийся в холле радостный крик, эхом отозвавшийся от пустых стен, заставил её вздрогнуть и оторваться от своих заоблачных мыслей.
Навстречу ей бежала Илинда. Запыхавшись, она подлетела к подруге и принялась расспрашивать её, где она была.
– Мы искали-искали тебя... и нигде не могли отыскать! – в волнении восклицала она. – Ты как в воду канула!
Илинда судорожно пригладила выбившиеся на лоб и щёки пряди кудрявых волос, откинула за спину перевязанные старенькими лентами золотистые косы, и вновь взглянула на Мишель, словно не верила, что та наконец нашлась.
– Где я была? – Мишель довольно засмеялась, лукаво тряхнув головой. – А что, не видно? Я разве не изменилась? Посмотри на меня внимательно! Ну? Неужто не замечаешь?
Илинда окинула подругу растерянным взглядом, отступила на пару шагов и снова оглядела её, и растерянно примолкла. Она не замечала в ней решительно никаких перемен. Кроме широчайшей и счастливейшей улыбки, которая освещала её лицо подобно яркому летнему солнышку, что играло на улице.
– Эх, ты! – пренебрежительно протянула Мишель, обошла Илинду и принялась вертеться у зеркала, которое висело на одной из колонн в холле. Илинда подошла и встала рядом. Мишель оглядывала в зеркале своё лицо, крутилась перед ним и прихорашивалась, и глаза её горели от удовольствия.
И тут Илинда рассмотрела ниточки, продетые у неё в ушах.
– Мишель, а что это за нитки? – нерешительно спросила она, с подозрением уставившись на них и ещё не вполне отдавая себе отчёт в том, что это такое.
Мишель счастливо рассмеялась, крутанулась перед ней на одной ножке и приблизив к ней своё лицо, предоставила ей возможность полюбоваться её ушами.
– Ах, это? – стараясь говорить как можно небрежнее, как о чём-то обыденном, проговорила она, оттянув мочку уха и тронув нитку пальчиком. – Да так, пустяки... просто уши себе проколола.
Илинда в недоумении смотрела на неё.
– Что, сама? – отчего-то понизив голос, спросила она, ошеломлённо глядя на подругу и невольно подавшись в сторону.
Мишель небрежно шевельнула плечами. Реакция Илинды была ей приятна. Именно на такую реакцию она и рассчитывала.
– Сама, а то кто же? – улыбнулась она краешком губ и окинула подругу снисходительным взглядом, зная, что ей нипочём не повторить её смелого поступка, несмотря на то, что Илинда никогда не являлась трусихой. – Госпожа Беладония мне рассказала, как это делается. И вот... я взяла и проколола.
– Чем же? Чем ты проколола? – продолжала расспрашивать Илинда.
– Иголкой. Обыкновенной швейной иголкой. –  Мишель снова повернулась к зеркалу, и сердце её вновь радостно толкнулось в груди, когда она представила, что всего через пару дней она сможет вытащить из ушей нитки и заменить их серьгами, которые надеялась успеть сделать за это время.
– Так ты иголку брала в ящике? – догадалась Илинда. – А я-то гадала... думала, что ты там взяла и отчего так быстро сбежала...
– А что же ещё? Конечно, иголку.
– И специально ничего не сказала нам с Юли? Боялась, что мы станем тебя останавливать?
– До чего ж ты догадливая... Может, и тебе проколоть?
– Нет, – торопливо отступила на пару шагов Илинда, словно опасаясь, что подруга тотчас достанет свою знаменитую иголку и примется за её уши с намерением осчастливить и её заодно. – Спасибо. Не хочется.
– Да ты просто боишься!
– Не без этого... но мне и ни к чему. Мне-то что серьгами делать? Кстати, а почему ты ниточки вдела?
– Потому что уши должны поджить, и только потом можно серьги вставлять. А чтобы не заросли, вставляют ниточки, – наставительно произнесла Мишель, просвещая свою малограмотную в этом деле подругу. – Да и серьги мои ещё не готовы. Мне ещё только предстоит заняться их изготовлением. Кстати, надо будет забежать к Силантию и поторопить его... пусть поскорее найдёт проволочку – мне серьги нужны! Теперь-то уж я смогу их надеть! Кстати... я направляюсь к аптекарше. Я стащила у неё баночку со спиртом... чтобы продезинфицировать. – Мишель с трудом выговорила трудное, но такое солидное слово, которое запомнила в кабинете Беладонии. – Хочу покаяться перед ней и вернуть то, что осталось. Мне-то теперь спирт ни к чему. Пойдёшь со мной?
Как и предполагала Мишель, госпожа Беладония была потрясена её поступком до такой степени, что ей стало плохо, и потребовалось налить ей стакан воды и накапать в него валериановых капель, чтобы она смогла кое-как прийти в себя.
– Так вот для чего ты выспрашивала меня, дрянная девчонка! – восклицала она, во все глаза глядя на Мишель, которая стояла перед нею, сцепив за спиной руки и скромно опустив глаза. – А я и подумать не могла... у меня и мысли не мелькнуло... да и как могла мелькнуть подобная мысль, когда я... когда ты... Господи боже мой! А ну иди сюда, я обработаю твои уши спиртом!
– Не хлопочите так, госпожа Беладония, – спокойно ответила Мишель, вынимая из складок платья пузырёк и тихонько ставя его на стол перед аптекаршей, которая всё ещё продолжала сидеть на стуле, опасаясь встать на подкашивающиеся от чрезмерного волнения ноги. – Прошу простить меня за то, что я позаимствовала у вас спирт... Я не могла спросить у вас разрешения взять его. Иначе вы бы догадались, для чего он мне нужен. Но я истратила не так уж и много. Здесь больше половины пузырька осталось.
Госпожа Беладония вздохнула с облегчением, поражаясь предусмотрительности Мишель, и в следующий момент опять взвилась от возмущения, потом расплакалась, обняла девочку, прижала её к себе и забормотала что-то, чего та не смогла понять.
– Придёшь ко мне через неделю, – вытирая глаза дрожащими руками и громко шмыгая носом, проговорила аптекарша, допивая остатки валерьянки. – Вытащим твои ниточки и серьги тебе вставим.
Мишель удивлённо подняла брови.
– Но у меня их пока нет... Я ещё не успела сделать их...
– Сделать! – прерывисто вздохнув, тихонько прошептала госпожа Беладония, виновато потупившись и отведя глаза в сторону. – Я сама куплю тебе серьги. За такую смелость... Признаться, я струсила тебе уши колоть... Боюсь я это дело... да и маленькая ты слишком... Боюсь я людям больно делать без особой нужды... а уж детям – тем более... А ты! Сама! Могла ли я даже предположить... Нет, с меня – серьги! Куплю самые простенькие, но серебряные. От серебра уши не болят и не гноятся. Только бы денег хватило...
– Спасибо, – прошептала растроганная Мишель, смахнув повисшие на ресницах непрошенные слёзы.
Подняв глаза на аптекаршу, она заметила, что у неё самой серьги самые дешёвые, из обычной тонкой проволоки, которая от времени успела порядком почернеть... а ей она серебряные покупать собралась.
– Спасибо! – ещё раз тихо повторила Мишель.
Всего неделю спустя Мишель Иллерен щеголяла новенькими серебряными серьгами, которые купила её госпожа Беладония. Кроме того, старик Силантий приобрёл на рынке проволоку и, как и обещал, сделал несколько застёжек, к которым она приладила длинные нити разноцветного бисера – получилось ещё две пары серёжек, которые, правда, она могла надевать только на улицу, но никак не в школу, уж слишком они получились яркими и вызывающими, но Мишель была просто счастлива.
Когда по приюту разнеслась весть, что Мишель Иллерен сама проколола себе уши, серьги пустоголовой гордячки Стефании отошли в небытие, и имя её быльём поросло; весть эта настолько потрясла ребят, что слава бесстрашной Мишель долго гремела в приюте, вызывая зависть и уважение даже старших девочек и мальчиков, которых не так-то просто было чем-либо удивить , а уж тем более поразить.
Имя Мишель было у всех на слуху не одну неделю.
И, несмотря на то, что многие девочки тоже мечтали о серёжках, её подвиг не осмелилась повторить ни одна из них. Ни у одной из них не хватило духа самой проколоть себе уши, ни у одной из них не хватило духу побить её непререкаемый рекорд.
И от всеобщего внимания Мишель была счастлива вдвойне.

Илинда лежала в траве, в прохладной тени раскидистого дерева, и сквозь ресницы смотрела вверх, в высокое синее небо, видное в просветы в густой листве. По траве-мураве пятнами скользили бесшумные солнечные блики. Там, наверху, был небольшой ветер, который лениво и томно раскачивал ветви и перебирал листья, заставляя их тихонько перешёптываться друг с другом. В степи царила полуденная тишина, лишь сонно пересвистывались порой птицы в густой кроне дерева, перепархивая с ветки на ветку.
Высоко-высоко в небе трепетала маленькая, едва различимая с земли точка – жаворонок, и звонкая его песня разливалась над степью, звенела в поднебесье.
Сквозь полуприкрытые веки смотрела Илинда на огромное небо, раскинувшееся над головой всюду, куда хватало глаз, на бездонную океанскую его синь, и порой ей казалось, что она невесомо плывёт в этой сини, поднимаясь всё выше и выше в струящемся от зноя сухом степном воздухе и теряя из виду землю. Небо было всюду. Белые облака плыли по нему, а ветер, словно художник, невидимой кистью смешивал самые лёгкие оттенки белого и рисовал на синем холсте небес причудливые живые картины, постепенно перетекавшие одна в другую, и вот уже облако – это не облако, а дворец с башнями, или трёхголовый дракон, нацелившийся раскрытой пастью на самоё солнце, или странный небесный город с причудливыми домами и колокольнями.
...Время от времени с дерева падал лист, и девочка лениво поворачивала на шорох голову и принималась следить за его полётом – ей интересно было смотреть, как из самой гущи кроны вдруг по какой-то неизвестной причине отделяется обычный зелёный листок и, постепенно набирая обороты, кружась вкруговую, всё ускоряя движение, падает вниз. Иной раз она успевала подставить руку, и листок опускался ей на ладонь. Она долго вертела его перед глазами, и затем бережно вкладывала в старый том сказок, который лежал у неё под головой.
Макси и Панчо куда-то запропастились с самого утра, Мишель осталась в приюте, решив дождаться их и первой узнать, где они были и что делали, Юли, чего и следовало ожидать, была при ней. Илинда одна ушла в степь, прихватив с собой интересную книжку и кусок хлеба на случай, если проголодается, и, исходив знакомые тропки, со всеми возможными удобствами расположилась у истоков ручья, весело журчавшего неподалёку от берега Чёрной. Улегшись в высокой траве и слушая дремотную трескотню кузнечиков, она читала сказку за сказкой, но потом глаза её стали сами собой закрываться и она уснула, подложив книгу под голову вместо подушки.
Проспала она с полчаса. Её разбудила звонкая песня жаворонка, вновь зазвеневшая в вышине, и она лежала, закинув руки за голову, и не торопилась вставать. Она снова рассматривала проплывавшие над землёй облака, и ей чудилось, что и она тоже, как эти облака, лёгкая и невесомая и вот-вот оторвётся от земли, незаметно поднимется вверх, в бескрайнее синее пространство, залитое солнечным светом, и, обратившись таким же вот облачком, поплывёт неведомо куда – вдаль, за горизонт...
Впервые за долгое время ей не хотелось думать о том, что случилось с Ламским и приедет ли он в Кентау следующим летом, или через два лета. Обычно всякий раз, когда она оставалась в одиночестве, мысли о Ламском начинали исподволь наползать в её голову, медленно, но неуклонно одолевая со всех сторон, будоража сознание и нагнетая тревогу и уныние. Порой ей становилось страшно за пропавшего товарища, и невольные слёзы наворачивались на глаза, заставляя её ругать собственное бессилье; порой – грустно. Но всегда она переживала и беспокоилась, не имея возможности узнать наверняка, где он теперь и что с ним произошло, всё ли у него в порядке, нашёл ли он в городе работу и жильё и есть ли у него кусок хлеба и тарелка супа в обед, есть ли у него  чем накрыться ночью и где голову приклонить.
Мысли эти не оставляли её в покое и никогда не исчезали совсем, лишь затихали, прятались и примолкали, когда вокруг неё были друзья; мысли эти словно выжидали момента, когда она снова останется одна, чтобы серым туманом вновь выбраться из потайных своих логовищ и окутать её душу сомнениями и неуверенностью.
Сегодня Илинда приняла решение, которое оказалось до того простым, что она удивилась, как не подумала об этом раньше.
Она решила подождать, сколько в её силах, и если о нём по-прежнему не будет ни слуху, ни духу, то нужно будет набраться смелости и сходить к дому его отца. Дмитрий говорил, что садовник рано поднимается и что он по утрам поливает розы у ограды... значит, ей нужно только выждать подходящий момент, дождаться, пока в саду появится Петро, которого несложно будет узнать, и постараться выведать у него всё, что он знает о сыне своего хозяина. Если знает. По крайней мере, можно будет спросить у него, намерен ли старик преследовать своего сына, не надумал ли он отыскать его и вернуть под родную крышу... ведь всякое же может случиться... и чуду всегда есть место в жизни.
Она опасалась только одного: что там, в далёком и неведомом Оинбурге, если до него удалось добраться Дмитрию Ламскому, с ним могло случиться что-то непоправимое, что-то страшное.
Впрочем, прошёл целый месяц со дня отъезда Дмитрия. Если бы с ним что-то случилось, в Кентау уже знали бы об этом, ведь старик Ламский был личностью заметной в городке. Опять же, если бы Дмитрия арестовали по наущению отца, и это уже было бы известно. Но о нём не было ни малейших новостей. А отсутствие дурных вестей может означать только одно: с ним всё в порядке.
«Если до осени я так ничего не узнаю о нём, – загадала девочка, – значит, с ним на самом деле всё хорошо. Ведь если полицейские его не поймают за столь долгий срок, значит, он сумел хорошо устроиться и волноваться причин нет. Тогда останется только ждать, когда он приедет навестить нас».
И она решила ждать. Отбросить изматывающую тревогу, прогнать пугающие миражи и видения, которые не давали ей заснуть звёздными ночами, рисуя всякие ужасы, и просто ждать.
И всё же, насколько было бы лучше, если бы он осмелился написать и рассказать, что у него всё хорошо. Но он сказал, что не напишет. Потому что писать – опасно.
Что ж... нужно и это принять, как должное... В конце концов, идея с письмом и впрямь опасна... а опасностей лучше избегать.
О Ламском не слышно ничего – и это, несомненно, к лучшему. Нет дурных вестей – значит, всё у него в порядке.
Нужно выяснить только одно – посмел ли его собственный отец написать на него ложное донесение в полицию или же всё-таки передумал; что-то подсказывало ей, что он мог отказаться от своей бредовой идеи засадить сына за решётку, ведь ему было прекрасно известно о его невиновности...
«Подожду ещё немного... – по привычке повторила про себя Илинда. – Подожду... и если до сентября ничего не прояснится, отправлюсь на поиски Петро. Вдруг ему что-то известно...»

Ночь обещала быть тёплой и светлой.
В густеющих сумерках ребята возвращались в приют. Поглядев на чистое небо, перемигивающееся над головой россыпью алмазных звёзд, Мишель предложила, и глаза её азартно вспыхнули в сгущающейся полутьме:
– А что, если сегодня после обхода в степь удерём?! Только подумайте... до самого рассвета у костра просидеть! Я уже позабыла все страшилки, которыми собиралась вас пугать, за то время, что мы только собираемся уйти в степь с ночёвкой.
Макси вопросительно взглянул на всех остальных.
– Да можно было бы, – проговорил он. – Кто за?
Илинда обрадованно поддержала Макси и Мишель, Панчо не высказал особых возражений, хотя и особых восторгов тоже. Юли побледнела и ничего не ответила, не зная, на что решиться – отправиться ли во всеми вместе или, что было бы для неё предпочтительнее, остаться под надёжной родной крышей комнаты номер двенадцать, ведь мало ли что может приключиться в степи, да ещё и ночью...
– Ну, значит, решено, – не обращая на неё ни малейшего внимания, подвёл итог Макси. – Через десять минут после обхода собираемся у пролома. Можно взять одеяла. Всё-таки, к утру станет прохладно, и даже если мы не замёрзнем, пусть лучше одеяла будут, чем их не окажется под рукой в нужный момент. И от росы, и от комаров защита.
– Надо картошки с собой взять... испечём в золе, – мечтательно проговорила Мишель. – Сейчас, когда желудок полон через край, думать о еде не хочется... а вот ночью на свежем воздухе мы проголодаемся.
– Картошку возьмём непременно, – кивнул Макси, – и чайник с водой. Чайку вскипятим. Думаю, больше ничего брать не стоит... И этого за глаза хватит.
– А чайник-то на берегу, а пещерке, остался! – остановился вдруг Панчо, не зная, идти дальше или возвратиться назад, на пляжик.
Макси беспечно махнул рукой.
– Мы ночью его оттуда заберём, – ответил он. – Пойдём. Мы уже почти к самому приюту подошли – не возвращаться же обратно. Заодно и воды начерпнём. В речке. Что её с собой от самых приютских ворот тащить?
– А может, на берегу и заночуем? – предложила было Мишель, и тутже сама себя по лбу стукнула. – Совсем про комаров забыла! Живьём же сожрут! И даже дым от костра не поможет... Вечером-то от них на пляжике покоя нет, а уж ночью налетят так налетят! Нет, лучше где-нибудь подальше от реки место найдём... верно ведь?
– Да уж, – захохотал Макси, представив себе такую картину. – Конечно! Несомненно, лучше убраться подальше в степь! Надо найти открытое местечко, чтобы комаров ветерок сдувал. Иначе, могу в том поручиться, наша первая ночёвка в степи окажется последней!
– А ты придумала, чем нас пугать станешь? – осведомилась Мишель у Илинды, на что та ответила, что у неё никогда не было намерения пугать кого бы то ни было, а уж на спор – тем более.
– Да и не умею я страшилки придумывать, – пожала она плечами, сияя счастливой улыбкой. – Я просто хочу посмотреть... каково оно... ночью под таким небом, да в открытой степи... вдали от жилья человеческого...
– Каково? – с внезапной нервической злостью вскинулся Панчо. – Каково! Страшно, должно быть! Вот каково!
– Один и без страшилок испугался! – весело заверещала Мишель, подскакивая на месте и хлопая в ладоши с такой силой, что, казалось, ещё немного – и она разобьёт их друг об друга в кровь.
Панчо хмуро взглянул на неё и покраснел. Поджал свои толстые губы, начавшие неудержимо дрожать. Стиснул руки в кулаки и спрятал их за спину.
– И вовсе я не боюсь! – произнёс он, надувшись. – Ты, значит, не трусишь, а я трушу? Да я, может, просто пугал её...
– А вот и проверим! А вот и посмотрим! – пела Мишель, нещадно высмеивая залившегося краской, сердито сопящего мальчика; она ни в ком не терпела проявлений трусости, и если при ней кто-то неосторожно высказывал какое-нибудь опасение, она принималась жестоко высмеивать этого человека, и для неё не имело значения, является он её врагом или другом.
Макси вынужден был оборвать её. Панчо, обидевшись, ушёл далеко вперёд и уже взбирался на взгорок, с которого до приютских ворот было рукою подать. Мишель, сделав вид, что поддалась на уговоры Макси, примолкла; но весь оставшийся путь она время от времени принималась хихикать, пытаясь высмотреть в сгущающейся полутьме сбежавшего от её насмешек Панчо. Илинда молчала, не говоря ни слова и хмуро поглядывая на неё временами. Мишель было прекрасно известно, что подруга не одобряет её, но ей было безразлично, кто её порицает, кто – одобряет, бесшабашное веселье переполняло её душу; она чувствовала себя так, словно ей сам чёрт не брат...
Как и следовало ожидать, ворота оказались на запоре. Незачем было и соваться сюда, нужно было сразу отправляться к пролому. Пришлось идти вдоль садовой ограды, огибая приют со стороны степи. Забравшись в пролом, ребята тихонько миновали сад и выбрались в тихий и сумрачный двор, в котором уже отзвенели на сегодня ребячьи голоса. Корпуса были закрыты. Пришлось воспользоваться окном. Макси помог им отворить окно, подковырнув раму перочинным ножичком, подождал, пока все три девочки благополучно окажутся в коридоре, и аккуратно притворил створку окна, стараясь не слишком скрипеть расшатанными петлями. Потом молча развернулся и, даже не махнув им рукой на прощание, пошёл к своему корпусу, сунув руки в карманы и нахмурившись.
Глянув на часы, висевшие в коридоре нижнего этажа, в котором они очутились, забравшись в окно, девочки заторопились, увидав, что уже начало двенадцатого, и торопливо поднялись в свою комнату. Нужно было успеть постелить постели и улечься в кровати, пока их не застала в коридоре дежурная воспитательница, которая могла в любой момент выйти из своей комнаты, что располагалась в нижнем этаже, у самой лестницы, как раз против того окна, в которое они влезли.
Они стали торопливо подниматься по лестнице на второй этаж.
Илинда продолжала безмолвствовать, не произнося ни слова. Мишель до поры до времени не замечала её молчания. Но когда они легли в постели и погасили свет, Мишель, как всегда, завела разговор, которого Илинда на сей раз не поддержала.
– Эй, ты что там, уснула? – приподнявшись на локте, осведомилась Мишель, не дождавшись ответа на свою реплику, и стала вглядываться в пронизанную звёздными бликами тьму, стараясь углядеть Илинду в её углу.
– Вовсе нет, – неохотно ответила Илинда, усаживаясь на кровати и прислонившись спиной к её железной спинке.
– А почему же ты мне не отвечаешь? – возмутилась Мишель, сверкая во тьме глазами.
– Потому что мне не хочется с тобой разговаривать, – преодолев себя, с трудом отозвалась Илинда. – Ты злая, Мишель... тебе ничего не стоит поддеть, обидеть любого... дай только повод... Может, Панчо и вправду немного струхнул... что ж с того? Мы все люди, у нас у каждого свои недостатки, и если мы вместе, мы должны как-то мириться с недостатками друг друга... как-то не замечать их, что ли... Ведь что получится, если мы начнём насмехаться друг над другом? Ничего хорошего! Друзья так не поступают!
Мишель рывком откинула одеяло, в котором не было никакой нужды – до того душно было в комнате, и тоже села. Взвизгнули пружины кровати. Мишель села, спустив ноги на пол, ухватилась обеими руками за края сетки, и сжала их посильнее, обламывая ногти и чувствуя, как ржавые переплетения железных нитей больно впиваются в ладони, оставляя  на них отпечатки; не обращая внимания на боль, она сильнее сдавила ладони, словно стремясь выплеснуть душившую её злость.
– Ах, вот, значит, как?! – прыгающим голосом проговорила она, гневно сверкая глазами во тьме и неровно, с трудом переводя дыхание. – И даже ты, как Макси, намерена нянчиться с этим дурачком Панчо, который ни на что не годен, от которого и пользы никакой нету? И оттого, что сегодня я высказала ему правду, ты намерена молчать, когда я с тобой разговариваю? Так, Илинда? Неужто какой-то Панчо вам дороже, чем я?
– Никто не сравнивает вас и не станет никогда сравнивать, Мишель! – прервала её Илинда, не повышая голоса, но и не имея намерения отступить от высказанного мнения. – Выслушай и перестань обижаться на меня! Пойми, я не хочу ссориться с тобой... но и видеть, как ты ни за что ни про что задираешь его, тоже не намерена. Не твоё дело, трус он или герой. Если мы приняли его в свою компанию таким, какой он есть, зная про все его недостатки, то, как ты считаешь, неужто только для того, чтобы без конца тыкать его в эти недостатки носом? Он и сам прекрасно осознаёт, что ему частенько недостаёт смелости... Что ж его, убить за это?
– До каких пор... – начала было Мишель, но Илинда нетерпеливо прервала её.
– Ни до каких, Мишель, – заявила она, поудобнее устраивая под головой подушку. – Я спать ложусь.
– Спать?! Постой... а как же... Нет, ты серьёзно? Ты что же, не пойдёшь никуда? – растерялась Мишель, вмиг позабыв свои претензии.
– Не пойду, – буркнула Илинда. – Передумала.
– Постой, но это же была твоя идея... – всполошилась Мишель, и голос её изменился до неузнаваемости, вмиг утратив угрожающие интонации; говорила она теперь растерянно и тихо. – Ты ж первая предложила неделю или две назад... и что... только из-за того, что Панчо оказался трусом, ты откажешься...
– Я отказываюсь не от прогулки, – прошептала Илинда, повернувшись в её сторону. – Пойми! Я отказываюсь от прогулки в такой компании, где одному ничего не стоит унизить другого. Сегодня ты его натыкала носом, завтра меня в чём-нибудь незаслуженно упрекнёшь... Я устала, Мишель, я больше не хочу никуда идти.
Долго молчала Мишель. Долго и так, и сяк прикидывала в уме, чем сманить Илинду. Ведь что бы та ни говорила, но продолжала сидеть на кровати, подложив под спину хлипкую подушку, свёрнутую вдвое; она не ложилась – а значит, спать она на самом-то деле и не собиралась.
С огромным трудом пересилив себя, Мишель отпустила наконец сетку, распрямила затёкшие пальцы и, разминая их, стараясь говорить спокойно, предложила:
– Ну хорошо... раз вам так жалко этого трусишку... я ничего ему больше не скажу, даже если он помрёт от страха посреди степи ночью. Довольна? Ты этого хотела? Я ни слова ему не скажу! Я больше не стану высмеивать его!
– Мишель! – с упрёком взглянула в её сторону Илинда.
– Ну что сразу – Мишель? Уж сейчас-то Панчо нет рядом и он не услышит, что я так его назвала. Будь довольна и тем, что я обещаю не задевать его, когда он рядом. А уж когда его рядом нет... имею полное право повеселиться немного за его счёт! А красиво это или некрасиво, достойно или недостойно, не мне об этом думать, не мне этой дурью голову забивать. Ты лучше скажи, пойдёшь с нами сегодня или нет? Но учти, если не пойдёшь... если не пойдёшь... тогда Панчо достанется за это по полной программе! Уж я его так пройму... надолго запомнит! Так пройму – полгода меня стороной обходить станет! Что, не пожалеешь приятеля? Не пойдёшь?
Едва удерживая злорадный смех, Мишель ждала ответа Илинды, и ей казалось, что она очень ловко поймала её в ловушку, практически лишив её выбора. Илинда возмущённо повернулась к подруге.
– Ну ты и ловка! – с негодованием проговорила она. – Значит, если я иду с вами... ты оставляешь Панчо в покое и не высмеиваешь его... а если я остаюсь дома и отказываюсь вас сопровождать... то ты ему житья спокойного не дашь. Так, выходит?
– Именно так!
– А ведь это бесчестно...
– Я уже тебе говорила, что мне плевать на честность и прочую чепуху. Для меня главное – сделать так, чтобы хорошо было мне. До всего остального мне нет дела. Я хочу, чтобы ты пошла с нами – а потому ты пойдёшь. Вот и всё.
– Значит, ты считаешь, что можешь...
– Т-ш-ш! Я слышу шаги нянечки на лестнице! Быстро говори – с нами ты или нет! И если скажешь – нет... я встану под дверью и завизжу во весь голос, как только она появится на пороге, и перепугаю её так, что она...
Илинду вдруг разобрал смех. Она почувствовала себя обезоруженной. Ей стало смешно оттого, как ловко умеет Мишель обернуть себе на пользу любую ситуацию. Мишель упорно спрашивала жарким шёпотом, долбя одно и то же и торопя:
– Что ответишь? Да побыстрее! Она уже возле соседней комнаты... слышь, дверь скрипнула? Следующая дверь – наша! Говори сейчас же – ты пойдёшь или нет?!
– Пойду, пойду... – прошептала Илинда, и они, больше не теряя ни секунды, стремительно нырнули в постели, натянули на себя одеяла и прикинулись, что крепко спят.
Шаги в коридоре прошаркали к их двери. В следующую минуту дверь со скрипом приоткрылась и на пороге появилась воспитательница в длинной ночной рубашке и чепце, прикрывавшем волосы. Она держала в руке огарок свечи. Подняв его повыше, осветила комнату и, убедившись, что все три девочки спят, покинула их. Дождавшись, пока она обойдёт все комнаты второго этажа и вернётся к лестнице, чтобы спуститься к себе, девочки тихонько встали и принялись собираться. Свернув свои одеяла так туго, как только было возможно, они получили довольно плотные и небольшие по своей величине скатки, которые было очень удобно нести в руках.
Выждав для верности с четверть часа, Илинда и Мишель вдруг обратили внимание на то, что давно не замечали ни малейшего движения в углу Юли. Спохватившись, они бросились к её кровати и увидели, что та лежит, уткнувшись носом в подушку и чуть ли ни с головой завернувшись в одеяло. Глаза её были плотно зажмурены, но, пожалуй, слишком плотно для спящей, да и ресницы подрагивали. К тому же, совершенно не было слышно её дыхания, в то время как обычно люди, которые спят, дышат расслабленно и спокойно.
– Спит, что ли? – с сомнением проговорила Мишель, склонившись над подругой и осторожно трогая её за плечо.
– Эй... эй, Юли! Поднимайся! – негромко позвала её Илинда, но ответа не последовало.
Приглядевшись, Мишель поняла, что Юли всего лишь усердно притворяется и что на самом деле она вовсе не спит. А также она поняла, что послужило причиной такого концерта – Юли не хотела идти с ними и притворилась спящей, надеясь, что её не потревожат, не станут будить. Естественно, такое поведение сильно рассердило Мишель. Она выпрямилась и торопливо осмотрелась кругом, стараясь придумать способ поэффективнее, чтобы заставить Юли перестать притворяться.
– А ну-ка, Илли, – понизив голос, заговорщически произнесла вдруг она, ухватив матрас с кровати Юли за два верхних угла, – зайди сзади и возьмись за два нижних. Да покрепче держи! Я такую штуку придумала! Пока Юли спит, мы сейчас её на матрасе из окна выбросим! Осторожнее, не разбуди её! Ну что, держишь?..
Юли не стала дожидаться продолжения. Вскочив с кровати, перепуганная девочка прижала к себе подушку и в ужасе переводила глаза с одной соседки на другую. Мишель рассмеялась, затем плюхнулась на кровать, усадила её рядом с собой и затрясла, ухватив её за худые, костлявые плечи.
– А, испугалась! – горячо шептала она в самое ухо Юли, не переставая смеяться и тормошить её. – Испугалась! Не хочешь учиться летать, голубушка? Ещё раз притворишься – по правде выброшу в окно, вместе с матрасом. И лети тогда! – строго заявила она, внезапно оборвав свой смех и поднимаясь на ноги. – А теперь – собирайся. Пора! Или нам всё же лучше вытряхнуть тебя в окно, а там, внизу, подобрать, когда спустимся? Что скажешь?
Судорожно сглотнув, Юли торопливо поднялась на дрожащие ноги и, как была накрытая одеялом, так и осталась стоять, придерживая его у горла обеими руками.
– Не надо... я сама... – пробормотала она еле слышно, судорожно сглатывая, и забегала глазами по стенам, словно ища, за что бы зацепиться, чтобы можно было на законных основаниях остаться в комнате и спокойно лечь спать, а не тащиться среди ночи неведомо куда и зачем. Но повод придумать ей так и не удалось.
– Тебе что, холодно? – протянула Мишель, заметив, что она продолжает кутаться в одеяло. – Нет? Тогда делай из своего одеяла скатку. Как у нас с Илиндой. Не пойдёшь же ты в одеяле, как пугало огородное! Да не так... не так сворачивай! Дай сюда и смотри, как это делается!
Мишель отобрала у неё одеяло, ловко расстелила его на кровати и в несколько движений скрутила его в плотный свиток. После чего вручила Юли.
– Держи. А теперь – идёмте. Мальчишки, поди, уже ждут нас у пролома.
Радостное волнение охватило Илинду и Мишель, когда они тихонько приоткрыли дверь своей комнаты и выбрались в пустой и тихий коридор. Ощущение вседозволенности пьянило их, будоражило; предвкушение предстоящего приключения, которое они так долго ждали, наполняло восторгом их сердца, заставляя их то сильно биться, то замирать от волнения и от счастья. И только Юли шла за ними молча, и лицо её словно закаменело, осунулось и было неестественно-белым, а глаза горели отчаянным страхом. Она шла вслед за Мишель и Илиндой и боялась отстать от них, и было у неё такое чувство, будто её на плаху ведут, будто скоро настанет её последний час. Но на неё уже никто не обращал ни малейшего внимания, идёт – и ладненько.
Спустившись с лестницы, остановившись и послушав у дверей воспитательницы, девочки убедились, что она уже легла спать, и торопливо выбрались через окно на улицу. Пробежав под длинным рядом тускло поблёскивавших окон перехода, обогнув пустынное крыльцо чёрного хода, откуда спугнули бездомную кошку, для которой обычно ставили чашку с водой на ступеньках, они выскочили на дорожку сада, смутно выделявшуюся во тьме, что затаилась под деревьями, раскинувшими свои кроны на полнеба, и только тут сбавили немного скорость, чтобы не споткнуться случайно впотьмах и не наткнуться на сучья или острые ветки, которые могли запросто поранить или оцарапать.
Подойдя к пролому, Мишель остановилась и тихонько свистнула. С той стороны ограды раздался ответный свист.
– Они уже там! – заторопилась Мишель, отодвигая в сторону колючие ветви, загораживающие проход. Юли не успела вовремя пригнуться, и, распрямляясь, одна из отпущенных подругой ветвей цепко хлестнула её по щеке. Юли вскрикнула от боли, загородив лицо руками; Мишель, оглянувшись, бесцеремонно схватила её в охапку и вытолкнула через пролом в степь, затем выбралась сама.
– Что это с тобой? – осведомился Макси, услышав, как тихонько поскуливает, не отнимая от лица ладоней, Юли.
– Веткой по щеке хлестнула, только и всего, – пренебрежительно фыркнула Мишель, передёрнув плечами, и даже не обернулась в её сторону. – Пойдёмте уже! И так сколько времени потеряли! Макси, ты картошку набрал?
я– А ну-ка, покажи! – не отвечая Мишель, Макси заставил Юли убрать от лица руки, и при свете звёзд они увидели глубокую царапину прямо под глазом, из которой сочилась кровь. Поглядев на свои перепачканные в крови пальцы, девочка принялась с торопливой, судорожной поспешностью оттирать их о траву, всеми силами сдерживая готовый сорваться с губ крик ужаса.
– Картошку, спрашиваю, взяли? – повторила Мишель, посчитав, что её вопроса не расслышали.
– Подожди ты со своей картошкой... – с досадой оборвал её Макси. – Скажи лучше, у тебя есть носовой платок? Дай-ка его сюда!
Мишель достала из кармана платочек и небрежно швырнула на колени Макси. Тот сорвал листок подорожника, вытер его об рубашку и протянул Юли вместе с платком.
– Вот, приложи, – велел он. – Эх, жалко, воды нету... сбегать, что ли, к колодцу?
– Не надо... – заикаясь, всхлипывала Юли, трясущимися руками прикладывая к царапине прохладный листок и прикрывая его платком.
– И держи так. Ничего, заживёт! Это всего лишь царапина, ничего страшного в ней нет. Скажи спасибо, что глаз не выстегнула. – Макси присел на обочину, заявив, что можно минут десять посидеть, пока Юли не успокоится.
Мишель нахмурилась и недовольно забурдела себе под нос, бросила на землю свою скатку и уселась на неё, подобрав под себя ноги. Илинда сидела в сторонке, положив скрещенные руки на колени и опершись о них подбородком. Она с трудом сдерживалась, чтобы не прикрикнуть на Мишель. Молчала только потому, что не хотела раздувать ещё одну ссору и надеялась, что если она смолчит, то Мишель мало-помалу уймётся и перестанет ворчать. Если, конечно, Макси будет благоразумным и не заденет её неосторожным словом.
Долгое время ребята молчали. Тихо веял над притихшей, погружённой в дремотную тишину, степью напоённый ароматом трав тёплый ветер, тоскливо кричал далеко в степи коростель, тоненько попискивала, укладывая спать птенцов, в высоких травах перепёлка. Огромное звёздное небо раскинулось вверху, словно прозрачный купол. Благодатным покоем веяло свыше.
Постепенно каждый из собравшихся, глядя вокруг, ощутил себя крошечной песчинкой в бескрайнем океане времени, все притихли.
Первым нарушил молчание Макси. Поднявшись на ноги и потянувшись, он подобрал лежащую на обочине проволочную сетку с картошкой, перекинул через руку своё одеяло и оглянулся на остальных.
– Ну что, идём?
Ребята зашевелились. Каждый молча поднимался с обочины, прихватывал свою скатку. Илинда, не говоря ни слова, взяла свою и Юлину.
Один за другим они сбежали с обочины в степь и пошли по высокой траве, не разбирая дороги.
Прежде чем искать место для ночлега, они завернули к реке, чёрная вода которой серебрилась под звёздным небом. Чёрные купы деревьев и кустов замерли вдоль её русла, подобно молчаливым истуканам.
Макси спустился по откосу вниз, отыскал в пещерке чайник, начерпнул в реке прохладной, чистой воды, прихватил мешочек с душистыми травами и передал всё это наверх, девочкам. Потом кликнул Панчо и, когда тот опасливо спустился вниз, велел ему выгребать из ракитовых зарослей кучи хвороста, который нужно было захватить с собой, если они намерены были развести костёр, ведь в степи нечего было надеяться, что удастся раздобыть хоть несколько сучьев.
Мальчики набрали по охапке веток и сучьев; к сожалению, ветки были разлапистые, корявые и топорщились во все стороны, охапки вышли вроде большие, но светились насквозь, а плотнее – не набьёшь, уже обхватить было трудно. И тогда Макси придумал. Бросив на песок свой хворост, он торопливо расстелил на песке одеяло и велел товарищу укладывать хворост на одеяло, в самую середину. Они быстро уложили туда весь запас топлива, что хранился у них в кустах на берегу, и, держа одеяло за края, вскарабкались обратно. Мишель и Илинда помогли им вытащить одеяло.
– Вот так и понесём, – обрадованно проговорил Макси, опять поднимая одеяло за два края; за два других взялся Панчо, который почти не разговаривал с ними, помня недавнюю обиду, нанесённую ему Мишель. А кроме того, ему было весьма не по себе ночью в степи, хотя он упорно старался никому не показывать своего страха, опасаясь, что его снова примутся осмеивать.
На берегу тучами вились и тонко, противно звенели комары. То и дело приходилось хлопать ладонью то по ноге, то по шее, когда острое комариное жало впивалось в кожу.
– Хворост взяли, воду - тоже, пора отсюда бежать, пока комарьё нас не съело! – воскликнул Макси, и отряд, пригнув головы и втянув их в плечи, бросился бегом через степь.
Вскоре комариные полчища остались далеко позади, и ребята пошли шагом, внимательно поглядывая по сторонам, стараясь выбрать для стоянки местечко получше. Мишель предлагала добраться до какого-нибудь дерева, одиноко высящегося посреди степи, но такого дерева нигде не было видно, а искать его не особо хотелось. Панчо негромко предложил расположиться у истоков ручья, до которого ещё было идти и идти, но Макси внезапно отпустил края одеяла и остановился, положив конец спорам и заявив:
– Стоянка будет здесь!
Они находились на небольшом взгорке, чуть приподнимавшемся над ковыльными просторами, со всех сторон окружёнными тёмной линией горизонта.
– А может лучше... – попробовала было возразить Мишель, но Макси только махнул рукой и не дал ей договорить.
– Нет, Мишель! Я дальше не пойду. Располагаемся здесь. Эх, досада какая! Надо было лопату захватить – дёрн срезать... Как костёр развести? Трава сплошняком стоит...
– Придётся подёргать, – флегматично пожал плечами Панчо и принялся выщипывать место для костра. Когда все приготовления были закончены, Макси сложил посередине небольшую кучу хвороста и разложил костёр. Остальной хворост сложили поодаль. На некотором отдалении от костра Мишель расстелила одеяла и стала вытряхивать из сетки картошку, чтобы потом закатать её в прогоревшие угли и испечь в золе. Илинда насыпала из мешочка в воду пригоршню сухих листьев земляники и поставила чайник возле огня, предоставив мальчишкам позаботиться о чае, и отойдя от становища, улеглась в высокой душистой траве, заложив руки за голову и уставившись ввысь.
«Пусть ссорятся, если хотят... пусть хоть передерутся... с места не сдвинусь, – подумала она, решив, что больше не станет вразумлять Мишель и защищать то Панчо, то Юли. – У каждого своя голова на плечах... Пусть делают, что хотят. А я буду наслаждаться тишиной и покоем... И мне дела нет ни до кого из них!»
Она смотрела в раскинувшееся над головой бездонное чёрное небо, скользила взглядом от одной звезды до другой; сколько ни всматривайся в ночное небо, так никогда и не суметь пронизать его взглядом до самого основания, настолько оно бесконечное; и в конце концов задремала под негромкую болтовню товарищей, доносившуюся от костра.
...Когда закипел чайник и испеклась картошка, Мишель окликнула её и позвала к ним.
Усевшись в кружок у костра, очищая от почерневшей кожуры горячую, прокалённую насквозь картошку, отхлёбывая душистый, настоявшийся чай, ребята чувствовали, как веселее и радостнее становится на душе, и когда они насытились, то устроились поудобнее в ярко освещённом кружке у ночного костра, в который снова подбросили сучьев, и принялись рассказывать друг другу страшные истории, когда-либо слышанные в жизни или только что придуманные. В общем-то, рассказывали в основном Мишель и Макси; Юли молчала и испуганно жалась к огню, пугливо шарахаясь от теней, отбрасываемых потрескивающим пламенем в высокую степную траву, и всякий раз белела от страха, когда Мишель, страшно завывая, начинала очередную историю, начинавшуюся словами:
– Шёл солдат, домой с войны возвращался...
Макси тутже подхватывал, сочиняя на ходу:
– И случилось ему в тёмную безлунную ночь через погост пройти. А погост тот заброшенный был, и деревня вымершая рядом стояла, ни из одной трубы дымок не вился, ни в одном дворе собака не брехала...
Панчо упорно отмалчивался, хмурил светлые брови, и время от времени нервным жестом подбрасывал сучья в вихрящееся до тёмного неба, бросающее по сторонам золотые искры, жаркое горячее пламя, издревле служившего людям самой надёжной защитой от всякой нечисти. Он чувствовал себя явно не на месте посреди притихшей ночной степи, ему было зябко и неуютно, он вне всяких сомнений предпочёл бы сейчас лежать в своей постели в душной приютской комнате, вдыхать застоявшийс, спёртый воздух, лишённый кислорода, и смотреть уже третий сон, чем сидеть здесь, у вольного костра, слушать истории, от которых мороз продирал по коже, и тайком от других озираться по сторонам, вглядываясь в заросли густой травы, обступившей их со всех сторон и таившей в себе неизвестно какие ужасы. Он под страхом смерти не признался бы никому из своих друзей, насколько ему не по себе; он ни за что на свете не желал, чтобы проказница Мишель снова подняла его на смех. Ему во что бы то ни стало хотелось заслужить её уважение... несмотря на то, что до сих пор он так и не удостоился даже тени этого уважения.
Он прислушивался к стуку собственного сердца, колотившего громко, с перебоями, и упорно сдвигал к переносью брови, сосредоточенно хмурясь и сопя, ругая сам себя за малодушие, и от прилагаемых им усилий на носу его проступали веснушки.
Мишель, памятуя данное Илинде обещание, не задевала Панчо ни словом – ни добрым, ни худым; более того, она вообще не замечала его, будто его и не было с ними. Она вдохновенно сочиняла одну историю за другой, из кожи вон лезла, стараясь придумать возможно более интересную и страшную, чтобы победить Макси, который не уступал ей в мастерстве измышлять страшилки и являлся для неё серьёзным противником.
Илинда слушала их россказни, сидя в стороне от костра, обхватив колени руками и устремив взгляд в пылающий костёр. Она смотрела на прогоравшие головёшки, раскалённо светившиеся красными огоньками, на чёрные, обугленные, искорёженные огнём сучья, охваченные со всех сторон прожорливыми языками пламени, с жадным треском лизавшего их. Время от времени то одна головёшка, то другая осыпалась золой и просто переставала быть, и тутже проворная рука Панчо торопливо подкидывала в огонь новую сухую ветку, подкармливая ненасытное пламя, хватавшее без разбора всё, что ему предлагали.
От костра веяло приятным сухим жаром, пропахший сгоревшими берёзовыми сучьями дым легко и бодро взвивался к самым звёздам, застилая их временами, и взметал ввысь снопы раскалённых искр.
Юли сидела, сжавшись в комок, притулившись возле Мишель, и время от времени норовила ухватиться за её руку своей маленькой холодной и потной ладонью; замечая это, Мишель с досадой отпихивала её от себя, словно собачонку, и пересаживалась подальше, но как-то незаметно Юли снова оказывалась рядом с ней и вновь хваталась за неё, когда Макси принимался завывать страшным голосом:
– И тогда появилось привидение и спросило старика: «Зачем ты пожаловал в страну умерших, зачем пришёл незван-неждан?»
...Ближе к утру, перед самым рассветом, по горизонту стали стлаться тёмные пряди растрёпанных облаков, и средь их скопища бесшумно вспыхивали голубоватые зарницы, прорезывая ночное небо то на западе, то на востоке, то на юге. Небо над головой по-прежнему оставалось чистым и ясным, и не было и намёка на то, что гроза, которая бродила далеко по округе, словно боясь подступиться ближе, прогремит и над степью.
Юли сидела, завернувшись в своё одеяло, и, когда вспыхивала очередная зарница, высвечивая горизонт призрачным светом, она наклоняла голову чуть ли ни к самой земле и закрывала лицо полой одеяла, чтобы ничего не видеть. Панчо тоже с огромной тревогой поглядывал за горизонт, не решаясь, правда, высказать своих опасений вслух. Макси и Мишель не обращали ни малейшего внимания на отблески далёкой грозы, не имевшей к ним никакого отношения, и продолжали свои соревнования, пытаясь перещеголять друг друга в красноречии. Но слушатели у них оказалось неважные – Панчо был целиком и полностью поглощён наблюдением за зарницами, Юли тряслась и дрожала под своим одеялом, а Илинда дремала у костра, устроившись на траве и положив голову на скрещенные руки. Воздух был таким тёплым, что можно было запросто обойтись без одеял.
Просидев часов до четырёх, ребята притомились и решили, что не помешает вздремнуть, прежде чем отправляться в обратный путь. Илинда уже давно спала сном праведника. Мишель и Макси последовали её примеру. Панчо не стал ложиться. Он продолжал сидеть у костра, судорожно подкидывая в него ветки из кучи, которая таяла и уменьшалась так быстро, как слежавшийся снег в ясный апрельский день, и озирая сгустившуюся к рассвету тьму, стреляя глазами на малейший шорох – захлопала ли в тёмном небе ночная птица, пролетая на своих мягких крыльях, треснула ли сухая ветка, попав в огонь, пискнула ли в траве полевая мышь, ухнула ли далеко в степи сова... Юли согнулась рядом, укутавшись в своё одеяло, и по-прежнему пригибала голову, утыкаясь в собственные колени, стоило вспыхнуть на краю тёмного неба очередной зарнице...
Едва небо на востоке начало светлеть, Панчо, окончательно потерявший терпение, решительно растолкал Макси и заявил, что пора возвращаться обратно в приют, иначе они не успеют явиться вовремя и им придётся изобретать неизвестно какие способы, чтобы незамеченными пробраться в собственные комнаты.
Макси проснулся быстро, потряс головой, стряхивая с себя остатки сна, и сел у костра. Панчо торопливо налил ему кружку чая, опасаясь, как бы он снова не заснул.
– Чаю много осталось, – пробормотал Панчо, прерывисто переводя дыхание. – Допить надо бы... не тащить же его обратно, а выливать – жалко.
– А ты как проснулся-то? – спросил Макси, и не предполагая, что Панчо даже не думал ложиться спать.
Панчо, пересилив себя, решил прихвастнуть. Теперь, когда он разбудил Макси, когда в самом скором времени они отправятся наконец домой, ему стало спокойнее и легче, ночные страхи понемногу рассеивались, и он вновь почувствовал желание чем-нибудь похвалиться.
– А я и не ложился! – гордо заявил он. – Я сторожить остался. Всё небо в зарницах, огнём блещет... какое уж тут спать! Вдруг гроза надвинется! Я решил, что буду сторожить. Чтобы в случае чего разбудить вас.
– Ну и зря... – зевнул Макси. – Гром разбудил бы... Если грома нет – значит, и грозы не будет, мало ли – зарницы на горизонте... Если грома не слышно – значит, гроза далеко.
– Хорошенькое дельце – гром! – с обидой надул губы Панчо, начерпнув себе чаю прямо из чайника. – Разбудит! Да пока он разбудит, давно бы нас ливнем накрыло!
Мишель и Илинда тоже поднялись легко, несмотря на то, что спать на свежем воздухе оказалось так здорово, что они запросто могли бы проспать до полудня. Заметив всеобщее шевеление и осознав, что самое многое через полчаса они будут в приюте, приободрилась, оживилась и Юли.
Напившись холодного чаю и вылив остатки из чайника в догоравший костёр, ребята, убедившись в том, что пламя погасло, стали собирать свои пожитки.
К рассвету в воздухе заметно похолодало, стало свежо и прохладно, и возвращались они, накинув на плечи одеяла, которые волочились за ними по росистой траве, пропитываясь росой и пригибая траву к самой земле. В размытых сумерках брезжившего рассвета они походили на процессию призраков в серых балахонах.
К утру выпала обильная роса, и мокрые травы хлестали путников по ногам; не прошло и пяти минут, как ноги их до самых колен оказались забрызганы холодной росой и перепачканы землёй.
Макси, выдвинувшись вперёд и обернувшись к шедшим за ним ребятам, сделал страшное лицо, принялся размахивать перед собой руками и затянул заунывную протяжную песню, напоминающую не то волчий вой, не то стенания осеннего ветра в печной трубе, и от звуков этой бессловесной песни мороз продрал по коже даже Мишель. Нервно передёрнув плечами, она попросила Макси прекратить.
– Нечего жуть нагонять... – пробормотала она и зябко поёжилась, обогнав его на тропинке.
Макси перегнал её и обернулся к ней с торжествующей улыбкой на лице.
– Признаёшь, значит, что я победил? – спросил он, загораживая ей дорогу и не желая пропускать её вперёд.
– Ничуть! – вскинулась было она, и тогда Макси беспечно объявил, что в таком случае продолжит своё пение.
– Мы признаём! – наперебой закричали Илинда и Панчо, которым тоже стало не по себе от его нечеловеческих воплей. – Мы признаём! Вы оба победили! Только перестань выть!
Мишель открыла было рот, но снова закрыла его. Она не стала возражать. Она попросту промолчала. Она не признала на словах такой псевдопобеды, но опасалась заявить об этом во всеуслышание. Чтобы он снова не запел. Что не согласна с мнением большинства, она скажет потом, когда они прибудут в приют. Там-то уж Макси явно не станет подавать голос таким вот потусторонним образом.
...Они успели вернуться в свои комнаты, пока весь приют спал глубоким и крепким сном.
Их отсутствие в приюте ночью так и не было раскрыто.
С тех пор они частенько отправлялись в степь с ночевьём, и даже Юли, которая тряслась как осиновый лист, всякий раз умирала, но неизменно сопровождала их – только потому, что не могла упустить возможность лишний раз подкрепиться. Если б хоть один раз они отправились в степь, не взяв с собой еды, то Юли ни за что не пошла бы с ними.
Для Панчо это тоже всякий раз было огромным испытанием. Которое он был вынужден стойко переносить. Он не хотел, чтобы Мишель смеялась над ним. Он всё ещё надеялся заслужить однажды её расположение.

Широкие и гладкие каменные ступени главного крыльца были ограничены массивными перилами, за которыми, под окнами полутёмного холла, в обе стороны простирались огромные клумбы с циниями. Мама Анна самолично сажала эти цветы, прореживала, рыхлила землю маленькой тяпочкой, полола и поливала по вечерам, и в июле роскошные шапки ярких красных, жёлтых, розовых, оранжевых и бордовых цветов покрывали каждый стебель, каждую веточку, возвышаясь над морем плотных зелёных листьев. Переопыляясь, они приобретали самые различные оттенки, и среди соцветий попадались даже зеленовато-белые и лиловые.
Все прекрасно знали, что это были любимые цветы их обожаемой директрисы, и за целое лето ни один воспитанник, даже из самых младших и несмышлёных, никогда не срывал ни единого цветка, чтобы не дай бог не обидеть маму Анну.
Рвать не рвали, но играть возле них любили.
Частенько, надрав у соседей цветки мальвы и перевернув их, чтобы получилась юбочка, девочки приделывали им головки из отцветших мальв, в изобилии валявшихся на земле, насаживая их на заточенные половинки спичек; делали таким образом кукол и играли с этими куклами возле циний или в огромных листьях лопуха у ворот, превращая в шикарный многоквартирный домик каждый куст репейника. Весной, когда мальвы только-только проклёвывались из земли, с куклами дело обстояло проще: они ломали кленовые ветки, украшенные длинными красноватыми серёжками,  напоминавшими красивую причёску из распущенных волос – и превращали их в кукол; когда серёжки подсыхали и ломались, куклу обычно выбрасывали и заменяли новой.
Набрав возле сторожки обрезки дощечек, Мишель и Юли удобно расположились на мураве возле циний и устроили под цветами кукольный дом. Мишель быстро соорудила столик, положив на два камешка досочку, из других досок сделала диван и кровати. Юли расставляла по углам большие продолговатые ракушки, которые они собирали на берегу, когда ходили купаться. Из кленовых листьев устроили постель и скатерти, из цветков ромашки приготовили пироги, из мелко покрошенной травы – суп. У куклы, которую сделала себе Мишель, было яркое красное платье и голова из полураспустившегося бутона – будто красная шапочка наброшена сверху; кукла Юли была в розовом, и голова её была сделана из опавшего цветка со скрученными в трубочку лепестками, напоминавшими причёску знатных дам.
Илинда лежала в густой и высокой мураве и читала. Играть ей не хотелось. Она не столько читала, сколько подрёмывала над страницей, ощущая ласковую прохладу травы под собою, словно самую мягкую перину; порой она проводила по траве рукой и разглядывая её длинные тонкие побеги, унизанные тёмными листиками и маленькими белыми цветочками с зеленоватой серединкой – они были такими крохотными, такими невзрачными, что редко кто из людей вообще замечал, что трава-мурава тоже цветёт.
Илинда уже почти было уснула, как вдруг над самым её ухом раздался пронзительный визг, заставивший её встрепенуться и подскочить на месте от неожиданности. Открыв глаза, она увидела, что Юли, отскочив подальше от домика, не переставая трясёт руками, оглядывает своё платье, словно пытаясь разглядеть на нём что-то, и истерично верещит.
– А ну, перестань сейчас же! – взвилась Мишель, со злостью взглянув на подругу, не помнившую себя от испуга и продолжавшую истошно визжать, топать ногами и отмахиваться от чего-то неведомого и, на её взгляд, страшного.
Юли не услышала её. И не увидела.
– Что это с ней? – спросила Илинда, нехотя усаживаясь на траве, зевая и отодвигая книгу в сторону.
– Сейчас узнаю! – сжав зубы, решительно заявила Мишель.
Она побросала своих цветочных кукол, поднялась, перешагнула через них и направилась к Юли. Схватив её за плечи и хорошенько встряхнув, прикрикнула:
– А ну-ка, замолчи! Замолчи немедленно!
Ей пришлось изрядно потрудиться, прежде чем Юли услышала её, и уж тем более ей пришлось потратить много сил и нервов, чтобы добиться от неё внятных объяснений.
– И что ты там увидела? – Мишель отпустила Юли и присела возле кукольного домика в цветах, пытаясь отыскать неведомое существо, так напугавшее Юли.
– Чу-чудище, – заикаясь, повторяла та, отойдя ещё на пару шагов и не рискуя приближаться к циниям; её дрожащий палец неопределённо указывал на зелёную массу листьев, в которых притаился неведомый зверь. - Зе-зелёное так-кое, страш-ш-шное... Оно меня лапой как тронет! А потом ка-а-ак уцепится за руку!
Мишель подобрала что-то с земли и принялась разглядывать.
– Что там? – подошла к ней Илинда. – Дай посмотреть!
На ладони у Мишель сидел большой зелёный богомол. Сложив перед собой длинные лапы, он смотрел на девочек выпуклыми зелёными глазами, слегка поворачивая по сторонам треугольную мордочку. Он сидел совершенно спокойно и безбоязненно, словно так всё и должно быть, и совсем не боялся людей.
– Ух ты... – с восхищением прошептала Илинда и подставила ладони, подсовывая их к ладоням Мишель. – Дай, дай мне подержать...
– Подожди, я ещё сама его не рассмотрела! – Мишель плечом отвела её руки, не сводя взгляда с богомола и потихоньку усаживаясь обратно на траву. – Садись рядом, я рассмотрю его хорошенько, а потом ты подержишь, ладно?
Юли огромными глазами наблюдала, как бесстрашная Мишель возится с жутким чудовищем, одного взгляда на которое было достаточно, чтобы хлопнуться в обморок. Она стояла, прикрыв трясущейся ладонью рот, и икала с испуга. Случайно взглянув на неё, Мишель показала ей огромное насекомое и спросила:
– Этот, что ли, тебя так напугал?
Юли проворно отскочила в сторону и не своим голосом, задыхаясь, прошептала:
– Ой, раздави, раздави его побыстрее!
– Ты в своём уме?! – возмутилась Илинда, вскинув на неё гневно вспыхнувший взгляд. – Это же богомол, он совершенно безвредный! За что его давить? Он тоже жить хочет!
– Если ты такая трусиха, то можешь забирать свою куклу и убираться отсюда на все четыре стороны, – презрительно бросила Мишель, не удостоив её и взглядом. – Потому что я никогда, никогда не соглашусь раздавить такую прелесть! А уж в угоду кому-то – тем более... Илли, Илли, гляди, он умывается! Ой, как интересно!
Богомол и вправду принялся водить согнутыми лапами по мордочке, словно умывая её, затем снова спокойно осмотрел их и стал неторопливо прогуливаться по ладони девочки.
– Мне кажется, он нас видит, – прошептала Илинда, затаив дыхание и склонившись над ладонью Мишель. – Ой, только посмотри, какая у него умная мордочка... у него, должно быть, есть крылья... как ты считаешь, он не улетит? Не ускачет?
– Не знаю... крыльев вроде не видно... Кажется, не собирается... Ты только взгляни, он совсем не боится меня!
Мишель вытянула перед собой руку, оперев её о колено, и осторожно подтолкнула богомола, чтобы он перешёл на более широкую и длинную дорогу, чем ладонь. Богомол не заставил себя ждать. Он неторопливо прогуливался по руке девочки, а та давилась от смеха, всеми силами сдерживаясь, чтобы не отдёрнуть руку и не стряхнуть его.
– Колется, – говорила она Илинде. – У него на лапах, должно быть, какие-то колючки... которые не дают ему скользить... так щекотно... Вот дай-ка сюда руку, пусть у тебя походит!
Илинда с готовностью подставила руку, и богомол, недолго думая, перешёл к ней. Богомол и правда слегка царапал кожу, оставляя едва различимые красноватые бороздки, которые, впрочем, быстро исчезали, если их не расчёсывать.
Девочки принялись прогуливать богомола, сцепив руки, а тот важно ходил взад-вперёд, то перебираясь на руку Илинды, то возвращаясь к Мишель. Казалось, ему и самому нравились эти неторопливые прогулки, и он не спешил уходить в свой маленький зелёный мирок из большого и опасного мира людей, в котором очутился по воле случая.
– Должно быть, он здесь живёт, – проговорила Мишель, взглянув на цинии. – Интересно, на каком цветке у него дом? А вдруг тут их много живут? Давай проверим?
Девочки разомкнули руки; богомол остался у Мишель.
Не спуская богомола с ладони, Мишель принялась осматривать высокие раскидистые кусты; Илинда стала помогать ей. Они обшарили каждый куст, осмотрели каждый стебель и каждый листик, но нигде не обнаружили зелёных родственников насекомого, которое спокойно восседало на руке Мишель, и не обращало никакого внимания на качку, прицепившись к коже неразличимыми невооружённым глазом щетинками.
– Вот бы Макси его показать! – заявила Мишель и вскочила, уже намереваясь броситься на поиски, но вспомнила, что они с Панчо отправились ставить садки на реку, и разочарованно уселась обратно.
– Я возьму его с собой, – недолго думая решила она. – Будет жить в нашей комнате; он совсем ручной... только представь, у нас будет собственный домашний питомец... у всех остальных людей – кошки, собачки или рыбки... а у нас – богомол! Такого ещё ни у кого не бывало! Нам все станут завидовать, будут просить показать... Можно будет выдрессировать его и устраивать представления, как в цирке... И зарабатывать много денег этими выступлениями... Представь только!  Он и сейчас совершенно не боится людей... а если его чуть-чуть подучить... это же просто чудо что будет!
Но Илинда принялась отговаривать её, упирая на то, что они понятия не имеют, чем питаются богомолы, а кроме того, в комнате им не составит труда нечаянно раздавить его.
– Он у нас от голода сдохнет, – говорила она.
– Ничуть не бывало, я у мамы Анны спрошу, она нам всё про богомолов расскажет. Скажет, что они едят... скажет, что они пьют... она всё на свете знает. Ты только взгляни – сидит, как ни в чём ни бывало! Нет, я с ним не расстанусь, он будет мой! Я с ним ни за что не расстанусь!
Когда пришло время ужина, Мишель отправилась в столовую с богомолом, спокойно дремавшим у неё на кисти и не мешавшим ей держать в этой руке ложку. Юли пришлось есть стоя, держа тарелку в руках, потому что она боялась очутиться за одним столом с чудовищем, которое могло запросто сойти с руки Мишель и перескочить на руку ей, Юли. Макси и Панчо принялись наперебой просить Мишель позволить им подержать зелёного питомца. Мишель милостиво разрешила им это, и они принялись с восторгом рассматривать его.
– Он будет жить в моей комнате! – как о деле решённом объявила Мишель, но Макси возмутился.
– Где вы его взяли? – спросил он, поглаживая богомола пальцем и поворачивая руку из стороны в сторону, чтобы рассмотреть его получше.
– В циниях, – ответила Мишель.
– Вот там и нужно оставить его, – решительно объявил мальчик.
– Это почему же? – вскинулась Мишель, нахмурив брови и уперев руки в бока. – Только потому, что так повелел Максим Лапорт? А с чего это ты мне указывать взялся? Богомол – мой, я его нашла, и я имею полное право оставить его себе! Вот так!
– Будь он игрушкой, ты имела бы право делать с ним всё, что ни пожелаешь. Но он – живое существо, и должен жить там, где жил до сих пор. Он сдохнет, если забрать его в дом. Он должен жить на улице, в траве.
– Но если я его выпущу, он же убежит! – в отчаянии воскликнула Мишель, пытаясь отобрать у него богомола. – И я его больше не смогу отыскать! Дай! Дай сюда!..
– Он должен жить на воле, и не имеет значения, убежит он или нет, – строго проговорил Макси, осторожно пересаживая на её ладонь насекомое. – Обещаешь отнести его обратно, Мишель? Подумай, если бы ты была такой вот букашкой, а кто-нибудь поймал бы тебя и посадил в банку? Каково тебе пришлось бы, а?
– Но я же буду заботиться о нём... – всхлипывая, сказала Мишель, забирая у него богомола.
– Как? – хмыкнул Макси. – Купать, кормить с ложечки и выпускать его погулять в траве с ошейником из шёлковой нитки? Мишель... ну это же нелепо... Он сам вполне может о себе позаботиться. Куда лучше тебя. Выпусти его!
Увидев богомола, ребята за соседним столиком повскакивали со своих мест и окружили Мишель. Каждый старался протиснуться поближе, каждому хотелось потрогать богомола, рассмотреть. Начались толкотня и давка. Мишель испугалась, что богомола нечаянно раздавят. Она свела ладони лодочкой, спрятав в них своего питомца, и прижала их к груди, пытаясь разогнать непрошеных зрителей.
– Смотри, не вздумай сказать, где поймала его, – успела прошептать ей на ухо Илинда, торопливо загораживая подругу и отталкивая непрошеных зрителей, норовивших протиснуться слишком близко. – Иначе все цинии переломают, пытаясь отыскать ещё.
– Нет, нет, – испуганно затрясла головой Мишель, прячась за её спину и отчаянно жалея, что не может пустить в ход кулаки, чтобы отбиться от наседавшей на них толпы – ведь обе руки у неё были заняты. Да и драться, когда у тебя в ладонях крохотное живое существо, которое может пострадать от малейшего неосторожного движения, попросту опасно – именно для этого существа.
Макси и Панчо стали разгонять столпившихся рядом ребят, но те не спешили расходиться. Тогда Макси подошёл к Мишель и, шепнув ей на ухо, чтобы она ему подыграла, громко заявил:
– Дай мне богомола... только не раскрывай ладоней, а то он убежит. Я покажу ребятам.
Мишель в испуге смотрела на него, не понимая, чего он от неё ждёт. Макси повернулся так, чтобы своей спиной загородить её, и подставив ладони, громко проговорил:
– Давай мне его сюда! – и добавил шёпотом: – Сделай вид, что отдала! И немедленно беги выпускать, иначе они у тебя его отнимут и затопчут невзначай! Я их задержу. Всё поняла?
Мишель торопливо закивала головой и, когда Макси отошёл от неё, держа перед собой плотно сдвинутые ладони, она тихонько шмыгнула к выходу. Макси стал подходить к каждому из ребят и всем желающим по очереди подносил к уху сомкнутые ладони, смеясь и говоря:
– Хочешь послушать, как он там возится?
– Хочу! – немедленно отзывались мальчишки и девчонки, напирая друг на друга и пытаясь оттеснить один другого в сторону.
– Не толкайтесь, каждому дам послушать! Ну что, Антон, слышал?
– Ага! – в восторге прошепелявил невысокий рыжеволосый мальчуган, у которого отсутствовал передний зуб; глаза его светились от радости. – Возится! И пищит!
– Пищит? – прищурился Макси, старательно маскируя насмешку.
– Пищит, братцы, ещё как пищит! Должно быть, зажал ты его сильно, выбраться хочет!
– Ничего... Придёт время, выпустим... Кто следующий? Ты, Стефания? И не побоишься? Ну, подходи поближе!
Макси не отказывал ни одному из желающих послушать, как «пищит» пленный богомол, и каждый добавлял что-нибудь от себя, старательно рассказывая о том, что ему удалось услышать. Илинда и Панчо покатывались от смеха, слушая их восторженные восклицания, а когда Макси заявил, что сейчас покажет пленника воочию, веселье и вовсе разобрало ребятишек. Макси резко открыл ладони и сделал вид, что подбрасывает что-то в воздух, кидая в толпу. Дети с визгом бросились в разные стороны, а Макси закричал:
– Осторожно, он кусается! У него знаете какие зубы?!
И перескочив через спинку стула, бросился в коридор. Илинда и Панчо побежали следом за ним.
В столовой царили смятение и хаос. Одни старались убежать подальше от того места, где Макси якобы бросил в толпу богомола, другие, наоборот, ползали под стульями и столами, пытаясь отыскать его и забрать себе.
Макси, Илинда и Панчо исчезли из столовой незаметно для других. Юли с ними не пошла. Она давным-давно была в своей комнате. Она до одури боялась богомола.
... Мишель сидела на мураве возле циний.
– Ну что, отпустила? – спросил, присаживаясь рядом, запыхавшийся Макси.
Мишель молча кивнула, продолжая смотреть куда-то в цветы.
– Убедилась, что нельзя насекомое в дом тащить? Ведь чуть не затоптали беднягу, чуть на куски не разодрали. Пусть живёт там, где и жил. Не место ему среди людей.
– Вон он сидит, – грустно пробормотала Мишель, кивнув в сторону одной из циний, – и не уходит.
Приглядевшись, Макси увидел богомола. Он сидел на стебле, совершенно незаметный среди зелени, сам похожий на зелёный стебелёк, и не торопился уходить, греясь в лучах вечернего солнца, подрагивающими пятнами проникавшего сквозь густые переплетения листьев и стеблей.
Мишель почёсывала руки, на которых остались крошечные красные полосы от богомоловых щетинок. Илинда тоже села на траву и принялась смотреть на богомола.
– Мишель, а мы станем к нему в гости приходить, – вдруг сказала она, стараясь подбодрить подругу. – Только не вздумай никому рассказать, где живёт богомол. Пусть никто об этом не знает! Иначе они его поймают и замучают.
– Завтра мы его здесь не найдём, он наверняка уйдёт, – вздохнула Мишель.
Макси вскочил и, с разбега перекувырнувшись через голову, воскликнул:
– Кто первый прибежит к карагачу, тот будет кататься десять раз туда и обратно! Догоняйте!
И припустился со всех ног к саду. Панчо бросился вслед за ним, только рубашка пузырилась на его спине от ветра. Илинда и Мишель с возмущёнными криками повскакивали со своих мест и пустились догонять мальчишек.
– Это нечестно! Ты опять обманул! Старт должен быть общим! А ты опять первым убежал! – надрывалась вслед Макси Мишель, изо всех сил пытаясь догнать его, но Макси значительно выигрывал во времени, и, когда девочки ворвались в сад, Макси уже свернул за поворот заросшей дорожки и пропал из виду. Только стремительно колыхались и кивали ветви кустов, склонившиеся над дорожкой, которые задевали на бегу мальчишки.
Задыхаясь от быстрого бега, чувствуя, как начинает колоть в боку, Илинда и Мишель выбежали к обмелевшему пруду, на противоположном берегу которого высился огромный карагач, свесивший чуть ни до самой земли длинные ветви с ажурной мелкой листвой; ствол его был такой толщины, что обхватить его было не под силу и трём ребятишкам, возьмись они за руки и встав вокруг дерева.
Макси уже выбрал самую длинную и гибкую ветку, свисавшую до земли, как можно выше вцепился в неё обеими руками, отошёл подальше, не выпуская её из рук, а потом поджал ноги и с весёлыми криками принялся раскачиваться, как на канате, громко считая:
– Раз... два...
Панчо рядом подскакивал от нетерпения, считая вместе с ним и время от времени восклицая:
– А я – второй, я – следующий!
Мишель и Илинда прибежали одновременно. Мишель сразу напустилась на Макси, заявив, что он бесчестный и злой, раз позволяет себе так бессовестно поступать, ведь он должен был дождаться их, и только когда все приготовились бы к старту, можно было бы бежать.
– Признаю, я – осёл, – не стал спорить Макси, отпуская ветку и вставая на ноги. – Я успел прокатиться всего три раза... и раз я такой бесчестный, я хочу исправиться. И уступаю свою очередь вам, девочки: три раза катается Мишель, три – Илинда. Кстати, Панчо, ты поступил так же подло, как и я, а потому и тебе следовало бы уступить им очередь. Ну что, уступишь?
Панчо сглотнул, возмущённо распахнул глаза, но ничего не ответил, промолчал и, махнув рукой, отступил от дерева и уселся на траву возле подёрнутого рябью пруда, затянутого камышами и осокой.
– Ну и пусть, – обиженно проговорил он. – А я так вообще кататься не стану!
– Ну не дурак ли ты, Панчо, – наклонившись к нему, прошептал Макси. – Я ж специально... чтоб её от богомола отвлечь... А ты!
Панчо долго смотрел на товарища, и до него с большим трудом доходил смысл произнесённых им слов. Наконец, взглянув на Мишель, которая с радостным визгом каталась, ухватившись за гибкую ветку, он проворчал, что не обижается.
– А не за что на меня обижаться, – хмыкнул Макси и, растянувшись рядом в траве, надвинул на лицо кепку. – Я – спать. Разбуди меня, когда они накатаются.
Панчо кивнул и, подумав немного, устроился рядом и уже через секунду захрапел. Что-что, а засыпать он умел мгновенно.
Полчаса спустя, проснувшись оттого, что налетевшие к вечеру комары принялись нещадно жалить их ноги, Макси и Панчо увидели, что Мишель и Илинды поблизости нет – они попросту сбежали, бросив их на съедение комарам и не подумав разбудить их.
– Вот как они нам отомстили! – воскликнул Макси, хлопая себя по плечам и отгоняя зудевших над головой комаров. – А комаров сколько... лето в самом разгаре... давно пора бы им и честь знать... ан нет, грызут, как настоящие!
– Они и есть настоящие, – пробормотал Панчо, прихлопнув впившегося в плечо кровососа и размазав по рубашке красное пятно. – Здесь, возле воды, их до осени будет великое множество... Пойдём отсюда... пока нас живьём не сожрали!
Мальчишки торопливо поднялись и отправились к приюту.
– Мишель специально не разбудила нас! – заявил Макси. – Чтобы нас комары покусали. Интересно, куда они с Илиндой отправились? Наверняка, сидят сейчас на крыльце чёрного хода и ждут, когда мы явимся, распухшие от комариных укусов!
Но на крыльце сидела одна Юли. Увидав вывернувших из-за угла мальчишек, она вскочила и кинулась им навстречу.
– А где же Илли, где Мишель? – осведомился Макси, оторопело уставившись на неё.
Юли пожала плечами, вылупив свои огромные чёрные глаза.
– Не знаю, – проговорила она. – Я думала, что они с вами...
– Они были с нами, – начал было Панчо.
– Час назад, – с усмешкой добавил Макси. – Но, к сожалению, мы разминулись. Может, они в комнате? Ты там была?
– Я только что оттуда. С четверть часа, как ушла. Их там нету. Я во дворе искала – там тоже нету. Должно быть, в степь ушли.
Макси тяжело вздохнул и с досадой хлопнул ладонью по деревянным перилам. Они с Панчо присели на ступеньки крыльца, Юли остановилась перед ними, сцепив руки за спиной, и принялась оглядываться по сторонам, словно надеясь углядеть за кустами Мишель или Илинду, но тех нигде не было видно.
– Что ж, подождём! – зевнув, Макси прислонился к перилам спиной и скрестил на груди руки. Панчо на месте не сиделось. Он то и дело вскакивал и принимался беспокойно прохаживаться вдоль крыльца, хмуро поглядывая по сторонам. От ворот доносились весёлые крики играющих детей. Частенько мимо них пробегали догоняющие друг друга ребята или пробирались по кустам те, что играли в прятки. Панчо они действовали на нервы.
– Макси, а вдруг что-то случилось? – то и дело встревоженно повторял он, но Макси только лениво отмахивался от него и возражал, что Илинда и Мишель просто-напросто решили проучить их и отправились одни бродить по степям, не позвав их с собой.
– А всё только потому, что я хотел увести её от этого зверя в зелёной шкуре, которого она захотела поселить в своей комнате... Слышь, Юли, а ведь Мишель собиралась принести в вашу комнату богомола... на постоянное, так сказать, местожительство. Что, ты не в курсе? Она тебе ничего не говорила?
Юли побелела, как полотно, и судорожно стиснула руки, почти перестав дышать. От волнения она не могла вымолвить ни слова, как ни пыталась. Макси не сдержался и захохотал.
– Да что ты так боишься этих букашек? – спросил он. – Они же совершенно безвредные! Ну что он тебе сделает? Не покусает же, правда?
– Н-не знаю... они такие противные... – судорожно вздохнув, прошептала Юли, и голос её был едва слышен. – Я просто не выношу всех этих... жуков, пауков, гусениц...
– Но богомол – это вовсе не гусеница и не паук, вполне симпатичное создание. Не лишённое своеобразного интеллекта, к тому же. Когда на него смотришь, создаётся впечатление, что он так же умён, как котёнок или щенок... Может, конечно, это один такой богомол попался... но мне он тоже весьма по душе пришёлся, право. Я бы и сам, будь у меня такая возможность, не отказался бы такого питомца завести! Одно останавливает – пропадёт он вне той среды, в которой должен жить!
– Ой, только не надо про него говорить... как вспомню, меня всю передёргивает! – взмолилась Юли. – Давайте о чём-нибудь другом поговорим, пожалуйста!
Панчо окончательно потерял терпение.
– Ты как хочешь, Макси, – заявил вдруг он, встав перед крыльцом, – а я отправляюсь искать Мишель. Мало ли что... Ты идёшь со мной или нет?
– И куда же ты пойдёшь?
– Первым делом посмотрю в овраге, – нервно стал перечислять тот, загибая пальцы. – Потом – на пляжике. А там вполне возможно, что они отправились по берегу к холмам...
– А может и через речку перебрались! – важно закивал Макси. – А может, и на сами холмы пошли. Где-нибудь по ельникам бродят, грибы выискивают. Да радуются, что там-то мы их не скоро найдём! Что, и мы на холмы пойдём на ночь глядя?
– Понятия не имею, я знаю лишь одно: я не в состоянии спокойно сидеть на месте. Я пошёл.
Макси нехотя поднялся и направился вслед за ним:
– Ну, так я с тобой пойду... подожди! Юли, а ты? С нами?
Юли нерешительно помедлила, подумала и решила отправиться с ними.
В овраге ни Мишель, ни Илинды не было; зато на пляжике весело потрескивало золотое пламя, разбрасывая снопы искр в темнеющее небо и отражаясь в журчащей речной воде. Илинда и Мишель сидели на брёвнышке, опустив босые ноги в тёплую воду, весело смеялись и распевали старые песни.
На песке, в стороне от костра, стоял котелок, доверху полный варёной картошки, которая уже успела порядком остыть. В старом чайнике, который они стащили в соседнем с приютом дворе, дымился чай, заваренный листьями и ягодами земляники. На листьях лопуха лежало с десяток длинных прутиков, унизанных жареными грибами. Не было только хлеба, потому что хлеб им не удавалось заполучить уже с неделю. Но и без хлеба они не сидели голодными, овощей им хватало с избытком – благодаря смелым выдумкам Макси, который отважился прокопать лаз в приютский подвал, где хранились продукты, и не стеснялся иногда наведываться туда по ночам, вместе с Панчо и с девочками, которые помогали ему чем могли.
Илинда и Мишель уже подкрепились и теперь ожидали, когда явятся остальные. Они не сомневались, что рано или поздно Макси, Панчо и Юли пойдут их искать и первым делом придут именно сюда – а они встретят их готовым угощением, и они сидели, бултыхая ногами в воде, отмахивались от надоедливых комаров, и гадали, как долго им ещё выжидать появления друзей.
Начинало темнеть, когда на обрыве показались сначала Панчо и Макси, а затем и Юли.
– А, вот они где! – попытался было возмутиться Панчо, но вкусный запах картошки и грибов быстро лишил его желания отругать девочек, которые удрали без них и даже не сказали, куда идут, заставив их поволноваться.
– А мы к вам поужинать! – как ни в чём ни бывало засмеялся Макси. – И, признаться честно, если б мы только могли предположить, что вы готовите нам такой вкусный сюрприз, мы бы поторопились, мы бы не задержались так надолго.
Юли не сказала ничего. Она торопливо спустилась с обрыва и пристроилась поближе к котелку, с нетерпением поглядывая на ребят и стараясь как можно незаметнее сглатывать слюну, чтобы те не смеялись над ней. Ей самой было неудобно оттого, что она всегда голодна, но ничего поделать с собой она не могла. Макси и Панчо неторопливо расселись вокруг котелка. Мишель с Илиндой присоединились к ним и принялись хозяйничать.
– Хоть мы уже ели, – со смехом произнесла Мишель, отламывая половину большой картошины и выбирая один из прутиков с грибами, – но это было так давно, что мы успели снова проголодаться. Так что мы вполне способны составить вам компанию.
– Не имеем ничего против, – с набитым ртом усмехнулся Макси, - хватит на всех, и ещё останется!
– Не останется, ведь с нами Юли! – возразил Панчо, но Юли было всё равно – она ела и ела, и для неё не имело никакого значения, что Панчо так нелестно о ней отозвался, ей было всё равно, что все засмеялись его словам. Пусть говорят, что хотят. Пусть смеются. Лишь бы кормили.

К огромному удивлению и восторгу Мишель и Илинды на следующий день они без труда обнаружили богомола на том же месте, где оставили его вчера. Правда, он перебрался на другой стебель, но всё же находился на той самой клумбе, на которой они вчера его нашли. Мишель подставила ему палец, и он, недолго думая, перебрался по её пальцу ей на руку. Девочки долго играли со своим зелёным товарищем, который, казалось, и не намеревался уходить от них, и сердце Мишель окончательно успокоилось, она перестала переживать оттого, что пришлось вернуть понравившуюся ей букашину туда, откуда они её взяли. Если богомол и вправду выбрал себе в качестве дома цинии мамы Анны, то пусть и дальше живёт в них, раз его так легко отыскать. Лишь бы никто другой не наткнулся на него, не выловил бы его.
Впрочем, она никому не говорила о том, где нашла его, да и к тому же, все в приюте думают, что он успел сбежать, когда Макси якобы бросил его в толпу воспитанников в столовой, потому что его никому не удалось найти, и значит, никто не станет рыскать по кустам, чтобы отыскать его на улице. А возле циний с этой стороны главного крыльца обычно никто не играет, кроме них. Всем прекрасно известно, что это место Мишель Иллерен, и никто не совался на её территорию, зная крутой нрав Мишель, которая не церемонилась с теми, кто нарушал её волю, и быстро расправлялась кулаками даже с мальчишками, посмевшими её задеть или обидеть. А кулаки её, хоть и маленькие, но били без промаха, и били крепко.
И теперь каждый день Илинда, Мишель, Макси и Панчо приходили на заветную клумбу, стараясь выбрать время, когда никого не было поблизости, и выискивали своего ручного богомола, которому, казалось, тоже нравилось общаться с ними. По крайней мере, он ничем не выказывал своего неудовольствия по поводу того, что его слишком часто берут на руки и подолгу не отпускают. Он чувствовал себя вполне комфортно как на стебле цинии, так и на руке одного из своих товарищей.
И только Юли теперь и близко не подходила к цветам. Кроме того, прежде чем подойти к любому цветку на любой другой клумбе, она сначала принималась опасливо выглядывать, не прячется ли в зелёной листве какой-нибудь чужой богомол, который может свалиться ей на голову или попасть за шиворот.

Макси не успел добежать до приюта, как хлынул дождь.
Он возвращался с заброшенных дач, набрав целую корзину вишни. Он прекрасно видел, что собирается дождь – тучи стали наползать, едва он добрался до дач.
Макси набрёл на вишнёвый куст, сверху донизу усыпанный крупными переспелыми ягодами, и принялся быстро обирать его. Он торопился как мог, ему хотелось набрать полную корзинку; время от времени он поглядывал на потемневшее небо, которое грозило пролиться дождём, и ещё быстрее ссыпал в корзинку пригоршню за пригоршней.
«Всё равно не уйду раньше, чем наберу корзину доверху!» – упрямо заявил он сам себе и, сжав губы, принялся обрывать вишню вместе с листьями и черенками. Корзинка наполнилась с верхом, а он всё рвал и рвал, поглядывая на небо, и только первые капли, ударившие по пыльной листве, заставили его подхватить тяжёлую корзинку, вмиг оттянувшую вниз руку и заставившую его согнуться, и побежал по недавно скошенному лугу. Огромные стога сена стояли то тут, то там. Дождь моросил всё сильнее; вдруг вдалеке сверкнула ветвистая молния, прочертив небо до самого горизонта, и вслед за тем раздался оглушительный удар грома, прокатившийся над самой головой. Дождь полил как из ведра.
Прижав корзинку к груди обеими руками и ничего не видя в потоках заливавшей лицо воды, мальчик шмыгнул к первому попавшемуся стогу и принялся выгребать сено, делая себе пещеру. Пещера была готова в два счёта, но несмотря на это дождь успел изрядно промочить одежду. Торопливо забравшись в глубину стога и заботливо прихватив с собой вишню, Макси зарылся по горло в тёплое сухое сено, источавшее кружащий голову аромат. Его трясло от холода, и, стуча зубами, отирая постоянно сбегавшие с волос холодные капли, он старался поглубже зарыться в благоухающее сено, хранившее тепло жаркого степного полдня.
В пещерке было тепло и уютно.
В круглое отверстие, из которого во все стороны торчали длинные травы с бледными, хрупкими, сухими цветами, было видно набрякшее серое небо, которое полосовали огненные зигзаги молний, и ощетинившийся жнивьём жёлтый луг, по которому хлестали потоки дождя; дождь шумел так сильно, что в двух шагах ничего невозможно было расслышать. То и дело громыхал гром; казалось, он скатывается по небу всё ниже и ниже, и того и гляди рухнет на землю, рассыпавшись на громыхающие куски.
– Вот здорово, что мне так кстати подвернутся этот стог, – начиная согреваться в ворохе прогретого солнцем сена, благодатно улыбнулся сам себе Макси. – До приюта полчаса бежать... да и то если бежать со всей скоростью, на которую только способны ноги. И я вымок бы, как сам дождь... А здесь – хоть жить оставайся! До того хорошо...
Поставив поустойчивее корзинку, Макси поворошил сено, чтобы загородиться от ветра, время от времени задувавшего струи дождя в его пещерку, и устроился поудобнее. Чувствуя, как начинает просыхать от тепла рубашка, зарывшись в сено до самого подбородка, мальчик прикрыл глаза и под шум дождя и грохотанье грома незаметно задремал. На душе его было радостно и спокойно – оттого, что он всё-таки набрал полную корзину вишни, оттого, что успел, оттого, что ему удалось найти такое замечательное убежище, в котором никакой дождь не страшен. К тому же, ливень скоро закончится, и когда упадут на землю последние капли, он выберется из своего стога и отправится домой.
«Как хорошо, что я не рассказал своим, куда пошёл, – уже засыпая, подумал он, подложив под голову сложенные ладони. – Не то они сейчас тревожились бы за меня понапрасну...»
...Когда он проснулся, на улице вовсю светило солнце. Небо было синим и чистым, словно умытым, и жёлтые травы, колкой щетиной встававшие на лугу, были унизаны дождевыми каплями, сверкавшими в солнечных лучах. Тучи умчались прочь, и клонившееся к горизонту солнце яростно трудилось, просушивая землю, от которой поднимались в воздух густые испарения.
Макси не помнил, что ему снилось, знал только, что что-то очень приятное. Полежав какое-то время с закрытыми глазами, но так и не поймав ускользнувший безвозвратно сон, Макси тряхнул головой и проснулся окончательно.
«Некогда разлёживаться, – сказал он себе. – Хорошо, конечно, мне здесь спалось, но пора и честь знать. Нужно добраться до приюта как можно скорее; наверняка, уже вечер и скоро ужин. Конечно, теперь особой беды не будет, если я не попаду в столовую... мы всегда сможем устроить себе ещё один ужин, и куда более вкусный и сытный... но сегодня у нас навряд ли получится развести огонь – где сейчас найдёшь хоть одну сухую валежину? Такой сильный дождь лил, и наверняка он промочил насквозь все наши запасы, все, до последней ветки... Кстати, нужно быть более предусмотрительными. Нужно выкопать в обрыве на берегу ещё одну пещерку побольше – для хвороста, и набивать её сушняком на всякий случай – а то неровен час, зарядит дождь на несколько дней... и как тогда костёр развести?»
Размышляя таким образом, Макси взял свою корзинку и выбрался из стога. Отряхнув одежду от приставших травинок, вытряхнув насыпавшиеся за ворот раскрошившиеся сухие цветочки, он поклонился доброму стогу и пошёл своей дорогой.
Стойкое благоухание скошенной травы, только усилившееся от прошедшего ливня, разливалось в воздухе.
Макси бодро шагал по лугу, на котором взметались в небо золотые стога. Он весело насвистывал, и, когда взгляд его падал в корзинку, где чернела крупная, прозрачная, переспевшая вишня, ему хотелось припуститься быстрее, чтобы поскорее явиться в приют и созвать своих. Несмотря на то, что желудок время от времени урчал, Макси не позволил себе съесть ни одной ягодки, считая, что было бы нечестно есть одному.
– Если будет хорошая погода, завтра можно наведаться на дачи всем вместе! – решил он. – Нарвём в несколько раз больше. Смородину надо бы поискать... посмотреть, спеет ли...
Он ускорил шаги. Тяжёлая корзинка оттягивала плечо, но отдыхать было некогда, и когда одна рука уставала, он попросту перекидывал плетёную ручку в другую.
Ему хотелось поскорее добраться до приюта.
...Макси не рискнул принести к самому крыльцу корзинку, полную вишни, опасаясь, как бы другие ребята не увидели и не окружили его. И не угостить было бы неудобно, и угостить вряд ли представлялось возможным – в приюте больше двухсот человек, на всех не хватит. Лучше спрятать, а потом привести своих и угоститься вместе с ними; а остальные... остальные пусть сами о себе заботятся, никому не возбраняется тайком убежать из приюта и сходить нарвать для себя ягод. Конечно, вряд ли кто догадается сбегать на заброшенные дачи... но тут уж никто не виноват.
Прежде чем пролезть в пролом, заросший колючим кустарником, Макси отыскал в траве длинную сучковатую палку, просунул её в пролом и стал трясти ветви и листья, в которых скопилась дождевая вода, потоком ливанувшая на землю. Когда капли перестали сыпаться с листьев, мальчик бросил палку под забор, взял в руки свою корзинку и юркнул в сад, почти не намочив одежды.
Он недолго раздумывал, куда спрятать вишню – куда ещё, как не в грот, и когда драгоценная корзинка была надёжно укрыла от посторонних глаз, он посидел с минуту на ступеньках грота, отдыхая, а потом отправился на поиски своих друзей.

... – Вишня?! На дачах? Много, говоришь? А где они, эти дачи, далеко?
Макси нашёл Мишель в холле школьного корпуса.
При его сообщении Мишель вскочила с подоконника, на котором сидела. Глаза её засверкали взволнованно и радостно, руки задрожали от волнения.
– А пойдёмте прямо сейчас! Нарвём столько, сколько сможем унести!
Она готова была тотчас подхватиться и бежать на дачи. Макси решительно остановил её.
– Во-первых, такой сильный дождь прошёл, что там все деревья насквозь мокрые. – возразил он. – И лично у меня нет никакого желания вымокнуть ещё раз, пробираясь сквозь них. А во-вторых... я сегодня никуда больше не пойду, я устал и хочу отдохнуть. А вишни нам на сегодня с избытком хватит, и ещё останется.
– Тогда завтра! – вздохнула Мишель, поубавив пыл, и тряхнула серёжками, нехотя останавливаясь у самых дверей и исподлобья взглядывая на Макси. – Обещаешь, что завтра, сразу же после завтрака, мы отправимся за вишней?
– Если погода позволит, загадывать заранее смысла нет! – ответил тот и заявил: – А теперь – давай, беги за Илиндой и Юли. А я Панчо позову. Собираемся возле грота. До ужина ещё есть время, так что мы успеем попробовать вишню, которую я принёс.
Мишель не заставила себя упрашивать, и минуту спустя они с Илиндой и Юли уже пробирались по затопленному саду, то и дело попадая под холодный душ, скатывающийся с веток, за которые они старались не задевать – и всё же задевали нечаянно то головой, то руками.
Пока добрались до грота, они успели промокнуть так, словно побывали под недавним дождём.
Макси и Панчо уже были на месте.
– Ну что, может, спустимся в грот и попируем там? – предложил Макси, но девочки возразили, что лучше выбраться в степь, там по крайней мере светит солнце и тепло и можно обсушиться, а в гроте – темно и холодно, как в погребе, и недолго окоченеть совсем.
Макси спустился в грот один и вынес оттуда корзинку с ягодами. Восторженные возгласы наполнили вечерний воздух. Макси пришлось шикнуть на своих друзей, опасаясь, как бы кто не услышал их.

Они сидели на краю оврага, свесив ноги с высокого обрыва; вечернее солнце заливало их своими тёплыми лучами.
Переспевшая вишня оказалась вкусной и сладкой, и невозможно было от неё оторваться. Набирая по целой горсти, они выплёвывали косточки в овраг, соревнуясь, чья косточка улетит дальше всех, и мечтая о том, что через пару лет из этих косточек вырастут вишнёвые кусты, и у них будет собственный вишнёвый сад в овраге.
– И как тебе только в голову пришло проверить, что делается на заброшенных дачах? – восхищались ребята, нахваливая Макси, а тот только пожимал плечами.
– И сам не знаю, – говорил он. – Ещё зимой услышал, как Ганна рассказывала одной из воспитательниц, что по осени много яблок там набрала да варенье наварила... вот в сознании и отложилось. Я ещё тогда задумал, как лето придёт, наведаться туда да разведать, чем там можно поживиться... и вот, видите, как оно вышло? Оказывается, там не только яблони растут, но и вишни. Груши видел, только они сейчас ещё, должно быть, твёрдые, как камень... К сожалению, мне некогда было особо присматриваться, что там ещё есть. Я нашёл вишнёвый куст и, так как собирался нешуточный дождь, торопился оборвать его. Кстати, я там ещё смородину приметил вдалеке, не успел, правда, рассмотреть, как там ягоды – спеют или нет.
– Завтра же отправимся туда! – Панчо с жадностью запустил руку в корзинку, стараясь ухватить как можно больше ягод, перепачкавших ему пальцы алым соком. – Ведь ты же покажешь нам дорогу, а, Макси?
Тот согласно тряхнул головой.
– Чего ж не показать... Покажу, конечно.
На следующий день они все вместе заявились на дачи и собирали вишню и смородину, которая уже начала спеть, а вечером устроили на берегу праздник с варёной картошкой и жареной рыбой. Вишней они наелись так, что не в состоянии были смотреть на неё, и один взгляд в сторону перепачканной вишнёвым соком корзинки, в которой ещё осталось достаточно ягод, вызывал оскомину. И только Юли, с трудом преодолевая ломоту в зубах, продолжала методично запускать в вишню руку и закладывала за щёки столько ягод, сколько могла уместить...

Июль выдался дождливым, но тёплым. Дожди были сильными и короткими, и после них во дворе разливалась огромная лужа, которая парила под вечерним солнцем; верхушки затопленной муравы, словно лес, едва поднимались над подёрнутой рябью поверхностью, и ребятам доставляло огромное удовольствие бегать босиком по этой луже, разбрызгивая во все стороны тёплую дождевую воду, и ощущать под босыми пятками не размокшую землю, а роскошный ковёр муравы.
После очередного дождя Мишель и Илинда торопились первыми добраться до зарослей высоких, в человеческий рост, цветов, похожих на дурман, росших в дальнем конце сада, возле самой ограды. Их никто не сажал, и каждую весну они всходили сами, захватывая всё большую и большую территорию; за ними никто не ухаживал, и они росли широко и вольно, как и все сорняки, раскидывая во все стороны толстые, мясистые стебли с крупными тёмно-зелёными листьями и с заходом солнца распускаясь душистыми белыми цветками, которые стояли открытыми всю ночь и увядали только к обеду. В пасмурные дни они не закрывались до вечера, и во время дождя в огромных, напоминавших воронку, белых цветках скапливалась дождевая вода, заполнявшая воронку доверху. Сладкая и ароматная, настоянная на цветочном нектаре, вода эта была невероятно вкусной и с одного цветка её хватало на добрых пару глотков. Стараясь опередить друг друга, девочки выискивали себе цветок за цветком и пили эту росу, казавшуюся им самым вкусным питьём на свете.
Лето было в самом разгаре. Для приютских ребятишек наступила самая чудесная пора.
Частенько отправлялись они на брошенные дачи, где стали дружно спеть смородина, яблоки и груши. На чужих огородах вовсю бурели помидоры, огуречные плети гнулись под тяжестью увешивавших их плодов, наливались силой кабачки и тыквы. В лесах было полно земляники, малины, ежевики.
Чуть ли ни каждый день ходили они в дебри Флинта за грибами, которых после дождя вырастало немерено. Полно грибов было и в ельниках на склонах холмов, и, несмотря на то, что дорога к холмам была неблизкая, ребята часто туда наведывались.
По нескольку раз в неделю выбирались они ночевать в степь, набирали с собой корзины овощей и фруктов, пекли картошку и пойманную в реке рыбу, и чуть ни до утра рассказывали у костра страшные истории, стараясь посильнее напугать друг друга. Правда, почти всегда выходило так, что пугались только Юли да Панчо; причём, последний упорно старался не выказывать собственного страха, храбрясь и подбадривая себя громким, неестественным, натянутым смехом.
Благодаря набегам на приютский подвал и соседские огороды их кладовые в овраге и на берегу всегда были полны через край. Подвал изобиловал такими вкусными вещами, которые хранились там незнамо для кого, потому что ребята никогда и в глаза не видали ни повидла, что банка за банкой громоздилось под самым потолком, ни солёных огурцов-помидоров, которыми полнились небольшие кадушки, накрытые дощатыми кружками, и даже квашеной с пряностями капусты никогда не бывало на приютском столе. Макси не стеснялся, и набирал обычно столько, сколько мог унести, не забывая, однако, о благоразумии, стараясь брать поменьше там, где это было бы заметно – например, повидла и соленьев, если те были закатаны в банки; он не знал, считаны банки или их никто не считал. Ведь если все банки наперечёт, то однажды Ганна может их хватиться, и тогда станут доискиваться, куда они пропадают. Впрочем, банок было так много, что они стояли на полках в несколько рядов, и если Макси брал когда банку-другую, то старался остальные подвинуть так, чтобы скрыть пустое место.
Скорее всего, соленья-варенья принадлежали воспитательницам, которые жили в приюте, не имея собственных домов, и вынуждены были все свои припасы хранить в общем подвале. Но это нисколько не смущало Макси и его компанию.
Свежих овощей – таких, как помидоры и огурцы, кабачки и перцы, хватало и на чужих грядках.
Порой Макси или Мишель удавалось стащить на кухне ковригу хлеба – и тогда хлеб довершал их празднества.
Жилось им вольготно и сытно, и в пище недостатка они не испытывали целое лето.

...В еловой чащобе было прохладно и сыро. Солнце, с огромным трудом проникая сквозь разлапистые кроны, уходящие высоко в небо, достигало земли крохотными дрожащими бликами, перебирало слабыми лучиками роскошные заросли папоротников, что-то выискивало на усыпанной рыжей хвоей земле, – хвоинки эти, размоченные ночным ливнем, уже не кололи ступни, как обычно, и можно было безбоязненно наступать на них, не опасаясь, что они вопьются в пятку.
Пересвистывались в вышине, в еловых ветвях, птицы. Время от времени спускалась вниз по стволу проворная рыжая белка. Илинда знала, на каких ёлках имелись беличьи дупла, и всегда оставляла под такими деревьями гостинцы – по нескольку грибов или по горсти ягод. Вот и сейчас, заметив мелькнувшую в еловых лапах острую любопытную мордочку, она протянула гриб белке, но та испуганно фыркнула и спряталась; затем высунулась снова – и снова спряталась. Грибок в руке девочки, который та подносила чуть ли ни к самому беличьему носу, не давал рыжей шалунье покоя, но взять его из человеческих рук она не решалась; впрочем, и убежать обратно в дупло у неё тоже не хватало духа.
– Боишься меня? – тихонько спросила Илинда, стараясь не спугнуть голосом шустрого зверька. – Не надо меня бояться. Я тебе ничего плохого не сделаю! На, возьми!
Белка сверкала на неё чёрными глазками-бусинками, притаившись среди густых колючих ветвей, и не торопилась принять угощение. Тогда Илинда аккуратно положила гриб на еловую лапу, стараясь вдеть его меж хвоинок так, чтобы он не упал, и отошла на несколько шагов. Белка заволновалась; стала выскакивать из своего укрытия и принюхиваться. Очень уж ей хотелось взять гостинец. Илинда отошла ещё на пару шагов и присела за куст папоротника, спрятавшись под огромными веерами его тёмных перистых листьев и продолжая наблюдать за белкой. Ей было интересно увидеть, как белка стащит гриб. И всё же она не уследила этого момента – просто показалось, что сверкнула на солнце  рыжая молния и вмиг взлетела по стволу до самого верха. Мгновение – и нет её. Илинда вытянула шею и заметила, что гриба на ветке тоже нет.
– Вот плутовка! – поразилась она, выходя из своего укрытия и бросая под дерево ещё несколько грибов. – Я и не заметила, как ты гриб схватила! Я бы подольше здесь посидела, понаблюдала бы за тобой... но некогда мне долго рассиживаться. Ребята, должно быть, уже у шалаша собрались, только меня дожидаются.
Она подняла свою корзинку и направилась дальше, в густевшую впереди чащу.
Она шла и время от времени поглядывала вверх, где на головокружительной высоте голые еловые вершины были увешаны огромными коричневыми шишками, висевшими целыми гроздьями; на некоторых из этих шишек блестели и переливались всеми цветами радуги крохотные огоньки, словно маячки, указывающие путь; могло показаться, что это сверкают на солнце капли дождя, но Илинда твёрдо знала, что это вовсе не дождь, а застывшая смола, в которой отражаются солнечные блики.
Внизу, в густой тени, где не доставали солнечные лучи, уже просушившие верхние ветви, каждая хвоинка на ёлках была унизана дождевыми каплями, и Илинда частенько останавливалась, подносила ветку к губам и слизывала скопившуюся в ветвях влагу – влага эта была горьковатой на вкус и терпко пахла смолистым еловым духом.
Время от времени в толще опавшей слежавшейся хвои под ногами целыми семействами попадались грибы, которые Илинда аккуратно срезала остро отточенной железной полоской, заменявшей ей нож, и складывала в корзинку, которая и так была полна доверху.
...Как она и предполагала, к шалашу она пришла из лесной глуши последней, когда на огне, разведённом на лужайке, уже вовсю кипела уха, в которую ребята добавили грибов, чтобы была вкуснее и гуще.
Возле огня удобно расположились на замшелых брёвнышках Мишель, Макси, Панчо и Юли.
Здесь, на открытой лужайке, густые заросли трав были унизаны дождинками. Верхушки трав уже высохли на солнце, но у самой земли, у корней, они всё ещё были густо обсыпаны мельчайшими каплями, и в лучах утреннего солнца капли эти радужно вспыхивали и переливались, будто чья-то невидимая рука рассыпала в траву огромный сундук с бриллиантовой пылью, осевшей на самую землю и проблёскивавшей сквозь травяной ковёр...
– Вот она, пропавшая душа! – весело воскликнула Мишель, завидев появившуюся на полянке Илинду. – А мы уже волноваться начали - куда ты пропала, хотели было искать тебя идти!
– А что меня искать? – удивилась та, ставя тяжёлую корзинку неподалёку от костра и присаживаясь рядом с Мишель. – Разве ж я могу заблудиться в лесу, в котором знаю каждое дерево чуть ли ни по имени? Незачем беспокоиться обо мне, я не пропаду.
– Самое главное, успела к трапезе... – засмеялся Макси, помешивая в котелке гнутой ложкой, не достававшей до дна; чтобы нечаянно не обвариться и не обжечь горячим пахучим паром пальцы, он обернул черенок ложки краем своей рубашки. – Как бы эту трапезу назвать – вторым завтраком, что ли...
– Ну да, первый завтрак был у нас в столовой, а до обеда ещё далековато! – нетерпеливо заглядывая в котелок, проговорил Панчо, пододвигаясь поближе к костру и невольно сглатывая.
– Обваришься, – одёрнул его Макси. – Не наклоняйся так низко!
– Ничуть не бывало! – засмеялся Панчо. – Не дождёшься!
– Да разве ж я жду, чтобы ты обварился? Очень надо! – фыркнул Макси, положил ложку на бревно и подкинул в костёр хворост, который принёс из шалаша. Благодаря тому, что они хранили хворост в шалаше, который был сделан на совесть из еловых и кленовых ветвей и выстлан сверху корьём, топливо не только не промокло, но даже и не отсырело, и они смогли без труда развести огонь, чтобы приготовить себе пищу.
Чайник, недавно отчищенный ими от ржавчины настолько, насколько это было возможно, был вполне крепким и прочным, без единой дырочки. И сейчас в нём настаивался чай, заваренный листьями земляники и смородины. Придвинутый поближе к огню, он тихонько посапывал, продолжая несильно кипеть с того краю, с которого его поглаживали языки пламени. Вкуснейшие ароматы носились в тёплом воздухе – и грибная уха, и чай пахли просто замечательно, а свежий лесной воздух только усиливал разыгравшийся аппетит. Каждый из собравшихся с нетерпением поглядывал в сторону котелка и невольно подсчитывал, через сколько же минут его нужно будет снимать с огня.
– Жалко, что сегодня мне не удалось раздобыть хлеба, – вздохнул Макси. – Уху вкуснее всего есть с хлебом, иначе не наешься.
– Ничего страшного, – возразила Илинда. – Там столько грибов кипит, что это будет не суп, а скорее каша, так что не сомневаюсь, что мы наедимся до отвала.
Наконец, досчитав до десяти, Макси решил, что пора снимать котелок с огня. Панчо бросился раздавать ложки, которые загодя приготовил.
Уха получилась бесподобной. Она была жирна и навариста, а грибы придавали ей совершенно особенный вкус.
После чая, который они пили с повидлом, черпая его ложками прямо из банки, ребята долго сидели возле костра, который не спешили гасить, потому что всем нравилось смотреть на огонь; Илинда оказалась права – каждый из них набил желудок так плотно, что стало попросту лень двигаться.
Макси увалился в непросохшую после ночного дождя траву, не обращая никакого внимания на то, что его рубашка и штаны стали влажными, и принялся напевать весёлую песенку, заложив руки за голову и уставившись в ярко-синее небо, видное в широкий просвет между деревьями, окружавшими лужайку. Влажная трава приятно холодила спину и плечи, лившее сверху солнце пригревало, заставляя довольно жмурить глаза.
Остальные не рискнули последовать примеру своего предводителя из опасения промокнуть, и продолжали сидеть на брёвнах, вытянув ноги и прислонившись друг к другу спиной.
Макси пел громче и громче; он не помнил слов песни, которую завёл, и собирал всё, что в голову придёт, так лихо натягивая бессмысленные порой фразы на весёлый мотивчик, что его товарищи покатывались со смеху, время от времени добавляя в песню несколько слов от себя и делая её ещё более удалой и залихватской.
Они воображали себя разбойниками, вернувшимися с большой дороги в своё разбойничье логово нагруженными богатой добычей и после весёлой пирушки устроившимися на заслуженный отдых. Игра увлекла их.
– Нападают! – закричал вдруг Панчо, дико выпучив глаза, вскочив и бросая камнем в густые кусты у опушки. – Защищайтесь!
Ребята весело повскакивали со своих мест.
Им казалось, что за деревьями прячутся враги, которые подбираются к ним, чтобы отобрать награбленное, и они принялись бросать в лесные кусты палками и кричать, чтобы отогнать неприятеля. Бросив петь, но не торопясь вскакивать вместе со всеми, Макси приподнялся на локте и принялся командовать, куда и в какую сторону стрелять, за каким именно кустом собралось много недругов.
Когда игра стала надоедать, ребята залили костёр водой, допили чай и отправились на вершину холма, где долго сидели, глядя сверху на Кентау, расстилающийся далеко внизу, за Чёрной рекой, на серебристую ленту этой самой реки, казавшуюся узкой полоской, на бескрайние степи, пересечённые небольшими оврагами и логами.
Здесь, на открытой всем ветрам вершине, лишённой растительности, солнце, поднявшееся высоко в небе, немилосердно жгло. Мишель, Илинда и Макси без особого труда способны были вынести бесчеловечную жару, но Панчо и Юли не могли долго находиться под палящими солнечными лучами, жара размаривала их и отнимала охоту двигаться, они обливались потом, им хотелось прикорнуть где-нибудь в теньке... но тенька на вершине не было. Всё чаще и чаще Юли утирала ладонью вспотевший красный лоб, всё чаще подавал голос Панчо, твердивший сквозь частое, прерывистое дыхание:
– Ну, пошлите же уже...
И сколько ни высмеивала его Мишель, он только дулся, но зудеть, как назойливая муха, бубнящая над ухом, не переставал. В конце концов им надоело пререкаться и они отправились в обратный путь, в угоду Панчо и Юли решив спуститься с холма не обычной тропкой, по которой пришли сюда, а по лесистому склону холма, где было прохладно и свежо. Путь этот был намного длиннее, но Юли совсем разомлела от жары и была не в состоянии продолжать идти по нещадному солнцепёку.
Несмотря на то, что они хотели бы подольше задержаться на вершине, ни Илинда, ни Макси, ни Мишель не хотели портить себе настроение и ссориться с теми двумя, по чьей воле они должны были уйти с холмов раньше, чем обычно. Илинда несла свою корзинку с грибами, намереваясь почистить их и промыть в речной воде, прежде чем повесить сушиться. Можно было бы, в принципе, развесить их в шалаше... но там не имелось лишней воды, чтоб можно было хорошенько отчистить каждый грибочек. А если высушить их, предварительно не вымыв, тогда и варить их потом пришлось бы грязными – а к этому они не привыкли; попробовали как-то раз сварить грибы неочищенными, но потом на дне котелка осталась земля, и грязная пена вскипала по краям во время варки – что было не слишком приятно. Потому, когда была возможность промыть грибы, прежде чем повесить сушиться, они никогда такой возможностью не пренебрегали.
Макси нёс на плече небольшой мешок, в который ссыпал и свои грибы, собранные в ельнике, и грибы, которые отыскали остальные.
Мишель время от времени наклонялась и подбирала с земли шишку, перепачканную густой белой смолой, которая липла к пальцам, склеивая их, и бросала в подол, где уже лежало много больших и маленьких шишек.
– Для чего они тебе? – спрашивал Макси, на что Мишель только загадочно улыбалась и ничего не отвечала.
Илинда догадывалась, что Мишель опять намерена наделать новогодних украшений из шишек, которыми они сплошь увесили свою комнату в прошлое Рождество. Они плели из шишек гирлянды и протягивали их по стенах и над окнами, и развешивали в углах сосновые и еловые ветви, и в комнате сразу становилось по-праздничному уютно и красиво и пахло так, как в настоящем хвойном бору. Вот для того и собирала еловые шишки Мишель.
– Нужно потом в сосны сходить, – заявила Илинда, наблюдая за ней. – Сосновых шишек набрать для разнообразия.
– Сходим, – кивнула Мишель, встряхивая подолом, чтобы поплотнее уложить в него шишки. – У меня всего полмешка шишек под кроватью... маловато.
– Для чего маловато? – снова спросил Макси, ошарашенно почёсывая макушку; ему стало интересно узнать, куда можно истратить полмешка шишек и возможно ли, чтобы такое несметное их количество могло для чего-то не хватить. – А ну-ка, рассказывайте! Может, мы с Панчо тоже шишки собирать начнём.
Мишель нехотя поведала им о том, зачем ей надобны шишки, и Макси нашёл её идею интересной.
– А ну, Панчо, давай-ка тоже принимайся шишки собирать! – смеясь, заявил он. – В моём мешке осталось достаточно свободного места, и шишек много поместится. Будем тоже рождественские веночки и гирлянды зимой мастерить. Можно даже соревнование устроить – у кого красивее получится, кто необычнее придумает!
– Кто интереснее? – презрительно сморщила носик Мишель и засмеялась его самонадеянному заявлению. – Ну, конечно же, мы! Мы не первый год таким образом комнату на Рождество украшаем, у нас уже солидный опыт по этой части имеется... а вы?.. Что с вас взять? Да вы не сможете нитку к черешку прикрепить так, чтобы она не отвязалась!
– А вот посмотрим! Панчо, собирай шишки!
Панчо вздохнул, недовольно покосился на Макси и принялся нехотя собирать шишки, складывая их за пазуху. Мишель опережала его; только он собирался наклониться, как она молниеносно выхватывала у него из-под носа очередную шишку и бросалась за следующей, норовя рассыпать те, что лежали в подоле.
– Ну и ладно, – бурчал Панчо, – и не очень-то было нужно...
– Нет, нужно! – упрямо возражал Макси, начиная сердиться на него за медлительность и нерасторопность. – И даже очень нужно! Мне пришлась по душе такая идея. Что ж, за шишками я потом сам схожу, специальный рейд, так сказать, совершу... без тебя, дорогая Мишель! Чтобы у тебя не было возможности выхватывать добычу из-под носа, как ты бессовестно делаешь это сейчас. Иначе мы точно останемся на Рождество с голыми стенами.
– Не вижу в этом ничего страшного, – хмуро бросил Панчо, упустив ещё одну шишку, которую уже почти успел схватить, опоздав лишь на сотую долю секунды.
Мишель, повертев отнятую шишку в руках, презрительно рассмеялась и сунула её в руки Панчо, произнеся при этом, что шишка, видно, не один год пролежала под ёлкой, так как успела наполовину сгнить, и если он не побрезгует таким трофеем, то пусть забирает, ей не жалко. Панчо хотел было машинально сунуть подачку за пазуху, но Макси выбил шишку у него из рук и отбросил её ногой далеко в сторону.
– Спятил, Панчо? – возмущённо спросил он. – Да мы себе целую кучу новых шишек достанем, не бери плохие! А уж те, что выбрасывает Мишель, и подавно подбирать не стоит!
– Это почему ещё? – вскинулась девочка, останавливаясь и воинственно распрямляя узенькие плечи.
– А потому! – не задержался с ответом Макси. – Потому что ты никогда не выбросишь вещь, которая хоть немного имеет цену; ты выбрасываешь только то, что совершенно никуда не годится. И если что-то не годится для Мишель Иллерен, то неужто ты думаешь, сгодится для Максима Лапорта?
Неприязненно засмеявшись, Мишель вскинула голову и отвернулась.
– Ну что ж... я не против вашего эксперимента! Дерзайте! Посмотрим, у кого украшения получатся лучше! – насмешливо заявила она.
Начавшаяся в шутку ссора стала угрожающе быстро набирать обороты.
– Да что вы, право! – не выдержала Илинда, с возмущением переводя взгляд с одного на другую. – Сцепились! Будь у меня кувшин воды под рукой, не пожалела бы никого из вас, обоих окатила бы, чтоб остыли! Нашли повод спорить! Ну, конкурс так конкурс, а ругаться-то зачем?
Макси отвернулся, не желая отвечать; Мишель тоже надулась, глядя в другую сторону, уши её пылали от гнева.
Илинда рассерженно пошла между ними, готовая в любой момент вмешаться и положить конец очередному спору, но ни у Макси, ни у Мишель не было желания продолжать разговор. Они предпочли замолчать и молчали весь оставшийся путь. Поначалу это ледяное молчание возмущало Илинду и вызывало её негодование, но постепенно она перестала тяготиться им, подумав, что так оно, несомненно, лучше. Пусть молчат, пусть ни с кем не разговаривают; всё приятнее, чем грызть и кусать друг друга.
Вскоре ельники закончились, и ребята выбрались в облитую жарким солнцем степь, пахнувшую им в лицо сухим полынным зноем. Тихо шелестели под незримым ветерком степные травы. Время от времени среди разнотравья попадались большие шапки ломкого и сухого даже на вид перекати-поле – его желтоватые ветвистые стебли и огромные сквозные шапки  мелких белых цветков образовывали своего рода островки, запрятанные в высокой траве. Осенью ветер без труда сломит эти кусты и покатит их по степи, рассыпая созревшие семена, чтобы на следующий год новые шары чудесного растения украсили степь. То и дело взметались над головой высокие разлапистые кусты жёлтой куриной слепоты; преграждали путь заросли алтея, чьи бледно-розовые цветки очень напоминают садовую мальву; душистые розовые и белые плети мышиного горошка плелись роскошным ковром, белая кашка поднимала ввысь свои душистые кисти, пахнущие мёдом. Были здесь и ярко-алые соцветья татарника, и сиреневые репьи лопуха, так и норовившие ухватить идущих мимо детей не за подол, так за волосы, часто встречались голубоватые колючие шары мордовника и чертополоха. Росли здесь и огромные одуванчики, чьи парашюты достигали дюйма в высоту, и крохотные мелкие белые звёздочки, затерянные у самой земли и казавшиеся самыми настоящими снежинками, неизвестно каким чудом уцелевшие под жарким полуденным летним солнцем; их и заметить-то можно было, лишь опустившись на колени и наклонившись к земле, раздвинув густые травы, покрывавшие её густым ковром.
Илинда смотрела вокруг, наслаждаясь окружающей красотой, и не обращала никакого внимания на своих молчаливых спутников, которые могли только испортить настроение,  но уж никак не поднять его.
«Поссориться снова я вам не позволю, – думала она, самодовольно щурясь, – и этого мне вполне достаточно. Но мирить вас я не намерена. Как не намерена и портить собственное настроение вашими ссорами. Хотите дуться и молчать – молчите и дуйтесь! Много чести – на вас внимание обращать! Куда приятнее по сторонам смотреть! Уж здесь-то точно ничего неприятного не увидишь!»
Когда они подошли к броду и перешли на другой берег, Илинда молча свернула в сторону и вместо того, чтобы направиться по дорожке через степь к посёлку, пошла вдоль берега.
Макси остановился и недоумённо посмотрел ей вслед.
– А ты куда? – спросил он, на что она ответила как ни в чём ни бывало, что намерена вымыть грибы и развесить их сушиться, прежде чем вернётся в приют. Макси повернул за ней.
– Я тебе помогу, – заявил он, не обращая внимания на троих своих спутников, поджидавших его на дорожке. Мишель открыла было рот, чтобы возмутиться, но ничего не сказала. Лишь отвернулась быстро и резко и зашагала по тропинке, распрямив плечи так, что казалось, её спина того и гляди хрустнет и рассыпется на горстку позвонков, не выдержав напряжения. Панчо и Юли, поминутно оглядываясь, последовали за ней.
Илинда хмуро остановилась, поджидая Макси. Когда он поравнялся с ней, она молча пошла дальше. Довольно долго длилось молчание, затем Илинда проговорила:
– Я не просила тебя меня сопровождать. Я и сама бы справилась.
Маски фыркнул и зло сверкнул глазами.
– Я не потому пошёл с тобой, – заявил он, – чтобы тебе помогать. Просто... просто хотелось задеть за живое эту невыносимую гордячку! Пусть не думает, что весь мир вертится исключительно вокруг неё!
– Ты должен помириться с Мишель.
– Всему своё время. А сейчас я помогу тебе почистить грибы и сам развешу их. А потом можно и в приют отправляться. Ведь ты же не намерена оставаться на пляжике до вечера?
Илинда долго молчала, глядя на плескавшую вдоль берега воду, в которой дрожали и прыгали яркие солнечные зайчики. Отчего-то ей не хотелось разговаривать с Макси. Равно как и с Мишель. Она была зла на них за то, что они затеяли очередную ссору.
– Ведь не останешься? - спросил Макси, виновато пытаясь заглянуть ей в лицо.
Она вздохнула и, с досадой взглянув на него, проговорила:
– Нет, не останусь. Но сегодня же вы с Мишель должны помириться. Ты согласен?
– Как скажешь! – со злостью сплюнул Макси и, забрав у неё корзинку, перехватив лежащий на плече мешок поудобнее, стремительно зашагал вперёд. Илинда не стала его догонять. Она упрямо сжала губы и намеренно замедлила шаги; глядя в спину Макси хмурым и твёрдым взглядом. Она поклялась себе ни за что не отступать от принятого решения – и если они сегодня же не помирятся, то она перестанет разговаривать с ними обоими.
Вот так!

Август подходил к концу.
Макси уехал в Эрнс.
Его отсутствие ощущалось всеми. Панчо остался в своей комнате один, и ему было скучно возвращаться туда вечерами, потому что теперь там было тихо и пусто, а он не привык быть в одиночестве. Несмотря на то, что они с Макси частенько ругались по самому незначительному поводу, Панчо был по-своему привязан к нему.
Дни становились короче. Темнело с каждым днём всё раньше и раньше. Погода, правда, стояла совсем не августовская – и днём, и вечером было жарко, как в июле. За весь месяц не выпало ни одного дождя, и совсем летний зной иссушал степи. Дули горячие жаркие ветры, вздымавшие с дорог раскалённую добела пыль, выцветшее небо расстилалось высоко над головой, и если и появлялись в нём облака, то всё это были облака, которые сопутствуют хорошей погоде, не предвещавшие ни дождя, ни похолодания.
Уезжая, Макси заранее набил картошкой кладовую в овраге, чтобы ребятам не пришлось одним лезть в подвал. Он взял с них слово, что без него они туда не сунутся, чтобы ему не пришлось волноваться и переживать за них – ведь что ни говори, а спуск по верёвочной лестнице представлял определённую опасность, а уж подъём с грузом овощей и вовсе был серьёзным испытанием.
– Если вы поклянётесь, что не полезете без меня в подвал, я буду вполне спокоен и смогу не переживать и не волноваться за вас! – произнёс Макси.
– Да ничего бы с нами не случилось! – пренебрежительно фыркнула Мишель. – И не хуже тебя слазили бы, если б было нужно.
– Я что сказал? – нахмурился Макси, повысив голос. – Никаких гвоздей! Я среди вас старший, и я отвечаю за каждого из вас, понятно? Я и так-то вас не допускал лазить туда, всегда сам спускался... а без меня и вовсе туда ни ногой! Все поняли? Ещё не хватало, чтобы кто-нибудь из вас свалился в подвал да ногу сломал...
– Ты ни разу не свалился и ничего себе не сломал, а мы должны и свалиться, и сломать! Мы что, хуже тебя, что ли? – продолжала возмущаться Мишель, наступая на него.
– Да кто говорит о том, хуже вы или лучше! – вспылил Макси. – Делать вам там нечего, поняла? И не переворачивай мои слова шиворот-навыворот, у меня нет желания ни с кем ссориться, ясно? Особенно перед отъездом! Продуктов я вам запас, надолго хватит... а больше вам ничего и не требуется. Панчо, ты отвечаешь за порядок. Илинда, ты благоразумнее остальных, вразуми тех, кого сможешь. А не сможешь...
Мишель резко развернулась и ушла с крыльца, громко хлопнув дверью. Ссора с Макси так сильно её задела, а его слова так разозлили и расстроили её, что она ушла, даже не попрощавшись с ним, хотя он уезжал на неделю.
– Вот ведь! – с досадой сплюнул Макси, прилаживая на спину рюкзак и хмурясь. – Ну, характер... никак не могла она не устроить скандал! Испортила настроение перед поездкой...
– Не обращай внимания, – заявила Илинда. – И не переживай, я обещаю, что никто из нас не сунется в подвал. Тебе не надо о нас тревожиться. Поезжай и хорошенько от нас отдохни.
Они проводили Макси до ворот и долго смотрели ему вслед, махая руками и крича, чтобы возвращался скорее. Макси оборачивался через каждые пару шагов и махал им в ответ, пока не исчез из виду за поворотом дороги.
Мишель ни с кем не разговаривала целый день. Даже Юли не рискнула к ней подходить и держалась в сторонке, стараясь не попадать под горячую руку. Из-за её дурного настроения в тот вечер ребята не пошли на пляж и остались без привычного второго ужина – им не хотелось идти одним, им казалось нечестным, что они наедятся до отвала, а Мишель в это самое время будет слушать урчание голодного желудка, питаясь только собственной злостью. И хотя её обиды всем казались нелепыми и необоснованными, никто не произнёс ни слова упрёка. Упреками можно было только ещё больше распалить её, это они знали по опыту, лучше всего в сложившейся ситуации было не замечать её плохого настроения и вести себя как ни в чём ни бывало, и тогда можно было рассчитывать на то, что понемногу Мишель разговорится и сама сгонит собственную дурь.
Так оно и случилось.
Уже на следующий день они дотемна сидели на берегу, пекли картошку и считали на небе звёзды – был конец августа, пора звездопадов, и нередко можно было увидеть десятки падающих звёзд в один вечер.
В отсутствие Макси Мишель, никого о том не спрашивая, приняла на себя обязанности лидера. Правда, никому до этого не было ни малейшего дела: Юли и Панчо и так всегда в рот ей заглядывали, ловили малейшее её слово и торопились исполнить любое её распоряжение, даже самое вздорное, Илинда же подчинялась желаниям Мишель только тогда, когда её собственные желания не шли вразрез с её волей, если же её не устраивала воля Мишель, Илинда попросту молча делала так, как считала нужным и ни у кого не спрашивала на то благословения.
Вечера были жаркими и душными, дневной жар спадал только с наступлением темноты, воздух и ночью оставался тёплым, тёплой оставалась и земля, прогретая знойным солнцем, прокалённая им. Казалось, не август на дворе, а конец мая, до того ничто не предвещало наступления осени; казалось, осень в этом году так и не наступит, оставив вместо себя лето.
Когда не уходили в степь по вечерам, ребята до ночи просиживали на ступеньках крыльца чёрного хода. Мишель частенько выносила одеяла – благо, мама Анна позволяла, с условием, что не испачкают и не порвут нечаянно, они стелили их на траве-мураве возле крыльца и устраивались со всеми удобствами, какие только можно было себе вообразить. Илинда обычно брала книгу, ложилась в траву, игнорируя одеяла, расстеленные невдалеке, и читала. Или, закинув руки за голову, смотрела, как постепенно темнеет голубое небо, как высыпают на нём первые звёзды, с каждой минутой становясь всё ярче и ярче, смотрела, как носятся в благодатном вечернем воздухе мотыльки и жуки-светляки и впитывала в себя каждый шорох, каждый шелест, каждый звук уходящего лета. Земля была прогретой и тёплой, мурава – приятно-прохладной. По-летнему стрекотали в траве кузнечики, проносились в вечернем воздухе ласточки и порой – летучие мыши.
Слушая вполуха болтовню Мишель, Панчо и Юли, Илинда редко участвовала в разговоре. Ей было лень говорить. Да и о чём?
Вечер за вечером замечала она, как птицы собираются в огромные стаи и с наступлением темноты принимаются кружить над притихшим к ночи городком. Словно большая тёмная туча, они стремительно надвигались всегда с одной и той же стороны и примерно в одно и то же время, и воздух наполнялся мягким шелестом крыльев и словно трепетал. Они облетали над городом несколько длинных кругов и улетали устраиваться на ночлег по своим гнездам. Частенько Илинда замечала, как две огромные стаи летели навстречу друг другу, пересекаясь на фоне темнеющего неба, и было это настолько красиво и волнующе, словно птицы танцевали в воздухе...
Остальные тоже поднимали головы вверх и примолкали, заслышав шелест крыльев и птичьи крики в вышине, и провожали птиц глазами.
Ещё далеко было то время, когда они соберутся улетать на зиму в тёплые страны, и всё же это кишащее птицами небо невольно напоминало о той поре, когда стая за стаей все они в последний раз облетят над городом и направятся в долгий и опасный путь, и далеко не все долетят до земли обетованной, далеко не все вернутся по весне обратно...
Перемигивались и мерцали в бездонной вышине яркие звёзды, и казались они такими близкими, что только заберись на крышу приюта – и ничего не стоило бы набрать их полный подол, только успевай руки протягивай. Да вот беда – что делать со звёздами? Ни к платью пришить, ни волосы ими украсить. Лучше уж им оставаться на небе – так ими хотя бы любоваться можно.
В помещение заходили только тогда, когда мама Анна, тоже пренебрегавшая установленной дисциплиной и допоздна засиживавшаяся в приютском дворе, часов в одиннадцать не поднималась со своего места и не говорила, что пора ложиться спать. Дети возмущались, просили разрешения побегать на свежем воздухе ещё с полчаса, и частенько добросердечная директриса шла навстречу желаниям своих воспитанников и позволяла им задержаться на улице ещё какое-то время, несмотря на то, что по расписанию они уже в десять должны были спать. Обычно вечерами мама Анна сидела на ступеньках главного крыльца, или на пороге сторожки Силантия, и её всегда окружали толпы воспитанников, большая часть которых выбирала для вечерних игр пространство перед главным крыльцом именно потому, что там находилась она.
Несмотря на то, что и Илинда, и Мишель, и все остальные из их компании также души не чаяли в своей приёмной матери, всё же они нечасто присоединялись к другим – уж слишком шумно и сутолочно было в главном дворе; куда спокойнее и тише было здесь, на заднем крыльце, где никто кроме них никогда не бывал.
Без Макси они не оставались в степи с ночевьём. Не потому вовсе, что им было страшно одним, просто без Макси всё было каким-то не таким.
Дни свои они проводили, как всегда: отправлялись купаться – вода была такой же тёплой, как в июле, караулили чужие грядки, на которых чего только ни росло, и чуть ли ни каждый день совершали набеги на брошенные дачи – за яблоками и сливами, за грушами и ранетками. Приходилось там, правда, лазить по колючкам да по чилижнику, чтобы пробраться от дерева к дереву, но ребята не боялись пораниться – когда есть за что терпеть, то можно и потерпеть.
Яблоки были самые разные – и красные, огромные, такие, что и двумя ладонями не обхватишь, и небольшие белые, насквозь просвечивающиеся, пахнущие мёдом и буквально тающие во рту, были зелёные, с кислинкой, и жёлтые, напоминающие на вкус грушу. Ранетки стояли, усыпанные красными яблочками, которые яркими гроздьями выделялись на фоне солнечного синего неба и тёмно-зелёной листвы.
Слива частенько попадалась червивая, но ребят это не слишком огорчало – настолько много её было вокруг. Все ветви буквально гнулись, клонясь под тяжестью плодов.
Частенько ребята встречали на дачах местных жителей с мешками и корзинами, явившихся из Кентау, и тогда они норовили уйти, выбирая себе деревья и кусты подальше и втайне негодуя так сильно, как если бы обнаружили чужаков в собственном саду или на огороде, ибо за это лето они настолько привыкли к дачам, что считали их чуть ли ни своей непререкаемой собственностью.
Однажды, продираясь через заросли репейников, Мишель нацепляла в волосы и на платье колючек. Выбравшись на прогалинку, она с досадой принялась отдирать с одежды репьи. Репьи были сухими, и отодрать их так, чтобы не оставить ни единой колючки, было делом нелёгким. Стоило ухватить репей покрепче, как он тутже рассыпался в пальцах на тысячи мелких загнутых чешуек с крохотными крючочками на концах, и цеплялся этими крючочками за ткань, и приходилось выбирать и выбрасывать каждую чешуйку отдельно.
Илинда стала помогать подруге вытаскивать репьи из волос, что было делом ещё более сложным, так как, вкатавшись в кудри, репьи перепутали их, и невозможно было вытащить репей, не вырвав пучок-другой волос.
– Ну, потише там! – то и дело покрикивала, морщась от боли, Мишель. – Больно же!
– Терпи! – отзывалась Илинда, выдирая очередную колючку. – Кто тебе виноват! Говорили тебе, по тропинке ходить надо, а не лезть, как медведь, напролом через заросли... вот и получила. Вот и терпи теперь.
– Ты мне все волосы повыдерешь!
– Не все... только половину.
– Аккуратнее выпутывай, ты мне все плечи этой мерзкой шелухой обсыпала...
– Мишель, будешь возмущаться, я вообще тебе помогать не стану. Понятно? Ты с платья все колючки содрала? – осведомилась Илинда.
Мишель недовольно сверкнула на неё своими янтарными глазами и с досадой вздохнула.
– Все, кажется, – промолвила она, оглядывая свой подол и выбирая последние мелкие чешуйки, застрявшие в ткани.
– А ну-ка, развязывай ленточки и расплетайся, иначе я ничего не смогу с этим поделать! – заявила Илинда, отступая в сторону и закладывая руки за спину.
Мишель, недовольно ворча, развязала ленты и распустила волосы, собранные, как обычно, в два пучка над ушами; Илинда снова принялась выдирать из её головы репьи.
– Вот, совсем другое дело... – приговаривала она; работа и впрямь пошла быстрее и легче. – Так-то оно намного лучше.
Мишель продолжала морщиться, а то и вскрикивать, когда Илинда слишком сильно дёргала её за волосы, но ей оставалось только терпеть. И она заставляла себя терпеть, прикусывая губу всякий раз, когда хотелось прикрикнуть на помощницу и выругать её, если вдруг та в очередной раз дёргала её за волосы сильнее обычного.
Наконец, тяжёлая работа была закончена.
– А вы что стоите, вылупились? – напустилась Мишель на Панчо и Юли, которые остановились рядом и таращили глаза. – Нет ведь, чтобы яблоки собирать! Сколько времени убили... Панчо, давай сюда мешок!
Мишель вскочила на ноги, со злостью выхватила у растерявшегося Панчо мешок, который они приготовили для яблок, и направилась к ближайшей яблоне. Под яблоней в траве валялось достаточно яблок, но девочка и не посмотрела на них, принялась трясти дерево так, что с него посыпались яблоки – посыпались, забарабанили по земле, покатились в траву.
– Собирайте! – со злостью крикнула Мишель. – Я одна должна собирать, что ли?
Панчо торопливо направился к ней, схватил мешок, расправил его, тщательно закрутив края, и стал подбирать с земли яблоки и сыпать их в мешок. Юли, виновато нагнув голову, присоединилась к нему. Илинда шуршала травой где-то за кустами, выбирая из травы ранетки и складывая их в подол. Время от времени она появлялась под яблоней, где были ребята, молча подходила к мешку и высыпала ранетки в мешок.
Когда мешок наполнился, Мишель отодвинула в сторону Панчо и, собрав горловину мешка, накрепко стянула её бечёвкой. Затем стала прилаживаться, чтобы поудобнее взвалить мешок на спину. Тут уж Панчо не выдержал.
– А ну-ка, дай сюда, – пробурчал он, решительно отодвинув Мишель локтём, и забросил тяжёлый мешок себе на спину, согнувшись под его тяжестью. – Сам понесу, – выдохнул он.
Мишель громко, пренебрежительно хмыкнула и отряхнула руки.
– Ну и неси! – заявила она. – Не очень-то и хотелось!
И пошла впереди, свистнув Юли, которая побежала за ней, словно собачонка. Мишель шла, заложив руки в карманы и посвистывая. Время от времени она принималась почёсываться – шея и руки горели огнём. Сначала она не понимала, отчего на неё напала эта почесуха, но вспомнив про репьи, с досадой сплюнула. Поднеся руки к глазам, она разглядела сотни крошечных прозрачных волосков, оставшихся от раскрошившихся репьёв, они-то и кололи кожу, заставляя её нестерпимо зудеть, они-то и не давали покоя. Мишель пробовала сдунуть их, стряхнуть, но зуд только усиливался. С досадой обернувшись к Илинде, которая помогала ей выбирать репьи из волос, и едва сдерживая раздражение, Мишель спросила:
– У тебя руки чешутся?
– Что? – не поняла та.
– Спрашиваю, руки чешутся? От репейника? У меня вся кожа огнём горит!
Илинда проворчала:
– А ты что, не знала, что если сухой репей тронуть, от него так просто не отделаться? Теперь будет гореть, пока все до единой щетинки не смоешь. Да ещё всё платье обсыпала... с платья снова на кожу попадёт.
Мишель зло выругалась и напустилась на подругу:
– Что ж ты, такая умная, раньше молчала?! – закричала она. – Я бы осторожнее их выдирала!
– А осторожнее не получилось бы, – возразила та, поднимая сзади лежавший на спине Панчо тяжёлый мешок и помогая нести его. – Раз уж подцепила сухой репей, да не один...
– Почему же от зелёных не чешется?
– Потому что ты их оторвёшь и выбросишь целиком, вот почему. Зелёный не больно-то раскрошишь. А кроме того, недозревший он, зелёный...
– Спасибо за информацию. И что же мне теперь делать прикажешь?
– Отнесём яблоки в грот, спрячем понадёжнее – а там можно будет на речку сбегать и сполоснуться. У меня, кстати, руки тоже горят. Ты, самое главное, платье другое возьми. Искупаешься – переоденься. А это платье можно заодно прополоскать хорошенько в проточной воде, чтобы ни одной щетинки на нём не осталось.
– Вот морока ещё... – возмущалась Мишель, зло сверкая глазами и обрывая колосья, в изобилии встречавшиеся вдоль тропинки – колосья эти были высокими и пушистыми, напоминающими роскошный лисий хвост.
– Ты бы не ворчала, лучше помогла бы мешок нести, – фыркнула Илинда, не рассчитывая на её согласие.
Панчо, пыхтя и отдуваясь, покраснев от натуги и с трудом переставляя ноги, попытался было возразить, что и сам справится, но Илинда не отставала:
– А что, не переломилась бы... могла бы и помочь...
– Вас там, позади, двое... сами донесёте! – со злостью расчёсывая руки, проговорила Мишель и ускорила шаги. – А я быстрее пойду. Мне бы поскорее до речки добраться да смыть эту гадость... иначе я с себя попросту кожу сдеру, как та змея!
– Змея ты и есть, – негромко, в сторону, произнесла Илинда – так, чтобы эта обидная фраза не достигла ушей Мишель, торопливо зашагавшей вперёд и не ставшей их дожидаться.
– Пусть идёт, – задыхаясь, проговорил Панчо. – Да и ты иди... я сам дотащу...
– Дотащишь... к утру. Жалко, не догадались второй мешок взять – разложили бы в два мешка, было бы гораздо сподручнее нести.
– Если б у нас было два мешка, – возразил Панчо, – то оба наполнили бы под завязку, неужто ты считаешь, что Мишель удовольствовалась бы тем, чтобы мешки были полны лишь наполовину?
– Вообще-то так и было бы, – подумав, отозвалась Илинда. – Что ж, надеюсь, завтра мы за яблоками больше не пойдём.
– Я так точно не пойду! Мне сегодняшнего мешка хватит, чтобы до завтра рук-ног не чувствовать... Ой, завтра же приезжает Макси! – вдруг вспомнил он, и голос его преобразился неподдельной, искренней радостью. – Тем более никуда не пойдём!
И так им стало радостно оттого, что наконец-то возвращается их товарищ, что Панчо и Илинда счастливо рассмеялись, и мешок отчего-то перестал быть таким неподъёмно-тяжёлым.
Когда они добрались до приюта и спустили мешок с яблоками в грот, запрятав его за груду битого кирпича в дальнем углу, за выступом, когда, с дрожащими от натуги руками, на негнущихся ногах подошли к приюту, Мишель встретила их, сидя на ступеньках. Вид у неё был вполне благодушный. Она расчёсывала влажные после недавнего купания волосы и напевала какую-то песенку. На ней было свежее платье.
– Ну что? – спросила Илинда, присаживаясь рядом с ней и принимаясь чесать зудящие руки.
Мишель снисходительно посмотрела на неё и промолвила:
– Замечательно. Накупалась, наплавалась вволю... всё как рукой сняло! Чего и тебе желаю.
– Могла бы и меня подождать, – сказала Илинда.
– Могла бы со мной пойти, тебя никто не неволил в хвосте тащиться.
Решив, что препираться не имеет никакого смысла, Илинда со вздохом поднялась и отправилась на речку. Ей тоже нужно было смыть с себя пресловутые ворсинки репьёв, которые не давали покоя коже. Что толку пытаться объяснить человеку то, чего он попросту не желает понимать?
А Мишель вдруг пришла в голову проказливая мысль – нужно обязательно запасти мешочек этих отвратительных сухих репьёв на всякий случай. Мало ли что произойти может... недоброжелателей у каждого хватает. Может, случиться ей с кем повздорить... или слово обидное кто скажет... Та же Стефания, к примеру. После того, как Мишель сама проколола себе уши, после того, как госпожа Беладония купила ей настоящие серебряные серьги, которые не сравнить было с её простенькими пластмассовыми гвоздиками, Стефания так и норовила поддеть её, зацепить, обидеть. Вот хорошо было бы репешок ненароком ей в волосы вкатать... да и многим другим тоже... чтобы потом стороной её обходили, чтобы знали, каково задирать её, Мишель Иллерен...
«Непременно надеру себе репьёв! – с восторгом засмеялась она. – Это ж самое лучшее наказание будет для тех, кто осмелится меня тронуть, кого угораздит поссориться со мной. Ладно ещё летом... а доведись осенью или зимой шелухой обсыпаться, когда и искупаться негде... Вот потеха будет! Точно запасу! Да побольше! Надо только спрятать понадёжнее, чтоб Илинда не просекла... Не то выбросит».
И решив никому ничего не говорить, Мишель довольно улыбнулась.
Ну, держитесь, те, кому не по нраву Мишель Иллерен! Будет вам теперь потеха...

На следующее утро сразу после завтрака ребята собрались на пляжике и разложили костёр. Панчо проверил садки и принёс с того берега несколько довольно крупных рыбёшек, которых решено было запечь в углях, обмазав глиной поверх чешуи. Илинда сидела в сторонке и нанизывала на прутики грибы, чтобы потом поджарить их на огне. Мишель отбирала картофелины поровнее, которые можно было закопать в золу безо всяких опасений, что не пропекутся. Панчо наливал воды в чайник, до половины заполненный смородиновым листом. Конечно, чай заваривать было рановато, Макси приедет ближе к вечеру, но чай они могут пока выпить и сами, а вот грибы, рыбу и картошку можно запросто приберечь на вечер – они решили достойно встретить своего друга и устроить в честь его возвращения самый настоящий пир.
– Сейчас всё приготовим и спрячем в пещерке, – суетилась Мишель, старавшаяся больше других; её переполняло радостное нетерпение и хотелось сделать как можно больше полезных дел до приезда Макси. К тому же, она прекрасно помнила, что расстались они не лучшим образом, и ей хотелось встретить его как можно лучше, чтобы загладить перед ним свою вину.
Панчо поглядывал на неё и хмурился всё больше; ему было неприятно, что Мишель так радуется предстоящему приезду Макси. Он соскучился по своему товарищу, он и сам с огромным нетерпением ждал его возвращения... но смотреть, как радуется Мишель, ему было неприятно. Его коробило, когда он замечал, как взволнованная улыбка то и дело скользит по лицу Мишель, как она то и дело принимается напевать и не находит себе места, без конца взглядывая на солнце, чтобы определить, насколько высоко оно уже поднялось в небе и сколько ещё времени осталось до прибытия поезда из Эрнса.
Илинда с тревогой поглядывала то на Панчо, замечая, как всё больше и больше мрачнеет его лицо и портится настроение, то на Мишель, которая не видела ничего вокруг, целиком и полностью поглощённая своей радостью. Она опасалась, как бы не вспыхнул очередной скандал. Она хорошо знала характер Мишель, она хорошо знала характер Панчо. Она не сомневалась, что ни за одним из них не задержится начать свару, если будет тому хоть малейший повод. А сегодня возвращается Макси. Которого не было в Кентау целую неделю. Неужто же они осмелятся испортить такой день? Неужто они и в самом деле затеют ссору?
– Панчо, нужно бы хворосту запасти побольше, чтобы и на вечер хватило, – произнесла она, надеясь услать мальчика подальше хотя бы на полчаса. Панчо хмуро поднялся, подвинул чайник к огню и, отряхнув руки, не говоря ни слова, вскарабкался по глинистому откосу и скрылся в ракитниках.
Выждав какое-то время, чтобы Панчо успел удалиться подальше, Илинда обратилась к Мишель.
– Мы, понятное дело, все рады тому, что Макси наконец-то возвращается, – набрав в лёгкие побольше воздуха, произнесла Илинда, отложив в сторону очередной прутик с нанизанными на него грибами и сложив руки на коленях. – Но, Мишель, я очень тебя прошу, поумерь свою радость.
– Это ещё зачем? – возмущённо обернулась к ней Мишель, и жаркие пятна загорелись на её щеках.
– А затем. Панчо расстраивает твоё поведение. И если ты не будешь вести себя сдержаннее, может случиться ссора, которая испортит сегодняшний вечер безвозвратно.
– Что ты говоришь? – рассердилась Мишель, гневно вскакивая на ноги и разворачиваясь к подруге всем корпусом. – Какое мне дело до Панчо? Не всё ли мне равно, расстроен он или нет? А почему он, собственно, расстроен? Почему он не радуется, как радуюсь я? И почему я должна умерять свою радость, если я счастлива? С какой это стати? В угоду какому-то Панчо? А с какой такой радости мне ему угождать?! Кто он такой, чтобы я ему угождала, скажи!
– Не кричи! И не ори на меня! И прежде чем повышать на меня голос, выслушай, что я хочу сказать! – стараясь говорить спокойно, произнесла Илинда.
– И что же ты мне скажешь? Говори! – с издёвкой смотрела на неё Мишель. – Может, объяснишь мне, почему я должна считаться с тем, что чувствует Панчо, когда мне никакого дела нет до этого идиота! Ну, говори. Я тебя внимательно слушаю.
– Не издевайся, – осадила её Илинда. – А считаться с Панчо ты должна только потому, что он является для Макси таким же другом, как и каждый из нас. Мы все радуемся возвращению Макси. Мы все ждём его и соскучились по нему. И он ждёт встречи с нами, и он соскучился. По каждому из нас, Мишель! Он соскучился и по Панчо тоже! Пойми! И если сейчас вы с Панчо устроите ссору, вы непоправимо испортите встречу! И Макси... он наверняка ждёт, что мы... Если мы встретим его скандалом, что он подумает о нас? Если вы с Панчо сейчас перессоритесь, кому это доставит радость? Тебе? Вряд ли. Панчо? Тоже нет. А уж Макси и вовсе! Он не видел нас целых семь дней! А ты хочешь преподнести ему такой подарок? Разве это будет для него радостью – знать, что два его друга готовы глотки друг другу перегрызть? Неужто ради того, чтобы встретить Макси по-человечески, ты не способна пойти на уступки, неужто ты не поступишься своей гордыней?
Мишель молчала. Глаза её продолжали метать сердитые молнии, и кулаки всё ещё судорожно сжимались и разжимались, но она уже не знала, что возразить Илинде. Она растерялась, осознав вдруг, что Илинда в какой-то мере права, и что встретить Макси ссорой было бы не очень прилично... тем более, что ей так хотелось встретить его получше... Будет мало радости, если Макси приедет и увидит, что они переругались на пустом месте, как свора собак...
Илинда сменила тон, и голос её зазвучал мягко и просительно. Заглядывая в глаза Мишель, она умоляюще произнесла:
– Мишель... пообещай мне, пожалуйста, что сегодняшний вечер пройдёт так, как мы его и задумали. Мы должны встретить Макси подобающим образом. Он не должен и мысли допустить, что вы едва не поссорились. Понимаешь? Неужто ты считаешь, что он не заслуживает хорошей встречи?
Мишель опустила глаза и пробормотала, что у неё и в мыслях не было затевать ссор.
– Когда придёт Панчо... ты уж, пожалуйста, перестань его игнорировать, как ты это делала всё утро, – попросила Илинда. – Ты за всё утро слова ему не сказала.
– Я не обязана!
– Обязана! Он – один из нас! Мы все равны! И ты обязана видеть в нём человека, независимо от того, нравится он тебе или нет. Просто разговаривай с ним, как ни в чём ни бывало, и всё сгладится. Ты же делаешь всё, чтобы унизить его... так нельзя. И Макси это никакой радости не доставит. Он расстроится, если мы будем вести себя подобным образом. Ради Макси, Мишель! Да и Панчо... что плохого он тебе сделал, что ты так агрессивно настроена против него?
– Ладно! – отрывисто и хмуро, через великую силу, бросила Мишель, усаживаясь спиной к Илинде и вновь принимаясь перебирать картошку, и с трудом выговорила: – Попробую.
Илинда отёрла проступивший на лбу пот и ещё раз внушительно повторила:
– Ради Макси!
Мишель промолчала, ничего не ответив. Но когда вернулся Панчо, притащивший охапку хвороста, Мишель, пересилив себя, заговорила с ним, и голос её звучал спокойно и мирно. Панчо поначалу недоверчиво косился в её сторону, но мало-помалу настроение его менялось, и в конце концов он заулыбался и повеселел и принялся нести свой обычный вздор, чтобы рассмешить девчонок.
Илинда вздохнула с облегчением, и всё же решила держать ухо востро. И если что-то пойдёт не так, она должна будет ещё раз вмешаться и любой ценой предотвратить все возможные последствия, которые были бы для каждого из них крайне нежелательны. «Я никому не позволю испортить сегодняшний вечер!» – решила она. Потому что сегодня наконец-то возвращается Макси.
Макси приехал задолго до назначенного часа. Поезд опередил расписание на целых тридцать минут, и Макси появился на пороге приюта на полчаса раньше, чем они надеялись его увидеть.
И всё-таки, его уже ждали.
Сразу после обеда Илинда, Мишель, Панчо и Юли заняли наблюдательный пост у ворот и время от времени подходили к чугунной решётке и подолгу смотрели в ту сторону, откуда должен был появиться Макси. И едва он показался в начале пустынного переулка, как ребята с истошным визгом бросились в сторожку и чуть не сорвали дверь с петель, наперебой крича старому дворнику, чтобы тот поскорее открыл ворота – потому что Макси наконец-то возвратился.
Силантий, ковыляя и кряхтя, торопливо спустился со ступенек, громыхая связкой ключей, которые висели у него на поясе на проволочном кольце, и отпер дверь. Не дожидаясь, когда Макси подойдёт к воротам, ребята выскочили за ограду и бросились ему навстречу. Макси побежал к ним. Каждый из встречавших норовил его обнять, похлопать по плечу, пожать ему руку. Да и просто прикоснуться к нему, чтобы убедиться, что вот он, живой и настоящий, Максим Лапорт, что он и в самом деле вернулся к ним, что его не оставили в Эрнсе навсегда, чего подсознательно опасался каждый из них.
Столпившись посреди узкого пыльного переулка, вызолоченного полуденным августовским солнцем, распустившим по синему небу свои знойные лучи, ребята надолго остановились на полдороге, принявшись наперебой расспрашивать Макси о поездке и рассказывать ему о том, что делали они всё это время. Макси с неподдельной радостью переводил глаза с одного лица на другое и не знал, на ком ему остановить взгляд – он соскучился по каждому из них, соскучился даже по тихоне Юли, и теперь был искренне рад даже ей.
Они стояли на самом солнцепёке, по щиколотку утопая в раскалённой добела дорожной пыли, не замечая того, что в двух шагах от них пестрела редкими солнечными пятнами густая прохладная тень, падавшая на дорогу от свешивавшихся через дощатый забор старых яблоневых ветвей, покрытых пыльной зелёной листвой. Общая радость до того поглотила их, что они не замечали течения времени, и стояли посреди проулка до тех пор, пока Силантий, выжидавший у ворот, когда они наконец зайдут во двор и можно будет закрыть дверь, не потерял терпение и не окликнул их. Заслышав его оклик, Макси бегом устремился ему навстречу и с разлёту обнял старика.
– Дядька Силантий, я ж ведь и по тебе соскучился! Так давно тебя не видал – прямо целую жизнь! – завопил он, приплясывая вокруг старика, который до того расчувствовался от его искренних слов, что часто-часто моргал, и руки его дрожали.
– Я тебе подарок привёз, – заявил мальчик и принялся торопливо снимать с плеч раздутый рюкзак.
Свалив рюкзак на землю, он принялся торопливо рыться в его содержимом и наконец извлёк из кармашка большую плитку табака, завёрнутого в пергаментную бумагу, и большой набор рыболовных крючков в пластмассовой коробке, которую тутже перед ним открыл.
– Я и себе такой же привёз! – заявил он. – Вот сделаем себе удочки и станем с тобой на рыбалку ходить! Ты же возьмёшь нас с Панчо?
– Да что ты, голубчик... – смутившись, пробормотал Силантий, пряча за спину дрожащие руки. – Почто мне подарки везёшь?.. Да разве ж могу я такой подарок дорогой принять?..
– И слушать тебя не хочу! – рассмеялся Макси и решительно вручил ему табак и крючки. – Ты для нас сколько добра делаешь, забыл разве? Ну а я не забыл, как ты меня корзинки плести учил, и садки, и мало ли чего ещё... как ты валенки наши к зиме подшивал да на ботинки заплаты ставил... как игрушки нам из дерева резал... а разве ж ты обязан это делать? Вот и я... чем могу, тем и отдарить тебя хочу! Возьми! Ты ж нам свой, родной!
Силантий смотрел на мальчика, продолжая часто-часто моргать покрасневшими вдруг глазами, и бородёнка его дёргалась. Желая подбодрить старика, Макси спросил:
– Ну что, когда мы с тобой на рыбалку пойдём? Завтра школа начинается... может, в выходные и пойдём?
– Пойдём, пойдём, – закивал тот, прижимая подарки к груди.
– И меня возьмёте? – встрял Панчо.
– А то как же! – отозвался старик.
– И меня, и меня, я тоже хочу на рыбалку! – запрыгала на месте Мишель, хлопая в ладоши от восторга.
– Всех, всех возьмём! – пообещал Силантий и улыбнулся Макси, смотревшему на него. – Спасибо, хлопец... очень уж удружил...
Лицо Макси расплылось в счастливой улыбке. Он помахал дворнику рукой, подхватил с земли свой рюкзак и направился к крыльцу. Ребята потянулись за ним.
Долго стоял возле ворот Силантий, прижимая к груди подарки, затем прерывисто вздохнул, улыбнулся, покачал седой головой и принялся закрывать ворота, время от времени оглядываясь и снова и снова покачивая головой.
Вечером на берегу они устроили для Макси праздник. Пляжик убрали цветочными гирляндами, которые целое утро плели девочки, опуская их, готовые, в речную воду, для того, чтобы сохранить им свежесть; стол, сделанный из огромных листьев лопуха, был уставлен самыми разными яствами, которые они только смогли изобрести и приготовить – печёная картошка, жареные над костром грибы, запечённая на углях рыба, порезанные на дольки морковь, лук, чеснок и свёкла, сливы, груши и яблоки самых разных сортов. Кипел на огне чай. К угощению, приготовленному ребятами, внёс свою лепту и сам Макси. Он явился на берег со своим толстым рюкзаком и принялся выкладывать оттуда чудо за чудом – каравай белого хлеба, большой кусок копчёного окорока, шоколад, жестяную банку с мелкими цветными леденцами, огромный пирог с капустой и коробку печенья с маком. Помимо всех этих вкусных вещей каждый получил подарок – толстую записную книжку в красивом кожаном переплёте, и набор шариковых ручек трёх цветов. Ручки вызвали особенный восторг у ребят, которые привыкли к чернильницам и к перу и понятия не имели, как пользоваться ручками. Макси с улыбкой объяснил им эту несложную науку.
В этот вечер каждый чувствовал себя невероятно счастливым, и уже не имело особого значения, что завтрашним днём начинался очередной учебный год. Если перед началом занятий к ним вернулся Макси, то пусть школа, пусть уроки, пусть домашние задания... главное, что они снова вместе.

Осень наступила как-то вдруг.
После жаркого августа, до конца не сдавшего ни одной позиции, как-то к вечеру, в один из первых сентябрьских дней, неожиданно похолодало, и стало яснее ясного – осень всё-таки пришла.
Всё кругом ещё было зелёным и ярким, как летом, и ни одного жёлтого листка не просвечивало в густых зелёных кронах деревьев, и лишь пышнее расцветали цинии под мелким осенним дождём, а в саду вдоль ограды взошли только что осыпавшиеся семена календулы, и её пахучие светло-зелёные листочки протянулись к свету и заволокли обочины дорожек плотным и ровным ковром полдюйма высотой, сквозь который не было видно земли. Девчонки порой принимались спорить о том, успеют или нет новые растения набрать бутоны до первых серьёзных морозов и расцвести, прежде чем их заметёт снегом ноябрь.
Теперь, чтобы посидеть вечером на свежем воздухе, приходилось укутываться потеплее, и всё раньше и раньше расходились ребята по своим комнатам, всё реже и реже бегали во дворе дотемна. Да и не разрешала больше мама Анна нарушать дисциплину – тёплые дни закончились,каникулы – тоже, началась школа, и детям был необходим полноценный отдых, а значит, в половине десятого они уже должны были стелить свои постели, а в десять – гасить огонь и укладываться спать.
Холодными вечерами ребята всё больше и больше отсиживались в холле, взобравшись на своё законное место – на подоконник, и наблюдали, как быстро темнеет за холодным стеклом, как слетают на стылую землю торопливые осенние сумерки.
Забираясь на подоконник с ногами, обхватив колени и вытягивая шею, Мишель пыталась высмотреть в цветах под окном своего зелёного друга, но как только пряталось в плотные вечерние облака сонное осеннее солнышко, богомол куда-то исчезал – должно быть, забивался в своё потайное убежище. Мишель тщательно просмотрела каждую трещинку в земле и в фундаменте стены, там, где росли цинии, но обнаружить это убежище ей так и не удалось.
– И куда он, интересно, прячется? – спрашивала она время от времени, прижимаясь носом к сумрачному стеклу и высматривая среди дрожащих на ветру циний богомола.
– А ты думала, он так и будет на стебельках качаться? – хмыкал в ответ Макси. – Если уж глупые козявки в холода кто куда забиваются, то уж у такого гусара должны быть собственные хоромы. И такие хоромы, которые не сразу и разглядишь.
– Я всю клумбу проглядела – и нигде не нашла его дом! – чуть не плача от обиды, заявляла Мишель, на что Макси самым серьёзным тоном обычно говорил, что нужно было искать самый большой домик, с окошком, с трубой и с дверью, и обязательно в этом домике должна быть большая печь, на которой богомол зимой спать будет.
– И валенки на крылечке стоят, – хихикал Панчо.
– А вот нечего надо мной издеваться! – возмущалась Мишель. – Самые умные, да? Домик с печкой да с крылечком... А вот всё равно найду! Узнаю, где он прячется!
– Узнай, узнай, – милостиво кивал Макси, пряча усмешку.
– Да зачем это тебе? – не могла сдержать удивления Илинда.
– Ты-то чего встреваешь? Ты-то что понимать можешь?! – с досадой вскидывалась на неё Мишель.
– Мне тоже нравится богомол, и он не только твой, он – наш общий – говорила Илинда. – Ты что же, считаешь, что меня не тревожит его судьба? Ошибаешься! Я тоже переживаю за него. Но пойми... он способен сам о себе побеспокоиться, он не нуждается в том, чтобы мы, люди, его опекали. И уж совсем незачем разыскивать, где он прячется. Как бы тебе понравилось, если б кто-нибудь лез разглядывать комнату, в которой ты живёшь? Хорошо тебе было бы?
– Я – человек! А он – насекомое! И нечего здесь сравнивать! Как ты вообще можешь сравнивать?!
– Вот именно! Ты – человек. И незачем тебе соваться к насекомым! – решительно вмешался Макси, желая положить конец спорам, в которых он не видел особого смысла. Но Мишель упрямо не желала заканчивать эти споры и готова была нападать на каждого, кто осмеливался перечить ей, кто осмеливался ей возражать.
Обычно либо Илинда, либо Макси заговаривали на нейтральную тему и уводили разговор в сторону, пока они окончательно не перессорились только оттого, что Мишель не желала признавать никаких законов природы и рвалась контролировать всё, что было можно и нельзя. Заметив, что они сводят разговор на другое, Мишель обиженно замолкала и переставала с ними разговаривать на целый вечер, или вовсе вставала и уходила в свою комнату. Ей казалось, что никто из её друзей не понимает её.
И Илинда, и Макси понятия не имели, как переубедить её, она их совершенно не слушала и не желала ни на мгновение допустить их правоты.
Мишель одолевало всё большее беспокойство за судьбу богомола, который продолжал жить на грядке с циниями. Когда выдавался солнечный денёк, девочки снова и снова без труда находили его на том или ином стебле; видимо, он выходил греться на солнышке. В пасмурную и дождливую погоду его не было видно. Мишель и Илинда часто подолгу носили его на руке, а потом относили обратно в цветы, где он невозмутимо переходил с их рук прямо на понравившийся стебель и, поворачивая свою треугольную большеглазую голову, не шевелясь глядел на девочек.
Терпение Мишель лопнуло, когда наступил октябрь, а с ним и первые заморозки. По ночам земля покрывалась блёстками инея, листья на деревьях редели, стал появляться поверх муравы под тополями роскошный жёлто-оранжевый ковёр, и с каждым днём он всё густел, становился всё толще и толще. Листья подорожника, всё ещё крепкие, сменили цвет – каждая прожилочка их, каждый стебелёк стали густо-багряными, и с изнанки они сделались такими же свекольно-красными, лишь наружняя сторона местами сохраняла свой зеленоватый окрас. Оделась в багрянец и лебеда, и другие травы в саду. Мурава во дворе потеряла листочки и превратилась в жёсткую, потемневшую циновку, скомканную и свалянную в колтуны. Она покрывала вздрябшую землю подобно порвавшейся ржавой кольчуге и ничуть не защищала от холода и ветра, студившего её.
Толпы красных букашек всех возрастов и размеров густо облепляли каждый камень, каждый выступ в завалинке в редкий погожий день; они выбирались из своих убежищ, чтобы прогреться на солнце и запасти хоть толику тепла на долгую-долгую зиму.
Подольстившись к Ганне, Мишель выпросила у неё большую стеклянную банку. Неделю подряд с неба сеялся ледяной дождь, и только лишь прояснелось, девочка, никому не сказав ни слова о своих намерениях, отправилась на поиски богомола. Нарвав свежей травы, сбрызнув её водой, она сорвала одну цинию и поставила в банку так, чтобы сам цветок не выглядывал наружу. А когда вышел погреться на солнышко богомол, Мишель взяла его и, посадив в банку, решительно отнесла в свою комнату, водрузила банку на письменный стол, накрыв её сверху кусочком марли и перевязав марлю по краю верёвкой. К великому ужасу Юли, смотревшей во все глаза за её манипуляциями, Мишель объявила, что зимовать её зелёный приятель будет с ними, в своей стеклянной башне. Богомол устроился на стебле сломленной для него цинии, и сквозь стекло смотрел на девочек, которые то и дело подходили и наблюдали, как он себя чувствует.
Илинда спорила с Мишель, ей казалось неправильным, что богомола лишили его естественного места обитания, на что Мишель яростно возражала, что он попросту погибнет, если оставить его на улице в зиму. Тем дело и кончилось. Мишель оставалась глуха к доводам разума и не слушала ни Илинду, ни Макси.
Она два дня не отходила от богомола, сторожила его, и по нескольку раз вставала ночами, чтобы проверить, на месте ли банка.
Илинда не отступала и время от времени пыталась переубедить её.
– Его снегом заметёт, и морозом заморозит, и превратится он в ледышку, вот что с ним случится, если мы бросим его на произвол судьбы! – кричала Мишель, прикрывая собой банку, в которой копошился, трогая длинными зелёными лапами гладкие стеклянные стенки, богомол; он не понимал, куда попал, и почему никак не взобраться по стеклянной стене, которая окружала его со всех сторон.
– Он погибнет куда быстрее от голода, – возражала Илинда.
– А вот и не погибнет! Я принесу ему много цветков, и он станет есть пыльцу!
– А вдруг он не ест пыльцу? Смотри, он второй день даже не притронулся к твоему цветку! Вдруг он чем-то другим питается?
– А вот пойду сейчас к маме Анне и спрошу! Она знает всё на свете, она непременно подскажет мне, чем кормить богомола!
И, глотая злые слёзы, Мишель схватила в охапку банку со своим зелёным питомцем и кинулась к двери.
– А банку-то куда потащила? – поинтересовалась Илинда.
– С собой возьму! – прошипела Мишель, обернувшись в дверях. – А не то ты ещё выпустишь его на холод... с тебя станется!
И, прижимая к себе банку, в которой томился богомол, она громко хлопнула дверью.
– Одна надежда, – пробормотала, хмурясь, Илинда, – что мама Анна сумеет её переубедить. Погибнет он здесь... непременно погибнет...
...Вернулась Мишель час спустя.
Банки в её руках уже не было. Глаза её покраснели от пролитых слёз, нос распух, она была сильно расстроена. Но смотрела она спокойно, и в глазах её больше не было ни злости, ни обиды.
Увидев, что она возвратилась без богомола, Илинда не решилась спросить, куда делась банка. Она подумала, что мама Анна уговорила Мишель выпустить своего любимца туда, где она его взяла, и боялась узнать, что это не так и что Мишель всего лишь оставила банку с богомолом где-нибудь у коридоре и сейчас принесёт её обратно.
Мишель заговорила сама. Медленно пройдя через всю комнату, она подошла к письменному столу, за которым сидела Илинда, и, отодвинув от него второй стул, тяжело опустилась на сиденье. Она долго глядела прямо перед собой, на заляпанную въевшимися чернилами дубовую поверхность, исцарапанную острыми предметами, исписанную карандашом, и молчала. Потом, словно вдруг вспомнив что-то, встрепенулась и взглянула на Илинду. Быстро взглянула, и сразу отвела глаза в сторону, словно была виновата в чём-то.
– Отнесла, – тихо, с натугой, проговорила она и прикусила губу.
– Куда? – почему-то испугалась Илинда.
Мишель неопределённо махнула за окно, где бледное негреющее солнце светило сквозь заволочье, время от времени выглядывая в просветы между плотных пепельных облаков и обливая всё вокруг жиденьким золотом, словно разведённым водой; на ресницах её вновь повисли слезинки, но она быстро смахнула их ладонью и торопливо, прерывисто вздохнула.
– Откуда взяла, туда и отнесла, – неровно, прерывисто вздохнув, проговорила она. – На клумбу.
– Как же ты решилась?
– Мама Анна... она мне всё объяснила... она сказала, что у него наверняка есть какое-то убежище... и что он не погибнет зимой, а когда придут настоящие холода, он спрячется в своей норе и преспокойно перезимует, как все букашки... а весной вылезет снова. И ещё она сказала... что даже если мы завалим его такой пищей, которую он ест... он сдохнет в неволе. Не выживет. И что стараясь сделать ему добро, я сделаю зло... что я должна отпустить его. Вот я и отпустила. А теперь у меня так плохо, так плохо на душе...
Илинде и самой отчего-то хотелось заплакать. Она принялась успокаивать Мишель, говоря, что наверняка так и вышло бы, оставь они богомола у себя.
– А представь, – стараясь говорить как можно бодрее, произнесла Илинда, – если б мы не успели выпустить его! Представь, если б выпал снег и засыпал всё вокруг... куда бы мы отпустили его? Надо радоваться, что мы успели, Мишель... Надо радоваться, что теперь он отправится к себе домой... может быть, он уснёт на зиму, а весной снова поселится в новых циниях, которые, без сомнения, насажает на том же месте мама Анна.
Мишель слушала, соглашалась, кивая головой... и вдруг расплакалась. Вместе с ней заплакала и Илинда. Она тоже привязалась к богомолу, и ей тоже было очень жаль расставаться с ним.
Единственным человеком, кому доставило радость произошедшее событие, была Юли. Всё то время, что на столе в их комнате стояла банка, сквозь выпуклое стекло которой смотрело своими страшными глазами лупастое чудище, поскрёбывая лапами по стеклу, её колотило от отвращения и страха. Ночами она подолгу не могла уснуть, лежала и прислушивалась к каждому шороху, время от времени приподнимаясь на локте и тревожно вглядываясь в сереющий квадрат окна, возле которого располагался письменный стол. И всё ей казалось, что богомолу в темноте удастся пробраться до самого горлышка банки, прогрызть марлю зубами, которые у него наверняка имеются, и отправиться гулять по полу. Она опасалась, как бы ему не вздумалось залезть к ней под одеяло, если она уснёт – она же попросту умрёт от ужаса, если проснётся и увидит его перед своим носом...
Она не подходила к письменному столу и учила уроки, ютясь на своей маленькой тумбочке, где едва можно было уместить одновременно тетрадь и чернильницу, для учебников уже не оставалось места, и ей приходилось держать их на коленях, если нужно было переписывать упражнение или решать примеры. Она придвигала тумбочку к своей кровати и склонялась в три погибели, потому что сидеть было неудобно – кровать была почти вровень с поверхностью тумбочки.
Всякий раз, просыпаясь по утрам, она боялась спустить на пол ноги, опасаясь наступить на богомола, и не вставала с кровати до тех пор, пока Мишель или Илинда не включали свет. Только тогда, внимательно оглядев половицы, осмеливалась она ступить на пол, и только после того, как бросив взгляд на банку, убеждалась, что злополучный изумрудный стручок с глазами всё ещё находится там, куда его посадили.
Теперь же, увидав, что Мишель вернулась от мамы Анны без богомола, и послушав то, что она рассказывала Илинде, Юли не поверила собственным ушам и глазам. Ей казалось, что подруга разыгрывает их, что она сейчас с громким смехом бросится в коридор и из-за двери выхватит проклятую банку со страшилищем, и снова водрузит её на стол, заявив, что она пошутила, что никуда она его не выпустила и что он будет шуршать в банке на столе всю зиму... Перестав дышать от волнения, Юли вслушивалась в каждое слово, долетавшее до неё, и боялась, что всё это окажется лишь жестокой шуткой... Но Мишель продолжала тихо сидеть за столом, она никуда не бежала, не вскакивала, и похоже было на то, что за дверью всё же нет никакой банки. Превозмогая страх перед богомолом, которого она могла увидеть в коридоре, Юли тихонько встала, на цыпочках подкралась к двери и, с опаской её приоткрыв, выглянула в коридор. За дверью было пусто.
Огромное чувство облегчения, подобно безбрежному морю, затопило её, и, вернувшись к своей кровати, Юли с громко бьющимся от радости и ликования сердцем принялась собирать с тумбочки свои тетради и учебники и переносить их обратно на стол.
Мишель, взглянув на её хлопоты, долго молчала, лишь лицо её темнело всё больше и больше, словно Юли была в чём-то виновата перед нею.
– Кинулась место занимать... – чуть ли ни с ненавистью проговорила она, резко поднимаясь со стула и двинув его с такой силой, что он взвизгнул по полу. Янтарно-карие глаза Мишель сузились так, что невозможно было их разглядеть за длинными ресницами.
– Пойду-ка я... – медленно, смакуя каждое слово, проговорила Мишель. – ...да поищу какое-нибудь насекомое... которое можно зимой в комнату затащить... Хорошо бы, мне попалась гигантская сороконожка... Она бы хорошо здесь у нас прижилась, для неё и банка необязательна... Она могла бы у нас по стенкам ползать... А то у нас только обыкновенные сороконожки живут, меньше моего мизинца... да мокрушки... А эта была бы с добрую ящерицу величиною... прикинь, Юли? Макси говорит, он видел много таких в гроте... там сыро и холодно... вот они и растут, как на дрожжах... Они от сырости только больше становятся, крупнее... Помнишь, Юли, он рассказывал про таких сороконожек, когда мы в степи ночевали? Ты посчитала его слова выдумкой? Вот и напрасно! Я сама видела их в гроте! Одна такая сидела на ступеньке позавчера, держала пятьюдесятью лапами двухвостку и обгрызала её коричневую голову! Пойду-ка я туда да принесу парочку на развод... Если сегодня ни одной не найду, то ловушку им устрою! Ночью обязательно попадутся. А из столовой с десяток тараканов принесу и лично от своего куска хлеба стану им крошки в комнату носить, чтоб им было что поесть, чтоб они отсюда обратно не перекочевали!
Подойдя к двери, Мишель оглянулась на Юли. Та застыла на полпути к столу, лицо её было смертельно-бледным, лоб покрылся испариной; казалось, живыми на её лице остались одни глаза – и они горели ужасом.
Когда Мишель, презрительно рассмеявшись, дёрнула плечом и скрылась в коридоре, руки Юли бессильно разжались и тетради рассыпались по полу.
Илинде почему-то не было жаль соседку. Несмотря на то, что она могла бы успокоить Юли, заявив, что никаких гигантских сороконожек в природе не существует, что всё это Мишель наврала, чтобы припугнуть её, Илинда почувствовала, что ей доставляет наслаждение видеть, как перепугалась Юли. Она сама не понимала, почему. Лишь ощущала, как злая радость продолжает распирать её душу, заставляя её молчать.
И она смолчала, не став опровергать жестокие слова Мишель.
Лишь пожалела, что нет на свете таких сороконожек. Лично ей не жалко было бы отдать за одну такую целый год жизни... вот было бы счастьем увидеть лицо Юли, доведись ей встретиться нос к носу с такой тварью!

В воздухе всё вернее и вернее пахло зимой.
Утром и ночью зачастую ударял небольшой морозец, вызолачивая листья на деревьях и вычерчивая густым багрянцем каждую травинку, которая не спешила сдаваться на его милость и продолжала стойко держаться под холодными ветрами, налетавшими со всех сторон света.
На несколько дней установилось шаткое, неустойчивое тепло, и за эти дни ветер окончательно посрывал с деревьев последние листья и выстелил землю их ровными красными, жёлтыми и оранжево-коричневыми ворохами, которые хрустко шуршали под ногами и порой кружились в воздухе, взметаемые с земли стылыми порывами.
Мишель упросила директрису не трогать цинии, не убирать их в зиму, оставить до будущей весны, уверяя, что сама потом продёрнет весь сухостой. Она боялась, что богомол уйдёт, если повыдергать цветы, даже когда их убьёт морозом. Мама Анна пошла ей на уступки. В конце концов, ей и самой стала интересна эта история – не каждый день случается увидать ручных богомолов, которые абсолютно не боятся людей и рады по полдня просиживать на руке человека, не мешая ему заниматься своими делами.
В середине октября в приюте затопили. Для ребят это было самым настоящим праздником. Они льнули к горячим трубам, нёсшим в их комнаты драгоценное тепло, и величайшим счастьем для них было чувствовать ладонями, боком, спиной это тепло, обжигающее кожу.
В конце октября выпал снег. Да так и остался в зиму. Засыпало ещё зелёные цинии, засыпало календулу, которая только-только набрала бутоны – плотно свёрнутые, напоминающие маленький орешек. Перед самым снегом девочки подёргали несколько кустиков и посадили их в комнате, надеясь, что в тепле они будут расти всю зиму, но цветы стояли невесёлые, опустив потерявшие упругость мягкие листья, потом стали сохнуть, и пришлось их просто-напросто выбросить.
– Ну и не очень надо, – говорила Мишель, переставляя со стола на подоконник густо распушившуюся охапку ковыля, белым облаком накрывшего старую жестяную банку, в которую они год за годом ставили в комнате на зиму ковыль, чтобы он напоминал им о лете, о ясных и жарких солнечных днях, о раздольных степях, в которых так легко и привольно дышится... Охапка вышла слишком большой, и мешала им, когда они садились за стол делать уроки. А потому было решено переместить её на окно, где ковыль смотрелся ещё эффектнее.


Ещё до снега Макси и Панчо тщательно замаскировали тайный ход в подвал, кормивший их целое лето и всю осень. Всё равно пользоваться им зимой у них не было никакой возможности. Во-первых, снегами глубокими заметёт, а во-вторых... что проку достать сырую картофелину? Всё равно негде было развести костёр и эту картофелину сварить. Макси приладил изнутри тщательно сплетённую из ивовых прутьев круглую дверцу, которую они густо обмазали взятой в овраге глиной, чтобы её невозможно было отличить от стены, с которой она должна была слиться; Макси установил её в самом конце лаза, вровень с подвальной стеной. Возможности взглянуть с той стороны, как оно будет смотреться, у них не было, и оставалось только надеяться, что никому и в голову не придёт искать тайный ход за гирляндами лука, свисавшими с потолка и закрывавшими всю стену до половины.
– Ничего, зиму переживём, – говорил Макси, тщательно прилаживая доски под окном кухни, возле фундамента, прикрывая ими отверстие, ведущее в лаз, присыпая доски сверху землёй и закидывая сухой травой и листвой. – Зиму переживём, а там снова придёт весна, и мы снова этим лазом воспользуемся. Он нас будет кормить не одно лето!
Когда доски были тщательно уложены на своё место, мальчики присыпали их землей, утрамбовали и нагребли под окно ворох осенней листвы, чтобы со стороны сада ничего не было заметно.
Жалко, конечно, было расставаться с сытой привольной жизнью... ну да ничего не поделаешь. Макси обещал, что непременно придумает, как стащить зимой хлеб или сахар.
– Небось не пропадём! – говорил он, подмигивая и улыбаясь. – Максим Лапорт нигде и никогда не пропадёт!
Но в начале ноября случилась серьёзная неприятность, которая очень расстроила Макси и остальных и надолго выбила их из колеи.
В один ненастный, хмурый и холодный, осенний день повариху угораздило опрокинуть на пол котёл с горячим чаем. Огромная лужа выплеснулась на пол и зажурчала в подвал сквозь щели в полу. Ганна испугалась – как раз в том углу, где лило больше всего, висели вдоль стены связки лука...
Торопливо откинув в сторону тяжёлую крышку, женщина заглянула в подвал и увидела, что лук сильно подмок. Спустившись вниз, она передвинула лестницу к той стене, возле которой висел лук, и стала прилаживать, чтобы она встала поустойчивее. Деревянный верх лестницы елозил по стене, путаясь в луковых косах, и всё ей казалось, что лестница стоит криво, что она шатается и ступить на неё было бы опасно. Наконец, с огромным трудом пристроив лестницу так, что она встала более-менее ровно, Ганна полезла наверх. Добравшись до самого верха, она принялась передвигать проволочные крючки, вдетые в половицы, поближе к дверце в полу, чтобы потом можно было легко снять с них связки лука, выбрав те, что были мокрыми, вытащить их наверх и просушить, прежде чем вернуть обратно в подвал. Чтобы не погнили. И вот, когда почти все крючки были передвинуты, она заметила, что в самой середине стены, наверху, темнеет большое отверстие, в котором торчит нечто, похожее на грязную плетёнку – торчит криво, зацепившись краем за земляной выступ, и того и гляди упадёт вниз. Это была злополучная дверка, которую сама же Ганна сдвинула с места лестницей, когда пыталась установить её понадёжнее.
Что было дальше, догадаться легко.
Сначала Ганна подумала было, что какой-то зверь проделал лазейку в подвал, но когда внимательнее осмотрели ход и саму дверку, а кроме того, когда обнаружили со двора, под окном, тщательно прикрытый досками вход в этот лаз, то каждому стало ясно, что ход этот – дело рук человеческих.
Началось дознание, которое ни к чему не привело. Свидетелей не было, а с добровольным признанием не спешил никто.
Тем дело и закончилось.
В принципе, гроза пронеслась над головой, никого из них не задев, но Макси и ребята были в глубоком шоке от случившегося.
Они до такой степени рассчитывали на возможность поживиться следующим летом из того же подвала, что им словно руки обрубили. До чего хорошо они жили... как же дальше-то жить?
Макси первым пришёл в себя.
– Закрыта дверь – ищи другую, – философски вздохнул он. – Жалко, конечно... до одури жалко! Из-за такой нелепой случайности такого роскошного способа лишились... что ж, жили мы без подвала, проживём и дальше. Ничуть не хуже проживём. У нас остаются чужие огороды, заброшенные дачи, рыба в реке, грибы и ягоды в лесу... да мало ли что можно придумать, было б только желание. Не пропадём!
И остальные постепенно воспрянули духом, слушая своего вожака.

С самой середины сентября Илинда время от времени тайком уходила из приюта и пряталась за невысокой живой изгородью и решётчатой оградой, что окружала огромный сад старика Ламского. Порой она видела садовника, возившегося на клумбах, выдёргивавшего отцветшие растения и сбрасывавшего их в большую кучу ветвей и листвы у забора, или выкапывавшего луковицы гладиолусов и канн, или обрезавшего ветви кустов. И всякий раз, простояв с часок где-нибудь за деревьями и озябнув, она уходила, так и не решившись задать Петро мучивший её вопрос. То ей страшно было услышать ответ, если он сможет ей ответить что-то определённое, то было страшно, что не ответит вовсе.
И лишь в конце октября, когда неделю подряд она впустую приходила к ограде, а Петро так и не появлялся больше в саду, она не на шутку испугалась, что старик так никогда и не выйдет в сад, и что она упустила единственную возможность узнать что-либо о судьбе своего пропавшего друга, упустила только из-за собственной глупости и нерешительности. Она корила себя и ругала, и когда однажды, уже не надеясь увидеть Петро, она подошла к привычному своему месту наблюдения, и ахнула, заметив, что он накрывает розы в саду, она ошалела от радости и сама не заметила, как перемахнула через забор и побежала к старику...
Оставив свою работу, тот выпрямился, потирая спину, и подслеповато уставился на незнакомую девочку, которая, запыхавшись, остановилась неподалёку и смотрела на него большими, немного испуганными синими глазами.
– Ты кто ж будешь-то? – спросил он наконец.
Она на мгновение смешалась, затем пересилила себя и спросила напрямую, не слышно ли чего о сыне его хозяина.
Петро внимательно взглянул на неё из-под кустистых бровей, удивлённо почесал морщинистый подбородок, заросший седой щетиной. Долго он молчал, вглядываясь в её лицо и пытаясь, видно, угадать, с какими намерениями спрашивает она о мальчишке, потом негромко произнёс:
– Хотел бы я сам знать, где он да что с ним сталось... да не знаю. Уехал он в конце мая – и больше я о нём не слыхал. Жалко мальчонку, что и говорить... тяжело в большом городе выжить, в люди выбиться...
– И письма не прислал? – упавшим голосом осведомилась девочка.
Петро покачал головой.
– Да кто я таков, чтобы он, хозяйский сын, письма мне слал?
– А его отец... может, ему что-то известно?..
– И ему неизвестно.
– Дмитрий говорил... что он хотел будто бы в полицию на него заявить... заявил?
– Заявил. Да и полиция не особо усердствует... можа, и ищут они его... а можа, и нет.
Илинда опустила голову. Долго стояла молча, не зная, что сказать, о чём ещё спросить. Потом наконец выдавила:
– А можно... можно я буду наведываться время от времени... узнавать... вдруг будут какие-то новости?
– Где живёшь-то? – поинтересовался дед.
– В приюте.
– В приюте?
– Да. А что тут удивительного?
– Да нет... ничего. Ну так случись что, я тебя сам найду, так уж и быть. Как зовут-то хоть?
Илинда назвала себя.
– Найду, если что, – кивнул Петро, снова принимаясь за свою работу – он засыпал опилками обрезанные чуть не до корня розовые кусты и прикрывал их лапником.
Илинда растерянно стояла и смотрела, как медленно движутся его сморщенные, натруженные, высохшие коричневатые руки, на которых вздувались синие вены, и не знала, уйти ей или задержаться. Спрашивать вроде было больше не о чем... и всё же она спросила:
– А вы не обманываете? Вам действительно ничего о нём не известно?
Петро обиженно вздохнул и неодобрительно взглянул на неё исподлобья.
– Мала ты ещё, чтоб старого человека в неправде уличать, – назидательно проговорил он. – Неведомо мне о нём ничего, а если что ведомо станет, о том, так и быть, тебе сообщу. А пока – прощевай!
Опустив голову, Илинда направилась по дорожке обратно. Когда она подошла к ограде, та показалась ей гораздо выше, чем раньше, и она только подивилась самой себе, когда вспомнила, как легко, одним прыжком перескочила её всего лишь четверть часа назад... С трудом перелезла она за ограду, спрыгнула на улицу и отправилась к приюту.
На душе её было тяжело.
И всё же с того дня она стала спокойнее. Её успокаивало то обстоятельство, что она исчерпала до конца все немногие возможности разузнать о Ламском, что только были доступны ей. Она сделала всё, от неё зависящее. Сделать больше было попросту не в её власти. Теперь ей оставалось только одно – ждать. И хотя вполне возможно, что ожидание – самое худшее наказание, которое когда-либо ниспосылалось небом человечеству, очень часто случается так, что это – единственный возможный выход, единственное, что остаётся.
«Что ж, – с тяжёлым сердцем сказала себе Илинда, медленно переставляя ноги и направляясь к приюту. – Деваться некуда. Буду ждать. Быть может, однажды удача улыбнётся мне... Быть может, однажды он появится сам. Ведь он обещал... Нужно просто набраться терпения. Нужно просто ждать».
...Хрустел под ногами тонкий ледок, которым были подёрнуты лужи на тротуаре, сухо шелестела побитая морозом, почерневшая трава вдоль обочин.
Низкое облачное небо полнилось тоскливыми криками улетающих птиц.
Илинда возвращалась в приют.

Декабрь выдался суровым – то снег, то метели, то сухая безветренная морозная погода.
В начале декабря в Кентайском приюте появилась новая воспитанница, и поселили её в комнате номер двенадцать. С появлением в приюте Кристины Бергер в более-менее дружной компании наметился первый серьёзный конфликт, грозивший перерасти в нешуточное противостояние, причём, непосредственной вины в том новой девочки не было вовсе.
...Илинда сидела у окна, на своей кровати, поджав под себя ноги и укутавшись в старую дырявую шаль, и читала книжку, Мишель и Юли о чём-то шушукались в углу, когда в коридоре раздались шаги и вслед за этим дверь их комнаты отворилась. Все трое разом оторвались от своих занятий и подняли глаза.
На пороге стояла толстая нянечка. В одной руке она держала небольшой потёртый чемодан, другой подтолкнула в комнату худенькую девочку с двумя короткими хвостиками, напоминающими метёлки. Девочка хмуро и испуганно смотрела вокруг беспокойными зелёными глазами, выделявшимися на её бледном осунувшемся лице.
– Это новая соседка ваша, – объявила нянечка, тяжело отдуваясь и ставя чемодан на пол. – Её зовут Кристина Бергер. Она будет жить с вами! – и добавила девочке, истуканом застывшей возле порога: – А ты располагайся. Ничего, привыкнешь.
Нянечка ушла, у неё и без того было много хлопот.
Мишель тутже подступила к новенькой. Видимо, сразу решила показать ей, кого следовало бояться и уважать в дальнейшем.
– Меня зовут Лоретта Мишель, – снисходительно оглядев Кристину вдоль и поперёк, объявила она, незаметно тряхнув головой так, чтобы затанцевали в ушах серебряные серёжки. – Это Юли, моя подруга. – Небрежный кивок в сторону Юли. – А там, у окна, Илинда.
Кристина исподлобья смотрела на них и молчала, не двигаясь с места.
– Тебя, значит, Кристиной зовут? – спросила Мишель.
Ответа на её вопрос не последовало. Новенькая молчала.
– Сколько тебе лет? – вновь обратилась к ней Мишель. – Да не молчи! Со мной молчать бесполезно, поняла? Так сколько же тебе лет?
Девочка что-то промычала в ответ.
– Сколько? – по-командирски уперев руки в бока, переспросила принцесса Кентайского приюта. – Громче говори. Пищишь – ничего разобрать невозможно.
– Девять.
– Так много? На вид тебе больше семи не дашь! Ведь правда, девочки?
Юли подобострастно закивала в подтверждение и захихикала, прикрыв рот рукой; Илинда неодобрительно глянула на Мишель и буркнула:
– Какое это имеет значение...
Пропустив её реплику мимо ушей, Мишель снова повернулась к новенькой.
– Значит, ты у нас – Кристина?
– Да.
– Что у нас в чемодане, Кристина?
– У вас... в чемодане?
– Ну да, у нас, у нас. Вот в этом чемодане, который стоит сейчас у твоих ног. Что там? Только не надо уточнять, что этот чемодан не наш, а твой... раз ты теперь – наша, то и чемодан наш, у нас здесь всё общее, нравится это кому или нет. А теперь поведай нам о том, что находится в нашем чемодане.
– Там моя одежда.
– Так много? И красивая?
– Н-не знаю.
– Как это – не знаешь? Ты, наверное, просто дурочка, раз не можешь ответить, красивая у тебя одежда или нет.
– Мне нравится – и всё! – сдвинув светлые брови, вдруг огрызнулась девочка, зло взглянув на допросчицу и ногой отодвигая чемодан за спину.
– Фу-ты ну-ты! – присвистнула от удивления Мишель. – А мы гордые, оказывается! С характером! Да? Ты мне это брось. Здесь, у нас, только один характер. Мой. Поняла? А ну, покажи-ка свои платья!
– Не покажу!
– Не покажешь? Ты смеешь отказываться, когда тебе приказываю я?!
– А нечего мне приказывать!
– Немедленно покажи одежду, что у тебя в чемодане!
– Я чемодан не сумею открыть...
– Неумёха! Смотри-ка, Юли, она даже свой собственный чемодан открыть не может! Ну, разве это не смешно? А с кем же ты жила, если тебя определили в наше царство-государство?
И тут весь пыл Кристины угас. Она сникла, словно её ударили, и опустила глаза. Плечи её поникли. Она набрала побольше воздуха, стараясь крепиться, и всё же на глазах её выступили непрошеные слёзы, которым она упорно не желала позволить пролиться.
– Я спрашиваю, с кем ты жила до того, как попала в приют? – не отставала Мишель, заложив руки за спину и неспеша нарезая вокруг новенькой круги, заходя то справа, то слева. – Да говори ты громче и не бубни себе под нос, ты ужасно раздражаешь меня своей манерой разговаривать. С кем ты жила? С мамой?
– Да.
– Ты жила в Кентау?
– Да.
– А почему же ты оказалась в приюте? Где твоя мама? Наверное, бросила тебя? Да ведь? Бросила?
– Она... она умерла.
Кристина еле удержалась от слёз, когда заговорили о её матери, и отчаянно кусала губы, чтобы не заплакать.
– Когда умерла? – Мишель, надо отдать ей должное, постаралась сменить тон на более дружелюбный и доверительный, узнав, что мать девочки умерла и та осталась совершенно одна на свете, хотя особого сочувствия эта информация в её душе не вызвала – они все здесь были сиротами, и мало у кого здесь имелись близкие люди, которых интересовала бы выпавшая им доля. И ничего смертельного она в этом не находила. Все они живы-здоровы, ни один ещё не пропал с горя...
– На прошлой неделе.
– Её уже похоронили, да? Няню Полину похоронили на второй день, когда она концы отдала. Какая она страшенная была... вся чёрная, девочки подтвердят. И твою мать уже похоронили?
– Угу.
– Ты там была, видела её?
– Угу.
– Уй, страшно смотреть на мертвецов, правда? Я к няне Полине даже не подошла, только разочек издали взглянула – и всё. Такая жуть... А ведь при жизни она меня больше всех любила... терпеть не могу мертвецов! Я их боюсь до одури! Да не реви ты, не реви! Эй, чего ты? Скажи-ка лучше, куклы у тебя есть? Нет? Конечно, у меня и то нет. Слушай, а где ж ты спать будешь? У нас здесь только три кровати. Вон смотри: у окна – Илиндина, в том углу – моя, а в этом, тёмном, за шкафом, - Юлина. Где ты будешь спать?
– Не знаю, – сквозь всхлипывания пролепетала девочка, утирая дрожащими кулаками покрасневшие глаза; от воспоминаний об утраченной матери и от мысли, что ей негде будет даже голову приклонить, она почувствовала себя ужасно одинокой и самой несчастной на свете.
Мишель, вновь ожесточившись при виде её слёз (надо же, какая – чуть что, сразу сопли распускает!) довольно подмигнула примостившейся рядом Юли и открыла было рот, чтобы ещё что-то сказать, но тут молчавшая до той поры Илинда встала, взяла за плечи плачущую Кристину, увела её к окну и усадила на свою кровать, заправленную выцветшим одеялом.
– Не обращай на них внимания! – сказала она, устроившись рядом на деревянном стуле и положив на колени недочитанную книгу. – И успокойся. Не надо думать о плохом. Не обращай внимания на Мишель, на самом деле она не такая злая, какой хочет иногда казаться. У нас здесь ни у кого нет ни отца, ни матери, а если и есть, то нам о них ничего не известно. Если тебе негде будет спать, я уступлю тебе свою кровать, а сама посплю на полу, мне не трудно.
Мишель громко пренебрежительно фыркнула в ответ на такие речи и отчётливо, чтобы все слышали, произнесла, подчёркивая каждое слово:
– Ах, ах! Тоже мне, добрая самаритянка! Утешительница! Потом скажут, что это мы её расстроили и до слёз довели, так ведь? – обратилась она к Юли, и та быстро закивала, снова стремясь выказать полную солидарность с Мишель; вдруг ожесточившись – и в какой-то мере ожесточение её было оправданным, Мишель добавила громко, чтобы слышала новенькая: – Подумаешь, мамочку она потеряла! Я свою вообще не помню и понятия о ней не имею, и то никогда не плачу! Я бы свою мамочку, может, и видеть не пожелала бы, доведись мне с ней встретиться... а эта... раскисла, ха! Неженка!
Услышав её ядовитые слова, Кристина закрыла лицо руками и отвернулась. Илинда не стала её успокаивать, справедливо посчитав, что той сейчас необходимо выплакаться, но и читать она тоже не стала и лишь сидела на своём стуле, прижимая к себе книгу и подтянув колени к подбородку, и отрешённо смотрела прямо перед собой.
Выплакавшись и немного облегчив душу слезами, Кристина понемногу замолкла.
Илинда не заговаривала с ней, и какое-то время они сидели молча, затем девочка что-то спросила, Илинде пришлось ответить, но ответ её вышел коротким и неохотным, она явно не тяготилась своим уединением и ей было всё равно, приобретёт она подругу или недоброжелателя в лице новой соседки, но та была благодарна ей за вмешательство и заступничество и, недолго думая, высказала искреннее пожелание, что со временем они подружатся. Илинда неопределённо пожала плечами и ничего не ответила.
Вечером в комнату номер двенадцать внесли ещё одну кровать со всеми постельными принадлежностями и поставили её у второго окна – спинкой к нему.
Перед сном Кристина долго расспрашивала Илинду о приюте, о воспитателях и воспитанниках. На Мишель и Юли она не обращала никакого внимания, демонстративно не смотрела на них и не заговаривала с ними, словно их и вовсе не существовало.
Мишель было неприятно, что Илинда спокойно рассказывает Кристине о приютской жизни и что ей дела нет до того, одобряет Мишель её поведение или порицает. Илинда считала, что раз теперь Кристина будет жить с ними в одной комнате, то они должны установить с ней добрые отношения, но у Мишель оказались свои планы на Кристи – она надеялась из новой девочки сделать себе вторую горничную. А так как Кристи оказала ей решительное сопротивление, то Мишель вознамерилась объявить ей бойкот – чтобы поняла, кто в доме хозяин. Да и Илинду, которую она считала своей подругой, она не собиралась уступать кому бы то ни было; её задевала за живое мысль, что Илинда может дружить с кем-то кроме неё; она считала своей непререкаемой собственностью и Илинду, и Юли, и самоё подозрение о том, что одна из них может отбиться от неё и выказать собственную волю, возмущала её до глубины души.
Неприятна ей была и реакция Макси. Когда они появились в столовой в сопровождении новой девочки и он узнал, что она теперь будет жить в комнате номер двенадцать, он принёс ей стул и пригласил за стол, который занимала их компания в течение многих лет. И заявил, что раз так вышло, то они рады будут принять Кристину в свою компанию.
– А моё мнение уже не учитывается? – стараясь скрыть распиравшую её ярость за напускным безразличием, усмехнулась Мишель. – А мнение Панчо, Юли? Может, мы не горим желанием видеть в своих рядах посторонних? По какому праву ты решил один за всех, Макси?
Макси растерянно взглянул на неё.
– А разве вы против? – удивлённо спросил он, переводя взгляд с одного на другого.
– Лично я вовсе не против, – заявила Илинда, с вызовом поглядывая вокруг.
– А я против! – отчётливо проговорила Мишель, со звоном бросая ложку в тарелку и обеими руками обхватив кружку с горячим чаем, отогревая о её бока замёрзшие вдруг ладони. – И я не допущу никого чужого в нашу команду! Панчо, ты что думаешь?
Панчо, пунцово покраснев и опустив глаза, невнятно проворчал о том, что считает нужным поддержать Мишель; Юли закивала гладко причёсанной тёмной головой, лихорадочно блестя глазами. Перегнувшись через весь стол, совершенно игнорируя притихшую Кристину, которая чувствовала себя очень неловко и молчала, не зная, что предпринять, Мишель приблизила своё лицо к Макси и прошипела:
– Большинство – против! Нас – трое, а вас – всего двое, ты да Илинда. И клянусь, я не допущу самоуправства с вашей стороны! Нам и без неё было неплохо... и ей с нами – не место! Нас и так пятеро! Это уже – много! Шестого намерены добавить? А там и седьмого, и восьмого... давайте, собирайте всех подряд!
Макси потрясённо глядел на неё, не зная, что сказать в ответ на такое заявление. Он не видел ничего дурного в том, что их будет шестеро, и откровенная грубость со стороны Мишель покоробила его. Илинда встала из-за стола.
– Просто Кристина не выказала тебе должного почтения, вот ты и ополчилась на неё, – негромко обратилась она к Мишель. – Ты терпеть не можешь, когда тебе перечат, когда тебе не подчиняются. Когда не спешат поклониться тебе только за то, что ты – это ты. Вот ты и взъелась на неё. Это плохо... это неправильно, Мишель! Пятеро, шестеро – какое это имеет значение? Раз уж она отныне живёт с нами в одной комнате... я не собираюсь ссориться с ней в угоду тебе, потому что она не сделала нам ничего плохого, но и с тобой ссориться из-за твоих заблуждений я тоже не намерена. Знай, что бы ты ни сделала и ни сказала, я не стану с тобой ругаться. Но и поступать по-твоему я тоже не стану.
Она взяла свою пустую тарелку и кружку и пошла относить на мойку. Кристина торопливо допила чай и побежала её догонять.
Несмотря на протесты Мишель, Кристина всё-таки осталась с ними. И получилось это само собой.
Они вместе играли в снежки на улице, вместе катались с горки, вместе клеили из цветной бумаги ёлочные украшения, вместе шли на завтрак, обед или ужин и сидели за одним столом в столовой. Они учились в одном классе и вместе делали уроки после школы. А вечерами Кристина отправлялась с Илиндой, Юли и Мишель в холл, куда приходили Макси и Панчо, и они устраивались все вместе на подоконнике, наблюдая, как темнеет за окном, грелись о проходившую под окном батарею, на которой с таким удобством можно было разместить ноги, и проводили время в разговорах.
И всё же Мишель не желала смириться с существующим положением вещей. Её уязвляло, что никто не посчитался с её мнением. Она теперь нечасто высказывалась напрямую, но исподтишка прилагала все усилия, чтобы кольнуть побольнее Макси, Илинду или Кристину, и не особо выбирала средства.
Всеми возможными способами она стала стараться поссорить Илинду с Кристиной, но Илинда также не терпела над собой ничьей власти, как и сама Мишель, и не собиралась ссориться с новой знакомой в угоду кому-то, даже Мишель, с которой они вместе выросли, с которой были неразлучны с младенчества. Ей казалось странным, почему она должна выбирать между Мишель и Кристиной, и она не собиралась выбирать ни одну из них.
Тогда Мишель стала открыто требовать, чтобы Илинда перестала разговаривать с новенькой, но Илинда ответила решительным отказом. Мишель возмутилась до глубины души и заявила, что если она немедленно не поссорится с Кристиной, то сильно пожалеет об этом. Илинда не раз пробовала объяснить ей, что если Кристи будет с ними, это никому не встанет в ущерб. Но Мишель грубо обрывала её и заявляла, что не намерена терпеть самоуправства. Однажды они крупно повздорили и долго не разговаривали друг с другом. Вернее, это Мишель не разговаривала с Илиндой, а та время от времени пыталась примириться с подругой, и очень огорчалась, если у неё это не всегда получалось.
Прошло довольно много времени, прежде чем Мишель смирилась с появлением в их жизни нового человека. И всё-таки она не оставила идею однажды подчинить себе всех троих: и Илинду, и Кристину, и Макси.
Шли дни, все попытки Мишель установить свою власть заканчивались неудачей, и, обозлившись, она принялась без устали подстраивать им мелкие пакости, стараясь, чтобы её в этих пакостях даже не заподозрили. Но серьёзных ссор пока не случалось – может быть потому, что для них не находилось серьёзного повода.
Кристи, привыкнув к новой обстановке, возмущалась недобрыми выходками соседки, она больше не выказывала былого малодушия и быстро научилась отвечать ударом на удар. Макси словно бы и не замечал намечающегося раскола. Илинду же сильно угнетало изменившееся к ней отношение Мишель.
Постепенно Илинда и Макси по-своему привязались к Кристине. Им нравился её открытый общительный характер, её честность и прямодушие, нравилась её непосредственность. Кристи нисколько не походила на непостоянную, вспыльчивую, а порой и двуличную Мишель или на подлипалу Юли, никогда в жизни не имевшую собственного мнения.
Все четыре обитательницы комнаты номер двенадцать учились в одном классе, и если Мишель по-прежнему делила место за партой с Юли, то Илинда теперь сидела с Кристиной, а не одна, как раньше. Панчо учился вместе с ними, Макси был на год старше.
Несмотря на то, что произошёл первый небольшой раскол в их маленьком кружке, до полного разрыва дело не доходило. В конце концов, ссоры и примирения являлись для них делом обычным. И не имело особого значения, по какому поводу они затевались. К примирениям стремилась Илинда, не особо противилась им и Мишель. Ей непременно хотелось обратить на себя внимание Максима Лапорта, и она прекрасно понимала, что если допустить окончательный разрыв, он, вне всяких сомнений, останется во враждебном лагере. А этого допустить она никак не могла. Смириться с этим казалось ей попросту невозможным. И она терпела. Считая, что ради Макси имеет смысл терпеть.

На Новый год и Рождество в Кентайский приют, как обычно, притащили полные корзины со снедью и короба с вещами: по заведённой в городке традиции, перед праздниками добровольцы с небольшими тележками обходили все дома и собирали для приюта продукты, вещи, игрушки и книжки – и каждый давал то, что мог дать. В честь праздников люди охотно делились кто чем мог с обездоленными ребятишками, а те целый год ожидали зимних торжеств как чуда.
В большом спортивном зале поставили ёлку – Силантий с мальчишками постарше специально ходили за ней на холмы на лыжах. Выбирали самую высокую, самую раскидистую, и мальчишки, удостоенные великой чести, надолго становились героями и вызывали всеобщую зависть – каждый хотел оказаться на их месте.
Задолго до Нового года начинали готовиться к празднику: делали ёлочные украшения из бумаги, из желудей и мелких ольховых шишек, нанизывали на длинную нитку ягоды рябины, чтобы получились бусы, клеили цепочки из цветной бумаги, вырезали снежинки из блестящих обёрток из-под чая, которые воспитатели заботливо собирали весь год. Каждый из ребят стремился вырезать самую красивую снежинку, каждому хотелось склеить самую длинную цепочку.
Ёлку наряжали все вместе: каждый вешал на неё украшения, которые сделал сам; лишними цепочками, снежинками и звёздочками украшали зал. Получалось очень красиво. На дверях и стенах красовались гирлянды, сплетённые из еловых и сосновых веток, украшенные шишками, перевитые лентами.
В комнатах тоже размещали по углам и подоконникам сосновые ветви, от которых исходил смолистый хвойный аромат, и это само по себе вызывало ощущение близящегося праздника; все становились радостными и оживлёнными, и даже метелям и морозам рад был каждый – ведь какой Новый год без мороза, какое Рождество без снегопада?
Двадцать четвёртого декабря вокруг ёлки расставляли столы, ставя их в общую линию, чтобы получился один длинный стол, и выгружали на него пироги, лепёшки, яблоки, конфеты, булки, румяные рождественские караваи – всё то, чем оделили их щедрые жители городка. Были здесь и домашние пирожки, и жареная рыба, и свежий сыр – всё своё, натуральное, а потому невероятно вкусное. Вечером все воспитанники приюта рассаживались за стол и принимались за шикарный праздничный ужин. Каждый брал, что хотел; у каждого глаза разбегались от обилия-изобилия, невиданного в нищих приютских стенах в обычные дни; каждый старался втихаря набить карманы про запас. В рождественский вечер разрешалось пошуметь и поиграть возле ёлки, под которую складывали привезённые игрушки и книжки, и каждый брал себе что-нибудь по душе. Время от времени то один, то другой воспитанник подбегал к столу и принимался выбирать, чего бы ещё отведать. На следующий день очень многие начинали жаловаться на неизменную боль в животе – не привыкшие к обильной пище, они просто-напросто становились жертвами переедания, но едва проходило недомогание, они вновь бежали к столу за новой порцией угощения. Сластей и копчёностей обычно хватало до самого Нового года, и большой стол убирали из зала только тогда, когда с него исчезала последняя булочка.
Помимо вкусностей к празднику, обычно удавалось разжиться и крупами, мукой, картошкой, капустой и овощами, овощи обычно привозили большими сетками, припасёнными специально для приюта, и полупустые приютские кладовые начинали ломиться: все полки в погребе заполнялись доверху. Продукты, конечно, старались экономить, растянуть на возможно более долгий срок, но всё же это было огромным подспорьем для Кентайского приюта.

Зимой ребятня с удовольствием проводила время на улице: играли в снежки, катались на горке, которую соорудили и залили старшие мальчики; когда снег был мокрый – лепили снеговиков. Во внутреннем дворе возле сараев снегу зимой наметало под самые крыши, и когда не видели воспитатели, ребятишки залезали на крыши, бродили по самому коньку, скатывались с крыш как с горки или прыгали вниз, словно с трамплина, увязая в огромных сугробах чуть ли ни с головой. Правда, Силантий потом неизменно обнаруживал следы, которые невозможно было скрыть при всём желании, и начиналось дознание, которое обычно ни к чему не приводило, так как никто не спешил сознаваться в преступлении, и те, кто видел, не спешили выдавать своих товарищей, зная, что и они их не выдали бы ни при каких условиях. Мама Анна вынуждена была ограничиваться строгими выговорами для острастки, но уследить за двумя сотнями ребятишек воспитатели были просто не в состоянии, и всё постепенно возвращалось на круги своя.
Мишель залезала на самые высокие крыши, бесстрашно бегала по ним, обгоняя мальчишек, и старалась прыгнуть с крыш в снеговые сугробы дальше всех.
Илинда любила выкопать в сугробе пещерку и, лёжа в ней, думать о чём угодно: никто не мешал, не отвлекал, никто не знал, где она есть, и ни один звук не доносился сквозь толщу снега; даже если рядом смеялись и визжали от восторга другие дети, Илинда не слышала ничего, настолько полной была звукоизоляция, созданная природой. Она никак не могла понять, почему так происходит и от чего такой феномен зависит, но долго не зацикливалась над вопросами, ответы на которые найти не могла, и старалась просто принимать всё, как есть.
Она любила зиму не меньше, чем лето. В каждом времени года было что-то своё, особенное и неповторимое, за что его просто невозможно было не любить. А может, это в характере девочки было что-то особенное, позволявшее ей замечать лучшую сторону во всём, на что бы она ни взглянула.
Единственное, в чём она никак не могла найти прелести, так это в школьных занятиях. Учиться она не любила и еле-еле тянулась на тройки, заставляя себя зубрить уроки. Многие предметы ей были интересны и давались легко и просто – она любила историю и биологию, ей нравились география и литература, но все точные науки не давались ей вовсе, какие бы она ни прилагала усилия, и в конце концов она перестала страдать по этому поводу.
Мишель училась на круглые пятёрки. Для неё это был вопрос чести.

Ещё одним праздником, который в приюте любили и ждали, была Пасха.
На Пасху тоже собирали пожертвования с жителей Кентау, и пожертвования эти были не менее щедрыми.
Даже служба в часовенке, которую проводил старик-священник, казалась какой-то яркой, светлой; на Пасху всегда стояла чудесная погода, всегда светило солнышко, и не просто светило – играло в небе. Макси и Панчо тайком от воспитателей уходили из приюта и с большими сумками обходили могилки, собирая с них конфеты, куличи, печенье, плюшки, пироги и яблоки – всё то, что по традиции клали на могилы родных и близких приходившие навестить их в светлый праздник. Добычу свою ребята относили в шалаш на холмах – там было прохладно и можно было не беспокоиться, что печёности быстро зачерствеют, а конфеты растают от солнца, или прятали в овраге за приютом. Помимо сладостей, они набирали по пакету варёных яиц, крашенных луковой шелухой – с солью или без, яйца были отменно вкусны. Каждый вечер компания устраивала себе небольшие праздники – то на холмах, то в овраге, то на берегу за обрывом.

В этом году Мишель отправилась на кладбище вместе с мальчишками. Илинда тоже была не прочь пойти, но у неё сильно болело колено, которое она разбила накануне, упав на ступеньках крыльца, ходила она с большим трудом, и Макси заявил, что им вполне хватит того, что соберут они втроём. Кристина не горела желанием прогуляться до могилок с какими бы то ни было намерениями. Ведь где-то там покоилась её мать, которая умерла всего лишь несколько месяцев назад; и ей было тягостно даже подумать о возможности пойти вместе с ребятами. Юли, которая до жути боялась покойников, вообще сделала вид, будто её ни в коей мере не касается вопрос о том, кто отправится собирать конфеты и куличи, и уткнула нос в тетрадь, зарывшись в спасительные бумажки.
Макси, Мишель и Панчо ушли из приюта рано утром. Они прихватили из чулана под лестницей самую вместительную корзинку и мешок, который брали с собой, когда отправлялись за яблоками на дачи.
Илинда расстроилась и разобиделась до слёз оттого, что ей велено было дожидаться дома, оттого, что Макси отказался взять её с собой, и с досадой смотрела на свою распухшую до безобразия коленку – временами ей нестерпимо хотелось стукнуть себя кулаком по этой коленке, стукнуть изо всех сил, чтобы та ещё больше заболела... но делать этого она всё-таки не стала.
Выбравшись в степь и устроившись на мягкой травке за проломом, Илинда и Кристи принялись поджидать возвращения экспедиции. Им было прекрасно известно, что явятся они именно с этой стороны, что нипочём не станут стучать в сторожку и просить Силантия впустить их – во-первых, потому что возвратятся они наверняка не с пустыми руками, а во дворе играет приютская ребятня – не делить же на всех; а во-вторых... во-вторых, Силантий непременно поругает их, что без спроса убегали в город.
Девочки сидели на невысокой обочине, шедшей вдоль садовой ограды со стороны степи. Прямо перед ними вилась утоптанная стёжка, петлявшая средь густой травы. Юли с ними не было. Они её с собой не позвали. Просто потому, что ни у Илинды, ни тем более у Кристины, которая её на дух не выносила, не было ни малейшего желания смотреть лишний раз на её физиономию.
Ярко пригревало лучистое весеннее солнце, шаловливый тёплый ветерок игриво шелестел в траве.
Степь благоухала, воздух полнился гудением майских жуков и пчёл, стрекотанием кузнечиков, жужжанием насекомых.
Ближе к полудню ветки кустов, которые густо разрослись в саду, прикрывая пролом, тихонько раздвинулись и в степь бесшумно выскользнула Юли. Покосившись на неё, Илинда пробормотала:
– Ну, значит, и правда уже идут. У Юли такой нос... никогда не подводит. Издалека еду чует...
Кристина прыснула со смеха, прикрыв ладонью рот, но Илинда не шутила – за долгие годы знакомства с Юли она успела не один раз убедиться в её феноменальном, почти собачьем, чутье – и можно было не сомневаться: если где-то появилась Юли, то там вскоре появится еда.
Скоро и вправду явилась, ужом вывернувшись из-за поворота ограды, взволнованная, сияющая от радости Мишель. Она тащила корзинку, полную конфет и печенья. Корзинка оттягивала её руку, тащить было нелегко, и она то и дело меняла руки, перекладывая тяжёлую кладь из одной руки в другую.
Девочки вскочили и поспешили ей навстречу. Мишель счастливо засмеялась, глядя, как вытянулись от удивления их лица.
– Что, молодец я? – похвасталась она, желая, чтобы её похвалили, и похвалы не заставили себя ждать. Илинда, Юли и даже Кристина наперебой принялись восхищаться её удачей.
– А мальчишки отстали, – хитро улыбаясь, проговорила Мишель, присаживаясь на траву вместе с подругами и устало вытягивая гудевшие от усталости ноги и подтаскивая к себе поближе корзинку.
– Отстали? Но почему? – встревожилась было Илинда, но Мишель только засмеялась и махнула рукой.
– А вот явятся – сама узнаешь! – весело заявила она, хитро блеснув взглядом исподлобья. Выбрав по две больших конфеты, перевитых пёстрыми бумажными ленточками, она протянула каждой из подруг гостинец.
– Пока – только по две! – строго заявила она. – Вот явятся мальчишки, тогда можно будет и побаловать себя.
Конфеты оказались невероятно вкусные, шоколадные, с орешками, и такие большие, что можно было запросто наесться одной. Они были завёрнуты в блестящие и яркие обёртки, которые сверкали в солнечных лучах жёлтым и зелёным, голубым и красным, и было их в корзинке так много, что и не сосчитать... Одни представляли собою тяжёлые и длинные плитки, с самыми различными начинками и совсем без начинки, другие витками обвивали круглые деревянные палочки, чтоб удобнее было их держать, третьи изображали фигурки зверей и птиц, четвёртые были завёрнуты узелками и перетянуты серебряными нитками... Были здесь и разноцветные леденцовые зверушки на палочках, и простенькие карамельки, и большие лимонные шарики с помадкой внутри, густо посыпанные сахаром и завёрнутые в фольгу...
– Можно потрогать? – отчего-то шёпотом спросила Юли и с благоговением погрузила обе руки в сияющее великолепие шоколада, миндаля и орехов, блаженно прикрыв глаза и втягивая носом воздух, который, казалось, вмиг пропах шоколадом.
Мишель ревниво отодвинула корзинку в сторону.
– Перемнёшь конфеты, они и так немного подтаяли, пока я их несла, – недовольно произнесла она, убирая корзинку в пролом, в густую тень кустов, где было прохладно и не пекло так сильно солнце. – Потерпи. Придут Макси и Панчо, вскипятим чай, чтобы всё как у людей было... вот тогда можно будет и к конфетам приступить. Нечего их зазря лапать!
Юли тихонько отодвинулась подальше от Мишель. Время от времени она бросала быстрый и жадный взгляд на заветную корзинку, видневшуюся за выпавшими кирпичами, и вздыхала с каждым разом всё тяжелее – сладкий дух, исходящий от её содержимого, не давал ей покоя, кружил голову, не позволял думать ни о чём ином.
...Макси и Панчо явились через полчаса. Они волокли почти полный мешок, придерживая его за углы, и весело переглядывались, пересмеивались, довольные и счастливые. Они тихонько крались по степи под самой оградой, стараясь, чтобы их случайно не заметил кто-нибудь из воспитанников приюта, не имеющий к их компании никакого отношения.
Девочки, завидев их, вскочили, и бросились им помогать.
– Тихо, тихо! – замахал на них руками Макси. – Там наши во дворе в салочки играют, мы сейчас еле мимо ворот проскочили! – понизив голос, проговорил он, и, повернувшись к Панчо, добавил: – А теперь – бегом до оврага! Мишель и Кристи, вы – впереди. И побыстрее! Разведайте обстановку... если возле оврага кто из приютских шатается, свистите. Илли, ты иди потихоньку и не суйся помогать, без твоей помощи справимся. Юли... Ну, Юли пусть просто с нами идёт.
– Я возьму корзинку Мишель! – торопливо ухватив корзинку и прижимая её к себе обеими руками, быстро нашла себе дело Юли, и заторопилась следом за всеми, поминутно оглядываясь и проверяя, не прячется ли кто за кустами, не следит ли кто за ними.
Илинда, хромая, направилась к оврагу пешком. Она сильно отстала от остальных, но её это не особо волновало. Её занимал вопрос: каким образом им вскипятить чай, ведь в овраге разводить костёр рискованно, а если отправиться на пляжик... когда она ещё туда приползёт со своей ногой!
Макси встретил её на краю оврага. Они с Панчо успели спустить мешок вниз и отнести его в глубь оврага, где остальные уже занялись рассматриванием того, что было внутри, и Макси вернулся помочь Илинде спуститься по неровным выступам и глинистым рытвинам. Помощь его пришлась весьма кстати.
– Макси, – задала она волновавший её вопрос, нерешительно поднимая на него глаза. – И что же... из-за меня вы тоже без чая останетесь?
– Ничуть не бывало! – Макси дерзко вскинул голову.
– Но разве я дойду до пляжа? А здесь разводить костёр...
– Чем, по-твоему, занимаются сейчас Мишель и Кристи? Они разжигают костёр в самом дальнем краю оврага. Сейчас быстренько вскипятим чай и погасим огонь. И никто ничего не заметит! Тем более... не так уж и близко овраг от приюта, между оврагом и приютом – огромный сад... Да и ветер тянет совершенно в другую сторону, к реке... Не переживай, без чая мы сегодня не останемся!
Они медленно продвигались в сумрачном и прохладном ущелье оврага, местами поросшего низкорослым кустарником и теневыносливыми травами, тощими и длинными, карабкавшимися по глинистым откосам. Макси помогал Илинде идти, потому что дорога была неровной и уступчатой.
– Раньше я не замечала буераков! – прикусив губу, с досадой говорила она, сосредоточенно хмуря брови и глядя под ноги, чтобы не оступиться, стараясь выбрать место поровнее, чтобы можно было без опаски поставить больную ногу.
– Ну так! – хохотнул Макси, поддерживая её под локоть. – Мы все, пока здоровы, этого не замечаем, а случись что – и сразу каждую выбоинку на дороге будешь чувствовать так, словно она является самой большой ямой на свете, через которую совсем непросто перебраться. Смотри, вот мы и пришли!
Чувствуя, что сильно продрогла в сыром, тёмном и прохладном извилистом каньоне, Илинда отодвинула в сторону ветви акации и  выбралась наконец на широкую прогалинку, по которой скользили солнечные лучи; воздух сразу потеплел, сырое дыхание подземелья осталось позади, за спиной. За поворотом высокой отвесной стены слышались приглушённые голоса Кристины и Мишель, которые прилаживали над огнём чайник. У основания этой стены, прямо на земле, густо затянутой ярко-зелёным мхом, словно прохладным ковром, были высыпаны огромной кучей принесённые мальчиками булки, витушки, плюшки, с маком и с повидлом, с начинкой и без начинки. Были здесь пирожки, и сладкие, и несладкие, были куличи, покрытые густой сахарной глазурью, были пряники и пышки, были самые разные конфеты – и шоколадные, и карамель, и леденцы. Отдельной горкой лежали штук пятьдесят – шестьдесят крашеных яиц; были они самых разных оттенков: одни были окрашены луковой шелухой в густой и тёплый жёлто-коричневый цвет, другие – специальными пищевыми красителями. Юли сидела в сторонке, обхватив худыми руками острые коленки, и не сводила взгляда с этой кучи добра, словно загипнотизированная ею. Глаза её светились, как светятся глаза голодного волка в зарослях чилижника, когда он, затаившись, смотрит, как гонит мимо него пастух тучное стадо...
Панчо старательно выбирал пирожки и плюшки и раскладывал их отдельными горками, чтобы проще потом было брать, кому что приглянётся.
Четверть часа спустя чайник вскипел, костёр погасили, чтобы не чадил зазря, и праздник начался. Ребята чистили яйца, передавали друг другу спичечный коробок с солью, и с аппетитом ели. Закусывали пирожками. Пирожки попадались и с картошкой, и с капустой, и даже с грибами. Когда приступили к чаю, то здесь выбор – с чем его пить? – оказался настолько велик, что пришлось каждому выпить кружки по две-три, чтобы и конфет отведать, и булочек сладких, и куличей...
– Вот так мы всегда празднуем Пасху, – деловито жуя кулич, обратился Макси к Кристине, которая от восторга потеряла дар речи.
– И продолжается она у нас самое меньшее несколько дней, – добавила Илинда, разворачивая очередную конфету и откидывая с неё прилипшую веточку ярко-зелёного мха, – пока не закончатся последние крохи.
– Как здорово... – с набитым ртом пробормотала Кристи. – Честно сказать, я никогда в жизни не видела столько вкусных вещей разом!
– Поживёшь с нами – и не такое увидишь! – со смехом пообещал Макси.
– Ну да! – подколола Мишель. – Если ты ещё один подвал придумаешь...
Все, кроме Кристины, засмеялись, поняв, на какой подвал намекала Мишель. Кристина непонимающе смотрела то на одного, то на другого, не решаясь спросить, отчего они смеются.
– А что? И придумаю! – просмеявшись, заявил Макси. – Или сомневаешься в моих способностях?
И снова раздался взрыв смеха. Потому что в способностях Максима Лапорта не сомневался никто. Все считали его гениальным. Вслед за ним самим. Впрочем, считать так у них были все основания. Благодаря выдумкам Макси они почти никогда не сидели голодными. Он и впрямь был способен из воздуха достать кусок хлеба.
В этом году Пасха для ребят продолжалась целую неделю.

Мишель не уставала исподтишка цеплять Кристи всякий раз, как предоставлялась ей к тому возможность. Она с первого дня невзлюбила новенькую и, хоть и старалась скрывать свою неприязнь, была рада подстроить ей какую-нибудь пакость.
Мишель не простила Кристине, что та посмела пойти ей поперёк, не простила ребятам, что они приняли в компанию Кристину, несмотря на то, что она, Мишель, была против; её раздражало, что к новенькой и Илинда, и Макси относятся так, словно она тут и была; ей страшно не нравилось, что Кристи при каждой её нападке решительно выпускает коготки, показывая, что не намерена никому спускать обиды и не потерпит и намёка на наглость ни с чьей стороны. И ещё больше злило и оскорбляло её, что ни Макси, ни Илинда не видят в её поведении ничего особенного и считают, что так и должно быть. Панчо и Юли, конечно, держали сторону Мишель... но их мнение волновало её в последнюю очередь. Она прекрасно знала, что они не имеют своей воли, не имеют собственных убеждений и всегда соглашаются с ней; порой её сильно раздражало их шакалье угодничество, порой всё сильнее одолевало её желание огреть палкой по загривку одного или другую... но она сдерживалась всякий раз, когда у неё такое желание возникало, прекрасно понимая, что вряд ли они поймут, за что она их...
Однажды, желая подшутить над соседками, Мишель тайком подкинула Илинде в волосы сухих репьёв, которых набрала по осени полную коробочку и припрятала подальше – оказывается, не зря набрала она их! Кристине тоже досталась щедрая пригоршня... Дело было вечером, солнце уже село, и начало темнеть; они сидели на крыльце, на ступеньках, и Мишель, тихонько пересаживаясь с места на место, имела возможность незаметно сделать то, что задумала.
Заметили они репьи в волосах, когда собирались ложиться спать и расчёсывались на ночь.
Мишель притворно всплеснула руками и защебетала, давясь от смеха:
– Ой, девочки, и как же вас угораздило репьёв нацеплять! Ой, обсыпетесь теперь шелухой... Помнишь, Илинда, как мы с тобой точно так же прошлым летом намучились? Вот ведь напасть какая! Где вы лазили, где вы их отыскали?
Девочки терялись в догадках. Илинда не могла припомнить, чтобы сегодня хоть раз зацепилась за что-нибудь, что могло бы оказаться репейником. И подозрительно косилась на подругу – уж слишком хитро посвёркивала та карими глазками, уж слишком весёлый смех разбирал её отчего-то... Кристина выдирала из головы репьи, не жалея волос, и швыряла их в таз для умывания в углу комнаты, что-то сердито ворча сквозь зубы. Илинда, как ни старалась крошить поменьше, почувствовала, как начинают гореть и чесаться руки, усыпанные невидимыми щетинками-волосками.
Кристи тоже расчёсывала руки и шею и трясла волосами, чтобы вытрясти из них последние цепкие чешуйки, которые никак не хотели отцепляться.
– Я в прошлом году... тоже так вот... нахватала... на заброшенных дачах... Илинда, ты помнишь? Ужасное ощущение... всё горит и чешется немилосердно... никакого спасения! – прерываясь от душившего её смеха, выдавила Мишель, и у Илинды не осталось сомнений в том, что сегодня им с Кристиной удружила именно она, каким-то чудом разыскавшая в округе сухие репьи и от души угостившая их тайком.
Илинда не стала выяснять отношения. Она лишь взглянула на Мишель так, что той стало ясно – Илинда обо всём догадалась; в ответ на её взгляд Мишель только заливисто рассмеялась и развела руками – мол, понимай, как знаешь, и торопливо отобрала у Кристи расчёску, заметив, что та собирается вычёсывать из волос остатки репьёв.
– Ни в коем случае! Нет, нет и нет! – вскричала она, пряча расчёску за спину и гневно сверкая глазами. – На расчёске останутся чешуйки, и когда станут расчёсываться нормальные люди, то и им придётся страдать! Я не намерена чесаться из-за вас полночи! Спасибо огромное!
– Это кого ты тут нормальными людьми считаешь – себя, что ли, и свою собачонку? – вскинулась Кристина, пытаясь отобрать у неё расчёску, но Мишель подскочила к раскрытому окну и зашвырнула расчёску в кусты, выбросив её со второго этажа.
– Вот тебе! – злорадно вскричала она, смеясь в лицо разъярённой Кристине. – Пусть лучше утром я стану её в траве искать... но сегодня ты ею не воспользуешься! Вытряхивай как знаешь свои колючки! Нечего ими расчёску общую забивать!
Илинда попробовала под умывальником смыть с рук остатки репьёвых волосков, вызывавших зуд, но у неё плохо получилось. Тогда она достала из шкафа чистое платье себе и Кристи и хмуро бросила ей:
– Пойдём.
Кристи, которая подступала к Мишель с кулаками, готовая подраться с ней, обернулась и вопросительно уставилась на неё.
– Пойдём, – повторила Илинда, приоткрыв дверь и выжидая, когда Кристи присоединится к ней. – Да побыстрее... пока чёрный ход открыт. До обхода успеем на речку сбегать.
– На речку?! – поразилась Кристина. – Зачем?
– Предпочтёшь всю ночь чесаться? Тогда можешь оставаться. А я пойду. Просто так эту дрянь с тела не смоешь. Пойдём.
Кристи заметно струхнула. Бросив быстрый взгляд за окно, несмело передёрнула плечом.
– Так ведь... ночь же почти... темно на улице-то... – растерянно пробормотала она, сжимая руки.
– Луна светит, каждую травинку видно, – пожала плечами Илинда, которая вдоль и поперёк исходила все тропки в округе и не побоялась бы посреди ночи в полном одиночестве отправиться хоть на холмы, возникни такая надобность.
Кристина, побледнев, нерешительно направилась было вслед за Илиндой к двери; раздавшийся сзади издевательский хохот хлестанул её, словно кнутом.
– Струсила, что ли? – с презрением протянула Мишель, состроив страшную рожу ей вслед.
Кристи гневно обернулась.
– А вот и не струсила! – запальчиво крикнула она.
– А что ж не идёшь? Илинда хоть к чёртовой бабушке готова отправиться... коли надо будет... а ты что же? Слабо?
Кристи открыла было рот, чтобы возразить, но Илинда протянула руку и, схватив её за запястье, вытащила в коридор и закрыла дверь.
– Пошли, – хмуро проговорила она, – некогда ссориться.
– Но она... она... – Кристина задыхалась от возмущения; ей хотелось немедленно развернуться обратно, чтобы выяснить отношения с дерзкой соседкой по комнате.
– Тише! – шикнула Илинда. – Услышит дежурная – выскочит узнать, в чём дело... И тогда нас заставят вернуться. Потому что никто нас отсюда не выпустит!
– Так, может, лучше сразу не ходить... – расчёсывая руки ногтями до красноты, проговорила Кристина, тем не менее понизив голос.
Илинда упрямо покачала головой.
– Ни в коем случае. Искупаться надо. Иначе и на постели колючки останутся... вообще не избавишься потом. А теперь – тише... нужно как можно скорее спуститься по лестнице и проскользнуть в переход, пока его не заперли.
Им посчастливилось выскочить на заднее крыльцо незамеченными. Тихонько пробираясь вдоль здания приюта к саду, Илинда проговорила:
– Когда вернёмся, придётся через окно в нашем корпусе залезать. Чёрный ход уже наверняка будет заперт... Да и дверь, ведущая из нашего корпуса в переход – тоже.
Кристина молчала, сосредоточенно пробираясь вслед за подругой и стараясь не смотреть лишний раз на тёмные кусты, облитые голубоватым светом стоявшей низко над садовой оградой луны – каждый такой куст почему-то казался ей огромным зверем, затаившимся в засаде, и готовым прыгнуть ей на спину, если она замешкается. Девочки пробрались по тёмному саду и оказались в степи. В степи было намного светлее. Здесь не было ни кустика, ни деревца – ничего, кроме высокой травы, казавшейся серебряным морем в ровном и тихом свете полной луны, плывшей над полями. В чёрном небе перемигивались высокие звёзды. Время от времени пепельная дымка облаков, словно тонкая вуаль, набегала на луну, ничуть не пригашая её света.
Илинда торопливо потянула Кристину через степь.
– А ты дорожку сыщешь? – отчего-то шёпотом спросила Кристи, стараясь не отставать.
– Нам она ни к чему, – отозвалась Илинда, быстро шагая напрямик, проминая босыми пятками тропку сквозь густую траву, поднимавшуюся выше колен, а порой и взметавшуюся высоко над головой; она уверенно шла через степь, направляясь к реке. Уже показались огромные купы чёрных деревьев, росших вдоль берега и местами огораживающих русло.
Четверть часа спустя они вышли на широкий песчаный пляж, утоптанный следами ребячьих ног. Песчаное пространство раскинулось по берегу на сотни футов. Река здесь разливалась широко и довольно-таки мелко – можно было идти до середины реки по пояс в воде, и только ближе к противоположному берегу начинались глубокие воды, и там, у дальнего берега, росли в воде кувшинки и лилии.
Кристина, стараясь не показать виду, что ей не по себе, тайком озиралась кругом и пугливо косилась на огромные тёмные деревья, застывшие на противоположном берегу. Ей было страшно – вдруг там, в непроглядной темени, в густых зарослях, притаился какой-нибудь зверь? Вот выскочит сейчас, бросится в реку, переплывёт её и нападёт... Может, волк? А может, и сам медведь? Разве успеют они удрать? Разве успеют сбежать?
Чёрная широкой лентой серебрилась в лунном свете, играла лёгкими бликами, рябила под едва уловимым ночным ветерком.
Едва они подошли к берегу, со всех сторон стали слетаться комары. Они кружили, нудно вызванивая свою песню, и норовили поскорее нацелиться на появившихся неизвестно откуда людей. Кристина принялась хлопать себя по рукам и ногам, отгоняя комаров, Илинда же, не обращая на них внимания, торопливо сбросила платье и побежала в воду, поднимая тучи брызг. Вода была тёплой, как парное молоко. Глубинные струи обтекали ноги, ласково щекотали руки. Илинда с разбега миновала мелководье и принялась плавать и нырять, время от времени поднимая голову над сверкающей лунной поверхностью и отфыркиваясь, отлепляя с лица пряди растрепавшихся волос, намокших и налипавших на глаза.
– А ты что там застряла? – выпустив ртом целый фонтан воды, крикнула Илинда и снова нырнула под воду, разбив её серебристую поверхность на миллионы сверкающих осколков, с шумом осыпавшихся обратно в реку.
Кристи нерешительно переминалась на берегу, ей было боязно лезть ночью в реку, но и на берегу оставаться одной особого желания не было. Она зашла по колено в воду и принялась смывать с рук и с шеи приставшие репейные чешуйки, но Илинда, появившись в очередной раз из-под воды, засмеялась и крикнула:
– А ну-ка догоняй! Иди сюда! Поплыли наперегонки до того берега... если не станешь меня догонять, я здесь ночевать останусь, а ты одна обратно пойдёшь!
Кристи, рассердившись, бросилась за ней. Она бежала по мелководью, потом пошла, потом дно внезапно вывернулось под ногами, ушло в глубину. Кристи поплыла, стараясь держаться наискось, чтобы течением её не снесло вниз по реке, она намереваясь во что бы то ни стало догнать подругу и обогнать её, но Илинда могла подолгу плыть под водой, не показываясь на поверхности, и Кристине приходилось оглядываться по сторонам, пытаясь отыскать взглядом её нечасто мелькавшую среди зарослей прибрежных растений голову.
Когда Кристи ворвалась в заросли кувшинок, стремясь миновать широкую полосу воды, заросшую ими, расталкивая гладкие зелёные листья, налезавшие друг на дружку, вдруг прямо перед ней всколыхнулась глубокая чёрная вода и появилась мокрая голова Илинды.
Увидев прямо перед собой лицо Кристины, она набрала полные пригоршни воды и плеснула в неё со смехом. Кристи принялась плескать в ответ. Они смеялись и плескались, барахтаясь в полосе стоячей воды у берега, тёплой и прогретой дневным солнцем, задевая руками за подводные стебли растений и ворочая скользкие плавучие листья, заполонившие всё вокруг.
– Давай кувшинок нарвём! – судорожно глотая воздух и отирая мокрое лицо ладонями, предложила Кристина, и они поплыли к тонувшему в густой тени берегу, где гуще всего росли кувшинки. Гигантские ивы, теснившиеся на самом краю берега, шатром свешивали в воду свои роскошные ветви, напрочь отгораживая, отрезая от реки, словно живой зелёной стеной, довольно широкую часть тёмной, тихо движущейся воды, в которой запросто можно было спрятать и лодку, и плот, – и заметить их за занавесом ветвей было попросту невозможно, если только не раздвинуть их и не заглянуть внутрь. Сломив несколько пористых толстых стеблей, увенчанных гладкими круглыми цветками, от которых пахло густой тиной и речной водой, девочки ухватились за свисающие ивовые ветви и какое-то время отдыхали, покачиваясь на едва заметных волнах, которые сами же и подняли своим нашествием.
Возвращаться обратно не хотелось даже Кристине. Её недавние страхи вдруг куда-то пропали, растаяли, словно их и не бывало никогда, и она готова была хоть до самого рассвета не вылезать из тёплой воды, которая искрилась вокруг лунными бликами и расстилалась далеко и вольно, ограниченная чернеющим вдали берегом.
Отдохнув и набравшись сил для долгого заплыва, девочки пустились в обратный путь. Переплыв обратно на свою сторону, они долго сидели на остывшем песке и обсыхали на тёплом ночном ветру. Отжав воду из распущенных волос, Илинда наклонила голову набок и принялась просушивать свои кудри, ухватив их за концы и принимаясь трясти что есть силы. Кристи время от времени тоже потрясывала головой, мотая ею из стороны в сторону, и её короткие светлые волосы, подсыхая, разлетались вокруг головы. Обсохнув, они натянули чистые, пахнущие свежестью платья, и тщательно прополоскали в речной воде те, что сняли. Ждать, пока высохнет одежда, они не стали – отжали её хорошенько, свернули в тугой узел и взяли с собой, чтобы развесить в саду на дальних кустах, где никто не наткнётся на эти платья и не спросит, почему они тут висят.
После купания стало так хорошо и свежо, что девочки буквально чувствовали, как задышала каждая клеточка тела; им очень не хотелось возвращаться в душные комнаты, в которых, казалось, устраивался ночевать весь дневной жар, сходивший к вечеру со степей и лугов, но возвращаться было нужно. Они и так задержались гораздо дольше, чем было необходимо. Должно быть, уже далеко за полночь, и если Мишель не выгородила их перед дежурной воспитательницей, то плохо им придётся по возвращении... Илинда не высказала своих опасений Кристине, не желая заранее портить ей настроение. Быть может, и обойдётся. Быть может, пронесётся мимо гроза.
– Сейчас бы ещё хлебушка горбушку, – вздохнула Кристина. – И чаю сладкого стакан... и вообще было бы замечательно!
Илинда рассказала ей о том, какая прошлым летом им выпала невиданная удача – они могли брать что угодно из приютского подвала и каждый вечер пекли картошку на берегу или варили густую, наваристую похлёбку. Кристина не уставала восторгаться изобретательностью Макси, то и дело восклицая:
– Ну и ну! Вот это да! Какая жалость, что лаз обнаружили...
– Что ж... на свете нет ничего постоянного, – философски заметила Илинда, пожав плечами. – Сегодня ты на коне, а завтра... но, с другой стороны... если у тебя ничего нет сегодня, завтра тебя может ждать обилие-изобилие. Так что особо расстраиваться незачем.
– Нужно попытаться придумать что-нибудь и стянуть завтра хотя бы хлеба, – задумчиво проговорила Кристина.
Всю оставшуюся до приюта дорогу она размышляла над этим заковыристым вопросом, а Илинда заявила, что завтра отправится за грибами в ельники – если повезёт, то вечером похлёбки грибной наварят.
– Может быть, рыба в садки попадётся, – говорила Илинда, наклоняясь вперёд и раздвигая руками высокий пушистый метельник, загородивший дорогу – он призрачно колыхался в лунном свете; Кристина следовала за ней, стараясь не отставать. – А вообще мы летом прекрасно живём. Это сейчас дождей маловато, а потому грибы плохо растут, только в сырых местах да в низинах средь ельников, в чащобах... и их ещё отыскать надо, прежде чем в котёл бросить.
– А можно мне с тобой пойти?
– Почему бы и нет?
– А те двое... тоже пойдут? – вдруг агрессивно вскинувшись, остановилась Кристина.
Илинда обернулась и с укоризной взглянула на неё.
– Ты имеешь в виду Мишель и Юли? – спросила она.
– Именно. Кого ж ещё!
– Не знаю. Если честно, мне и спрашивать её об этом не хочется...
– Вот и не спрашивай! Одни пойдём! Видеть их не хочу! Я их обеих терпеть не могу! Не зови! Сами сходим!
– Просто... ведь с ними мы набрали бы больше... есть-то они с нами будут. Надо позвать. Пусть тоже по оврагам поползают, прежде чем за ложки схватятся.
Кристина примолкла, не зная, что возразить. С этой стороны Илинда оказалась полностью права, и ей вовсе не хотелось собирать грибы для Мишель и её прислужницы. Но и целый день провести бок о бок с ними ей тоже не хотелось.
Они пошли дальше. Илинда искоса взглянула на хмурившуюся Кристину и подумала: «Как хорошо, что я ни слова не сказала ей о своих подозрениях насчёт Мишель». Если б Кристине стало известно, что это Мишель подкинула им репьёв, Кристина по возвращении вытащила бы ту из кровати и произошла бы неминуемая схватка. Тем более, что никаких доказательств виновности Мишель у Илинды не было – она строила свои догадки только на интуиции, которая редко её подводила, но которая ни в коей мере не являлась серьёзным доказательством.
«Да и разве плохо мы искупались? – размышляла Илинда, поворачивая через степь к далёкой ограде приютского сада, замаячившей впереди. – Вместо того, чтобы ворочаться сейчас на взмокших от пота простынях в раскалённой, словно печное нутро, комнате, мы так здорово освежились! В принципе, за это мы должны были бы Мишель спасибо сказать. За то, что она вынудила нас прогуляться среди ночи до реки. Нет, не скажу Кристине, что это Мишель виновата... но теперь нужно держать ухо востро... если она один раз подкинула нам в волосы репьёв, то может сделать это снова. Пусть попробует! Я тогда поймаю на речке самую толстую жабу и ей под одеяло подложу... пусть покричит! Или мухоморов под подушку накрошу! Или... или... да мало ли что можно придумать! Было бы только желание!»
Несколько минут спустя девочки уже пробирались под раскидистыми кронами садовых кущей, развесив свои постиранные платья на ветках шиповника, росшего в дальнем конце сада. Подобравшись к своему корпусу, Илинда тихонько подковырнула ногтем раму и приоткрыла нужное окно – так, чтобы можно было в него пролезть. Первой она подсадила на подоконник Кристину, и, когда та оказалась в коридоре, легко вспрыгнула на подоконник сама, спустила ноги на пол, прикрыла окно. Прежде чем подняться в свою комнату, Илинда подкралась к воспитательской двери и прислушалась – из-за двери доносился заливистый храп, который она узнала бы из тысячи – значит, пьянчужка Марион опять напилась и вряд ли ходила проверять, все ли на местах. Наверняка, никакого обхода сегодня не было.
Невероятно воспрянув духом от этой мысли, Илинда вполголоса обратилась к Кристине, поведав ей, что их отсутствием в комнате вряд ли кто интересовался, пока они ходили на речку, и не стала даже понижать голос – опасаться, что их услышит Марион, не приходилось. Они поднялись по лестнице, открыли свою дверь и спокойно улеглись спать, накрывшись только простынями.
Мишель и Юли давным-давно спали глубоким сном.
На следующий день они отправились за грибами, позвав с собой и мальчишек. Грибов было очень мало, они едва-едва набрали половину корзинки, и супчик получился жидковат; в садках попалось только три карасика с мизинец величиной, которых мальчики выпустили обратно в реку; зато вечером Макси удалось стащить краюху хлеба, которую они разделили и съели, спрятавшись в гроте.
Июнь подходил к концу.

– Хочешь, я покажу тебе одно местечко, которое ты раньше не видела? – спросила Илинда.
Они с Кристиной оставили позади большой песчаный пляж, заполненный приютской ребятнёй, и пошли берегом. Мишель и Юли остались на пляже, они весело плескались в воде и не пожелали уходить с реки, когда Илинда, накупавшись, позвала их пройтись – в это лето они почти всегда отвечали отказом, когда Илинда звала их составить ей компанию; Мишель всеми возможными способами давала ей понять, что прекрасно обходится без неё, что ей, в принципе, не особо нужно её общество. Илинда поначалу обижалась до слёз и сильно переживала, не желая привыкать к новым порядкам, которые решила утвердить Мишель, и вынуждена была довольствоваться обществом Кристины, если та вызывалась сопровождать её, или шла бродить по степям в одиночестве.
Шум и гвалт, царящие на пляже, постепенно смолкли, остались далеко позади.
Справа неспешно катила свои воды Чёрная, разлившись во всю ширь.
– А что именно? – поинтересовалась Кристи.
– Ты видела когда-нибудь реку Флинт?
– Нет.
– Хочешь взглянуть? Тогда нам сюда.
Они отклонились от берега и долго шли степью. Наконец впереди показались густые заросли кустов и деревьев, растянувшихся купами вдоль речного русла. Илинда отыскала петлявшую в степи стёжку, которая вывела их к зарослям.
Откинув нависшие над тропинкой длинные ветви ивы, девочки проскользнули в густую чащобу, которой порос высокий берег. Зашуршав мелкими листочками, где яркими скользящими бликами играло полуденное летнее солнце, ива опустила за ними свой серебристый занавес.
Вмиг жаркий, раскалённый, струящийся от зноя воздух степей сменился прохладой – от воды, темневшей далеко внизу, на которую сквозь густой шатёр деревьев совершенно не попадало солнце, тянуло приятной расслабляющей свежестью.
Вместо горячей пыли под ногами оказалась мягкая мурава, она приятно холодила босые ступни, обожжённые белыми от жара дорогами, расстилавшимися за пределами тенистой лесной чащи, дремавшими под прямыми солнечными лучами и полностью им открытыми.
С наслаждением вдыхая бодрящий лесной воздух, Кристи восхищённо вертела головой, оглядываясь по сторонам – её глаза постепенно привыкали к густому полумраку, царящему вокруг.
– Как тут хорошо! – прошептала она, боясь нарушить сонную тишину, царящую под сводами деревьев, в которой слышались лишь ленивые посвисты птиц.
Илинда довольно улыбнулась в ответ, наблюдая реакцию подруги.
Когда-то она сама так же восхищённо озиралась кругом, впервые забредя сюда. Но это было так давно, и к тому же, она успела привыкнуть к окружающей природе, красота которой стала обычной и неотъемлемой частью её существования. Сейчас, впервые приведя сюда Кристину и открывая перед ней свой маленький уютный мирок, девочка словно и сама посмотрела вокруг её глазами, и ей показалось, что она тоже видит впервые знакомые с раннего детства пейзажи.
– Пойдём дальше, – позвала она. – Я покажу тебе ещё кое-что.
– Что?
– Сама увидишь. Пойдём. Только осторожнее, да под ноги гляди внимательно – в траве полно сухих веток, можно споткнуться и свалиться в реку.
Восторг Кристины поумерился от такого предостережения, и она взглянула на реку, что тихо несла свои воды далеко внизу, запертая меж отвесных берегов. Вода казалась совсем чёрной от густых теней, и невозможно было рассмотреть дно. Чёрной и неподвижной, застывшей. Лишь едва уловимая рябь свидетельствовала о том, что она хоть и медленно, но всё-таки движется.
По спине девочки пробежал холодок, она поёжилась и поскорее отвернулась.
Они пошли дальше, пробираясь по высокому обрыву, из склона которого, прорезывая кирпично-красную глинистую почву, торчали уродливые, напоминающие сказочных чудовищ, корни деревьев. Такие же корни или вывороченные из земли коряги местами преграждали узкую тропку, заросшую сорными травами. Эта тропка вилась по самому краю обрыва, слева отделённая от пропасти лишь вербами, огромными лопухами и папоротниками высотой в человеческий рост. Справа от тропинки почва тоже постепенно поднималась, образуя ещё одну кручу, заросшую деревьями. На противоположном берегу, до которого было не так далеко, вставали такие же неровные красные стены, так же густо поросшие лесом. Деревья, широко и вольно раскинув свои могучие кроны, нависали над водой и сплетали огромные ветви над узким извилистым каньоном русла.
Илинда легко и бесшумно скользила впереди, Кристина едва успевала за ней.
На всякий случай Кристи старалась держаться подальше от края и поближе к деревьям, подступавшим к тропинке справа – чтобы было за что ухватиться, если вдруг... да мало ли что может случиться! Можно упасть, можно не заметить камень под ногами или старую ветку... можно просто поскользнуться на траве, в конце концов.
Тропинка вилась всё дальше и дальше.
Вдруг Илинда остановилась. Кристи, следовавшая за ней и смотревшая себе под ноги, чуть не натолкнулась на неё.
– Мы пришли, – просто сказала Илинда и отступила чуть в сторону, давая своей спутнице возможность окинуть взглядом внезапно открывшуюся перед ними панораму.
Кристи широко раскрытыми глазами уставилась туда, куда указывала Илинда.
Берега отдалились друг от друга, деревья чуть поредели и расступились, реку впереди заливало солнце, палившее в безоблачной синеве небес.
А шагах в тридцати от того места, где остановились девочки, с берега на берег перекинулся, изогнувшись дугой, старый висячий мост. Он казался неестественно белым в свете гревшего его солнца, и словно подрёмывал, засмотревшись в тёмную воду на своё смутное отражение.
Пока Кристи рассматривала его, Илинда обогнула огромный валун, преграждавший дорожку, вскарабкалась по откосу и ступила на мост. Растрескавшиеся от времени и непогоды старые подгнившие доски скрипнули под её ногами, не то приветствуя девочку, не то негодуя по поводу её неожиданного вторжения, нарушившего их мирный покой.
Илинда ласково погладила рукой стёршиеся верёвочные перила, местами истончившиеся, ощетинившиеся веером порыжевших ворсинок, и с привычным радостным замиранием сердца окинула глазами расстилающуюся прямо перед ней неширокую дорожку из неровных, местами выпавших досок, дорожку, плавно уходящую вниз, а затем так же плавно поднимающуюся вверх, к сваям, вбитым в кручу на противоположном берегу... дорожку над бездной.
Илинда вспомнила, как старые нянечки рассказывали им вечерами, что под мостом глубина такая, что и до дна не достать, и что с неведомого этого дна бьют в тёмной глуби ледяные ключи, от холода которых мгновенно сводит руки и ноги, и что многих уже погубила коварная река Флинт, один из ближайших притоков Чёрной.
Воспитанникам Кентайского приюта строго-настрого воспрещалось бродить в окрестностях Флинта, но Илинду не смущали запреты. Она шла туда, куда хотела идти, и ей было не важно, нравилось это кому или не нравилось, разрешалось туда идти или запрещалось.
Она сделала ещё несколько шагов, пробуя доски босой ногой, потом ещё... и пробежала до самого конца, оказавшись на том берегу. Доски под ней угрожающе закряхтели, загрохотали, мост раскачивался из стороны в сторону.
– Илинда, что ты делаешь?! – в ужасе вскрикнула перепуганная Кристина. Она стояла на обрыве, уцепившись за ветку орешника, лицо её побелело, огромные глаза горели изумрудным огнём.
В ответ Илинда лишь звонко и весело рассмеялась. Душа её наполнилась привычным ликованием, ощущение опасности – ведь гнилые доски моста могли в любой момент обломиться под нею, – до предела обострило все её чувства. Временами ей казалось, что ещё немного – и она оторвётся от земли, взлетит в небо, взлетит в синюю высь, как птица.
Снова от всей души рассмеявшись и весело тряхнув головой так, что её золотые кудри, в которых сияло солнце, заплясали по плечам, она вздохнула поглубже, закрыла глаза и помчалась обратно, раскинув руки и не касаясь ими верёвочных перил.
Это местечко в окрестностях Кентау, как и пляжик за обрывом, как холмы за рекой, как сами степи, в которых затерялся их городок, было её домом. И она нисколько не сомневалась, что дома с ней никогда не сможет случиться ничего плохого.
Плохое остаётся там, за спиной, когда молодая ива у входа в чащу опускает за ней свой серебряный занавес, плохое тает под летним солнцем, как весенний снег, и развеивается по ветру, превращаясь в пыль, не оставляя следа даже в воспоминаниях.
– Я с тобой больше никогда никуда не пойду! – в сердцах бросила ей Кристина, когда Илинда ступила на дорожку и остановилась рядом с ней. – А если ты ещё раз при мне или без меня пробежишь по этому мосту... я сама тебя сдам маме Анне! Ещё не хватало, чтобы ты свалилась в реку и утонула...
– Кристи, разве я могу свалиться... – начала было Илинда, но Кристина с обидой отвернулась от неё и затопала впереди.
– Я с тобой не разговариваю. До ужина. За то, что ты безумно меня напугала, – засопела она, не оборачиваясь. – А слово своё я сдержу: увижу – сдам! И не обижайся!
Илинда растерялась. Кроме Макси и Мишель, кроме Дмитрия Ламского, никто особо не тревожился за неё, не кричал на неё ей же во благо и не грозил – из самых добрых побуждений...
– Кристи... – замешкавшись лишь на мгновение, она сообразила, что если не звать больше с собой Кристину, то и проблем не будет. – Кристи, обещаю – ты меня здесь больше не увидишь!
– Не пойдёшь больше на мост? – Кристи подозрительно покосилась на Илинду, приостановившись.
– С тобой – нет! – честно призналась та и засмеялась. – Я без тебя пойду, раз ты такая слабонервная. Ну же... ну же, давай мириться! Давай ты не будешь разговаривать со мной только до ивы... до ужина – это слишком долго!
– Увижу – сдам! Я не шучу. Запомни! – Кристина с возмущением сдвинула светлые брови и хмуро ухватилась за руку Илинды, словно опасаясь, что та может развернуться и податься обратно на мост.
– Хорошо, я буду тайно...
– Выслежу! Да ещё и Макси расскажу. Он, видимо, не в курсе. Не то давно бы тебе уши пооткрутил... Вот я ему и расскажу! Пошли! Бессовестная!

Солнце село.
По бледно-голубому вечернему небу на западе была разбросана стайка розовых облаков. Они постепенно тускнели, меняя цвет, и края уже клубились серым. Не прошло и четверти часа, как они превратились в пепельно-синие, а небо побледнело ещё больше. Вечерний ветерок относил их в сторону.
С востока стали медленно наползать тучи.
Лёжа на спине и закинув руки за голову, Илинда сквозь полуопущенные ресницы лениво наблюдала за ними. Ощущая спиной тепло нагретой за день сухой земли, вдыхая горьковатый запах полыни, разлитый в прохладном вечернем воздухе, слушая лёгкое пошёптывание степных трав возле себя, она смотрела, как медленно спускаются поздние летние сумерки, впитывая их в себя каждой клеточкой.
В приюте уже погасили огни. Должно быть, все уже разошлись по своим комнатам.
Возвращаться не хотелось.
После ужина она тайком сбежала из приюта, через лазейку в стене сада, и долго сидела на берегу возле холмов, а когда солнце стало клониться к закату, отправилась бродить по степям, то подходя к городку, то удаляясь от него.
Почувствовав некоторую усталость, она растянулась на траве.
Хотелось уснуть, но спать было нельзя – нужно добраться до приюта и улечься в постель прежде, чем воспитательница совершит вечерний обход, чтобы проверить, все ли на месте, все ли спят. Обход обычно был около двенадцати, и к тому времени все приютские ребятишки должны были видеть десятый сон.
...По небу плыли облака – они оказались больше и темнее, чем предыдущие.
Девочка в полудрёме принялась их рассматривать.
Одна такая серовато-синяя громада чем-то напоминала сидящую в кресле бабушку, которая что-то вяжет. Приглядевшись, Илинда ясно различила контур лица и обрамлявшие его пышные пряди волос, по краям эти волосы были светлее по тону, светло-пепельные, и та же пепельная тень отсветом падала на её медленно шевелящиеся руки. Позади кресла, спинка которого тихо таяла, появились играющий внучок и парящая над ним кошка. Облака тихо плыли, меняя очертания, и вот уже у внучка появляются рожки, и, засмеявшись от удивления, Илинда подумала: «Да это же сама чёртова бабушка, которой так любит ругаться наш Макси!»
Стоило ей на минуту отвести взгляд – и внучок с кошкой бесследно исчезли, а бабушка поднялась с кресла и стала вытягивать голову и расправлять огромные плечи. Затем снова сжалась, словно опять села, и вокруг её головы появились пряди растрёпанных волос. «Наверное, она вставала и тянулась, чтобы достать расчёску, – подавляя зевок, дремотно улыбнулась Илинда. – Всё это понятно. Но вот куда подевался её внук?»
Глаза девочки закрылись, голова склонилась, и, повернувшись на бок, она уснула, сквозь сон слыша далёкое щёлканье кнута и протяжное разноголосое мычание – пастух гнал по домам деревенское стадо, которое уже входило, должно быть, на улицы притихшего к ночи городка...
...Ей снилось, что она спит, уткнувшись в мягкую серую подушку, лежащую у ног облачной бабушки, и что бабушка тихо поёт на старинном гортанном языке убаюкивающую песню и потихоньку накрывает её одеялом, но одеяло прохладное и влажное, словно в каплях дождя, и девочку стал пробирать озноб... Вдруг откуда-то вынырнул бесёнок и, зажав ей нос двумя пальцами, больно дёрнул. Затем, засмеявшись, он доверительно сообщил голосом Макси:
– И вовсе это не дождь! Это всего лишь роса!
Вздрогнув и помотав головой, чтобы избавиться от докучливых пальцев, теребивших её за нос, Илинда открыла глаза и села. Она не сразу сообразила, что находится в степи, что уже спустилась ночь и на небе высыпали яркие звёзды. Они перемигивались в глубокой бархатной черноте.
Где-то невдалеке протяжно кричал коростель, громко квакали лягушки, устроившие концерт на терявшейся во тьме реке.
Илинда провела рукой по траве – и впрямь выпала роса. И похолодало. Потому она и замёрзла, должно быть.
Припомнив сон, она невольно улыбнулась. Приснится же такое! Затем поднялась, с трудом разогнув затёкшие от долгого лежания на земле руки и ноги, и направилась к приюту, очертания которого чёрным силуэтом выделялись на фоне звёздного неба. Кентау был недалеко, и четверть часа спустя Илинда взбежала по пригорку, очутившись у самых приютских ворот. Чего и следовало ожидать – они были закрыты на цепь и замок. Стучать в сторожку и будить сторожа, чтобы открыл? Ну уж нет! Илинда, крадучись, обошла ограду, отыскала лазейку в полуразрушенной стене, огораживающей сад, и нырнула в скрывавшие её кусты, росшие вдоль забора в саду. Туча брызг (с листьев скатилась ночная роса) обдала её с ног до головы, и, промокнув и стуча зубами от холода, она миновала садовую аллею, двор, и беспрепятственно влезла в одно из раскрытых нижних окон своего корпуса, оказавшись в коридоре перед лестницей, ведущей наверх. Как хорошо, что недавно мама Анна оставила распоряжение оставлять окна в коридорах открытыми, чтобы проветривать помещение! Впрочем, ей прекрасно было известно, на каком из окон был сломан шпингалет и его запросто можно было открыть как изнутри, так и снаружи. Так что даже когда окна  на ночь закрывали, девочки могли беспрепятственно покинуть свой корпус и возвратиться туда снова, когда только пожелают.
Илинда пробралась в комнату номер двенадцать, спавшую глубоким сном, и, скинув мокрое платье, натянув чистую ночную рубашку, улеглась, завернувшись в одеяло.
Она не особенно волновалась, что её отсутствие в комнате во время обхода было обнаружено. Во-первых, Кристи и Мишель привыкли к тому, что Илинда вечерами пропадает в степи, даже если остальные заняты своими делами и не могут составить ей компанию. Они выгораживали её, если она почему-то не приходила вовремя, и устраивали на её постели куклу из книг и своих подушек, накрывая их одеялом – издали это вполне могло сойти за спящего человека. Во-вторых, Мишель, хоть и крепко недолюбливала Илинду за её дружбу с Кристи, тем не менее считала ниже своего достоинства выдавать её, Юли же слепо следовала примеру своей госпожи. Ну и наконец, никакого обхода просто-напросто могло и не быть – опять тётушка Марион, чья очередь сегодня была дежурить, приняла лишнюю кружку пива. Такое случалось не однажды.
Быстро согревшись, Илинда повернулась на живот, уткнулась лицом в подушку (давняя привычка), и сладко потянувшись, со спокойной душой уснула.
«Жаль, что я не нашла Макси, чтобы позвать его сегодня с собой, – пронеслось в голове, – и Мишель опять была не в духе... и Кристи осталась в комнате, собираясь лечь пораньше... было бы здорово прогуляться всем вместе, вместо того, чтобы бродить одной... хотя я и одна неплохо провела время...»

Первый июльский день выдался солнечным и ясным.
Подводная дорожка была выложена светлым камнем, просвечивающим сквозь бегущую и весело сверкающую на солнце прозрачную речную воду. Течение сбивало с ног. Если долго смотреть вниз, стоя на месте, с непривычки сильно кружило голову. Четвёрка остановилась, дойдя до середины реки.
– Вон домик старого Митрофана! – указывая далеко влево, сказал Макси.
Все взоры обратились в ту сторону. Маленький деревянный домик с облупившейся крышей, с покосившимися ставнями и воротами, и старый, наполовину омертвелый дуб, распластавший над кровлей узловатые, местами лишённые листьев ветви, были отчётливо видны в ясную погоду. С одного края к дому примыкал заросший сорняками, в которых терялись широкие грядки, огромный огород; с другой – просторный двор и конюшня – выстроенное из серого камня, крытое новенькой черепицей здание, внешний вид которого так же отличался от внешнего вида хозяйского дома, как добротная чернозёмная почва – от топкой болотной жижи.
Всем было известно, что старик души не чает в своих лошадях и заботится о них так, как никогда не заботился о самом себе.
– Говорят, он ненормальный, – неприязненно поёжился Панчо, задержав взгляд на серой неприветливой кровле покосившегося дома.
– Ничуть не бывало! – с горячностью возразил Макси. – Прошлой осенью я случайно встретил его на лугу – он траву какую-то собирал, и мы разговорились. Самый обыкновенный человек! Просто он не такой, как большинство жителей городка, а вся его одержимость заключается только в одном: лошади и всё, что с ними связано. Ничто, кроме лошадей, не способно его взволновать по-настоящему, и говорит он большей частью только о своих питомцах – вот люди, которые с ним общались, и решили, что он не в себе.
– Но вдобавок к этому он избегает человеческого общества, – не сдавался упрямый Панчо, не желавший соглашаться с Макси.
– Ну и что? Если окружающие его не понимают и смеются над ним, зачем он будет стремиться к общению с ними? Если ему с ними не интересно? – возразил Макси.
– И живёт он совсем один посреди степи!
– Так удобнее для лошадей!
– А как ты думаешь, Макси, – вдруг подала голос молчавшая до сих пор Илинда, и дыхание её замерло, глаза взволнованно заблестели, – не разрешил бы он нам покататься верхом?.. Я всегда мечтала... мечтала...
Макси в раздумье посмотрел на неё.
– Не знаю, – наконец ответил он. – Трудно угадать, сможет ли он вынести, чтобы кто-то хотя бы близко подошёл к его красавцам. Попроси у него что угодно – и он с радостью отдаст тебе последнее, что у него имеется... но позволить кому-нибудь хотя бы прикоснуться к лошадям... не знаю, не уверен.
Илинда с трудом подавила вздох разочарования. Она-то уже представляла себе, как летит по степи, вцепившись руками в развевающуюся гриву лошади, как мчится навстречу холмам, и как ветер перехватывает её дыхание, рвёт волосы, свистит в ушах...
Но вот нет лошади. Нет – и всё.
– Пойдёмте дальше, у меня ноги замёрзли, – протянула Кристина, зябко переступая в воде с ноги на ногу.
– Пойдёмте, – поддержал её и Панчо. – Мы же собирались отправиться на холмы. Чего зря торчать посреди реки и спорить о каком-то слабоумном!
И первым направился к пологому противоположному берегу. С шумом разбрызгивая воду, вся компания двинулась следом за ним и минуту спустя благополучно достигла песчаной полосы, прокалённой полуденным июльским солнцем.
Торопливо миновав горячие пески, в которых ноги увязали по щиколотку, обжигая босые пятки, ребята выбрались в степь и пошли берегом. Степные травы покалывали ступни, из-под ног прыгали врассыпную серо-зелёные кузнечики. Над скромными неброскими цветами кружили шмели и пчёлы, наполняя жаркий воздух назойливым гудением.
Справа сверкала под солнцем река, позади и слева до самого горизонта тянулись бескрайние степи, пересечённые иногда оврагами и балками, далеко впереди в знойной дымке терялись очертания высоких холмов – именно туда и направлялись ребята.
– Я так и не понял, – вдруг с обидой высказал Панчо, обернувшись к своим спутникам, – почему Мишель отказалась с нами пойти?
Кристи со смешком посмотрела на него и бойко ответила, опередив других:
– А потому что Макси присоединился к нам в последний момент, догнал нас у самых ворот. Она-то считала, что он не пойдёт, потому и не видела смысла тащиться по жаре на какую-то гору! Да ещё в компании со мной и с тобой. Меня она ненавидит, а тебя... тебя презирает.
Панчо покраснел от гнева и замолчал, резко отвернувшись.
Илинда с укором взглянула на неё, но она с вызовом ответила на её взгляд и, вздёрнув подбородок, заявила:
– А разве я не права?
Илинда ничего не ответила.
– Кристи, перестань молоть чепуху! – Макси нахмурился и закусил губу.
– А что такого? Всем давно известно, что ты ей нравишься, – упрямо возразила девочка, – и что ей с нами не очень-то интересно, если нет тебя. Я тебе очень сочувствую, Макси. Правда. Мне тебя очень жаль. Она тебе житья не даст.
– Довольно, – буркнул Панчо, помрачнев ещё больше.
– Не понимаю, Панчо, что ты в ней нашёл! – фыркнула неугомонная Кристина, и на миг в её зелёных глазах блеснуло презрение, адресованное как Мишель, так и тому, кто способен восхищаться ею. С её точки зрения, Мишель не заслуживала и капли восхищения – капризная, избалованная, глупая кукла, думающая только о всеобщем поклонении и заботящаяся лишь о том, чтобы все вокруг исполняли любые её прихоти.
Илинда, не желавшая разжигать скандалов, попробовала перевести разговор на другую тему. Ей казалось немыслимым испортить такой чудесный день глупыми ссорами, которые никому не были нужны.
Макси с готовностью поддержал её инициативу.
Кристи обиженно надулась и не произнесла ни слова. Хмурый Панчо, шагая чуть в стороне от остальных, тоже молчал.
Разговор, затеянный Илиндой и Макси, понемногу угас, так как остальные упорно не желали его поддерживать.
Берег, которым они шли, был низким.
Дойдя до места, густо поросшего камышами и осокой, Макси и Панчо молча скользнули в заросли и скрылись с глаз. Вчера ночью они поставили садки, а теперь хотели проверить, не попалась ли в них рыба.
Илинда и Кристи остались на берегу, поджидая их.
– Зачем ты сказала ему всё это? – не удержалась от вопроса Илинда.
– Я не люблю Панчо! – упрямо заявила Кристи и решительно сдвинула брови. – Я его терпеть не могу! Он такой двуличный, такой... скользкий! И если мне предоставляется шанс немного сбить с него спесь, я не собираюсь такой шанс упускать. К тому же, я сказала чистую правду, и нам всем это известно.
– Иногда лучше промолчать, чем говорить правду, – не согласилась Илинда. – Зачем обижать человека, каков бы он ни был?
– Я не намерена молчать, если дело касается Мишель или Панчо. Я не намерена молчать, только затем молчать, чтоб не обидеть кого-то из них. Ведь я не ты! Тем более, они сами столько раз неприязненно отзывались о каждом из нас... Я просто плачу им той же монетой – не больше, но и не меньше. Вот!
– Но сегодня Панчо не говорил ничего плохого...
– Сегодня не говорил. А вчера?
– Ну и что – вчера...
– А ничего. Пусть вообще радуется, что мы позвали его с собой, рискуя испортить пикник. И просто замечательно, что Мишель и Юли остались в приюте. Не понимаю, чего ради ты настаивала на том, чтобы взять их всех с нами.
– Кристи, Мишель вовсе не такая плохая. Кроме того, мы всегда, всю свою жизнь, были с ней неразлучны. Мы с детства вместе. И как бы там ни было, у неё нет друзей, кроме нас. Конечно, Макси она часто раздражает... а Юли нельзя назвать настоящей подругой, ты ведь и сама это понимаешь. Юли всего лишь служанка... Панчо тоже хорошим другом не назовёшь. Но мы всегда были одной компанией, несмотря на то, что все мы настолько разные. Так было – и так будет. И надо тебе с этим считаться!
– Да, но у меня такое впечатление, будто с моим появлением компания стала раскалываться на две. Или ты этого не замечаешь?
– Если к Мишель относиться по-человечески...
– Если к Мишель относиться по-человечески, то она не успокоится, пока не сядет тебе на шею, вот и всё. У неё мерзкий характер.
– Не настолько, чтобы его невозможно было сделать хотя бы терпимым. Мишель очень одинока, но и слишком горда, чтобы позволить признаться в этом даже самой себе. Она не вынесет, если почувствует, что кто-то жалеет её. Она просто придумала себе маску, чтобы никто не заметил, что её что-то гложет. Она очень переживает, что в детстве её бросили, отдали в приют, вот и старается доказать всем вокруг и себе самой, что она – не пустое место.
– Тебя тоже бросили! Но ты же не строишь из себя бог весть кого и не заставляешь других падать перед тобою ниц!
– Наверное, это потому, что я воспринимаю случившееся со мной гораздо спокойнее... А её это надломило.
– Ты никогда не убедишь меня в том, что мы должны быть снисходительными к её злым выходкам. Тем более... она настроена против тебя, потому что к тебе Макси относится гораздо лучше, чем к ней!
– Неправда! Макси относится ко мне так же, как к ней!
– Не имеет значения, что ты предпочитаешь смотреть на вещи так, как смотришь. Важно одно: с тобой он общается запросто, а её терпит с трудом! И чем лучше он относится к тебе, тем сильнее её к тебе неприязнь. Вот и всё! Она терпит наше общество только потому, что если она отстанет от нас, то будет намного реже видеться с Макси! А тогда...
Ликующий вопль, донесшийся из камышей у реки, прервал разгоревшийся спор.
Панчо и Макси, перепачканные илом, с горящими от радости глазами, выскочили на тропинку, потрясая большими, сплетёнными из гибких ивовых прутьев садками, из которых лилась вода, и вопя:
– Тринадцать карасей – по полторы ладони каждый, и жирный лещ! Славненько попируем! Царский улов! Давненько так не бывало!
Казалось, они забыли все обиды, и радостно переглядывались. Кристи запрыгала от восторга на месте, захлопав в ладоши. Пререкания с Илиндой, не перестававшей заступаться за пресловутую Мишель, свои протесты и попытки образумить подругу – всё это в мгновение ока вылетело у неё из головы.
На обед они получили всего лишь по миске супа и по куску хлеба, да и времени прошло достаточно, чтобы все они успели вновь испытать чувство лёгкого голода.
Илинда смотрела, как мальчики вынимают и раскладывают на траве серебристых рыб – те ещё были живыми. Они судорожно раскрывали рты, подскакивали на траве, били хвостами...
Внезапно она почувствовала жалость к существам, которые были виноваты лишь в том, что кому-то захотелось есть...
– Макси... – позвала она.
Мальчик поднял на неё сияющие чёрные глаза, но, увидев выражение её лица, удивлённо замер.
– Макси... – нерешительно выдавила она, переминаясь с ноги на ногу. – Может, лучше отпустить их?
С одной стороны ей так же, как и остальным, хотелось есть, но с другой... ведь эти несчастные рыбёшки – живые существа. Которые должны погибнуть, чтобы кто-то мог насытиться.
Хор голосов слился в одно короткое слово:
– Нет!
И наперебой Панчо, Кристина и Макси принялись заявлять, что никогда не допустят такого варварства. Отпустить рыбу обратно! Виданное ли дело! А как же, спрашивается, пикник? А как же их мечты отведать запечённой на углях рыбки?!
– Панчо, ты останешься здесь, выпотрошишь и почистишь рыбу, вот тебе ножик, а мы пойдём вперёд и разложим костёр, чтобы к твоему приходу он успел прогореть, – скомандовал Макси.
– Возле шалаша?
– Да. Ты найдёшь нас именно там. И поставь потом садки обратно в реку.
– Хорошо.
Довольный уловом, Панчо и внимания не обратил, что Макси отдаёт ему распоряжения. Предвкушение вкусного ужина наполняло его благодушием, и он совершенно не помнил ни о своей неприязни по отношению к товарищу, ни о недавней обиде, которую нанесла ему Кристи.
Возражать было бесполезно, и Илинда смирилась.
В конце концов, ей и самой хотелось жареной рыбы. «Может, даже и хорошо, что они меня не послушались», – с некоторой долей облегчения виновато подумала она, направляясь по высокой траве вслед за Кристиной и Макси и в последний раз нерешительно оглянувшись на принявшегося за работу Панчо.
– Что это с тобой? – напустилась на подругу Кристи, и принялась от души отчитывать её за преступное намерение лишить их всех ужина. Илинда вяло защищалась. Честно говоря, ей вовсе не хотелось спорить по этому поводу, она понимала, что на сей раз её спутники правы, и что не следует быть такой сентиментальной. Жизнь есть жизнь, и ничего в её законах не изменить. Даже если эти законы тебе порой не очень по душе.
Полчаса спустя местность начала подниматься.
Они подходили к холмам.
Гряда, состоящая из четырёх примерно одинаковых холмов, росла на глазах. Два средних холма с одной стороны сплошь поросли тёмным еловым лесом, два крайних были лишены растительности, если не считать скудного травяного покрова, выгоревшего  под палящим солнцем почти до рыжины.
Холмы казались неприступными кручами.
Но ребята, изучившие их вдоль и поперёк, знали все ходы-выходы и могли с закрытыми глазами отыскать дорогу.
Они обошли гряду возле подножия и увидели тропинку, которая вилась по некрутому склону, поднимаясь к еловой чащобе на вершине. Легко взбежав на самый верх, Илинда и Макси остановились, дожидаясь Кристину, которая не имела привычки прогуливаться по горам и потому жаловалась на одышку и твердила, что её ноги устали и отказываются ей повиноваться.
За первой грядой открывалась вторая – из трёх холмов, пониже. Между двумя грядами тянулась глубокая ложбина.
Передохнув на вершине холма и вдоволь насмотревшись на окружающие пейзажи с высоты птичьего полёта, дети углубились в лес.
Среди деревьев было так сумрачно, что сперва их привыкшие к слепящему солнечному свету глаза с трудом различали дорогу, которая петляла и извивалась между разлапистыми елями и порой скрывалась в зарослях огромных папоротников. Тропинка была старательно очищена от упавших сухих веток и шишек: то Макси, то Илинда, наведываясь сюда, убирали и складывали их в сторону, чтобы потом не наступить ненароком.
Вскоре они вышли на небольшую полянку, со всех сторон окружённую тёмно-зелёными еловыми лапами. Посередине её стоял утлый шалаш, сделанный из еловых ветвей, в нём свободно могло разместиться человек пять-шесть, и, хотя он являл собой довольно жалкое зрелище, но от дождя защищал отлично, если стояла сырая погода. Перед шалашом можно чернел каменный очаг, выложенный из битого кирпича. В нём ещё и сейчас валялись в куче пепла полуистлевшие головёшки.
Макси достал из угла в шалаше кучу хвороста, который они загодя собрали и спрятали под крышей на случай, если пойдёт дождь, и принялся разводить костёр. Девочки присели на траву и вытянули гудевшие от усталости ноги. Пришлось так долго идти, да ещё и подниматься на самую вершину холма – а что ни говори, всё это требует определённых затрат сил и энергии.
Не прошло и получаса, как расторопный Панчо с перекинутой через плечо проволочной сеткой появился на поляне.
– Уф! – заявил он, отирая вспотевший лоб и пытаясь отдышаться. – Я бегом поднялся по склону и ни разу не остановился! – со смехом воскликнул он. – Решил проверить: смогу или не смогу? Оказалось, что это не так уж трудно... только вот ещё отдышаться бы...
Он плюхнул на траву сетку с рыбой и свалился рядом.
Все засмеялись и стали беззлобно подшучивать над ним. А Макси принёс из шалаша чугунок с водой и дал ему напиться и умыть лицо, чтобы слегка охладиться.

Зажаренная на горячих углях рыба была восхитительна. Не хватало только соли – соль у них закончилась совсем некстати, а они совершенно забыли об этом. Но ребятам не трудно было обходиться без неё.
Пикник на свежем воздухе удался на славу.
Было решено отнести по две рыбке оставшимся в приюте девочкам, и когда эти рыбки остыли, Илинда аккуратно завернула их в огромный лист лопуха и положила в карман.
Кристина что-то недовольно пробурчала по этому поводу, но Панчо решительно поддержал Илинду, которой первой пришла в голову такая мысль. Макси не возражал. Он был рад, что сегодня Мишель не пошла с ними – иначе ей наверняка удалось бы сделать так, чтобы прогулка была испорчена, но считал, что они с Юли, как и все остальные, должны получить свою долю угощения.
Солнце клонилось к западу, когда дети выбрались из леса, оказавшись на краю глинистого обрыва, отвесно уходившего вниз и переходившего в крутой и неровный западный склон.
Отсюда как на ладони была видна вся окрестность: Кентау и окружающие его просторы.
Ленты белых дорог подбегали к городку, пересекали его в разных направлениях и, огибая его, убегали вдаль, теряясь в знойной дымке. Окна, обращённые на закат, вспыхивали красноватыми и золотыми отблесками, отражая последние лучи заходящего солнца.
Отсюда без труда можно было рассмотреть и приют. Он располагался на северной окраине городка, дальше расстилались ковыльные степи, которые круто обрывались у невысокого берега и продолжались уже на этом берегу до самого горизонта. Вода в реке сверкала, как живое серебро.
Затаив дыхание, ребята смотрели, как постепенно клонится к горизонту усталое оранжевое солнце.
Свежий ветер, проносившийся над долиной и доносивший с собой тёплый запах чабреца и полыни, овеял взгорье.
Подставив ему лицо, Илинда прикрыла глаза и с наслаждением вдохнула степной воздух, на мгновение перебивший смолистый хвойный аромат. И вдруг, сжав руку стоявшего рядом Макси и устремив горящий, блуждающий взгляд на расстилающиеся далеко внизу степные просторы, прошептала:
– Шагнуть бы с этого обрыва... Шагнуть, расправить руки – и полететь! И лететь над рекой, над полями и лугами, над Кентау...
Макси невольно отдёрнул её назад, испугавшись, что она и впрямь сдуру шагнёт в никуда.
– Не дури, Илинда, – донёсся до неё его голос. – Летать могут только птицы.
Это философское замечание вмиг сбросило её небес на землю, и, постояв секунду в оцепенении, она первой развернулась и побрела к тропинке, ведущей через лес.
Остальные потянулись за ней.
Пришло время возвращаться в приют.

Слева высился ствол мёртвой яблони, едва достигающий пяти футов в высоту – крону и все верхние ветви когда-то давно срезало молнией, убив заодно и само дерево. Его основание, словно пелериной, в несколько слоёв окружали серовато-белые складки гриба, и весь ствол затянуло мхом и лишайником.
Справа и позади буйно разрослись кусты шиповника. Старая лавочка, сколоченная из сосновых досок, с покосившейся, источенной жучком спинкой, со сломанными деревянными ножками, была совершенно скрыта от глаз, и со стороны садовой дорожки, пробегавшей за кустами и заросшей сорняками, её совсем не было видно.
Кристина и Илинда сидели в вечерних сумерках и слушали далёкое пение соловья, заливавшегося где-то у реки. Перед ними высилась стена, сложенная из шершавых камней – эта стена, увитая диким хмелем, отделяла старый приютский сад от степи.
Мишель и Юли с ними не было. Всё чаще и чаще Мишель со скучающим выражением лица отказывалась куда-либо идти с Илиндой, если их не сопровождал Макси; казалось, ей было интереснее проводить вечера в комнате Стефании, с которой она ещё зимой быстро нашла общий язык, чем сидеть на лавочке с Илиндой и Кристиной.
В траве у забора густо разрослись ночные фиалки – маленькие невзрачные цветки совсем не были видны в глушивших их сорняках. Распускаясь лишь на ночь, они терялись в забивавшей их траве, но источали такое благоухание, что хотелось сидеть в этом тихом уголке и до бесконечности вдыхать их тонкий аромат, от которого так сладко кружило голову.
Было воскресенье.
Полдня воспитанники приюта провели в церкви. Первое воскресенье каждого месяца обычное утреннее молебствие в приютской часовне заменялось походом в храм, и многих из них посещение церкви настраивало на мирный, благочестивый лад. Хотелось тишины и покоя.
Вторую половину дня дети, как всегда, бродили по степи, возвратившись в приют только к ужину, после которого все вновь разбрелись кто куда. Сидеть в душных комнатах не было никакого желания, и девочки потихоньку улизнули в сад, где в это время суток было пустынно и тихо.
– Ненавижу это горькое пойло, которое здесь называют кофе! – сморщив свой хорошенький носик, вдруг произнесла Кристина. – Здесь его варят в жестяных котлах, не добавляя даже сахара, и разливают в грубые кружки, из которых противно пить, до того они закопчённые и грязные... Неужели кофе на самом деле настолько мерзкий на вкус?
По воскресеньям в обед им давали по булочке и по кружке тёплого, отдающего жжёным зерном, напитка, который в приюте гордо именовался кофе, а на самом деле содержал всего лишь высушенный и растолчённый в порошок цикорий.
– Подумать только, – с тоской вздохнула Кристина. – Я терпеть не могла кофе, когда мама варила его... а ведь настоящий кофе был, и с сахаром, и со сливками... Я даже не пробовала ни разу. Но я помню, что и цвет, и запах были совершенно иными... настоящими.
Кристи даже прикрыла глаза, припоминая те далёкие времена, когда была жива её мать. Илинда заинтересованно взглянула на подругу, лицо которой смутно белело в темноте, делавшейся с каждой минутой всё непроницаемее.
– Я помню, у нас были расписные фарфоровые чашки и блюдца, такие тонкие и хрупкие, что казались прозрачными... и кофейник был из того же фарфора, и сахарница со сливочницей, и заварочный чайник. Маме на последний день рождения подруга подарила... Мне всегда нравилось рассматривать синие с золотом узоры, украшавшие сервиз, только мама не разрешала мне дотрагиваться до него, всё боялась, как бы я не разбила чего-нибудь... Но у меня была своя чашка, было своё блюдце из того набора... А здесь – стаканы из толстого стекла да жестяные кружки... закопчённые да гнутые-перегнутые...
Кристи нетерпеливым движением откинула длинную светлую чёлку, упрямо лезшую в глаза. Илинда сидела, прислонившись спиной к стволу яблони, и, слушая подругу, тихонько покачивала ногой, стараясь удержать повисший на большом пальце тапок, продранный нос которого был весьма кстати – за зиму ноги девочки подросли и обувь стала тесноватой, а так было вполне удобно; ну и что, что пальцы вылезают в дыры, зато тапки не жмут, лишь бы вовсе не развалились однажды...
– А ещё одежда, – продолжала Кристина, брезгливо дотрагиваясь до своего поношенного летнего ситцевого платья. – Как противно надевать чужие обноски! Знать, что кто-то раньше носил эти платья и юбки, превратившиеся в тряпьё... и донашивать их за людьми, которых совершенно не знаешь, и только потому, что нет ничего другого!
– Тебе трудно смириться, потому что ты знала другую жизнь, – после долгого молчания сказала Илинда. – Мы же всегда жили только так, поэтому нам легче принимать существующее положение вещей. Наверное, и мне было бы так же нелегко, как тебе сейчас, будь у меня раньше свой дом, своя семья... и рухни это однажды, и окажись я в приюте...
– Может быть.
– А как же другие родственники?
– У меня их нет. Были только мама... и папа. Он умер за два года до неё... его поездом задавило. Мама после этого долго болела... и умерла.
– По крайней мере, когда ты вырастешь, то сможешь жить в своём доме. Тебе будет легче в жизни...
Кристина тяжело, прерывисто вздохнула.
– Что мне там делать, одной... – угрюмо буркнула она. – У меня ж нет никого...
– У тебя есть твои друзья. По крайней мере, мы с Макси. Мы будем приходить к тебе в гости. У некоторых даже друзей нет... а ведь как трудно жить, если даже поговорить не с кем...
– Да, вы у меня есть, – помолчав, согласилась Кристина, и голос её неудержимо задрожал. – Если бы не вы... я понятия не имею, как жила бы здесь. Благодаря вам я смирилась с тем, что произошло. Я потеряла маму... но теперь у меня есть хотя бы друзья. Настоящие друзья, на которых всегда можно положиться, которые не подведут и не бросят в трудную минуту. Ведь мы всегда будем вместе? Что бы ни случилось?
– Что бы ни случилось, – прошептала Илинда в ответ, – всегда.
Тихий свист, раздавшийся у ворот сада, заставил их вздрогнуть и прислушаться. Свист повторился.
– Это Макси! – узнала Илинда и негромко свистнула в ответ.
Спустя минуту тихонько зашуршали кусты, хрустнули ветки, и, продравшись сквозь колючие заросли, перед девочками появился запыхавшийся Макси.
– Илли, вы тут? – осведомился он, плюхнувшись на скамейку между ними. – Я искал вас.
– Мы тоже тебя искали. Где ты был весь вечер? – спросила Илинда.
– Вот об этом я и хотел бы с вами поговорить. Только не здесь. Я слышал голос Панчо во дворе... подслушает – не отвяжешься потом, а мне на самом деле есть что вам рассказать.
– Пойдёмте в грот, – предложила Илинда. – Там вполне можно поговорить, и вряд ли кто подслушает.
Они потихоньку пробрались вдоль забора в самый дальний конец сада, где возле обмелевшего пруда в углу притаился полуразрушенный грот; основная его часть находилась под землёй, выступая наверху каменным куполом; низкий каменный коридор с полукруглым входом и крутыми ступенями уходил вниз, к небольшой круглой комнатке под землёй, второй такой же коридор когда-то поднимался с другой стороны наверх, но уже много лет как он обвалился и кирпичами засыпало его в самой середине, сделав непригодным.
Давным-давно Илинда, Макси, Мишель и Панчо присмотрели этот грот в качестве тайного убежища. Кристину пришлось посвятить в эту тайну, как только её приняли в компанию; но Кристи теперь была для них своим человеком и от неё у них не водилось тайн.
Спустившись по ступенькам, они наощупь пробрались вниз. Макси засветил огарок сальной свечки и поставил его в плошку на деревянном ящике, стоявшем посреди убежища. Разгоревшийся огонёк высветил каменные своды. Ребята расположились вокруг огня. В гроте было прохладно, пахло погребной сыростью, но зато здесь можно было спокойно говорить о чём угодно, не опасаясь, что тебя услышат.
Макси нетерпеливо провёл  пятернёй по взлохмаченным тёмным кудрям; глаза его блестели; ему явно хотелось побыстрее поделиться новостью.
– Угадайте, кого я сегодня видел? – спросил он, заговорщически понизив голос и  едва сдерживая сияющую улыбку.
Илинда и Кристина недоумённо переглянулись.
– Мы можем полночи теряться в догадках, Макси, но вряд ли угадаем, – произнесла наконец Илинда, – уж слишком сияет твоё лицо, а значит, сейчас ты сообщишь нам нечто настолько неожиданное...
– Говори уже, не томи! – поторопила его Кристи, нетерпеливо подгребая под себя пучки сухой травы, чтобы удобнее было сидеть.
Макси с трудом перевёл дыхание и, подавшись вперёд, в волнении переводил взгляд с одной девочки на другую; новость, которую он приготовил для них, была поистине сногсшибательной, и он желал подольше посмаковать её, прежде чем поделиться с ними своей радостью.
– Я видел старого Митрофана! – наконец с торжеством воскликнул он. – Представьте только! Я перелезал через садовую ограду, намереваясь выбраться в степь, а он возвращался к себе домой из города; он уже вышел из переулка и направился было к реке, к броду, когда я догнал его. Вот кого я видел сегодня!
Илинда почувствовала, как по спине её побежали мурашки. Широко раскрыв свои синие глаза, смотрела она на товарища, позабыв обо всём на свете. Неужели у него хватило смелости догнать самого Митрофана? Неужели у него хватило духу заговорить с ним?
– Дед был в чудесном расположении духа. Он вёл с собой жеребёнка... – взахлёб продолжал мальчик, судорожно сжимая руки и едва находя в себе силы перевести дыхание; голос его срывался от волнения, взлетал вверх и падал чуть ли ни до шёпота. – Илли, видела бы ты этого малыша! Высокий, тонконогий, глазищи – во! И грива – длинная и блестящая, чёрный шёлк, а не грива! Дед купил его в Эрнсе за баснословную цену и вёл домой, и был счастливее не бывает! Я стал восхищаться его приобретением... ты же знаешь, я не могу спокойно пройти мимо лошади – у меня сразу сердце начинает колотиться, и все мысли улетучиваются, и я сам себе не принадлежу... Митрофан почувствовал мой искренний интерес и... вы не поверите! Он позвал меня посмотреть остальных его лошадей!
– Макси! – ахнула Илинда, всплеснув руками и подскочив на месте от изумления.
– Да, да! Истинная правда! Ты же знаешь, что я никогда бы не стал врать тебе... И я тутже отправился с ним, не мог я удержаться! Я отправился с ним. И... ах, Илинда, Илинда! Вот это у него кони! Когда я сказал, что у дяди каждый день катался верхом, дед раздобрился и позволил мне прокатиться по загону. Загон у него – огромный! Представь? Он разрешил мне прокатиться! Он доверил мне одну из своих лошадей, Илли! Это настолько немыслимо... это настолько чудесно! Я до сих пор поверить своему везению не могу...
– Неужели, Макси?! Неужели? – Сердце Илинды готово было выскочить из груди, дыхание неистово рвалось, мешая ей говорить.
– Именно так! А потом... мы пили чай, заваренный травами – он сам их собирает в степи, каждую травку по названию мне перечислил. С лепёшками и вареньем чай пили. Вот, я вам лепёшки принёс. – Макси достал из-за пазухи небольшой свёрточек, развернул его, положив на ящик, и вынул несколько небольших масляных лепёшек. – Ломайте, ешьте, пока ещё тёплые. Мы с ним вместе пекли. Я только сейчас вернулся, ещё в комнату не заходил. Но самая сногсшибательная новость впереди! – Макси выжидательно замолчал, не спуская с Илинды радостных глаз и едва удерживая улыбку. – Он разрешил мне прийти снова. Зная про то, как ты, Илинда, мечтаешь покататься, я спросил, можно ли мне прийти с друзьями. И он разрешил. И лепёшек мне дал – вас угостить.
– Он разрешил позвать нас? Нас?! Ты шутишь, Макси?! – От радости Илинда забыла, что нужно дышать; ей хотелось вскочить и заплясать вокруг Макси, затрясти, затормошить его, чтобы он говорил быстрее; она и не взглянула на лепёшки, остывающие на столе, более того, она попросту их не заметила.
– Конечно же, я не шучу! Только, чур, Мишель не должна пронюхать! Иначе покоя не даст, следом увяжется... Обещай, что не скажешь ей ни слова! Я не желаю, чтобы она ходила с нами! – вдруг решительно нахмурился Макси, и на лицо его набежала туча. – Ни под каким видом ни Мишель, ни Юли, ни Панчо не должны узнать, куда и зачем мы отправляемся. Хватит с них того, что я им по лепёшке оставил. Чем угостил Митрофан – честно с ними поделюсь... но ни за что не скажу, где я всё это добыл. Я твёрдо решил: к Митрофану никому из них дороги нет и не будет. Тебе ясно?
– Но, Макси, разве можно... – Илинда умоляюще смотрела на него, но Макси решительно заявил, что если она посмеет рассказать всё Мишель, то он никуда с ними не пойдёт и всерьёз обидится на неё.
– Я не желаю, чтобы она пошла с нами, и всё тут! – упёрся он, и Илинде пришлось отступить. Она подумала, что сейчас не стоит настаивать на своём, и что со временем она сумеет переубедить его. А пока нужно перестать думать об этом. Пусть поначалу они пойдут за реку без Мишель... даст бог, если старый отшельник встретит их приветливо, то они станут частенько наведываться к нему, и она сумеет убедить Макси, что Мишель не будет им помехой, что ни в коем случае нельзя отстранять её.
– И когда мы туда пойдём? – стараясь не показать, как сильно расстроилась из-за его реакции по поводу Мишель, и слегка приуныв, спросила Илинда.
– Да хоть завтра, – засмеялся он, довольный, что ему удалось настоять на своём. – Как только удастся выбраться незаметно. А не побоишься, Илли?
– Чего? – удивилась она.
– Не чего, а кого. Митрофана. Ведь его же считают... чуть ли ни сумасшедшим... – По лицу мальчика пробежала лукавая улыбка; он явно подтрунивал над Илиндой, не сомневаясь, что пугать её чем бы то ни было явно не имело никакого смысла – напугать Илинду было не так-то просто.
– Нет, нет, – Илинда лихорадочно затрясла головой, и глаза её заблистали бесшабашным, удалым восторгом, стоило ей вновь представить, что завтра её самая смелая мечта может без особого труда воплотиться в реальность, и горло её снова перехватило от радости; на какое-то время даже мысли о Мишель вылетели из её головы. – Я ничего не боюсь! И никого! Сумасшедший он или не сумасшедший... мне нет до этого никакого дела! И я вовсе его не боюсь!
– Ну, так решено? – Они ударили по рукам, торопливо вскочив на ноги.
Молчавшая до сих пор Кристина, внимательно слушавшая их разговор и с аппетитом уплетавшая кусок раздутой румяной лепёшки, неспеша поднялась с места и, схватившись за голову, громко заявила:
–Идти к полоумному Митрофану?! Да ты с ума сошла, Илли! Ты рехнулась! Рехнулась?
– Нисколько я не рехнулась! Да, я пойду к старому Митрофану! И Макси тоже пойдёт! И хочу, чтобы и ты пошла с нами! – упрямо возразила ей Илинда, обернувшись и вперив в неё строгий взгляд; казалось, она вознамерилась добиться, чтоб хотя бы Кристи пошла с ними; ведь, кажется, против её присутствия Макси возражать не думал...
– Никогда! – с жаром отрезала Кристина, торопливо дожевав последний кусок своей лепёшки и отирая промаслившиеся пальцы о подол платья. – Я туда – ни ногой! Ни левой, ни правой! И вы с Макси не пойдёте, ещё чего! В гости к идиоту!
– Да не идиот он вовсе! – не сдержался Макси, возмутившись до глубины души.
– Идиот! Весь город так говорит! – Брови Кристины упрямо сошлись на переносице.
– В чём же заключается его идиотизм, скажи на милость? – спросила Илинда, едва сдерживая раздражение.
– Я почём знаю! Так все говорят! Он, мол, только о своих лошадях рассуждает, как будто кроме лошадей ничего на свете нет! – Как сварливая старуха, стояла Кристи посреди подземной комнатки, едва освещённой прыгающим, трепещущим светом догорающего огарка; стояла, гневно уперев руки в бока, расправив плечи, и вызывающе поглядывала то на Макси, то на Илинду, замерших против неё.
– Ха, будь у меня лошади, – фыркнула Илинда, сверкнув глазами и нетерпеливым жестом откидывая с лица выбившиеся из кос длинные кудри, – я бы тоже ни о чём другом не рассуждала. Так что никакой это не идиотизм. И тем более не причина удерживать меня здесь. Не хочешь – не ходи, а я – пойду!
Гневно взглянув на Кристину, Илинда замолчала, высоко вздёрнула голову, пытаясь отдышаться, и с обидой отвернулась от неё, невольно подумав, что Мишель непременно поддержала бы её в этом вопросе... да вот нельзя было позвать Мишель с собой – Макси настрого это запретил.
– К тому же, Макси провёл у него целый вечер – и никто его не съел! – с ехидством добавила она, скосив глаза на мальчика, словно желая, чтобы он поддержал её.
– Ну и идите! Идите! – решительно объявила Кристина, с досадой сплюнув в угол. – А я с места не сдвинусь! И хоть лепёшки у него в самом деле отменные... но я к Митрофану – ни ногой!

И всё же за реку она с ними пошла. Угрюмо объяснив перемену своего решения тем, что если она не будет присматривать за Илиндой, та непременно наделает кучу глупостей – к примеру, свалится с лошади, выбрав самую норовистую, или перемахнёт через загородку загона... или старый идиот вздумает сыграть с ними какую злую шутку – кто знает, что от него можно ожидать, от ненормального? Да мало ли что может случиться в незнакомом месте с человеком, который не слишком-то печётся о своём благополучии, да при таком же бесшабашном спутнике? Ведь на Макси особой надежды в этом вопросе нет и быть не может, он совершенно потерял бдительность и осторожность, поддавшись непонятному обаянию деда... по той лишь причине, что тот разрешил ему на лошади прокатиться.
– Вам не обойтись без меня, – хмуро объявила она, собрав волосы в хвост, чтобы не мешались, и плотно поджимая губы.
– Мы тебе верим, Кристи, – едва сдерживая весёлый смех, важно кивнул Макси и тайком переглянулся с Илиндой; она заговорщически подмигнула ему и пожала плечами. Ни один из них не сомневался, что Кристина побурчит-поворчит, но непременно отправится вместе с ними, не отстанет от них.
...Митрофан искренне обрадовался гостям.
Невысокий, коренастый, плотный старик с обветренным красным лицом, с резкими неправильными чертами, с гривой вечно спутанных ветром седых волос, густыми косицами свисавшими на шею и на высокий загорелый лоб, он вышел им навстречу, встретив у самых ворот, и проводил в маленькую кухню, где на столе дымилась в сковороде жареная со сливками картошка, обильно посыпанная крупно нарезанным зелёным луком; рядом со сковородкой стояла плетёная хлебница с поломанным на кусочки ржаным хлебом.
– Сначала к столу, – объявил хозяин, доставая из старинного дубового буфета большие деревянные ложки и раздавая их гостям. – Присаживайтесь, как раз к трапезе поспели... только-только картошку с печки снял! Так и чувствовал, что сегодня вас ждать следует.
Пока дети ели, дед раздувал на крыльце огромный самовар. Чай пили на  улице, под открытым небом. Уже знакомые масляные лепёшки, нехитрое яблочное варенье и мёд – всё это было расставлено на широких ступеньках крыльца. Когда отпили чай, хозяин проводил их к просторному загону, в котором находились лошади. Восторгам Илинды не было предела, Макси с гордостью показывал ей жеребёнка, которого углядел вчера, и по именам перечислял остальных лошадей; Кристина, слегка подобревшая после вкусного обеда и нескольких чашек чая, снисходительно поглядывала на них, больше не возмущаясь. Впрочем, приближаться к лошадям она отказалась, честно сославшись на то, что просто боится... А Илинда и Макси с великодушного разрешения Митрофана немного покатались верхом. Илинда очень хотела попросить, чтобы им разрешили прокатиться в степи, ведь по загону можно было проехаться только трусцой... но она прекрасно понимала, что хочет невозможного, что и за такую огромную милость она должна быть благодарна... и не осмелилась высказать свою просьбу, постыдилась требовать слишком многого. «Может, когда-нибудь позже, когда он привыкнет к нам, когда станет нам больше доверять...» – утешила она сама себя, вздыхая тайком и исподлобья поглядывая на старика, лицо которого светилось доброй улыбкой, когда он взглядывал на своих гостей.
Макси углядел, что дед ещё не успел сегодня полить огород, и незаметно кивнул своим. В благодарность за радушие они помогли Митрофану натаскать воды из речки в большую деревянную бочку на огороде и полили грядки с росшими на них овощами. Огород спускался к самой реке, и задняя калитка отворялась прямо в степь, откуда до берега реки было всего несколько десятков шагов. Втроём они за полчаса натаскали полную бочку, черпая речную воду со скользких, позеленевших мостков и соревнуясь, кто быстрее добежит до огорода. Обливая босые грязные ноги, плеская друг на друга тёплой, нагревшейся на полуденном жарком солнце речной водой, они улили весь огород и наполнили ещё одну бочку – возле конюшни, из этой бочки дед поил лошадей и корову с телёнком.
Митрофан улыбался, посматривая на них. Его по-детски простодушные голубые глаза сияли, обращённые на ребят; на лице его, волевом и резком, совершенно лишённом старческих морщин, светилась радостная улыбка. Он искренне радовался приходу гостей. К нему редко кто приходил, и как бы он ни был горд и независим, но всё же и он стосковался по человеческому обществу. А уж неожиданное появление в его одинокой жизни троих ребят, которые искренне разделяли его увлечение и оказались такими хорошими помощниками к тому же, было для него настоящим подарком. В них он обрёл долгожданных слушателей и самых лучших собеседников, которых только можно было пожелать.
Когда они вымыли ноги возле бочки, стоя на мягкой мураве и поливая из деревянного ковша, смеясь и толкая друг друга, их уже ждал на ступеньках вскипевший самовар, сверкающий как золото в лучах полуденного солнца; в его начищенных боках отражались вверх ногами и вечереющее небо, и дворовая зелень, и выскобленные жёлтые ступеньки, и большое блюдо с лепёшками, и сами ребята во главе с дедом, привалившимся спиной к высоким перилам.
И вовсе не страшным оказался дед Митрофан... и рассудком он был ничуть не слабее, чем жители городка, привыкшие насмехаться над ним за его отшельничество и смотревшие на него сверху вниз, как на существо, стоявшее много ниже их по развитию. Конечно, дед всю свою жизнь прожил в совершенном одиночестве, у него не было ни жены, ни детей, у него и родственников, вроде, никого в живых не осталось... а он, казалось, и не нуждался ни в ком. Лишь бы его драгоценные лошади ни в чём не испытывали нужды, а до себя самого ему и дела особого не было – жив, здоров – и ладно. Да, водилась за ним особенность, за которую и прослыл он ненормальным – он действительно складно умел говорить только о том, что касалось его питомцев, обо всём остальном судил с напрягом, косноязычно, но лишь потому, что не испытывал особенного интереса ни к кому и ни к чему на свете.
В городке его не любили... ну да мнение Кентау никогда не являлось для ребят авторитетом. Они привыкли обо всём иметь своё собственное представление, и плевать им было, разделяет кто это представление или нет.
Дед собрал им в с собой довольно увесистый узелок, в который завернул лепёшки, хлеб, сало и несколько варёных картошек; Макси с благодарностью принял свёрток, решив поделить гостинец с теми тремя, что остались в приюте – что ни говори, но он чувствовал себя не очень хорошо, когда вспоминал о них. Он неустанно твердил себе, что Мишель в последние полгода стала вести себя отвратительно и относится к ним хуже некуда, что она всячески подговаривает Панчо и Юли против них, что предпочитает проводить вечера в компании Стефании, которую раньше на дух не переносила, и её соседки Симы, сильно расстраивая Илинду и чуть ни до слёз её доводя таким пренебрежением... Он повторял, что не зря не разрешил Илинде позвать с собой Мишель. По заслугам ей. И Панчо с Юли доверять особо нельзя... тем более, что Панчо так агрессивно настроен против старика... Он знал, что поступил правильно, решив ни при каких условиях не звать их с собой... и всё же ощущал себя предателем, стоило ему вспомнить о Мишель, Юли и Панчо.
«Ничего, – постарался он успокоить свою совесть, тайком взвешивая в руках узелок. – Угощу их... поровну поделим каждому... а дальше видно будет, прав я оказался или нет, что не разрешил взять их с собой... Время покажет».
... – Ну, и как тебе прогулка? – невинно спросила Илинда, как бы между прочим, когда они переходили речку вброд, возвращаясь обратно.
Кристина, не желая признавать себя побеждённой, напустила на себя скучающий вид и, с деланным равнодушием пожав плечами, как можно безразличнее проговорила:
– Да ничего. Могло быть и лучше.
– А завтра с нами пойдёшь? - оглянулся Макси, хитро улыбаясь.
Кристи вздохнула, глядя в сторону и делая вид, что старательно рассматривает высокие заросли ив, ветви которых пыталось отнести в сторону течение реки.
– Ну не оставаться же  с Мишель и Юли... Пока на улице лето, можно пореже с ними видеться, – отвернувшись от своих спутников, сказала она.
– А, ну да, – важно кивнул Макси, – логично.
– Я рада, что ты с нами... – сказала Илинда и, зачерпнув полные пригоршни сверкающей на солнце воды, плеснула на подругу, прямо ей в лицо. – А это тебе за то, что скорее лопнешь, чем признаешься, что ошиблась!
– К твоему сведению, я никогда не ошибаюсь, – отплёвываясь и фыркая, гордо вздёрнула голову Кристи, попытавшись пригладить налипшие на глаза мокрые пряди волос, но заметив, что Илинда снова наклонилась, чтобы зачерпнуть ещё воды, бегом припустилась к берегу, вспенивая воду и взбивая её ногами; радужные брызги водопадом взметнулись в вечерний воздух, с плеском осыпались за нею обратно в реку.
...Лёгкие розовато-лиловые облака расплывались у горизонта, по бледно-голубому вечернему небу; солнце начинало клониться к закату; на востоке всходила луна – прозрачное белое пятнышко постепенно разгоралось кристально-белым светом; зажигались первые бледные звёздочки.
Выбравшись на берег и обтерев пучками колкой травы мокрые ноги, перепачканные прилипшим песком, и тщательно обшелушив песок, друзья невольно оглянулись на оставшийся далеко позади гостеприимный дом и затихли. И каждый из них в глубине души был уверен, что теперь они частенько станут наведываться туда, где их так хорошо встретили.
Но больше всего их радовало, что хозяин сам пригласил их приходить, когда вздумается. Приглашение старого отшельника дорогого стоило.

На заднем дворе, неподалёку от развалившейся ограды, некогда отделявшей двор от сада, в тени акаций был вырыт глубокий колодец, из которого кухарки черпали воду, чтобы готовить еду, и прачки – чтобы стирать одежду и полоскать бельё. Стенки колодца, выложенные камнем, круглой кладкой огораживали узкую, уходящую вниз шахту, на дне которой плескала вода. Над поверхностью земли колодец был также сложен из камней и был всего пару футов в высоту.
Проходя мимо него и заглянув вглубь, откуда пахнуло холодом и влагой, Илинда рассказала Кристине, как однажды они втроём – она, Макси и Мишель, сидели на каменном парапете, как Мишель вдруг потеряла равновесие и стала падать в колодец, и как они с Макси едва успели ухватить её за руки и вытащить.
– Нам было лет по семь или восемь. С тех пор она и привязалась к Макси.
– Б-р-р, - поёжилась Кристина, с опаской бросив взгляд в тёмную глубину шахты и сразу же отступая на безопасное расстояние. – Почему же не сделают крышку? Возмутительная халатность! В приюте столько малышей... а вдруг кто-нибудь случайно упадёт туда и утонет?
–Всё собираются. А пока довольствуются тем, что никому не разрешают бегать здесь.
– А кто-нибудь знает, что Мишель...
– Нет. Нет, конечно! Мы решили, что будет лучше никому ничего не рассказывать. Иначе нас всех надолго лишили бы свободы и не разрешили бы бывать не только в степи, но и во дворе. Такое затворничество было бы не под силу вынести.
– И Мишель не сказала никому ни слова? – недоверчиво улыбнулась Кристина, иронично изогнув свои тонкие брови и с пренебрежением фыркая. – Ведь она, кажется, не прочь лишний раз пожаловаться, неважно, по какому поводу.
– Конечно, не сказала! – Илинда неодобрительно взглянула на подругу, нахмурилась и даже остановилась – до того ей стало обидно за Мишель. – Никакая она не ябеда, Кристи. Она только грозится нажаловаться, если что не по ней... но ещё ни разу в жизни, как бы ни довелось ей разозлиться, она ни на кого не наябедничала, никого не выдала. Мы были вместе всегда, сколько я себя помню! Так что я знаю её слишком хорошо и не могу ошибаться на её счёт!
– Что же сейчас она предпочитает общаться со Стефанией, а не с тобой, и упорно старается показать, что ей глубоко наплевать на тебя? – не сдержалась Кристина.
Илинда помрачнела и поджала губы. На глаза её навернулись слёзы. Поведение Мишель и без того причиняло ей немалую боль, хотя она старалась не показывать окружающим, насколько сильно ранит её предательство подруги. Кристина безжалостно ткнула её в самое больное место, и она растерялась, не зная, что ответить.
– Она просто до крайности самолюбива... – прерывисто вздохнув и судорожно сцепив за спиной задрожавшие руки, проговорила Илинда. – И не терпит, когда что-то делается вопреки её воле. Она разозлилась, что мы с Макси приняли тебя, не спросив её мнения. Её разозлило, что я будто бы предпочла тебя ей... а ведь я не собиралась никого из вас выбирать! Я хотела, чтобы мы были все вместе... словно одна семья... Разве ты нам мешаешь? Разве тебе не нашлось бы места среди нас? Она прекрасно видит, что делает мне больно, и сколько я ни прошу её, сколько ни пытаюсь убедить... она и слушать меня не желает. Скажи я сейчас, что не стану с тобой дружить – и я уверена, она переменила бы ко мне отношение... но я не могу этого сделать, потому что вы обе мне дороги! Я просто хочу, чтобы она поняла меня... чтобы вернулась. И чтобы прекратилось наконец это глупое противостояние! Оно длится с самой зимы... сколько можно! Я-то считала, что на Пасху, когда она отправилась с Макси и Панчо за конфетами и куличами... ведь потом целую неделю она была почти прежней, была с нами и вела себя так, словно и не случилось никаких недоразумений... и я уж было обрадовалась... что всё позади... ан нет! Оказалось, не позади! Теперь она присоединяется к нам только тогда, когда с нами Макси, словно на него у неё нет никакой обиды, только на меня, а стоит мне позвать её куда-нибудь... и она отговаривается, что ей скучно и неохота. Порой кажется, что не будь с нами Макси, и она окончательно перестала бы разговаривать со мной! А Макси... Макси делает всё возможное, чтобы Мишель пореже оказывалась с нами! И я знаю, что ты его в этом поддерживаешь! Вот и неделю назад... – всхлипнув, она с горечью сверкнула глазами и невольно сжала кулаки, – когда мы в первый раз ходили за реку... к Митрофану... Макси решительно воспротивился моему желанию позвать с собой Мишель. А это было бы таким хорошим поводом, чтобы помириться с ней! Я знаю, я уверена! Она с радостью пошла бы с нами, она не испугалась бы глупых сплетен и городских кривотолков... и ей понравилось бы кататься верхом. И она ходила бы с нами к Митрофану всякий раз! И постепенно я сумела бы отучить её от новых приятельниц! Она вернулась бы к нам! Но ни ты, ни Макси упорно не желаете, чтобы она была с нами, вам и без неё хорошо! Вам без неё хорошо, а вот мне без неё – плохо!
Кристина воинственно встряхнула головой и зло отвела взгляд в сторону. Она категорически не разделяла желаний Илинды. Она не любила свою соседку по комнате, и ей очень претило возможное возвращение Мишель к своим – Кристи казалось, что она никогда не сможет найти с ней общий язык, до того она её раздражала... Кристи сердилась на Илинду, которая так сильно переживает разлад, и считала, что нет никакого смысла лить слёзы из-за Мишель, но в очередной раз повторить свои умозаключения Илинде она не осмелилась – из опасения расстроить её ещё больше.
– Когда мы были младше, - сглатывая подступившие к горлу слёзы, ломающимся голосом проговорила Илинда, направляясь к оплетённой хмелем садовой стене и принимаясь машинально обрывать колючие листья, оставлявшие красноватые борозды на коже, и ничего не видя из-за туманной пелены, застлавшей глаза, – она была проще, чем сейчас. Она была озорной и весёлой. Она была смелой, справедливой и никогда никто слова недоброго от неё не слышал. До того, как пошли в первый класс, мы жили в одной комнате – она, я и Юли. Вместе с другими ребятами, которые тоже ещё не ходили в школу. И мы втроём всегда держались вместе. Помнится, когда ей только исполнилось шесть лет, она сколотила шайку из мальчишек и добилась, чтобы они признали её своим атаманом. В дупле огромного дуба в дальнем конце сада у них был штаб. Панчо был главарём другой шайки, и они постоянно воевали друг с другом... пока бедняга Панчо не подпал под опасное очарование своей противницы. Постепенно эти разбойничьи шайки изжили сами себя, а Панчо стал тенью Мишель.
– А ты тоже была с Мишель? В шайке? – невольно поинтересовалась Кристина, следуя за Илиндой по тенистой дорожке и прочёсывая пальцами растопыренной руки нависавшие над головой ветви кустарников и деревьев, время от времени срывая с них листок-другой и разминая его ладонями.
– Она звала меня... но нет. Это не по мне. Я лазила по чердакам... изучала чуланы и днями напролёт пропадала в библиотеке... я всегда любила тишину и спокойствие. А ещё я любила исследовать окрестности. Я исходила все тропинки в степи, изучила берега обеих рек так хорошо, как это только было возможно... единственное, чего я не позволяла себе в то время – переходить через реку. Даже к броду старалась близко не подходить. Для меня первейшим удовольствием было захватить с собой несколько старых книжек, увалиться в траву в степи и читать... Мишель частенько убегала вместе со мной и мы целыми днями бродили по округе, словно цыгане... Меняться она начала, когда мы пошли в школу. С нами училось много детей из нормальных семей... вот тогда-то мы и почувствовали, что на самом деле мы – неполноценные... не такие, как все... хуже всех. Нас, приютских, дразнили. Над нами посмеивались. Над нашей одеждой. Над нашими привычками. Над нашей жизнью вообще. Мне, в принципе, было всё равно... я все обиды пропускала мимо ушей... но Мишель... её мир словно опрокинулся. Она словно сломалась. Она стала приставать к маме Анне, чтобы та поведала ей историю её появления в сиротском приюте... и мама Анна вынуждена была рассказать ей правду. Несколько дней Мишель ходила, ни с кем и слова не промолвив, настолько потрясло её то, что она услышала... А потом... потом она озлобилась. Стала заносчивой и дерзкой. Решительно поставила себя выше всех и из кожи вон лезла, стараясь добиться, чтобы окружающие признали её превосходство. С тех самых пор она возомнила себя центром вселенной... наверное, для того лишь, чтобы не превратиться в ничто... Но в душе она осталась прежней! Она такая же, какой была четыре года назад, просто никто этого не замечает... оттого, что она не позволяет никому этого замечать. И себе самой никогда в этом не признается.
На долгое время повисло тягостное молчание. За это время девочки подошли к скамейке возле срезанной молнией яблони. Пробравшись сквозь окружавшие её кусты, они молча расположились на прохладном деревянном сиденье. Илинда не смотрела на Кристину. Она сидела, напряжённо сцепив пальцы рук, обхватив ими колено и покачивая босой ногой, не глядя пытаясь ухватить ею высовывавшуюся из травы ромашку; ромашка уклонялась, стоило ей задеть тонкий стебелёк, и упорно не желала, чтобы её сорвали.
– А что делал Макси в то время, как вы играли в разбойников? – наконец нарушила тишину слегка присмиревшая Кристина, искоса взглянув на Илинду; та по-прежнему не поворачивала к ней головы, и Кристи пришлось долго набираться смелости, прежде чем заговорить с нею.
– А его тогда ещё не было здесь, – шмыгнув носом, задумчиво продолжала Илинда, по-прежнему глядя себе под ноги невидящим взглядом. – Он появился позже. Приехал из Эрнса. Когда мы пошли в первый класс. Он ходил уже во второй, он ведь из нас самый старший. Его привёз богатый родственник, у которого он жил после смерти родителей. Дядюшка устал от его бесконечных проказ и сдал его в сиротский приют.
– Подумать только... бывает же такое на свете! – в который раз слышавшая эту историю, Кристина вновь возмутилась, гневно сверкнула потемневшими зелёными глазами.
– В жизни и не такое случается, – со вздохом заметила Илинда, и вдруг улыбнулась, сморгнув повисшие на ресницах слёзы и торопливо отерев глаза тыльной стороной ладони; плакать было нельзя, плакать она не привыкла, какой бы серьёзный повод ни подворачивался ей для этого. – Зато благодаря такому милому дядюшке у нас появился Макси.
– Н-да, а он-то сам наверняка предпочёл бы жить в Эрнсе, – фыркнула Кристина.
Илинда неопределённо пожала плечами и вздохнула.
– Он говорит, что ему здесь лучше... – пораздумав, сказала она. – Только разве ж он признается... он гордый... да и я на его месте наверняка утверждала бы, что в приюте лучше...
– Илинда, а ты... неужели ты не хотела бы найти своих? – вдруг затаив дыхание, вцепившись пальцами в края лавочки, произнесла Кристина, и голос её дрогнул, перейдя на шёпот.
– Своих?.. – Илинда непонимающе посмотрела на неё, не в состоянии сообразить, что она имеет в виду, и удивлённо переспросила, нахмурив брови. – своих – это кого?
– Ну... родителей... – взволнованно пояснила Кристина, – каких-нибудь родственников... да мало ли кого! Ведь должны же быть у человека родственники... должен же хоть кто-нибудь остаться на свете...
– Кристи, – посуровев, Илинда покачала головой и отвела взгляд в сторону, снова принявшись ловить ускользавшую ромашку пальцами босой ноги, – я, как и Мишель, считаю, что эти... свои... как ты только что выразилась, бросили меня сознательно. Так разве это – свои? Свои не бросают. Стало быть, у меня нет и никогда не было своих. Кого мне искать? И зачем? И как? Для чего?
– Чтобы знать. Кто ты. Как твоё настоящее имя. Откуда ты.
– Я знаю, кто я. – медленно проговорила она.
Кристина на мгновение перестала дышать, во все глаза уставившись на подругу, а та, усмехнувшись, флегматично и равнодушно пояснила, видя её изумление и недоумение:
– Кто я? Человек. Не хуже и не лучше других. Моё имя – Катарина Илинда Илини. Я из Кентау. Мне скоро исполнится десять лет. По-моему, это исчерпывающая информация. Что здесь можно дополнить?
– Илли, я тебе поражаюсь! –с трудом осознав услышанное, Кристина рассерженно стукнула кулачком по колену. – Ты так спокойно говоришь, будто речь идёт о ком-то совершенно постороннем, будто это ни в коей мере тебя не касается! Видишь, я – всего лишь твоя подруга... и то вскипаю при одной мысли о несправедливости, которую допустили в отношении тебя, а ты чопорно и отрешённо рассуждаешь об этом!
Кристи буквально взвилась от возмущения. Илинда удивлённо подняла на неё свои синие глаза.
– Да бог с ними со всеми! – совершенно искренне сказала она. – Что мне до них? Ну оставили меня – и оставили. Не умерла. Выжила. И не сказала бы, что очень уж тяжко живётся. В приюте – да. Но нас здесь кормят, одевают-обувают, учат... У нас здесь мама Анна, которая любит нас так, словно мы все ей – родные... и мы её любим. Летом вообще красота – лес, степи, река... воля вольная! Куда хочешь, туда и идёшь, и никто тебя за душу не тянет. Никто не стоит над душой, не приказывает, что делать, а чего ни в коем случае нельзя, никто не пытается тебе внушить, что хорошо, а что плохо... Летом для нас раздолье. При желании мы могли бы и сами прокормиться в летние месяцы: река изобилует рыбой, только успевай лови, в лесах полно грибов и ягод (в это лето, правда, ягоды погорели от сильной жары, а грибов нет, потому что дождей почти не было); кроме того, недалеко отсюда мы присмотрели заброшенные дачи – а там чего только нет... есть и малина, и вишня, и смородина, и яблоки... Есть захочешь есть – можно и потопать ради того, чтобы было чем подкрепиться. (Кстати, на днях надо туда сходить, поглядеть, что да как...) На чужих огородах полно всего... В конце августа можно картошки подкопать... знаешь, какая она вкусная, когда свежая, только что выкопанная... Жаль, впрок не запасёшь. Ну, на осень ещё можно, а уж на зиму – никак, на зиму смысла нету, потому что сырые овощи есть не будешь, а костёр зимой во дворе не разведёшь. Ну, зима она и есть зима. Декабрь пройдёт, а там – праздники с роскошным угощением на несколько дней... Потом Пасха – тоже много продуктов в приют привозят... а кроме того, и сами набираем: разве плохо, Макси и Панчо в этом году принесли мешок со сластями, да крашеных яиц полный пакет?
– С могилок! – со вздохом сморщила нос Кристина, тем не менее сглотнув голодную слюну при воспоминании о вкусностях, которыми они угощались целую неделю после Пасхи.
– На могилки люди с добром приносят, для помина души, – возразила Илинда, отмахнувшись от её предрассудков и даже слушать таких речей не желая. – И обычно самое лучшее несут. И берут оттуда тоже с добром да с радостью, и души умерших наверняка радуются, когда видят нашу радость.
– И ты хочешь сказать, что... предпочитаешь жить в приюте? – вернулась к прежней теме Кристи, смахивая с лавочки увядшие лепестки шиповника, нападавшие кругом. – А вдруг... вдруг тебя кто-то ищет... ждёт...
– Никто не ищет, никто не ждёт, – со спокойной улыбкой возразила Илинда, встала, прошлась по дорожке из конца в конец, вернулась.
– Тебе так нравится Кентайский приют? – вопрос Кристины прозвучал жёстко; она вообще не любила топтаться вокруг да около, спрашивала напрямую, без околичностей, и ожидала такого же прямого ответа, без увёрток и недомолвок. Илинде это было прекрасно известно, и потому она ответила честно и правдиво:
– Мне по душе Кентайский приют. Я выросла здесь. Здесь всё мне родное. Здесь всё моё. Хорошее ли, плохое... что есть. Это – мой дом. Мой единственный на свете дом. И я люблю этот дом. На самом деле – люблю. И для меня не имеет значения, что дом, в котором я живу – сиротский приют. Мне здесь хорошо и спокойно, я не знаю другой жизни, мне не с чем сравнивать. В моей жизни был только Кентайский приют. Может, и есть место на земле, где мне было бы лучше, только я там не была и понятия не имею, где лучше – там или здесь. Я просто хочу сказать, что меня вполне устраивает моя сегодняшняя жизнь.
Илинда вновь присела рядом с подругой, вытянув ноги и прислонившись спиной к яблоневому стволу. Солнечные блики пробивались сквозь густую листву в вышине и яркими горячими пятнышками скользили вокруг.
– Взгляни, чем не рай? – смежив веки и дремотно потянувшись, проговорила Илинда, подставляя лицо солнечным зайчикам, щедро сеявшимся сквозь просветы в зелёной листве, бесшумно скользившим по её рукам, по коленям, по летнему платью, из которого она уже явно выросла.
И вдруг выпрямилась, согнав дремоту, и лицо её нахмурилось, погрустнело.
– Меня только одно волнует, Кристи... – едва слышно прошептала она, переплетя до дрожи пальцы и сдвинув к переносью брови. – Вот только одно-единственное-разъединственное и волнует меня во всей этой истории... одно не даёт мне покоя. Ведь нас подкинули в приют вместе с Мишель. Вместе, понимаешь? Не каждый день детей подбрасывают, и даже не каждый год. И уж тем более не по двое или по трое одновременно. А потому отсюда следует единственно возможный вывод: сделано это одними и теми же руками. Но и не об этом я думаю...
– О чём же? Что может тревожить тебя больше, чем незнание собственных корней? – спросила Кристина.
– Меня тревожит только Мишель! – торопливо прошептала Илинда, почти перестав дышать, лихорадочно блестя глазами и не сводя их с Кристины. – Меня тревожит только Мишель. Кто мы друг другу? Она не может быть моей сестрой, ведь она всего на несколько месяцев старше меня. Тогда кто она мне? Мы, несомненно, связаны с ней, и я остро чувствую эту скрытую связь... и она тоже! И потому я так снисходительна к ней. А кроме того, у нас очень много общего: в характерах, в привычках, хотя выражается это по-разному. Да и внешне чем-то мы с ней похожи. Я чувствую что-то родственное, кровное... но не знаю, что именно! Вот ты говорила о каких-то неведомых, призрачных родственниках, которые толи были, толи нет... толи есть, толи нет, толи должны быть, толи не должны. Я о них понятия не имею! Да и не желаю иметь. Какой смысл гадать о них?! Я никогда их не видела и вряд ли когда увижу! А Мишель – она своя, она настоящая, я её с детства знаю, с младенчества, мы вместе выросли, мы делили радости и обиды... А кроме того, нас подкинули в приют одни и те же руки... значит, мы и впрямь далеко не чужие друг другу! Больше никто из моего неведомого прошлого не имеет для меня значения; все они – словно призраки, толи были на самом деле, толи их не было никогда вовсе. Единственное, что я всерьёз хотела бы узнать – кем мы с Мишель доводимся друг другу. Это всё, что имеет для меня значение. Не какие-то там неведомые родственники... только Мишель. Никто больше!
Девочки смолкли и долго сидели, не произнося ни слова. Наконец, Илинда со вздохом заключила:
– Но скорее всего, я никогда не узнаю правды. А жаль.
– А ты пробовала поговорить с Мишель? А вдруг у неё есть какие-то соображения на сей счёт?
– Поначалу мы часто гадали об этом. Когда мама Анна только-только рассказала нам нашу историю. Но шло время, мы подрастали, и ей становилось всё труднее говорить об этом, потому что её обида на неведомую родню нарастала снежным комом, сплеталась с ненавистью и прочими подобными чувствами, и ей всё труднее становилось думать, что её бросили на приютском крыльце... бросили умирать. Чем старше она становилась, тем сильнее ранили её все эти мысли. И тем выше задирала она нос. И если я заводила разговор о событиях, что случились когда-то, она решительно переводила на другое, не желая больше разговаривать об этом. Я заметила, что она не желает лишних напоминаний, и перестала поднимать эту болезненную тему. Тем более, всё равно нет никакого смысла мусолить её.
– Я скажу тебе только одно, Илли. Кем бы она тебе ни доводилась на самом деле, – голос Кристины прозвучал глухо и тихо, но всё-таки Илинда без труда расслышала каждое произносимое ею слово, – узнаешь ты когда-нибудь истину или она так и останется тайной за семью печатями, но Мишель не стоит того, чтобы из-за неё переживать. Ты и сама прекрасно видишь, какая она на самом деле.
– Какая же? – устало вздохнула Илинда, нехотя подняв глаза на собеседницу и встретив её непреклонный, решительный взгляд, вперившийся в неё из-под длинной светлой чёлки, прикрывавшей лоб.
Кристина принялась перечислять недостатки Мишель, по-прежнему произнося слова ровным и тихим голосом, отчего они звучали внушительнее, весомее, приобретали гораздо большее значение, чем если бы она говорила в повышенных тонах:
– Злая: ей ничего не стоит запустить шпильку в самое больное место; высокомерная: она чересчур высокого о себе мнения, что бы там ни мучило её в душе; жестокосердная, эгоистичная и гадкая. И не надо искать ей оправдания! Тебе пришлось пережить в жизни ровно столько, сколько и ей, и тебя это нисколько не озлобило. А значит, и на неё не могло произвести такого уж неизгладимого впечатления. А значит, все эти мерзкие черты характера у неё в крови, и внешние обстоятельства здесь не при чём. Вот что я думаю! Всеми этими обстоятельствами она прикрывается, чтобы было на что сваливать: не я, мол, такая, жизнь побила, жизнь такой сделала... рановато ещё в её-то годы свои несовершенства на жизнь списывать.
– Может, ты и права, – тихо проговорила Илинда после довольно продолжительного молчания. – Не мне о том судить. Знаю только: все мы разные, а потому не должны судить о ближнем по самому себе. И вообще судить не должны. Судить придут другие. Я же просто хочу, чтобы она была рядом. Такая, какая есть. Пусть злая и высокомерная, пусть жестокая, гадкая и эгоистичная. Пусть даже она была бы в тысячу раз хуже, чем сейчас... Она мне нужна – вот и всё. А больше мне ничего не надо.
Кристина задумчиво жевала травинку, уставившись куда-то вверх, где над головой сквозь тихо шелестящую листву деревьев просвечивало голубое вечернее небо.
– Она мне нужна – но ни ты, ни Макси упорно не желаете этого понять. Вы делаете всё, чтобы она от нас ушла. Я этого не допущу. Так и знайте. Я люблю вас с Макси – но Мишель я люблю ничуть не меньше. И никогда, слышишь, никогда я не стану выбирать между вами. Вот так!
В приюте глухо прозвонил колокол, и в ту же секунду на тропинке за кустами послышалось торопливое шлёпанье босых пяток по земле, и до них донёсся голос Макси:
– Илли, вы здесь? Идёмте скорее в столовую! А потом быстренько смотаемся в степь и за реку. Мы уже два дня не были у старика. У него, должно быть, огород посох совсем – жарища страшная. И как назло, ни капли дождя за всё лето!
Девочки торопливо повскакивали со своих мест и стали продираться сквозь шиповниковые заросли, выбираясь на тропинку. Макси был прав – Митрофану и в самом деле без них не справиться, он хромал на одну ногу и поливать было ему трудновато.

...За всё лето ни разу не выпал дождь. Жара стояла жуткая.
Земля в степи растрескалась; травы выгорали на корню; небольшие ручейки, бежавшие со склонов холмов, пересыхали, оставляя после себя лишь неглубокие канавки и цепочки луж, вода в реках заметно спала, местами обнажив широкие песчаные отмели там, где раньше их не было и в помине. Знойная дымка, накрывавшая всю округу с восходом солнца, таяла лишь после наступления сумерек. И только когда заходило солнце, становилось возможным дышать свободно из-за спускавшейся на городок благодатной прохлады.
Иссохшие поля и луга жаждали влаги, но влаги не было.

Явившись к Митрофану, Макси, Илинда и Кристина в первую очередь отправились на огород, заявив, что чай попьют позже. Ухватив по два деревянных ведёрка, они бегом спустились к мосткам и принялись за ставшую привычной работу.
Когда каждая грядка была улита до краёв, они по привычке наполнили обе бочки – во дворе и на огороде, и без сил рухнули на крыльцо, где их ожидал хозяин дома со своим самоваром. Несмотря на вечерний час, воздух всё ещё был душным, раскалённым от зноя; и к ночи духота, казалось, только усилилась.
– Как хочется водички холодненькой... – проговорила Кристина, но Митрофан подал ей большую чашку с только что вскипевшим чаем.
– В жару, дочка, спасаются исключительно горячей водой, кипяточком, – наставительно пояснил он. – Жажду только так отбивает. А попробуй выпей холодной воды – через каждую минуту будешь пить ещё и ещё, да так и не напьёшься.
– Неужто правда? – недоверчиво посмотрела на него Кристи, не решаясь взять протянутую чашку с кипятком, от которого поднимался густой ароматный пар; края чашки запотели и густо покрылись каплями влаги, в каждой из которых подрагивало отражение опрокинутого на землю прокалённого степного неба.
– Я сам не раз проверял, – авторитетно кивнул Макси, – сущая правда. Можешь убедиться. Пей!
Они пили горячий чай, который и впрямь замечательно совладал с мучившей их жаждой, и наблюдали, как медленно догорает закат, как спускается на степь вечерняя тишина. Далеко-далеко в степи подходило к броду стадо. Коровы казались крошечными цветными пятнами на фоне вечернего разнотравья. Лаяли по временам пастушечьи собаки, щёлкал кнут, ребята различали чёрную фигурку подъехавшего на лошади пастуха, остановившегося на берегу и ждавшего, чтобы все его коровы благополучно перешли на другой берег. Стадо растянулось по всей дороге, оно протяжно мычало и поднимало облака пыли; первые пеструхи уже вступили в переулок. Последним через реку переправился  пастух со своими собаками.
Поднялся и Макси.
– Ну что ж, пора и нам, – сказал он, и за руку попрощался с хозяином. Тот сердечно поблагодарил их за помощь, но Макси и слушать не захотел его благодарностей. – Нам вовсе не трудно, и мы рады, что можем чем-то помочь тебе, дед. Мы бы хотели на днях прополоть сорняки на твоём огороде... можно?
– Ну что вы, ребятки, да кому они мешают, возле грядок я траву повыдёргивал ещё в начале лета, так больше и не растёт, оттого что дождей нету, а вкрай забора – пусть её, кому мешает? – замахал руками Митрофан, поднимаясь со ступенек, и смущённо переводя взгляд с одного на другого.
– А всё же мы бы очень хотели это сделать, – проговорила Кристина, выступив вперёд и глядя на деда обожающим взглядом; прошло то время, когда она боялась его, и теперь стоило ей вспомнить необдуманные дурные слова, которые она повторяла когда-то вслед за жителями городка, ей становилось стыдно и хотелось поскорее отогнать неприятные воспоминания, загладить их.
– Нам только в радость, – серьёзно и тихо поддержала её Илинда.
Дед заморгал и улыбнулся. Потом сгрёб всех троих в охапку, прижал к себе, оттолкнул и, кивнув на прощание, торопливо ушёл в дом.
У него не было ни семьи, ни детей, ни внуков. Он привык жить один, рассчитывая только на собственные силы... Он и представить себе не мог, что однажды господь пошлёт ему этих чужих приютских детей, которых он полюбит, как полюбил бы внуков, если бы они у него имелись. Впервые за долгие годы своей одинокой жизни он понял, как много времени потерял, отказавшись от общения с себе подобными.
Подойдя к иконе в углу, старик размашисто перекрестился и, смахнув навернувшиеся слёзы, срывающимся голосом забормотал молитву, в которой благодарил бога за посланную ему на старости лет великую милость.
...Вернувшись в приют, ребята издали увидели на заднем крыльце Мишель, сидевшую на ступеньках в окружении Панчо и Юли. Илинда вспомнила, как раньше они каждый вечер сидели на этом крыльце, все вместе, и сердце её тоскливо сжалось. Она просительно оглянулась на Макси и проговорила:
– Макси, пойдём посидим с ними! Ну, пожалуйста! Если мы с Кристи одни явимся... Мишель наверняка уйдёт. А я хочу... чтобы она наконец перестала на меня дуться. Я ж ничего плохого ей не сделала...
Макси нехотя вздохнул и возразил, что ему гораздо комфортнее без Мишель, и что он не особо желал бы её возвращения к ним. Он старался не смотреть на Илинду, чтобы не видеть осуждения и горечи в её глазах, но и кривить душой он тоже не умел и не хотел – ему и вправду было гораздо лучше без Мишель...
– А мне – не лучше! – упрямо топнула Илинда и едва не заплакала от отчаяния. – Я скучаю по ней! Как ты не понимаешь?! Я хочу, чтобы она была с нами! И уверена, что она сама была бы рада вернуться к нам! Пойдём! Ну, неужто тебе трудно? Я и так тебе на уступки пошла, когда ты запретил мне рассказать ей про Митрофана и его лошадей, а уж как мне не терпелось позвать её с собой! Мне так хотелось бы, чтобы она ходила с нами! Ведь это мигом заставило бы её вернуться к нам и бросить всех Стефаний на свете... Но ты против – и я молчу, терплю! Макси, ну я очень тебя прошу! Пойдём!
– А почему я должен непременно идти с вами? – всё ещё не сдавался мальчик.
Илинда в отчаянии сверкнула глазами и выпалила:
– Да потому что если Мишель и останется на крыльце, когда туда придём мы, то только из-за тебя! На тебя она почему-то не обижается и не сердится... сердится только на меня... ты должен пойти с нами! Заодно лепёшками их угостишь!
Кристина слушала их перепалку, надувшись, и стояла, скрестив на груди руки и что-то чертя в пыли дорожки носком стоптанной туфли; ей очень не хотелось идти с Илиндой к Мишель, но высказать своё мнение она не торопилась, надеясь, что Макси сделает это и за себя, и за неё, что он попросту откажется сопровождать их. Но Макси неожиданно уступил. С тяжёлым вздохом взглянул он на Илинду, готовую вот-вот расплакаться, и успокаивающе потрепал её по плечу, проговорив:
– Что ж... я придумаю что-нибудь... чтобы она перестала так себя вести... раз уж ты принимаешь её поведение близко к сердцу. Раз уж тебе так важно, чтобы она снова была с нами... я попробую вернуть её тебе.
Илинда задохнулась от радости, не поверив собственным ушам.
– Правда? – с надеждой прошептала она, глядя на него во все глаза. – Обещаешь?
Макси молча кивнул и стал что-то прикидывать в уме.
– И ты позволишь... позволишь мне позвать её с нами, когда мы снова пойдём к деду? – Дыхание её сбивалось, руки дрожали, на щеках проступили жаркие пятна румянца; она ждала его ответа с таким нетерпением и волнением, словно от его слов зависела её жизнь, и Макси не выдержал её взгляда, не посмел отказать сразу, промолвил нерешительно:
– Там видно будет... если переменит она своё поведение... если станет относится ко всем хотя бы терпимо... если бросит свои замашки...
– Бросит! Бросит! Вот увидишь! Непременно бросит!
– Я сказал – дальше будет видно. Посмотрим, как она себя вести станет. Тогда и решим. А пока ничего не могу тебе пообещать, пока ничего ей про деда не рассказывай.
– Ах, пойдём? – Илинда схватила его за рукав и потянула к крыльцу. – Пойдём уже, а?
Макси нехотя сдвинулся с места и направился вслед за ней, прижимая к себе свёрток с лепёшками, которые всякий раз исправно приносил от старика для Мишель, Панчо и Юли, не рассказывая им о том, откуда они берутся.
Кристина долго стояла на дорожке, с возмущением глядя вслед Илинде и Макси и не желая следовать за ними. Ей отчаянно не хотелось провести вечер в компании донельзя противных ей Мишель, Панчо и Юли, но ещё меньше манила её пустая комната номер двенадцать или садовые дебри; не привлекала её и возможность отправиться в главный двор и побегать с остальными детьми или устроиться подле мамы Анны возле сторожки Силантия и слушать, как старшие девочки читают вслух книжки.
Она долго стояла на месте и издали смотрела, как усаживаются на ступеньках рядом с Мишель Илинда и Макси, как двигается, освобождая место, Юли, и долго не решалась последовать за своими спутниками. Так и не придумав, чем заняться и куда пойти, она дождалась, пока Илинда, оглянувшись по сторонам и заметив её отсутствие среди них, не отыскала её глазами и не помахала ей рукой, зовя присоединиться к ним, и с огромной неохотой подошла к крыльцу и уселась в некотором отдалении от остальных, не выказывая никакого желания разговаривать.
Она не стала присаживаться на ступеньках рядом с Илиндой и Мишель, отошла в глубину крыльца и устроилась на перилах, прислонившись плечом к стене и скрестив на груди руки. Оказавшись таким образом позади ребят, расположившихся на ступеньках, она принялась хмуро и сосредоточенно наблюдать за ними, вслушиваясь в каждое произносимое ими слово и стараясь предугадать, грозит ли им вновь обрести Мишель и тех двоих, что бессменно всегда и всюду сопровождают её. И ей очень хотелось, чтобы Мишель по-прежнему продолжала проводить вечера со Стефанией, невзирая на то, что такое отчуждение сильно расстраивало глупышку Илинду – хотя, вне всяких сомнений, и ей самой, и Макси, и Кристи дышалось гораздо легче, когда Мишель и её двоих последователей не было поблизости.
Макси угостил собравшихся принесёнными из-за реки лепёшками, разделив их поровну между Мишель, Юли и Панчо. Заметив, что себе он не взял ни кусочка, Мишель хотела было разломить свою лепёшку, но Макси остановил её, заявив, что и он сам, и Илинда, и Кристина уже поели.
Панчо, набив рот, с завистью посмотрел на приятеля и осведомился:
– И где ты берёшь столько еды? Кормишь нас, словно новый подвал отрыл...
Макси усмехнулся, сощурив глаза, и многозначительно проговорил:
– Ну, лепёшками ни в каком подвале не разживёшься...
Тут уж и Мишель не выдержала, пристала – расскажи да расскажи, откуда лепёшки да сало с жареной картошкой берутся, и мальчик, и глазом не моргнув, заявил, что помог как-то одной бабульке на соседней улице огород полить, она его и угостила. Потом другой бабульке дров нарубил – та тоже его отблагодарила чем смогла, да ещё и соседкам нахвалила.
– Так что у меня теперь работы хватает, – без ложной скромности улыбнулся он, глядя на потрясённые лица ребят. – Ешьте. Впервые не краденым угощаю. Не считая, конечно, сластей, которые я привозил из Эрнса – то были подарки дядюшки.
Мишель тутже вызвалась помогать Макси в его делах, но он поспешил отказаться от её предложения, заявив, что пока и один прекрасно справляется.
– Вот когда почую, что без вас не управлюсь, тогда, так и быть, кликну на помощь, – добавил он.
Илинда, взволнованно стиснув руки, уже открыла было рот, намереваясь что-то сказать, но Макси строгим взглядом остановил её, и она смолчала, только вздохнула тяжело и взглянула на него просительно и с укором. И на том спасибо, что он не сообщил Мишель, что у него уже есть помощники – они с Кристи. Иначе она бы её точно никогда не простила.
Мишель неторопливо дожевала последний кусочек, тщательно вытерла руки пучком травы, которую она сорвала, просунув меж перилами руку и не вставая со своего места. Она не смотрела ни на Илинду, ни на Кристину и разговаривала только с Макси, словно помимо него никого рядом не было. Илинда не придавала её поведению никакого значения; она была счастлива уже оттого, что Мишель не встала со ступеньки, когда она присела рядом, вклинившись между ней и Юли, и что не отдёргивала руку, случайно коснувшись её локтем.
Улыбка то и дело пробегала по взволнованному лицу Илинды, и она всё чаще и чаще взглядывала на Мишель, надеясь поймать её взгляд, но та упорно делала вид, что не замечает её. И всё же, когда Илинда осмелилась задать ей какой-то дурацкий вопрос, значения которого и сама не могла вспомнить потом, Мишель что-то проворчала ей в ответ, и тон её голоса не был ни насмешливым, ни враждебным, хотя вот уже около месяца, как она если и снисходила до разговора с Илиндой, то говорила с ней свысока и исключительно в приказном порядке. После того случая, когда она тайком подбросила соседкам в волосы репьёв, Мишель постепенно отдалилась от них и увела за собой Панчо и Юли; они всё ещё продолжали быть как бы единым целым... но некогда сравнительно дружная команда как-то исподволь, незримо расслоилась на две словно бы самостоятельных. Обе эти половины уже не держались друг друга, в то же время не воспринимая всерьёз наметившийся распад и считая его временным явлением, но с каждым прошедшим днём им всё труднее и труднее было найти повод, чтобы вернуть утраченное единомыслие и доверие.
Макси исподволь наблюдал за Илиндой. От него не укрылось ни предельное волнение, охватившее её, ни радость, которой лучились её синие глаза. Он прекрасно понимал, что радость эта вызвана присутствием Мишель, но понимал он также и то, что стоит только настроению Мишель смениться – и она снова вильнёт хвостом, словно золотая рыбка, и уйдёт в синее море. И плевать ей на Илинду, которая наверняка снова расстроится до слёз... ей на радость.
«Нужно что-то придумать, – раздумчиво хмуря брови, принялся соображать Макси, – нужно как-то примирить их... Ведь и впрямь нехорошо получается... мы же столько лет были вместе... мы были вместе всегда, сколько я себя помню... нечестно отсеивать от нас кого бы то ни было... даже Мишель... Мало ли, что мне спокойнее без неё! Это чистый эгоизм с моей стороны. Илинда права... нам нужно попытаться восстановить добрые отношения. Неважно, что Мишель сама стала отдаляться от нас, что никто её не прогонял и не подталкивал к такому поступку. Нельзя было позволять ей уходить! И, пока она не ушла от нас совсем, нужно успеть вернуть её. В конце концов, она мне такая же своя, как Илинда...»
Ему казалось, что только заикнись он о Митрофане и его лошадях – и Мишель вмиг забыла бы все надуманные обиды и словно по мановению волшебной палочки оказалась бы вновь в их рядах. Но что-то удерживало его от этого шага. Отчего-то ему хотелось сохранить визиты за реку в тайне ото всех. Ему во что бы то ни стало хотелось оставить домик в степи для себя; ему казалось, что приведи он к деду ещё троих – и он может не обрадоваться им... скверный характер Мишель в чём-нибудь да проявился бы непременно, а уж про Панчо и Юли и говорить не стоило – они по природе своей являлись потребителями и только и высматривали, где бы и чем поживиться. Приведи он их к деду – ему пришлось бы частенько краснеть за них...
Нет, нужно было придумать какой-нибудь иной способ, чтобы приманить Мишель обратно. Не готов был Макси рассказать ей про деда.
И вдруг его осенило. Он взглянул на Панчо, чинившего прохудившиеся садки, и заявил, озорно хлопнув его по плечу и окинув его смеющимся взглядом:
– А что, друг мой Панчо, помнится, мы мечтали зимой плот построить и отправиться по реке путешествовать?
Панчо вскинул на него глаза и с некоторым испугом промолчал, пытаясь припомнить их смелые планы, которые они строили долгими зимними вечерами, мечтая о том, чтобы скорее наступило лето, и ничего не ответил. Вместо него тутже подала голос Мишель. Она даже подскочила на месте, услышав слова Макси.
– А ведь и правда! – с восторгом воскликнула она, перебегая глазами с одного лица на другое и взволнованно улыбаясь. – А я и забыла... это ж надо! Ведь правда... мы мечтали построить плот!
Илинда обрадованно посмотрела на Макси, разгадав его умысел; в её взгляде засветилась такая благодарность и признательность, что он понял, что поступил правильно, приняв такое решение. И неважно, что лично ему не особенно хотелось, чтобы Мишель вернулась к ним на прежних правах... Она имеет полное и неоспоримое право находиться в их команде. Именно потому, что вместе они были всегда. И неважно, нравится кто из них кому или не нравится... они – одно целое и должны этим целым остаться и дальше. Вопреки обстоятельствам. Вопреки симпатиям и антипатиям. Вопреки всему.
«Должно быть, Илинда мудрее нас всех, – подумал Макси, невольно взглянув в сторону Илинды. – Мудрее меня, мудрее Мишель. Она одна стремится не допустить, чтобы мы распались, разделились... она чувствует, что мы должны быть вместе вопреки всему, должны быть вместе всегда, должны мириться с недостатками друг друга и принимать друг друга такими, какие мы есть. Ни в коем случае не пытаться переделать друг друга или исправить, или перекроить на свой манер. Ведь вот любит же она Мишель такой, какая та есть – со всеми её несовершенствами, со всеми её заскоками. Нас было пятеро... теперь шестеро. И все мы должны быть как одно. Все мы должны держаться друг друга, что бы между нами ни произошло, какие бы бури над головой ни проносились... а иначе и жить не стоит».
– Я у Силантия топорик попрошу на несколько дней, – заявил он, прикидывая, где бы найти деревца получше, чтобы срубить на брёвна для плота. – Панчо, ты отправишься со мной, хватит изо дня в день Мишель сторожить, никуда она не денется. Только, чур, уговор: плот мы с Панчо будем строить сами, а девчонки увидят его уже готовым. И никакие возражения не принимаются, Мишель, так что сядь на место и не вскакивай больше. У вас свои занятия найдутся. Соберётесь перед сном в своей комнате – и обсудите, что нам потребуется для путешествия. А заодно распределите обязанности – кто и что будет делать, чтобы подготовиться основательнее к плаванию. Например, первое задание я могу вам дать прямо сейчас: для чая нам нужно будет набрать в степи душицу, мяту и чабрец. А также сходите на дачи и наломайте сухих вишнёвых веточек. От них чай только богаче на вкус станет. И смородинового листа припасите – там же на дачах. Кстати, заодно и яблочки насобирайте. Сливу, думается, уже можно посмотреть, и груши... огурчиков, помидорчиков с чужих грядок... кабачками разжиться надо бы... ну, и всем остальным, что под руку попадётся... Также можно грибов в ельниках поискать. Дождей, жаль, совсем нет... всё лето без грибов просидели из-за этой засухи... и всё же, по сырым местам, по оврагам – может, найдёте хоть с пол-корзины... Так что на каждый день распределяйте себе походы то на дачи, то в ельники, то на соседские огороды. Одно условие – ни одной ссоры не должно случиться между вами! Только узнаю – никакое путешествие не состоится, это я вам могу гарантировать. Все согласны?
Илинда торопливо выкрикнула, ответив и за себя, и за остальных:
– Все, все, конечно, все согласны! – и, оглянувшись на Мишель, запоздало осведомилась у неё: – Ведь ты же не против?
Мишель неопределённо пожала плечами и хмыкнула, покосившись на Илинду. Макси не стал дожидаться, когда та соизволит ответить, и торопливо подвёл итог разговору:
– В-общем, определяемся с планами на завтрашний день – и вперёд. А теперь пора расходиться – уже совсем стемнело. Слышите, ребята уходят с главного двора? Наверняка, мама Анна уже отдала команду расходиться по комнатам. Завтра мы с Панчо отправимся на берег Флинта – будем присматривать деревца попрочнее и потолще. Нарубим деревьев и пообтёсываем их... чтобы получились брёвна. Девочки пойдут на дачи. Прихватить корзины не забудьте. Хорошо?
Все согласились с его решением и стали расходиться на ночь, пожелав друг другу спокойной ночи.
...Илинда старалась идти рядом с Мишель, оттеснив в сторону Юли, и была невероятно счастлива тем, что Мишель спокойно шагает и даже разговаривает с ней как ни в чём ни бывало, обсуждая предстоящий назавтра поход на дачи. Илинда старалась не замечать хмурого вида Кристины, угрюмо шествовавшей сзади.
«Примирятся, – решительно думала она. – У них просто нет иного выхода. Примирятся – и всё будет лучше некуда! А то ишь, развели политику... Нельзя нам ссориться! В конце концов, они вынуждены будут это понять. И принять. Ой, какой молодец Макси! Как он здорово придумал! Голову даю на отсечение, что отныне Мишель забудет дорогу к Стефании. Никакая она ей не подруга! Всё это Мишель делала нам назло! Просто из желания досадить... огорчить... она должна быть с нами – и она с нами будет. Во что бы то ни стало! Пусть сначала им с Кристи трудновато придётся... ничего, притрутся, притерпятся. А я не собираюсь выбирать между ними. Мне дороги обе. Нас шестеро – значит, шестеро. И никто не лишний, никого не выбросишь. Придётся им это осознать и смириться. Так-то!»
Всю следующую неделю девочки провели за общими занятиями, которые не оставляли времени для ссор. Они собирали яблоки на дачах, выискивали в степи душистые травы, по полдня пропадали в ельниках на холмах, надеясь набрать грибов, которых, впрочем, было не много, забирались на чужие огороды, а вечерами вместе с Макси и Панчо отправлялись на пляжик, жгли костёр и уплетали яблоки, огурцы и помидоры, которыми удалось разжиться за день.
Илинда не могла нарадоваться своему счастью. Больше всего на свете она боялась, что Мишель никогда к ним не вернётся.
Мишель вернулась. Казалось, она тоже была рада примирению.

В такую нестерпимую жару единственным спасением была река. И все ребятишки городка от мала до велика дни напролёт пропадали на пляжах. Не были исключением из общего правила и приютские дети. Они старались держаться особнячком, и если среди них были старшие, то воспитатели отпускали их одних, без сопровождения. Старшие ревностно исполняли свои обязанности и, прекрасно осознавая свою ответственность, внимательно следили, чтобы малыши не заходили в воду далеко и не нырнули случайно в какую-нибудь яму, которую не видно в воде. Они рады были сами следить за малышами, только чтоб взрослые не позорили их своим присутствием перед городскими мальчишками и девчонками, которые покатывались со смеху, видя с ними надзирательницу. Приютские, конечно, в зубы не давались и огрызались в ответ, а нередко случались и сшибки стенка на стенку... но куда лучше было обойтись без драк и без ссор.
Они возвращались в приют только обедать, а после вновь отправлялись на пляж, купались до вечера и шли обратно, лишь когда раскалённое солнце, плавясь, как кусок сливочного масла на сковороде, оплывало за линию горизонт,а и становилось возможным дышать, не обжигая лёгкие нестерпимо горячим воздухом.
Двери и окна в приюте оставляли на ночь раскрытыми настежь, и всё равно спать было душно, жарко; одеяла свернули и спрятали подальше, накрывались только простынями, и всё-таки к утру и простыни, и подушки становились влажными от пота, и приходилось стирать бельё и просушивать подушки на солнце каждый день. Многие переходили спать на пол – там, вроде, было чуточку прохладнее; многие рады были бы спать в саду на свежем воздухе или хотя бы во дворе, но на такие уступки воспитатели им пойти не могли, ограничившись разрешением оставлять открытыми окна.
В тот день Илинда долго ждала Кристину, которая никак не могла отыскать куда-то запропастившуюся расчёску, и на речку они пришли позже обычного. Мишель и Юли отправились вместе с ними. Они шли чуть в отдалении, отстав шагов на десять, и говорили вполголоса о чём-то своём, и когда Илинда, радостная и счастливая, остановилась, чтобы подождать Мишель и пойти вместе с ней, та досадливо попросила её не маячить перед глазами и идти впереди, и ей не оставалось ничего иного, как подчиниться желанию Мишель. Впрочем, её замечание не особо расстроило Илинду – ей было достаточно, что Мишель идёт на речку вместе с ними, а со Стефанией и Симой, которые заглянули к ним в комнату утром и позвали её с собой, идти отказалась. Илинда и Кристи большую часть дороги молчали – одуряющая жара, разлитая в неподвижном полуденном воздухе, отнимала желание лишний раз раскрывать рот, да и двигаться было тяжело и неохота. Утешало одно: скоро они смогут окунуться в тёплую речную воду и наплескаться вдоволь. Кристина шла по обочине, где густо заплела землю пропылённая насквозь мурава, – чтобы не обжигать босые пятки по раскалённой добела пыли дороги; Илинде было нипочём наступать на горячую землю и она шла легко, пританцовывая.
– Если налить на дорожку масла, оно бы закипело, – мрачно пробормотала Кристи, без особой надежды на успех пытаясь уговорить подругу идти по обочине.
– Вот если б на ней было разлито масло, тогда бы я тебя и послушала, – засмеялась та, радуясь, что Мишель в кои-то веки соизволила отправиться на речку с ними вместе. Пусть даже она отослала её, Илинду, когда ей стукнула в голову блажь подождать её на дороге. Илинда была уверена, что Мишель попросту набивает себе цену, втайне желая вернуться обратно в их компанию.
– Вот было б у меня масло...
– Но масла у тебя нет... а без масла ни обжечься, ни поджариться как следует нельзя. И потому я пойду по дороге, как ни уговаривай!
– Это не дорожные колеи, это сковородка какая-то! – ворчала Кристи, не унимаясь. Присутствие за спиной Мишель и Юли угнетало её, портило и без того неважное настроение.
– Не бурди, – беззлобно прервала её Илинда. – Уже почти пришли.
И в самом деле. Густые купы деревьев, местами неровной цепочкой протянувшиеся вдоль берега, пестревшие всеми оттенками зелёного и серебристого, быстро приближались. Подул свежий ветерок. Повеяло в лицо речной прохладой.
– Водой пахнет... – потянув носом воздух, прерывисто вздохнула Кристина.
– А давай наперегонки! – сказала Илинда и бросилась бежать вперёд. Кристина с криками негодования втопила следом, но по обочине бежать было неловко и вскоре она значительно отстала.
Поднявшись на взгорок, с которого открывался вид на широкий песчаный пляж, сплошь усеянный ребятнёй всех от мала до велика, Илинда остановилась, чтобы подождать своих спутниц, и заодно стала осматриваться кругом, выискивая место. Мест не было. Пляж был забит до отказа. Казалось, было невозможно просто сделать шаг, чтобы не наступить на чью-нибудь руку, ногу или голову. Илинда стояла и растерянно смотрела вниз. Первой её нагнала Кристина; затем подтянулись и те двое.
– Весело, – присвистнула Мишель, с досадой оглядываясь вокруг. – И что же мы теперь будем делать?
– Нам ничто не мешает поискать другой пляж, – ответила на это Илинда.
– В принципе, можно пойти на наш... – раздумчиво сказала Мишель. – Там всё равно никого не бывает... Места там, правда, чуть... Но до него идти и идти! И совсем в другую сторону!
Кристина со злостью смотрела, как возле берега плещутся в воде малыши. Они визжали и смеялись, брызгали друг другу в лицо, набирая полные пригоршни воды, сверкавшей на солнце, а потом, не умея плавать, перебирали по дну руками и бултыхали по воде ногами, делая вид, что плывут, и веселясь ещё больше. Они собирали ракушки и выкладывали их на берегу, они строили огромный замок из мокрого песка, они рвали огромные лопухи мать-и-мачехи, накрывали ими себе головы вместо панамок, делали из них кораблики и пускали их плыть по волнам. «Им место нашлось, а нам и притулиться негде!», – угрюмо думала Кристи, ощущая саднящей, обожжённой кожей палящий жар, струящийся свыше, и пытаясь облизнуть пересохшие растрескавшиеся губы. Взгляд её перебегал с мелководья дальше, до зарослей кувшинок и лилий, протянувшихся широкой полосой вдоль противоположного берега, поросшего огромными ивами; вся река была занята купающейся ребятнёй.
Группа мальчишек расположилась в тени большого дерева. Кто сидел, поджав под себя ноги, кто лежал на животе, подпираясь локтями. Они собрались в кружок и играли в карты. Девочки заметили среди них Панчо и Макси и замахали им руками. Те бросили карты на песок и вскарабкались по откосу.
– Может, поищем другое место? – предложила Мишель, сморщив нос, - здесь просто ужасно! Не протиснешься к воде!
– А если пойти к холмам? – предложил Макси.
– Но и туда не ближе, чем к нашему пляжику, – проворчала Кристи. – Да к тому же там берег высокий, и течение сильное.
– Зато можно нырять, не опасаясь шею свернуть, – возразил Панчо. – Да и такой толкучки нет! Только взгляните... здесь же скоро на головах друг у друга сидеть будут!
– К тому же, каждый из нас умеет плавать, – заявила Илинда.
– И песка там мало, одна трава! – не унималась Кристи.
– А зачем тебе песок? – удивился Макси. – Позагорать и на травке можно. А песок сейчас такой горячий, что ступить больно, ещё чуть – и он оплавится в стекло, как пить дать!
– Ну да! Оплавится! Горячий! Да весь пляж забит! – недоверчиво пробурчала Кристи. – Вон сколько народу! Сидели бы они на песке, когда б он...
– Уж если ты по дороге идти не могла, – не сдержалась Илинда, – из-за того, что она сильно накалилась, то по песку и подавно шагу не ступила бы. А что пляж забит... Так они здесь с утра сидят, и под ними песок уже давным-давно нормальной температуры, ведь они его своими спинами заслоняют от солнца. Кристи, что толку жаловаться и портить настроение и себе, и нам! Ведь всё равно нам не остаётся ничего иного – только поискать себе другое место! И мне кажется, что лучшего варианта, чем холмы, и придумать нельзя.
Мишель внезапно поддержала Илинду.
– Кто за то, чтобы идти к холмам? – решительно спросила она, выступив вперёд и оглядывая собравшихся.
Все были «за». Воздержалась одна Кристи. Но пришлось ей уступить воле большинства. Да к тому же, у них и впрямь не оставалось другого выхода. Она прекрасно это сознавала. Просто ей не хотелось тащиться по жаре лишних полчаса. Но деваться было некуда. Не проталкиваться же к воде по чужим плечам и спинам...
Они медленно пошли вдоль берега.
Вскоре пляж скрылся за излучиной реки. Шум и гвалт, крики и смех постепенно затихли, оставшись далеко позади. Река разлилась широко и вольно, запертая пологими берегами.
Травы в степи пожелтели, иссохли на корню. Колкие стебли царапали ступни, изредка бесшумно скользили меж камнями юркие ящерицы. Макси и Панчо всё пытались изловчиться и ухватить хоть одну из них, но им никак это не удавалось. У берега местами покачивались круглые, болотно-зелёные листья кувшинок, заткавшие прибрежную полосу и простиравшиеся чуть не до середины реки, и яркие и гладкие жёлтые цветы расцвечивали синюю воду, в которой тонуло опрокинутое небо вместе с солнцем, облаками и птицами.
Прикрыв глаза рукой, Илинда пригляделась и увидела кружащего над степью орла, распластавшего крылья и неслышно парящего в знойном воздухе. Вот почему ни сусликов, ни мышей в степи не видно. Чуют, должно быть, приближение охотника, попрятались...
– ...а я ему и говорю... «Нет, – говорю, – мы с Макси целую неделю этот плот строили, и места хватит только для нас, никого лишних мы взять не сможем!» – с увлечением рассказывал Панчо внимательно слушавшим его ребятам.
– А что, плот уже готов? – спросила Илинда, уловив краем уха  обрывки разговора и встрепенувшись. Все дружно рассмеялись. Она непонимающе переводила взгляд с одного на другого и никак не могла взять в толк, почему над ней смеются.
– Где ты была? – отсмеявшись, Макси утёр проступившие от смеха слёзы и добавил: – Мы уже с четверть часа говорим, что сегодня утром мы с Панчо наконец-то доделали плот! Он готов!
– Я не слышала, я... орла смотрела... – тихо отозвалась Илинда, и все вновь засмеялись.
– Вот и лети на орле, – заявил Панчо. – А мы на плоту поплывём!
– Когда, когда? – взволнованно затеребила его Мишель. – И что, мы так-таки все уместимся? Ой, как здорово! Когда же поплывём?..
– Да хоть завтра, – горделиво приосанившись, словно он сам всё это придумал и осуществил, выпрямил спину Панчо и откинул со лба светлые волосы.
– Подождите, надо сначала плот-то испытать! – возразил Макси. – Мало ли что...
– Эх, ты! «Мало ли что!» – передразнил товарища Панчо и презрительно сморщил нос. – Сам же делал! На себя не надеешься, значит?
– Лучше недооценить себя, чем переоценить, – хмыкнул Макси. – И лучше, когда тебя похвалят окружающие... а вовсе не ты сам. Не знаю, как тебе, а мне такой расклад был бы предпочтительнее.
– Так что там насчёт плота? – вмешавшись, Илинда предотвратила готовую вспыхнуть ссору, и внимание Макси сразу переключилось на более интересную тему. – А можно его увидеть наконец? Теперь, когда вы его закончили, я считаю, не грех его и показать...
– Обязательно покажем! – заявил Макси. – Вот спадёт сегодня жара – и сходим.
– А где он у вас?
– В зарослях. На берегу Флинта, там, где берега ещё только начинают повышаться, где ещё нет этаких круч и обрывов.
Кристи насторожилась и стала внимательно прислушиваться к его словам. Вдруг она остановилась, как вкопанная, и подозрительно спросила:
– Это что, выходит, мы по Флинту поплывём? Так, что ли?
– Ну да. А что здесь такого? – не понял Макси. – Мы с Панчо решили, что было бы здорово проплыть до устья с Чёрной... а что, ты против?
– Там глубина... там дна нету! – расширенными глазами смотрела Кристи на ребят, и голос её подрагивал, лицо побледнело.
– Как это – нету? Есть там дно! Правда, топкое, илистое, вязкое... но есть, конечно, это ж обычная речка!
– И ключи ледяные из глубины бьют!
– Так мы ж не купаться будем! Мы будем плыть на плоту! Мы даже не окунёмся ни разу! Так какое нам дело, что там, в глубине?
– Я не поеду!
– Да что с тобой? – Макси искренне не понимал, почему Кристи не хочет путешествовать с ними на плоту.
Мишель с презрением рассмеялась.
– Ой, да чего тут понимать! – воскликнула она. – Да она просто трусит! Она боится! Нет, такими нам делать нечего! А то ещё прыгнет сдуру в воду да утонет!
– Сама не прыгни! – не осталась в долгу Кристина и зашагала впереди, обогнав товарищей.
Макси с неодобрением глянул на Мишель.
– Не надо было так грубо, – хмуро пробормотал он. – К чему людей зазря обижать!
– Ой, да тебе лишь бы с кем нянчиться! – разозлилась та. – Вот и уговаривай её! А всё равно она – трусиха!
Илинда молча прибавила шаг и вскоре поравнялась с Кристиной. Они обогнули рощицу деревьев на берегу и остановились. На противоположном берегу вздымались красноватые глинистые гребни холмов, покрытые редкими жёлтыми пучками выгоревших трав, сухими и ломкими даже на вид. Вся степь вокруг казалась огромным жёлтовато-коричневым морем; волнуясь под порывами налетавшего с реки ветерка, травы клонились к земле, отливая на солнце серебром. И лишь хвойные заросли, тянувшиеся по склонам холмов, радовали глаз неизменно-зелёным убранством. Ласточки чертили воздух, хлопотливо кружили над своими норками в обрывах, сонно насвистывали птицы в прибрежных кустах. Далеко в елях постукивал дятел, и эхо подхватывало гулкий стук, разнося его по окрестностям.
Подошли остальные.
Мишель подступила к краю обрывистого берега и долго смотрела на росшее в воде деревце, которое она считала своим. Оно росло на мелководье; сверкающие речные струи, весело журча, обтекали его со всех сторон, прибивая к островку из осклизлых, покрытых зеленоватым налётом коряжин всякий сор, который несла река – сухую кору, сломанные ветви, травинки.
Ребята постояли, любуясь деревцем, потом отправились по выжженному солнцем разнотравью вдоль по берегу. Пройдя ещё с четверть мили и оказавшись прямо напротив холмов, они остановились.
Здесь уже у берега было глубоко; мелководье осталось далеко позади. С того места, где они расположились, отлично просматривалось росшее в реке дерево, но казалось оно маленьким, словно игрушечным.
Мишель с Юли устроились в стороне, в пятнистой сквозной тени куста джиды, росшего неподалёку. Пока Юли расстилала под кустом небольшой самодельный коврик, сшитый из обрезков ткани, из лоскутков, которые они собирали прошлым летом где придётся, Илинда и Кристи уже вовсю брызгались в воде возле берега. Мишель не торопилась присоединиться к ним. Панчо и Макси облюбовали дерево, росшее у самого края высокого обрывистого берега и протянувшего свои ветви далеко над водой, и стали прыгать с него, как с трамплина, громко крича от избытка веселья и взметая тучу брызг.
Кристи повеселела; она выбросила из головы все обиды, но заговаривать с Мишель не спешила. Она терпеть не могла, когда над ней смеялись, а тем более прилюдно. А уж злой язычок своей соседки и вовсе порой готова была вырвать. Однако, сейчас она сочла за лучшее просто не замечать её. Чтобы не портить себе настроение, которое невероятно поднялось после купания.
Накупавшись, Илинда и Кристи растянулись на солнышке, недалеко от того места, где сидели Мишель и Юли. Мишель, о чём-то пошептавшись с Юли, оставила свою спутницу в одиночестве и решительно направилась к дереву, с которого прыгали мальчишки. Она принялась соревноваться с ними, кто дольше продержится под водой, и, громко споря с ними, влезла на дерево. Юли глядела на неё, вылупив огромные чёрные глаза, горящие страхом. Она искренне не понимала, как может Мишель бесстрашно карабкаться всё выше и выше, не опасаясь, что истончившийся к вершине ствол дерева под нею того и гляди обломится. Затем вдруг ухватилась за тонкую длинную ветку, нависшую над головой, с громким гиканьем соскользнула по ней и, повиснув над водой, раскачалась и прыгнула вниз. Юли громко завизжала, в испуге закрыв глаза руками, и визжала до тех пор, пока Мишель не вынырнула и, отфыркиваясь, не поплыла обратно к берегу.
– Сирену выключи! – с досадой прикрикнула на Юли Кристина. – Аж уши заложило... во голос... Орёт так, будто её саму на дерево заволокли да пинком вниз сбросили. Вон твоя госпожа, жива-здорова... без хозяйки в этот раз не останешься, Бог миловал.
– Кристи, – тихонько одёрнула её Илинда, невольно давясь от смеха, и ладонью утирая прохладные капли, бегущие по шее и по лбу от мокрых волос.
– Ну что – Кристи? Что – Кристи? – брюзгливо огрызнулась та, повернув к ней голову. – Это ж не я визжала, как поросёнок... которого живьём на кусочки ножницами режут!
Илинда прыснула от хохота; Кристина громко засмеялась вслед за ней, довольная своей остротой.
– Клянусь, однажды я поймаю в реке самую мерзкую лягушку, посажу её в коробочку и преподнесу Юли... – уткнувшись лицом в густую траву, сквозь смех проговорила она. – Чтобы лишний раз послушать, как она вопит. Ты мне поможешь, Илли? Или гусениц чёрных лохматых с хмеля собрать... она их тоже страсть как боится... прямо горсть! Да за шиворот! Во побегает!
Девочки угорали от смеха, представляя, как поведёт себя Юли в той или иной ситуации; их словно бес в ребро толкал – такой смех разобрал их, аж дышать трудно стало, и рёбра сводило, и слёзы градом катились по щекам.
– Мне кажется, громче смеяться просто невозможно, – задыхаясь, пробормотала Илинда, утирая глаза обеими руками. – Так что... если ты хотела повеселиться за её счёт, тебе нет нужды устраивать ей пакости... мы и так повеселились по полной программе...
– Нет, я непременно ей что-нибудь устрою, вот увидишь! А представь, что будет, если как следует...
Юли снова истерически завизжала. Она вскочила с травы, на которой сидела, и запрыгала на месте, словно ей и впрямь высыпали за шиворот пригоршню гусениц; она плясала на месте и указывала рукой куда-то на середину реки.
– Что там, водяного увидала, что ли? – с ленивой досадой проговорила Кристина и, глянув в том направлении, в котором указывала трясущаяся рука Юли, в тревоге вскочила, оборвав себя на полуслове. Илинда вмиг оказалась на ногах и встала рядом с ней. Заслонившись рукой против солнца, оцепеневший Панчо всматривался в сверкающие волны на середине реки, среди которых мелькала то рука, судорожно пытавшаяся ухватиться за воздух, то голова с распустившимися медными кудрями, залепившими глаза.
Слабый крик эхом донёсся с реки, и Илинда, очнувшись первой, бросилась в воду, оттолкнувшись пятками от берега и одним прыжком преодолев порядочное расстояние. Она стремительно поплыла к Мишель, стараясь побороть сильное течение, которое норовило отнести её гораздо дальше, чем ей было нужно. Мыслей в голове не было. Просто нужно было спасти Мишель. И она прикидывала, как бы вернее сделать нужный рывок. Сзади раздался испуганный крик Макси – он как раз нырнул, когда закричала Юли, и долго находился под водой, а потому ничего не слышал. «Если что, Макси подстрахует», – подумалось ей, как вдруг последний сильный взмах – и рука её сомкнулась на запястье Мишель. Течение понесло их по реке. Илинда отчаянно гребла к берегу, стараясь держать над водой голову утопающей. Она не помнила, как ей удалось преодолеть расстояние до тихой прибрежной заводи... Очнулась лишь тогда, когда колени её коснулись песчаного дна. Внезапно ослабев, она подтолкнула на прибрежную отмель Мишель, которая отплёвывалась и судорожно пыталась дышать, и сама рухнула рядом. И только тогда увидела, что течение снесло их на полмили в сторону от того места, где они купались. По берегу к ним уже бежали Макси, Панчо и Кристина. Юли среди них не было. «Юли в обмороке, должно быть», – сама едва удерживая сознание, подумала Илинда, и уронила отяжелевшую голову на прокалённый солнцем песок. Ей было холодно, её знобило. Скорее всего, от невероятного нервного напряжения и от испуга, который только сейчас запоздало настиг её. Мишель вдруг посмотрела на неё с предельным отчаянием и злобой и прошипела, оттирая с плеч высохший на солнце песок и осыпая его наземь:
– И кто тебя просил спасать?! Я, может, и не для тебя вовсе тонула...
Илинда приподняла голову и непонимающе уставилась на неё сквозь пряди залепивших лицо волос. Ей показалось, что Мишель лишилась рассудка с испуга. Она говорила совершенно непонятные вещи...
– Чего смотришь? – издевательски цыкнула на неё та, с горечью тряхнув головой. – Спасибо, говорю!
И, подозрительно быстро оправившись для человека, только что из последних сил боровшегося с волнами и едва не погибшего, она бодро поднялась и, сплюнув на раскалённый песок, понуро поплелась обратно, оттолкнув по дороге подбежавшего Панчо, который бросился к ней с расспросами. Макси пробежал было мимо неё, но тормознул на мгновение, осведомился, всё ли в порядке, и побежал дальше. К Илинде. Кристина и вовсе ничего не спросила. И не остановилась, лишь смерила её презрительным взглядом и брезгливо фыркнула, вздёрнув голову.
Макси и Кристи подбежали к Илинде. Та лежала на песке, заложив руки за голову, и, прищурившись, смотрела в слепящее небо, раскинувшееся над головой. Блуждающая улыбка гуляла по её бледному, перепачканному песком и илом, лицу. Её всё ещё потрясывало, но она уже понемногу приходила в себя.
Ребята остановились рядом с ней и нерешительно переглянулись. Их смутило выражение её лица. Илинда посмотрела на них. В её синих глазах дрожал непонятный, странный смех, губы неудержимо кривились в улыбке, которую она всеми силами пыталась сдержать.
– Всё хорошо, – закивала она, торопливо приподнимаясь и садясь, – всё отлично, всё просто здорово!
Кристина в изнеможении присела рядом с ней. Ноги её вдруг подкосились, её затрясло, словно в лихорадке, она закрыла лицо руками и расплакалась. Илинда всполошилась. Обняв подругу, она принялась успокаивать её.
– Кристи, ну что ты! Ну зачем? Всё ведь хорошо! – бессвязно бормотала она, не в состоянии найти подходящие слова; растерянно взглянула на Макси, словно прося его о помощи... но заметила, что он сам не в лучшем состоянии, чем Кристина.
– Я хотел было броситься вам на помощь... – проговорил он чужим, бесцветным голосом и осёкся. – Когда вынырнул... и услышал крики Юли... но пока сообразил... ты уже была у берега. Вместе с Мишель.
Он сел на песок. Илинда заметила, как подрагивают его сцепленные руки.
– Там такое сильное течение... на середине реки... здесь, у берега, оно гораздо слабее... а там... – добавил он, судорожно вздохнув и стиснув руки так сильно, что хрустнули суставы. – Если уж Мишель стала тонуть... а она плавает, как рыба... Ты только подумай, что могло случиться...
– Я знала, что в случае чего... ты вытащишь нас обеих, – тихо бормотнула она, чувствуя, как спёкшиеся губы исподволь отказываются повиноваться ей.
– Да с чего ты вообще в воду кинулась?! – вдруг взвился он, вскочив на ноги и громко закричав на неё. – Могла бы нырнуть за мной! Могла бы меня позвать! Я плаваю гораздо лучше тебя! Я бы сумел... мне было бы проще... Ты не имела права так рисковать, ты это понимаешь?!
– Я не думала. Я просто увидела, что она тонет. Потому и бросилась! – Илинда нахмурилась. – И мне недосуг было размышлять. Я не думала, что нужно было перекладывать на тебя... или на кого-то другого. Я считала – кто успеет... тот и должен...
Макси хотел было перебить её, осёкся, торопливо отёр ладонями лицо, на мгновение задержал дыхание. Закрыл глаза и долго не открывал их. Потом прерывисто вздохнул и покачал головой.
– Илли, прости! Прости... сам не знаю, что говорю... – Макси сбавил тон так же внезапно, как и взъярился, он стоял и судорожно тёр лоб ладонями. – Я перепугался, что ты можешь... я и сам поступил бы на твоём месте так же. Прости. Я не имею права попрекать тебя только потому, что ты могла... вместе с ней...
– Я не могла, – тихо прошептала Илинда. – Я не имела права не выдержать. Я должна была спасти Мишель. Или утонуть с нею вместе. Иного выхода для меня не было. Прости.
Кристина зло подняла заплаканное лицо и сквозь слёзы прокричала, обращаясь к Макси:
– И вот эту сумасшедшую ты хочешь взять с собой в путешествие на плоту?! А Флинт, хоть и много уже Чёрной, но в тысячу раз коварнее... Там омуты, там родники, там... там как в тёмном туннеле, до того деревья разрослись и сплелись ветвями! Там даже птиц особо не слышно! С неё станется закинуть верёвку на висячий мост, когда станем проплывать под ним – только для того, чтобы покачаться на этой верёвке!
– Ну, этого уж я ей не позволю! – возразил Макси, понемногу приходя в себя.
Они замолчали. Каждый из них постепенно выравнивал дыхание и приводил в порядок пульс.
– А эта... чего она сбежала? – вдруг спросила Кристина, невольно взглянув в ту сторону, куда скрылась Мишель.
Илинда молча пожала плечами и ничего не ответила. Внезапно в голове её всплыли слова, которые бросила ей Мишель прежде, чем подняться и уйти: «Я, может, вовсе не для тебя тонула», и внезапно словно вспышка молнии полоснула сознание, заставив её вздрогнуть и дёрнуться всем телом. Как она не поняла?! Как она сразу не поняла, что значит эта фраза?!
...Всё это было фарсом, от начала и до конца. Дешёвой комедией, рассчитанной на то, что спасёт её от верной смерти прекрасный принц... а вовсе не она. Мишель специально заплыла так далеко, специально рисковала своей жизнью, и тонуть она начала тоже специально. Знала прекрасно, что все на берегу, кроме Макси. Вот только не рассчитала, что он надолго задержится под водой и не услышит её призывов о помощи... Понятное дело, услышь Макси – и он не думая кинулся бы спасать её. Но Макси не услышал. Услышала Илинда, и прежде чем желанный спаситель узнал, в чём дело, уже вытащила её на берег. И своим идиотским поступком абсолютно разрушила тщательно продуманный план.
Заметив, как сильно вздрогнула Илинда, как уставилась куда-то остановившимся, невидящим взглядом, Макси не на шутку встревожился.
– Что с тобой? Что случилось? – испугался он и засуетился вокруг неё.
Илинда медленно перевела на него взор, долго смотрела, словно впервые его видела. И вдруг громкий хохот сотряс её. Она смотрела на него и хохотала, как безумная, схватившись за живот, потому что от распиравшего её смеха под рёбрами всё кололо и болело; по щекам её хлынули слёзы, а лицо покраснело и стало совершенно пунцовым. В конце концов она повалилась лицом в полынь, росшую по берегу, и смеялась до тех пор, пока силы не оставили её окончательно; просмеявшись, она долго лежала молча, пытаясь отдышаться, и лишь с огромным трудом смогла взять себя в руки.
Кристина и Макси испуганно переглядывались, не зная, что и подумать. Когда внезапный приступ буйства миновал, и Илинда затихла и долго лежала совершенно обессиленная, не двигаясь с места, Кристина наконец строго обратилась к ней:
– Так... И что это было сейчас?
Илинда повернула голову и виновато проговорила едва слышным, хриплым шёпотом:
– Миленькие... я вдруг поняла... что к чему... я поняла!
– Что именно ты поняла? Скажи! Мы тоже хотим так же посмеяться! Правда, Макси?
– Не иронизируй, Кристи! Я... поверь, я бы с радостью поделилась с вами своим открытием... но не могу. Не моя это тайна.
– А чья же? – не понял Макси.
– Мишель.
– А объяснить?
– Спросите у неё сами. А я не могу. Не могу. Если ты сам не догадался... что это было... и для чего... вернее, для кого... не могу! Макси, пойдёмте. Пойдёмте к остальным.
Но когда они вскарабкались повыше, то увидели, что на прежнем их месте уже никого не было. Мишель увела своих подданных обратно в приют. Не подождав их и не потрудившись известить, что они уходят.
– Ничего себе, – возмущённо присвистнула Кристи. – Вот это благодарность!
– Интересно, а она хоть спасибо тебе сказала? – спросил Макси, покосившись на Илинду. Та задумчиво улыбнулась и тихо произнесла:
– Сказала.
И не соврала. Ведь Мишель и в самом деле поблагодарила её. Каким тоном – это был уже другой вопрос. Который, к счастью, ни Кристи, ни Макси ей не задали – а значит, и отвечать на него ей не было нужды.

Они вернулись в приют только к ужину.
За столом Мишель угрюмо молчала и ни с кем не промолвила ни слова. Она не обращала ни малейшего внимания ни на Илинду, которая тоже ела молча, не глядя по сторонам, ни на Макси и Кристину, которые с хмурым недоумением посматривали на неё порой, словно пытались понять, что это с ней, ни на Панчо и Юли. Те тоже терялись в догадках и никак не могли взять в толк, что такого опального совершили и за какие грехи попали в немилость. Мишель торопливо проглотила кашу, сунула несъеденный хлеб в карман, подхватила свою тарелку и направилась к мойке. Чай она выпила по дороге. Казалось, ей было в тягость находиться среди своих друзей хотя бы минуту лишнюю.
Она вышла из столовой, ни с кем не сказав ни слова и не став ждать Юли.
– Смотрю, принцесса гневается? – спросил Макси у Панчо.
– Да вроде того... – уклончиво ответил тот.
– А в чём дело? Что опять не так?
– Кабы знать...
– Опять ни с кем разговаривать не желает?
– Молчит.
Илинда сделала Макси знак прекратить расспросы, но он не внял её просьбе и продолжал.
– А почему вы без нас ушли? – прищурившись, осведомился он, запивая кашу сладким чаем.
– Вот у неё и спросил бы, раз тебе интересно! – начал сердиться Панчо.
– Она ж ни с кем не разговаривает, как же я у неё спрошу! – хохотнул Макси. – Она ж не ответит.
– Если ты спросишь, тебе, может, и ответит!
– А ты бы спас её сегодня, – сощурившись, съехидничал Макси, и глаза его жгуче сверкнули. – Глядишь, и оттаяло бы сердце девичье... Что ж спасать её не бросился? Хорош дружок, ничего не скажешь!
– А ты чего не бросился? – покраснев до корней волос и запинаясь от волнения, вскинулся Панчо по-бабьи визгливым голосом; глаза его забегали, взгляд заметался; он не смотрел на товарища, который буравил его глазами, словно раскалёнными углями.
– Ну, – усмехнулся тот. – Я, во-первых, не видел. Во-вторых, я не жалуюсь. В-третьих... я не страдаю от желания завоевать расположение Мишель на веки вечные. И всё же, услышь я её крики, я бы не раздумывая бросился в воду и вытащил её.
– А если б и её не спас, и сам утонул бы? – со злостью прищурился Панчо, и губы его злобно искривились.
Макси медленно положил ложку и долго смотрел на него. Потом произнёс чуть слышно, с презрением выговаривая слова, покачивая кучерявой головой:
– Она меня зачастую бесит, Панчо, и всё же я предпочёл бы утонуть вместе с Мишель, чем стоять на берегу в полной безопасности и смотреть, как у меня на глазах тонет человек. Как жить-то после такого?.. Эх, ты! Тебе судьба предоставила такой шанс отличиться... а ты предпочёл своей шкурой не рисковать...
Лицо Панчо пошло красными пятнами. Он со звоном бросил ложку в пустую тарелку.
– Ничуть не бывало! – прыгающим голосом воскликнул он, пытаясь унять пресловутую дрожь в руках. – Я... я просто растерялся! А когда пришёл в себя... она уже прыгнула, – он указал в сторону Илинды трясущимся пальцем.
– Ребята, прекратите разбираться, – устало проговорила она. – Кто успел, тот и спас. Хватит налетать друг на друга!
– Да, чего ты ко мне пристал?! – со слезами в голосе выкрикнул Панчо.
– Просто... не думал, что ты такой... – не повышая голос, ответил Макси, дожёвывая хлеб и вставая.
– Какой?! – визгливо осведомился Панчо.
– Замечательный! – ядовито бросил Макси, взял свою посуду и отошёл от стола.
Илинду и Кристину он ждал в коридоре. После ужина они собирались сбегать к Митрофану. Ему на огороде, как всегда, была нужна их помощь. Макси хотел было заставить Илинду остаться  в приюте и отдохнуть, потому что она наглоталась речной воды и чувствовала себя не очень хорошо, и сказал, что они с Кристиной управятся сами, но она воспротивилась и даже слушать его не захотела.
– Нет, нет! Со мной всё в порядке! – заявила она. – Даже разговора такого быть не может!
– Но тебе и в самом деле не помешало бы полежать!
– Ты хочешь, чтобы я лишних два часа провела в обществе Мишель, взирала бы на её надутое лицо?! Только не сегодня... я терпеть не могу, когда она дуется... Когда Мишель не в духе, лучше держаться от неё подальше... нужно просто дать ей время побыть в одиночестве, прийти в себя... и только тогда можно будет без опасений находиться рядом с ней. Я не останусь сегодня дома! Боже избавь! Я ещё успею на неё наглядеться сегодня перед сном. А может, и во сне тоже. После всего, что сегодня произошло... она наверняка не раз мне приснится... Что бы ты ни говорил, но я с вами.
Она решительно направилась к выходу, не став дожидаться, пока Макси снова придумает какую-нибудь вескую причину, чтобы заставить её остаться. Оставаться она не собиралась ни в коем случае. Ей и вправду было страшно явиться в свою комнату и снова встретиться с Мишель. Лучше перекантоваться где-нибудь всё то время, что осталось до сна, а там прийти – и сразу же лечь спать.
...По дороге к деду Илинда спросила Макси:
– Скажи, ты зачем на Панчо стал нападать?
Макси упрямо сдвинул брови и снова нахмурился.
– А что, я был не прав? Ведь он струсил! – Макси не собирался замалчивать своё мнение. – Вот скажи, разве ты сама так не считаешь? Ты бросилась в реку, не размышляя ни о чём, а он стоял и смотрел, вытащишь ты её или не вытащишь... спасёшь ты её или она и тебя утянет на дно... Если уж испугался, мог бы хотя бы за мной нырнуть да меня на помощь позвать... Так нельзя! Это... это омерзительно! Сказать по чести, мне даже жалко стало Мишель; Панчо и Юли – плохая компания, а она всячески отталкивает нас, окружая себя ими. Вот только она этого не осознаёт.
– Не осознаёт – потому что ей всё равно, в какой компании находиться, лишь бы все её слушались и восхищались ею. Я думаю, ей и самой на них глубоко наплевать... Она вряд ли считает их друзьями... У Мишель нет друзей, кроме нас с тобой.
– С таким характером и не будет! – ядовито встряла Кристина и презрительно вздёрнула остренький подбородок. – И лично я никогда не была и не буду ей другом. Да и Макси надоело с ней нянчиться... Всем надоело... кроме тебя!
– Кристи, а ведь её и впрямь пожалеть надо, – сказала Илинда.
– Жалей! Тебе нравится, когда она не задумываясь пинает тебя, проходя мимо! Мишель получила такое окружение, какое заслуживает! Потому что она сама пожелала отделиться. Потому что она подстать им. Такая же двуличная, и эгоистичная, и завистливая, и... и...
– Может, хватит уже? – взмолилась Илинда. – Давайте останемся каждый при своём мнении. Но я больше не хочу сегодня слышать ни о Мишель, ни о Юли, ни о Панчо. Я тоже считаю, что он совершил трусливый поступок... но ты не должен швырять в него за это камнями, Макси, и добивать его. Бог ему судья.
– Я не сдержался, – сварливо пробубнил тот. – Да и спросить уж слишком хотелось...
– Спросил?
– Спросил.
– Доволен услышанным?
– Я услышал то, что и рассчитывал от него услышать.
– Значит, вопрос исчерпан?
– Вполне.
– Ну и забудь.
– Если ты так просишь за этого труса, то я сделаю одолжение и не стану больше упоминать о его позорном, неблаговидном поступке... вернее, не-поступке, если можно так выразиться, но забыть это я не смогу. Раз человек открылся с такой стороны, было бы чистой воды самоубийством заставить себя забыть об этом – ведь такой запросто способен вонзить нож в спину. И о подобной возможности нужно помнить! Чтобы самому не попасть впросак.
– Вот и помни. А мне всё равно! – Илинда брезгливо дёрнула плечом. – И я не стану забивать свою голову мыслями о Панчо. Мне хватает Мишель.
– А о ней-то что думать?
– Почему-то само думается...
– А ты лучше подумай о том, что мы сейчас польём огород, напьёмся чаю и пойдём смотреть лошадей!
– Верно, Макси! Я что-то совсем забыла... мой красавец Людовик, должно быть, соскучился по мне! – Илинда повеселела и невольно ускорила шаги. Кристина надула губы и закатила глаза, когда услышала, как Макси вторил Илинде:
– А моя Кама...
– Теперь они начнут лошадиную тему мусолить! – с досадой громко воскликнула она, захватив пригоршню песка и швырнув его в воду с берега. – По мне, так лучше слушать, как вы спорите из-за этого злосчастного Панчо! Мне так приятно было слушать, как Макси его кипятил... аж душа радовалась, ликовала! А теперь что? Ваши лошади мне всё испортили!
– А ты бы выбрала себе хотя бы жеребёнка, тебе было бы гораздо интереснее! – подначила её Илинда.
Кристина с возмущением взглянула на неё.
– В своём ли ты уме? Что я буду делать с жеребёнком? Мне что, в кошму его завернуть и нянчить?!
Громкий дружный смех заставил её сердито засопеть. Просмеявшись, Илинда проговорила:
– Я имела в виду... что если б ты хотя бы попробовала...
– Колбасу с кониной я бы с удовольствием попробовала! – в тон ей ответила Кристина и показала язык.
– Ну, Кристи! – поразился Макси. – Абсолютно ничего святого!
– Абсолютно ничего! – согласно кивнула она.
...Брод остался позади. Степь расстилалась перед ними в знойной вечерней дымке. Небо синело над головой; солнце клонилось к горизонту, раскинув по вечернему небу свои лучи. Стрекотали кузнечики, бросаясь из-под ног врассыпную. Ссорились воробьи, оккупировав молодую иву, задумчиво полоскавшую в реке длинные ветви. Течением относило их в сторону, заплетало длинными ярко-зелёными водорослями, словно лентами. Где-то под берегом надсадно квакала лягушка, тоненько звенели над водой комары.
Митрофан ждал их, грея во дворе самовар. На ступеньках крыльца уже было приготовлено нехитрое угощение: отварная картошка, ржаной каравай, нарезанный толстыми ломтями, неизменное солёное сало, свежие огурцы и помидоры; к чаю было привычное яблочное варенье и лепёшки.
Как обычно, хозяин сначала пригласил их разделить его трапезу, и никакие отговорки, что они только что поужинали и ещё не успели проголодаться, не помогли. Он и слушать ничего не стал.
– Не слишком вас там перекармливают, чтобы нос воротили от еды-то, – сказал он. – А стесняться нечего. Вы ж мне всё равно, что родные внуки. Кого мне угощать, как не вас? Небось, не объедите! Нечего стесняться! Работать на моём огороде не стесняетесь ведь...
Им и впрямь порой было неудобно налегать на пищу, которую щедро предлагал старик. Зачастую они старались есть поменьше... но он не позволял им вставать из-за стола, пока на тарелках оставался хотя бы один кусочек хлеба. Помимо того, он каждый раз давал им с собой хлеб, лепёшки и всё, что мог собрать. Каждый раз, возвращаясь в приют, ребята делили принесённое на шестерых. Кристина возмущалась по этому поводу, но Макси и Илинда решительно поступали по-своему. Они продолжали честно делиться с Мишель, Панчо и Юли, не позволяя себе только одного: рассказать правду о том, где им удаётся раздобыть пропитание , и всякий раз придумывая то одно, то другое. Илинда время от времени порывалась добиться от Макси разрешения позвать с собой хотя бы одну Мишель, не принимая в расчёт Панчо и Юли, но Макси тянул и откладывал принятие окончательного решения, а Кристи безапелляционно заявляла, что не потерпит Мишель ни на каких условиях. Илинда обижалась и дулась... но пойти против них не могла.
...Илинда по привычке взяла на себя капусту. Ей нравилось уливать тугие плотные кочаны. Она лила тёплую речную воду прямо в кочан, выливая в каждую лунку по ведру, и смотрела, как вода стекает сквозь листья на землю. Ей нравилось наблюдать, как серебряные капли упруго катаются по восковому капустному листу, стоит только слегка отогнуть его за краешек. Ей нравился запах влажной земли, исходивший от каждой грядки. Ей нравилось бежать к тёплым дощатым мосткам, мокрым от пролитой воды, и скользить босыми ногами по некрутому взгорку, поднимаясь обратно наверх, к задней калитке огорода, плеская водой на ноги. Ей нравилось мыть ноги, стоя на зелёной мураве возле большой потемневшей от времени и непогоды бочки и поливая деревянным, рассохшимся ковшом. Ей нравились тихие сельские сумерки, неспешно слетавшие на степи и мягко окутывавшие всё вокруг дремотной тишиной и спокойствием.
– А у меня для вас подарочек! – вдруг хитро улыбаясь, заявил Митрофан, когда они, закончив свои труды, снова сели пить чай на свежем воздухе.
Ребята заинтересованно уставились на него, недоумевая, что приготовил им дед, а тот, не выдержав долгой паузы, выложил напрямую:
– Вижу я, хорошие вы ребята. Очень я к вам ко всем привязался! И хочу вам сказать... я разрешаю вам брать любую из моих лошадей и кататься в степи. Вы отлично научились управляться с ними, а в загоне не больно-то покатаешься... Так что...
– Спасибо! Спасибо огромное! – наперебой закричали Илинда и Макси и бросились на радостях обнимать старика, не дослушав его и не дав ему договорить.
Когда первые восторги поутихли, Илинда робко спросила:
– И что... уже сейчас можно?
Старик засмеялся.
– Можно, вам всё можно! – ответил он. – Я убедился, что вы сможете с ними справиться, если вдруг что...
– Ничего с ними плохого не случится, клянусь! – произнёс Макси, глаза его сияли, руки дрожали, сжимая старую кепку.
– Да я и не сомневаюсь, сынок!
Подарком осталась недовольна только Кристина. Хотя у неё хватило благоразумия своё недовольство скрыть.
В тот же вечер Илинда вывела из стойла белого коня и, вскочив в седло, проехалась для начала возле ворот. Макси давно приглядел себе гнедую кобылку с длинной гривой и огромными тёмными глазами, и теперь старательно прилаживал ей на спину седло.
– Макси, наперегонки? – счастливо выдохнула Илинда.
– Давай! - откликнулся тот. – А куда поедем?
– К холмам! Кто первый!
Они рванули с места в галоп. Кристина сидела на огромном бревне, лежавшем у ворот, и подперев рукой подбородок, задумчиво смотрела им вслед и хмурила брови. Она никак не могла взять в толк, что за удовольствие глотать пыль, поднимаемую копытами, что за радость трястись на спине у лошади, которая может запросто сбросить тебя на землю. Ей было досадно, что, одна из троих, она не разделяла общего увлечения. И в то же время она прекрасно осознавала, что ещё ни одному человеку на свете не удалось себя переломать и переделать заново. «Какая уж уродилась...» – тоскливо вздохнула она и стала всматриваться вдаль – не покажется ли вдали облачко пыли, говорившее о том, что Макси и Илинда возвращаются.
Полчаса спустя они все вместе отправились домой. Все разговоры вертелись исключительно вокруг Людовика, Камы, остальных лошадей. Илинда предлагала каждый день седлать и других лошадей, чтобы те не застаивались в стойлах. Макси соглашался с ней, и тутже спрашивал её: а куда поехать в следующий раз? Опять к холмам или в другую сторону? А может, вообще взять как-нибудь с утра лошадей да съездить куда-нибудь подальше, где они ещё не бывали, куда ноги их ещё не доносили именно из-за дальности расстояния. Кристи их не перебивала. Но подумала, что если они и вправду решатся на такое приключение, придётся ей целый день провести одной. Потому что она под страхом смерти не заберётся на лошадь.
...Солнце садилось в низовьях реки, когда они вышли к броду.
Пастух уже прогнал стадо. Последние коровы втянулись в улочки городка, и лай пастушечьих собак замер вдалеке.
Приютские ворота наверняка были закрыты. Но ребята и не подумали проверять, так ли это. Они пробрались через пролом в чащобы сада и благополучно миновали внутренний двор. Посидев ещё с полчаса на крыльце, наблюдая за тем, как всходит на потемневшем небе красавица-луна, ребята разошлись по своим комнатам, попасть в которые теперь не составляло никакого труда: окна и двери на ночь не закрывались из-за жары и духоты.

Кристина уснула мгновенно, едва голова её коснулась подушки. Юли похрапывала в своём углу, лёжа на спине и вытянув руки поверх одеяла, которым неизменно накрывалась даже в сильную жару. Илинда никак не могла уснуть. Ей хотелось поговорить с Мишель, заставить её поверить, что ей не за что обижаться на неё... ей хотелось рассказать, как сильно она перепугалась, увидев, что подруга того и гляди пойдёт ко дну...
Мишель тоже не спала. Она ворочалась с боку на бок и не могла найти себе места.
Наконец она решительно села на кровати. Долго сидела молча, в упор глядя на Илинду, силясь разглядеть её в её полутёмном углу. Комнату заполнял призрачный голубоватый свет луны, огромные прямоугольники которого неровно ложились на дощатый пол. Дымчатые облака бесшумно скользили по чёрному бархату неба, изредка заволакивая луну и звёзды, но они светили сквозь заволочье.
Набрав в лёгкие побольше воздуха, Мишель резко позвала:
– Илинда...
Та повернулась в её сторону и вопросительно посмотрела на неё, с надеждой затаив дыхание.
– Не спишь, что ли? – глухо спросила Мишель, наклоняясь взад-вперёд и нервически сжимая пальцами сетку кровати, стараясь унять вдруг охватившую её тряскую дрожь.
– Не сплю, – тихо ответила Илинда и тоже села, накрыв плечи простынёй – отчего-то ей стало зябко и холодно, хотя ночь выдалась тёплой, даже душной.
– Скажи честно, – так же отрывисто, глухо продолжала Мишель, напряжённо сдвинув брови и с трудом подбирая нужные слова. – Честно скажи... специально, да?
Илинда не поняла вопроса и попросила повторить. Мишель не выдержала, взвилась.
– Дурочкой-то не прикидывайся! – в ярости зашипела она. – Ты же прекрасно знала, что плаваю я лучше даже, чем плавает Макси! Ты же знала, что я не могла тонуть! Ты знала, что я подстроила это происшествие, инсценировала, так сказать... Ты прекрасно поняла, для кого был предназначен мой спектакль... и специально мне его запорола... так? Скажи, ты намеренно бросилась меня вытаскивать? Чтобы опередить Макси? Чтобы стать героиней вечера? Чтобы все восхищались твоей смелостью, твоей отвагой? Чтобы выставить меня... на посмешище?! Так?! Признавайся!
Илинда долго смотрела на неё и молчала. Она не знала, что сказать. Она чувствовала: что бы ни сказала она сейчас Мишель – та мгновенно обернёт все её слова против неё же. Звучавшая в голосе подруги ненависть ошеломила её, выбила из колеи, заставила растеряться, обезоружила. Она чувствовала, что ненависть эта направлена против неё, и нет от этой ненависти спасения. И не имеет значения, насколько она, эта ненависть, незаслуженна... Она с большим трудом заставила себя опомниться. Затем глубоко вздохнула и тихо и серьёзно вымолвила, не повышая голоса, не стараясь оправдаться:
– Я не знаю, поверишь ты мне или нет... но я скажу тебе чистую правду. Мне нет резона врать тебе, и обманывать тебя я не хочу. Когда я услышала бешеный визг Юли, когда увидела тебя на середине реки, меня поначалу словно парализовало. Затем что-то выстрелило в мозгу и я бросилась в воду. Мне хотелось только одного: успеть. Я должна была тебя вытащить. Или уйти на дно вместе с тобой. Я не знаю, почему! Но я должна была это сделать! Я мало что помню... Помню, как схватила тебя за руку... Помню, как ушла под воду, когда ты рванулась... помню волны, стремительно проносящиеся над головой... Помню, как почувствовала под ногами дно и в шаге от себя увидела песчаный откос. Это всё.
Мишель подозрительно, недоверчиво и гневно ловила каждое её слово, понятия не имея, верить ей или нет.
Илинда сидела на своей кровати бледная, как тень, сдвинув брови и крепко сжав губы, и в призрачном лунном свете казалась застывшим изваянием. Лишь только глаза её, глубокие, потемневшие, с расширившимися зрачками, искристо блестели на прозрачном, словно истаявшем лице. Она смотрела на Мишель, не сводя с неё глаз, словно желая силой взгляда убедить её в своей искренности...
– Хочешь сказать... что не подозревала? Думала, я всерьёз? Так, что ли? – усомнилась в её словах Мишель, скривив губы в дрожащей усмешке и насмешливо прищурившись.
– Я же сказала, хочешь верить – верь, – устало обронила собеседница, опустив глаза, и плечи её вдруг поникли, словно свинцовая тяжесть придавила их, – не хочешь – не верь. Только, вспомни, я за всю жизнь ни разу не наврала тебе. Мне и сейчас нет резона тебе врать. И если б ты не сказала там, на берегу... я бы ни в жизнь не догадалась. Да и тогда... до меня ой как не сразу дошёл смысл твоих слов. Я только полчаса спустя осознала, что именно ты имела в виду.
– Не верю! – взбеленилась Мишель, невероятным усилием воли удерживая себя на месте; старые ржавые пружины визгливо вскрикивали, когда тонкие пальцы девочки с силой вонзались в них, сжимая их и терзая, словно намереваясь перекорёжить их, смять, раздавить.
– Не верь.
Илинда тяжело вздохнула и отвернулась к окну.
– Ты хотела выслужиться перед Макси и остальными! – шипела Мишель.
– Это ты хотела. – прошептала еле слышно Илинда, не глядя на неё и даже головы в её сторону не поворачивая. – Это ты хотела, чтобы он тебя спас. Мне нет смысла ни перед кем выслуживаться. Я такая, какая я есть, и люди либо принимают меня такой, либо не принимают вовсе.
Мишель вскочила с такой прытью, словно под нею оказалась раскалённая сковорода, стремительно подошла к Илинде и, сжимая руки в кулаки, нависнув над нею, проговорила трясущимся голосом:
– Хочешь сказать, что и так всем вокруг нравишься?
Илинда с жалостью посмотрела на неё, обернувшись через плечо.
– Окстись, Мишель! – Она без тени страха смотрела в пылающие глаза Мишель. – Мне всё равно, нравлюсь я кому или нет. Мне нет смысла нравиться кому-то или не нравиться.
– Запомни, однажды он от тебя отвернётся! – с угрозой наклонилась к ней Мишель, приблизив своё лицо к её лицу и стараясь не отпустить её взгляд, цепко удерживая его своим – беспокойным, мятущимся, горящим от злости.
– Если это будет его желание, я спорить не стану, – отстранившись в сторону, ответила на это Илинда; у неё не было намерения возражать и доказывать Мишель... что именно доказывать? – Если это будет его желание, то он имеет на это право.
– Это будет моё желание!
– Мишель, ты никогда не сможешь принимать решения за другого человека. И желания твои...
– А вот посмотрим!
Мишель развернулась, гордо вскинула трясущийся подбородок и прошествовала в свой угол, где улеглась, не произнося больше ни слова и отвернувшись к стене.
Илинда посидела какое-то время, тяжело вздохнула и опустила горящую голову на подушку. На душе её было тоскливо и пусто. Опять она осталась виноватой перед Мишель... а ведь вся её вина заключалась лишь в одном: в желании непременно вернуть себе подругу, ради которой готова была без рассуждений пожертвовать чем угодно... даже жизнью. И спасать она её бросилась только потому, что ей проще было потонуть вместе с Мишель, чем допустить, чтобы с ней что-нибудь случилось. Но ни объяснить этого Мишель, раз она ни в грош ей не верит, ни достучаться до её затуманенного злобой и ненавистью сознания, ей было не под силу.
К горлу подкатил горький ком, на глаза навернулись слёзы. И, хоть она не собиралась давать им воли, не смогла удержать их – горькие, солёные, они покатились по щекам, догоняя друг друга; Илинда торопливо сглатывала их, благодаря бога за то, что сейчас темно и Мишель не увидит, что настолько расстроила её. Она плакала тихо и беззвучно; ни за что на свете не хотелось ей допустить, чтобы Мишель догадалась, что она плачет.
В наступившей тишине снова раздались причудливые носовые рулады, которые старательно выводила Юли, и тихое посапывание Кристины.
– Спокойной ночи, Мишель, – негромко проговорила Илинда, пересилив себя и не надеясь услышать ответ.
После довольно продолжительного молчания до неё донеслось неразборчивое и глухое, произнесённое сквозь плотно стиснутые зубы:
– Спокойной.

...И вот наконец как-то к вечеру ветер сменился. По небу поплыли тяжёлые кучевые облака. Вдруг похолодало.
Илинда и Кристи сидели в саду на своей любимой лавочке и с ожиданием смотрели вверх, на серое небо, нависшее над деревьями. Казалось, расшумевшиеся верхние ветви порой задевают растрёпанные края облаков. Где-то вдали погромыхивало, на горизонте посвёркивали голубоватые зарницы.
Мишель и Юли с ними не было; после случая на реке, Мишель снова замкнулась, перестав разговаривать с Илиндой и игнорируя её, и если рядом с Илиндой и Кристиной не находился Макси, то не было поблизости и Мишель. Казалось, ей нет больше дела ни до Илинды, ни до Кристи, и общаться с ними ей было в тягость. Илинда очень переживала по этому поводу, не раз пробовала поговорить с Мишель по душам... Мишель только презрительно щурилась и отвечала:
– У тебя есть Кристина, вот и водись с ней. А мне вы обе без надобности!
Вот и сегодня она не пошла с ними, когда они отправились вечером посидеть в саду. Илинда подавленно молчала, переживая затаённую обиду. Говорить ей не хотелось.
– Неужели сегодня наконец пойдёт дождь? – после долгого молчания пробормотала Кристина, чтобы как-то разорвать чересчур затянувшуюся паузу.
Её зелёные глаза с надеждой блеснули в сгущающейся полутьме.
Вынырнув из своих невесёлых рассуждений, Илинда указала на кустик полевых цветов, росших возле скамейки.
– Они закрыли свои лепестки до времени, я ещё днём обратила на это внимание... – вздохнув, сказала она, и попыталась переключиться со своих мыслей на окружающее. – И лягушки... послушай, как гремит лягушачий хор на реке! А это ведь к близкому ненастью! Так что дождь пойдёт наверняка. Ах, Кристи, Кристи, – вдруг добавила она, с волнением прикрыв глаза и вдыхая посвежевший к ночи тёплый летний воздух, – я так хочу, чтобы разразилась настоящая летняя гроза... С громом... с молнией!
– Гроза? – удивилась её собеседница, и тайком перекрестилась. – Ещё чего не хватало! Дождь – понятное дело, дождь сейчас очень нужен, дождь просто необходим, но вот гроза-то зачем?
– Как я объясню тебе, если сама не могу толком разобраться в своих ощущениях! – пробурчала Илинда, нетерпеливо вздыхая и переплетая пальцы, похрустывая ими. – Просто... это размеренное течение жизни... это однообразие... очень угнетают. А гроза... гроза – это такой выброс энергии... Сверканёт молния, раздастся удар грома, эхом раскатывающийся в тучах – и так замирает сердце! Замирает – а потом начинает колотиться, как бешеное! И страшно, и радостно в одно и то же время! И жизнь – понимаешь, она сразу чувствуется! И хочется сбросить всё земное, и мчаться навстречу ветру... всё дальше и дальше... всё вверх и вверх... Хочется лететь! А всё остальное просто перестаёт иметь значение! Все обиды... всё непонимание... все невзгоды... всё перестаёт быть!
– У тебя всегда какие-то странные фантазии, Илинда, – неодобрительно заметила Кристи, поёжившись и передёрнув плечами. – Признаться, я порой ничуть тебя не понимаю!
– Это невозможно понять... – тихо вздохнула в ответ Илинда. – Это можно только почувствовать.
Порыв свежего ветра пронёсся по старой аллее позади них. Ветви росших поблизости кустов и деревьев затрепетали, вывернувшись наизнанку; в воздухе запахло дождём и пылью, которую поднял в степи ветер.
Первые дробные капли несмело ударили по листьям, затем застучали всё быстрее, всё чаще, оставляя быстрые тёмные крапины на дорожке, на траве, на шершавых камнях ограды, вмиг ставшей тёмно-серой и пасмурной, на стволе старой яблони, у которой давным-давно не было ветвей, чтобы прикрыться ими в непогоду.
– Дождь! – обрадованно вскрикнула Кристина, захлопав было в ладоши, но тутже вскочила и, пригнув голову, потянула за собой Илинду, цепко ухватив её за руку. Они выбрались через кусты на дорожку. Ветер швырнул им навстречу пригоршню дождя и завыл, затрещал ветвями и сучьями. Кристина фыркнула, утёрла лицо и, стараясь перекричать поднявшийся шум, воскликнула:
– Бежим! Иначе совсем промокнем!
Дождь припустил сильнее.
Где-то прямо над ними сверкнула ветвистая молния, на мгновение высветив призрачным голубым светом каждый серебристый листочек на деревьях, каждую травинку, метавшуюся под ногами.
Вновь гулко, раскатисто, грозно загремел гром, тяжело перетряхивая наползавшие друг на друга серые громады туч и облаков, ворочая их и обминая им бока.
Илинда выдернула свою ладонь из крепких пальцев Кристины и, раскинув руки, подняв лицо вверх и подставив его потокам хлынувшего дождя, закружилась по дорожке, разбрызгивая воду из мигом вскипевших на земле луж. Намокшее платье липло к ногам, волосы облепили спину и руки, по лицу струились потоки дождевой воды, но она закрыла глаза и жадно вбирала в себя столько воды, сколько могла впитать.
Кристина, то и дело стирая с лица ручейки, бежавшие с растрепавшихся от ветра и дождя волос, растерянно взирала на неё.
– Кристи, я становлюсь ведьмой! – донёсся вдруг до неё звонкий хохот подруги. – Я становлюсь ведьмой, Кристи! – кричала Илинда, танцуя по дорожке под дождём.
Опомнившись и немного придя в себя, Кристи догнала Илинду и, ухватив её за платье, поволокла к приюту, на ходу гневно выговаривая:
– Ведьмой или не ведьмой, а я не собираюсь из-за тебя схватить воспаление лёгких!
Кристи вздрагивала на каждый удар грома и истово осеняла себя крёстным знамением, втягивая голову в плечи и жмурясь, но не отпускала подола подруги.
Илинда продолжала счастливо смеяться, но не противилась Кристине и послушно следовала за ней к зданию приюта, чернеющему за разрушенной оградой. Сквозь пелену дождя приветливо светились жёлтым светом приютские окна.
...Мишель и Юли в комнате не оказалось.
Они, как когда-то, опять проводили вечер у соседок, у той самой Стефании и её подруги. В комнате номер двенадцать было темно, тепло и тихо. Лишь шум барабанившего по стёклам дождя нарушал эту уютную тишину.
Отыскав в шкафу свои ночные рубашки, девочки наспех переоделись в сухое. Развесив мокрые платья в углу возле умывальника, вытерев полотенцем волосы, с которых за шиворот стекали струйки дождевой воды, да кое-как смыв грязь с озябших босых ног, они влезли под одеяла и, дрожа, завернулись в них, чтобы быстрее согреться.
Кристи быстро уснула, а Илинда ещё долго лежала без сна, отодвинув в сторону занавеску, глядя за окно и считая молнии – а на улице и впрямь разразилась настоящая гроза.
Она согрелась; ей было тепло и уютно лежать в своей старой кровати, не думая ни о чём, и слушать сонное дыхание Кристи. Мишель не торопилась возвращаться в свою обитель, и впервые в жизни её это обрадовало, потому что в последнее время та стала желчной и ядовитой и неустанно цепляла и её, и Кристину. Ничто не мешало ей наслаждаться первым летним дождём, который два месяца шатался неизвестно где и очнулся только к концу лета, вспомнив про покинутый им степной край, насмерть пересохший и, казалось, наэлектризованный до предела; дождём, который наконец-то решил завернуть в гости.
Чувствуя себя необычайно счастливой и умиротворённой, Илинда блаженно улыбнулась и прикрыла глаза; под шум хлеставшего по стёклам ливня она задремала и вскоре уснула, продолжая улыбаться и слыша сквозь сон постепенно удаляющиеся раскаты грома и затихающий стук дождевых капель по окнам.

Однажды к вечеру Макси собрал свою компанию и они двинулись в сторону реки Флинт. Вечер выдался спокойный и тёплый; таяли в синем небе белые перья облаков, лёгкий ветерок налетал свежими порывами, тихо шептались листья старых деревьев на берегу, высоко над головой.
Нырнув в густые заросли, раскинувшиеся с обеих сторон по всей протяжённости речного русла, они спустились к самой воде, по тёмной поверхности которой бесшумно кружились в крохотных водоворотах упавшие листья. В этом месте берега ещё были пологи и не так высоки, как дальше, ближе к висячему мосту, но глубина всюду была порядочной, и перейти реку вброд в каком угодно её месте не представлялось возможным.
Впрочем, на другой берег ребятам не было нужно.
Забравшись в заросли плакучих ив, светло-зелёные листья которых роняли на дорожку каплю за каплей, и откидав в сторону сухой валежник и траву, которой был прикрыт плот, Макси и Панчо, навалившись, стали выталкивать его из-под деревьев.
– А хорошо замаскировали! – одобрительно произнесла Мишель, отводя в сторону длинные ветви, нависавшие до самой земли, и заглядывая под ивы. – Отсюда совсем не видно.
– Мы старались! – гордо отозвался Панчо, с трудом толкая тяжёлый плот. – Мало ли что... нужно, чтоб его никто не приметил, покуда мы за ним не вернёмся.
– В принципе, прятать было необязательно – место здесь дикое... мало кого здесь носит, – добавил Макси.
Мишель и девочки ухватились за край показавшегося из-под ивовых ветвей бревенчатого настила и потянули на себя. Плот пошёл значительно легче. И вот уже им пришлось отскочить в сторону, чтобы не отшибить себе ноги, когда тяжёлое сооружение вдруг выскочило из своего укрытия и с грохотом улеглось на узкую дорожку, подмяв под себя обе обочины и поломав несколько кустов, росших по сторонам дорожки.
– Как же вы его сюда тащили? – тяжело отдуваясь и утирая проступивший на лбу пот дрожащей от напряжения рукой, спросила Кристина, переводя взгляд с одного мальчика на другого и искренне недоумевая, как они смогли так ловко всё устроить.
– А ты огляделась бы кругом, – усмехнулся Макси. – Да посмотрела бы, сколько камней выворочено из земли, сколько травы примято и вырвано с корнем, сколько веток вокруг обломано. Да сколько кустов валяется вдоль дороги. И на земле местами широкие одобранные полосы остались. Хорошо уже и то, что мы недалеко отсюда его строили, иначе не дотащили бы.
– А как его спускать будем? Толкать? Если навалиться всем вместе, то мы запросто...
– Нет, Мишель! Я попробую по-другому. – Макси отыскал под той же ивой огромную толстую жердь, подвел её под край плота и потянул её на себя, как рычаг. Плот скребнул по земле и легко стронулся с места, на целый шаг продвинувшись к коричневатой воде, тихо плескавшей у берега.
– Ух ты! – восхищённо пропела Мишель, наблюдая за действиями товарища и отступив в сторону, чтобы не мешать.
Илинда и Кристи ничего не сказали, лишь молча смотрели, как ловко взялся за дело Макси. Панчо стоял в сторонке, отдыхая, и выковыривал попавшую в палец занозу, сосредоточенно хмурясь и сопя; Макси его не звал на подмогу, а сам навязываться он не спешил, считая, что если тот может что-то сделать один, то пусть и делает, а ему вовсе необязательно высовываться вперёд. Тем более, вот сейчас он занозил руку – какой из него помощник?
Макси шаг за шагом продвигал тяжеленный плот к реке. И вот наконец передние брёвна шлёпнули по воде, взметнув тучу брызг.
– Макси, канат! – крикнула Илинда, увидев, как толстый канат, извиваясь по траве, пополз в воду. Макси отпустил жердь, поймал верёвку, закреплённую между брёвнами на переднем краю плота, и накинул её петлёй на огромный вывороченный из земли пень, нависший над самой водой.
– Ну, теперь его никуда не унесёт! – довольно засмеялся он, отряхивая руки и вновь подгоняя шест под брёвна плота.
И вот, последнее усилие – и тяжёлый плот легко сошёл на воду, шумно всколыхнув речную гладь и на мгновение окунувшись в поднятые волны. Туча серебристых брызг поднялась в вечерний воздух и дождём осела на тщательно выструганные брёвна, окатила не успевшего отскочить на безопасное расстояние Макси, заслонившего лицо рукавом. Плот заплясал на тёмной поверхности потревоженной реки. Канат натягивался и провисал, окунаясь в реку, когда плот покачивался на поднятых волнах.
Дружное «ура!» прокатилось по берегу. Девочки завизжали от восторга и запрыгали на месте, хлопая в ладоши и радостно переглядываясь. Только Юли стояла далеко в сторонке и не двигалась, не говорила; стояла, застыв мраморным изваянием в узорчатой, колеблемой неслышным ветерком тени старого дуба, пластавшего свои могучие ветви ввысь и в стороны. Да Панчо отчего-то побледнел и насупился, принявшись неловко переминаться с ноги на ноги.
Макси одним прыжком преодолел небольшую водную брешь и очутился на плоту, ловко приземлившись на неустойчивую, качающуюся поверхность. Он принялся придирчиво осматривать плот: хорошо ли спряжены брёвна, не проступает ли меж ними вода, не слишком ли глубоко он просел. Ребята с волнением следили за ним, затаившись, замерев и почти перестав дышать. Каждому хотелось, чтобы Макси признал плот вполне удавшимся и пригодным к задуманному путешествию; по крайней мере, Мишель и Илинда ни о чём другом и помыслить не могли.
– Панчо, а ну прыгай ко мне! – вдруг позвал Макси.
Панчо встрепенулся, побледнел ещё больше, и вздрогнул. Он принялся торопливо соображать, что бы придумать, чтобы отказаться от приглашения, но ни одна стоящая мысль не пришла ему в голову; оглянувшись на Мишель и заметив, как презрительно сузились устремлённые на него янтарные глаза, он не посмел отступить при ней и, заставив себя набраться храбрости, нерешительно помялся, нехотя подошёл к самой воде, потом осторожно прыгнул и, приземляясь на мокрые брёвна, поскользнулся и упал на плот, неловко подвернув ступню.
– Вставай, – Макси подал ему руку, но под предлогом того, что ушиб колено, Панчо остался сидеть, боясь встать на дрожащие ноги, отказывавшиеся его держать.
– А мне можно? – Мишель нетерпеливо подбежала к кромке берега и заплясала на месте, сжимая перед собой руки и умоляюще глядя на мальчишек.
– Давай, остальные пока пусть повременят. – кивнул Макси, и Мишель легко перескочила на плот.
Прежде чем позвать Илинду, Кристину и Юли, Макси снова оглядел каждое брёвнышко и остался вполне доволен – плот превосходно держал вес трёх человек. А значит, выдержит и ещё трёх без особых проблем.
– Ну, дуйте сюда! – махнул он рукой оставшимся на берегу.
Кристина, не желая, чтобы её вновь посчитали трусихой и смеялись над ней, решительно сжала трясущиеся губы, сдвинула брови и перепрыгнула на плот, опередив Илинду, которая тоже не заставила себя ждать. Юли бесплотной тенью таяла на берегу.
– А ты? - презрительно засмеялась Мишель, поймав подругу шальным взглядом. – Чего приросла? Пойдём к нам!
Юли ничего не ответила.
Ребята принялись наперебой звать её, но девочка не двигалась и не говорила. Она стояла, белая как мел, и обеими руками держалась за узловатый сук столетнего дуба, протянувшего над дорожкой свои ветви; её тонкие пальцы, казалось, приросли к древесным ветвям, стали их продолжением – только лишь корой не успели покрыться. Чёрные глаза горели на её помертвевшем лице, как два уголька.
– Ты что, не собираешься с нами? – продолжала издевательски допытываться Мишель; ей вновь пришла охота покуражиться за чужой счёт. Юли не двигалась с места и ничего не отвечала, словно и не слышала вовсе, только смотрела не отрываясь на тёмную реку, на покачивавшийся на невидимых волнах бревенчатый плот и на стоявших на этом плоту ребят, которые звали её к себе. Поняв, что Юли под страхом смерти не двинется с места, Мишель с презрением дёрнула плечом и отвернулась.
– Да оставайся, – проговорила, словно выплюнула, она. – Нужна ты нам такая...
Плот превосходно выдержал всех пятерых и совсем неглубоко просел в воду.
– А теперь нам понадобятся вёсла, чтобы грести... – задумчиво произнёс Макси, прохаживаясь по бревенчатому настилу, ещё пахнувшему свежей древесиной и лесом, и пытливо присматриваясь к нему – чтобы выявить малейшие неисправности – если таковые имеются. – Жердь тоже прихватим, на всякий случай, вдруг тормозить придётся... хотя вряд ли ею можно достать до дна.
– А мы... мы с девчонками сплетём циновки из травы, чтобы было на чём сидеть! – решительно объявила Мишель, и неожиданно, словно позабыв свою неприязнь, обернулась к Илинде. – Илинда, задание на вечер: каждая из нас пусть сплетёт по две циновки, сегодня пойдём травы надёргаем. На Юли рассчитывать бесполезно, она с нами не поедет. Справимся сами.
– Я картошки запасу и хлеба, – заявил Макси. – Кстати, я принесу также помидоров и огурцов, а ещё сала раздобуду. Я знаю, где взять.
Макси подумал, что сегодня, когда они отправятся к Митрофану поливать огород, он спросит у него немного продуктов для путешествия. Вряд ли дед им откажет. Кристина и Илинда прекрасно поняли ход его мыслей. Но Мишель и Панчо, которые были не в курсе относительно их дружбы со стариком, переглянулись. Панчо насмешливо подал голос, искоса взглянув на него снизу вверх; он продолжал сидеть на плоту – единственный из всех собравшихся, и по-прежнему не осмеливался встать на подгибающиеся, ослабевшие от страха ноги; он ехидно спросил, скривив пухлые губы в недоброй улыбке:
– На добычу пойдёшь? А успеешь?
Макси смерил его спокойным прищуренным взглядом и медленно ответил, не повышая голоса и ничем не показывая, что его задело замечание приятеля:
– Моё дело, где и что я возьму. Если надо – то и стянуть не побрезгую. Если дадут – и так спрошу. А ты, коли брезгуешь, можешь сам себе провизию запасти. Если сможешь. Я не против.
Панчо вынужден был примолкнуть. Он прекрасно понял, на что намекал Макси, и ответить ему на это было нечем – он и впрямь боялся рисковать так, как рискует ради них товарищ, он и впрямь опасался воровать с чужих огородов, и когда была возможность, предпочитал перекладывать это занятие на Макси, оправдываясь отговоркой, что у него это чище получается, ловчее выходит. Макси, конечно, прекрасно понимал истинные причины его поведения, но предпочитал отмалчиваться по этому поводу, и когда ему сопутствовала удача, он набирал столько, сколько мог унести – чтобы вдоволь хватило на всех.
– Ну, давайте, по одному обратно на берег! – по прошествии четверти часа скомандовал Макси и первым подтолкнул Панчо, продолжавшего упёрто сидеть посреди плота. Тот не заставил себя ждать и, торопливо вскочив, быстро перемахнул обратно. За ним перепрыгнули остальные. Последним вернулся на твёрдую землю сам Макси.
Он подтянул плот ближе к берегу, надёжнее закрепил канат, перевязав потуже петлю, и оглянувшись ещё раз, пробормотал:
– Надеюсь, никто не обнаружит его здесь...
– Конечно, тут ведь никто не бывает, – поддержала его Илинда, снова и снова скользя по плоту восхищённым, замирающим от восторга взглядом и радуясь, что Мишель наконец-то вновь заговорила с ней как с равной, без обычной злости и высокомерия. – Да и вечер уже. Кому придёт охота шататься на берегу...
– Ну, тогда – домой, – объявил Макси. – Дел по горло на вечер.
Они потянулись по сумрачной тропинке обратно. Юли и Панчо шли впереди. Юли по-прежнему не произносила ни слова. Молчал и Панчо. Лицо его было бледно и сосредоточенно. Он пару раз нерешительно оглянулся на плот, словно о чём-то усиленно соображая, но так и не осмелился ничего сказать. Илинде, которая внимательно поглядывала на него, показалось, что ему стало страшно. Как Юли. Только он поостерёгся признаться в этом, опасаясь вызвать бурю насмешек: ни Макси, ни Мишель не промолчали бы, они попросту засмеяли бы его. Особенно Мишель. Как не раз бывало раньше.
– А ты закрепил-то надёжно? – странным голосом спросил Панчо товарища, засунув в карманы сжатые в кулаки руки и набрав в лёгкие побольше воздуха.
– А как же, – думая о чём-то своём, ответил тот.
– Не отвяжется? – Панчо пытался заглянуть Макси в глаза, но ему это никак не удавалось – Макси шёл, не поднимая головы и глядя себе под ноги. Макси промолчал, и Панчо вынужден был повторить свой вопрос, повысив голос и забегая наперерез, загораживая дорогу.
– Не отвяжется плот-то, спрашиваю? А коль отвяжется да уплывёт? Что делать будем?
– Сам? Не. Сам не отвяжется. Вот если только кто-нибудь поможет ему отвязаться... – задумчиво проговорил Макси, обходя Панчо по обочине, поросшей высокими папоротниками и ивняком.
– А если всё же плот уплывёт? – не отставал тот, и на лбу его выступили капельки пота, и даже нос от злости покраснел.
– Ну, это уж вряд ли! – встряла Мишель. – Никуда наш плот не денется! И завтра мы отправимся в путешествие! Вот так!
– Почему ты так уверена? А вдруг кто-нибудь набредёт на него да отвяжет? – брюзгливо покосился на неё Панчо, сплюнув себе под ноги; он выдернул с корнем пригоршню колосьев, росших по обочине стёжки, и принялся нервно мять и крошить их в дрожащих руках.
– До завтрашнего утра? – недоверчиво усмехнулась Мишель, смерив его лукавым взглядом исподтишка и словно поддразнивая. – Ну, если только Юли проберётся сюда среди ночи да срежет верёвку... ей тоже страшно до жути… Или ты. А больше некому.
– А почему я?! Я-то почему?! – вскинулся Панчо громче обычного, покраснев до корней волос и не на шутку разозлившись.
– Ну не я же сидела на плоту вместо того, чтобы стоять на нём, как все нормальные люди, – не сдержалась Мишель, и голос её звонко разнёсся под тенистым сводом деревьев, – не я же боялась прыгать на плот! Ты боялся! И это все видели!
Илинда, совсем как раньше, предупреждающе дёрнула за платье разошедшуюся подругу и шепнула ей, чтобы та не затевала ссор. Но Мишель не унималась. И не так-то просто было утихомирить её, если что-то её всерьёз задело.
– И почему ты родился мальчишкой? – с огромным возмущением воскликнула она, раздражённо отталкивая руки Илинды, пытавшейся её унять, и не глядя на неё, всё внимание сосредоточив исключительно на Панчо. – Ты ведь ужасно труслив! Мальчишкой должна была бы родиться я! А ты – девчонкой.
– Ах, вот как?! – Лицо мальчика залила яркая краска, губы его обиженно затряслись, руки беспомощно сжимались и разжимались; он не знал, куда смотреть и что ответить на такой злобный выпад.
– Да! Вот так! – безжалостно притопнула Мишель и с презрением отвернулась от него.
– Ну и плывите без меня! – громко выкрикнул Панчо.
– Этого ты и добивался! Трус! – бросила его собеседница, не поворачивая к нему головы.
Ничего не ответив на очередное оскорбление, Панчо стремительно зашагал впереди них по дорожке и выскочил в степь, облитую вечерним солнцем, дохнувшую в лицо сухим знойным жаром. Его светлая рубашка быстро замелькала далеко впереди, пузырясь в золотых лучах клонящегося к горизонту солнца.
– Я тоже заметил, что он испугался, – негромко проговорил Макси, замедляя шаги и рассеянно глядя ему вслед. – Но я не решился спросить его напрямик.
– А чего мяться? Боишься – сиди дома! – Мишель, всё ещё распалённая после боя, дышала с трудом и гневно сверкала жёлтыми своими глазами. – Бесит, когда кто-то так позорно себя ведёт! Раздражает! Вот ведь какой! Ещё и открещивается! Утверждает, что не боится! А сам от страха готов сознания лишиться при случае… Терпеть не могу лицемеров! Боишься – так и скажи: «Да, я боюсь!» Позорно, зато, по крайней мере, честно!
– И всё-таки, Мишель... стоило ли так грубо тыкать его носом в этот страх? – спросила Илинда. Откровенная грубость подруги всегда вызывала её неодобрение; бесцеремонность, с которой та рубила нелицеприятную правду, высказывая её в глаза своим друзьям, нередко попросту коробила…
– А то! – Мишель агрессивно взглянула на неё. – А вдруг ему ночью приспичило бы пробраться сюда и перерезать канат, только чтоб не ехать... Тогда ведь не пришлось бы ему позориться и признаваться, что он испугался! Сказал бы, что плот кто-то украл – и поди, докопайся! Нет плота – и ехать никуда не придётся! Ты пойми, он струсил! Он испугался! Он передумал ехать!
– Мне тоже показались подозрительными его расспросы, – сказал Макси, со вздохом хмуря брови и пытаясь высмотреть далеко впереди Панчо, который уже почти скрылся из виду. – Ночью, конечно, он бы сюда явиться не посмел. Да ещё в одиночку. Но вот завтрашним утром ещё до завтрака вполне мог бы сюда смотаться. Уж очень настойчиво он меня выспрашивал, может ли плот унести течением.
– Он, что, и в самом деле мог бы... он ведь так гордился, что строит вместе с тобой плот… неужто он смог бы теперь, когда плот готов… – Илинда с сомнением смотрела то на Мишель, то на Макси. Те не сговариваясь закивали, явив редкое для них единодушие.
– А то нет! Панчо никогда не признает, что он чего-то боится, – невесело сказал Макси. – Но втихаря сделает всё, чтобы избежать неприятного дела... и разоблачения своих страхов, кстати, тоже. А способен он на подлый поступок или нет, по-моему, вы и сами знаете. Не раз он эти поступки совершал и не раз ещё совершит.
– Но как же путешествие? – невольно приуныв, осведомилась Илинда. – Он разве не поедет с нами теперь? Он же так хвастал...
– Он этого и добивался. Мишель была жестока, но она сказала чистую правду – он явно испугался, когда мы спустили плот на воду, и не желает больше никакого путешествия. Он струсил, оказавшись на плоту. Хотел рассориться с нами, выставить нас виноватыми – и никуда не поехать. Сделать в этой ссоре виноватыми нас, понимаешь? Я вечером попробую поговорить с ним ещё раз... всё ж таки вместе плот строили... Но если он и впрямь испугался, то не станет со мной разговаривать. Чтобы не пришлось ехать.
– И всё же поговори, – попросила Илинда. – А то неудобно получается.
– Успеха не гарантирую! – Макси вздохнул и с досадой поморщился. – Вот задачку он нам подкинул... к чему было настроение всем портить…
По дороге Макси нарезал ивовых ветвей и предложил сплести циновки из них – будут прочнее и работа пойдёт быстрее, и вечером, вернувшись от деда, Кристина и Илинда, сидя на приютском крыльце, дотемна плели коврики, вплетая между прутьями пучки сухой травы – для мягкости. Мишель присоединилась к ним. Вышла и Юли. Она не плела. Просто сидела в уголке, сжавшись в комочек возле самых перил, и с видом смертельно больного человека наблюдала за ними.
Макси принёс из-за реки целую сетку овощей, картошки и зелени. Картошку они решили испечь утром в овраге за приютским садом, чай можно было заварить там же и взять с собой прямо в котелке. Овощи достаточно было просто вымыть.
К ночи все приготовления были завершены, ковриков было сплетено больше чем нужно, продукты тщательно спрятаны в чулане под лестницей, уже много лет пустовавшем и позаброшенном, оставалось только уточнить, так сказать, списки лиц, которые должны были отправиться на плоту.
Юли наотрез отказалась ехать; Панчо упорно отмалчивался, делая вид, что сильно обижен, и даже разговаривать с Макси не стал. Покружив вокруг да около, тот бросил попытки разговорить его и, плюнув, заявил, что пусть отсиживается в приюте, если ему пришла такая охота.
– Мы вам картошки с салом оставим, – бросил он напоследок, укладываясь спать, – да помидоров с огурцами. Поделите с Юли. Она тоже не едет. В чулан коробку поставим.
Панчо и на это ничего не сказал, но лицо его заметно просветлело и разгладилось, и, когда Макси отвернулся и отошёл от него, он вздохнул с тайным облегчением и утёр рукой вспотевший лоб, мысленно поздравив себя, что удалось так удачно вывернуться.

На следующее утро, сразу после завтрака, отважная четвёрка, нагрузившись сумками с продуктами, держа в руках плетёнки-сиденья, направилась через степь к берегу Флинта. Мишель в одной руке несла сетку с ещё не успевшей остыть варёной картошкой, в другой – котелок с чаем, от которого тоже поднимался пар и тянуло крепким душистым ароматом полевых трав; Илинда с Кристиной тащили объёмные коврики, для удобства возложив их на голову и придерживая обеими руками. Макси нёс сумку с овощами, где позвякивали, стукаясь друг об дружку, уложенные сверху закопчённые жестяные кружки, а также завёрнутую в газету нарезанную узкими продолговатыми ломтями и запечённую в духовке сладкую тыкву, которую специально для них поторопился приготовить старик, пока они поливали огород. Вдобавок ко всему Макси посчастливилось отсыпать полную коробочку сухофруктов в приютской столовой и раздобыть пакетик комкового сахара – всё это они прихватили с собой.
Несмотря на протесты Мишель, которая кричала до небес, Макси отложил в небольшую коробушку третью часть всех припасов и отнёс в чулан, сказав Юли, чтобы они с Панчо забрали и поделили их меж собой.
– Не идут с нами – и делиться с ними нечего! Надоело! – сквозь зубы процедила Мишель, со злостью наблюдая за действиями Макси. – Это просто... просто...
– Нет, Мишель, – решительно возразил Макси, оборвав её на полуслове и не позволив договорить. – Тебя ж потом саму совесть замучает, когда есть станем. Это их право – идти с нами или нет. И они вольны выбирать за себя сами. Наше дело – поделиться с ними всем, что есть у нас. Так будет справедливо.
– Не жадничай, Мишель, нам хватит угощений, – хихикнула Кристина.
Мишель смерила её насмешливым взглядом и с презрением хмыкнула.
– Ты-то больше не боишься? А то, может, и твою долю следует оставить? – протянула она.
– Представь себе, я больше не боюсь! – не смутилась та, нахально улыбаясь ей в лицо и принимая самый простодушный вид. – После того, как Илинда так быстро выловила тебя, когда ты тонула, я подумала, что было бы величайшей глупостью бояться путешествия по реке, когда она рядом. Если я вдруг свалюсь в воду – она и меня спасёт.
Мишель открыла было рот, чтобы что-то сказать, но вынуждена была закрыть его. Ответить ей было нечего.
Они шли по степи, благоухающей утренней прохладой. Воздух был свежим и бодрящим. Солнце ласково светило в чистых небесах, и свет его не был ни раскалённо-навязчивым, как в полдень, ни удушающее-знойным. Роса сверкала кругом, унизывая травы и только что проснувшиеся цветы, над которыми уже вовсю гудели хлопотливые пчёлы. День обещал быть тёплым и ясным. Ни одного облака не было видно в глубоком синем небе. Желтели вдали, волнуясь под ветром, спеющие хлеба; зеленели впереди, медленно приближаясь, раскидистые кроны огромных деревьев, теснившихся вдоль русла Флинта, дремотно перешёптывавшихся в вышине.
Они шли напрямик, по колено в выгоревшей степной траве. Время от времени вспархивали из-под ног маленькие серые птички, взмывая в небо; стрекотали в траве кузнечики; шуршали меж камней ящерицы.
– Вот было бы здорово уплыть далеко-далеко, к самому морю... –  мечтательно произнесла Мишель.
– Я бы тоже не отказалась, – поддержала её Илинда, поудобнее перехватывая коврики, сползшие с головы. – А что? Обустроить очаг, чтобы можно было костёр разводить, не сходя на берег, сделать шалаш из веток посреди плота...
– Скажи ещё – парус поставить! – засмеялась Кристина.
Макси вздохнул и заявил:
– Да... идея-то неплохая... и вполне осуществимая… только нас хватятся и станут искать. Весь приют на уши поставим таким поступком. Оно бы можно было рискнуть… да маму Анну жалко – хорошая она, добрая... её расстраивать не следует. Да и сердце у неё слабое. Её же сразу инфаркт стукнет, вытвори мы подобное…
Упоминание о директрисе, которую любили все без исключения, отрезвило путешественников. Илинда встревоженно посмотрела на Макси и даже шаги замедлила, растерявшаяся от внезапно пришедшей ей в голову мысли.
– А мы успеем вернуться к вечеру? Днём-то нас не хватятся. Мама Анна в отъезде и вернётся не раньше, чем через три дня, а воспитатели не особо смотрят, все ли явились к обеду и ужину. Но вот ночью... если будет обход... могут увидеть, что у нас в комнате нет сразу троих...
– Не будет у нас обхода, – возразила Мишель. – Я специально интересовалась: сегодня тётушка Марион дежурит. А значит, обхода не жди. Когда мамы Анны нет в приюте, Марион пьёт по-чёрному. И плевать ей на все обходы.
– И всё-таки, Марион непредсказуема, она вполне способна и обход совершить… причём, раза три за ночь. Если время попутает в очередной раз.
– Да, но только не в отсутствие мамы Анны! Да не трепыхайся! Я на всякий случай предупредила Юли, чтобы она наложила подушек, книжек и одеял на наши кровати, создав видимость, что кто-то там лежит... надеюсь, она не забудет.
– Не забудет, это уж точно! – хмыкнула Кристина. – Она же страшно опасается, как бы ей не пришлось отвечать за нас. По идее, она должна была бы сдать нас воспитателям... но она этого не сделала – а значит, она с нами заодно. Потому и боится, что если обман вскроется – то накажут и нас, и её заодно – как соучастницу. А потому прикроет, вне всякого сомнения.
Мишель ничего ей не ответила, промолчала. Даже не взглянула в её сторону. Она по-прежнему не жаловала Кристину Бергер и не воспринимала её всерьёз.
Какое-то время спустя они углубились в прибрежные чащи и вскоре вышли к тому месту, где находился спуск к реке. Макси издали увидел свой плот.
– Вот он, на месте, – довольно засмеялся мальчик, указывая рукой в просвет между деревьями. – И никуда он не делся!
Он бегом спустился к воде, подтянул плот вплотную к берегу и скинул на него свою ношу. Взял у Мишель картошку и котелок и водрузил их в центре, затем забросил на плот циновки. Оглянулся на своих взволнованных спутниц. Те молча столпились на берегу, наблюдая за каждым его движением.
– Ну, кто первый? – спросил мальчик, отступив чуть в сторону и сделав широкий приглашающий жест рукой; лицо его осветилось счастливой улыбкой.
Мишель выступила вперёд, торопливо оттолкнув Илинду и Кристину, чтобы те не вздумали опередить её.
– Я, я первая! – проговорила она и шагнула на плот, легонько качнувшийся под нею.
Илинда и Кристина последовали за ней. Макси осмотрелся по сторонам и произнёс:
– Вы располагайтесь, а я минут через десять приду. Я тут невдалеке приметил лодку с отличными вёслами... Нам очень пригодятся вёсла.
– Макси, – вдруг вскочила Мишель, присевшая было возле котелка и пытавшаяся подложить под него камешки, чтобы он не качался, – Макси... а сама лодка?.. Может... она нам пригодилась бы, а?
Тот нерешительно пожал плечами и, колеблясь, вымолвил:
– Признаться, я давным-давно положил на неё глаз... Да всё никак решиться не могу... Может, своему хозяину она нужнее, чем нам?
– А вдруг она принадлежит какому-нибудь старику? – подала голос молчавшая до сих пор Илинда. – А вдруг у него нету другой?
– Нет, мы возьмём только вёсла. Да и то напрокат, а после вернём, – заявил Макси и тряхнул головой, отгоняя все соблазны.
– А если и лодку взять – на время? – не отставала Мишель. – Ребята, ну мало ли что может случиться на реке... просто для страховки! Мы же не навсегда её возьмём! Привяжем её к плоту – на всякий случай. И вообще… мы совершенно не подумали о том, как возвращаться станем. Тут лодка была бы как нельзя кстати – можно обратно в лодке вернуться. А плот на буксире притащим. Против течения ведь плот не пойдёт, а значит, пришлось бы его бросить у устья... жалко ведь!
– В принципе, можно... если на время... всё равно же вёсла возвращать... можно и с лодкой позаимствовать – авось, хозяин не хватится пропажи… – Макси задумчиво почесал затылок. – Самое главное – не навсегда же! Ведь вернём завтра... а то и сегодня... Кто за то, чтобы подстраховаться?
Всем показалась стоящей внезапная идея Мишель, и они решили, что ничего особо страшного не совершат, если на время возьмут без спроса чужую вещь. Ведь им и впрямь весьма пригодилась бы лодка.
Макси стал пробираться по заросшему берегу вверх по течению, а девочки принялись хозяйничать на плоту. Разложили циновки, пространство в центре плота выложили огромными листьями лопуха, в изобилии росшего на берегу. На лопух стали выкладывать припасы. Мишель аккуратно расставила четыре гнутые кружки – эти кружки они когда-то давно по одной перетаскали из школьной столовой и припрятали в песчаной пещерке на пляжике за обрывом. Они пили из них чай, когда кипятили его на берегу. Кристина достала ножик Макси и быстро нарезала сало с толстыми мясными прослойками. Илинда неспеша чистила картошку от шкурок, складывая их на отдельный лист.
Мишель покачала головой, глядя на сало, и с подозрением произнесла:
– И где этот шиш умудрился стянуть такой шикарный кусок...
– А глянь, тыкву-то тоже стянул прямо из чьей-то духовки... – не сдержалась Кристина, указывая глазами на золотисто-коричневые ломти, сочащиеся сахаром. – Ва как много! Видно, всю тыкву упёр.
– Не удивлюсь, если вместе с печкой, – протянула Мишель, – а печку, должно быть, в шалаш на холмах перетащил. Будем зимой ходить туда греться.
Илинда ничего не сказала в ответ. Ей не улыбалось рассказывать подруге про старика за рекой. Как бы ни хотелось ей это сделать. Иначе Макси ей никогда не простит. Да ещё и Панчо с Юли за реку повадятся. Неизвестно, как отреагировал бы Митрофан на новых людей в своём доме.
– Кажется, ничего не забыли? – Кристина принялась оглядываться кругом, припоминая, всё ли взяли.
– Не беспокойся, мы сто раз всё проверили, – откликнулась Илинда.
– А сидеть-то как удобно. – вытянув ноги и свесив их в прохладную тёмную воду, улыбнулась Мишель. – Замечательные мы циновочки сплели! И как здорово придумали – вплетать в них траву целыми пучками – как на ковре сидишь!
Они увидели, как из-за поворота тихонько выскользнула лодка. Макси стоя грёб вдоль берега; нос лодки рассекал коричневатую воду, и за лодкой расходился шлейфом широкий след, чуть тронутый белой пеной.
Макси подобрался к плоту, крепко привязал к нему лодку и одним прыжком перескочил на бревенчатый настил, прихватив с собой пару вёсел.
– Кто будет грести? – весело спросил он, оставив себе одно из вёсел.
– Я, конечно, – протянула руку за другим веслом Мишель.
– Когда устанешь, мы тебя сменим, – предложила Илинда, но та лишь дёрнула плечами и пренебрежительно засмеялась.
– Где это ты видела, чтоб я – и вдруг устала? – насмешливо сказала она.
– Заранее не отказывайся! – предупредил её Макси. –Раньше вечера не вернёмся, каждому погрести достанется! Ну что, в путь?
– В путь! В путь! – закричали все и встали.
Макси достал из-за пазухи увесистую горбушку хлеба, подержал её на весу и, размахнувшись, бросил на середину реки. Хлеб с тихим всплеском скрылся в тёмной речной глубине, вынырнул, закачался на волнах, постепенно пропитываясь влагой, набухая. Четыре пары глаз неотступно следили за ним, ждали…
– Дядька Флинт, прими подношение, – негромко проговорил мальчик, в волнении уставившись на горбушку, и его тихий голос внятно разнёсся над поверхностью замершей и словно прислушивавшейся к чему-то реки. – Дарим тебя, чем бог послал. Не обессудь и не взыщи. А за дар наш и ты милостив к нам будь. Пусть путешествие наше будет лёгким да добрым.
Напитавшись водой, отяжелевшая горбушка стала распадаться на кусочки. Невидимое течение подхватило их и едва заметно понесло в сторону… Ребята вздохнули с радостным облегчением и счастливо переглянулись – река не отвергла их дара, приняла, а значит, не станет коварно чинить им препятствия, не сыграет с ними никакой злой шутки…
Макси сошёл на берег и торжественно отвязал канат, после чего вновь перепрыгнул на плот. Свернув канат, он уложил его бухтой вокруг вбитого в одно из брёвен с краю штыря.
Плот долго покачивался на мелкой ряби незаметных волн, и словно лениво раздумывал, стоит ли ему трогаться с места; наконец, когда потерявший терпение Макси уже собрался было оттолкнуться от берега жердью, плот неспешно отошёл от берега и едва ощутимо закачался на воде, тихонько подхватившей его.
Девочки стояли, сбившись в кучу посреди плота. Затаив дыхание, позабыв обо всём на свете, они с восторгом и волнением смотрели, как медленно, но неуклонно ширится полоса тёмной речной воды, отделяющая их от земли. Мишель держала в руках весло, прижимая его к груди и совершенно про него забыв. На середине реки невидимое подводное течение уверенно и властно подхватило плот и осторожно понесло его вдоль берега.
– Плывём! – радостно прошептала Мишель, и голос её хрипло вздрогнул, осёкся. –Мы на самом деле – плывём!
Илинда и Кристи долго не могли стряхнуть с себя оцепенение, и всё стояли плечо к плечу, и во все глаза смотрели вокруг.
Макси, первым придя в себя, взял своё весло и, стал грести стоя. Мишель, заметив это, встала с другой стороны и, поглядывая на него, стала повторять его движения – она во что бы то ни стало хотела научиться грести так же хорошо, как и он. Поначалу у неё не слишком получалось. Она погружала весло то слишком глубоко в воду, то, наоборот, слишком мелко, и плот двигался как-то однобоко, неровно, но постепенно она наловчилась, приноровилась, выровнялась. Макси подсказывал, как и что делать.
Плот неслышно скользил по сумрачному речному тоннелю. Раскидистые кроны деревьев, росших по берегам, переплетались высоко над головой ветвями и сучьями, образуя непроницаемый для солнечного света шатёр, и над рекой было прохладно даже в самое сильное пекло. Мошкара кружила над водой, не дожидаясь вечера – солнце не мешало гнусу плясать в воздухе, потому что оно уже несколько десятилетий не заглядывало сюда в летние месяцы. Пищали комары, и то и дело приходилось сгонять их с рук и с ног.
Выровняв плот и удостоверившись, что его незачем подгонять вёслами, что он и сам способен превосходно двигаться вперёд, Макси и Мишель подсели к остальным. Они долго молчали, наблюдая за тем, как тихо движется по течению их роскошный корабль, привыкая к нему, к воде, тихонько плескавшей за бортом, к густому полумраку, напоённому лишь скользящими пятнышками света, который был до того скуден, что не мог рассеять тени, залегшие по высоким лесистым берегам.
Плот спокойно и едва заметно шёл по самой середине реки. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь редкой перекличкой птичьих голосов в вышине, в густой листве, и ребята первое время попросту опасались прервать эту первозданную тишину, нарушить её неосторожно произнесённым словом, и молчали.
Первой заговорила Мишель. Заговорила отчего-то шёпотом, еле слышно.
– Как хотите, а у меня в горле пересохло. Кому чаю налить?
От чая не отказался никто. Они по очереди зачерпнули из котелка остывший, но всё ещё бесподобно вкусный напиток, и стали неспеша пить, продолжая осматривать окрестности, которые незаметно и величаво скользили мимо них. Они тысячи раз видели эти знакомые с раннего детства картины, только с другого ракурса, и всё же у каждого из них невольно рождалось ощущение, словно видят они их впервые.
– Может, заодно перекусим? – спросил Макси, стряхивая с себя наваждение. – Кто проголодался?
Они подсели поближе к своему столу и, не забывая поглядывать вперёд, принялись за еду. Мишель, аккуратно укладывая ломтик сала на добротный ломоть хлеба, опять стала допытываться, где ему удалось раздобыть и сало, и тыкву, и хлеб, но Макси только отмалчивался, хитро поглядывая на неё.
Наконец, он проговорил:
– Мишель, дорогая, ну ты же прекрасно знаешь, кто такой Максим Лапорт.
– И кто же? – поинтересовалась она.
– Король воров, – просто улыбнулся он.
– Достойный ответ, – помолчав, заявила Мишель. – Но, самое главное, это действительно всё объясняет. Тут уж вопросы отпадают сами собой.
Продуктов было так много, что они не уничтожили и малой их доли, как почувствовали себя совершенно сытыми. Когда все наелись, Макси заботливо накрыл листьями лопуха картошку и сало и растянулся на плоту, закинув руки за голову и глядя, как высоко над головой медленно проплывают зелёные кроны деревьев, совершенно загородившие собою небо.
– Я буду смотреть за рекой, – вызвалась Мишель.
– В этом нет смысла, Мишель! – отозвался мальчик. – Потому что я не раз ходил берегом этими местами. Вплоть до моста можно ничего не опасаться – ни подводных коряг, ни поваленных и затопленных деревьев. Дальше – не знаю, дальше будем смотреть внимательнее. А пока можно спокойно отдохнуть, не выставляя часовых и дозорных.
– И всё же! Мало ли что… лучше уж быть настороже.
– Дежурить будем по очереди, – предложила Илинда. – Я сменю тебя, Мишель, когда скажешь. А меня потом сменит Кристина. Я тоже считаю, что лучше подстраховаться. Так всё же будет надёжнее.
– В принципе, это вы здорово придумали. Можешь пока положить весло, Мишель. Ты уже полчаса прижимаешь его к себе, держишь на коленях. Положи! Оно не убежит никуда!
Мишель, которая и впрямь всё это время не могла расстаться с веслом и сама того не замечала, положила его поперёк плота и, усевшись на краю, вновь свесила ноги в воду и принялась болтать ими. Вода была прохладная, гораздо прохладнее, чем в родной Чёрной, но ведь Чёрная не пряталась от солнечного света в лесных дебрях, Чёрная ласкалась к солнышку, которое и прогревало её чуть ли ни до самого дна.
Коричневатые речные струи бесшумно обвивали её ступни, поднимались к коленям, холодили, замораживали и невольно вызывали мурашки, распространявшиеся по всему телу. Серебристые ивы росли вдоль берегов, опуская свои ветви в воду живым занавесом, густые папоротники заволакивали склоны.
Берега начинали медленно повышаться.

– И всё-таки жаль, что Панчо и Юли оказались настолько малодушны! – произнёс вдруг Макси. – Такого удовольствия себя лишили... А ведь как он радовался, когда мы плот мастерили... Больше меня старался...
– Может, и нам не нужно было без них отправляться? – неуверенно спросила Илинда. – Нехорошо получилось. Мы путешествием наслаждаемся, а они там одни сидят. Неудобно. Всё же мы – одна компания.
– Неудобно шапку на шее носить, а не на голове! – не дослушав, перебила её Мишель и презрительно насупилась, задышав чаще и нетерпимее. – А из-за чужих страхов всю жизнь за печкой просидеть, только для того, чтобы кого-то там не обидеть... глупо! Глупо даже думать так!
– Не настолько глупо, Мишель. Мне просто жалко их. Разве жалеть кого-то – это глупо?
– Глупо жалеть глупых, Илинда! Вот что глупо!
– Возможно, ты и права. Но мне всё равно становится немного не по себе, когда я вспоминаю о них.
– Ну и жуй свою жалость! Можешь без конца её пережёвывать, как корова свою жвачку на пастбище… Они тебе за неё спасибо не скажут! Не нужна им ничья жалость, пойми! Они остались не потому, что обиделись на нас. Они остались потому, что им так спокойнее. Они хотели остаться – потому и остались. Жрут сейчас картошку с салом где-нибудь в овраге или на пляжике, в полнейшей безопасности, норовя втихаря стащить друг у друга картошину-другую, и называют нас дураками… за то, что мы отважились на это путешествие. Вот и всё!
Внезапно Кристина поддержала Мишель, что обычно бывало невероятно редко.
– Да, Илли. Мишель говорит резко, но тут она права. Ни Панчо, ни Юли не нуждаются в сочувствии. И дело вовсе не в том, что они трусливы... или малодушны... дело в том, что скверный это сорт людей. Они всю жизнь будут клясться тебе в дружбе, пока ты на коне, пока им не угрожает никакая опасность, но стоит тебе предложить им что-нибудь рискованное… и они вмиг отступятся и трижды отрекутся от тебя. А уж не приведи господь всерьёз вляпаться и попросить их о помощи... они попросту испарятся. Вот и всё. Я не понимаю, как ты можешь терпеть их возле себя! – не удержавшись, обратилась она к Мишель. – Ведь ты же прекрасно видишь их сущность! Когда ты тонула, хоть один из них бросился тебя спасать? Та же Юли? Тот же Панчо? Как бы не так! Ни один не шевельнулся! Вот они, твои друзья!
Мишель покраснела и сердито надулась; она сидела на краю плота, не поворачивая головы, и с досадой смотрела на сумрачные берега, проплывавшие мимо. Непонятная злость заволокла её черты, затуманила взгляд, и она перестала замечать красоты окружающей природы.
– Они мне не друзья! – дрожащим голосом процедила она.
– А кто же? Прислужники? Шлейфоносцы? – не отставала Кристина.
– Не твоё дело! Не суй нос в чужие дела!
– И не думаю совать! Просто мой тебе совет... держись от них подальше!
Не дав ответить Мишель, в разговор вмешался Макси.
– Мишель, не сердись! – быстро произнёс он, приподнявшись на локте и устремив на неё взгляд. – Ты же сама видишь, что происходит. Кристи не церемонясь высказала своё мнение. Но она вряд ли хотела тебя уязвить. Она высказала наше общее мнение о Юли и о Панчо. Причём, это и твоё собственное мнение. Просто из гордости не хочешь этого признать. А зря. Я тоже считаю, что тебе пора завязывать. Ты почему-то решила отделиться от нас. Так нельзя! Ты делаешь всё, чтобы подальше уйти самой и их увести. Неужели ты всерьёз считаешь, что мы тебе больше не нужны? Что тебе нужны только Панчо и Юли? Неужели ты всерьёз считаешь, что они тебе нужны, а Илинда, я и Кристи – нет? С чего ты взяла, что нам так уж необходимо разделиться? Разве не были мы всегда одним целым? Что изменилось? Откуда взялся этот раскол? Ты так переменилась всего лишь за полгода... почему вы отделяетесь от нас? Разве Панчо и Юли для тебя важнее, чем мы?
Мишель гневно сжимала и разжимала кулаки. Она молча сопела и глядела за борт, не зная, что и сказать. Она прекрасно осознавала правоту и Макси, и Кристины, но ей было невмоготу это признать вслух, потому что согласись она с их словами – ей пришлось бы согласиться и с тем, что она – ненормальная, раз терпит подле себя Юли и Панчо, а остальных и знать не желает, но и возразить им ей было нечего. Ведь она действительно знала цену тем двоим, что остались в это утро в приюте. Ведь ей на самом деле хотелось порой просто пнуть их коленом под зад и прогнать от себя куда подальше. Но понимала она и то, что сделай она нечто подобное – и останется в одиночестве, потому что никогда не пойдёт на поклон к Макси, Илинде и Кристине, от которых сама же и отгородилась. А быть одной... быть без них – ей вовсе не хотелось.
– Мне просто жаль тебя, ведь в трудную минуту ты не сможешь положиться ни на Панчо, ни на Юли... – начал было снова Макси, но Мишель вскинулась и зло проговорила:
– А вот жалеть меня не следует, Макси! Жалеть меня не надо! У меня всё в полном порядке! Жалеть меня нечего!
– Мы просто хотим, чтобы вы снова были с нами – и ты, и Панчо, и Юли, – сказала вдруг молчавшая до сих пор Илинда, и в голосе её дрожало предельное отчаяние – так сильно хотелось ей убедить подругу в своей искренности, вернуть её, вернуть раз и навсегда... – Как было бы здорово, будь мы опять все вместе, как раньше!
– Я буду с тем, с кем захочу я, а не вы! – упрямо вскинула голову Мишель и обвела присутствующих злобным взглядом. – Нечего вам решать за меня! Сама вполне способна за себя решить! Ясно? Кстати, я устала! Теперь ты пороги карауль.
Мишель ушла на противоположный край плота и села там, обхватив колени руками и положив на них голову. Разговор прекратился сам собой.
Илинда расстроенно прикусила губу. Ей до безумия хотелось, чтобы Мишель вернулась в их компанию. И ей стало чуть ни до слёз обидно, что та отреагировала так резко и категорично, и так грубо оборвала её упования
– Ой, да и не очень было нужно! – вдруг громко произнесла Кристина.
– Кому не нужно, а мне так очень нужно! – укоряюще одёрнула её Илинда, всеми силами пытаясь сдержать подступившие слёзы, от которых перехватывало горло и становилось трудно дышать.
– Кристи, перестань, – негромко добавил и Макси. – Не надо. Мишель сама выберет, что для неё лучше. А ссориться на плоту я никому не позволю. Не для того вместе в путешествие отправились.
Макси достал из-за пазухи колоду старых, засаленных карт и объявил:
– А сейчас давайте сыграем. Мишель сдаёт. Кто проиграет – будет кричать ослом на всю реку. Идёт?
Он ловко перекинул колоду Мишель, крикнув:
– Лови!
Та нехотя поймала картонную пачку и, помедлив, молча вернулась на своё место.
...Плот продвигался вперёд медленно, движение было почти не ощутимым.
Берега постепенно повышались, становились всё круче, и наконец превратились в самые настоящие обрывы, нависавшие над рекой уступами на головокружительной высоте. Глинистые склоны заросли папоротником и теневыносливыми травами. Кристина увидела на середине одного из обрывов тропку, пропадавшую меж кустами, росшими по обочине и отделявшими её от края обрыва, и вспомнила, как недавно они с Илиндой пробирались по этой тропке к мосту. Вспомнила, как боялась свалиться в реку, как бешено колотилось сердце, когда она осмеливалась взглянуть сверху вниз... теперь же она смотрела снизу вверх, считая, что так всё же намного безопаснее...
Ещё с полчаса они плыли по тёмному, извилистому каньону.
Вскоре деревья по берегам стали редеть, и наконец неожиданно расступились совсем.
Путешественники, привыкшие к полумраку, вынуждены были зажмуриться – настолько ярким, настолько ослепительным показалось солнце, ударившее прямо в глаза, и так засверкала вода под его щедрыми, горячими лучами.
– Смотрите, вон и висячий мост! – Макси вскочил, указав рукой вперёд. Все посмотрели в ту сторону. И впрямь, над рекой изогнулась белая дощатая дуга, протянувшись с одного уступа на другой.
Ребятам непривычно было смотреть на него снизу, и они принялись наблюдать за тем, как медленно мост приближается, надвигается на них. Плот неслышно скользил по течению.
– Илли, а помнишь, мы бегали по этому мосту, когда были помладше? – вдруг шёпотом спросила Мишель, позабыв недавние разногласия, едва не приведшие к ссоре, и зачарованно наблюдая, как медленно надвигается на них старый мост. Илинда так же тихо ответила, кивнув головой:
– Помню.
– Я и сейчас иногда прихожу сюда. Побегать.
– Я тоже.
Проплывая под мостом, они подняли вверх головы и словно впервые заметили, насколько обветшали старые канаты, растрескались доски, проржавели столбы на берегу и как осыпалась подрытая весенними талыми водами глинистая почва под ними, оставив их висеть почти на воздухе.
– Бегайте по нему и дальше, – глядя на огромные щели, зияющие в дощатом настиле, с презрением бросила Кристина, громко фыркнув и гневно отвернувшись в сторону.
Мишель и Илинда промолчали, ничего не ответив ей. Макси тоже ничего не сказал. Он и сам частенько сюда приходил. И как и те двое, тщательно скрывал от остальных свои походы сюда. Чтобы никто не волновался за него.
Когда мост остался далеко позади, Макси встал с краю и стал время от времени подгребать веслом. Дальше русло реки было не знакомо ни ему, ни девочкам, и нужно было внимательно смотреть по сторонам, чтобы не наскочить на какую-нибудь подводную корягу и не попасть в водоворот, доведись им встретить таковой на пути. Берега по-прежнему были высоки и обрывисты, и лишь местами их прорезали крутые тропинки, которыми можно было спуститься к воде. Иногда по берегу можно было увидеть полусгнившие заброшенные мостки, положенные на осклизлые, покрытые пузырящимся ядовито-зелёным налётом сваи, врытые в речное дно. Длинные пряди водорослей змеились в тёмной глубине, тина и ряска заволакивали прибрежные воды. Всё чаще стали попадаться вдоль берега довольно большие заводи, окружённые высоченными ивами, заросшие камышом и рогозом. Их стоячая вода была покрыта кувшинками и другими водяными растениями. Деревья густо росли по берегам и вновь смыкали наверху свои ветви, и вода в реке снова стала тёмной и прохладной.
Плыли долго. Гребли по очереди. Ели и отдыхали тоже по очереди, всё время оставляя на посту одного из четверых.
Не обошлось и без происшествий. В одной из заводей, мимо которой они проплывали, вдруг раздался оглушающе громкий хлопок, и все увидели, как огромный хвост поднялся из воды и шлёпнул по тёмной поверхности, разбивая её, как стекло, на тысячу брызг, долетевших до середины реки и обдавших путешественников с головы до ног.
– Держитесь крепче! – скомандовал Макси, и все вцепились в брёвна плота, заметив, что прямо на них идёт огромная волна, поднятая гигантской рыбиной. Плот покачнуло, сильно накренило и затрясло, захлёстывая студёной водой. Когда волна стихла, Макси торопливо поднялся на ноги, взял в руки весло и принялся грести, чтобы побыстрее миновать опасное место. Мишель, стремительно подобрав ноги из воды и поклявшись, что больше в жизни их туда не опустит, раз в ней водятся такие чудовища, стала ему помогать, и общими усилиями они увели плот дальше, вниз по реке.
– Кто это был? – спросила бледная, как полотно, Кристина, беспокойно оглядываясь назад.
– Акула, – мрачно пошутила Мишель, сама напуганная ничуть не меньше, но старавшаяся и виду не подать, что испугалась.
– Сом. Скорее всего, это был сом, – подумав, шёпотом сказал Макси, с неистовым восторгом блестя огромными чёрными глазами и сияя счастливой улыбкой. – Я слышал, когда-то давно, Силантий рассказывал, что в водах Флинта обитает огромный сом, и что местные рыбаки не раз пытались поймать его. Но он рвал сети, не попадался ни в одну ловушку... и мало кто его видел. А мы... мы видели!
Лицо его горело волнением.
– Мы видели только хвост, – дрожащим голосом возразила Кристина.
– Зато какой! – прошептала, поёжившись и зябко передёрнув плечами, Илинда.
– Будь здесь Юли, мы бы его поймали, – вздохнула Кристина и вдруг начала смеяться, как полоумная.
– Это каким же образом? На живца, что ли? – лукаво усмехнулся Макси. – Предлагаешь привязать её за ногу верёвкой и забросить в омут?
– Нет! Она бы так завизжала, что оглушила бы его и он сам бы всплыл кверху брюхом! Причём, уже дохлый. От её визга уши закладывает...
Все невольно засмеялись вслед за ней. И против воли порадовались, что и Юли, и Панчо отказались ехать с ними. Чего доброго, они могли бы устроить переполох и опрокинули бы плот ненароком.
– А обратно мы той же дорогой поедем? – вдруг спросила Кристина и перестала смеяться, с тревогой переводя взгляд своих беспокойных зелёных глаз с одного на другого.
Макси кивнул, подтверждая её догадку и улыбаясь.
– Именно, – довольно ответствовал он. – А тебя что-то смущает?
– Да я... да я лучше берегом обойду! – сердито огрызнулась Кристина. – Мало пользы будет, если он сожрёт одного из нас на ужин, а другого на завтрак припрячет.
– Мало пользы – кому?
– Всем нам!
– Ну, ему-то польза будет несомненная.
– Плевать я хотела на его пользу! Я жить хочу!
– Ну хорошо, – смирился Макси. – Если он высунет из воды голову и спросит, кого первого сожрать, я прыгну ему в пасть. Ты успеешь спастись за то время, пока он будет пережёвывать мои кости. Согласна?
Кристина угрюмо нахмурилась и отвернулась, заметив, что все готовы засмеяться.
– А всё же… а если по-другому как? – подумав немного, спросила она.
– Можно, – пожал плечами Макси. – Можно бросить плот и чужую лодку и вернуться посуху, пешком.
– Но куда это годится! – встряла Мишель. – Бросить плот! И лодку, которую мы взяли без спроса, напрокат, которую должны вернуть! Ребята строили-строили, такой замечательный плот отстроили – и вдруг бросить! И чего ради? Ну, поиграла рыба, ну, плеснула хвостом! Ничего страшного не случилось! И не случится! Плот бросать нельзя! Он нам ещё не раз пригодится!
Илинда высказалась в поддержку Мишель. Она тоже воспротивилась предложению бросить плот и лодку. И Кристина вынуждена была смириться с мнением большинства, хотя ей очень не хотелось плыть обратно той же дорогой, которая таит неведомые опасности.
К устью они подплыли после полудня, когда раскалённое солнце начало клониться к линии горизонта.
Берега постепенно понижались, становились ровнее и ниже, деревья отстояли друг от друга всё дальше, и вот наконец река ласково, как на ладонях, вынесла их плот и выплеснула его на руки матери-Чёрной.
Коричневые воды Флинта были на полмили видны в светлых водах Чёрной, далее вода смешивалась и становилась однородной.
Причалив к берегу и поднявшись на взгорок, четверо подростков долго стояли и молча смотрели, как широко и привольно разлились обе реки, сливаясь в один поток, сверкающий золотым и красным в лучах закатного солнца. Редкие деревья местами затеняли невысокие берега, свежий и тёплый ветер весело скакал и кружил над степью, по которой катила свои воды Чёрная. Степь раскинулась до самого горизонта. Степь расстилалась всюду, куда хватало глаз.
Ребята развели костёр, вскипятили свежий чай и поужинали остатками провианта, перетащив с плота свои припасы. Ужин получился роскошным и наверняка был вкуснее и сытнее того, что напрасно ожидал их сегодня в приютской столовой.
– Я сказал Панчо, чтобы они с Юли за обедом и за ужином забрали наши порции себе. Чтобы по оставшимся на раздаче тарелкам не стали доискиваться, кто не пришёл в столовую. И нам хорошо, и им – польза.
– Они теперь лопнут, сожрав по три тарелки лапши и по три куска хлеба – вместо одного! – не удержавшись, съязвила Кристина, отдирая с кусочка тыквы засахаренную кожуру и сокрушённо вздыхая. – Да ещё и мы им оставили... лопнут, как есть лопнут!
– Ладно, Кристи, не язви, – добродушно усмехнулся Макси, наливая ей горячего чая.
– Как здесь красиво, – Илинда смотрела на ласточек, пролетающих в вечернем воздухе, на искрящуюся разноцветными бликами воду, плескавшую под берегом, на алеющее небо на западе, подёрнутое лёгкой сеткой жемчужных облаков. – Только степи, и вода, и небо... и никакого жилья кругом!
– Да, вольно здесь дышится, – задумчиво добавила Мишель, потирая и расчёсывая искусанную комарами и вздувшуюся шишками руку. – И никаких тебе комаров почему-то... Совсем недавно ещё отбоя от них не было, а сейчас пропали куда-то.
– Их ветром сносит, – пояснил Макси. – Потому и не кусают на открытых пространствах.
Они с полчаса посидели, наблюдая, как садится солнце, и когда оно зашло за линию горизонта, оставив западный край неба полыхать жарким закатным пламенем, тронулись в обратный путь.
Возвращаться было решено в лодке, к которой накрепко прикрутили канатом плот.
Разместившись на дощатых рассохшихся сиденьях со всеми возможными удобствами, ребята взяли вёсла, вывели лодку обратно в воды Флинта и принялись по очереди грести, по-прежнему стараясь держаться середины реки. В дебрях Флинта стало уже темно, но Макси уверенно правил лодкой. Стоило ему раз пройти неведомой дорогой, и он уже не забывал её и мог пройти по ней снова и снова, ни разу не ошибившись. Да и чутьё у него было развито отлично.
Когда проплывали мимо Сомовой заводи, как окрестили её ребята, Кристина вдруг во всё горло затянула какую-то разудалую песню, вскочив в лодке, качнувшейся от её резкого движения, и размахивая руками. Макси шикнул, заявив, что лучше помолчать, а то у рыб слух хороший и как бы сом вновь не вздумал порезвиться. На что Кристина с бесшабашной удалью заявила, что если ему не понравится песня, она споёт другую, и запела ещё громче. Внезапно Мишель и Илинда подтянули ей. Макси не оставалось ничего другого, как подпевать. Песни перемежались громким хохотом. Все развеселились и готовы были смеяться над каждым пустяком.
Сом так и не появился, не потревожил их больше.
Грести против течения было тяжеловато. Руки с непривычки уставали, на ладонях стали вздуваться волдыри. Приходилось часто сменять друг друга. Комары тучами вились вокруг лодки, и пели едва ли не громче ребят. Но ни ночная тьма, ни докучливые насекомые, которыми кишел вечерний воздух, ни ноющая боль в мышцах не могли испортить блестящее расположение духа, охватившее всех четверых. Каждый из них остался весьма доволен путешествием. И жалели только о том, что оно подходило к концу.
Далеко за полночь лодка тихонько причалила, ткнувшись носом в землю и прошуршав по ней краем днища, в знакомый берег с вывернутым пнём у самой воды. Макси накрепко привязал плот канатом, отвязал лодку и, высадив девочек, решил сразу отогнать лодку на то место, где и взял её. Илинда собрала посуду, сложила её в котелок, циновки решено было оставить на плоту. Дождавшись Макси, они прошли по тёмной тропинке и выбрались в степь. Месяц ярко светил в ночном небе, россыпи звёзд мерцали над головой, призрачный голубоватый свет струился с высоты, освещая и травы, и деревья, и тропинку, убегавшую напрямик к посёлку, который давным-давно уже спал и видел, должно быть, десятый сон.
Спрятав котелок и кружки в саду, ребята через окно осторожно пробрались в притихший приют и потихоньку разбрелись по своим комнатам. В приюте всё было тихо и спокойно, ни следа переполоха – по всей видимости, отсутствие четырёх воспитанников так и не было обнаружено.
Успокоившись на сей счёт, они быстро расстелили свои кровати, разобрав кучу книг, одеял и подушек, имитирующие спящих людей, и стали потихоньку укладываться спать.

Август был самым щедрым изо всех летних месяцев. В чужих садах и на брошенных дачах дружно поспевали яблоки, груши и виноград, в огородах было полно огурцов и помидоров, перцев, баклажанов и кабачков, бахчи изобиловали арбузами и дынями, а картофельные поля, охраняемые лишь стариком-сторожем, так и притягивали разбойника Макси и его подручных, и вечерами ребята угощались печёной молодой картошкой и всеми овощами и фруктами, которые можно было без труда достать при определённой ловкости и смекалке.
Рыба, которая частенько попадалась в садки, и грибы, которые можно было насадить на палку и поджарить на огне или сварить из них в котелке суп, являлись прекрасным дополнением к скудным приютским обедам, без которых летом ребята вполне могли бы запросто обойтись, довольствуясь подножным кормом.
В свои комнаты в приюте они возвращались только вечером, а утром, после завтрака, приют пустел – воспитанников словно ветром сдувало оттуда. Несмотря на строгий распорядок дня, несмотря на правила поведения, которые длинным списком висели на двери каждой комнаты в приюте и которые давным-давно никем не соблюдались, ребята целыми днями пропадали вне приютских стен. Никто не запрещал им бродить, где им угодно, никто не контролировал их. Воспитатели, в обязанности которых входило смотреть за детьми, рады были отпустить их неведомо куда и занимались своими делами и заботами, на воспитанников обращая внимание лишь постольку поскольку. Тем более, что за долгие годы не случилось ничего непредвиденного: никто не заблудился в лесу, никто не утонул в реке, никто не отравился ядовитыми ягодами или несъедобными грибами, а заранее беспокоиться о возможных случайностях было не в обычаях Кентайского приюта, живущего по принципу: пока гром не грянет, никто не перекрестится.
Такой расклад полностью устраивал и воспитанников, так как при таком раскладе они получали полную свободу действий.
Вздорный, неуравновешенный нрав Мишель довольно-таки часто являлся причиной размолвок в компании, которая всё ещё худо-бедно держалась вместе, но если не считать этих ставших уже привычными мелких ссор, жизнь казалась им просто замечательной.
Последнюю неделю августа Макси каждый год неизменно проводил в доме своего дядюшки, в Эрнсе, куда его милостиво приглашали погостить.
И всякий раз, возвращаясь в Кентау, он привозил своим друзьям какие-нибудь безделушки в подарок.
Вот и в этот раз он вернулся не с пустыми руками. Панчо получил перочинный ножик с несколькими откидными лезвиями, которые не нужно было точить, Мишель – расчёску с перламутровой инкрустацией на ручке и пару черепаховых гребешков, Юли – шариковую ручку на цепочке (ручки в приюте были редкостью и в школе дети обычно писали чернилами), Кристина – малахитовую шкатулку, а Илинда – маленькую бронзовую статуэтку, умещавшуюся на ладошке и изображавшую ангела.
– А это – нам всем! – торжественно произнёс мальчик, помедлил минуту, чтобы ребята успели осознать всю важность момента, и выхватил из своего дорожного рюкзака новенький фотоаппарат, несколько плёнок, какие-то ванночки, пакетики с порошками и всё прочее, необходимое для проявки плёнки и печати снимков.
– Это мне подарил дядюшка, – счастливо улыбался Макси. – Я всю жизнь мечтал о фотокамере... а в этот раз решил во что бы то ни стало её добиться... и добился! Всеми правдами и неправдами уговорил старика раскошелиться... – помолчав, он немного смутился и уже потише добавил: – Правда, мне пришлось пригрозить ему, что откажи он мне – и я спалю приют... подожгу однажды ночью... Я, конечно, никогда бы так не поступил, но угроза сработала как нельзя лучше! Он купил мне камеру, только чтоб я вёл себя по крайней мере сносно! Он ужасно боится, что я набезобразничаю и меня вышвырнут вон из приюта, ведь тогда ему придётся забрать меня обратно, чего ему жутко не хотелось бы. Да и я не желал бы такого поворота событий... хотя он считает как раз наоборот, вот я его страхами и воспользовался. Грешно, конечно, лгать... но иначе из него ничего не выбьешь... не обеднеет, в конце концов.
Забыв даже поблагодарить за полученные подарки, ребята окружили своего товарища и принялись наперебой расспрашивать его об устройстве фотоаппарата, о фотографиях, с восторгом рассматривали камеру, благоговейно и осторожно передавая её из рук в руки. Макси радовался вдвойне, наблюдая искреннее восхищение в их глазах. Ему было приятно, что друзья в полной мере разделяют его чувства.
Возвращение Макси в приют для них само по себе являлось праздником, но в этот раз он превзошёл самого себя, привезя чудо из чудес, которого отродясь не видели приютские серые стены.
Макси показал фотографии, которые привёз из города.
– Это я снимал! – с гордостью объявил он, комментируя каждый снимок. – Вот мой дядя. Этоя – мои двоюродные братья и сёстры. А вот – мой родной братишка, ему сейчас пять с половиной. Когда погибли наши родители, дядя взял нас обоих; от меня, правда, вскоре избавился... ну да я сам виноват. А Том – умничка, совсем на меня не похож, дядька любит его, как родного. Я рад за братишку… правда, рад. Я нисколько ему не завидую. А это – особняк, в котором они живут.
Снимки, получившиеся как нельзя лучше, вызвали всеобщий интерес и переходили из рук в руки, бережно передаваемые по кругу. Изображение дома, в котором когда-то довелось жить Макси, заставило их изумлённо присвистнуть.
– Настоящий дворец! – прошептала Кристина.
– Неужели такая роскошь бывает на самом деле? – встрял Панчо.
– А ты не обманываешь? Это на самом деле его дом? – не поверила Мишель. – С тебя станется сфотографировать настоящий дворец и выдавать его за свой собственный, уверяя, что он у тебя есть на самом деле!
– Я обманываю? – возмутился Макси, с обидой выхватывая у неё фотографии. – Очень нужно! Да ты только взгляни, как одеты дядя и его детки, и сразу поймёшь, что они могут жить в доме ещё почище этого!
– Ну и дурак, что его не слушался! – заявил Панчо, презрительно скривив пухлые губы. – Я на твоём месте нипочём бы не вернулся в нашу нищету. И вместо фотоаппарата надо было просить, чтобы он оставил тебя дома, а не отсылал обратно. И пригрозить можно было. А ты радуешься – камеру выпросил... говорю же, как есть дурак! Я бы нипочём оттуда не ушёл. Хоть денёк пожить бы в таких хоромах!
– А мне и здесь неплохо! – Глаза Макси сузились и опасно блеснули, он резко выхватил из рук Панчо снимки и бережно сложил их в толстый конверт. – Тебе, конечно, не понять... но здесь мне в тысячу раз лучше, чем там! А знаешь почему? Да потому, что в Кентау я свободен, как ветер в поле! И могу делать, что только мне угодно! И не следить за каждым своим словом, и не трястись над каждым своим шагом! К чёртовой бабушке все клетки, пусть и золотые!
– Я же говорю – дурак! – флегматично хмыкнул Панчо, сунув руки в карманы и принимаясь насвистывать.
– Дурак в реке сидит, иди, наклонись к речной воде и посмотри, и он тебе улыбнётся и рукой помашет, если ты ему помашешь! – не сдержалась Илинда, вставая рядом с Макси. – Каждый волен жить так, как считает нужным, и лично я целиком и полностью согласна с Макси. К тому же, я вовсе не хотела бы, чтобы он уехал в Эрнс насовсем и бросил нас. Лично я по нему скучала бы! – с вызовом добавила она.
– И я скучала бы! – вздохнула Кристина и лукаво скосила глаза на Мишель. – Да и не только я, полагаю...
Панчо побагровел и метнул на неё рассерженный взгляд; Макси расцвёл от слов Илинды и Кристи, и его реакция не укрылась от Мишель. Она вмиг вся подобралась. Светлые глаза её сузились, потемнели, губы плотно сжались.
Она неторопливо поднялась с большого валуна у ворот, на котором сидела, и гордо выпрямилась.
– Да, Макси, – процедила она сквозь плотно стиснутые зубы, окинув его странным взглядом. – Нам было бы безумно скучно – без тебя. Нам всем. И мне – тоже. Мне – в первую очередь... Юли!
Кликнув подругу, Мишель вздёрнула свою кудрявую голову, распрямила плечи и не спеша направилась к зданию приюта. Юли поплелась следом, виновато оглядываясь на оставшуюся у ворот компанию и прижимая к себе ручку и пакетик с гребешками Мишель.
Панчо, пожав плечами, стушевался и пробормотал:
– Да ладно, не обижайся, Макси! Я не нарочно.
Тот отмахнулся и ничего не ответил.
– И на Мишель не злись. Такой уж у неё характер.
– Пустяки. Я уже давно привык к вашим выходкам. К вечеру с неё сойдёт.
Лицо Макси вновь просияло, когда он бросил взгляд на камеру, которую держал в руках.
– А мы пока испробуем эту штуку!
Макси истратил половину плёнки, снимая своих друзей на фоне приюта, садовых зарослей и тополей у ограды, вместе и поодиночке.
Кристи не успокоилась, пока Макси не научил её фотографировать. Она долго смотрела в объектив, придирчиво выбирая наилучший ракурс, и наконец щёлкнула Макси, Илинду и Панчо на приютском крыльце; и только тогда, счастливая и гордая, отдала ему камеру.
– Я каждому из вас отпечатаю по фотографии! – пообещал Макси, и вдруг весело захохотал: – Ох, чувствую, теперь я разорю дядьку на плёнках и бумаге! Ему придётся снабжать меня всем необходимым... чтобы я вновь не надумал поджечь приют!
И все дружно рассмеялись вслед за ним.

Вечером вся шестёрка собралась в небольшом овраге за приютом – там, куда они приносили арбузы и дыни, которые были слишком огромны и тяжелы, чтобы тащить их к привычному пляжику на реке.
Макси угощал всех привезёнными из Эрнса апельсинами и шоколадом.
Мишель, хоть и дулась втихаря, но всё же вела себя спокойно. Она и сама понимала, что особых причин для обид у неё не имеется, но всё ж таки болтать как ни в чём ни бывало ей было трудно, и она большей частью отмалчивалась.
Юли сидела тихая, как мышка, и отправляла в рот конфету за конфетой. Кристи хвалилась своим умением обращаться с фотоаппаратом, Панчо беззлобно вышучивал её, Илинда смеялась.
Макси не расставался со своей бесценной камерой. Было сделано ещё несколько общих снимков, в том же овраге, и решено было назавтра отправиться к реке и на холмы, чтобы сфотографироваться и там – если будет хорошая погода.
Макси рассказывал о днях, проведённых в городе, ребята ему – о событиях, произошедших в приюте за время его недолгого отсутствия. Расходиться никому не хотелось, и они засиделись дотемна, несмотря на свежий ветер, которым потянуло с реки, и прохладу – вечера уже стали по-осеннему холодны, а тонкая летняя одежда почти не защищала своих владельцев от холода.
И лишь когда на тёмно-синем небе ярко замерцали звёзды, ребята нехотя поднялись с жухлой травы, на которой сидели, выбрались в степь и побрели обратно в приют, где в окнах уже стали зажигаться огни.
Следующий день был воскресеньем. Это был последний день летних каникул.
С понедельника начинался новый учебный год.

Перед сном Илинда достала из тумбочки небольшую картонную коробку, в которой хранила свои немногочисленные сокровища: смятую белую с золотом пачку из-под дорогих сигарет с надписью "Вендетта", выброшенную когда-то Ламским и подобранную ею на берегу; пожелтевший от времени обрывок бумаги, на котором он записал ей номера телефонов, по которым просил её позвонить, чтобы узнать о состоянии его отца; медно-рыжий локон, скреплённый кусочком фольги – когда-то давно Мишель подарила его ей на память; бусы из боярышника и колечко, которое Илинда когда-то сплела из степных трав; открытка – в прошлом году, чтобы поздравить её с днём рождения, друзья сами её нарисовали; белый носовой платок, на котором Мишель вышила ромашки и колокольчики – тоже подарок на день рождения; красивый синий камешек на цепочке, блокнот и крохотная шкатулочка, подбитая алым бархатом, откроешь крышку – и сама собой раздаётся чудесная музыка, – всё это были вещицы, привезённые Макси в прошедшие годы из Эрнса.
Теперь к ним добавилась статуэтка.
Илинда взяла её в руки. Хрупкая тоненькая девушка в длинном одеянии сложила руки на груди словно для молитвы. Длинные пряди искусно отлитых волос волнами ниспадали на её плечи, закрывали спину и спускались ниже колен. Чуть приподнятое вверх, к небу, лицо ангела было невыразимо печальным, но в каждой его чёрточке сквозил неземной покой. Два крыла, распростёртые за спиной, поблёскивали в свете лампы совсем как золотые.
Подержав статуэтку в руках, Илинда тихонько улыбнулась сама себе, решила, что лучше не прятать в коробку такую красоту – и поставила фигурку на тумбочку в изголовье своей кровати.
Макси умеет выбирать подарки. По крайней мере, для неё, Илинды. Он прекрасно знает, что понравится ей, а что она приняла бы без особого удовольствия, только затем, чтобы не обидеть дарителя, смолчав о том, что подарок не представляет для неё никакой ценности.
На то он и Макси.
Илинда по привычке нашла за воротом платья маленький серебряный крестик и сжала его, устремив потемневший взгляд за окно. Она ни разу не снимала его с шеи... Мишель всё пыталась дознаться, где она раздобыла такую дорогую вещь, но Илинда на все её расспросы твердила одно – нашла в степи.
«Когда-нибудь я обязательно увижу Дмитрия Ламского. Я буду искать и найду. Мне важно знать, и знать наверняка, что у него всё хорошо, только тогда я и сама смогу спокойно жить. А кроме того... мне обязательно нужно будет что-нибудь подарить ему взамен цепочки. Неудобно принимать подарки просто так. – уже засыпая, подумала она. – Когда-нибудь придёт моё время. Когда-нибудь мне представится возможность отблагодарить их всех. Приятно, конечно, получать подарки... но гораздо приятнее их дарить. Я вырасту и буду работать, и тогда я смогу дарить самым близким для меня людям такие же милые безделушки... А самые близкие мне люди – это, без сомнения, Макси... Кристина, Ламский... хоть я и не знаю теперь, где он и что с ним случилось... И, что бы там ни было, конечно, Мишель. Которая, быть может, для меня дороже их всех, вместе взятых...»

– Посмотрите, что мы нашли! – воскликнула Кристина, врываясь в комнату, словно вихрь, и размахивая над головой старой, растрёпанной книжкой, из которой выпало несколько пожелтевших страниц и разлетелось по дощатому полу. Зелёные глаза девочки взволнованно сверкали, светлые волосы выбились из хвостиков, завязанных чёрными ленточками, и падали на разрумянившиеся щёки.
Следом за Кристиной в комнату вошла Илинда.
После уроков она решила пойти в библиотеку, и Кристи от нечего делать увязалась за ней. Пока Илинда выбирала себе книги, Кристи, не любившая чтение, вытянула с одной из нижних полок запылённый том и уже собиралась было съязвить, что все любители портить себе глаза над печатными страницами ещё и обожают пыль глотать, как в глаза ей бросилось название, и несказанные слова замерли у неё на губах, а глаза загорелись по-новому. Книжка называлась «Гадание по руке» и сулила открыть завесу будущего перед каждым, кто этого пожелает.
Забыв обо всём на свете, Кристина принялась тормошить Илинду, но та с досадой отмахнулась и заявила, что не верит ни в какие предсказания и ей не советует. Не находя поддержки в лице лучшей подруги, Кристи попыталась забыть о своей неприязни к двум другим соседкам по комнате и, еле дождавшись Илинду, с нетерпением побежала наверх.
Мишель скучала, сидя на подоконнике и наблюдая за тем, как медленно ползут по серому небу хмурые облака, за которыми уже дня три не было видно солнца; Юли сидела за столом, делая домашнее задание по математике.
Приход Кристины вызвал разноречивую реакцию. Юли оторвалась от своего занятия и в недоумении воззрилась на неё. Мишель скептически улыбнулась, увидев в руках соседки всего лишь книгу.
– Ты принялась за чтение? – деланно поразилась она. – Это что-то неслыханное! Что же интересного могла вычитать Кристина Бергер?
Но когда Кристи вкратце рассказала о содержании книги, которую успела бегло полистать, Мишель проворно соскочила с подоконника и заинтересованно посмотрела на растрёпанный том.
Девочки устроились поближе к свету, на кровати Кристины, и принялись изучать книжку.
Юли нерешительно вернулась к урокам. Однако сосредоточиться на математической задачке ей никак не удавалось, и она стала всё чаще и чаще поглядывать в сторону Мишель и Кристи, раздумывая, не присоединиться ли и ей к ним.
Илинда присела на подоконник, на котором раньше сидела Мишель, и уткнулась в приключенческий роман, раздобытый ею в библиотеке. До неё доносилось взволнованное бормотание Мишель и Кристины, забывших о своей взаимной неприязни и сидевших голова к голове.
Вдруг Кристи отшвырнула книжку в угол и вскочила, в ярости топнув ногой. Лицо её пошло красными пятнами, голос дрожал, когда она наконец заговорила:
– Это мерзкая книжка! Её следовало бы сжечь! Она всё врёт!
Илинда оторвалась от чтения и удивлённо взглянула на Кристину. Притихшая Мишель сидела не шевелясь и выглядела не то растерянной, не то напуганной. Она украдкой взглянула на свою раскрытую ладонь и спрятала её в складки коричневого форменного платья.
Кристи подбежала к Илинде, сунула ей под нос свою ладонь и стала быстро водить по ней пальцем.
– Вот, взгляни: это – линия жизни. У меня она короткая и резко обрывается – а по книжке выходит, что из-за этого я рано умру! – с возмущением заявила она, и в её испуганном голосе дрожали неподдельные слёзы.
Илинда протянула было руку, чтобы успокоить её, но Кристи вдруг крепко схватила эту руку, перевернула её ладонью вверх и принялась сосредоточенно изучать. Понемногу на её лице отразилось недоумение и недоверие.
– Хм, моя дорогая, а тебе тоже грозит ранняя смерть! Вот незадача! – наконец изрекла она. – Юли, подь сюды!
Та мигом вскочила со стула, загородилась им, как щитом, и спрятала руки за спину.
До них вдруг донёсся смех Мишель. Обернувшись, они увидели, что она разглядывает свою линию жизни. Она уже пришла в себя от первоначального испуга.
– И мне... и мне тоже светит такая судьба! – весело смеялась она. – Не может быть, чтобы всех нас ждало одно и то же! Если только крыша приюта однажды не рухнет нам на головы и не погребёт под обломками всех сразу! Юли, твоя очередь!
Кристи и Мишель атаковали перепуганную Юли, та прижимала к себе руки, сжимаясь в комок, и умоляюще твердила:
– Нет... нет, не надо... я боюсь!
Но её никто и слушать не стал.
– Смотри, смотри! – хохотала Мишель, с трудом разжимая кулаки подруги. – Она сейчас откусит себе руки и проглотит, только б мы не смогли добраться до её линии жизни...
Кристи усердно помогала ей. С превеликим трудом им удалось разжать одну из рук обезумевшей от страха Юли и мельком взглянуть на её ладонь. Линии на ладони Юли оказались тонкими, нечёткими и запутанными, и по ним невозможно было что-либо понять.
– А-а, да что там рассматривать! И ты тоже умрёшь! – веселилась Мишель, наконец-то отпустив её; она хохотала до слёз, чем весьма перепугала впечатлительную Юли, начавшую всхлипывать от обиды и страха. – Хотя по твоей ладони и не определишь, когда.
– Я же говорю, что всё это ерунда, – пожала плечами Илинда.
– Мы в этом уже убедились! – в один голос ответили Мишель и Кристина, и вновь принялись хохотать над своей доверчивостью.
...А когда за ужином в столовой Кристи заставила и Макси протянуть ей на изучение свою ладонь, когда она и у него разглядела резко обрывающуюся линию жизни, то чуть не подавилась от смеха, окончательно разуверившись в предсказаниях любого рода.
И Кристи, и Мишель хохотали до слёз, как помешанные, а Макси, которому никто не удосужился объяснить, в чём дело, растерянно смотрел на них, держа перед собой вытянутую руку и абсолютно ничего не понимая. Он перевёл взгляд на сидевшую рядом Илинду. Та спокойно улыбалась.
– Не обращай внимания, Макси! – шепнула она. – Девчонки сегодня слегка двинулись. Видишь, они даже помирились, сами того не заметив!
И они засмеялись со всеми вместе. Смех – вещь заразительная. Особенно смех без видимой причины.

Тёплым сентябрьским вечером ребята сидели на широких деревянных ступенях заднего крыльца и наблюдали за тем, как постепенно темнеет голубое небо, как всё отчётливее проступает на нём бледное пятнышко взошедшей над кронами садовых деревьев луны.
Мелкие чёрные мушки с огромными прозрачными крыльями налипали на обнажённые руки, предчувствуя наступающие холода и словно стараясь набраться тепла на зиму, тихонько щекотали кожу, и приходилось то и дело сдувать их, потому что жалко было давить; стоило только выйти на улицу – и они десятками садились на руки, на лицо... Россыпи красных букашек всех возрастов и размеров, облеплявшие каждую выбоинку валуна за перилами, весь день прогревавшиеся на нежарком осеннем солнышке, с заходом солнца исчезли, попрятались, чтобы назавтра, если будет тепло и солнечно, вновь выползти греться.
– Если б я был таким богатым, как мой дядя, – мечтательно произнёс Макси, подперев щёки кулаками и глядя на увитую диким хмелем разваливающуюся ограду высившегося впереди сада, – я бы в первую очередь привёл здесь всё в порядок. Ведь нам здесь, в принципе, неплохо живётся, только условий как таковых нет. Я бы нанял людей, чтобы отремонтировать само здание. В окна и щели зимой не дули бы сквозняки, и не протекала бы по осени крыша. Я бы не пожалел денег, чтобы отделать и классы, и жилые комнаты… и в них стало бы уютно и комфортно. В школе имелось бы всё необходимое для занятий: карты, учебники, которых у нас вечно не хватает и зачастую приходится делить одну книгу на троих-четверых учеников, тетради... я купил бы по глобусу в каждый класс – ведь многие даже не знают, что это такое, и не видели его ни разу в жизни. Но самое главное... я собрал бы все чернильницы и перья и выбросил бы их на свалку, заменив на вполне современные шариковые ручки, которыми и писать удобно, и страницы не испачкаешь. В комнатах неплохо было бы оклеить стены обоями вместо газет, пусть даже самыми дешёвыми, лишь бы красивыми, настлать ковры возле кроватей, чтобы просыпаясь, опускать ноги не на ледяные доски пола, а на мягкий тёплый ворс... Можно повесить картины на стенах и заменить эти дурацкие лампочки в чёрных патронах, висящие посреди потолка на скрученном в спираль проводе, на крохотные люстры... сшить новые занавески на окна и развести море комнатных цветов на каждом подоконнике... выкрасить светлой краской подоконники, потолки, трубы отопления, полы... подновить здание снаружи, чтобы оно имело приличный вид, чтобы не выглядело таким старым, убогим, обшарпанным... И, конечно же, я бы выбросил всю старую мебель и заменил бы её новой. А потом... потом пришла бы очередь сада. Он превратился бы у меня в настоящий сад, со множеством плодовых деревьев, на которых не осталось бы ни одной сухой веточки, полностью очищенный от сорных трав и заполонившего всё вокруг хмеля, с яркими клумбами из самых красивых и редких цветов, с новыми лавочками, с беседками... И пруд стал бы прудом, в не болотцем, которое постепенно затягивается ржавой тиной и ряской  и зарастает камышом и осокой! Будь у меня только средства! Почему никому из местных богатеев не приходит в голову заняться благоустройством приюта? Неужели совсем никому нет дела до нас?
Мишель в ответ на эти его слова звонко расхохоталась и едва не свалилась с перил, на которых сидела.
– Ой, Макси, ой, какой ты наивный! – выдавила она сквозь приступы смеха. – Так и прибежали они сюда, потрясая своими раздутыми кошельками! «Позвольте отсыпать вам злата-серебра, а то наши кошельки лопнут от избытка монет и купюр...» Если кошелёк становится мал и не может вместить денег, богатые люди его просто выбрасывают и приобретают другой, побольше! Но ни в коем случае не бегут отсыпать деньги кому-нибудь, чтобы не лопнул кошелёк. Ищи дураков! Макси, будто не знаешь, что чем богаче люди, тем они жаднее, и потому они и богатые, что жмут каждую монету!
Макси с обидой возразил:
- Ну не все же одинаковые! Вот, допустим, в Кентау достаточно богатых людей, и сделай каждый из них хотя бы одно доброе дело для приюта – и всё, что нам нужно, явилось бы как по волшебству! И для них не особо заметный убыток, и для нас помощь огромная! Так всем миром и...
– Ну да! Ищи дураков! Всем миром!
Мишель устроилась поудобнее, чтобы не потерять равновесия. А Кристина раздумчиво проговорила:
– А ведь идея-то неплохая... – пробормотала она. – Идея-то стоящая... только осуществить её и впрямь никто и никогда не поторопится.
– Почём знаешь? Может, это просто никому в голову не приходило? – возразил Макси.
– Ну-ну, никому не приходило! –  усмехнулась Мишель. – А тебе пришло, гений ты наш непризнанный! Единственная светлая голова на всю округу!
– Вот посчитайте, сколько их, местных богатеев: вдова Санти, Джафар, те же самые Маркосы, тот же Милован, тот же старик Ламский...
Илинда чуть заметно вздрогнула при упоминании последнего имени, но, ничем не выдав своего волнения, усмехнулась и неожиданно для самой себя заявила:
– Допустим, старику до собственного сына дела нет, а ты хочешь, чтобы он о нас заботился.
– Разве у него есть сын? – удивился Макси. – Я считал, что у него нет никого.
– Многие так считают. Потому что отец выслал его из дома. Вот как тебя – твой дядя.
– А тебе откуда это известно?
– Слухами земля полнится, – уклончиво ответила Илинда, не желая дальше говорить на эту тему.
– А давайте направим к старику делегацию! – снова захохотала неугомонная Мишель, озорно сверкая карими глазами и лучась улыбкой. – Помогите, мол, несчастным сиротам, чем можете!
– Вот ты и пойдёшь, у тебя здорово получается просить! – хохотнул Панчо, хлопнув её по плечу.
– А что? Разжалобим! Вдруг он отстегнёт нам денежек на ремонт... на ремонт ножки стула, которую я вчера сломала невзначай!
Все развеселились и стали высказывать предложения одно бредовее другого. Молчала только Илинда. Затеянный разговор навёл её на грустные мысли. Она подумала, что прошло уже так много времени с тех пор, как исчез Дмитрий Ламский, и до сих пор нет о нём ни слуху, ни духу, и вздохнула тайком, прекрасно понимая, что в сложившейся ситуации ей вряд ли удалось бы узнать ответы на свои вопросы, ведь наверняка даже отец не в курсе дел своего сына.
– Попомните мои слова! – вдруг заявил Макси, вскочив со ступеньки, на которой сидел. – Когда-нибудь у меня будут свои деньги, я стану много работать... и добьюсь! У меня будет много денег, и первое, на что я их употреблю, это Кентайский приют!
– Ну-ну, – усмехнулась Мишель. – Это ты сейчас так говоришь. Сейчас, когда никаких денег у тебя в помине нет. А когда они у тебя появятся, ты, без сомнения, тысячу раз подумаешь, стоит ли расставаться с ними ради какого-то приюта.
– Не ради «какого-то», – вспылил Макси, – а ради нашего! И плохо ж ты меня знаешь, если считаешь, что я бросаю слова на ветер. Вот увидишь, пройдёт много лет – и Кентайский приют станет гордостью округи и перестанет влачить своё жалкое существование!
Неожиданно мальчика поддержала Илинда, горячо одобрив его намерение.
– Появись у меня такая возможность в будущем, я сделала бы то же самое, – тихо проговорила она.
– А я... а я бы построила за рекой новое здание! – заявила молчавшая до сих пор Кристина, и её зелёные глаза азартно вспыхнули. – Красивое здание и прочное! И переместила бы приют туда! И всё там можно было бы устроить по нашему усмотрению!
Ребята принялись мечтать о будущем Кентайского приюта, а Мишель, прислонившись спиной к высокому резному столбу и скрестив на груди руки, болтала в воздухе ногой и ехидно посмеивалась, не веря ни единому их слову и не сомневаясь, что они позабудут свои намерения, как только в последний раз переступят порог Кентайского приюта.

Деревья уже оделись в пурпур и золото.
Дни стояли ясные, тёплые и солнечные. Небо ярко синело над головой, и солнце грело, но в воздухе уже чувствовался осенний холодок, и листья на берёзах уже начали желтеть. Степи – выгоревшие от беспощадного июльского жара, от летнего пекла, потускнели и вылиняли.
Ночью шёл дождь, и солнечные лучи играли в каплях воды на жухлой траве во дворе, и сверкали, как алмазы. Лёгкие барашки облаков плыли в небе, и тени от них широкими полосами бежали по степи.
Ходить босиком уже стало холодновато, и всё же ребята старались подольше не надевать обувь, несмотря на то, что земля уже стала по-осеннему стылой и холодной, и ступать по ней было зябко. И всё же радость ощущать босыми пятками родную землю и жёсткую сетку выгоревших трав, выстилавшую её отсыревшим, загнивающим ковром, перевешивала все неудобства. Да к тому же сознание того, что близятся дожди и туманы, а там и зимние холода, наполняло душу невольной тоской по ушедшему лету и заставляло искать малейшие напоминания о нём.
В очередной раз в один из ранних осенних вечеров Илинда, Кристина и Макси собрались в старом гроте в саду. Каждый из них загодя притащил по нескольку огромных охапок сухой листвы, и они настелили её под ковёр, чтобы он не соприкасался с холодной землёй и не плесневел от царящей в гроте промозглой сырости, и сидеть на этом ковре теперь стало довольно удобно и тепло. Макси отыскал на чердаке кусок старой дерюги и занавесил ею вход, чтобы холодный ветер не задувал в грот и чтобы снаружи не просвечивал свет свечи, которую они зажигали, когда собирались внизу.
Мишель была больна, и потому не пошла с ними. Юли осталась при ней. Панчо сильно кашлял, у него болело горло, и Макси счёл за лучшее не звать его с собой.
Макси принёс стопку только что отпечатанных фотографий. Девочки принялись рассматривать их, передавая друг другу.
– Это вам, – сказал он.
Они принялись наперебой благодарить его. Кристи раскладывала фотографии в две стопки, одну – себе, другую – Илинде. Ей попались снимки, на которых была изображена Мишель, и она с пренебрежением откинула их в сторону.
– О, эти мне ни к чему. Да и тебе тоже! – обратилась она к Илинде, но та решительно возразила:
– Нет, Кристи, я, несомненно, возьму их.
– И зачем они тебе?
– Ну как же! Мишель – мне такая же своя, как вы с Макси. Мы с ней выросли вместе, и Мишель – часть моей жизни. Она мне дорога ничуть не меньше, чем вы. Раз тебе не нужны её снимки, давай мне, я возьму их.
У Кристины был большой альбом с плотными листами, до половины заполненный старыми фотографиями – то был альбом её матери; собственные снимки Кристина продолжала приклеивать дальше, заполняя ими пустые страницы. Илинда складывала свои фотографии в коробку.
Пока девочки разбирали фотографии, Макси деловито достал из холщового мешка в углу половину ковриги ржаного хлеба и луковицу и принялся нарезать и то, и другое. Посреди грота стоял старый деревянный ящик, на котором они ставили свечу. На нём была расстелена газета. Положив на неё толстые ломти хлеба и присыпав их солью, Макси накрыл каждый ломоть колечками лука и стал ждать, когда Илинда и Кристина завершат свои дела и придвинутся поближе к столу. Он никогда не принимался за еду, не дожидаясь их.
Вдруг Кристина обернулась к нему и требовательно осведомилась:
– А скажи-ка, ведь ты, наверное, сделал фотографии и для Мишель?
Макси согласно кивнул вихрастой головой.
– Не только для неё. А ещё и для Панчо с Юли.
Кристина возмущённо присвистнула.
– Вот была охота возиться... – недовольно проворчала она. – Ведь бумага и порошочки денег стоят...
– Во-первых, мне покупает и присылает их дядька! – ответил Макси, пожав плечами. – Раз уж он выгнал меня из дома, сдал в приют... пусть, как говорится, даёт мне и моему цыганёнку. Какая ему разница, купит он мне одну пачку бумаги или пять. Пусть платит. Ему денег не занимать и в долг не просить. А у Мишель, Панчо и Юли хотя бы фотографии сохранятся, всё же память... Во-вторых, я что же, вам преподнесу снимки, а им – кукиш? Так не годится! Подло это и неправильно!
– Да с чего ты о них-то заботишься? Они же... сам видишь...
– Вижу. Ну и пусть. Не настолько уж и напугали. У них, как и у меня, ничего в жизни нет. Пусть хотя бы фотографии будут.
– Ну и зря!
– Кристи, перестань копаться в чужом кошельке, ведь сейчас ты считаешь деньги не в кошельке Макси, а в кошельке его дядюшки, – одёрнула её Илинда, устраиваясь поудобнее у стола. Макси подал ей самый лучший кусок.
– Да не в деньгах дело! Дело в людях! Дело в том, как они к нам относятся! – вспыхнула та. – Мне вот, например, драного носка было бы жалко для любого из них... а Макси!
– А Макси не жалко. Мне тоже не жалко. Ничуть. Подсаживайся. Мы тебя ждём.
Кристина молча подсела к ним и первая накинулась на еду.
– И вообще, я понятия не имею, к чему вы оба стараетесь перетянуть Мишель обратно, ей самое место – с Юли и Панчо, – с презрительным гневом проговорила она, глядя то на Макси, то на Илинду. – Когда вы поймёте, что она одного с ними поля ягода?
– Я, в принципе, тоже так считаю... – признался Макси. – Но Илинда настаивает, чтобы Мишель по-прежнему была с нами. И, может быть, она права. Мишель не настолько плоха, как хочет казаться. Мы всегда были вместе...
– Я всё равно перетяну её обратно! – упрямо проговорила Илинда, перебивая его.
– Да зачем она тебе нужна? – не выдержала Кристина.
Илинда задумчиво отламывала хлеб от своего куска.
– Не знаю. – наконец произнесла она. – Не знаю. Но я знаю одно: она должна быть с нами. Тогда я буду спокойна за неё.
– А ты за неё беспокоишься?
– Да. Всякие Стефании и Симы – неподходящая для неё компания. Ей с ними не место.
– А с нами, выходит, место?
– С нами – место. И я предпочла бы, чтобы она сидела сейчас с нами, пусть даже и говорила бы гадости, и чтобы перестала водить за собой толпу пустопорожних болтунов, вроде Стефании и Симы, которые и не друзья ей вовсе. Друзей у неё, кроме нас, нет. Даже Панчо и Юли на самом деле вовсе не друзья ей. Но она сама этого не понимает.
– И ты, стало быть, благородно решила стать ей другом?
– Я всегда была ей другом. И всегда буду. Раньше мы постоянно ссорились с ней, потому что я не позволяла помыкать и командовать собой, а этого она не терпит. Она непременно должна чувствовать себя выше всех, и ни в коем случае не может быть ни с кем на равных. А я... я не терплю, когда мною командуют. Я хочу быть наравне со всеми – не выше, но и не ниже, ни в коем случае. Она не желает быть наравне со мной. С нами. С кем бы то ни было вообще. Оттого и друзей у неё нет. И не будет никогда, если она не переменит свои представления. Я и хочу помочь ей перемениться. Ведь это же так тяжело, когда совершенно не на кого опереться... не у кого поддержки попросить...
Макси молча отрезал ещё три ломтя и, завернув два из них в газету, отдал Илинде.
– Отнеси им с Юли. – сказал он. – А этот я отдам Панчо. Ужин сегодня был неважный, и будет нечестно, если мы набьём животы, а они лягут спать на голодный желудок.
– Корми, корми, – кивнула Кристина. – Корми побольше! Чем больше ты им будешь давать, тем плотнее они будут устраиваться на твоей шее. Скоро и погонять начнут. Чтоб бежал быстрее.
Макси ничего не ответил на её язвительные слова. Он и сам прекрасно понимал, что скорее всего так и случится, но пересилить себя не мог. Он не мог заставить себя поступить против совести, которая настойчиво твердила ему в ухо, что всё, что перепадает им самим, должно делиться поровну.
Глядя, как Илинда заворачивает в газету свои фотографии и прячет их в карман, Макси поколебался какое-то время и вдруг достал из-под ящика спрятанный в ворохе листьев свёрток и протянул ей.
– Держи, – сказал он. – Хотел тебе на день рождения подарить... да вот придётся сразу отдать.
Илинда с недоумением взяла свёрток. Он был тяжёлым и объёмным.
– Что это? – спросила она, разворачивая бумагу, в которую было завёрнуто что-то большое, прямоугольное...
– Альбом для фотографий. – усмехнулся Макси. – Я подозревал, что для тебя это станет наилучшим подарком. Я угадал?
Илинда в восторге извлекла альбом из бумажного гнезда и с благоговением уложила его себе на колени. Она заворожённо, как во сне, провела ладонью по бархатистой красной обложке, потрогала тиснёные золотом узоры на переплёте, стала переворачивать плотные белые листы...
– Ой, Макси... – потрясённо прошептала она севшим от волнения голосом. – Это – самый лучший подарок на свете... Ты прав, ты угадал... впрочем,как всегда...
– А то у Кристи есть альбом, а у тебя – нет! – сказал он и с тяжёлым вздохом достал из того же тайника ещё один свёрток. – А это передай Мишель. А то я ей на прошлый день рождения ничего существенного не подарил... неудобно даже. Там такой же альбом, только обложка синего цвета. Там альбом и конверт с фотографиями, которые я отпечатал для Юли и Мишель.
Илинда прижала к груди оба свёртка и улыбнулась ему.
– Макси... какое счастье, что ты у нас есть! – произнесла она. – А почему бы тебе самому не подарить ей?
– Нет, уж лучше ты! – отказался он. – Я не умею дарить подарки... Да и к тому же... я и купил-то второй альбом только потому, что посчитал, что так будет правильно. Иначе ты будешь чувствовать себя неловко перед ней – у тебя будет такой красивый альбом, а у неё не будет никакого... вот и купил. Чтоб тебе неловко не было. Да и впрямь нехорошо получилось бы – придёшь в комнату, станешь фотографии клеить... а она смотреть будет. Обидится. Пусть тоже порадуется.
– Я думала, что Илли у меня сумасшедшая... – тихонько вздохнула Кристина. – А они оба – сумасшедшие. И на этой стадии медицина, как я понимаю, бессильна. Слава богу, что это хотя бы не заразно. Иначе мы бы всем приютом кинулись опекать Мишель Иллерен. И это была бы вселенская катастрофа.

Третий день подряд небо было затянуто холодными низкими тучами и то и дело принимался моросить мелкий дождь. Похолодало. Солнца не было, не выглянуло оно и к вечеру, и всем с неохотой пришлось признать, что лето закончилось.
Мишель сидела на дереве во дворе, что росло над старым колодцем, и надвинув от дождя капюшон, задумчиво смотрела на дорогу, видную поверх садовой ограды, поверх размокших от беспрестанных дождей колючих порыжевших плетей хмеля со сморщенными листьями.
Высохшие серёжки на старом клёне тревожно и сухо шелестели на порывистом ветру, словно хотели о чём-то сказать, о чём-то предупредить.
Удобно устроившись в развилке и прислонившись спиной к старому шершавому стволу, девочка поджала ноги в залатанных ботинках – ботинки были тонкими и пропускали и воду, и холодный воздух, и ступни в них быстро отмерзали. Ей было холодно, она промёрзла и продрогла на осеннем ветру, но не торопилась возвращаться в приют. Она куталась в насквозь промокшую куртку и дырявую шаль, ненавидя их всеми фибрами своей души и прекрасно понимая, что новых ей взять неоткуда.
И снова на глаза её навернулись невольные слёзы.
Она подумала о том, как несправедливо и жестоко обошлась с нею жизнь. Почему она оказалась в сиротском приюте? Почему её бросили родители? Неужто же потому, что она вдруг стала им не нужна?
Тогда почему не бросили они её сразу, при рождении? Почему подкинули в приют, когда ей уже сровнялось полгода? Неужто же она шесть месяцев была для них хорошей, а потом вдруг стала плохой?..
Ей всё сильнее и сильнее хотелось поверить в то, что её никто не бросал. Просто по стечению несчастливых обстоятельств она оказалась здесь. А вдруг её похитили и увезли от родителей, сделав это намеренно, чтобы разлучить их с нею? А вдруг однажды её мать или отец появится на пороге и протянет к ней руки? И окажется, что она вовсе и не виновата ни в чём? И окажется, что они тоже перед ней не виноваты?..
И всё же, много лет прошло с тех самых пор, как Мишель оказалась в приюте. И никто из её родных и близких так и не подал о себе вести.
Порой она принималась мечтать, что когда-нибудь появятся в приюте люди, которые захотят удочерить именно её и станут любить её и заботиться о ней, как о родной... и она перестанет быть приютским отребьем, у неё появится своя семья, которая станет ей дороже всего на свете...
И она с радостью соберёт свои вещи и уедет отсюда прочь... умчится без оглядки и не вспомнит ни разу о годах, проведённых в сиротском приюте, несмотря на то, что годы эти были отнюдь не самыми худшими.
Она с радостью ушла бы отсюда. Чтобы никогда, ни на миг, сюда не вернуться…
И пусть даже Макси остался бы здесь... Куда деваться! Зато у неё была бы самая настоящая семья, с самыми настоящими родителями, с самыми настоящими братьями и сёстрами... Она согласилась бы пожертвовать всем, и Макси в том числе, только чтоб обрести в этом мире надёжное пристанище от всех бед и напастей...
Но пока и эта её мечта оставалась неосуществлённой.
Мишель невольно подумала об Илинде.
Вот уж кому, казалось, не было абсолютно никакого дела ни до собственного прошлого, ни до будущего. Илинда не горела желанием ничего узнавать и была вполне довольна существующим положением вещей, всеми силами стараясь, чтобы и она чувствовала себя так же комфортно и спокойно. Но у Мишель не получалось быть спокойной и довольной. Когда она просыпалась утром и видела голые приютские стены, когда она открывала шкаф и надевала на себя старое платье, сменившее до неё не одну владелицу, когда она штопала свои дырявые чулки, которые уже не за что было цеплять иголкой, когда в столовой перед нею в очередной раз ставили крошечную порцию пшённой каши, от которой её тошнило, и безвкусный компот, она начинала приходить в отчаяние. Ей хотелось заплакать, но плакать при всех было ниже её достоинства, и тогда она принималась сердито швырять всё, что под руку попадало. Она никому и никогда не рассказывала ни о своих переживаниях, ни о своих надеждах, и все вокруг считали её просто воображалой и задавакой, и думали, что она чересчур высокого о себе мнения.
И только Илинда каким-то чутьём всегда верно оценивала её и могла растолковать ей причины её поведения лучше её самой... Илинда странным образом чувствовала душу Мишель, и читала в ней, как в раскрытой книге. Чем невероятно злила её и раздражала. Мишель не желала, чтобы кто-то, а тем более Илинда, догадывался о её слабостях, и зачастую она относилась к Илинде ещё более враждебно, чем ко всем остальным.
Мишель думала о том, что Илинду подкинули на приютское крыльцо вместе с нею.
Было ли это случайностью?
Ей отчаянно хотелось, чтобы Илинда не имела к ней никакого отношения... но где-то в глубине души жила уверенность – это не случайность. И они на самом деле как-то связаны друг с другом. И бросили их одни и те же люди. Это и роднило, и одновременно отталкивало Мишель от Илинды – так как не желала она напоминаний о том, что это случилось на самом деле. Илинда словно служила ей живым напоминанием, что их обеих предательски оставили умирать на ледяном крыльце, на морозе, под покровом ночной темноты.
И всё же, как бы ни пыталась она отгородиться от своей подруги, как бы ни пыталась держаться от неё на расстоянии, что-то неуловимо тянуло её к Илинде.
Если Илинда долго не появлялась у неё на глазах или где-то задерживалась без видимых на то оснований, Мишель, сама того не желая и ненавидя себя за это, начинала тревожиться и не успокаивалась до тех пор, пока та не возникала в поле её зрения, живая и невредимая.
Если Илинде грозили какие-то неприятности, Мишель всегда вступалась за неё и могла разрулить любую ситуацию.
Если нужно было чем-то ей помочь – помогала не задумываясь. И знала, что и Илинда всегда ей поможет.
И всё же, Мишель чувствовала, что по-настоящему подружиться с Илиндой почему-то не получается. Чего-то она недопонимает, что-то ускользает от неё... но что именно, она никак не могла понять.
И дело тут было вовсе не в Макси, который нравился Мишель и который не обращал на неё внимания. Сначала она невероятно злилась на Илинду, считая, что раз Макси относится к ней лучше, то ему нравится она; но когда появилась Кристина, Мишель понемногу начала понимать, что и к Илинде, и к Кристине он относится одинаково, как к любимым сестрёнкам; она прекрасно понимала, что он и к ней относился бы так же и не воротил бы от неё нос, веди она себя с ними со всеми поприветливей и брось она свои командирские замашки.
Порой, когда у неё было плохое настроение, она издалека наблюдала за ними, и ей становилось одиноко и грустно, хотелось послать увивавшихся возле неё Юли и Панчо далеко и надолго и бежать играть с ребятами в догонялки или в выбивалы, но что-то удерживало её. И она оставалась на месте, от души ненавидя саму себя за свой несносный характер, который никогда не позволил бы ей весело и открыто рассмеяться над своими промахами и обидами и махнуть на них рукой. Она стремилась во всём быть идеальной. Ей хотелось быть лучше всех, умнее всех, красивее всех, удачливее и талантливее всех. Она стремилась стать совершенством во всём, за что бы ни бралась. Чтобы как-то компенсировать то, что случилось с нею много лет назад по чьей-то злой воле. Ей хотелось стать лучшей, чтобы однажды её заметили и полюбили люди, которые придут в Кентайский приют выбирать себе дочку.
Илинде было всё равно. Её не терзали мысли о прошлом, ей не хотелось - не дай боже! - чтобы её забрали из Кентайского приюта. Она бы никогда не согласилась покинуть приют без своих друзей. Они и были её семьёй, и другую семью она никогда не искала, да и представить себе не могла.
Порой Мишель отчаянно завидовала им. Да, она всегда была с ними... но её с ними словно и не было по-настоящему. Ей отчаянно хотелось, чтобы они были ей так же дороги, как дороги они друг для друга. Ей хотелось стать наконец равной им, хотелось попросить прощения за все свои злые выходки, которыми она неустанно обижала и оскорбляла их. Но вот попросить-то как раз она и не могла. Не умела она просить. Она умела только приказывать. Она чувствовала, что не получится у неё быть с кем-то наравне, особенно с Илиндой, которая раздражала её столько же, сколько была ей дорога. И от этого ей хотелось заплакать.
Юли, Панчо.
Грош им цена. Ни один из них не бросился спасать её, когда она якобы тонула.
А Илинда бросилась. Не задумываясь ни на секунду. И Макси не остался бы в стороне, несмотря на то, что относится к ней без особого расположения.
Поначалу она не задумывалась об этой стороне вопроса, но после разговора на плоту мысли о Юли и Панчо всё чаще и чаще вертелись в мозгу, и она не стремилась от них избавиться. Они заставляли по-новому смотреть на её почитателей. Мишель чувствовала, что понемногу начинает ненавидеть их. Ей всё чаще хотелось лишний раз унизить их, причинить им боль, ужалить, выискав самое больное место... И она топтала их, без жалости высмеивая их и напрямую, без околичностей, в глаза высказывая своё о них мнение. Те отмалчивались... и всё равно шли за ней. За что она презирала их ещё больше.
Мишель припомнила, как однажды, несколько дней назад, Илинда принесла два увесистых ломтя хлеба и отдала ей и Юли, сказав, что Макси передал.
– А вам? – автоматически спросила Мишель.
– Бери, – ответила Илинда. – Мы своё уже съели. Макси на всех поделил. Для Панчо он тоже оставил.
– Спасибо, – проговорила сквозь спазм в горле Мишель, и взяла хлеб. Ей вдруг стало так совестно и стыдно саму себя... потому что она неустанно задирала и его, и Илинду, и Кристину. А он продолжал делить добытый хлеб на всех. Просто потому, что иначе поступить не мог.
Припомнила, как в тот же вечер Илинда положила перед нею роскошный альбом и заявила, что это – подарок от Макси. Что он купил два альбома в Эрнсе – для Мишель и для Илинды. И что он хотел припрятать их, чтобы подарить на день рождения, но подарил заранее.
...Снова посыпался с набрякшего неба промозглый дождь. Мишель сжалась в комок, втянула голову в плечи и, прижавшись головой к старому дереву, заплакала. Пока никто не видел, она могла спокойно наплакаться и немного облегчить душу.
Она плакала, жалея себя, жалея, что ей так трудно переступить через собственное упрямство, жалея, что её окружают трусливые шакалы, а не люди... и всей душой пожелав стать такой, какой была Илинда. Доброй. Спокойной. Сильной. Она завидовала Илинде. Завидовала Макси и Кристине. Потому что они вместе. Она, вроде, и была с ними... но на самом деле её с ними не было. Она прекрасно понимала, что достаточно ей сделать искренний шаг – и они примут её как свою, примут с радостью, примут так, словно она и не причинила им никаких обид за долгие последние месяцы... Нужно только набраться сил, чтобы совершить такой подвиг.
Она всей душой надеялась, что однажды всё-таки сможет сделать этот шаг.

В середине недели выпал снег. Он падал три дня подряд. Навалило и намело целые сугробы; даже смотреть по сторонам стало невозможно – так бело, так празднично-ярко было кругом, что глаза с непривычки побаливали.
Погода стояла чудесная – было довольно тепло, хоть солнце не показывалось из-за облаков, заполонивших всё небо; дули переменчивые влажные ветры, и вездесущие воробьи прыгали и громко чирикали на коричневых ветвях деревьев во дворе, высматривая, не просыпет ли кто из детей крошек.
После обеда ребята выбегали во двор и не заходили до самой темноты. Впрочем, зимой темнеть начинало рано.
Приютский двор мигом украсился дюжиной снеговиков.
Вечером, наспех выучив уроки, девочки принялись мастерить кормушку для птиц, чтобы повесить её за форточку на своё окно – пусть птицы прилетают к ним обедать. Летом они специально собирали на полях колоски и вышелушивали зёрна, и соревновались, какая комната соберёт колосков больше. Когда подошла пора подсолнухов, то набрали и семечек, из леса натащили орешков и ягод. Запасы на зиму получились порядочные. Мама Анна когда-то давным-давно подала эту идею своим воспитанникам, и идея эта быстро прижилась и превратилась в традицию. Уже много лет мальчишки и девчонки собирали летом корм птицам, который ссыпали в специально сшитые для этой цели холщовые мешки. В каждой комнате скапливалось по нескольку таких мешочков... А когда выпадал первый снег, ребята делали кормушки из подручных материалов и вывешивали их за окно или на тополиные ветви во дворе, приманивая оставшихся зимовать птиц. И здесь они снова начинали соревноваться друг с другом – и чья комната одерживала победу, получала приз. В этом году призом были две полки для книг, изготовленные Силантием. Одна полка достанется мальчикам, другая – девочкам.
После ужина Мишель накинула шаль и сбегала к Силантию. Она давно договорилась со стариком, что он приготовит для них ненужные дощечки и обрезки пеньковой верёвки, и вернулась страшно довольная, так как ей удалось выпросить у него вдобавок молоток и гвозди.
– Теперь наша кормушка будет самой-самой! – счастливо выдохнула она, бережно разворачивая принесённый свёрток и раскладывая на полу гладкие светлые досочки – аккуратные и ровненькие. Силантий подозревал, для чего им понадобились обрезки, и сделал их одного размера, тщательно остругав и выровняв, а также снабдил их тонкими рейками для бортиков и фанерой, которая пригодилась бы для крыши.
Мишель лично взялась за изготовление кормушки, никого и близко к ней не подпуская. Всё, что разрешалось остальным, так это держать наготове нужные ей инструменты, подавать рейки, гвозди, где-то придержать, где-то поправить. Кристина поначалу возмутилась, заявив, что тоже хочет делать дом для птиц; Илинда легко предоставила Мишель поступать по-своему, не сомневаясь, что раз ей загорелось сделать лучшую кормушку, то лучшую она и сделает; Юли и не думала противиться, сидела себе в сторонке и вытянув шею во все глаза смотрела за подругой.
Кормушка и впрямь вышла на загляденье: настоящий маленький домик с двускатной фанерной крышей и высокими бортиками. Оставалось покрасить её. Мишель вручила Кристине баночку с жёлтой краской, раздобытую у мамы Анны, и небольшую малярную кисть, и снисходительно объявила:
– Если хочешь, покрась.
Кристи с увлечением принялась за работу.
…Девочки из остальных комнат смастерили кормушки кто из картона, кто из отрезанных пластиковых бутылок, кто из ивовых прутьев. Первое место, вне всяких сомнений, получила комната номер двенадцать – старания Мишель были оценены выше всех.
Повешенная за окно яркая жёлтая кормушка как солнышко сияла под пасмурным зимним небом, а слетающиеся к ней воробьи, снегири и синички радовали глаз своим нарядным оперением, а ещё больше – аппетитом.
Среди мальчиков первое место заняли Макси и Панчо.
Они сплели из ивовой лозы огромную, в несколько отделений, кормушку с полукруглыми арочными входами, с надёжной крышей, которую переплели листьями рогоза. Дно выстлали кусочками коры и оплели тем же рогозом. Свою кормушку они прикрепили к карнизу, и чтобы насыпать в неё корма, им приходилось открывать не форточку, а створку окна.
– Большому кораблю – большое плавание, – с гордостью говорил Панчо, насыпая в кормушку корм, для чего в крыше были специально сделаны отверстия, которые плотно закрывались небольшими дверками, чтобы внутрь не насыпало снега.
Макси ничего не ответил ему. Хвастаться он не любил.

Вскоре на реках установился крепкий, прочный лёд.
Снега было не особенно много, и по степи пока можно было запросто пройти на лыжах. Макси выпросил у Силантия шесть пар лыж и сказал, что они с ребятами будут кататься вкруг приюта, от ворот и вдоль садовой ограды, договорился с мамой Анной, которая разрешила им кататься в степи, не отходя слишком далеко от приютской ограды, и когда не было сильного мороза, в ясную безветренную погоду, они выходили в степь и нарезали широкие круги около приюта. Частенько к ним присоединялись и другие ребята, которым тоже сделал лыжи Силантий.
Под присмотром старших выпускали погулять и тех, кто был помладше. Старшие обязывались смотреть, чтобы их не затолкли в общей сумятице, и следить, чтобы малыши не потеряли перчатки да шапки, и воспитатели, попервой сопровождавшие их во время прогулок, мало-помалу устранились, не желая просто так мёрзнуть – ребята и сами превосходно смотрели друг за другом. Мальчишки выстроили недалеко от приюта в степи две огромных крепости из снежных комьев, поставленных друг на друга. Когда падал влажный снег, они соскребли его чуть ли ни до земли, катая комья для крепостей. Многие девчонки помогали им. После того, как выросли в степи крепости, затеяли битву снежками, которая продолжалась дотемна, и в приют ребятишки вернулись довольные и счастливые, с красными холодными щеками, с пригоршнями снега за шиворотом, в промокших валенках, на подошвах которых крепко налипли комья свалявшегося снега, с покрасневшими, застывшими пальцами.
Сильных морозов было не так много, и дети с радостью бегали на улице.
Совершенно случайно Макси придумал новую забаву. От ворот в степь вёл довольно длинный спуск, плотно утоптанный ребячьими ногами; поскользнувшись на самом верху этого спуска, Макси на животе проехался до самой крепости и мягко шлёпнулся в сугроб. Тотчас принялись испытывать горку. Силантий нарезал ребятам картонок, на которых можно было словно на санках катиться вниз, и теперь, выходя гулять, ребятишки забегали к Силантию, чтобы взять каждый свою картонку, а когда возвращались в приют, относили свои ледянки обратно, на хранение, сваливая их толстой аккуратной стопкой в углу небольших сеней.
Уходить от приюта воспитанникам не разрешалось, и всё же, пока снега выпало не так уж и много, пока ещё можно было пробраться к реке, Макси однажды после обеда кликнул своих и отправился вместе с ними к берегам Флинта – посмотреть, каково там теперь. Свою камеру он взял с собой.
Высокие обрывистые берега были заметены снегом. Деревья стояли притихшие, и каждая веточка была густо опушена инеем.
Река замёрзла на всём своём протяжении, превратившись в широкую дорогу. Лёгкий снежок чуть заметно припорошил толстый слой гладкого белого льда, ровным панцирем покрывавший реку от берега до берега. Макси спустился вниз. Постоял какое-то время на краю, потом осторожно ступил на лёд.
Панчо испуганно прикрикнул, чтоб он вернулся, но мальчик только засмеялся и заявил, что лёд вполне прочный и запросто выдержит их всех, если только они пожелают присоединиться.
Панчо отступил на самый верх берегового обрыва, да ещё и за ветви схватился, что свесились над дорожкой – чтобы не скатиться на лёд ненароком, Юли стала торопливо карабкаться к нему. Мишель, не удостоив их взглядом, молча сбежала с дорожки и заскользила по льду, раскинув руки и весело смеясь. За ней последовала Илинда. Кристи попыталась было задержать её, но она и слушать не стала.
Лёд под ногами был крепким и надёжным, а само ощущение, что под этим льдом скрывается бездна, наполняло душу какой-то разудалой безбашенностью, бесшабашностью, и хотелось топнуть посильнее, чтобы проверить, выдержит ли, не проломится?
– Не проломится! – стараясь разогнаться на валенках, которые не очень-то скользили, крикнул Макси, словно прочитав мысли остальных, и несколько раз с силой ударил пяткой по льду. – Вот! Даже не дрогнул, видите? Ни единой трещинки! Ни одной царапинки!
Кристина долго не решалась последовать примеру Илинды, Мишель и Макси, но и оставаться на берегу, вместе с Панчо и Юли, казалось ей попросту возмутительным и унизительным. Решившись наконец, она стала потихоньку спускаться на лёд. И вовремя. Потому что Макси достал из-за пазухи свой фотоаппарат и принялся снимать всё, что попадало в кадр, и первым его кадром в этот раз стали Панчо и Юли, испуганно жавшиеся к деревьям на высоком обрывистом берегу. Не уйди оттуда и Кристина, она тоже оказалась бы запечатлена на этом позорном снимке.
Девочки принялись толкаться и в шутку бороться, чтобы согреться – день выдался достаточно морозный, ветерок взвихрял с ледяного покрова колкий снег и уносил его, заметая вдоль русла.
– Я ухожу! – крикнул обиженный Панчо и, развернувшись, решительно направился в глубину чащи, скрывшись из виду.
– Иди! – засмеялась ему вслед Мишель, поправляя сбившийся на сторону платок и вновь разгоняясь на льду, чтобы прокатиться подальше. Заметив на прежнем месте Юли, она безжалостно крикнула ей, что та тоже вполне может отправляться куда глаза глядят, и что её отсутствия никто из них и не заметит, но Юли не сдвинулась с места. Она стояла, полумёртвая от страха, и, кажется, вряд ли соображала, что происходит – до того трудно ей было поверить, что её подруга обладает настолько безрассудным нравом, что может так спокойно смеяться, бегая по речному льду.
– Дай сюда! – прошептала Мишель, выхватив у Макси фотоаппарат, навела объектив на Юли, увеличила, чтобы видно было только её застывшее от смертельного ужаса лицо с остановившимися круглыми чёрными глазами и приоткрытым ртом, щёлкнула и отдала камеру хозяину. – Отличный портрет получится! Сделаешь мне этот снимок, ладно? Я летом рамочку выпилю... Силантий поможет... и на стенку этот портрет повешу. Чтобы смотреть на него, когда грустно станет. Сразу хохот прошибёт!
Накатавшись и убедившись, что лёд и в самом деле достаточно крепкий, что он и не думает лопаться под их ногами, ребята столпились вокруг Макси, который вдруг остановился и оценивающим взглядом уставился вдаль.
– Кто смелый? – наконец спросил он, сощурив глаза и окидывая каждого из собравшихся хитрым взглядом, слегка изогнув бровь и кривя губы в непонятной усмешке.
– Ну, я! – тряхнула головой Мишель; щёки её раскраснелись от ветра и снега, глаза азартно вспыхивали.
– Да и мы не из трусливых,я – спокойно поддержала её Илинда, отвечая за себя и за молчавшую рядом Кристину.
– А кто со мной до висячего моста отправится? – понизив голос, сверкнул тёмными глазами Макси, запрятывая под шапку непослушный кудрявый чуб, упрямо падавший на лоб, - по льду, как по дороге... Кто пойдёт?
Мишель и Илинда одновременно сунулись вперёд, Кристина дёрнула было Илинду назад, но она без труда выдернула свою руку, оставив в цепких пальцах подруги варежку.
– Лёд надёжный, а последние дни изрядный мороз на улице... Пойдёмте? – говорил меж тем Макси.
Кристина попыталась было возмутиться, но её никто и слушать не стал, а Мишель вдобавок бросила, что если она боится, пусть остаётся вместе с Юли. Возмущённо шипя, Кристи заявила, что пусть на это не рассчитывают и она отправится с ними.
– Да, не скрою, мне не по себе! И очень сильно не по себе! – высказывала она в то время, как Макси выламывал на берегу довольно длинную сухую осинку, которую решил взять с собой. Конечно, лёд обломиться не должен, но на всякий случай должно иметься в руках что-то вроде длинной жерди, которую, проваливаясь под лёд, можно перекинуть с края на край полыньи и выбраться с её помощью обратно.
– Мне не по себе... и я считаю вашу затею безумием! Но я не трусиха! Я не оставлю вас одних. Я пойду с вами! – продолжала Кристи, грозно сдвигая брови. – И только увижу, что лёд стал ненадёжным...
– А как ты увидишь? Как отличишь? – еле сдерживая весёлый смех, хитро скосила на неё глаза Мишель, прикрывая рот ладонью и отогревая дыханием замёрзшие пальцы.
– А я почувствую! – вскинулась та. – Вот как собака! Почувствую, что всё, дальше нельзя! И тогда... тогда никто из вас и шагу дальше не ступит! Даже ты, хоть я тебя и сильно не люблю!
– Да и я тебя!.. – давилась смехом Мишель. – Я тоже не испытываю к тебе ни малейшей симпатии! Так что мы квиты!
– А ну, разойдись! – прикрикнул на них Макси, возвратившись с огромной валежиной в руках. Обломив сухие сучья, Макси примерил осинку к плечу – тяжеловато, но нести вполне удобно.
Мишель и Кристина отошли друг от друга подальше.
Юли с тревогой наблюдала за странными приготовлениями, которые затеяли ребята. Она, вне всяких сомнений, слышала, о чём они говорят, но не могла воспринимать всерьёз услышанное – у неё в голове просто не могло уложиться, что они всерьёз способны задумать такое опасное предприятие. Она заволновалась, стала переминаться на замёрзших от долгого стояния на одном месте ногах, оглядывалась по сторонам, словно надеялась, что откуда-нибудь из-за зимних кустов вдруг объявится мама Анна, которая уволочёт со льда непослушных воспитанников и устроит им нешуточную взбучку за то, что выскочили на ранний речной лёд, и не подумав доложиться, куда идут, и не подумав спросить разрешения, прежде чем отправиться на берег заснувшего Флинта. А ну как проснётся река?.. А ну как пробудили они её своим топотом по одеялу, которым укрылась она на зиму? Ну как разбудили они её своими весёлыми криками да смехом? Всколыхнутся сейчас мутные коричневые воды, разломают лёд по льдинам, вздыбив их высоко над головой, и поглотят всех четверых, утащат в пучину ненасытную...
У Юли не было ни малейших сомнений, что именно таким образом всё и произойдёт, если они двинутся в путь до висячего моста, как задумали, и она не могла придумать, как им помешать.
Ребята меж тем, не обращая на неё никакого внимания и вообще забыв о её существовании, медленно двинулись по ледяной дороге, пролегавшей меж высокими обрывистыми берегами, на которых густо лежали снеговые сугробы. Они шли, крепко взявшись за руки и растянувшись от края до края, шли по самой середине замёрзшей реки.
Юли в страхе заметалась по берегу. Она хотела было крикнуть им, чтобы вернулись, чтоб не ходили никуда, но горло перехватило и сдавило так, что она едва смогла дышать, а уж о том, чтобы крикнуть – и речи не было, голос у неё пропал со страха. Не зная, что предпринять, она стала пробираться по берегу, хватаясь за ветки, свисавшие над заметённой тропинкой, что вилась по краю обрыва. Местами тропинку сильно завалило снегом, и было очень трудно пробираться по ней, местами глинистая земля была лишь слегка присыпана лёгкой снежной пылью, и тогда девочка прибавляла шаг, чуть ли ни бегом бежала – до очередного заноса, через который снова приходилось карабкаться, начерпывая полные валенки ледяного снега, который таял, пропитывая старенькие, заплатанные шерстяные носки холодной влагой. А те четверо шли себе спокойно и пересмеивались, озирая высокие берега и поражаясь, что так высоко вздымаются обрывы, и ещё выше на них – растут деревья. Все они привыкли, что деревья должны расти не где-то в вышине, на краю огромного обрыва, под самыми облаками, а на ровной земле, по которой они сами и ходят. Конечно, деревья и сейчас росли на ровной земле, просто сами они спустились так глубоко в ущелье реки, что стало казаться, будто берега взметнулись в самое поднебесье, вознося ввысь деревья, засыпанные снегом, кусты и сухие тощие травы, ржавые и соломенно-белые, которые остисто, щетинисто топорщились из снега по самому краю обрывистых берегов и сухо шептались на пронизывающем зимнем ветру, что веял где-то наверху, налетая вниз лишь слабым дуновением, которое почти не ощущалось. Высокие берега надёжно защищали спящую реку от ветров, гулявших на воле.
Макси держался посередине. Слева от него шла Мишель, справа – Илинда. За Илиндой семенила Кристина, опасливо поглядывая по сторонам и то и дело вытягивая из воротника тощую шею, стараясь рассмотреть, что их ждёт за следующим поворотом, что ожидает их за очередным извивом русла.
Никто из них не замечал, что далеко позади, немилосердно отстав, бежит за ними по высокому береговому обрыву Юли в сбившейся на сторону шали, концы которой цеплялись за ветки кустов и деревьев, норовивших стянуть эту шаль с её головы, что она где-то обронила свою варежку, что слёзы на её лице застыли дорожками от промозглого морозного ветра, и что она давится этими слезами, потеряв надежду догнать уходивших всё дальше и дальше ребят.
Какой бы то ни было страх, какие бы то ни было опасения совершено оставили всех четверых, и даже Кристина, которая ни на секунду не ослабляла своего внимания, казалось, повеселела, когда впереди показался повисший между двумя высокими береговыми выступами длинный дощатый мост.
Макси опять схватился за камеру, и каждый захотел сфотографироваться на льду, на фоне висячего моста, укрытого зимними сугробами.
Илинда, Мишель и Макси отправились до самого моста, Кристи поначалу хотела подождать их на льду, но потом передумала, побежала следом. Они вскарабкались по высоким уступам, чуть ли ни отвесно уходящим вверх, и прошлись по мосту, скользкому от покрывавшего его слежавшегося снега. Кристина, конечно, не пошла с ними, осталась на берегу. Макси хотел было спрыгнуть с моста на лёд, но Мишель и Илинда не позволили.
– Ты что, – остановила его Мишель, – а вдруг от удара лёд треснет? Ещё чего не хватало!
– Да если и не треснет, – поддержала её Илинда. – Мало ли как ты приземлиться можешь – вдруг ушибёшься сильно... или руки-ноги переломаешь... здесь довольно-таки высоко, а внизу – лёд… Нет, и не думай! Мы спустимся обратно так же, как и поднялись сюда – по берегу.
Обратный путь они проделали тоже по льду. Причём, шли, уже совершенно ничего не опасаясь, бросив под мостом свою осиновую жердь – дорога была ими выверена, пройдена; лёд спокойно держал всех четверых, и, вне всякого сомнения, способен был выдержать ещё человек десять одновременно.
Где-то на полпути она заметили на обрыве сжавшуюся в комочек Юли, которая смотрела на их возвращение, как на самое большое в мире чудо. Заслышав их голоса и завидев их, она вскочила на ноги и почувствовала, что огромная тяжесть, давившая её душу, вмиг слетела с неё. Она вновь стала пробираться по пройденной тропе, но теперь – в обратную сторону, и теперь ей было в тысячу раз легче переходить через сугробы, ведь в них остались её чёткие следы.
– Юли, а ну-ка скатывайся к нам! – засмеявшись, замахала ей руками Мишель, но Юли на такой подвиг никак не могла решиться и продолжала свой путь по берегу, и был этот путь, несомненно, намного безопаснее, хотя и труднее, и тернистее, чем у ребят, которые спокойно шли по ровной и широкой дороге, пролегающей над замёрзшей бездной...

Шло время, и наступил август 1973 года, когда в один прекрасный день жизнь сделала крутой поворот, когда случилось нечто непредвиденное и мирный уклад приютского существования был жестоко нарушен.

...Однажды, в тёмную августовскую ночь, на городок налетел сильнейший ураган.
Тучи пыли взметнулись с дорог и клубами полетели над степью, шквальный ветер с диким грохотом и пронзительным свистом пронёсся по ночным улицам, стуча черепицей и жестью крыш, яростно хлопая открытыми калитками и завывая в кронах деревьев. Его порывы быстро крепчали, вой становился всё более злобным, переходил на визг и хохот.
Перепуганные жители Кентау повскакивали с кроватей, в ужасе прильнули к окнам, и с замирающим сердцем прислушивались к рёву разошедшейся стихии, заклиная небо усмирить бурю, так как им казалось, что следующий порыв снесёт крышу со стропил и разнесёт её в щепы. Впрочем, до этого было недалеко: стоял ужасный шум, трещали, ломаясь, деревья вдоль тротуаров, вылетали из рам стёкла, падали и разбивались вдребезги уличные фонари.
В эту ночь пробудился и Кентайский приют.
Дети помладше плакали, сбившись в кучу посреди столовой, куда все сбежались; бледные как полотно воспитательницы, чьё дежурство выпало на эту тревожную ночь, пробовали кое-как успокоить своих питомцев; нянечки, напуганные не меньше ребятишек, всхлипывали и твердили молитвы, от страха забывая слова и повторяя одно и то же. Зажгли свечи, так как свет погас – видимо, ветром оборвало провода, а быть может, и повалило часть столбов вместе с проводами. Затворили все ставни, где успели.
В комнате номер двенадцать шум разошедшегося урагана был слышен особенно ясно, и он был страшен.
Её обитательницы до поры до времени не слышали ни ветра, ни треска сучьев за окнами. Разбудил их звон разбитого стекла – из окна вылетела форточка и, ударившись о подоконник, разлетелась вдребезги, усеяв пол осколками. Тотчас взмыла и прилипла к потолку занавеска, бешеный ветер ворвался в комнату и распахнул настежь дверь (она открывалась в коридор), и захлопал, завыл, загудел... Запахло землёй, листвой и пылью.
Ничего не поняв спросонок, девочки вскочили с постелей и, спрашивая друг у друга, что случилось, в смятении оглядывались по сторонам.
Илинда первой пришла в себя. Увидев среди дребезжащих тёмных оконных стёкол проём, где раньше была форточка и откуда теперь страшно дуло, и выло, и визжало, она схватила в охапку свою подушку и, преодолевая сопротивление ветра, швырявшего её от окна, вскарабкалась на подоконник  и попыталась заткнуть отверстие, но не тут-то было – ветер с невиданной силой врывался внутрь и выталкивал слабую преграду.
– Илинда, уйди оттуда! – взвизгнула Кристина, увидев, как подхватило ветром складки просторной белой ночной рубашки и рассыпавшиеся по плечам подруги длинные волосы.
– Ты что, с ума сошла?! – вскричала вслед за нею Мишель; она сидела, вцепившись в спинку кровати, и с беспокойством всматривалась в бешено несущуюся за окнами сумрачную тьму, которая казалась живой. – Уйди немедленно! Тебя же снесёт с окна!
Юли не сказала ничего. Зажмурившись и заткнув уши руками, она спрятала лицо в колени, тряслась и икала в своём углу.
Илинда не обратила внимания на истошные крики соседок, потонувшие в вое ветра, и, тихонько выпрямившись, подтянулась к дребезжащему проёму и выглянула наружу, вмиг задохнувшись свежим пыльным воздухом, что нёсся с такой скоростью, что едва не срывал ресницы, едва позволял дышать. Вцепившись в деревянную раму и покачиваясь под шквальными порывами, с замиранием сердца и странным, всё нарастающим, каким-то первобытным восторгом, смешанным с таким же первобытным страхом перед могуществом стихии, и с восхищением этим могуществом, смотрела она в воющий мрак, не осознавая, что стоит на краю пропасти, отделённая от него всего лишь тонким оконным стеклом.
Ветер буйствовал, отовсюду неслись неистовые скрипы, стоны, скрежет, в летевшей пыли невозможно было разобрать ни неба, ни земли.
Кристи ещё раз окликнула её по имени, но она не услышала ни звука – всё перекрывал и уносил прочь ветер.
Мишель сорвалась с места, чтобы бежать к окну и стащить оттуда Илинду, пока не поздно, но в следующий миг Илинду опрокинуло на пол. Она упала, сильно ударившись виском об угол стола и ушибив об пол колени; к ней тутже бросилась Мишель, следом подоспела и Кристина.
– Говорила, говорила я тебе! – чуть ли ни со слезами восклицала Мишель, помогая ей подняться, и озабоченно осведомилась, немного придя в себя: – Сильно ушиблась, а? Больно? Больно тебе?
– Да нет... не сильно, – пробормотала Илинда, морщась от боли и дрожащей ладонью потирая висок.
– И то хорошо, что не порезалась! На полу полно битого стекла...
В сущности, Мишель была не таким уж плохим человеком, каким зачастую хотела казаться.
– Значит, моё падение можно назвать удачным, – через силу пошутила Илинда, растерянно оглядываясь по сторонам.
Ни в коридор, ни в столовую, чтобы переждать бурю вместе со всеми, никто из них не побежал. Вместо этого они уселись в углу под столом, где не так дуло, и втроём просидели, не ссорясь и не задевая друг друга худым словом, до двух часов ночи, пока всё понемногу не стало стихать.
...Наутро предметы в домах, где не уцелели стёкла, покрылись толстым слоем нанесённой и осевшей за ночь пыли; по улицам валялись бумажки, старые газеты, обломки досок, куски коры, черепицы и дранки, сломанные ветки, песок, листья и камешки, вырванные с корнем кусты; редкое дерево не пострадало, редкий дом мог похвастать уцелевшими стёклами, редкий двор – своей прежней чистотой и уютом. Линии электропередач тоже были повреждены – провода местами изодрались в клочья, и, пока шли восстановительные работы, у жителей Кентау несколько дней не было света.
Приюту был нанесён значительный ущерб. Выбитые стёкла – там, где их не успели прикрыть ставнями, поломанные скамейки во дворе, засыпанный ветками и песком колодец, вырванные деревья в саду. Один из переходов лишился части своей крыши; была сорвана с петель задняя дверь, которую тётушка Марион опять забыла закрыть на ночь; была сломана и частью снесена напрочь пожарная лестница. Досталось и тополям – многие их ветви обратились в щепы и валялись вокруг.
Приют подсчитывал убытки и горестно стенал, когда пришла ещё одна дурная весть: в эту ночь скончалась старая добрая директриса, которая до того долго болела и последнюю неделю не вставала с больничной койки. И коллеги, и воспитанники любили её за добрый нрав и искренне скорбели о ней.
А ещё через несколько дней в калитку приютского двора вошла немолодая женщина с холодным, замкнутым лицом, с близко посажёнными тёмными глазами, упрятанными за стёкла очков, невысокая, среднего телосложения. Её каштановые волосы были уложены в старомодный низкий пучок. Одета она была в длинную коричневую юбку и коричневый пиджак, над которым виднелся высокий ворот белой блузки. Несмотря на довольно тёплую погоду, на плечи её был наброшен плащ. В руках она держала чемодан. Пришелица оказалась новой директрисой, назначенной на место прежней.
Никто не знал, кто она такая и откуда приехала, никто раньше не видел её и не встречал на улице.
Новое лицо всегда интересно, и поначалу окружающие пытались выпытать кое-что, если не всё, о том, где и как она жила, чем занималась и что привело её в Кентау. Но разговорить её оказалось делом, обречённым на провал. Она надменно отклоняла все знаки внимания, коротким словом отбивала охоту к посыпавшимся было на неё расспросам исподтишка. Она быстро и решительно провела границу между собой и подчинёнными и всем своим поведением отстранила от себя окружающих, прямо давая понять, что не нуждается ни в чьём обществе, что сама не вмешивается в их личную жизнь – и в свою лезть никому не позволит.
Только раз, когда была настроена благодушнее обычного, обмолвилась она о том, что раньше жила в Нитре, но переменившиеся обстоятельства заставили её искать новое место, а северная столица до того ей опостылела, что она решила навсегда покинуть её и, наскучив городским шумом и суетой, выбрала для дальнейшего проживания провинцию.
У неё не было ни подруг, ни приятельниц, она жила совсем одна в небольшом домике на соседней с приютом улице и никогда никого к себе не приглашала, ведя чуть ли ни отшельнический образ жизни. В ту пору ей было больше сорока; выглядела она на свои годы, держалась с холодным достоинством, одевалась скучно и строго и всегда носила один и тот же костюм – тот, в котором приехала.
Никогда и ни с кем не делилась она своими мыслями и воспоминаниями, словно их и не было вовсе, и несмотря на то, что прошлое, каким бы оно ни было, имелось у каждого, её негласно стали считать «человеком без прошлого», взявшимся из ниоткуда.
Кое-кто из суеверных готов был поспорить, что она – ведьма, и что принёс её в городок тот страшнейший ураган, что предшествовал её водворению в приюте. И хотя стихийные бедствия отнюдь не имели целью своей пророчить чьё бы то ни было появление, люди придумывали себе целые истории, фантазия их подстёгивалась неведением и любопытством – всем было интересно, что за человек новая директриса приюта, но выяснить это наверняка не представлялось возможным. Мало-помало имя её обросло различными догадками, предположениями и подозрениями, которые, слежавшись под прессом времени, превратились в легенды, неотделимые от её образа и ставшие сопровождать её всегда и всюду.
Шло время, и понемногу пересуды вокруг неё утихли, у сплетниц и кумушек появились новые интересы, и, хоть в глубине души у многих осталось неуёмное любопытство – что за история у этой суровой, неприступной женщины? – понемногу чувство это потускнело и остыло под слоем прожитых лет, а также некоего необъяснимого дискомфорта и придавленности, что неизменно рождались в сердце каждого, кому приходилось с ней сталкиваться. К тому же и сама мадам Веронцо (так стали её называть по собственному её требованию) вела себя так отстраняюще, что люди лишь пожимали плечами, украдкой насмехались над её скрытностью, нередко раздражались её самомнением – и в конце концов стали относиться к ней так же, как она сама к ним относилась, и исключили её из круга общения, как она исключила их сразу же по приезде.
К власти она пришла сразу, с налёта, уверенно, установив угодные ей порядки и восстановив и ужесточив дисциплину, которой раньше все пренебрегали, и превратила её чуть ли ни в армейскую. Она не сообразовывалась ни с чьими желаниями и не слушала ничьих мнений, довольствуясь своим собственным, и держалась с такой верой в своё всемогущество, что понемногу её окружила братия придворных льстецов, сформировавшаяся из нянечек, учителей и воспитателей, но она с презрением отвергала и лесть, и заискивания, и по-прежнему держалась в стороне от каждого из них.
Коллегам она выказывала полное пренебрежение, к воспитанникам относилась жёстко и бескомпромиссно, с провинившимися была неумолима и безжалостна, малейший проступок выставляя чуть ли ни преступлением; все её боялись и избегали лишний раз попадаться ей на глаза.
Приютская ребятня в скором времени окрестила её коротко и ясно – мачеха Анна, потому что, как ни парадоксально, но она носила то же имя, что и прежняя их директриса, их незабвенная мама Анна, и оказалась полной её противоположностью.
Но обнаружилось и в её каменном сердце слабое место, незащищённая брешь. Непонятно почему, но её сразу заинтересовали две воспитанницы: Мишель Иллерен и Илинда Илини. С самого первого своего появления в приюте она обратила на них особое внимание.
Эти две девочки словно вместили всю гамму её чувств: одна – самые добрые и светлые, на которые она оказалась вполне способна, как и всякий нормальный человек, другая – все самые чёрные, которых у неё хватало с избытком. Ко всем остальным воспитанникам она была абсолютно безразлична, и замечала их только в связи с теми двумя или когда они имели несчастье привлечь её внимание каким-либо проступком.
В первый же день мачеха Анна надолго заперлась в архивной комнате и внимательно изучила документы воспитанников, которые хранились на многочисленных стеллажах и полках. Остаток дня она провела в своём кабинете, разбирая какие-то бумаги и никого к себе не впуская.
Перед ужином, когда все собрались в столовой, она обошла ряды воспитанников, окидывая каждого беглым взглядом, и на мгновение задержалась перед двумя из них. Подняв глаза, Илинда вздрогнула, заметив, как изменилось и побледнело лицо Веронцо, когда взор её, вспыхнув непонятным отсветом, упал сначала на неё, а затем медленно переместился на стоявшую рядом Мишель. Безудержное волнение – и это было видно, – захлестнуло душу директрисы, взгляд её заметался с одной девочки на другую и она стремительно вышла из столовой, не обратив на остальных своих подопечных никакого внимания. Казалось, она увидела то, что ей хотелось увидеть, и смотреть на других для неё уже не имело смысла.
Поведение мадам озадачило Илинду, сробела под её непонятным взглядом и Мишель.
– Ты заметила, как она посмотрела на нас? – всегда, когда её что-нибудь всерьёз беспокоило, Мишель забывала свою патологическую гордыню и обращалась с Илиндой, как равная с равной.
– Заметила, – невольно поёжилась та, – только не уверена, что это хорошее внимание. Мне что-то не по себе стало от её взгляда...
– Знаешь, и мне тоже... Илинда, мне... мне отчего-то даже страшно! – Мишель понизила голос до шёпота. – А как стремительно она вышла! Впрочем... впрочем, может, ей просто стало плохо, вот она и ушла так быстро, а нам бог весть что показалось. Да ведь?
Илинда ничего не ответила, лишь неопределённо пожала плечами.
Все приступили к ужину.
Но нехорошим предчувствиям было суждено оправдаться в самом ближайшем будущем.
Мало-помалу директриса, вслед за воспитателями, выделила Мишель из общей массы, что само по себе было поразительно ввиду её чёрствой натуры, и постепенно девочка, почувствовав её расположение, обрела над ней прочную власть. Мишель и сама изумлялась, как ей удалось достигнуть таких высот, но долго раздумывать над этим она не стала – она вообще ни о чём не задумывалась подолгу.
Теперь ей дозволялось делать абсолютно всё, чего бы ей ни захотелось. Мачеха Анна каждую неделю баловала её маленькими подарками: игрушки, конфеты, сласти стали появляться всё чаще. Выбрав себе любимицу, мадам добросовестно заботилась о ней. Она накупила девочке красивые платья, ленты и заколки для волос, интересные книжки со множеством ярких картинок, зеркальца, расчёски... В её углу появился ящик с игрушками, над кроватью – шёлковые занавески с кистями, расшитые замысловатыми серебряными узорами. Вместо старого слежавшегося матраса как по мановению волшебной палочки возникли новая мягкая перинка, подушка и покрывало, на полу – пушистый тёмно-красный коврик. Всё это Веронцо либо купила, либо принесла из своего дома.
Но такое явное предпочтение её всем остальным не принесло Мишель добра. То, что она стала любимой воспитанницей самой директрисы, этой деспотичной и властной особы, ни к кому на свете не питающей расположения, невероятно возвысило её как в собственных глазах, так и в глазах окружающих, а её и без того развитое самолюбие переросло в гордыню и тщеславие. Она научилась задирать нос; она стала с презрением посматривать на окружающих; она поставила себя неизмеримо выше других; она считала себя лучшей, как её и приучали считать, и беззастенчиво пользовалась покровительством мадам, прекрасно зная – что бы она ни натворила, ей всё сойдёт с рук. Ей с малолетства нравилось повелевать окружающими, но раньше у неё не было возможностей к тому, а теперь от неё частенько можно было услышать примерно следующее: или ты сделаешь то-то и то-то, или я пожалуюсь мадам и тебя накажут. Былая нетвёрдая незлобивость вытеснилась другими качествами, быстро взросшими на почве вседозволенности и безнаказанности: спесью, высокомерием, заносчивостью, самоуверенностью. Их не душили в зародыше, её не приучали к добру, поощряли любые её выходки – и в результате она решила, что этот мир и впрямь был создан исключительно ради её забавы, что она рождена повелевать и властвовать, что всё, чего бы она ни пожелала, непременно сбудется – или наступит конец света.
Но если для Мишель жизнь превратилась в каждодневный праздник, то для Илинды настали поистине чёрные дни.
Непонятно почему, но мачеха Анна возненавидела её с первого взгляда, возненавидела с такой силой, что это стало походить на манию, навязчивую идею. Илинде не прощалось малейшего не так брошенного взгляда, малейшего не так сказанного слова, малейшей оплошности. Веронцо не оставляла её в покое и неустанно преследовала её, тираня исподтишка и наказывая за всё подряд, и девочка, и без того молчаливая и склонная к уединению, замкнулась в себе и старалась как можно реже попадаться ей на глаза.
Как ни странно, но она не боялась ни гнева директрисы, ни её несправедливых наказаний – а наказания бывали жестоки: мадам ничего не стоило отстегать плёткой по рукам или запереть в чулан до утра. Илинда не страдала оттого, что с ней обходятся подло и обижают ни за что; она не горела желанием отомстить или хотя бы выяснить причину такого обхождения. Но присутствие Веронцо неизмеримо давило её, угнетало, вызывало стремление скрыться, спрятаться, уйти подальше от непонятного, прожигающего насквозь взгляда её тёмных глаз.
Илинда росла непробиваемо-терпеливой и могла вынести что угодно, так мало её заботили внешние обстоятельства, но несмотря на это, новая директриса влияла на неё крайне отрицательно, и предотвратить это влияние, прекратить его или защититься от него девочка оказалась не способна.
Между Илиндой и Мишель, которые до той поры сравнительно неплохо относились друг к другу (не считая их мелких ссор), вспыхнула тщательно взлелеянная вражда, и развитию её способствовала мачеха Анна. Любя одну воспитанницу и ненавидя другую, она захотела, чтобы и предмет её постоянной заботы испытывал такие же чувства, и неустанно внушала Мишель, что не следует общаться с Илиндой. Она прилюдно возвышала одну и унижала другую, раздувая возникшую вражду всеми доступными ей способами. Мишель и самой вскоре стало стыдно якшаться с девочкой, с которой так дурно обходится её благодетельница. Во всём подражая мадам и не без оснований надеясь, что однажды она назовёт её дочерью и увезёт жить в свой дом, ведь не зря же она так заботится о ней, Мишель всё хуже и хуже обращалась с бывшей подругой, насмешничала и задиралась, стараясь лишний раз спровоцировать ссору, настраивала против неё сверстников – а те и рады были стараться в надежде выслужиться перед принцессой Кентайского приюта и получить от неё в награду погнутое пластмассовое колечко, старый сдувшийся мячик, скакалку с одной ручкой или огрызок недоеденного яблока.
В первые несколько месяцев Мишель неустанно травила Илинду исподтишка, а потом внезапно вовсе перестала обращать внимание и на неё, и на Кристи, и на Макси, словно все они умерли для неё в одночасье. Она попросту перестала с ними разговаривать и не замечала их, на долгие недели отгородившись от них такой крепкой стеной полного отчуждения, которую невозможно было пробить.
Страшнее и непоправимее всего было то, что Мишель в глубине души не сомневалась, что однажды мачеха Анна удочерит её и заберёт жить в свой дом, ведь не зря же она так выделяет её из общей массы воспитанников... Обрести свою семью – было самой огромной мечтой в её жизни, и ради достижения этой цели, которая вдруг нежданно-негаданно обрела под собою довольно-таки твёрдую почву, она была готова без раздумий отречься и от друзей, и от всего, что когда-либо имело для неё значение. Она готова была идти по головам, только бы показать мадам Веронцо, что она достойна, что она и впрямь лучше всех на свете, что она намерена сделать всё возможное и невозможное, чтобы её взяли в семью... Ей вмиг стало наплевать на Илинду, на Макси и на всех вокруг, раз на них наплевала мадам. Она без труда отреклась от них и вычеркнула их из своего сердца, раз так угодно было мадам. Желание выслужиться перед женщиной, которая, возможно, явилась в Кентайский приют для того, чтобы осуществить её заветную мечту, поглотило её целиком и полностью, сожрало все остальные её чувства и словно помутило разум. Она не сомневалась, что однажды мадам Веронцо назовёт её дочерью и уведёт отсюда, из осточертевших ей до одури серых приютских стен, вот тогда она, Мишель Иллерен, наконец-то перестанет чувствовать себя ущербной, брошенной, ненужной. И она продолжала из кожи вон лезть, чтоб только мадам лишний раз с одобрением взглянула на неё. Мишель ждала. Теперь, когда её заветнейшая мечта готова была вот-вот осуществиться, она трепетала и ждала, и готова была ждать вечность...
Все обиды, чинимые новой директрисой, Илинда сносила молча, крепко сжав зубы, и только хмурилась больше обычного. Она старалась не помнить обид и ни на кого не держала зла – но не ради Веронцо, а ради себя, потому что чувствовала, что не в силах бороться против неё, потому что знала заранее – напрасной будет эта борьба. И даже возненавидеть как следует свою обидчицу она не считала возможным, так как та не была ей равной, а возненавидеть всерьёз можно только равного тебе человека. Мачеха Анна представлялась ей низким и подлым человеком, не заслуживающим внимания.
Зато поведение Мишель, ставшей самой настоящей предательницей и отступницей, больно ранило её в самое сердце, потому что та была по-прежнему ей дорога.
Поначалу Илинда никак не могла взять в толк, отчего Мишель так переменилась, отчего все они – и даже Макси, вмиг перестали иметь для неё какое бы то ни было значение. Её злобные выходки, её насмешки и придирки, которыми она вдруг стала их осыпать, казались ей просто очередными вспышками дурного настроения, и она говорила себе, что нужно запастись терпением и не обращать на них внимания – и они пройдут, исчезнут сами собой, как случалось не раз и прежде.
Но неприязнь со стороны Мишель, пока ещё детская, беспричинная, необоснованная, только крепла со временем; неприязнь эта невероятно тяготила Илинду, и, хоть она упорно старалась не обращать на поведение Мишель особого внимания и относиться к ней как раньше, всё происходящее отнимало у неё слишком много сил, пригибало к земле, тяготело над нею, словно проклятие. Ей, не умевшей лукавить и притворяться, никогда не думавшей о собственной выгоде и не искавшей её, всё труднее становилось жить в косной среде, всё труднее дышалось спёртым воздухом. Всё меньше оставалось у неё надежд изменить что-либо в своей жизни, вырваться тем или иным способом из окружившей её несвободы, тирании, зависимости. Но она молчала, с суровым упорством претерпевая всё, что бы ни вздумалось послать ей судьбе, и не теряла надежды, что однажды Мишель прекратит насмехаться над ней и вновь превратится в прежнюю девочку – вздорную, взбалмошную, вспыльчивую, но добрую и справедливую; что однажды она опомнится и вернётся к своим друзьям.
– Вернётся, – решительно хмуря брови, в который раз шептала сама себе Илинда, не позволяя себе ни на секунду усомниться и спросить – а если нет, если она ушла навсегда?
– Вернётся! Она уже однажды попыталась от нас уйти… не вышло. И сейчас вернётся. Нужно только подождать… Набраться терпения и подождать. Она вернётся!
Надеждам её не суждено было сбыться. Когда Мишель вдруг бросила свои злые шутки и перестала обращать внимание и на неё, и на Кристину, и на Макси, словно выбросив их из собственной жизни, неясная тревога принялась понемногу заполонять её сердце, а в душу стало закрадываться отчаяние. Она вдруг осознала, что за все эти долгие месяцы не услышала от своей подруги ни одного доброго слова, и ей стало страшно. Она не хотела верить, что Мишель намерена уйти от них, и в то же время с глубоким ужасом ощущала собственное бессилье изменить ситуацию, вернуть всё на свои места. В отчаянии она измышляла самые разные способы, пытаясь восстановить добрые отношения с Мишель, но все её попытки наталкивались на каменную стену презрительного молчания, разбивались об эту стену; Мишель без малейших сожалений уходила от неё всё дальше и дальше, и в какой-то момент Илинда осознала, что ничего не может поделать с этим. Такое открытие ужаснуло её, повергло в глубокое отчаяние и заставило растеряться. Она прекрасно понимала, что должна во что бы то ни стало заставить Мишель вернуться… но понятия не имела – как именно.
Полгода, истекшие со дня водворения новой директрисы в Кентайском приюте, оставили яркий след в жизни двух воспитанниц: у одной этот след был заполнен чередой подарков, поощрений и феерических надежд и упований на недалёкое будущее, у другой – обид, незаслуженных унижений и отчаяния, которое постепенно охватывало её душу и смыкалось вокруг неё, как расползающиеся в горах ледники охватывают куст терновника, вмёрзший корнями в почву и не имеющий ни малейшего шанса вырваться из их смертоносных объятий.
Время ярко выразило живой треугольник, сформировавшийся в приютских стенах, и большая часть происходивших там событий теперь рассматривалась сквозь призму его граней.
Мишель – мачеха Анна – Илинда.


26 января 1996 – 26 января 2017 гг.