Эх, рано вст. охр. Ч. IX. Часов. и Капитан

                Плетень

     Звали его Паша, призван был из Донбасса, на год позже меня, недавний шахтёр. Даже среди своих друзей, шахтёров – ребят далеко не слабых, он отличался своей мощью. Может, именно из-за этого, или, благодаря и этому (у нашего капитана, во всяком случае), сразу после карантина его послали в сержантскую школу, несмотря на пять классов образования. Вернулся в роту он уже сержантом.

     К этому времени и я приказом по части тоже был произведён в сержанты.

     Правда, перед этим я должен был сдать зачёт по уставу строевой службы капитану - начальнику штаба части. Тот при сдаче всё удивлялся, почему я не знаю этот устав наизусть. Но установка о производстве меня в сержанты была уже дана и, по-моему, скрепя сердце, зачёт он мне всё-таки поставил...

     С Пашей  я сталкивался мало, но чувствовал, что относился он ко мне (непонятно почему) уважительно и доброжелательно. Как-то поздно вечером, когда все уже отдыхали, а я был дежурным по роте, позвонили из штаба части и попросили одного человека в караул на замену заболевшему часовому.
     Плетень, в тот момент, замещавший комвзвода, бодрствовал вместе со мной. Все находящиеся в роте были из его взвода. Я обратился к нему: “Паша, нужен человек в караул на замену, кого ты выделишь?”
     В ответ слышу: “Буди Савчука!” (тот призывался в одно время с ним).

     Я начал будить Савчука, но вначале безуспешно. Когда я, наконец, разбудил его и объяснил, что нужно идти в караул, в ответ прозвучало: “Пошел вон, жидовская морда!” Я просто опешил от неожиданности: с одной стороны понятно ощущение человека, которого без должного отдыха посылают в наряд, с другой, причём здесь моя национальность? Армия есть армия, к тому же Советская...

     Обо всём этом я рассказал Паше и предложил самому с ним разобраться. Тот подошёл к Савчуку, приказал ему одеться, (он надел галифе и сапоги) и в таком виде повёл его в канцелярию роты, куда позвал и меня.
     Ротная канцелярия представляла собой небольшую комнатёнку метра полтора на два. Помещались там только стол, два стула и небольшой сейф на табуретке в правом углу от входной двери.

     Я зашёл в канцелярию первым, за мною Паша, левой рукой втолкнувший Савчука, правой потянул за собой дверь и тут же, не успев закрыть её, обрушил кулак на голову Савчука. Тот улетел в левый угол, хотя и лететь там некуда было!
     Следующим ударом Паша послал его в правый угол прямо на железный сейф! Так продолжалось несколько минут, пока я с трудом не оттащил его от Савчука. Не помню, отправился ли тогда Савчук в караул, но то, что он этот вечер запомнил, не сомневаюсь, ведь каждый Пашин кулак был как моих два, вместе сложенных...

     Позже я понял, что избиение непокорных - это обычная для многих сержантов практика в роте, просто она не афишировалась перед такими чистоплюями как я (а таким меня, наверно, считало большинство ротных сержантов)...

     К сожалению, не в первый и последний раз оскорбили меня здесь как еврея, но и я не всегда был таким беспомощным. Просто тогда всё случилось неожиданно и во внеурочное время, к тому же, Савчук в тот момент был для меня подчинённым, да ещё и лежачим, а “лежачих, как известно, не бьют...”. Но, как оказалось, не все наши сержанты, страдали подобным комплексом чистоплюйства...

     Так, когда на политзанятиях один “новоиспеченный” сержант из нашего ташкентского призыва обозвал меня “жидом” (видимо, я мешал ему слушать раскрыв рот, “содержательную” лекцию по основам марксизма-ленинизма, лично мне давно набившим оскомину), я долго не думал.
     Встал, не торопясь, подошёл к столу, за которым тот сидел, развернулся и со всего размаха врезал ему при всех по его тупой физиономии, а затем вышел из “ленкомнаты”.

     Сержант этот был с пятью классами образования, как обычно в нашей роте и без полковой школы (думаю, это его старший двоюродный братец, тоже служивший с нами, основательно “подсуетился”, уж очень ушлый был). На перерыве в коридоре этот “интеллектуал” мне основательно “всыпал”, так как был гораздо сильнее физически, и я это прекрасно знал, но для меня это уже не имело никакого значения...
     В штрафбат ни меня, ни его не послали. Во-первых, время было не военное, и оба мы были сержантами. Во-вторых, командир роты не был заинтересован “выносить сор из избы”, ведь как оказалось, мордобой, хоть и в скрытой форме, в роте присутствовал постоянно. Капитан только всё время допытывался, за что это я его “так!”, хотя прекрасно всё знал и понимал.
     Я ему посоветовал спросить самого сержанта. На этом допрос закончился, но с того момента нас стали посылать только в разные караулы...



               
                КАПИТАН

 Конечно, если ничего не рассказать о капитане, командире роты, многое будет трудно понять. Типичный “продукт” Советской Армии того периода. До этого был старшим лейтенантом, но поскольку его предшественник на этой должности был майором, то ему дали капитана.
 
     Тут уместно вспомнить незабвенного Леонида Ильича. Однажды он сказал во время выступления Гиталова, дважды Героя Социалистического труда: “Хероя дадим!”.

     На фронт наш капитан попал в шестнадцать лет, к концу войны стал старшим сержантом. Не имея ни профессии, ни образования остался в армии. В своё время, наверное, прошёл “учебку”, полковую школу. Уже к концу нашей службы заставили его пойти в десятый класс вечерней школы. Часто к месту и не к месту любил повторять:

     “Если человеку всё время повторять, что тот свинья, он захрюкает!”…

     Видать, здорово его когда-то, в чём-то достали! Надо сказать, что в этом что-то есть!

     Мужиком он был крепким, отличный строевик, роста сравнительно небольшого, весьма приятной наружности с довольно несимпатичной женой (второй) и фамилией Штанинкин (по аналогии на ум приходили и другие варианты), и судя по всему, изрядный бабник.
    
     Как-то раз попала к нам в роту женщина из КЭЧа (коммунально-эксплуатационная часть – войсковый ЖЭК). Я просто не узнал капитана. Щёки у него зарозовели, грудь приподнялась и расширилась, походка подпрыгивающая – петух, да и только! Что было дальше, не знаю, меня куда-то послали по очередному “важному” делу.

     Но всё это полбеды. Хуже было то, что любил он выпить. Опять же ничего удивительного для кадрового солдафона, каким он, собственно, и был, хотя и не лишённый некоторой природной сметливости, плюс общая нахватанность в результате обязательного регулярного посещения политзанятий (на весьма примитивном уровне) и пр. На этом в Советской Армии кормилась громаднейшая армия политработников и имела на этом свой хлеб с маслом.

     Кстати! Ни один из многочисленных партийных и комсомольских работников, проводивших с нами, солдатами и сержантами срочной службы, политзанятия, ни разу - в течение более двух с половиной лет моей службы там и уверен, что и после меня, даже словом не обмолвились, что находившееся на горе кладбище невдалеке от дороги, по которой мы регулярно проезжали в первый караул - склад боеприпасов, не просто кладбище, а место, где немцы расстреляли двадцать тысяч евреев, жителей Львовской области.
     А узнал я об этом случайно на втором году службы, когда наша машина со сменой караула остановилась по техническим причинам на дороге напротив кладбища.
     Рассказал мне об этом водитель, призванный из Львова, сам 1943 года рождения. Естественно, слышать об этом он мог только от старших по возрасту очевидцев...
     Сказал, что их закопали живьём... После паузы добавил, что земля потом ещё неделю дышала..., так, наверное, и было на самом деле, как и во многих других местах массовых расстрелов...

     Потом, я всегда проезжал мимо этого места молча, с сильно щемящим сердце чувством...

     Дело в том, что капитан не гнушался ради выпивки ничем и никем. Он мог выпить с кем угодно, когда угодно и за что угодно, лишь бы на “халяву”. В итоге на всю оставшуюся жизнь калечил судьбы солдат, за чей счёт и пил обычно.
     Так, один из молодых шахтёров, призванный годом позже меня, имел на сберкнижке около 700 руб., что в переводе на водку по тем временам “тянуло” примерно на триста бутылок. Капитан откуда-то узнал об этом и не успокоился до тех пор, пока не пропил с ним все его деньги.
     Однажды в карауле этого солдата не могли разбудить, чтобы послать на пост. Как его ни тормошили, ни кричали, а он спит и спит! Его стащили на пол (здоровенного детину), а он сидит на полу, прислонившись спиной к кушетке - в сапогах, шинели, как пришёл до этого с улицы – и спит!
     Его бьют по щекам, а он спит! Кто-то принёс холодной воды (зимой) и его, наконец, подняли. Я потом с запозданием понял, что он попросту был пьян! Я с запозданием, а начальник караула?! ...
     Солдат в результате всех этих пьянок на несколько лет попал в дисбат (дисциплинарный батальон), т. е. солдатскую тюрьму, что в срок службы не засчитывалось, а с капитана, как с гуся вода!
 
     С ротным старшиной он пропивал все солдатские вещи, которые, как они говорили, “не полагались” по уставу, и которые по тому же уставу хранились в “каптёрке”, пока до них не доходила “очередь”.
Так, был пропит мой новый свитер, специально купленный для армии (в Ташкенте он мне был совершенно ни к чему), в справедливом предчувствии, что мне придётся помёрзнуть. По существующим тогда в Советской Армии правилам призывников посылали в другую климатическую и географическую зону, а поддевать его зимой под гимнастёрку мне не разрешали - “это нарушение формы одежды”.
 
     Пил капитан “по-чёрному” со всеми сержантами, с любым солдатом, который имел деньги и умел ему себя предложить. Отсюда - круговая порука, пьяная стрельба в караулах, куда зажравшиеся сержанты практически не ходили, выдвижение на сержантские должности явных уголовников и т. д.

     В их числе был и мой будущий зам комвзвода Мулдабаев Алекпер, который так же, как я узнал позже, закончил дисбатом. Но этим он был обязан самому себе. Кроме пяти классов образования и восточной природной хитрости, у него было во рту 22 золотых зуба. Иногда я ему говорил, шутя: “Алекпер, у тебя целый мотоцикл во рту”.

     Наверное, кое-что из наличности, он наверняка тратил на капитана, и тот в итоге послал его после “карантина” в полковую сержантскую школу. Надо сказать, что вернулся он оттуда настоящим строевиком. Всё-таки, советская полковая школа, а это была небезызвестная, так называемая, “дикая дивизия”, могла делать с помощью жестокой муштры настоящих солдат из кого угодно. Если, конечно, не иметь в виду моральную сторону дела, а это уже нечто большее...

      Не могу забыть, как после моих возвращений из нечастых увольнений Мулдабаев встречал меня неизменным, без всяких предисловий, вопросом: “Сиска сосал? Турса снимал?”…

     Ну и, конечно, капитан был каръеристом, а как же иначе из сержантов без образования пробиться в командиры роты. Для этого взвод, рота и т. д., должны быть передовыми. Для начальства, конечно. Поэтому пьянствовал он по каптёркам и другим тёмным углам, не посещаемыми посторонними.
     Но зато всегда на виду были “Боевые листки”, из которых было видно, если что, мы тут же любого врага подымем на штыки, хотя ими (если буквально) не владел никто, может, за исключением сержантов, прошедших полковую школу.
     Ради этого, вопреки всем правилам техники безопасности он затеял очистку загазованного колодца в карауле. В результате один солдат задохнулся, а ещё троих (все были третьего года службы), которые пытались его спасти, еле откачали потом в госпитале.
     Этот случай и стал последней каплей для старшего командования, и капитана, наконец, сняли с должности командира роты. До этого произошло ещё “ЧП” также со смертельным исходом. Один солдат из моего ташкентского призыва, Баратов, когда его вели из караула в казарму за какую-то незначительную провинность, покончил с собой.

     Вёл его один из славной когорты неукоснительно-исполнительных (для других) дубоголовый сержант, за которым было целых, пять, а может, и шесть, классов образования.
     Когда в начале армейской службы я попадал с ним во второй караул (аэродром), то уже точно знал, что для уборки мне обеспечен мой личный “плацдарм”– это входной тамбур: лёд, грязь, навоз, жижа (в зависимости от погоды и времени года), всё вперемешку. Это был тихий садист (в пределах устава) со стеклянными глазами.

     Надо сказать, что Советский Устав давал дубоголовым много власти. Во всяком случае, унизить того, кто был выше их по уровню, но ниже по службе, а особенно рядового - возможности были неограниченными, тем более с молчаливого одобрения вышестоящих командиров, таких как, например, наш капитан.

     Именно этот сержант был потом начальником караула, когда чистили колодец и пострадавшие оказались его земляками. Это его и сломало, хотя формально ответственности он не нёс. Видно, и до его ограниченного сознания дошло, что должен же быть предел тупой исполнительности, особенно, когда это используется не столько для службы, сколько для чьей-то карьеры (капитана).

     Запомнилась мне сцена, когда капитан стоял перед строем молодых солдат и говорил им:

  - Только, чтобы вы не служили, как один еврей. Его старшина спрашивает:
 
 - Абрам, что тебе дать: тулуп или шинель?
 - Мне всё равно, товарищ старшина, давайте тулуп.
 - Абрам, что тебе дать: валенки или сапоги?
 - Мне всё равно, товарищ старшина, давайте валенки.
 - Абрам, что тебе дать: карабин или автомат?
 - Что Вы ко мне пристали, дайте Ивану что-нибудь!

     Я был единственный еврей в его роте, 3-его года службы, командир отделения, секретарь ротной комсомольской организации, фактически его правая рука, избранный по его же рекомендации после прошлогоднего, неудачного на этом месте эксперимента с каптёрщиком.
     С ним он “раздавил” в каптёрке не одну бутылку. Я же в это время лежал на койке позади строя солдат и отдыхал после дежурства. Меня он не видел. Но после этого “общение” с ним, вызывало у меня только отвращение, хотя я и раньше особой симпатии к нему не питал...

     Прошло всего “каких-то” восемь лет. После окончания геофака Ташкентского “Политеха” я был принят на работу, на должность старшего инженера в только что образованную партию математической обработки Комплексной геолого-геофизической экспедиции треста Ташкентгеологии.
     Меня тут же послали на двухмесячные курсы по освоению вычислительной техники в Северодонецк Луганской области, тогдашнюю Мекку вычислительной техники Союза. Там и застал меня мой очередной день рождения.
 
     Вечером, как и положено имениннику, вместе с сокурсником, аспирантом Харьковского университета, “завалился” в местный ресторан. Где-то после третьей стопки захотелось мне посмотреть на ресторанную публику. Вижу в отдалении, за столом, сидит в какой-то компании “мой” капитан, но почему-то в штатском.

     Я поднялся, сказал ничего не понявшему напарнику, что пойду дам в морду этому мерзавцу. Меня почему-то не смутило, что он был не один, наверное, всё тот же хмель. Когда подошёл поближе, то, несмотря на этот самый хмель, понял, что ошибся - слишком хлипким он оказался для “моего” капитана. Интересно, как бы всё обернулось, если бы это, действительно, был он...

     На следующий год я снова оказался в этих местах, но уже просто в недельной командировке. В течение одного из дней я побывал в двух разных концах области. Искал село Троицкое, Луганской области (во время Войны – Ворошиловоградской области), где согласно похоронному извещению в братской могиле был похоронен мой отец.

     Первым Троицким оказался поселок городского типа на севере области. Военный комиссар Троицкого, подполковник, привел меня к братской могиле в центре посёлка, где были похоронены погибшие во время бомбёжек. Боёв здесь не было. Подполковник сказал, что мне, очевидно, нужно другое Троицкое, на юге области.
     К вечеру, я уже был там и с помощью председателя местного поселкового совета нашёл место, где был похоронен мой отец (слёз уже не было, всё успело перегореть в первом Троицком)...

     Это была большая братская могила, где из этого района были собраны все погибшие в боях Великой Отечественной Войны. Фамилий на памятной плите было 117. Когда я спросил её, почему нет фамилии моего отца, председатель поселкового совета ответила, что здесь безымянных гораздо больше, потому-что во время перезахоронения в 1956г. установить фамилии большинства из них уже было невозможно! ... Сколько их там, безымянных, она не сказала, повторила только, что много, очень много!!!...

     На прощание она подарила мне фотографию этого места и объяснила, что необходимо сделать, чтобы фамилию отца тоже высекли на плите. Позже я всё выполнил, но когда, через несколько лет я снова побывал там, то своей фамилии, то есть фамилии отца, я так и не нашёл... Было это после войны “Судного Дня”...