Тбилисская весна

   Весну в Тбилиси ждали с трепетом. Воздух наполнялся свежестью и ароматами первых цветов, которые, словно яркие мазки на холсте, раскрашивают ещё недавно серую и унылую природу.
Распустившиеся бело–розовые цветочки абрикосов, раскрашенные кроны яблонь и гранатовых деревьев, зелёные стрелки первой травы — всё это казалось чудом.
Редкое, ещё не по-настоящему тёплое солнце пробивалось сквозь облака и будто извинялось за долгую зиму.
А та не спешила сдаваться и ещё показывала свой оскал: ледяным дождём, шквалистым ветром, хмурым небом.
Март, которого в Тбилиси звали "Гиж-март" — сумасшедший март, — отчаянно боролся с её остатками.
Апрель был как безбилетник в автобусе: появлялся, путался под ногами и тут же исчезал.
А за ним, наконец, наступал май — нарядный, терпкий, полный обещаний.
Любтя — моя няня, мой полководец и комиссар быта — открывала наш вожделенный, железный сундук: тайное хранилище носков, крючкотворных воротничков и манжетов, пуговиц, леденцов и моих будущих воспоминаний.  Сундук был забавным арт объектом, подаренным маме её старшим братом— Гришей.   Сундук желаний и сюрпризов вызывал у меня  в детстве неживой интерес... Ключи от него хранились у Любти и доступа к её "сокровищам" ни у кого из семейных не было.
—  Знов у тих драних чулках? — ворчала она с упрёком, вытаскивая новенькие носочки. — Весна ж на дворі, ходи вже як людина!
На улицах становилось оживлённо.
Дворники сметали остатки зимы. Народ вываливал во двор: кто с веником, кто с табуретом, кто просто — послушать, что нового.
— Отогріти кості! — смеялась Любтя, устраиваясь у стены с тазиком и мокрой тряпкой.
Во дворе щёлкали нарды — с азартом, с хрустом, с криками.
Отец мой был среди дворовых чемпионов — нарды он любил почти как тишину по утрам.
— Шешу беш! — кричал седой дядя Валико и хлопал костяшкой с такой силой, что подпрыгивал табурет.
Весна вступала в свои права — без команды, но под одобрительный гул улицы.
На деревьях пробивались первые плоды.
Недозревшие, терпкие, но такие манящие… Красная, почти чёрная, и белая тута, появлялись зелёные плоды грецких орехов, цвели каштаны, их белые серёжки падали на тонкие, позеленевшие стебли.
Мы с Сатик не были героинями шелковичных налётов.  Но иногда  примыкали к мальчишкам — в самый разгар, когда они уже скакали по веткам, как дикие коты.
За забором у Котрикадзе свисали ветки туты — наглые, тёмные, соблазнительные. Весенний соблазн...
  "Охота" начиналась по всем правилам: шухер, стремянка из старого ящика, миска для сбора «добычи» и тайник — за забором у сарая.
Пыхтя,  мы лезли следом за пацанами,  спотыкались, ловили ветками по лицу и, в итоге, ели туту прямо с ладоней, испачкавшись по самые уши.
Наше «геройство» отражалось сразу — на лице: губы, подбородок, кончик носа, всё — в тёмных пятнах, на довольных грязных мордочках.
— Ой, Боже, дитина, шо ж це за вигляд такий? — качала головой Любтя. — Носки діряві, лице, як у злодія… Платок знову загубила?
— В крапиву, наверное... — тихо бубнила я, шмыгая носом.
Платки я теряла с завидной регулярностью. Как и варежки зимой. Как и пуговицы от всего, что имело пуговицы.
У меня всё отпадало, терялось, исчезало — как память у стариков.
Наказание было неизбежным.
— Вот опять! — стонала Любтя. — Носки дырявые, платок в луже, юбка как после боя…
— Ну весна же, — невинно оправдывалась я.
— Весна, а не стихійне лихо!
А потом, оттирая мне лоб мокрым платком, Любтя вдруг смягчалась и бормотала уже тише:
— Але ж було смачно, да?
И мы, шмыгая носами, смеялись. Потому что — было.
Но всё это — неважно.
Потому что над городом висело синее тбилисское небо.
Потому что пахло цветами, пряной зеленью и кострами.
Потому что во дворе играли дети и взрослые в свои игры, а где-то на балконе кто-то пел вполголоса, поливая фиалки.
Потому что  была весна.
Тбилисская весна.
И никакая крапива, платки и потерянные пуговицы не могли её испортить.