Платье цвета морской волны

Работников домоуправления, поменявших почтовые ящики в подъезде, ругали каждый день по нескольку раз. Они исхитрились настолько отклонить генеральную линию от вертикали, что содержимое ящиков вылетало при малейшем шевелении дверки. И если газета просто падала в ноги, то мелкие листочки, вроде почтовых извещений, долго не давались в руки, летая на сквозняке по всей площадке.
Когда я начала войну со своим ящиком, тётя Валя с третьего этажа как раз злобно смотрела на потолок и проглядела самое интересное – куда же подевалось письмо. 
Несмотря на мою медлительность и осторожность, оно брякнулось на пол, а две платёжки разлетелись в разные стороны. Когда я исхитрилась поймать обе бумажки и вернулась к ящикам, письмо уже не валялось на полу.
  Его держала в руках радостно улыбающаяся Иринка. Возле двери скромно маячил огромный Вадик.
–  Привет, Мартышка! Пардон, Маришка! Не забыла старых друзей?
–  Ну, ребята! Ну, вы даёте!

Мы не виделись лет пятнадцать, с тех давних пор, когда Старцевы, сунув под мышку двухгодовалого Ромочку, подались за длинным рублем на севера.
Строго говоря, закадычными подругами с Иринкой мы не были. В пору студенчества ходили в походы: ели из одного котелка,  приседали рядом за кустиками и соревновались, кто быстрее выпьет банку сгущёнки. Как-то раз к нашему костерку подсел медведь из ближайшей деревеньки, в котором Иринка с первого взгляда опознала заколдованного принца.
Не прошло и месяца, как в советском обществе зародилась новая ячейка.
Ровно через год мы с Вадиком и ещё парочкой бывших «походниц» совали букеты нянечкам в роддоме и щелкали фотоаппаратами вопящую кружевную колбаску.
А ещё через пару лет подружки без особой печали помахали вслед тающей  в небе белой полосе и вернулись к своим насущным делам.
Помня развесёлую молодость, мы усердно переписывались около года, а потом как-то закрутились…
Она совсем не изменилась. Немного старомодное сине-зелёное платьице в цвет огромных ярких глазищ, бежевые босоножки и вечная тонюсенькая талия. Разве что лёгкие морщинки возле глаз – вот и всё. Я даже потрясла головой от удивления:
–  Ируся, ты словно замороженная!
–  Естественно! У нас там вечная мерзлота, ты не знала?
–  У них там вечная мерзлота! – поправил обстоятельный Вадик, - Мы решили на лето поближе к Африке. А что красавица – это заслуга любящего мужа!
–  Собственно, не к Африке, а к Ромке! – сообщила Иришка, - Он же  поступает в этом году. Хотим своими ушами услышать речь не мальчика, но студента!
–  Кофе-чай-мороженое? – процитировала я старый советский фильм и украдкой поправила юбочку на увесистой попе.
Старцевы деликатно не заметили наросшие на мне за годы разлуки тридцать килограммов и алаверды сообщили, что выгляжу я прекрасно, и хотят они моего волшебного кофе.
Ух, какой же кофе я варила им в молодости!
Кто родился в шестидесятые – два шага вперёд и вспоминаем!
Серебристые высокие баночки с растворимым кофе не в счет! Они прекрасно годились для презентов, но не для меня! В восьмидесятые появились жёлто-коричневые, с индийским кофе, его везли в основном «депутаты» из Москвы (ох, что только не везли из Москвы! Помню, мой горячий поклонник, едва приземлившись в аэропорту, сунул мне в термосе настоящее московское эскимо!).
 Так вот, о кофе.
 Соседи из семьдесят восьмой квартиры, Пунины, все семидесятые прожили в ГДР, где служил глава семейства. Приезжая на лето в родной город, пунинские отпрыски щеголяли в неведомых простому смертному одёжках – анораки, штрюмпфхозы, джинсы, и заполняли по утрам лестничную площадку божественными запахами натурального кофе. Люська Пунина была моей ровесницей и охотно приучала простую сибирскую девочку к благам европейской цивилизации. В уютной пунинской кухне я познала вкус настоящей свежесмолотой арабики и никогда уже впредь не прикасалась к растворимому кофе.
В магазинах тех времен на полках бакалеи можно было углядеть картонные коробки зеленого и красного цвета с молотым волшебным зерном. Особой популярностью они не пользовались, по-моему, только я их и набирала по восемь штук зараз.
В студенчестве, вырываясь в Питер или Москву, я за бешеные деньги покупала развесной в зёрнах – аж 25 рублей килограмм. А в годы перестройки магазины были завалены импортными упаковками с зелеными кофейными зёрнами, и мы с Иришкой немало перепортили их, пытаясь найти оптимальную температуру духовки. Эх, было времечко…
И вот молодым галопом мы ворвались в мои неухоженные апартаменты. Пока я колдовала на кухне с туркой, Ирка и Вадик ахали на диване с грудой альбомов.
Про письмо я, конечно же, забыла.
Не знаю, кто и как, но я после любой массовой посиделки, тем паче после походов, буквально не слезала с владельцев фотоаппаратов, требуя плёнки либо фотки. Я звонила по два раза в день, подкарауливала на улицах города и настырно снилась по ночам.
 В результате мои альбомы были самыми полными и подробно освещали каждый жизненный этап.
Старцевы с восторгом узнавали себя чуть не на каждой страничке, обменивались впечатлениями, забыв про кофе, и вдруг Вадик воскликнул:
–  А это не оно, Ир? Неужели оно такое древнее?
–  Да нет! Просто, похоже. Я же любитель таких фасонов – футляр без рукавов.
Я подошла и засмеялась: на когда-то цветной, а теперь почти коричневой фотографии выделялось пятно цвета морской волны – Иришка в старомодном платье-футляре, один в один, как сейчас.
–  Не скрывай от мужа ничего, признайся: ты экономишь на платьях, чтоб сберечь на лишний кусочек чёрного хлеба?
–  Дурак! – Ирка покраснела и ухватилась за чашечку с волшебным напитком, - Мммм! Кайф! Давно мечтала подышать этим запахом!
–  Подышать? – я тяжело опустилась на диван рядом с Вадиком и услышала предостерегающий скрип. Ох, надо худеть!
–  Извини, но пить кофе мне теперь нельзя.
–  Господи, да что такое? Давление, что ли? Я тоже гипертоник и уверяю – одна чашечка не навредит. Сами же просили!
–  Ну, не обижайся, Мартышка! Никто не варит так чудесно кофе, как ты! Была у нас печальная история восемь лет назад. Попали в больницу и с тех пор… Не хочется рассказывать… Короче, того, что нельзя, в разы больше того, что можно.
–  А что можно тогда? – я заволновалась, вспоминая содержимое холодильника – сплошь вреднющие продукты!
– Успокойся! Мы не жрать пришли, а повидаться и кое о чём попросить.
Иринка так и сидела на диване, с блаженным видом уткнув нос в кофейную чашку, а Вадик после приличествующих расспросов о жизни решился, наконец, перейти к делу.
Оказалось, что Старцевым никак нельзя сейчас переехать на родину со своих ненаглядных северов. Они дождутся, когда Ромка поступит, и уедут. Бедный ребёнок, одичавший без цивилизации, останется в обществе бабушки. Причём, бабушка все эти годы обреталась с ними, в её-то квартиру Рома и вселится. Там жили последние лет семь квартиранты, недавно съехали, и нужен небольшой ремонт. На время ремонта где-то бы устроить их, двоих. В смысле, бабушку с Ромой, которые приезжают завтра.
–  Ты же знаешь, Мартышка, я деревенский, а в городе у нас уже никого, кроме тебя, не осталось.
Я опечалилась, вспомнив нашу закадычную компанию. Иных уж нет, а те далече…Татьяна вышла замуж за военного, колесили по всей стране, пока не осели в Мурманске. Ленка жила в своё удовольствие одна, накопила на путевку в Египет и не вернулась – пропала без вести. Очкастый Фёдор ещё на заре перестройки упилил в Америку, читает там лекции тупоголовым студиозусам.
Осталась только я – толстая, надёжная и одинокая в трёхкомнатной квартире.
Ирка улыбнулась невозможно обаятельно и  белозубо.
–  Мариш, если тебе не удобно, не переживай, придумаем что-нибудь. Понятно – столько лет ни слуху, ни  духу, и тут свалились с просьбами.
Мне стало стыдно, хотя я ничего ещё не сказала.
–  Коньяком-то дышать будете? Вот и ладненько!
После говорила в основном я.
Рассказывала о первом муже – спортсмене, красавце, комсомольце. Он заставлял меня делать аборты один за другим – пока не накопим много денег. Денег не накопили, а беременеть я перестала. Навсегда. И он с чистой совестью ушел к тренерше по плаванию.
Второй муж пил и бил. Выдержала два года и выгнала после того, как родители в одночасье скончались от инфаркта. Думаю, что он, сволочь, довёл.
Последние годы на личной жизни мужицкие козни не отражаются. Мой дом стал моей крепостью, а для телесного удовольствия и душевного успокоения завела себе  холостяка с уютной двушкой неподалёку.
Пила коньяк рюмку за рюмкой, рассказывала и ждала, что Старцевы меня пожалеют. Но Ирка одобрительно кивала, а Вадик авторитетно объявил, что я просто молодчина – не сломалась, не опустилась и живу так, как считаю нужным, а не как требует закоснелое общество.

Утром я очнулась на диване, заботливо прикрытая пледом. На столе сквозь похмельное марево усматривались две холодные чашечки кофе, пузатые рюмки и опустевшая бутылка «Лезгинки». Вот номер! Никогда со мной такого не приключалось. А где же Старцевы?
Превозмогая жуткую боль в затылке, я доползла до ванной, умылась и проглотила сразу три  таблетки от давления.
Вспомнила в подробностях наши переговоры и застонала – я даже не спросила их сотовые, вот как теперь быть?
А когда вернулась в комнату, заметила на столе прижатую чашечкой кофе записку в исполнении двух разнокалиберных почерков:
«Мариш, извини, но до утра мы не могли остаться. Давай, встретимся сегодня на вокзале. В 15.05 местного, поезд 496, вагон 9. Заранее спасибо. Целуем, Ира и Вадик.
 Пы Сы: Мартышка, ты храпишь, как удав!»

Я опаздывала.
На перрон я не влетела, а впихнулась сквозь толпу радостно галдящих пассажиров, определила, в какой стороне нужный вагон, и потрусила, вытирая пот.  Сердце просто выскакивало от давления и одновременно от радостного ожидания – очень хотелось поскорее увидеть тётю Катю и Ромку. Возле нужного вагона я заметила две знакомые фигуры – огромную Вадика и хрупкую Иришки.
Я тут же выхватила из сумки их записку и замахала ею, как платочком: «Э-ге-гей!». Пролетевший встречный порывом сквозняка выхватил из пальцев листочек и понёс в северном направлении. Старцевы поспешно развернулись в мою сторону и… сюрприз! Это были не Вадик с Ирой, а замечательный широкоплечий Ромка, офигенно похожий на отца, с таким же добрым открытым взглядом, и нисколько не постаревшая тётя Катя, Иркина мать. Вот точно – вечная мерзлота влияет! Она сразу меня узнала, несмотря на килограммы жира, заботливо окутавшие мою стройную фигурку.
–  Маришенька, милая! – и в слёзы тут же. –  Я почти и не надеялась, что ты откликнешься! Столько лет прошло, и адрес мог измениться сто раз! Писала наугад, можно сказать.
–  Так это Ваше письмо, наверное, вчера пришло! А где Ирка-то с Вадиком? – я оглядела пустеющий перрон, услышала звук упавшей сумочки и повернулась.
Тётя Катя стояла, вытаращив на меня глаза и сжав ладошками маленькие щёчки. Наконец она прошептала:
–  Господи, боже мой, Маришенька! Неужели ты ничего не знаешь?

Всю дорогу домой я украдкой вытирала слёзы.

Пока разогревался борщ, хозяйственный Ромка подвинтил расхлябанные стулья, исправил подтекающий кран и поменял в коридоре лампочку. Тётя Катя незаметно смахнула пыль с книжных полок и протёрла стадо фарфоровых фигурок. В моей груди постепенно разливалась подзабытая теплота, изгоняя устоявшееся чувство одиночества.
После сытного обеда по закону Архимеда будущий студент ушел в «свою» комнату и сладко уснул на диване, а мы с тётей Катей сварили кофе и уселись на кухне.
–  Говорят, нельзя искать причины бед, на всё промысел Божий. Но как тут не искать, если из-за платья это случилось!
Я молчала, сглатывая острый комок.
–  Купили они восемь лет назад долгожданную машину, цвет такой красивый, сине-зелёный, как морская волна. Решили поехать по друзьям, похвастать и обкатать заодно. Я в окно смотрела на них. Машина стояла через дорогу, на стоянке у магазина. Гляжу, мотор заглушили и обратно выходят. Влетают, такие оживлённые, домой, Вадик кричит: «Мама, ставьте доску, включайте утюг!». Ирочка стремянку вытащила в коридор, залезла – бабах с антресолей мешок со старой одеждой. Оказывается, Вадик вспомнил, что у Иры где-то с молодости лежит платьице, точно цветом, как машина. Вот, говорит, здорово будет смотреться, все друзья попадают, когда моя Ласточка встанет возле «Ласточки». Нагладились, приоделись и назад. Побежали, не глядя, через дорогу – скорее же надо, успеть везде… Грузовик вылетел прямо на них. Наверное, они и не поняли ничего. Ира три дня протянула в больнице, Вадик неделю. В себя не приходили. Потом мы жили вдвоём  потихонечку, я там хорошо зарабатывала, по-северному. Пенсия Ромочке шла за потерю кормильцев. К одиннадцатому классу стали думать о высшем образовании. Рома направил документы по Интернету сразу в три места. А я ещё в мае откопала старые письма и написала наугад тебе, Тане и Алёне.  Ответа ни от кого не получила. Ну, думаю, растерялись старые подружки, придётся нам с Ромой только на себя рассчитывать. А тут на вокзале такая встреча. Так ты письмо только вчера получила? Ничего себе! Наверное, в почтовой кибитке везли через всю Сибирь!
Я не знала, что сказать, как объяснить. Письмо точно было, но я его не читала. И в любом случае в нём не могло быть написано о дате приезда – в мае тётя Катя ещё не покупала билеты. С другой стороны, пустой пузырь из-под коньяка на столе красноречиво характеризовал моё вчерашнее состояние. Может, я прочла письмо, с горя напилась и увидела всё в вещем сне?
Наплакавшись, тётя Катя уснула прямо в столовой. Я укрыла её пледом, немного подумала и потащилась, тяжело бухая отёкшими ступнями, на третий этаж, к тёте Вале.

Соседка от всего отнекивалась: не видела, не замечала, не помню. Помнила она только одно – извещение о посылке как всегда вылетело из ящика, и она, пожилая больная женщина, из-за криворуких рабочих в очередной раз вынуждена была скакать, словно сайгак, по лестничной площадке. Тут же у неё родилась идея коллективной жалобы.
–  И ты, Мариша, первая подпишешься! Твоё письмо тоже шмякнулось и платёжки разлетелись по этажу!
–  Ага! – воскликнула я. –  Было-таки письмо! А говорите, не замечали! Всё вы замечаете, тетя Валечка, Вы у нас самая глазастая в подъезде. А письмо кто поднял – я или девушка в синем платье?
–  Не помню никакой девушки, – отрезала тётя Валя, – я за своим извещением следила, чтоб в подвал не улетело. Опять открытый оставили, террористов на них нету!
Я тяжело вздохнула, попрощалась и почапала, отдуваясь, на свой четвёртый.
Близоруко щурясь, я перебирала массивную связку ключей, когда снизу раздался голос тёти Вали, пронзительный, как гудок электрички:
–  А платье-то не синее было! Слышишь, не синее! Цвета морской волны, вот какое!