Прибой
А бывает так, вдруг проснешься ночью в палатке — гулкие шаги раздаются, скрипучий шорох, как по песку что тяжелое рывками тянут, и металлический звяк, как из калаша затвором патроны по одному выщелкивают. И все рядом, все буквально под ухом! А где-то далеко волки хором воют: «у-у-у-у-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!!!....»
Выкатишься из палатки, волосы дыбом, в руке стропорез, мышцы под тельником каменные — а это ветер поднялся, песок жменями на надутые баллоны бросает — вот шаги, по баллонам вниз сыпется — это тянут, а плохо закрепленный капроновый конец по карабину в рыме клацает — как затвор получается. И в вантах ветер посвистывает вместо волков...
Сидишь скорчившись, на корточках, с ножом в руке, сердце бухает, луна яркая светит, ветер волосы шевелит — и никого! И сна ни в одном глазу, и стыдно за свой испуг — жуть!
* * *
За сутки в августе ветер над Азовом всегда прокручивает полный круг — по часовой стрелке. Ночной бриз начинается около 8-ми вечера в северо-запада и переходом на север. С утра, с рассвета ветер всегда северный. К восьми-девяти утра, к началу жары - уже северо-восточный. К полудню — сильный, устойчивый восток, почти на грани шторма. В три дня, к самому яростному пеклу — полный юг. И тут ветер начинает стихать, так как с запада берег прикрывают косы, дюны и... и вялотекущая кровавая уродская война...
* * *
Старый дизелёк на холостых стрекочет, как швейная машинка, а на повышенных, да с грузом в горку строчит-орёт, как бьющий длинными КПВТ. Но тянет — медленно, но уверенно ползёт, смешно, по-утиному, переваливается древний хиппи-бус, лимонно-жёлтые борта которого разрисованы зелёными листиками, салатной травой и ярко-белыми цветами. Даже потерянный в ходе нелегкой судьбы большой и блестящий круг с вписанными «V» и «W» прямо под центральной передней стойкой, делящей лобовое стекло на две части, обыграли: место, где был логотип производителя, заняла декоративная треть ведра или кадушки (даже литр воды налить можно!), стойка стала стволом пальмы, а над лобовым стеклом нарисовали роскошные «разрезные» пальмовые листья.
Тяжеловат старенький фольксваген-транспортёр для усталого движка, все же полторы тонны, и 40 лошадиных сил становятся четырьмя десятками ленивых собак, спрятавшихся от дикой летней жары внутри задней части кузова, громко и обиженно рычащих и громко взлаивающих, жарко и часто дышащих, высунув пурпурные языки, где-то над задней подвеской: у микроавтобуса Т-2 задний капот при заднем приводе.
Но в салоне авто много тише, чем на улице, хоть и очень жарко: если открыть форточки, то задохнёшься от мелкой дорожной оранжеватой пыли, поднимающейся от утоптанных колёсами обочин и острых осколков асфальта на том, что когда-то было дорогой. Слышно, как тарахтит «за бортом» двигатель, слышно, как поскрипывают на буграх и ямах пружины старых амортизаторов, время от времени эти звуки перекрывает веселый басовитый вой ветра в трубах накрышного багажника — и постоянным привычным фоном звуки людей: негромкие затихающие разговоры, кто-то повернулся, кто-то шумно вздохнул, кто-то кашлянул, кто-то протянул ногу по полу...
В машине, в нарушение всех и всяческих правил, 10 человек: семеро в салоне, трое в кабине. За рулём — позывной «Хоттабыч» — высокий и грузный, коротко стриженые седые волосы на макушке ёжиком, длинная седая борода, большое рыхлое тело в бесформенной футболке, из длинных больших мешковатых шорт торчат длинные худые ноги в сандалетах поверх носок. Лицо одновременно и широкое в скулах, и длинное, сужающееся к бороде, нос прямой, глаза голубые, но узкие и раскосые; как сам про себя говорит, «помесь поляка и татарина», «типичный донецкий».
Хоттабыч полушепотом матерится и все собирается отхлебнуть воды из бутылки, но дорога не даёт отвлечься, не даёт даже открыть бутылку, снять пробку. Хоттабычу за пятьдесят. С другой стороны кабины, пристегнувшись и привалясь к пассажирской двери, спит второй водитель, очень молодой — нет и тридцати, почти мальчишка, — мелкий, толстенький и шустрый, тоже бородатый и растрёпанный, балагур Олежка с позывным «Вещун». Такому позывному виной имя или привычка повторять абсолютно очевидные вещи — уже никто не узнает. Хоттабыч говорит хрипло, срываясь на фальцет, Вещун говорит басом, срываясь на хрип, но последние два дня они не разговаривают подолгу: с раннего утра в пути, так за четыре часа устают, что, сменив друг друга за рулём, усыпают сидя, привалясь к двери, не обращая внимания на жару, тряску, вой ветра и тарахтенье двигателя.
Между Вещуном и Хоттабычем сидит Масяня — тоненькая, высокая красивая девушка, на голову выше Вещуна, на голову ниже Хоттабыча. Возраст чуть за двадцать, длинные соломенные пышные волосы, высокая тугая небольшая грудь, отчетливые бёдра и ягодицы при общей худобе фигуры заставляют мужское население больших городов восхищённо задерживать дыхание, провожать глазами — до тех пор, пока не увидят льдисто-серо-зеленые, спокойные, остановившиеся глаза. В Донбассе очень хорошо знают такие глаза — глаза снайпера, глаза повидавшего смерть, глаза воевавшего и выжившего, глаза убийцы.
Руки от плеч, горло и ноги у Масяни одеждой не закрыты — очень жарко. На левой руке отчетливо видны многочисленные хирургические шрамы — сразу видно, собирали долго, лечили очень сложное. Масяня вообще тихая, молчаливая, повидавшая, а в этой дороге молчит сутками. Или не нравится, что из салона пересадили в кабину, что не нашлось никого другого такого же худенького, чтоб занять «дополнительное» место между двумя водилами?...
Ползет по приазовской степи микроавтобус, ползет на скорости 20-30 км/ч, орут, расплескивая масло, поршни в потерявших компрессию цилиндрах... Везут на катамараны противоминного отряда пополнение и смену.
* * *
Плюхается в берег волна, на грани слышимости шипит песком вечерний прибой — плюх-плюх, шшшип-шшшип... Недалеко от берега среди низеньких коротких волн выглядывает из воды что-то бесформенно-черное, мятое, то ли тряпку какую прибоем волочит, то ли дрова, то ли тухлятину мертвую. Может, что-то с берега смыло, может, дичь умерла, а может, и вояка — нет на берегу никого, ни людей, ни зверей, даже чайки от жары куда-то делись, потому никому и не интересно. И мотает, и треплет, и мнёт море это нечто чужеродное, пока не вымотает в ничто, в песок и морскую воду...
Так и Виктор Ярмолюк в своём сне мечется с одного подлокотника кресла на другой, хочет покоя и забвения, но не может себе этого дать — ни покоя, ни забвения... И пахнет от его уделавшегося во сне тела так же противно, как и от этого, в генеральском кителе... Которое в море... В прибое...
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире, повторяет вечным рефреном то ли радиоволна, то ли ропот прибоя, то ли впитавшееся в глину обрывистых берегов эхо, каждый раз одно и то же:
- Ванька!
- А?
- Х.. на! Не спи! Ордер держать кто будет? Приводись, пока на Захара не навалился!
* * *
Не успели отрыдать похороны, только-только прошли сороковины — разболелся Богданчик. Род Акоповых и вправду оказался очень древним, со своими генетическими нарушениями и наследственными болезнями, да ещё по матери Тамары близкородственным биологическому отцу Богдана. Дело обстояло скверно, так скверно, что даже киевское светило педиатрии не давало ребенку больше года-двух жизни. Съехавшаяся было на похороны Витиной мамы многочисленная армянская родня жены быстро куда-то попряталась, и во враз опустевшей громадной квартире с кучей коридорчиков, дверей, поворотов и тупиков раздавался лишь скрип инвалидной коляски Виктора и резкий, низкий, хриплый каркающий голос Томы. Казалось, сама Смерть, из когтистых лап которой Витёк умудрился выскользнуть, теперь поселилась в этом несуразном доме, собирает свою страшную жатву и незримо дирижирует всеми звуками, словами и событиями.
Тамара убивалась по сыну, а Витьку было до какой-то степени всё равно: он еще не почувствовал своего отцовства, он ещё не отошёл от смерти мамы, он всё ещё остро переживал и своё уродство, и свою инвалидность, и смерть родителей (почему-то он так же остро, как смерть мамы, начал переживать и смерть отца, и теперь иногда даже путался, терялся, винил в маминой смерти тех же «донецких», которые убили его отца), а потому долго был слеп и глух к горю жены.
Всё изменилось на вторую неделю болезни сына, когда он в очередной раз подъехал к дверям квартиры и в очередной раз сообразил, что с третьего этажа вниз по лестнице в коляске ему не спуститься. В этот момент он услышал, как площадкой ниже его жена вполголоса выговаривала его тёще:
- Ты много чего говорила мне с самого детства, но от этой незнакомой женщины за полгода я получила доброты и заботы больше, чем от тебя за почти тридцать лет! Теперь я буду Ярмолюк, а если ты хочешь, чтоб кто-то был Акопов или Гверциади, то пусть это будет мой маленький Богдан! Хочешь род и кровь — помогай ему, лечи его, молись за него, на него молись, как на икону! Иди к нему, а я пойду к мужу! К моему мужу!
Аж дух захватило от противоречивых мыслей и эмоций, но самая сильная: «Да как же с мамой так можно? Она же ж потом так жалеть будет!». И эта мысль сопровождалась эмоциями не возмущения, а сожаления, сочувствия и жалости к своей жене. Вот только в этот момент по-настоящему «встретились два одиночества», у Витька возникло стремление понять супругу.
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Захар, твою ведь! От кого-кого!!!...
- Здесь я, Степаныч, не шуми… Привожусь...
- Что, опять на того щегла обида грызет? Не грузись, будь выше…
- Не понимаешь ты, Степаныч… Я как внука встретил… Он ведь похож, он совсем такой как я в его годы… И такой чёс… «Не казак, кто с москалями не воюет!»...
- Захар-Захар… Он ведь рос, когда всем там мозги мыли… Что он доброго слышал да видел? Что он тебе в ответ сказать мог? «Смэрть ворогам» да «москаляку на гилляку»?
- А каким он тогда вырасти сможет?… Чему он своих внуков… Да и будут ли у него у такого…
- Это, Захар, не с ним, это с его мамкой-папкой…
- Да нету у него папки, погиб, а мамка в трёх спиногрызах, он самый младший…
- Погиб, говоришь? Под Авдеевкой? Или раньше, под Дебалью, или под Иловайском окотлился?
- И что, дети за отцов…
- А за какие такие шиши его, как ты говоришь, мамка троих спиногрызов, ведь это ж сколько в декрете сидеть, не за мародёрку ли?
- Тьфу на тебя, Степаныч, так ты и мальца в хохлофаши запишешь, он-то тут при чём?
- А при том, что воспитан на халяве, да на ухарской дури, если с самого малого, с мамкиной титьки не видел, что такое труд, откуда ж...
- Гм, уважаемые мастодонты корифейства! Эй, деды, едри всё в корень, может, того?! Эскадра к повороту готова?!!!
* * *
- Дядькося, а дядькось?
- Чего, Данилушка?
- Сказы, зацем мамзень мне влёт?
- Опа!... А с чего ты решил, Данилко, что мама Женя врёт тебе?
- Зацем она сказала, цто близ и плибой поцти совсем одно и то зе?
- А почему это не одно и то же?
- Ну близ это ветел, а плибой волна, близ утлом и вецелом, а плибой всегда туда-сюда... Это похозе, но совсем не одно и то зе!
- Ну хорошо, а ты помнишь, отчего получается бриз?
- Ну, это... Утлом земля глеется луцсе и холодный воздух с моля дует на землю, а ноцью моле остывает хузе и холодный ветел с земли дует на моле!
- А отчего получаются волны?
- Так это... Ветел, он ведь над водой? И дует! И на белег, и на воду дует! Сильней подул — плидавил, слабей подул — вода натекла, голбик...
- Правильно думаешь, Данилко! А теперь вспомни парус: если есть горбик и вдоль него дует ветер, то горбик тянет куда?
- Туда, где ветел... Дядькось, воду ветел ввелх тянет?
- И вверх тянет, если слабый, а если сильный, толкает вниз!
- И всё лавно, непонятно, поцему близ и плибой одно и то же...
- Почти одно и то же, Даня, почти! Смотри, ветер дует от холода к теплу, так?
- Так.
- А вода течет всегда вниз, так?
- Так.
- А днём что холоднее, ветер или вода?
- Вода... Дядькось, холодную воду теплый ветел давит и тянет голбиками к голяцему белегу?
- Правильно, Дениска! А холодная вода, упав на берег, стекает вниз!
- А ноцью тёплый ветел с холодного белега гонит голяцую воду от белега в моле?
- А вода всё равно стекает вниз и натекает на берег!
- Дядькось, я понял, поцему ноцью волны всегда меньше, цем днём!...
* * *
Она с детства стеснялась своей фигуры и не любила своего имени — Маша. Видно, очень давно, когда не умела толком говорить, она называла себя «Мася», вот родители и называли её «Масей», а потом этот проклятый мультик — и кличка «Масяня» прилипла к ней в школе до «не отличить». И что хорошего, что у девочки фигура, как у мультяшечной карикатуры, толку от длинных ног, если бедра узкие и талии почти совсем не видно, а груди почти совсем не растут? И ещё волосы, хоть и светло-русые, но такие же жидкие и прямые, как у мультяшечной уродки... Она и спортом решила заниматься, художественной гимнастикой, надеялась, что накачает бёдра — а выросли, раздались вширь плечи, стало только много хуже! Вот такие трагедии были у 15-летней девчушки, когда началась война и в Краматорск ворвались украинские фашисты...
Отец, металлург, не смог оставаться в стороне, вступил в ополчение. Мать с тремя детьми — Машей и младшими двойняшками братиком и сестричкой, — отправил к родне в Старогнатовку, почти под Мариуполь. Но и туда пришла война, пришли укрокаратели — двоюродный дядька погрузил в старый «рафик» своих дочерей и жену, сестру и еще троих, собирался вывезти в Крым. И здесь уже возмутилась Маша: ей 15, она уже почти взрослая, а 10-летнего Кирилла дядь-Филипп собрался оставить дома, с 14-летним Федькой: она ведь старше всех его пятерых, значит, Кирюхе ехать, а ей с Фёдором и оставаться.
Мест в бусике было немного, по паспорту вообще семь, а сидений всего лишь пять — остальные дядь-Филипп истребил ради огурцов-помидоров и прочей «огородины», которую возил на рынок. Потому поругались-попрепирались, поплакали, собрали вещи и распрощались, повел дядь-Филипп свой тарантас с восемью беженцами к джанкойской родне своей жены. Ни Маша, ни мать её ту родню никогда в глаза не видели, и где живут не знали — но деваться некуда... А Федьку и Машу сразу усадили в подпол, куда сложили продукты и самые ценные вещи, что в доме остались, строго наказав дожидаться возвращения дядь-Филиппа, мол, второй ходкой уже и они в Джанкой.
В ночь удребезжал старый бусик, а утром в дом вломились каратели, видно, знали, что жильцы уехали. Перевернули все вверх дном, пса пристрелили, мебель утащили, стекла побили, зеркала украли, сельхозинструмент сразу на металлолом — но вход в подпол не нашли. Двое суток Фёдор с Марией в подвале тише мышей под веником сидели, дыхнуть боялись — вроде ушли...
Ранним утром третьего дня рискнули выбраться из подпола, хотя бы ведра с содержимым горшков опорожнить, глянули — обомлели: уже и частично крыши нету, не только окон... Из добротной хозяйственной и небедной усадьбы так быстро устроить заброшенные руины и бомжатник — это надо суметь...
Потащили срамные ведра в летний нужник — а стены нужника оклеены фотографиями из семейного альбома дядь-Филиппа и теть-Анжелы. Отмыли вёдра, набрали из колодца свежей воды в канистру, Федька всё порывался пса, Абая, похоронить — тут затрещал и повалился забор, и во двор въехало что-то гусеничное с четырьмя длинными тонкими пушками на поворотной башне. Только и успели в погреб нырнуть, благо дверь от разграбленного погреба была выбита и валялась рядом с лестницей спуска вниз.
Погоревали, но делать нечего: по свету во двор не сунешься. Нашли какие-то железяки, отодрали облицовку погреба, начали стенку рыть, через полметра — другая облицовка, уже камни и доски, а не фанера с рубероидом. Целый день до ночи разбивали и разбирали, благо наверху, во дворе, рычали двигатели и орали пьяными голосами. Уже ночью проделали лаз все в тот же подпол, где оставались продукты.
Ещё два дня жили в подполе, ночами через погреб выбираясь на двор. Увидели, что в доме спят каратели, что в большом зале и кухне, где разобрали крышу, поставили какой-то автомобиль с пулеметами, а вон та гусеничная бронированная дура спряталась в развалинах гаража и сарая, только башня с четырьмя стволами наружу торчит.
А ранним утром шестого дня — они как раз в погреб спустились и мудрили из досок и веревок какое-то слабое подобие силков и ловушек, чтоб хоть услышать, когда за ними полезут - из-за поворота выфырчал древний «рафик»...
Чтобы тут же вспыхнуть ярким факелом и развалиться на кучи обломков от очереди той самой бронированной четырехствольной дуры...
Так они и не узнали, кто был в «рафике» - один дядь-Филипп или ещё кто-то. Мария с трудом сдерживала и душила Федьку, чтоб тот не заорал в голос, не бросился опрометью на вмиг ожившее подворье под глаза и стволы нелюдей. Потом они вместе рыдали и слушали оживленные голоса, потом забылись каким-то то-ли сном, то-ли забытьём, потом... Потом наверху перепились, долго орали песни... И когда, далеко после полуночи, все успокоились, дети решились.
Фёдор знал, где у бати в огороде прикопан склад канистр с бензином. А досок от сломанного забора и разрушенных построек во дворе валялось много. Очень сильно боялись — потому и очень медленно, но очень тихо, буквально по капельке заливали остатки родительского Фединого дома бензином. Потом подпирали все двери и закладывали окна.
Фёдор, дурея от паров бензина, заталкивал палкой в выхлопную трубу той машины с пулемётом уже восемнадцатую картофелину - «и где только картошки наворовали, мы же не сажали в этом году?», когда Мария, просунув в открытый люк бронегадины, откуда разило перегаром и раздавался мощный храп, две подушки, закончила пропитывать их бензином через садовый шланг.
«Всё, уходим!» - вынырнула из подпола Маша, но Федя уже с трудом различал что-то вокруг себя. Буквально за шиворот стянула брата в подпол, протащила в лаз в погреб, выскочила наружу. В руках коробок спичек, но руки трясутся — как же не сломать, не рассыпать...
Справилась — зажгла целый пучок. Часть — на подушку в люк гусеничной брони, вторую часть — в окно, на пол. И бегом в погреб, за Федей.
За спиной пыхнуло, ухнуло и завыло. Ярче всего и громче всего пыхнуло в доме — струей пламени у нее все волосы опалило, осталась очень короткая стрижка, почти ежик. Завыло, наверное, громче всего в броне — но сразу отозвалось и перекрыло многоголосьем из дома. Уже на первых ступенях погреба увидела, как завелась гусеничная броня, крутанулась на месте, как в этот же момент открылся верхний люк на башне — и оттуда столбом рванулось пламя, вой внутри брони перешёл в какой-то визг и запредельный хрип — и внутри брони что-то загрохотало. Опускаясь по лестнице, поняла — начали рваться боеприпасы.
Федька уже стоял на четвереньках, но встать не мог. Подхватила под руку, потащила наверх, споткнулась — повалились вдвоем. Кое-как, с горем пополам выбрались из погреба, когда на подворье было уже не протолкнуться от односельчан и других вояк-карателей.
- А ну, пацаны, валите отсюда! - и пинком погнали их со двора.
А им того и надо — сначала за линию бывшего забора, к старой корявой груше, затесаться в толпе местных зевак, прислониться спиной к стволу, отдышаться, растереть гарь и грязь вместе со слезами и пОтом по лицу; потОм, взявшись за руки, неспешно — но не от того, что не страшно, очень страшно, а от того, что сил нет, — вместе с другими вверх по улице, мимо остова сгоревшего расстрелянного «рафика», ещё выше, до поворота, потом через центр села, мимо почты, мимо школы, мимо памятника Ленину с отбитым носом и похабной надписью жёлтой краской из трёх букв — к бывшему сельсовету, к недостроенной новой церкви, на кладбище.
Там, под прикрытием памятника павшим в Великой Отечественной, наконец нашли укромный уголок в куче срезанных и неспаленных веток, улеглись, прижались друг к другу, уснули... Чтобы утром начать неспешную, путаную, как пуганый заячий след, но неумолимую дорогу на север, в крайнем случае, на северо-восток...
Брюнет Федька за ту ночь поседел полностью. А у Маши начали отрастать густые и очень мягкие, похожие на пух, светлые волосы. Так они и шли, и все принимали их за братьев-погодков...
* * *
- А вот скажи, если ты такой умный, где небогатому свободы больше, при империи или при демократии?
- А ты не думаешь, что ты сравниваешь белое с твёрдым?
- Ох и хитрый же ты, рэб Танчик, думаешь поймал? Хорошо, тогда спрошу так, где возможен целый клан людей, которые официально вообще налоги не платят, при империи или при демократии?
- И какая же демократия потерпит такой бардак? Все платить должны, всем не нравится, все ловчат и уклоняются, но не у всех получается, а у кого получается, тот молчит… Это только в монархиях с империями, всякие там князья да святоши…
- И воины!
- Ну да, вояки и так все за казённый кошт, куда там ещё налоги…
- И отслужившие!
- Ты про ветеранов легионов в Римской империи?
- Не только! И во Франции, и в России отслуживший солдат налогов не платил вовсе!
- Да, правда, было…
- Можно сказать, что империя берёт предоплату службой, а демократия требует оплату за каждый чих?
Вечерний сумрак густел, как настаивающийся кисель, вместо огня для готовки ужина уже начинали загораться костры для вечерней трапезы и посиделок с разговорами… Кто-то настраивал гитару… Скоро уже забренчат половником по крышке кастрюли, скоро уже позовут ужинать...
- Ну, если брать в расчёт государство… Да не только государство, вообще все стороны жизни построены на обороте денег, всюду деньги нужны, но ведь это правильно — деньги не могут просто лежать, они должны работать!
- Стоп! Разве всё обменивается на деньги? Честь и честность, дружба и любовь, вера и доверие, ты же сам святоша, знаток душ человеческих, разве всё сводится к обороту денег, что, и даже Бог?
- Ты хочешь заставить меня ответить цитатой из своей священной книги, про «кесарю кесарево»?
- Но ты признаешь, что существуют такие очень важные куски жизни, где деньги не то, что работать не должны, но бесполезны, или даже вредны?
- С этим я соглашусь…
Один достал сигареты, другой зачиркал колёсиком зажигалки, оба закурили.
- Но ведь что-то там тогда должно «оборачиваться», ведь чтоб жизнь не стояла на месте, в ней что-то должно крутиться, так? Что это тогда, как не душа, не душевные силы, служба беззаветная?
- Нужно думать, но, похоже, ты прав…
- И чем тогда государство может ответить, отплатить за такую беззаветную службу, да ещё полученную вперёд, до оплаты? Чем, кроме полного снятия ярма в виде налогов, сборов, пени и прочих материальных ущемлений? Выводя верного слугу из круговорота денежного оборота в круг «услуга за услугу»?
Спокойно покурили. От ближнего костра раздались гитарные куплеты:
Смирительный воздух провинции
Надёжней надзора полиции.
На звёздах качается степь...
Мыслители с птичьими лицами
Пронзают страницы ресницами,
Но истины вяжут, как цепь...
- Мысль про то, что не демократия, а империя способна отплатить за душевное душевным понятна. Так что кесарю не только кесаревы монеты... Но... Сразу два возражения. Деньги любят счёт, и как посчитать, кто сколько чего беззаветно наслужил? И второе — а покажи мне того дурака, который этому государству будет служить верно и беззаветно до всякой оплаты?
Ещё помолчали, послушали
- На два вопроса ответ один… Натан, у тебя есть зеркало? Казачество, Натан, это целое сословие, это целый клан. И когда наступает беда — казаки встают, и все вместе идут. Не просто идут — идут умирать, Натан! Победил, защитил от беды — кто? Не один казак, а все казаки. Потому выжившим — всем! — то, что по идее павшим. Ибо не дело государства пересчитывать и переоценивать уже совершённое. Богом, Судьбой, Смертью — каждый судить в меру своей веры…
- А причём здесь зеркало?
- Натан, а ты где? Кто ты, Натан? Что ты делаешь тут, Натан, что мы все делаем сейчас с этим разминированием, как не даём предоплату за будущую жизнь, нашу и наших детей, без минной смерти! Ты — казак, Натан, казак в казачьем стане, который община или станица на выезде, как и я казак, и все мы казаки, пусть и не по букве закона, а только по духу! Так что смотрись, Натан, в зеркало, поверь, много поколений твоих и моих предков всё бы отдали, чтоб увидеть то, что видишь ты — пейсатого казака! Который смог послужить Родине духом, телом и жизнью верно и беззаветно, без всякой мысли об оплате..
- А будет та оплата?
- А не наше казачье дело за государство решать! Будет империя — будет и оплата, будет и обязанность её хранить, будет демократия…
- Не надо, Сережа, о грустном!
* * *
Дмитрий Палыч Квашинский, он же Квашня, известный нам как Димон, нервно курил уже четвертую подряд, засыпая пеплом и шикарный костюм за полторы тыщи баксов, и кожаный салон служебного мерса. Огонёк несгоревшего пепла скатился по рукаву, по колену, пропалил дырочку в алькантаре сиденья и нещадно вонял где-то внутри подушки, но Димон этого не замечал, как не замечал и укоризненных взглядов шофера в зеркале заднего вида, и непонимающего удивления охранника.
Димон сам нихрена не понимал в том, что происходит.
Он лучше всех и дольше всех знал Ярмолюка, сначала студента-зазнайку с кликухой «маркиз», везучую падлу, подмявшую под себя сначала всех пацанов Монастырского острова в Днепре, потом, тихой сапой, всех поставщиков воды-ситро-мороженого, конечно, талантливого, но такого пацана — аж на 8 лет моложе его! - и гордеца, никогда не снисходившего до общения со своими ближними.
Но — заботливого и внимательного ко всему, что касалось дела, нежадному на деньги и справедливому в их разделе, за что ему прощалось всё: и речь через губу, и барские замашки, и непонятная, «умняковая» речь, и нетерпимость к неопрятной рабочей одежде, и насмешки над суржиком или неправильными ударениями, и откровенное презрение ко всем, кто не умеет «рубить баблос».
Знал он Виктора и во времена, когда его бизнес разваливался, и окончательно развалился: такой же гордец-зазнайка, но теперь волк-одиночка, смертельно опасный, нацеленный только на то, чтобы рвать добычу всю и сразу, все так же отбирающий и оценивающий людей с точки зрения «пойдет с ним на дело» или нет, рискнет всем, или испугается, волк или овца.
Он же первый и встретил Ярмолюка в январе 14-го, когда тот, свернувшись калачиком, совсем по собачьи спал в бывшем ментовском обезьяннике. Ох, как тогда возрадовалось ретивое, как он надеялся отомстить, отыграться за все страхи и унижения прошлого! Но как он просчитался с этими, показавшимися дурацкими, дрючками: Витёк за это время стал ещё большим волком, ещё более страшным и смертоносным: одно то, как он уделал призёра олимпийских игр и чемпионата мира, Юрка, телохранителя «самого»...
И дальше Витёк всегда оправдывал это впечатление летящей акулы, крылатой торпеды, основная цель которой — чья-то смерть. И ценили Димона за то, что он умел с этой летучей смертью управляться, направлять ее, делать для остальных участников их такого прибыльного, но такого базарного шалман-майдана неопасной...
А потом Витёк попал в кому — и ценность Дмитрия покатилась вниз: с неопасной, впавшей в кому смертью любой мог сфотографироваться, пропиариться, слизать рекламные сливки и политические дивиденды.
К пришедшему в себя Витьку опять послали Димона — но здесь уже и у самого Димона крыша ехала от полного непонимания: вместо того, чтобы стать жалким инвалидом, он и в состоянии немого и плюющегося кровью огрызка от обрубка сохранял царственное величие, властный взгляд и повадки не меньше чем повелителя вселенной — а как он «построил» все военно-врачебное госпитальное начальство? Ни у кого так не получалось, а вокруг него все они разве что не прыгали, и на цыпочках на полусогнутых носились...
А потом — с Томкой... Красивая стерва, но тоже гордячка и тоже смертельно опасная: такая лярва все разнюхает, все узнает, любые пароли взломает, любые сейфы откроет, в любые двери войдет, в любые уши нашепчет... Не то, что на Димона — на признанных первейших и не смотрела, а этому... обрубку... такой миньет!!!... Димон и на десятый просмотр записи с камеры видеонаблюдения чувствовал возбуждение, но никогда не сможет забыть красные рожи и перепачканные брюки сбу-шного и мвд-шного начальства при первом просмотре — да они, как школота прыщавая, просто кончали в штаны!...
И опять, благодаря Витьку и Томке, Димон был на коне, был всем нужен... Плевать, что из Витька редактор никакой, а журналист как из говна конфета, нынче все журналисты врут, кто во что горазд, но этот вообще правдоподобием не заморачивается... Пока они были «при деле», пока они не интересовались, кто и где напечатал витьковы опусы, пока они не лезли в политику — все всех устраивало.
А теперь...
Димон давно не был у них, с похорон Витьковой матери, и прямо ужаснулся, как изменился Витёк: нет, он не стал более многословным, но теперь он... улыбался! Причем разными улыбками: то прежней, волчьей, острой до «за горло хватаешься», то, вдруг какой-то кроткой и мудрой, всё понимающей и усталой — и от этой улыбки становилось вообще жутко, до того, что хотелось утопиться, повеситься и застрелиться одновременно. И прямо сейчас...
А ещё он стал говорить очень тихо и очень ласково: с Томкой — заботливо и нежно, с охраной — как отец родной, с Димоном... У Димона от шелестящего шёпота его хриплых слов пересыхало в глотке до самого сфинктера, хотелось икать и обмочиться одновременно: он говорил не кротко, а кратко, не вещал, а как бы припечатывал. С неотвратимостью печати судьи на приговоре. А говорил он так тихо, что все поневоле прислушивались, и от пауз в речи, от интонаций и общего подбора слов складывалось впечатление, что говорил он о таком тайном и сокровенном, о котором не то, что на молитве — самому себе никто не признаётся, просто стыдно и боязно.
Ладно, и это бы хрен с ним, специалистов по сектантам в органах хватает, но... Но в портфеле у Димона лежали распечатки общения Витька в чатах в интернете. По роду службы он видел много разных троллей, видел как они работают, как создают атмосферу и внушают нужные мысли. Лично был знаком с лучшим, который одними идиотскими вопросами «И чо?» сумел довести руководительницу отдела сепарского министерства информации до инсульта.
Особо важными тролли стали теперь, когда уверенности в победе нового наступления не было, не наступать было нельзя, а единство в рядах сепаратюг разрушить уже смертельно необходимо было. Тут и заработала новая программа: если нельзя сделать пятую колонну «правыми», нужно сделать их «ультра-левыми», такими «левыми», которые были бы недовольны и «правыми», и «левыми»...
И вот на таких исполнителей заказа «делай ультра» Витёк и напал. Результат обескураживал. В одном случае семью фразами (не короткими дурацкими «и чо», а продуманными полноценными предложениями и периодами) довел очень успешного, полного сил и здоровья, убежденного и идеологически подкованного агента до истерики и саморазоблачения. В другом случае на 21-й фразе Витька 54-летняя дама-агент просто побежала вешаться — и слава Богу, что у неё гостила невестка с детьми, что успели вытащить из петли и откачать, но... Но оба агента потеряны напрочь, всё время плачут и бубнят про совесть.
И только в одном из 47 случаев «достали» Витька, причём достал не агент, и даже не агент сепаров, а, если верить ориентировке, 62-летний пенсионер, в прошлом учитель сельской школы: Витёк выдал матерную фразу, переходящую в ругань, длиной в две страницы распечатки, и в этот день к нему вызывали скорую.
И вот новое — Тамара собирается уехать за рубеж. Не сама — с Витьком и сыном. Что и мужа, и сына надо лечить... Послушали бы Димона — на этого бы плюнули, сделали бы нового. Но сказать такое... У Димона язык к нёбу прилип, как только он подумал об этом...
«Может, ну их, пусть едут?» — проскочила предательская мысль, как только он вспомнил глаза Витька, один слепой, вытекший, стеклянный — и льдисто-жгучий, без ресниц и без брови, другой желтовато-скорбный, под седеющей бровью.
Но и терять такой перспективный кадр в информационной войне... Нет, нужно ехать к спецуре, нужно разбирать все нюансы, нельзя спешить...
И самое сложное: как во всех этих хитросплетениях комбинаций предусмотреть теплое место для себя, особо сейчас, когда третьесортное пушечное мясо Майдана, все те, кому не только места у корыта не досталось, но и бюджетного финансирования, которых еще в 14-м прямым текстом послали «Нужны грошы воюваты проты сепарив? Насосить у Кало-мойши!» вдруг стали вооруженной силой и грозят всем тем, кто ничего из своего отдавать не намерен никогда....
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Не, Натан, ты не прав! Как-то это всё не по-людски выходит...
- И что, мне сказать тебе спасибо, Сережа, за то, что только «не по-людски», а не «по-еврейски»? Ну давай напару смотреть. Когда там не работали, а на майдане скакали, тут пахали, так?
- Так.
- А когда нас бомбили и стреляли, когда мы оборонялись, выживали, голодали, пахали, детей, родных и друзей хоронили, страну поднимали и мстили, они — мирные, за ленточкой, опять скакали! Не работали, но злобно радовались каждому нашему горю, катали и катались в мусорниках, валили памятники, обливались зелёнкой и опять бездельничали, так?
- Опять так.
- А когда у нас тут только начало что-то получаться, когда страна вставать начала, когда работа не в дыры затыкать, а в первую прибыль, грошиками с копейками пошла, у них там сама возможность работать накрылась — они пролалалакали своё производство, свою промышленность, так?
- Да, так совпало.
- Совпало? Было бы совпало, если б они там схаменулись, хоть что-то хоть кто-то делать начал, так нет же — они продолжали скакать, вопить, всех злить и на кости Бандеры дрочить! Ты прости меня, Сережа, но так — не совпадает, это Знак, и его нам даёт Бог!
- И ты хочешь сказать…
- Я хочу сказать, что, как при Иисусе Навине и его наследниках, Господь не просто убрал руку свою, Господь покарал нечестивых безумием! А если так, то и правила Господни для общения с покоренными нечестивцами здесь обязательны! Как с филистимлянами и хананеянами: не брать в жены и не выдавать замуж, не давать имущества больше, чем унесет в руках, не давать жить на одном месте больше года, за работу не платить ни серебром, ни златом, только товаром! Полное поражение в правах им и их наследникам на сорок лет! Как срок в пустыне!
- А ты помнишь, как ты Присягу Войску Казачьему давал?
- Мне что, еще раз поблагодарить Всевышнего и наше командование, что в тексте присяги слова «Церкви Православной» заменили на «Единого Господа Бога»?
- Нет, Натан, ты вспомни, что там в Присяге о милосердии было…
- Вай-вей, мило-сердие… Это большое сердце, вмещающее всех и вся, болящее всеми болями и бедами, такое страдающее и окровавленное, что даже Закон не для всех, а для тех, кого не любишь, кого по уму покарать, а по сердцу жалко, в котором любой побежденный, поверженный, униженный гад и подлец найдет лазейку помощи и сострадания, да такую лазейку, в которую весь атлантический флот пройдет без сокращения фронта! Оно же всех погубит!… Не смотри на меня так, я и через милю и десяток катамаранов чувствую твой тяжелый, как подделанный армянский коньяк, взгляд — всех НАС погубит, это НАШЕ милосердное сердце!….
* * *
Яша писал стихи и прозу. Яша всегда писал — с самого детства. До войны даже публиковался в интернете — а где еще можно бесплатно напечататься? Но потом война, стало не до всего, и он отвык от публикаций, но писать не переставал: Яша получал почти физическое удовольствие, когда удавалось найти, подобрать, поставить на нужное место самое точное слово — такое слово, чтобы и суть предмета, и дух отношения, и общая картина впечатления — ну всё равно, что в брошку вставить нужный камень или толкнуть маятник в свежесобранных часах...
Слово сложнее, чем ювелирка: вокруг особо красивого камня можно и весь перстень построить, причем так, чтобы камень заиграл ярче, а от камня и весь перстень выглядел богаче. Со словом так не получится, чтоб слово заиграло камнем в перстне, весь стих придется делать по-другому. Слово красивее, чем часовой механизм: в часах несуразности или костыли можно спрятать под крышку, можно даже сами костыли сделать частью красоты часов, скажем так, в стиле паропанк; слово же не прощает и не допускает самих костылей — это песню можно «петь, как мне поется», написанное же слово звучит так, как его смогут прочесть, а значит, все паропанковские подпорки будут торчать наружу и рвать ткань звучания.
Но Яше очень нравилось «возиться со словом», потому... Потому Яков уделял гораздо больше внимания словам, чем ювелирке и часовому делу, а значит, не стал ни великим ювелиром, ни большим часовым мастером. Одновременно Яше было не дано стать великим писателем или поэтом, потому что, как и в ювелирке, каждое колечко он мысленно примерял на себя, а каждую сережку мысленно сам, своими руками вдевал в ушко понравившейся женщины, так и в стихах и прозе, он всегда видел и слышал себя, читающего эти стихи, рассказывающего эту прозу... а за пределы «себя» - как и за пределы функции «читать и рассказывать» - выйти не мог. Наверное, при его любви к красоте, слову и собственным действиям, сложись все по-другому, он стал бы заслуженным учителем в школе — особенно, если бы с учителей требовали только оценки детям, а не твердое знание скучных истин.
Не кривя душой ни на гран, в роли воспитателя плавучего детского сада и санитара на медицинском катамаране Яков был счастлив... Был бы еще больше счастлив, если бы его таланты и умения увидели и оценили не только дети и больные, но и все остальные, — но все остальные занимались теми важными и великими вещами, которые Яша понимал, но не до конца принимал душой их важность.
Он вообще не всегда понимал окружающих его людей. Он восторгался тому рвению, с которым Натан готовил опостылевшую рыбу с каждым разом вкуснее и вкуснее, но не мог принять недовольства натановым Львом хлебом: хлеб он и есть хлеб, вполне нормальный и обычный, что тут носом крутить? Потому... Впрочем, маленького мирка катамарана «Ярый» для Яши вполне хватало, чтоб чувствовать себя счастливым... и не обращать внимания на то, что творится за его пределами.
Вот и сейчас, привычно удерживая лодку на курсе, автоматически сохраняя место в ордере, Яша мысленно писал новый рассказ или повесть, очень автобиографический. Яша загорелся написать о том, как он стал «морским казаком», как пришел во флотилию.
Забыт сам тот факт, что без инструментов и запчастей часовщик — не часовщик, а для богатой ювелирки в народных республиках деньги есть только у тех, кто или уже «спетлял», или все же «обязательно спетляет», а на одном ремонте цепочек и браслетов не то, что налоги заплатить — ноги протянуть можно. Забыты все те голодные метания Якова из госпиталя «на волю» и обратно. Даже то, что привычный круг — бывшая медсестра, бывший снайпер Евгения, да еще искалеченный хирург Константин, — просто уговорили, вытянули Якова ехать с ними — забыто.
Вообще главный герой будет один, без родственников и друзей, но с кучей врагов и второстепенных благожелательных помощников. В рассказе будет полудетективный — полуприключенческий сюжет, загадка украденных музейных часов с брильянтами (он когда-то ремонтировал такой брегет, подозревал, что они краденые, но... но клиент всегда прав, и только жажда обладать такими часами сохранилась), намеки на срастание укроповских ДРГ с местной уголовной мафией, угроза жизни от мафии, мол, «слишком много знал», сочувствие и сопереживание народной милиции, которая «и хочет помочь, но до факта покушения не может — закон права не дает, такой он у нас гуманный и несовершенный», и героический прорыв из сжимающихся тисков преследования на простор моря, на волю, в не менее хитроумную и героическую борьбу - борьбу с умными электронными минами...
И, в предвкушении того, как вечером, при свете костра, в свою тетрадку он начнет записывать новую историю, рассказ или повесть, Яша радостно жмурился и ласково улыбался морю, небу, парусам и августовскому солнцу...
* * *
- Дядяса! Дядьяс?...
- А-а-а, Данила?! И что у тебя за дело, Данила-мастер?
- Дядьяс, ты помнис, как палус лаботает? Где свелт, где глот, где ветел?
- Конечно помню, Данила!
- А вот если не по воде, а по песку?
- Ну тогда тебе нужны колеса, Данила, но колеса не простые, а... нет, не золотые, а такие, чтоб в песке не грузли и не тонули, а по песку катились!
- А свелт?
- А зачем тебе шверт на колесной парусной машине? На лодке шверт заставляет лодку ходить или вперед, или назад, а на машине колеса крутятся или вперед, или назад! Но не вбок — и лодка из-за шверта вбок не ходит! Одних колес хватит, а если их будет четыре — поворачиваешь передние колеса рулем, а румпель забудь! Это будет колесный буер!
- Как на масыне, да?
- Да, как на машине! Только брось эту затею, Данила, не будет толку от этого каменного цветка!
- Поцему?
- Вот чтоб пошла такая лодка, как у нас, какого размера парус нужен? И мачта ему под стать... А у машины колеса крутятся совсем с другой силой, там нужна будет очень большая мачта с очень большим парусом! А на машине такую мачту и такой парус и разместить негде, нет таких дорог, по которым такие широкие машины ездить будут! Понял?
- Понял...
- А палусу всегда под силу кацнуть лодку?
- Конечно!
- А если палус в воду?
- Глупый-глупый Данила-мастер! Да кто же парус в воду окунает? И прочность у мачты и паруса для воздуха, а не для воды, и плотность у воды не та, порвет парус сразу и мачту сломает; и сила, с которой вода давит, много больше, чем у ветра! Смотри, такой большой парус и такой маленький шверт, они друг друга уравновешивают для одной лодки! А сколько швертов можно на один грот положить? И ведь не весь шверт в воде, часть в швертовой коробке, часть между коробкой и водой...
- Спасибо, дядьяс! Ты мне так помог!..
- Помог?...
- Ага-ага! Как дядятан говолит, помоги за меня тебе тепель Бог!
...
- Помог... Я?.... Чем?...
* * *
Новый 2015-й Маша встречала в одиночестве. Просто не захотелось никого видеть — накануне пришло письмо от Феди, и ее переполнили эмоции и воспоминания...
Воспоминания о том, как они все же дошли в конце августа до Ласпы, как навстречу им двигались колонны мародеров и карателей, как одному не понравился Федин взгляд, и он полоснул с брони БТР прямо по обочине очередью из автомата: у нее только рукав рубахи пробило, а у Феди пуля застряла под коленкой.
Воспоминания о том, как вслед карателям двигались казаки и ополченцы, и кошмарили — кошмарили — кошмарили... Где только ни вздумается остановиться убегающей орде, сразу туда наводилась артиллерия и минометы, начинала гореть укропская техника и, бросая награбленное, горящую технику и тела убитых и раненых, каратели снова удирали...
Как их подобрали какие-то странные казаки, все в наколках, которые сделали перевязку, сказали, мол, Федьку — в госпиталь, заехали в соседнее село, вскрыли дом без жильцов, уложили туда Федьку, по рации передали, где раненый ребенок, а потом вынесли из дома все ценное, разве что мебель и крышу, как каратели в доме дядь-Филиппа, не ломали.
Как, заподозрив неладное, Маша упрашивала приехавших медиков взять ее с собой, как староватый и лысоватый русоволосый Константин Сергеевич, с голубыми глазами за толстыми стеклами очков, сначала отказывался, а когда узнал, что она девочка, сестра, а не брат, все же взял её в скорую, где она, скорчившись, сидела между носилками с тяжелоранеными, а на её спину опиралась нога Федьки, примотанная к какой-то палке...
Как в Донецке Федора сразу увезли в областную травматологию со смешным памятником плюгавенькому дедку, ломающему костыль через колено, где другой, но очень похожий на Константина Сергеевича доктор, такой же плотный, полноватый и невысокий, Олег Валентинович, абсолютно седой и тоже усатый, с глазами как у панды от недосыпа, пять часов оперировал Федьку, а потом вышел в коридор, сел на жесткую лавочку рядом с Машей, сказал «он еще на твоей свадьбе чечетку танцевать будет», взял у медсестры ампулу с кофеином, отломил носик и так и уснул с ампулой в руке, навалясь на ее плечо, и во сне смешно храпел и подергивал очками...
Как в сентябре умер доктор Олег Валентинович, умер сам, дома, во сне, от переутомления, и как его хоронили на громадном кладбище, а кладбище обстреливали градами, а они отпевали покойника и закапывали могилу под звуки недалеких разрывов...
Как на похоронах она снова встретилась с Константином Сергеевичем, как узнала, что они с Олегом Валентиновичем учились вместе, вместе ходили в горы в секции альпинизма и даже были в одной связке...
Как в сентябре же Федьке стало хуже, и его эвакуировали в Ростов, а она осталась в Донецке.
Как ее, прибившуюся к больнице, приехали и забрали в организацию со страшным названием МГБ, где несколько раз очень подробно допрашивали о ее истории, о родителях, о родителях Федьки, о том, как шли и что видели, но больше всего — о тех странных «синюшных» казаках и о том, как они им помогали и как грабили закрытый дом...
Как в МГБ ее отмыли, откормили, приодели и отвезли в школу — уже шли занятия, — и выделили место в комнате, в бывшем общежитии для иностранных студентов университета; теперь здесь жили беженцы и семьи ополченцев...
Как в общежитии она встретилась с сотрудниками и однополчанами отца и узнала, что папы больше нет... Что папа остался прикрывать отступление из Славянска и, судя по всему, погиб...
Как она снова почувствовала, что живёт, что нужна кому-то, когда её, находящуюся в прострации от известий о гибели папы, привели в центр выдачи гуманитарной помощи и назначили ответственной по одному микрорайону: обзвонить или сходить, предупредить, помочь получить...
Как, столкнувшись с горем других людей, она начала понемногу забывать своё горе, как вдруг поняла, что если она не сделает то-то и то-то, то вот эта, конкретная, бабушка-инвалид, в прошлом известный музыкант и маститый музыковед, просто умрёт с голоду: из дому она уже не выходит, сил нет, детей тоже нету — уехали, бросили, один внук в ополчении, другой — на Украине...
И как, под грузом ответственности, она отказалась эвакуироваться в Россию, нормально доучиваться в школе, жить мирной жизнью... И, совершенно неожиданно для себя, в конце ноября потребовала, чтоб у неё приняли экзамены за 10 класс экстерном.
И теперь она ученица выпускного, 11 класса... В котором никого не знает, программу которого она за полгода пропустила... Зато после школы её внимания и заботы ждут несколько сотен старичков и старушек...
30-го декабря они от школы приехали в травматологию с концертом художественной самодеятельности — её вспомнили, радостно приняли, а потом отдали конверт. Письмо было адресовано в больницу, но не на её, а на мамыну девичью фамилию, от брата Фёдора с той же фамилией: паршивец Федька даже не удосужился запомнить фамилию её отца!
Федор писал, что его оперировали аж в самой Москве, что сейчас он на восстановительном лечении в спортивном санатории под Сочи, что к нему должны после нового года приехать его и её родные, что у мамы и сестры, как и у мамы, брата и сестёр Фёдора, всё хорошо, только гражданства России нет, а потому с работой непросто; но здесь, в санатории, рабочие руки нужны, и о том, чтобы мама с тетей работали, а брат и сестры учились, он уже договорился, а потому зовёт и её, мол, такой героической личности, как его старшая сестра, все будут только рады, и как об их похождениях уже все знают, и как ей восхищаются и ждут с нетерпением...
«Он уже обо всём договорился, балабол!... Наверняка, ходил выпрашивал, ныл и канючил.... А ещё и трепло бессовестное, наврал, наверное, с три короба, теперь людям в глаза смотреть стыдно будет...» - слезы счастья и смущения катились у Маши по глазам, мысли путались, сбивались, перескакивали с одного на другое...
В трехлитровой банке, засыпанной песком, стояли несколько украшенных игрушками и гирляндами сосновых веток, на столе толпились разномастные тарелки с салатами, за окном бахали салюты и где-то в фойе общежития у телевизора шумно радовались соседки по комнате, а ей было очень грустно, но и очень хорошо, и, в кои-то веки, не было чувства одиночества и потерянности. Она не знала, что ее ждет, она не знала, чем и когда кончится эта проклятая война, она вообще ничего не знала, кроме того, что Новый Год наступил...
И еще одно она поняла только сейчас, но кажется, что знала знала всегда и очень точно: никуда она не поедет! Не сможет она бросить своих старичков и старушек, как минимум, до тех пор, пока она нужна, пока её не заменят кем-то лучше её...
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире, монотонно бубнят усталые голоса:
- «Мистраль», пятой траверзной метки достиг, проход свободен...
- На «Энергии» проход закончили, все чисто…
- «Маверик» добрел до цели, улова нету…
- «Маверик», Вера, вам с подветра перестроиться на крайний правый фланг, на ветер! Жди, пока «Одиссеи» дочапают, потом перестраивайся от них на ветер!
- Ага, «дочапают»! Они уже в паре кабельтовых на следующей дистанции!
- Едрить твою… «Одиссеи»! «Одиссеи» первый и второй, какого хрена я доклад о дистанции не слышал, вы что там, нюх потеряли, совсем забыли, что мины, а не гонки, гика-шкот вам под мошонку в три лопаря!
* * *
Говорят, если долго заглядывать в бездну, то дождешься, что бездна заглянет в тебя...
Любят люди разную чушь говорить, особенно про то, что никогда не видели! Не скажу про бездну, но вечная изменчивость ветром, морем и солнцем постоянно смотрит на людей. Больше того, она любит заглядывать им в душу, проверять их.
Но только у моря есть такой бесплатный цирк, только у моря есть любимое развлечение — свести нескольких людишек на маленькой скорлупке, на палубе судёнышка от силы пять на три шага, успокоить их видимым ничегонеделаньем и заставить посоревноваться, потягаться с самым главным человечьим врагом — с их страстишками и эмоциями, с самими собой.
А потом неожиданно вспучить стоялое болото привычного раздражения неожиданным шквалом, резким порывом ветра, или, напротив, полным штилем — и оценить, как они реагируют. И развлечение получается одновременно веселым, запоминающимся и поучительным...
* * *
- … вразуми его, Боже!
- Ида, девочка моя, подойди ко мне! Пойди, пожалуйста, вон туда, за палатку под гиком, посмотри, вопреки инструкции и правилам безопасности на подветренном баллоне сидит и о чем-то опять сварливо суесловит мать твоя, спроси её «Сара, золотце моё, тебе перед Богом не стыдно?»
- Ида! Оставайся на месте! Оставайся рядом с этим недостойным нашей любви и заботы человеком, который твой отец, но пусть треснут его пятки, если он сейчас же не объяснит нам всем и Богу самому, почему он не хочет сделать всем хорошо!
- И кто ещё на борту этой лоханки думает, что всем будет хорошо, если мы начнем своевольничать?
- А что плохого будет в том, что твои дети не будут весь поход чистить эту проклятую рыбную мелочь, Лёнчик и Мишка не будут бросать и тягать, а ты не будешь вечно чинить и вязать эти грязные гнилые сети, а вечером, пристав к берегу, мы не будем ее жарить, коптить, варить, вонять рыбьим жиром и ходить с противной мелкой чешуей в волосах и под ногтями? А что плохого...
- Достаточно, женщина! Можно я отвечу на твой вопрос? Не тебе, но детям нашим и Богу самому отвечу, ты дашь мне слово, или я опять и извечно должен буду тебя перекрикивать и поливать водой через гик и заднюю шкаторину паруса?
- Папа, мама, не ругайтесь...
- Фая, девочка моя, не мешай! Вот пусть он ответит...
- Отвечаю! Фаина, глянь на Сёмочку, твой брат сейчас съест Каннингхема! Моше, сын мой, держи румпель, правь так, чтобы стаксель был на грани заполаскивания, но шли не быстрее «Мистраля»! Лёнчик, Леонид, ответь мне честно, как люди креста на исповеди перед Богом, ты любишь рыбу?
- Нет!!! Папа, я теперь до конца своей жизни буду ненавидеть рыбу!
- Тебе не нравится вкус рыбы?
- Да!
- Ты считаешь, что в нашей семье плохо готовят рыбу?
- Нет, но...
- Хорошо, ты можешь назвать кого-то в нашей эскадре, кто готовит рыбу лучше, чем мы?
- Нет!
- Как ты считаешь, наши соблюдения кашрута для рыбы делают вкус рыбы хуже?
- Нет, но...
- Ты считаешь, без рыбы наша эскадра сможет нормально кушать?
- Нет, но нормально...
- А если мы готовим рыбу на всех, если никто не сможет готовить рыбу лучше нас, а всем нужна наша рыба — какие могут быть вопросы?!
- Папа, вопрос в рыбе!!!...
- Хорошо, Левочка... Тебе не нравится рыба... Ты не любишь рыбку, фаршированную пшеном с морковкой, лучком, репой, тимьяном, рублеными кусочками рыбьей мякоти и длинными волокнами куриной тушёнки, тебя воротит от вяленого судачка со смытой, спущенной кровью, янтарного от жира, мягкого, как переспелая слива, с душистым перчиком и кардамоном, с ледяным пивком или пенистым квасом, ты не выносишь на дух жареную на барбекю камбалу с лучком, с картошечкой фри, тушеными помидорками и резаным ломтиками свежим огурчиком под сухое-сухое, аж кислое белое вино, тебя совсем не вдохновляет судачок горячего копчения в сухариках, с рисом и лимончиком, а от семирыбной ухи...
- Папа-папа-папа-папа!!!! Немедленно прекрати, Мишка так громко икает и сглатывает слюну, что руль дергается и кат подпрыгивает, мы сейчас опрокинемся!!!
- … Ида, дочь моя, дай водички попить... Итак... Лёнчик, а что бы ты хотел готовить для всех, что ты любишь?
- Папа, я очень люблю сдобу! Мне очень хочется печь хлеб!
- Ленчик, ты же знаешь, что Ольга с «Мистраля» печет хлеб на всех! Ты считаешь, что сможешь печь лучше!
- Папа, мы не ели сдобы уже почти два месяца! Да, папа, я считаю, что я бы смог выпекать хлеб лучше, чем Ольга!
- Из тех же продуктов? Ты же сам видишь, какие у нас запасы, ты знаешь, что для сдобы и сладостей нужно много чего, чего у эскадры нету. Ты точно сможешь из тех же продуктов готовить лучше, разнообразнее, вкуснее и не меньше? Ты уверен? Ты присягнешь перед отцом, семьей и перед Богом?
- Папа, только Бог знает все про будущее, но я почти уверен, я...
- Слишком много «я», сын!... Ну если ты так уверен, что у тебя получится, тогда... Тогда подумай и реши, кто будет вместо нас готовить рыбу на всех и чем займется Ольга с «Мистраля».
- Я?
- Да, ты!
- А какое я отношение имею к Ольге?
- Но ты же из команды эскадры? И Ольга тоже! Ты что-то хочешь изменить в жизни эскадры? Изволь подумать не только о себе, а обо всех!
- Папа, это нечестно!
- А что может быть честнее, чем «один за всех и все за одного»?
- А как же рынок и здоровая конкуренция?
- … Повтори, что ты сейчас сказал!
- Я сказал...
- Громче!
- Я спросил про рынок и конкуренцию...
- Ты считаешь, что рынок и конкуренция это честно?
- Да...
- Громче!
- Да! Да! Да!
- … Кто ещё думает, что рынок и конкуренция это честно? … Моше?
- Да...
- Громче!
- Да, папа, я считаю, что здоровая конкуренция и рынок — это честная игра!
- Игра... Фая, ты слишком мала, Ида? … Ида, дочь моя, не молчи, отвечай, тебе нравятся слова твоих братьев?
- Папа, мне не нравятся их слова, но мне нравятся мои братья!
- … Честно! Видит Бог, честно!... Сара? Сара, золотце моё, не молчи, не прячься за парусом, я же тебя знаю лучше, чем талмуд, я же даже по бликам на твоих аппетитных щиколотках вижу, как сверкают твои зелёные глазки! Что ты скажешь, мать моих детей?
- Натан, я люблю своих детей! Пусть они будут тысячу раз неправы, но это мои дети, и я их люблю! Всех! И мальчиков, и девочек! Да-да, и мальчиков!
- Ве-ли-кий Боже!!!...
...
- Папа, не смотри на солнце, оно очень яркое, а у тебя и так зрение слабое! Папа, прекрати! Папа!!!
- Дети мои и жена моя, давайте все вместе восславим Господа нашего! Давайте все вместе, повторяйте за мной! «О Бог мой, святой и великий, Бог Авраама и Исаака, Бог Израилев!»
- … Израилев!
- Возносим хвалу тебе, Господи, за вразумление неразумных и усмирение непокорных!
- ...непокорных!
- И славим Тебя, Господи, за то, что не дал разрушиться семье нашей, за то, что слабые и глупые женщины вразумили сильного и мудрого меня, что тайное стало явным, что пала пелена гнева с глаз праведных, что мудрость любви и терпения прорвала завесы упорства знания и открыла мне, недостойному, что не всё еще потеряно, что родство пересилит различие... Что, чего замолчали? ... Ну ладно, дальше я один... И дай мне, Господи, мудрости, чтоб не разрушив имеющегося, вразумить соблазнившихся и укрепить сомневающихся!... Идочка, доченька, дай водички...
- Скажи мне, сын мой Лёва, кого в нашей эскадре ты так не любишь, что желаешь ему нищеты, голода, болезней, остальных Казней Египетских и, в конце концов, смерти?
- … Я?... Папа!!!...
- А ты, сын мой Моше?
- …
- Не поняли? Хорошо, тогда объясню издалека! Ты хочешь быть богатым, Лёва?
- Конечно!
- Смотри, Лёва, у нас в эскадре... ну, пусть будет тысяча человек, хоть там и двух сотен нет, но для примера считаем тысяча, так?... И всего в эскадре..., ну пусть 500 тысяч рублей, чтоб в среднем по 500 рублей на человеке, так?
- Не...
- Ну предположим, для примера! Ну пусть будет так, я очень тебя прошу!
- Ну, хорошо, если ты просишь...
- Я прошу, сын... Итак, если бы у нас в эскадре был бы рынок... Вот тогда каждому с утра нужно было бы пойти на рынок, купить себе еды на целый день, пусть это тоже будет пятьсот рублей, так?
- Да!
- А потом вернуться домой и целый день делать и продавать другим то, что им нужно, чтобы заработать те же пятьсот рублей, чтоб завтра не умереть с голоду, а пойти на рынок и купить еды! Да мы бы целый день занимались тем, что делали, покупали и продавали, когда бы мы еще мины тралили?
- Но мы же и так постоянно делаем не для себя а для всех!
- Не так! Мы постоянно тралим мины! Мины, сын, это главное, что мы делаем! А для всех — и для себя в том числе — делаем в то время, которое угробили бы на возню с деньгами и пустую торговлю на рынке! Понятно?
- Ну, допустим...
- Хоть и неправильно, но пусть «допустим». Смотрим дальше. Эскадра у нас маленькая, ни с кем другим особо не общается, то есть как было в эскадре пятьсот тысяч, так в эскадре пятьсот тысяч денег и остаётся. И тут один неимоверно талантливый, необычайно способный и очень-очень-очень жадный юноша решает разбогатеть, и даже делает такую вкусную выпечку: ватрушки там, плюшки, сдобу, рогалики с повидлом, бублики с маком и круассаны со сгущёнкой, так? Которые ну просто не могут не нравиться! Что делают остальные люди эскадры? Идут и покупают выпечку у него! Он сразу зарабатывает очень много денег, это хорошо или плохо?
- Конечно, хорошо!
- Ты до сих пор так думаешь? Смотрим дальше! Что делают те люди, которые отдали все свои пятьсот тысяч за сдобу: они идут домой, делают то же, что делали всегда, а теперь хотят продать... Кому? Кто может купить то, что они сделали? У кого есть деньги? А никто, потому что все свои деньги потратили на вкусную сдобу, и все деньги теперь у тебя! Ты сможешь купить всё то, что делала вся эскадра? Денег у тебя хватит, но нужно ли тебе столько рыбы, простого хлеба, салата из диких трав? А ещё лечебных отваров от ожогов, от поноса, от давления и для давления, масла для смазки и для еды, там, жарки и салатов? Что ты со всей горой этих продуктов делать будешь?
- Да не нужно мне всего этого!
- А за что тогда все люди эскадры завтра купят еду? Ведь все деньги у тебя!
- Ну... может... Может, они не все пятьсот тысяч потратят на сдобу, вот!
- Значит, наш рынок на те деньги, которые застрянут у тебя в сдобе, станет беднее, значит, ровно на эти деньги люди купят меньше еды, значит, у кого-то останется нераспроданный товар и на следующий день он будет меньше есть, станет беднее! Беднее, конечно, станут все, кто-то больше, кто-то меньше, но за несколько таких кругов кто-то обеднеет настолько, что не сможет купить еды вообще, и вынужден будет продавать сначала свою лодку, потом свою одежду, потом своих родных и близких, чтоб не видеть, как они умирают с голоду, а потом помрет с голоду и сам! Вот так мы возвращаемся к тому самому первому вопросу: сын мой, кого в эскадре ты ненавидишь до того, что желаешь ему Казней Египетских, и за что?
- Папа!... Что ты, я не хотел ничего такого!... Я просто хотел сдобы, я просто хотел стать богаче, я...
- Ты просто не думал, сын мой! Ты повел себя как дикая неразумная тварь, как противная голожопая макака! Пощупай, у тебя хвост ещё не отрос? Хуже того, ты, не думая, ляпал своим языком, как волна в бакштаге, и заразил своей хотельной дурью всех остальных нетвердых в вере в моем экипаже!
- Папа, папа, прости, но...
- Никаких «но», сыновья мои, помните, как сказано в священном талмуде про Золотого Тельца! Не сотворите себе кумира и не возлюбите ничего превыше Господа Бога своего, а Бог есть истинная мудрость именно потому, что он есть любовь! Любовь не только к тебе или ко мне, но любовь ко ВСЕМ...
...
- Ухххххх...
…
- Ёоооо!!!!.... Какой возлюбленный нечестивым укропом идиот уснул на румпеле и проворонил шквал?! Теперь возблагодарите Господа, что мамочка ваша на подветре сидела и мы только стаксель порвали и бушприт погнули, а не оверкильнулись тут!...
...
- Так, всем, всем в эскадре, мои девочки, мои дочки за бортом!!!!
...
- Лодку в разворот, выхожу к вашим сестрам, и в левентик, а вы, охламоны Лева с Моше, срочно вылавливайте сестёр, пока мы абсолютно от ордера не отбились, пока дневную работу всех не завалили! Слава тебе, Господи, что Семочка концом к мамочке привязан!
* * *
- Ххорошь ржать, С-степаныч!
- Мммда... Ой!… ...не могу! ...
- Ес-сли вс-серьез... Т-ты д-до сих пор с-считаешь, ч-что зря я ф-функцию т-теневой з-записи на ф-флешку с м-микрофона в п-прошивку к-ком-муник-катора вставил?
- Да, Артемка, если всерьез, это не просто треп на палубе, это, по большому счету, бомба... Теперь страшно подумать, что было бы, не реши мы послушать, что такого на «Дремучем» было, что Натан один из всей эскадры шквал зеванул, если бы такие мысли профукали... И всего-навсего один малолетний остолоп не любит рыбы! Ну, тора-робот, ну, Танчик, ну, талмудище на ножках! Пересмотр всей политэкономии с точки зрения талмуда и морали, и мать её бухгалтерию! Да Маркс с Энгельсом в гробу...
- Т-ты н-не ис-скри, т-ты д-думай, ч-что д-дальше делать!
- А что делать... Ты ведь должен по графику за продуктами ехать? Вот тебе и быть в роли, гм, ангела-доставщика: узнаем, что нужно для сдобы, завезёшь, пусть Лёнчик Натанов свою сдобу попробует выпечь... На Ольгу, конечно, придется ни за что наехать... Хотя почему ни за что? За то, что не обновляет ассортимент, что до сих пор не выпекает рыбные пироги, там, кулебяки или как их называют — вот за это и «накажем», отдадим готовить сдобу команде «Дремучего»! И качни из интернета что-нибудь на эту тему, сборник рецептов рыбной выпечки, что-то типа «для религиозных постов»... надо будет Ольге на коммуникатор втихаря подкинуть...
- С-сам к-качнешь, м-мне подк-кидывать...
- Ну или так...
- А ссс... т-теорией?
- А с теорией интересно... Надо как-то подтолкнуть Натана писать... Слушай, задай вопрос в штабе, может, через какой-то израильский фонд подкинуть Канцелю какой-то грант? На тему «перспективы развития иудаизма и мировой экономики и философии»?
- Г-грант?... В-возьмёт?
- А мы проверим, насколько он деньги любит! А заодно пусть увидит, что это интересно и важно, что на этом другие люди хотят сварить свой нехилый гешефт — это его должно подтолкнуть писать, даже если денег брать откажется!
- Х-хитро...
- И это... ещё одно... Помнишь, в рассуждении про рынок, мол, появление нового модного товара приводит к разорению производителей старого? В этом есть очень большой смысл, нужно сразу продумать, от чего люди начнут отказываться из того, что сейчас есть...
- К-конечно, от р-рыбы! Она уже в-всем н-набрыд-дла!
- Опа! То есть Танчикова же сторона и пострадает?!
- Уб-будет в рыбе, п-приб-будет в сдобе!
- И ещё рыбные пироги... Тогда, наверное, сразу с рыбными пирогами спешить не надо?...
- В вып-печке вкус р-рыбы м-меняется! Часто д-до неузнав-ваемости! П-пусть н-начинает п-печь!
- Не-е-ет, сначала ты всё для сдобы привези!
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире. Вжикает, чмокает, плюхает за кормой стирлинговый двигатель.
Простая вроде штука: сверху жарит солнце или газовая горелка, снизу охлаждает вода, бензин или спирт то нагреваются, кипят, то охлаждаются обратно в жидкость, то расширяются, то сжимаются.. Если сверху объем заглушен, то снизу в незаглушенном цилиндре туда-сюда бегает поршень. А под ним клапан. Сжалась рабочая жидкость, побежал поршень вверх, открылся клапан и наполнил рабочий объем забортной водицей. Нагрелась рабочая жидкость, побежал поршень вниз, клапан закрылся — и вытолкнул поршень водицу вбок, через форсунку, с усилием. Так и ходит лодка под стирлингом, каждый поршень за две секунды делает «тьфу-чмок», да поршней 8, да у каждого рабочий объем под поллитра — в сумме даже очень неплохо получается!
А вчера перебирали стирлинги, кольца, сальники и клапаны тестировали. Далеко ремонтные центры, запчастей почти нет, потому, в целях экономии, если сальник или кольцо травят — переводят стирлинга с бензина на спирт, потом на спирт с добавками, потом вообще уже на ядрёный нечищеный самогон с кучей химии, и только потом новый комплект прокладок, сальников, колец и клапанов — и снова специальные бензины.
И «повезло» же вчера некоторым, со второго круга на третий два двигателя переводили, 8 литров почти чистого медицинского спирта «искали, куда пристроить». Некоторые допристраивались — теперь страдают. Лихорадочно борются за возврат хотя бы частицы памяти.
- Макс! Эй, Макс!
- Чего тебе, Андрюха?…
- Ты как, совсем хреново?
- А то… Блин, так мутит и сушит…
- Да, знатно перебрали… Помнишь, ты вчера говорил…
- Про что? Мы вчера вообще слишком много говорили… После как выпили… Да и выпили…. Слишком….
- Ну, там про древних греков… Что хорошая тирания похожа на демократию, как и хорошая демократия похожа на тиранию…
- А, это… Не, как говорил, не помню, а саму цитату помню… Это из книжки интересной про греков древних, русского же ученого, Гаспаров, кажется…
- Ну не суть… Я вот чего подумал…
- Чего?… Ну не томи!….
- Я про нас, про казаков… Это что ж получается, чтоб в мирном и цивильном мире жить, при демократии, нам каждому внутри себя тиранию носить надо?
- Тьфу на тебя, с бодуна такие темы думать… Не, не тиранию, но дисциплину и самоконтроль — как тиран над своим царством — да. Это цивильная истеричная барышня может пережить истерику или замечтаться о своём, а казак себя всегда в узде держать должен…
...
- Гм, дополню Макса, специально для Андрейки: и права не имеет ни на бодун, ни на то, чтоб даже с бодуна о всякой философской хрени думать вместо того, чтоб дело делать! Сначала дело, а все остальное — потом!… В общем так, еще раз прозеваете доклад или допьетесь до похмелья — сниму с капитанства к чертовой матери! На ваших же лодках матросами, а капитанами ваших баб поставлю! Ясно?
- Ясно, Степаныч…
- А тебе, Макс?
- Так точно, Степаныч…
- То-то же! А ты мне, Макс, потом вечером расскажешь про тех греков, про которых писал этот, как его.. Гаспарян?
- Гаспаров…
- Во-во, он! Темка-то забористая…
* * *
Тамара Ярмолюк стояла на длинных белых ступеньках.
Красивая медноволосая женщина во всём чёрном, с круглым зеркалом в руках, обращённым к небесам, стояла на яростном солнцепеке в конце кипарисовой аллеи на белой лестнице, ведущей под белый портик мраморного храма. Белые же мраморные колонны вокруг неё были увешаны большими фотографиями-плакатами: она с мужем-инвалидом; она с новорожденным ребенком; она вполоборота кормит грудью (грудь еле угадывается, но от этого еще загадочнее и привлекательнее), выражение лица как у мадонны на иконе; она в позе мадонны рядом с инвалидом мужем...
В глубине здания-храма угадывалась детская кроватка, рядом с которой стояло инвалидная коляска. Каждые 15 минут из-под портика на аллею выкатывалось кресло, мужчина-обрубок мускулистыми, сильными руками скатывал кресло по ступеням, поднимал женщине античную чашу с водой. Женщина выпивала, не касаясь чаши руками. Потом мужчина из амфоры поливал женщину от головы до пят, и чёрное её одеяние сначала жадно впитывало влагу, а потом парило и высыхало прямо на глазах. Инвалид-силач укладывал пустую амфору и пустую чашу под кресло, на мускулистых руках, враскачку, с разгоном на каждой ступеньке, вкатывал кресло-коляску по лестнице вверх и скрывался в доме — храме.
Фото-кино-операторы от восторга закатывали глаза, причмокивали губами, цокали языком и носились, разбрасывая капли пота, как угорелые. Особой популярностью пользовалась перспектива снизу вверх по лестнице от скорбного лица женщины с наплывом внутрь портика, где мужчина в инвалидном кресле покачивал детскую кроватку. На отдельном громадном мониторе в онлайн-режиме высвечивались пополнения пяти благотворительных счетов на лечение мужа и ребенка.
Виктор Ярмолюк в кондиционируемой прохладе псевдо-античного храма за пенополипропиленовыми кипарисами в Швеции покачивал муляжную коляску с муляжным младенцем (Богданчик был в швейцарской больнице, в интенсивной терапии детского отделения, в кислородном боксе), накачивая, тем самым, специальную быстроиспаряющуюся жидкость в пластиковую облегчённую амфору. Руки дрожали от напряжения — коляска тяжёлая, колеса не настолько большие, чтоб вкатывать на такие ступеньки без усилия, он физически выкладывался в ноль задолго до того, как подымался на верхнюю ступеньку. В холодильнике, замаскированном под обычный шкаф, стояло еще 8 чаш с охлаждающим энергетическим тоником. Через два часа он «поможет дойти в храм смертельно усталой» Тамаре, она склонится перед «алтарём», скроется в нише, откуда выйдет прямо в бассейн с баром и джакузи — все же стоять в одной позе такое долгое время физически нелегко. Так уже было вчера и позавчера. И так продлится еще 3 дня — целую неделю...
Последние слова почти вконец спившегося президента Порошенко и теракты на территории России и Новороссии заставили Запад очень сдержанно и подозрительно относиться ко всему, идущему из Украины. Общее недоверие к украинскому мешает и явным, и тайным спонсорам — значит, пришло время индивидуальных проектов, значит, женщина, мать больного ребёнка и жена инвалида, да ещё экзотичной кавказской внешности — лучший способ сбора средств — и никто не задумается о том, что только 33% остаются Ярмолюкам, а 67% уходят на счета украинских фондов поддержки АТО. И плевать, что бывший сотник стал простым статистом, бессловесным придатком в роли мускулистого раба и упорного «мужа героини» — лишь бы деньги давали. А фактура для шоу получилась знатная.
Затраты на организацию этого шоу были ненамного меньше денег, необходимых на операцию Богданчику, но это шоу делали несколько телеканалов, не претендующих на прямые прибыли, потому оборудование и организация — дело телевизионщиков, а доходы Ярмолюков от благотворительности падких до зрелищ и душещипательных подробностей европейцев уже вчера превысили стоимость лечения и восстановления и Богданчика, и еще впридачу Витька. Ради таких денег можно и пофиглярствовать, хотя в два раза большей суммы, уходящей в Киев, просто жалко...
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире, бубнит где-то на грани слышимости чужие разговоры на дальних лодках, для чужих ушей не предназначенные, но поди ж ты...
- ...Вот сидит такой весь из себя службист-начальник в тепле, при свете, диван мягкий, чай горячий, кот мурчит, из радио музыка журчит, и каждый час патрули к себе в комендатуру расписываться гоняет! Пока добежал, расписался - опять к месту базирования, к телефону. Только добрался - и тут тебе снова вызов в комендатуру! А холодина жуткая, днём не теплее минус восемнадцать, а ночью!... Бежишь через площадь, на тебе шинелка штабная на рыбьем меху коробом стоит, а ветер такой, что вместе с сапогами и кобурой подхватывает и крутит!
- А вы?
- А как второй раз бежим, глядь — вороны замерзшие под соснами валяются! Большие такие, растопыренные, глаза бусинами, клювы аж синие, а тело прямо деревянное. Ну и в портфель, и за пазуху под шинель, по паре на каждого в патруле, больше не влезло!
А пока другие в журнале расписывались, бочком-бочком к стене, к стеллажу, где карты секретные в шкафах опломбированных. Оттянул аккуратненько, чтоб только печать не сорвалась — и ворон туда! И другие это видели, так что за ночь не одну замерзшую воронью стаю в шкаф перетягали.
- А на кой?
- А представляешь, в комендатуре тепло, в шкафу темно, вороны отогрелись, оттаяли, а как утром дежурный по комендатуре стал дежурство сдавать, карты секретные пересчитывать, тут-то печати сняли, шкафы открыли, а оттуда...
До обеда комендачи ворон метлами гоняли, весь гарнизон цирк смотреть прибежал, а потом еще два дня от вороньего дерьма чистили, но с тех пор ни один комендач зимой патрули в журнале расписываться не дергал! Себе дороже людей обижать оказалось — вот тебе и мягкая сила!
* * *
Осторожно, медленно, очень неспешно, чтоб и трава шевелилась вместе с порывами ветра. Выдвинула руку — теперь так же медленно и неспешно тянет ногу. Вот за две минуты ещё метр преодолен. Привычными, отработанными действиями позывной Масяня ползёт на позицию, «течёт в лёжку». Дыхание поверхностное, почти не слышное. И тело, и уши, и глаза сливаются с землёй, травой, ветром, а в голове крутятся воспоминания: лучше так, вспоминая, чем засуетиться и засветиться...
Качается, гнётся и подымается ковыль, как будто метель-позёмка над полем кружится — так же кружил снег, когда на Мушкетовском кладбище хоронили Константина Сергеевича. Встретила скорая доброго доктора, вывозившего из-под Никишино раненых, троих — ополченцев, двоих — ВСУ-шников, девицу-наемницу с ремингтоновскими патронами в снайперке. Одна обойма — и не стало ни доктора, ни водителя, ни пятерых тяжёлых, которых ещё могли спасти, только на снегу отпечаток натовской спецобуви 35-го размера. Маша тогда много и очень сильно плакала, чуть ли не больше, чем красавица-жена и дочь погибшего, потому и запомнила больше всего метель-позёмку над могильным холмом под крестом с портретом своего спасителя.
Стекает кулак, за ним предплечье, а потом и всё плечо в ямку, прямо посреди поля целая цепь неглубоких ямок, как по металлу машины очередь из пулемёта, по телу матушки-земли очередь гигантского пулемёта — и сразу вспомнился РАФик и непохороненный дядь-Филипп, и папа, которого выменяли из укропского застенка в состоянии «мешок с костями еле дышит» сразу после машиного выпускного, и как боялись не довезти и положили в больницу в Горловке, и как потом перевозили в Донецк, в госпиталь, но машина попала под минометный обстрел ДРГ — и Маша второй раз, уже окончательно похоронила своего недавно найденного отца...
А в ямке — уже не в первой, в третьей, ее маршрут как раз вдоль этих ямок тянется — вдруг острые осколки в локоть той руки, что «драгуновку» за собой тянет — точно, это воронки, это чем-то тяжелым что-то обстреливали: или несколько орудий нестройным залпом без всякой пристрелки, или со штурмовика по убегающей машине били. И тут же вспомнилось, как стала она инспектором по кадрам на заводе — название громкое, а там лишь три мастерских из всего заводского комплекса и осталось работать, — где машины чинили, восстанавливали. И как в начале осенних холодов добрались до вытащенного из-под Дебальцево трофейного барахла, а в кунге штабной, дырявой, как решето, с простреленным двигателем, но на высоких сдвоенных колесах машины нашли припрятанный кисет с вышитым католическим крестом, в котором нательные золотые и серебряные крестики и золотые зубы, часто ещё с костями внутри...
Как она тогда первый раз сорвалась на крик, на истерику, а ведь уговаривала, настраивала себя давно и много, мол, она девушка молодая, а вокруг или молодые жеребцы, или старики «в отцы-деды годятся», нужно быть холодной, отстранённой, спокойной и закрытой от всех, иначе никакого к ней уважения не будет, никакого инспектора-кадровика из неё не получится...
А в последней ямке нужно изогнуться ужом, вопросительным знаком и очень-очень осторожно, медленнее, чем дыхание, спокойнее, чем камень, вползти еще на три метра вверх на плечо каменистого холма... Тут, между камнями, ямка больше её роста — здесь её лежка и будет...
Вползла. Затаилась между камнями, «драгуновку» в одну щель между камнями, из рукавов достать призмы и трубки, медленно и аккуратно сложить длинное колено перископа с небликующей оптикой, аккуратно вдвинуть его между камнями справа, провернуть и задвинуть вперед-вверх, на вершину холма. Всё, теперь её позиция готова, остаётся только смотреть и ждать-караулить «нарушителей минского сговора».
Перед ней — нейтралка, «серая зона». Да и сама она сейчас в ничейной «серой зоне». Но повадились укропские ДРГ через нейтралку на нашу сторону бегать, а заодно мародёрить-грабить население, которое из «серой зоны» и в 2016-м далеко не всё ещё выехало. А в последнее время появились снайперы, которые из нейтралки бьют на пределе дальности. Но не по нашим позициям — хотя и по ним бывает, если «дичь особо жирная», а больше бьют в тылы, в те места, где в «мирняк» попасть могут. И выбирают или детей, или молодых красивых женщин — ни одного мужика не подстрелили, ни одного старика или старуху.
Вот поэтому и решили, что снайпер — баба (скорее, самка — Маша сама такую тварь словом «женщина» назвать не в силах). Долго следили, просчитывали сектора обстрела, с большой долей вероятности предположили несколько лёжек. Вот напротив одной такой «вероятной лёжки», всего в 300-500 метрах, снайпер-первогодок с позывным «Масяня» как раз сейчас и затаилась, в обрезиненный окуляр перископа уставилась, регулировочный болт поворота влево-вправо потихоньку покручивает...
Ну а это что за цирк? Белый тяжёлый «проходимец», Тойота Лендкрузер, с синими буквами «ОБСЕ / OSCE» прямо по полю, без всяких дорог переваливается. Какой бешеной жарой июля 2016-го его сюда занесло? Что ему здесь надо?
Остановились метрах в восьмиста с гаком, а из дверей «просыпались» люди в камуфляже, с желто-синими нашивками. Плохо в перископ видно, увеличения не хватает — прильнула Маша к оптике СВД, наблюдает.
Шесть человек выбралось, в камуфляже без знаков различия, все какие-то мелкие, чернявые, небритые. Закурили. Из задней двери вездехода тянут... миномет 82-миллиметровый и ящик мин к нему! Нехилые такие наблюдатели в ОБСЕ получаются!...
Открылись передние двери, с водительской стороны высокий и крупный, в обсе-шном синем бронежилете лысоватый краснолицый блондин обежал машину и помог сойти с пассажирского места... Маша сначала подумала, что подростку: очень маленькое, миниатюрное тельце, укутанное в синий броник и под синей же каской с обычной дорожной сумкой в руках. Отвёл, посадил на ящик мин, что-то воркует. Обсе-шный пассажир снял каску и оказался миниатюрной девушкой с ярко-соломенной копной волос — Маша аж задохнулась «Ах! Мне бы такие!»...
Самодовольно улыбаясь, открыла девица дорожную сумку — достала упаковку, «case», папа покойный (опять кольнуло сердце и дыхание сбилось) такие упаковки с байдаркиными «костями» всегда «кисой» называл. Развернула — там разобранная снайперка, «Remington», сама смотрит на водилу-обсе-шника, что-то ему щебечет, а одни руки, совсем без взгляда, проворно и привычно собирают оружие...
Водила приобнял девицу, прижался к ней, протянул, может, на пару ударов сердца дольше, чем положено правилами приличия — отстегнул и помог снять синий броник. Свернул аккуратно, уложил в каску, каску с броником в сумку, а из сумки достал … снайперский лохматый камуфляж, «лешего»!!!...
Вот в этот момент Масяня совсем дышать перестала — вспомнила и Константина Сергеевича, и отца, погибшего от мин из такого же миномёта, и... Руки сами, так же плавно и автоматически, как и у снайперши на пределе дальности «драгуновки», вытащили из кармашка взвешенный притертый бронебойно-зажигательный, наклонили СВД и потянули затвор, чтоб выброшенный патрон ткнулся в землю, а не улетел, вставили бронезажиг, закрыли затвор, прицелились в ящик под задницей гадины... Казалось, время остановилось — а сердце в привычном для снайпера ритме отстукивало «сто-двадцать-один — сто-двадцать-два … сто-сорок-девять» - через двадцать восемь секунд после появления «лешего» от взрыва одной мины сдетонировали остальные пять в ящике, и ДРГ, совместно со снайпершей и оборотнем-обсе-шником превратилась в фарш из мяса, костей, тряпок и осколков...
Потом ещё три с половиной часа по квадрату, где прервался кровавый путь лучшего мобильно-диверсионного подразделения ВСУ, лупила тяжелая артиллерия и громко «мазали» грады, а руководитель подразделения ОБСЕ писал ноту протеста о расстреле одинокой машины с водителем, проводившим рекогносцировку. Потом, уже в вечерних сумерках, после всех обстрелов, два БТР и один БМП долго утюжили местность вокруг остова сгоревшего «проходимца», светили прожекторы и солдаты поливали автоматным огнем каждую шевельнувшуюся травинку, а Мария сидела в полутора километрах от места лёжки, в кустарнике на краю задичавшей посадки, трясла обожжённой головой и вытирала стекавшую из ушей после контузии кровь, вправляла вывихнутый плечевой сустав и быстро опухающие сломанные кисть и предплечье, когда её, удиравшую на карачках, взрывной волной кинуло метров на десять...
Лишь к утру добрела она до своего подразделения. Даже слишком громкий доклад об успешном выполнении задания и весьма ощипанный вид не смогли унять сумятицу и суету, последовавшую в штабе батальона после «наезда» командования в сопровождении свиты ОБСЕ-шников. Правда, контузия и переломы позволили под шумок отправить её в госпиталь, подальше от глаз проверяющих, но пока проверяющие «сравнили два и два», определили, что «проходимец» был расстрелян 82-мм минами, а до позиций армии Новороссии больше, чем максимальная дальность стрельбы ими, да и на этом участке фронта таких минометов отродясь не водилось...
Но всего этого Мария уже не видела — она лежала в больнице. В той самой травматологии, в которой спасли её брата, в которой она познакомилась с Олегом Валентиновичем, в которой должны были долечивать её отца... Вся больница помнила эту пигалицу, помнила, как она помогала больным, как приезжала с самодеятельностью, как распределяла гуманитарку — и вся больница не могла не прийти, не поговорить, не постараться помочь, не поучаствовать в её судьбе.
Она никогда не интересовалась и не узнала, что угадала, не гадая — что маленькая эстонская снайперша и убила Константина Сергеевича со всей его «скорой», и терроризировала местных жителей в окрестностях Горловки, что толстый и лысый обсе-шный швед передавал платежи тем подонкам, которые в сумерках стреляли из минометов по одиноким машинам и жилым кварталам, и не только им, и что весь шум и гам был связан с тем, что президент Украины уже дал приказ начать исполнять свои обещания про гражданство Украины, и именно с этой интернациональной ДРГ собирался начать: шестеро из восьми, два грузина, два чеченца, эстонка и её возлюбленный, швед из ОБСЕ, так никогда и не получат этого «подарка»... А ещё двое, которые и так имели украинское гражданство — крымские татары, Юрий, призёр олимпийских игр и чемпионата мира по фехтованию на саблях, и его младший брат, - впопыхах забыли, удирая из-под Дебальцево, тот самый кисет с награбленным золотом, который заставил Машу стать снайпером...
А у Маши после контузии и второго ожога скальпа отрастали удивительные светлые, сияюще-соломенные волосы! Как раз такие, какие ей показались на голове наемницы-самки! И эта тайная радость обладания таким чудом, такой красотой наполняли её истерзанное тело жгучим желанием жить...
* * *
- Дядькося, а дядькось?
- Чего, Данилушка?
- А как плавильно палус поставить, цтоб лодку ветел тянул?
- Это смотря какой парус: стаксель, грот, спинакер...
- Ну, пусть глот!
- А если грот... Вот ты видел колдунчики на парусе? Один с наветреной стороны, другой с подветреной. Если парус поставлен правильно, то и тому, и другому колдунчику достается ветра поровну, они оба прижимаются к парусу и чуть-чуть дрожат. Так в гонках ходят.
- А как по-длугому можно еще палус поставить плавильно? Не для гонок, цтоб плосто ходить?
- Ну, нормально настроенный грот максимальную тягу развивает под 20-25 градусов... Хорошо, вот попробуем так: если ты смотришь вперед, а ту руку, которая под ветром, вытянешь в сторону, получишь угол между «вперед» и рукой — можешь себе представить?
- Да!
- А вот теперь подели этот угол пополам, а оставшееся — еще раз пополам. Сможешь себе представить?
- Ой... да... Да, полуцилось, вот, луками показал!
- Тогда на курсе против ветра сначала брось парус, чтоб он заполоскался, а потом на вот такой угол, как у тебя сейчас между руками, подтяни гик — и лодка начнет набирать ход!
* * *
До войны Олег Григорьин был обыкновенным раздолбаем. Все ему давалось легко, ничего не вызывало затруднений: легко закончил школу, легко закончил автодорожный техникум, очень недолго работал по специальности — при первой же возможности уволился, стал администрировать игровые компьютерные клубы, всегда сразу несколько, всегда где-то играл сам, всегда хватался за компьютерные шабашки, переставлял винду и программы, лечил от вирусов, крякал игрушки, писал сайты на платформах Joomla или WordPress...
Был дом, были живы родители и куча других родственников, было увлечение, не требующее больших денег, но дающее массу впечатлений — толкиенизм, — была куча поклонниц и друзей: на хлеб насущный денег хватало, одежду и обувь дарили родственники («ведь никому не хочется, чтоб их родственник ходил оборванцем»), на пиво и сигареты добавляли шабашки, а друзья и подружки были из числа таких же небогатых толкиенистов или компьютерных гиков, по сравнению с которыми Олег, как админ сразу нескольких компьютерных клубов, у которого «в доступности» целая куча компьютерной техники, выглядел настоящим Крезом.
Но потом пришла война, и его знания отношений эльфов с гномами, равно как и привычки читера — патчера, оказались никому не нужны. Два клуба закрылись, один сгорел, хозяин еще одного ушел в ополчение и всю технику передал в войска... А для серьезной программистской работы или действенной помощи Кибер-Беркуту знаний и умений Олежки оказалось... ну, поменьше, чем «не хватает». Пришлось Олегу вспоминать почти забытую специальность водителя и автомеханика.
Водителей было много — очень многие, оставшись без работы и средств к существованию, кинулись шоферить. Гораздо хуже было с самим автотранспортом, с машинами: война не щадит не только машин, но и людей. Пришел в бригаду, которая «колхозила», «лепила из гэ конфетки»: из двух-трех расстрелянных, раздолбанных, нерабочих автомобилей делала один рабочий. Здесь неожиданно пригодились его привычки читера — патчера: пока другие искали, где взять исправный блок вместо неисправного именно для этой машины, Олег думал, чем и как из имеющегося в наличии заменить недостающий. Конечно, в результате получались такие «франкенштейны», которые с трудом соответствовали хоть какой-то спецификации, но... Но они — ездили, а соответствующие спецификации — стояли, так как не было запчастей.
А потом по гуманитарке начали поступать из России и новые авто: лады, газели... Олег, конечно, крутил носом, мол, «нашемарочный автопром отличается ненадежной непредсказуемостью обязательной поломки», но ума понять, что скоро их «франкенштейнство» станет никому не нужным — хватило.
Понимание — пониманием, но уход из автосервисного бизнеса ускорило ЧП. Приползший на ремонт таможенный полноприводный китайский грузовик-внедорожник обзавелся генератором и втягивающим от междугороднего автобуса - двухэтажного пассажира, - а аккумулятор остался прежним. И, как на зло, ровно через месяц, когда от постоянного перезаряда аккумулятор сдох, это чудо-юдо застряло с грузом контрафактных продуктов посреди болотной грунтовки, размытой осенним снегом с дождем. Вытащить «страдальца» удалось только через два дня, когда весь контрафакт размок и испортился до состояния «невозможно различить, что ж там было», причем при вытаскивании задний мост оторвался и остался в болоте, передний мост своротили на сторону тянувшим танком, а коробка и кардан от таких усилий просто рассыпались по комплектующим. Виновным в потере техники сделали СТО, а точнее, именно того мастера, который и «уфранкенштейнил» конструкцию, и никого уже не волновало, что замена электрооборудования к рассыпавшейся ходовке и трансмиссии никакого отношения не имеет.
И стал Олег очень спешно искать другое применение своим талантам, другую работу.
А найти хоть какую-то работу стало очень трудно. В 2016-м Олег даже на почте поработал, системным администратором, очень недолго, пока руководство не разобралось, что знаний у него явно не хватает. Но работа на почте открыла ему глаза на тех людей, которых он раньше, из-за монитора админа компьютерного клуба, просто не видел.
Река, в которую впадает другая река, приток называется. Весной и осенью — серьезный шумный поток, летом — два мутных ручья в глубоких балках. Два моста через реки — единственное место на сотню км в округе, где эти реки можно пересечь. Когда-то — при Союзе — вокруг этих мостов были три села: большое традиционное казачье «Вольное» на правом берегу главной реки, посреди села — мост через реку; на другом берегу, чуть поодаль, напротив моста через притоку, татарское село «Карамай»; и на левом берегу главной реки, ниже впадения притока, небольшое село смешанного населения «Нескучное». Был колхоз. После развала Союза и колхоз разогнали, и села укрупнили, соединили в один ПГТ «Незалэжнисть». Несколько тысяч домов — одно село. Так как село одно — и сельсовет один, и милицейский пункт один, и магазин один, и школа одна, и почта одна. Но без колхоза — работы нет и не предвидится, молодежь традиционно в город уезжает, вот за молодежью вслед потянулись и мужики.
А потом по этим краям прокатилась война, и те мужики, которые еще оставались, ушли в ополчение. И стоит громадное село «три в одном» - ведь все равно за четверть века три села одним сделать можно только на бумаге!, - в котором живут пенсионеры, дети школьного возраста и... женщины! Всего пятеро мужиков работоспособного возраста на несколько тысяч домов. Из них один председатель сельсовета, один милиционер, два механизатора-тракториста технику чинить и директор школы — однорукий инвалид этой войны...
И на почту привозят письма, посылки, периодику и пенсии. И, «весь из себя торжественный и чудный», в светло-серых брючках, белой рубашечке и фирменной бейсболке, Олег — компьютер с принтером и adsl-модемом устанавливать приехал.
А здания-то почты — и нет! Точнее, вот, крыльцо и стены — есть, но крыши... В крышу в 2014-м попала «градина», пробила насквозь и взорвалась внутри — вот и нету ни крыши, ни окон, ни полов. Что взрывом не вынесло, то потом в пожаре сгорело — и проводки тоже нету! И по документам, оказывается, почты нету, но.. но она работает, она есть!
По стропилам крыши местные женщины пленку с парников растянули, окна бумагой заклеили, вместо полов по балкам досточек набросали, ящики пустые расставили — так и ходят. А 220 каждое утро из соседнего здания удлиннитель раскатывают — «а тут немного, всего каких-то метров сто!». И телефон остался только в сельсовете, это тоже метров сто, но в другую сторону — бегают, если надо...
Стоит Олег рядом с горкой компьютерной техники в ярких цветастых коробках, смотрит ошалело по сторонам, глазами лупает, за что хвататься, сообразить не может — у него ж наряд на внедрение! А напротив него стоят женщины — и девицы, и дамы в возрасте, и вообще соплячки, — человек десять-пятнадцать, и смотрят на него... Ну как прыщавые подростки на новую модель Apple iPhone на презентации, разве что слюни не текут и криков «вау» нету!
Неудобно, стыдно за себя стало Олегу от этих взглядов, даже жутко как-то. Засуетился, занервничал... Потом - «глаза боятся, а руки делают» - к женшинам:
- Извините! А у кого-нибудь есть на меня роба какая-нибудь? А то я не так одет, а мне нужно вам связь внедрять...
Засмеялись, зашушукались, трех минут не прошло, как притащили и робу, и обувь, и розетки, и гвозди с шурупами, и провода, и даже инструменты и кошки электрика — по столбам лазить. Страховочного пояса не нашлось, но зато нашлось метров 30 капронового троса, толстого — толще большого пальца, — грузовик из болота вытащить можно.
Переоделся Олежка и полез по столбам, от старой проводки оставшимся. Сначала 220 тем проводом, который был удлиннителем, но не в окно соседнего здания, а до щитка счетчика, потом в другую сторону, к сельсовету — там даже остатки старой телефонной проводки сохранились. Розетки к стене бил. Крепил, скручивал, паял, изолировал...
Тянет провода по стене почты, а сам наблюдает. Наблюдает, как начальник почты деньги пенсий под счет приняла — и тут же их пересчитала и по конвертам разложила. А конверты — в шесть сумок, обычных, не дорожных — с такими в городе до войны хозяйки на рынок ходили.
И три молоденьких девчонки на велосипедах — древние, еще советские «Украины» и «Аисты» — приехали, по сумке взяли, разъехались. А на почте эти девчонки и не работают, по штату один человек тут должен работать! Только закончил Олег 220 тянуть, за телефон взялся — вернулись, сумки набитые. Из сумок каждая в свой ящик выгружает яйца, огурцы, картошку, лук — все то, что благодарные пенсионеры за доставку пенсии почтальону дарят. Отчитались, пустые конверты и тетради с росписями сдали — им начальник почты новые сумки выносит. Взяли — и разъехались.
А тут и местные жительницы на почту потянулись: кому письмо отправить, кому газету-журнал купить, кому пополняшку на мобильный или открытку. Начальница через окошко с ними разговаривает, потом встает, в соседнюю комнату выходит (посетителям не видно, но Олегу сверху хорошо видать), юбку приподымает — а там у нее пояс с кармашками, как пояс электрика, Олежка как увидел, так изо рта гвозди рассыпал и чуть молоток с высоты потолочных балок не выронил, — оттуда достает марки ли, пополняшки, что надо, ну и деньги за это туда же прячет, и к окну, рассчитаться с посетителем.
До самой темноты провозился, и про обратный путь забыл. По ходу дела и план ремонта помещения продумал: сначала застелить полы, причем под полы положить железный швеллер, к которому приварить анкера, потом толстые доски, потом на анкера железный шкаф-сейф для денег и матценностей; потом сделать крышу, причем крышу лучше сначала на земле набрать щиты из шифера или черепицы, а потом щиты по наклонным слегам лебедкой втянуть наверх и там закрепить, потом, после крыши, решетки на окна и по две рамы с обеих сторон решетки: одна рама внутрь открывается, другая наружу...
Все это даже записать успел, оформил в виде плана работ, отдельно — список материалов, отдельно — последовательность действий, отдельно — цены на материалы и на работы...
Тут почта и закрылась, тут его и ужинать позвали. Только и успел он перед ужином модем подключить и к модему свой ноутбук рабочий, качество связи проверил, на главпочтамт вошёл, свою электронную почту посмотрел...
Ужинали не в здании почты, а в том здании, от которого он 220 тянул, в бывшем молодежном общежитии колхоза. Местные дамы расстарались на такую поляну, которой он и в городе с начала войны не видел. Тут была и молодая картошечка в топленом масле, присыпанная зеленью, и вареники с сыром и сметаной, и поросенок в гречневой каше, и холодец, и караси в сметане, и цыплята табака, и ростбиф из парной телятины, и целый тазик салата из капусты, помидоров и огурцов, и даже — мечта всех молодых мужчин — полведра мясного салата «Оливье»... И, конечно, несколько бутылок «огненной воды» местного производства.
Уселись за стол. Десяток с лишком местных дам, а напротив них - один Олежка. Всем как-то неловко, неудобно... Но налили, вздрогнули, начали закусывать, посуду и блюда друг другу передавать... Дамы осмелели, раскраснелись, видимо, захмелели, а Олег...
Здорово парень за день намаялся, по столбам вверх-вниз напрыгался, не пошёл такой пир тела и духа ему впрок: еще когда по первой разливали, руки так дрожали, что половину расплескал, а после третьей расслабился, закурил, откинулся на спинку стула — и уснул...
Спит Олежка и видит сон.
Сон, в котором все весело поужинали и отправились в баню. А для того, чтобы малознакомый айтишник местных дам не смущал, ему глаза завязали. Так и ведут из раздевалки в предбанник: за руки бережно поддерживают, направляют, прихихикивают, а на нем, кроме повязки на глазах — ничего! А тело — все тело чувствует жар от женских тел, то от касаний, то от направлений, то просто от того, что где-то тут рядом что-то обнаженное горячее женское...
Напало на Олежку вожделение, самый настоящий жестокий стояк — а ему от того еще конфузливее: он ведь чувствует желание, но дам не видит, а дамы все видят, все комментируют:
«Ух, какой он у тебя...»
«Аж светится...»
«Молоденький... Нежный...»
«Наверное, горячий...»
«Как паяльник...»
А голоса все глуше, речь все медленнее, тембр все ниже...
«Ну что ж ты такой торопливый...»
«Ну подожди чуток, сначала мы в парилочку, квасом с хмелем на камушки, а потом уж холодненькой из шаечки...»
«Вот тогда ты и проявишь себя...»
«И покажешь, и объяснишь, и внедришь...»
«И свои сети, и свой паяльник...»
«Все подключишь, все свяжешь, все распаяешь...»
И уже совсем медово-бархатным басом:
«Абсолютно всё внедришь, что ты нам внедрить должен...»
Потянулся Олежка всем телом к этому голосу, от которого в его теле все так и звенело струной натянутой, потянулся — и упал со стула, и проснулся.
Смотрит — никакой повязки на глазах, никакой бани, он одет, на полу возле стола валяется, а за столом начальник почты и два мужика, один в сером камуфле и берцах, с АКСУ-укоротом на плече, видно, милиционер, второй — в стареньком полевом комбезе, каких-то несерьезных сандалетах и с ПМ в кобуре, лицо дергается, видно после контузии, и говорит заикающимся растянутым басом:
- И чт-то ж ты н-нам т-тут внед-дрить дол-лжен?
- А, х-хлыщ з-залетный, г-городской, к-как т-тебя, Олег В-викторович?
А сам документы Олега рассматривает.
- Погоди, Димон, не газуй, глянь, по документам все верно: вот ксива с главпочтамта, вот командировочное, вот наряд на внедрение, вот накладная для сдал-принял... Павловна, а техника где?
- А вон все его коробки, в угол сложили!
- И-и ск-колько это б-барахло м-мод-днявое по наклад-дной?
- Вот, глянь!
- Ск-колько?!! ... Д-да я з-за эти д-деньги полг-года д-долгов по зарпл-лате зак-крыл бы!
- А он тут при чём? Ему сказали «вези и внедряй» - вот он и везет, и внедряет...
- К слову, Васильич, Геннадьич, не ругайте мальчонку — хорошо внедряет! Да он за один день сделал то, что вы за полгода сделать не могли: и свет в почту затянул, и телефон!
- А н-на-х-хрена?...
- Что «нахрена»? Нахрена тебе дома почта нужна?! Или нахрена я тут с тобой как вша на противне кручусь?!?!
- Н-на-х-хрена т-тогда н-на к-конец с-след-дующего м-месяц-ца в-вышку с эл-лектриками з-заказал и д-деньги п-перечислил? Б-бриг-гаду из п-пяти ох-хламонов н-на неделю, ес-сли один з-залетный х-хлыщ б-без в-вышки в-все з-за день п-протянул? В-все!!! З-за д-день!!! Од-дин!!!
- А хлопец тут при чем?
- А ч-что м-мне т-теперь с вышками и элект-риками д-делать?
- А ты посмотри, что... э-э-э... Олег Викторович тут тебе понаписывал! Сразу целый бизнес-план, калькуляция, техзадание и наряд на работы по восстановлению почтового отделения! Вот-вот, смотри: если действительно крышу сделать щитами, то поднимать и крепить с вышки даже удобнее, чем лебедкой. А на земле щит можно покрыть шифером или черепицей качественнее...
- Д-дельно! З-заранее з-заготовим. Д-деды соб-бьют, д-девки об-бломки шиф-фера под раз-змер подб-берут!
- Да ты перед этим сначала полы сделай и швеллер под сейф под них загони!
- Швел-лер... Н-не проб-блема, пом-мнишь, где укроп-повский ш-штаб б-был? Т-там в д-дзотах швел-леров х-хватало, в-все в з-землю зарыто, отк-копаем. А в-вот лес н-на полы...
- А может не лес? Помнишь, Дима, там возле штаба кунги какие-то стояли, их артой разваляли, а сами коробки тоже на берегу закапывали? Вот из них выбрать целые стены — и закрыть полы, как досками?
- Галина Павловна, ты — голова! У меня в вытрезвителе трое залетных, не алкаши, но оборзевшие, завтра же направлю откапывать швеллер и коробки кунгов. А вывоз — уже на тебе, Димон!
- З-за день отк-копают?
- Да там песок, должны справиться!
- Н-на вс-сякий случай, на п-послезавтра т-трактор п-пришлю.
- Лады, а с окнами что делать? Решетки — вон хоть бороны старые, а стекло?
- Ст-текло — п-проблема. Б-будем искать.
- Лады...
- Вставай, орел лапчатый, хорош на полу валяться — видим же, что проснулся!
И три пары глаз скрестились на Олежке.
Олег очень как-то неловко начал подыматься, разминая затёкшее от лежания на жестком тело:
- Здрасьте...
- И ты не хворай! Будем знакомы, Олег Викторович Григорьин. Меня зовут Юрий Геннадиевич, я местный участковый, это Дмитрий Васильевич, председатель сельсовета, а с супругой его, Галиной Павловной вы уже знакомы.
- Так что нам делать с тобой, стахановец ты наш по проводам и розеткам, ударник по клавиатуре и мышке? Нет, поработал — классно, сами все проверили, работает как часики, но! Ты сколько розеток сделал? Одну, чтоб свой бесперебойник с компьютером и модемом подключить? А кассовый аппарат, а настольную лампу, а вентилятор летом и нагреватель зимой, просто чайник — воды вскипятить? А лампы? Свет?! Или ты думаешь, что и зимой в здании будет так же светло, как сейчас, под пленкой?! То есть сделал, но не доделал — потому что сам, потому что свой наряд больше планов поставил! - аж встал участковый, как на митинге, правой рукой в такт словам размахивает, ладонью аж рубит, а на другом плече «укорот» тоже качается, в такт рукам мушкой по стакану с самогонкой звякает.
- Да плевать даже на то, что тем ты наш план работ на следующий квартал развалил — переделаем свои планы. Но и твою работу нужно будет переделывать... Нет, ты, конечно, сделал все, что мог, так как мог, как это себе думал — спору нет, молодец! Но! Это важное! Ты ж не можешь не знать, что для работ на линиях электропередач существуют допуски, техника безопасности, технические требования, прочая бюрократия — да? А есть ли у тебя допуск проводку тянуть? Нету? Так ты нарушитель, почти преступник, да? А мы, которые тебя допустили, не остановили — тоже, если не больше!? Что нам теперь с твоей проводкой делать?!?! Молчишь?!... - и указательный палец правой обвинительно опустился в сторону Олежки, опустился и попал прямо в холодец.
Достал участковый палец из холодца, посмотрел на него внимательно и осуждающе. Показал председателю сельсовета — тот огорченно покачал головой. Глянул искоса на Галину Павловну — и в рот, облизывать.
- И самое главное... Наряд твой... Коробки твои красивые... Не обижайся, но мы тебе наряд не подпишем — и коробки свои красивые ты с собой увезешь... Смотри: сейчас никто не знает, что почта работает, по всем сводкам и документам она расстреляна, нет её. Но наши женщины — настоящие герои! У них и расстрелянная почта работает! А почему? А ведь именно потому, что нет ее!
Потому-то бабоньки наши втихаря могут и пенсию отвезти, и марки продать, и письмо отправить. А если почта работать начнёт — да за одно то, что Галка деньги не в сейфе хранит, её же ведь посадят! А девкам молодым, которые пенсию на великах развозят — это ж многие тыщи рублей! — сколько уродов укорот жизни за деньги сотворить захотят? Мы ж на проезжей дороге, наскочили, девку грохнули, деньги забрали — и смылись, нету их, ищи-свищи ветра в поле! Или за коробки твои красивые наедут и грохнут все почтовое отделение, ограбят!
- Ты на себя ответственность за жизнь девок возьмешь? Что глаза потупил, ведь ежу понятно, что нет, ты ж наездник городской, наехал, поавралил, наряд закрыл — и нет тебя, а нам здесь жить... Думал об этом? … Сразу видно, что нет... А почто ж тогда так пупок рвал, перед кем красовался?
- Галочка, как он, к девкам, приставал? Нет?! Наверное, не успел пока еще?
- Ой, Юрка, он тут так симпатично краснел, так смущённо глазки прятал — все окрестные клуши на невинного хлопчика полюбоваться сбежались! Красовались, глазки строили, чуть за помаду губную не передрались — а он за своими шнурками да железками так ничего и не заметил! Не наезжай на паренька, он еще очень милый!
- Мда... Ты... это, парень... Девки у нас и вправду хорошие, ядреные, огонь, а не девки! Только дай повод, каждая в пять минут любого окрутит — и в ЗАГС! Помни об этом, захочешь девку — к нам приезжай, мы тебе сразу работу найдем, понял?
- Я ж для почты как лучше хотел...
- А получилось — как всегда, так?
- П-п-погоди, Юрка, не г-газуй! Т-ты и вп-правду х-хотел з-за д-день п-почту под-днять? - председатель сельсовета навалился грудью на стол, глазами вцепился в лицо Олега, кажется, дышать перестал.
- Ну да...
- Д-да... Г-галочка, т-тащи т-ту н-натовскую хрень! В-видишь эт-ту ж-железку?
- Ого! Ноут, нет, не просто ноут, а тачевый ноут «Панасоник», армейский, высшей степени защиты, да ещё и с 20-часовым аккумулятором! Он же дороже внедорожника стоит, откуда?
- Гм... от верб-блюда н-натовского в укроп-пской ш-шкуре... Ч-чем его з-заряжать?
- Ага, тут входное напряжение от 12 до 24 вольт... Любым блоком питания от 12 до 24 вольт, чтоб только разъем подошел! Вот, например, на модеме adsl такой же разъем, от такого блока питания можно!
- П-подключи! В-включи! П-проверь, раб-ботает?
- Подождать надо, пока чуть зарядится!
- Жд-дем! Г-галочка, сделай нам ч-чайку, а молод-дому ч-человеку...
- Тоже лучше чаю.
- Ставь большой самовар, Галина Николавна!
….
- Ну что там с натовским чемоданом?
- Вот, загрузил... Тут не винда, тут другая какая-то, наверное, военная операционка... Вход запаролен, взломать не смогу, переинсталлить надо, но первоначальный тест железа проходит без ошибок...
- Ты на каком языке и с кем разговариваешь? Толком говори, он работает? На почте его использовать можно?
- Да, ноут работает, но, чтоб использовать на почте, тут все программы переставить надо.
- Ты — справишься?
- Да.
- Сколько времени? До утра успеешь?
- Должен успеть, но тут интернет будет нужен.
- Интернет — это что?
- Это то, что я на почту с телефона через модем заводил.
- Та-а-ак...
- Ну что вы глазами друг друга едите, Дима, Юрка!? Толком скажите, что хотите!
- См-мотри, Галь... Если т-тебе п-поставить комп-пьютер, д-девкам и т-тебе г-голову отоб-бьют, к г-гадалке не ходи, так?
- Так.
- А в-вот эт-тот ч-чемоданчик ут-тром п-принесла, веч-чером унесла, п-пока ник-кому не п-показываешь — ник-кто и не уз-знает!
- Только тогда придется и модем с собой носить, без модема ни в интернет, ни к сети главпочтамта не подключишься!
- К-какой он? М-маленький? Ф-фигня! В од-дин рюк-кзак сложим — ник-кто и не заметит...
- Тогда давай так. Здесь — в женской общаге, вместе с погорельцами и беженками, спать тебе точно не с руки. Нам не с руки, чтоб ты тут спал. Мы хотели тебя в бане спать положить, но в бане ни света, ни телефона — ничего ты с ноутом не сделаешь. Отправим тебя спать в сельсовет, там телефон и свет есть, там ты и дело сделаешь, и выспишься.
- Только тогда модем все же по наряду у меня вам принять придется!
- Добро, модем — примем, остальное обратно увезешь. Собирайся!
Всю ночь в здании сельсовета Олег переустанавливал операционку, ставил драйвера, программы, настраивал связь. И даже когда закончил, ближе к утру, так и не смог уснуть — слишком много эмоций, слишком много надежд, фантазий и разочарований свалилось на него.
Он ещё не знал, что предстоит ему, когда он вернется на главпочтамт, что частичное закрытие наряда — на один модем, — не устроит уже его руководство, а «завернутая с собой поляна» из того, чем угощали в селе, включая пять литров самогона, повернет вопрос вообще в другую сторону: «рабочий день — прогулял, модем — пропил», и только эсбэшники впару с мгб-шниками, внимательно изучив то, что Олег скопировал с натовского ноута, поверят и проверят, и, чтоб не давать ходу разным мерзостям и слухам, ему предложат уволиться по собственному, мол, и специалист он так себе, и Олег согласится...
И что еще ровно месяц после этой поездки у него ну совсем ничего с женщинами не будет получаться — а было бы из-за чего!
И что, устав от этого всего, согласится он с предложением дяди, Сергея Григорьянца, станет водителем в группе обеспечения «надувастого парусятного казачества»... И больше всего будет бояться опять, уже в четвертый раз, облажаться...
* * *
Витёк сидел за своим рабочим столом подковой, шесть ноутбуков расположились вокруг него полукругом. Глаза привычно бегали по экрану, руки перепархивали с клавиатуры на клавиатуру, мысленно отмечал этапы сделанной работы, но чувства и эмоции клубились где-то в другой области.
Не сказать, чтобы Витька волновали деньги, даже «отдача доли с шоу» с подачи хитромудрого Димона, обернулись для семьи Витька выгодой: для «беспроблемного» снабжения деньгами фондов поддержки АТО лучше создать благотворительную организацию, которая, по примеру фонда Сороса, будет перечислять помощь под целевые проекты; а для того, чтобы деньги не потратили «не туда, куда благотворили», создать страховую компанию... И страховать свою собственную благотворительность через свой собственный фонд в своей собственной страховой компании, хранящей деньги в своем же банке! И в результате, отдав 67%, Витек заработал ровно столько же процентами, страховками, долговыми обязательствами и доходами с оборота всего этого бумажного вороха, пусть и не сразу, а растянув эту сумму на пару-тройку лет. Более того, акции на все имущество, даже не проданные, за счет этого «на пару-тройку лет» мгновенно взлетели в цене, и, вместо продажи акций, оказалось выгодно получить кредит под залог... этих самых непроданных акций! Витёк делал деньги из воздуха, делал привычно и расслабленно, даже не задумываясь о том, какие он принимает на себя долговые обязательства, о том, что, тем самым, его должники - та же Украина - оказывается вдвое или втрое больше должна, ведь он твёрдо знал, что возврата денег с Украины не будет...
Не сказать, чтобы Витька волновало собственное здоровье, или здоровье Тамары и Богданчика: состояние младшего Ярмолюка стабилизировалось на отметке «чуть лучше, чем плохо», Тамара успокоилась, налилась, даже чуть округлилась, семейный быт вкатился в уверенную колею, а за собственным здоровьем Витёк не следил и тогда, когда был ещё целым: жив - и слава Богу!
Не сказать, чтобы Витька волновали политические перипетии или экономическое состояние Украины: в швейцарских альпах, где нынче обреталась семья Ярмолюков, весь тот шум и эмоциональный шторм, который творился на Украине, представлялся чуть менее важным и досадным, чем шум авто на центральной улице под окнами многоэтажного офисного здания. С удивлением и скрытой радостью Витёк осознавал, что «оно его не трогает». Более того, «оно не трогало» и его семью. И даже наезжающего время от времени Димона, судя по его поведению и реакциям, волновало гораздо меньше, чем отношение к нему в семье Витька. И, самое главное, глядя на свободу доступа к деньгам, глядя на здоровье семьи, глядя на то, что «Украина его не трогает», Витёк получал истинное удовольствие от этого «не трогает», от того, что вся грязь, кровь, война, ворюги и политиканы где-то там, а здесь у него тихо, мирно, спокойно и стабильно.
В фейсбуке Витёк исполнял уже привычную работу: шесть ипостасей - шесть логинов, у каждой ипостаси своя группа, в которую входят остальные шесть логинов, на каждом ноутбуке - своя пометка, чтоб не запутаться: белая Toshiba - Татьяна Сибирцева, синий Samsung - Семен Семенович, золотистый Asus - Светлана Алексеевна, серебристый Apple - Анна Павловна, черный HP - Николай Родионович и серый Lenovo - Леонид Викторович. У каждого свой придуманный характер, у каждого своя придуманная история жизни, достоинства и недостатки, но только действуют они, даже когда вроде бы ругаются, совместно продвигая одну и ту же волю. Его волю. По заданию, конечно, но так, как он это задание понимает. Ну или хочет понимать.
Шесть групп - шесть тем для обсуждения. В каждой теме шестеро лайкнули, а потом перелайкнули уже в другой группе, потом в третьей - и так кратно шести перелайкивать и пересылать одно и то же. И обсуждать - но каждый раз по-разному. От этого растут рейтинги, от этого странички обсуждения выскакивают в лентах других пользователей фейсбука, которых можно «втянуть», «пригласить», подписать, обрабатывать... Все они как-то реагируют, оказываются втянуты в споры и скандалы, а в результате, всех «ненужных» и «влиятельных», даже самых осторожных, можно спровоцировать на то, что запрещено в фейсбук, а значит, можно пожаловаться на них «своему человечку» в администрации, заблокировать на время или навсегда, а то и перехватить чужой аккаунт, чтобы от имени «чужака» влиять на его подписчиков.
Схема работы всегда одна и та же, простая, как грабли, и действенная, как атомная бомба: любое событие транслировать в «ай, как жалко многих (не важно пока даже, кто эти многие, важно, что их много и они разные, многоликие)!», потом от «пожалеть многих» к «возмутиться и поругать виноватых», подспудно подводя к тому, что виноваты именно те, что нужно Витьку. Ну и «давить общественным мнением в обсуждении» тех, кто не согласен, тех, кто пытается думать, анализировать, указывать на ошибки и преднамеренные подтасовки, провоцировать на некорректные высказывания и откровенные оскорбления (пусть даже и в ответ - то, на что это был ответ, всегда можно удалить перед отправкой жалобы модератору!), абсолютно не обращая внимания на написанные «несогласным» слова, давя его эмоциями, цепляясь к фразам, к внешнему виду, к происхождению, т.п.
Нельзя сказать, что Витёк был заинтересован в результатах своей работы - в подрыве реноме и диффамации политических оппонентов украинской власти или просто независимо мыслящих людей. Он мог оставить «незашельмованным» явного своего противника или врага, если с ним интересно было общаться, и в то же время вполне мог «зацьковать до вылета с фейсбука» неумелого, наглого, неумного своего сторонника. Эта работа увлекала его сама по себе, он как будто играл в чужие характеры, чувствовал себя властителем чужих судеб... Это было как в «науковой дияльности» времен учебы в университете... Ну или во времена «поездок на проверку» уже во время АТО... Он оттягивал удовольствие - именно удовольствие! - «резвиться на фейсбуке» на то время, когда ему точно никто не сможет долго помешать, не сможет увидеть со стороны, что он делает и как, с с какими словами, с каким выражением лица, с какими эмоциями.
Но и стыдиться своего тайного удовольствия «резвиться на фейсбуке» Витёк не собирался, ведь если нечего стыдиться мастурбации или гомосексуализма, то его «клацанье по кнопкам» гораздо более невинное увлечение, так сказать, «приятная приправа к оставшимся у инвалида радостям». И потому, хоть и втайне ото всех домашних, но рядом с ноутбуками на подкове рабочего стола стояли несколько початых бутылок со спиртным, маленькие - граммов на 30-50 - серебряные рюмки на микроподносике, бронзовая пепельница в виде свернувшейся кольцом пантеры, большая настольная зажигалка и горкой пачки длинных тонких сигарилл, из настоящего табака с хорошей ароматизацией, из тех, которые приятно не только курить, не только держать на губе и сглатывать слюну, но даже положить тлеть в пепельницу и нюхать ароматный ментоловый дымок... Все удовольствия сразу - а их так немного осталось обрубку!
Сегодня игрались темы «сворачивания финансовых систем», «война на юго-востоке» и «экономические преступления в закарпатье». Темы «падение нацвалюты», «сепаратистские настроения в закарпатье» необходимо было не то, что избегать, но немедленно пресекать любое их возникновение, ради чего временно был снят запрет на темы «нарушение прав человека националистами» и «теневой бизнес воротил и чиновников» (правда, обязательно не выше уровня руководства области).
В каждой группе ее «виртуальный хозяин» был «рассудилой» и «жалобщиком». Остальные персонажи делились на «заводил», «истериков», «спорщиков», «зануд», «грубиянов» и «романтиков». То есть каждый персонаж в разных группах исполнял другую роль, но одни и те же роли разные персонажи исполняли по-разному, в полном соотвествии с их характерами. Своих персонажей Витёк знал давно, знал хорошо, потому сейчас привычно «раскручивал сюжет» на белой Toshiba.
Штатным «истериком» в этой группе была «Анна Павловна», такая же понтовитая, дорогая, и абсолютно бесполезная в повседневной жизни, как и «её» ультратонкий ноутбук Apple. Её, по логике характера, постоянно «заносило». Вот и сейчас Витёк «завис» пальцами над клавиатурой, просчитывая в уме, после какой последовательности фраз с какими эмоциональными акцентами «огрызок кальвадоса понесёт». Но так, чтобы «неловко кинувшийся успокаивать» Семён Семёныч - синий Самсунг, - «виртуальный хозяин» спровоцировал новый шквал вопросов и обвинений от остальных участников группы. А если кто-то кого-то обидит, то Семён Семеныч «вступится и обжалует хулигана»!
«Да, наверное, так!» - зажженная сигарилла плавно опустилась в пепельницу, и «Анна Павловна понеслась». От вселенской скорби о несчастных владельцах депозитов от ста тысяч гривен и выше её «кинуло» в кошмарную судьбу персональных пенсионеров и заслуженных работников госаппарата, а потом перемкнуло на «невольных пленников деспотического режима ДНР», которые не только «хотят в Украину», не только «не могут воспользоваться в ДНР своими украинскими депозитами», но даже - какой кошмар! - «не могут выразить свой протест зажравшимся банкирам, которые крутят их кровные накопления, но не позволяют деньги снять!»
Серебристый Apple отодвинулся от края стола, на его место прикорнула рюмашка, куда Витёк плеснул абсента на полпальца, сделал затяжку сигариллы, вслед за дымом прокатил по языку эту капельку светящегося изумрудно-зелёного хмельного, ещё раз потянул дым, сдвинул языком сигариллу в угол рта и развернулся к синему «Самсунгу». «Правильно оговориться нужно будет так»... - и «утешающий Apple'а» Семён Семёнович употребляет в сложноподчинённом предложении «ведь никто же с вами не спорит, что все нормальные из Донбасса просто рвутся вернуться в Украину, но это не ...» - и дальше понеслось со всех ноутбуков «подковы» обсуждение и оспаривание того, что было после «это не». А сам факт, что «все нормальные рвутся вернуться» должен был упасть на подкорку как общеизвестный факт, мотивируя всех «человечьих» читателей форума считать всех несогласных с возвращением Донбасса в Украину ненормальными...
С удовольствием «отбомбив» пару страниц текста в 28-30 реплик, обшутив и подхихикав своим персонажам и персонажам Антона, в прошлом подчинённого в сотне, а ныне «соратника на фейсбучном фронте», зафукав и слегка пошельмовав всеми своими персонажами, совместно с персонажами Антона две случайных «ваты» (одну, судя по всему, нестойкую, поддающуюся влиянию, Витёк специально пригласил позавчера Asus-ом, Светланой Алексеевной, невнятно защищавшей и слабо утешавшей «жертву разноса»; вторая «прибилась сама», возможно, с первой «ватой», возможно, вместе с Антоновыми «персонажами», а может и вообще случайно-залетная), Виктор отвлекся на звук зуммера от сигнального телефона. Это была единственная техника на его личный, именной аккаунт.
И бросил «подкову», покатился в угол, где стояла настоящая натовская техника, кластер из четырех мощных серверов, специально подготовленный для важных дел.
Дело в том, что с недавнего времени в контроллируемом Витьком секторе посетителей фейсбука завелся очень странный пользователь. Странным было все, начиная от имени (ника), Angel-A (Анжела? Но писал он про себя как «он», и выражался порой аж по-флотски крепко, хоть и без мата), а одновременно с этим очень эмоционально реагировал на освещение событий войны в Донбассе, ну прямо как девчонка или вообще ребёнок. Но уж очень какой-то до предела мотивированный, однозначно сепарский, враждебный Украине ребёнок.
Следующей странностью этой-этого Angel-A было то, что он почти ничего не писал от себя, он всегда цитировал, делал перепост. А в результате и обвинить его в чем-то оказывалось невозможно, так как Angel-A - просто посредник, цитирующий, а виноваты всегда авторы сообщений. И ведь, гад, как он умело это делал: среди всего того мусора и откровенной лжи, подлогов и провокаций, Angel-A выбирал - как? с помощью кого или чего? - только то, что или соответствовало реальности, или освещало эту реальность с неожиданной, но справедливой точки зрения, или вскрывало то, что пока только планировалось, замышлялось!!!
Эта странность не то, чтобы беспокоила, но реально бесила и самого Витька, и всю группу фейсбук-контроллёров от Украины, и даже специалистов по ведению информационной войны из разведки, контрразведки и службы безопасности. Потому что не имея никаких источников инсайдерской информации или мощного аналитического аппарата с сотнями специалистов и тысячами техников, обслуживающих компьютерные парки, проводить такой анализ и выдавать такие верные выводы.... А по результатам анализа интернет-траффика и пакетов ip-адресов получалось, что Angel-A совсем не из войск или госорганов сепаратистов, что жил... ну почти что в глуши, но одновременно и в городских трущобах: в интернет он выходил через мобильный телефон на сепарский мобильный интернет, который всегда подключался в пределах соты окраины Енакиево, района заводской депрессивной застройки конца 50-х - начала 60-х 20 века, того района, в который до войны и менты лишний раз на машине въезжать боялись!
А самая главная странность заключалась в том, что «свалить», завируснить и сделать невозможной работу самого телефона не получалось ни у кого! Нет, лучшие специалисты и автоматизированные программы сообщали об успешном внедрении, о прекращении работы аппарата, но тут же тот же пользователь появлялся в сети и продолжал как ни в чем не бывало цитировать именно то, что не нужно, именно туда, где опасно! И со временем скорость его перепостов становилась все выше, а «попадания угадывания» всё точнее.
Дело дошло до того, что спецотдел собрал все свои силы и ресурсы, да плюс силы и ресурсы волонтеров, да плюс еще и команды фейсбук-пропаганды, объединил все кластеры воедино специально для того, чтоб «окончательно разобраться» с этим треклятым Angel-A. И, как на зло, этот самый Angel-A три дня не появлялся в сети фейсбука. Но вот наконец-то появился, робот, отслеживающий соединения, увидел вход пользователя, у всех участников операции зазвонили сигнальные телефоны!
Быстро запустил соединение кластера, перекатываясь крабиком в своём роботизированном инвалидном кресле, раскатал Витёк кабели, подключил свою шестерку ноутбуков к кластеру, на каждом закрыл окно фейсбука, запустил программу, отдающую все свободные ресурсы и сетевые сокеты в подчинение единой общей задачи, нервно закурил, пропалив впопыхах зажигалкой дырку не с конца, а чуть сбоку сигариллы, заёрзал от нетерпения, подвывая моторчиками, вдоль своего рабочего влево-вправо...
На 17-й минуте последовал радостный доклад - «сделали!!!». Даже видеоряд подняли в чате, худой, смуглый, с вытянутым лошадиным лицом и неуставной копной нечесаных кудрей «пан Андрей», в недалеком прошлом вирьмейкер Андрейка Барановский, уже начальник отдела из центра СБУ по борьбе с киберугрозами в Гостомеле под Киевом, пошмыгивая длинным горбатым носом под громадными сливами узко посаженных черных овальных глаз, радостно пыхтел «там за одним роутером в сепарской закрытой и разветвленной сети целых пять андроидных аппаратов на одном маке оказалось! И все на один аккаунт! И все на разных версиях андроида! Завалили - все! Теперь без перепрошивки каждого не справятся!»
Витёк не стал слушать - все же далёк он был от этих киевских подковёрных потягушек, - подъехал к бару, открыл.... Долго выбирал, и все же ничего, более подходящего к моменту, чем бутылка 7-летнего коньяка «КВ» («Киев Вечерний»), не нашел. Аккуратно свернул жестяную крышечку, выдернул пробку, покосился на «мензурики»... «Нет, за победу - пусть даже за такую маленькую - нужно из большой ёмкости! Из этой» - и хлебнул прямо из горлышка.
Хвалёный коньяк после привычных теперь европейских алкогольных разнообразий ухнул раскалённым утюгом, ожёг пищевод, отозвался спазмом в желудке. Аж дёрнулся Витёк. «Жжёт, как чувство родины... И это хорошо, напоминает молодость, взбодрюсь!»
И, радостный и быстро хмелеющий, потушив на кластере программу соединения с ноутбуками, смотав кабели обратно, принялся поочерёдно запускать соединения с фейсбуком.
А у Семён Семёныча уже висело в ленте новое сообщение. От пользователя с ником (или именем?) Сигизмунд Фрайдовский и портретом Зигмунда Фрейда, только борода была сделана седой, а на глазах отца психоанализа были нарисованы абсолютно еврейские очечки дужками с толстыми круглыми линзами.
Этот поляко-Фрейд на портрете как-то сразу не понравился Витьку, возможно, взыграла давняя, ещё довоенная нелюбовь к полякам, он даже как-то напрягся и порассматривал лишние несколько секунд фото, перед тем как перейти к сообщению. И сообщение тоже озадачило своей неожиданностью: «Нормальные? Рвутся? А вы хорошо себе представляете, зачем они рвутся? Что будут делать на Украине оставшиеся без имущества, без жилья, похоронившие детей или родителей нормальные из Донбасса? Вы задумывались, что они хотят на Украине делать?»
И в это время повалились сообщения у Леонида Викторовича, на сером Lenovo. Витёк кинулся туда, ведь это была давно задуманная и правильно осуществлявшаяся провокация, которая начала разваливаться на последнем этапе. Витька предупредили «свои люди», мол, подана жалоба на троллинг и провокации на аккаунт Леонида Викторовича, в подтверждение жалобы собраны цитаты за полтора месяца, причём цитаты «неудаляемые», из тех диалогов, на основании которых уже принимались решения. И для того, чтобы аккаунт не прикрыли, нужно сделать то-то и то-то. Витёк заранее подготовился, запасся нужным, но в последний момент в секторе контроля моральности поведения сменился начальник, и дело «серой Lenovo'ы» откладывалось и откладывалось. А сегодня случилось - и Витёк хотел поскорее «закрыть эту тему». Хрен с той провокацией, сведём на «нет», сохраним аккаунт - ещё не раз такие схемы провернём, только более аккуратно, а потерять аккаунт, заводить новый, потом его «прокачивать», «обзаводить связями» и подписчиками - это очень долго.
Леонид Викторович (фото с какого-то соревнования туристов, один древний дряхлый европейский дедок среди кучи низкорослых и узкоглазых с вёслами и дельтапланами, кардинально - до неузнаваемости - обработанное в фотошопе, глаза стали круглыми и очень близко посаженными, нос приобрел орлиный профиль, розовые щёчки с седой щетиной сменились на смуглую кожу с рыжей неопрятной бородой, серо-зелёные глаза на тёмно-карие, лысина на седые коротко стриженные цыганские кудри) вежливо расшаркивался и извинялся, слал в качестве подтверждения своей невиновности другие цитаты из других чатов, не менее древних, чем те, за которые могли «закрыть», под голословные утверждения отправлял ссылки на страницы на украинских сайтах (часть этих страниц была создана задним числом, специально для этих «разборок» сотрудниками отдела киберугроз, в кеше интернета за нужные даты их, конечно, не было, но сейчас перейти по указанной ссылке было возможно), короче, крутился как вошь на блюде, а Витёк тем временем обдумывал фразу Сигизмунда Фрайдовского, свои возможные варианты ответа и поведения с ним - ох, непрост юзерок, умён, но к диалогу склонен, ведь это может оказаться очень даже жирный карась в сетях Витька, его бы сыграть по умному...
И в этот момент в Мессенджере фейсбука загорелся вызов на видеочат. Витёк матюгнулся, быстро закрыл вебкамеру фетровой накладкой, мол, не работает, и лихорадочно зашарил по меню программ: «Где же этот проклятый исказитель голоса, войсмикшер... А, вот он!». И, выставив сохраненный параметр «Леонид Викторович», врастяжку, как он себе представлял голос старика, запричитал: «Алё-о! Алё-о! У меня тут камера не работает, а слышать я Вас не слышу, гдк вы там, алё-о!».
И услышал - с акцентом, конечно, но на довольно чистом русском: «Здравствуйте! Я управляющий сектором контроля морали в зоне вашего языка. Я внимательно следил за вашим делом. Я закрываю Ваш аккаунт. Я Вам не верю, вы нечестный, а значит, аморальный пользователь. Я так решил потому. Вы пишете, что Вы из Украина, но заходите с адресов Швейцария последние три месяца. Это нечестно не писать где вы есть. Следующее. Вы слишком быстро отвечаете на вопросы. Если Вы не готовы к вопросам, Вы должны искать, что подтвердить Ваши слова. Вы не могли найти сразу ни чаты, ни страницы, если не знали вопросов заранее. А если Вы знали вопросы заранее, то Вы нечестно получили их. В ответах похоже все о'кей, но мы их ещё раз проверим! И ещё раз! Сколько нужно! И будем искать того нечестного, кто передал Вам наши вопросы заранее. Ваш аккаунт будет отключен. Не советуем заводить новый аккаунт с этих адресов, с любым именем он будет заблокирован. Берегите свое здоровье! Надеюсь мы не встретимся с вами в фейсбук снова!»
Это была катастрофа... А с учётом того, что в результате проверки мог пострадать ещё и «свой человечек», который, по большому счёту, птица совсем другого полёта, и решает задачи совсем другого круга, а ставят ему их люди в таких погонах... Витька пробил холодный пот, как только он представил себе последствия, захотелось вскочить на отсутствующие ноги и побегать из угла в угол комнаты, смачно врезать по чьей-нибудь ненавистной харе, разговаривающей на кацапской мове с таким мерзким акцентом... «Вражеская вата!!! Нет, это ж сепар, латентный пиндосский сепар!!!»
И тут снова запиликал сигнал принятого сообщения на Семён Семеныче. Продолжая переживать, подкатился Витёк к синему Самсунгу - опять Сигизмунд Фрайдовский: «Вам не кажется, что рвение нормальных донецких даже антарктическим пингвинам покажется, скажем так, чуточку кровавеньким?»
На фоне грядущих неприятностей всё в этой фразе вызывало недюжинное раздражение: какие-то пингвины антарктические, да ещё кровавенькие, даже фраза «нормальные донецкие», хоть и была придумана самим Витьком, казалась сейчас издёвкой. «Да отстаньте вы от меня со своими донецкими, у меня своих проблем хватает, знать их не знаю, и знать не хочу, что там в вашей Лугандонии делается!» - пальцы печатали чуть ли не быстрее, чем думалась фраза.
И не успел он отодвинуться от ноутбука, как последовал ответ: «Так-так... Что ж это получается, сами за всех нормальных донецких расписывались, и сами признались, мол не знаю и знать не хочу. То есть ни подтверждать свои слова, ни отвечать за них - и голословно, и безответственно, не говоря о том, что не по-мужски! Да вы, сударь, человек без чести и совести, как минимум, провокатор, подлец и лжец!» - и Сигизмунд Фрайдовский заблокировал доступ с аккаунта Семён Семёныча в свой. И тут же этой фразе начали сыпаться лайки. А вслед за ними от одного из самых популярных аккаунтов в «гнезде Витька» начали пачками отписываться подписчики, потенциальные и реальные «агенты влияния».
«Опять про честность! Второй раз меньше чем за час! Две сотни подписчиков коту под хвост! Это подстава! Кто ж это, что за гад?» - раскалённой иглой в затылке ковырялось ощущение большой беды, когда Витёк, отъехав от подковы стола, запускал на кластере программу анализа системы дружеских связей на Фейсбук, делать это нужно было сразу, пока параметры аккаунта этого Сигизмунда Фрайдовского не пропали из кеша. Больше всего он ждал и боялся увидеть рядом с Фрайдовским ту Юлию Богомол, которая написала жалобу на Леонида Викторовича, если она будет рядом - точно подстава, точно против него играет очень сильная команда!
В первом круге, в первом приближении никого опасного и ничего подозрительного. Друзья друзей? - много, но ни одного ника не подчёркнуто красным, не выделен явный и опасный враг. Друзья друзей друзей - и тут неприятности посыпались пачкой: 60% подписчиков его аккаунтов оказались в третьем круге, более того, рядом была Юлия Богомол, и атакуемый сейчас провокацией от Татьяны, от Toshiba, правозащитник и популярный блоггер из Прибалтики, и популярные лидеры ополчения сепаров, и волонтеры, и добровольцы из России, и военные из Сирии, и даже Angel-A! И оказалось в третьем круге их, как в сказке, ни много, ни мало, а целых три миллиона аккаунтов!
«Да что же это такое!? Что за кубло такое громадное? Где ж его центр? Что, любой из них кому-то на что-то пожалуется, а оно через общего друга до друга решающего человека доползёт? Это ж.... Это ж даже не организация, это ж орден какой-то масонский, клан, да, клан, клан! Да остался кто-нибудь в Донбассе вне этого клана?» - такие мысли бились в голове Витька, когда он быстро пролистывал списки, наводясь мышкой и читая всплывающие описания: «юрист, правозащитник, Краков», «Генерал-майор авиации», «инженер, Луганск», «журналист, Одесса», «домохозяйка, Горловка», «снайпер-сепаратист, Херсон», «шахтер, Макеевка», «владелец сети магазинов розничной торговли, Эдинбург», «врач, Енакиево», «металлург, Донецк» «Контр-адмирал, тихоокеанский флот», «адвокат, Айдахо», «повар, блоггер, Снежное», «учитель, Токио», «режиссер, Сан-Франциско»...
И в этот момент опять загудел зуммер на телефоне с его личным аккаунтом - Angel-A снова вышел в сеть.
* * *
«Ну, не Сигизмунд, но если меня в темном подъезде прислонить к теплой батарее, то и со мной тоже еще очень можно поговорить!» - так описывал происхождение всех своих ников в интернете Аркадий, вспоминая миниатюру Аркадия Райкина, в честь которого он и профессию себе в своё время избрал; а в честь миниатюры и, насмехаясь над нынешним своим состоянием, все ники имели имя «Сигизмунд».
С фамилией было сложнее и интересней. «Я счастливый человек, у меня целых четыре пары бабушек и дедушек» - оптимистично повторял Аркадий, чтоб не грустить о том, что родная мама, водитель, погибла, когда Аркаше было 10 лет, что в 12 папа, шахтёр, женился второй раз, чтобы в его 14 погибнуть в шахте, что мачеха - нет, любимая вторая мама! - в его 16 второй раз вышла замуж... А через год, когда он поступил в театральный и учился на первом курсе, вторая мама и второй отец утонули на пароходе на реке Волга. Смерть как будто ходила вслед за ним, отбирая самых родных и самых любимых. Но вместо отца с матерью его всегда воспитывали дедушки и бабушки, и, как ни странно, чем больше их становилось, тем дружнее они друг с другом жили.
Но все бабушки с дедушками были донецкими. В результате все 8 человек принадлежали разным культурам - и одной, донецкой, советской. Но каждый пытался воспитывать горячо любимого единственного внука по-своему. Каждый пытался учить своему - а внук, хилый и болезненный, несуразно-длинный, умный и ленивый подросток, старался брать то, что нравится, а от того, что не нравилось - отлынивать. Но получилось так, что даже отлынивая, он что-то получал, запоминал подспудно. И оно ему потом пригодилось. Как минимум, чтобы попытаться перевести смысловые корни своей фамилии на 8 разных языков - и «слепить» фамилию ника из получившихся слов.
Актёр из Аркадия получился средний - рушился Союз, новые спектакли не ставились, в старых спектаклях был свой состав актёров, играть было просто негде. Зато в малых сатирических жарнах, в эстрадной миниатюре он был неподражаем - и Аркаша ушёл в концертную деятельность, на малую сцену, в работу по ресторанам, свадьбам, юбилеям, корпоративам, праздникам. Коронный его номер - он выходил в клоунских громадных ботинках, громадных сварщицких очках-консервах, узбекской тюбетейке, меховом молдавском жилете на голое тело и широченных казачьих шароварах, согнувшись, играя на большой клоунской гармошке, ноги пританцовывали «как бабушка Сима» в ритме Хаванагилы, склонившийся на гармошку нос по-гусиному на каждом шаге резко кивал вперёд-вниз и подгундосивал, «как дедушка Резо» что-то на мелодию «Где же ты моя Зулико», локти крыльями бабочки повторяли движения чардаша, а гармошка на четыре октавы выше в ритме гопака играла «барыню». Один такой проход дерганой приседающей походкой с коленцами по сцене слева направо и обратно вызывал оглушительный хохот в зале и незатихающие аплодисменты. А когда он начинал рассказывать длинные грузинские тосты с одесским акцентом, узбекским прищуром и чисто-армянскими комментариями...
В театре мэтры ему прямо в глаза говорили, мол, молодой человек, вы ошиблись и местом работы, и местом учёбы и даже специальностью, вы не актёр, вы фигляр, ваше место в цирке - но Аркаша лишь радостно смеялся и... приглашал очередного маститого и увешанного регалиями критикана на следующую свою шабашку - в «подтанцовку». И они шли - иначе денег взять было неоткуда, заработков в театре не было... И даже из обидной клички «клоун», «циркач» он извлёк пользу - взял псевдоним «Аркадий Цирк», под которым известность его гремела по всему северу донецкой области...
А потом случилось неизбежное - вслед за популярностью и спросом пришли слава и почёт. Даже судьба здания театра оказалась зависящей от Аркаши, аварийное здание эксплуатировать запретили, место театра в центре города выставили на торги, и только Аркаша, встречаясь после корпоратива с представителем президента в области, попросил себе в качестве благодарности «отремонтируйте и не трогайте театр, пожалуйста!»
И в рекордные сроки старое, еще конца 19 века, здание театра было даже не отремонтировано - разобрано и пересоздано заново из современных стройматериалов, с нормальной канализацией, освещением, горячей и холодной водой, даже подсветка по периметру и сигнализация инфракрасная в каждом бронированном стеклопакете, хоть в окнах, хоть в дверях... А на обратной стороне правой квадратной колонны, лицом к стене театра рядом с дверью, появилась непрошенная бронзовая табличка «Подарок области Аркадию Цирку и его несравненному театру».
Сразу после этого жить Аркаше в театре стало очень неуютно - ведь он не был ни режиссёром, ни директором. Но с начальством не поспоришь - пока не сменился директор, пока не пришёл новый главреж из национально свидомых - его не любили, ему завидовали, за его спиной рассказывали гадости, но его не трогали. Ему даже дали открыть собственную школу-студию актёрского мастерства, хоть и не в театре, в Доме Пионеров. А он ходил, гордо задрав лысеющую голову и громко, по-клоунски, смеялся в лицо всем творящим гадости.
С националистами дела пошли много хуже. Его постепенно выдавливали, выживали из программы театра, а потом выжили и вовсе - уволили за прогулы, когда Аркадий был на гастролях. Уволенному из театра стало невозможно ездить на гастроли - Аркадий снова переключился на кабаки и корпоративы. А потом табличку попытались сорвать, вырвать из тела колонны - и обрушили всю колоннаду у входа в театр. И, невзирая на всю абсурдность обвинения, открыли уголовное дело о вредительстве, и Аркашей полгода занималось СБУ.
А потом началась война, укрофашисты полуокружили город, начались круглосуточные обстрелы. Часть актёров театра оказались свидомитами, часть патриотами - Аркадий, хоть и не работал уже в театре, пришёл на собрание трудового коллектива, чтоб сказать, что «он не за, он против» - не за ту или иную сторону конфликта, но против обстрелов, против войны, против зверств укрофашистов.
Его выступление оказалось решающим - театр решили эвакуировать. Часть работников - «заединые свидомиты» - демонстративно ушла, остальные помогали грузить эвакуируемое. Помогал и Аркадий, при высоком росте и тщедушном телосложении таскал мешки по 30-40 килограммов. Вот с одним таким мешком на спине он и попал под разрыв фугасного. Его не убило - только откинуло метров за 15, контузило и ударило спиной с мешком о столб, тот самый, где когда-то была «его табличка». Он выжил - только стал после контузии очень плохо слышать, плохо видеть, заикаться... Вдобавок ко всему, сразу начала болеть спина, и Аркадий начал толстеть - за три голодных месяца 2014-го набрал вес с 62 до 120 кг.
Сначала в Донецк, в больницу на «Маяке», поближе к бабушке Фатиме и деду Владиславу. Потом, когда обстрелы стали частыми и сильными, в Макеевку, в большой дом уже покойного деда Резо и бабушки Линды. Потом, уже в 15-м, тоже от обстрелов, со всем своим «домом престарелых», в Енакиево...
На пенсию не заработал, инвалидность по контузии в воюющей стране ничто, выступать заикающимся и плохо двигающимся уже не мог - пошёл Аркадий на почту, почтальоном. Освоил езду на велосипеде с тяжелым грузом почты, пытался больше двигаться, хоть ночами скрипел зубами и вскрикивал от боли, но зарабатывал хоть какие-то деньги. А вместо сцены - освоил компьютер и интернет, когда на почте появился бесплатный вайфай.
Аркадий никогда не писал собственных произведений, сценариев, текстов миниатюр, но очень много их играл, пропускал через себя, чувствовал.
Потому, читая любой другой текст, он, как актёр, всегда чувствовал, где смысл раздваивается, где и какой формируется подтекст, где может быть смешно, а где станет грустно.
И, глянув с этой стороны - со стороны «с этим выступать» - на публикуемое в интернете, вдруг понял, что чувствует не только, кто где врёт, но и знает, как вывести лжеца на чистую воду. И когда становилось совсем хреново со здоровьем, садился на почте к свободному компьютеру, выходил в сеть - и «оттягивался на гадах».
* * *
На полу бомбоубежища под залом бывшего кинотеатра, на деформированных полиомиелитом маленьких ножках сидел крупный девятилетний ребёнок. Всклокоченные, криво постриженные черные волосы на непропорционально большой голове. Длинные, почти паучьи руки со сведёнными болезнью узловатыми пальцами. И полубезумный взгляд серо-синих глаз куда-то в себя. Девочка.
Ведь никто толком не знает, что такое аутизм. Что болезнь - знают все, а что чувствует, что переживает, что ощущает аутист - скрыто в его сознании от всех. Она не чувствовала себя девочкой - в сознании жили и взаимодействовали, взаимодополняли друг друга сон и явь, события жизни реальной и то ли выдуманные, то ли вспомненные события жизней прошлых. Она мыслила себя скорее мужчиной - ей привычнее был запах масла и раскалённого железа, запах пороха, запах лошадиного пота. Ей очень непривычен был вид текста без ятей и еров, но читать она приспособилась быстро, особенно когда вспомнила, какие буквы нужно читать сверху вниз, какие слева направо, а какие справа налево. Наверное, когда-то она (или он?) работала в типографии, или на паровозе, во всяком случае, когда открывались и закрывались двери бомбоубежища, когда проворачивались большие колёса противовесов - в её сердце и в её сне всё замирало от счастливого предощущения, ожидания, вот сейчас пуффф! - пойдёт пар, или шпуммм - упадёт пресс, поднимется, и из-под него выйдет новая газета.
Но чуда не происходило. Она хотела услышать запах типографской краски или перестук колёс по рельсам, она расстраивалась от того, что этого не было, она плакала, кричала и кусалась наяву, не просыпаясь, от того, что ждёт так долго. Но знала - знал? - что когда-нибудь это случится.
* * *
Когда в 14-м разбомбили их закрытый интернат, рядом с её кроватью упал, сражённый осколками, ополченец с древним револьвером. И девочка сползла с кровати, отстегнула пуговку на кобуре, достала наган («смотрите! задвигались пальцы! она небезнадёжна!» - радостно потом галдели врачи и медсёстры), привычно отщёлкнула барабан, проверила, донабила патронов, достала маслёнку, почистила и собрала оружие. И спрятала его - будто знала, что не пройдёт и пяти часов, как обколотые наркотой укрофашисты из карбата «Донбасс» попробуют взять их больницу штурмом, а одному выродку с пулемётом удастся даже вбежать в их палату на 50 коек. Он бы покрошил их всех сразу, но у него заело патрон, а пока он передёргивал затвор, шестилетний инвалид достал откуда-то изнутри себя «Наган», прицелился и попал точно между глаз. То, что пребольно стукнулась, упав от отдачи с кровати, то, что вывихнула обе руки в обеих суставах - это всё ерунда, ведь такой блестяще-красивый и симметрично-героический сон ей приснился - она падает на спину, а вместе с ней на спину падает и убийца; она лихорадочно пытается подняться, двигая непослушными ногами и враз заболевшими руками - а напротив неё сучит руками и ногами сама умирающая Смерть, у неё от усердия изо рта течёт противная струйка липкой слюны - а из-под выродка натекает содержимое его кишечника и мочевого пузыря, и мерзко воняет.
А потом их спецбольницу увозили от линии фронта, они ехали по страшной жаре в трясучем и вонючем автобусе, и ей приснилось, что еще чуть-чуть и прямо через их автобус пролетит танковый снаряд, болванка, что полетят стёкла, а вот этот ополченец, молодой мальчишка, останется без головы, и его кровью зальёт всех и больше всего её... И она развернулась на своей лежанке, и ударила кривыми слабыми ножками под коленки пацана-ополченца, и, когда он упал на неё, обхватила своими руками за шею и держала крепко и долго-долго, очень долго, целых двадцать ударов сердца, пока снаряд не пролетел - и только тогда отпустила.
И с тех пор она стала героической личностью. Если в выстрел из «Нагана» мало кто верил, то спасение сопровождающего военного быстро всё расставило по местам. И молодой МГБ-шник Артур часто снился своей спасительнице, пах то порохом, то пылью, то свежей гарью пожаров, то кровью, то лошадиным потом, снился сам и с друзьями, снился, приводя в бомбоубежище под закрытым кинотеатром то больных, то беженцев, снился, уводя беженцев в другие места... А потом часть больных вывезли в Россию, а тяжелых и безнадёжных - оставили. Её вроде тоже хотели вывезти, Артур снился, как искал её, но она так крепко спала, забившись в щель между бочкой аппарата для очистки воздуха и трубой парового отопления, что никто её не заметил.
И осталась она тут. Город давно не обстреливали. В городе восстанавливалась мирная жизнь. У кинотеатра не было окон и текла крыша, но в бомбоубежище было совсем не сыро и даже тепло, если было чем топить - а соседние шахты привозили уголь бесплатно и в большом количестве, - яркий свет дня и шум города её раздражал, оставшиеся больные были в основе своей тихими - аутисты, дауны, паралитики и дебилы. Ей было хорошо. А ещё ей часто снился Артур и его друзья.
Однажды Артур приснился с другом Игорем, у которого был планшет. Планшет не работал, и друг при свете настольной лампы разобрал его и маленьким тоненьким паяльником подпаивал проводочки, обходя трещину в плате, пробитую осколком. Она, сама тогда ещё не зная зачем, сидела и смотрела, как плавится припой, как дымится канифоль, как тоненькие проводочки прилипают, припаиваются к тоненьким, как волоски, дорожкам. И один проводок припаялся сразу к двум дорожкам - а Игорь этого не увидел. Игорь разговаривал, когда работал, может, разговаривал с собой, может, с ней, но он называл, что он делает и зачем, и это ей нравилось.
«А теперь нам нужно установить память с прошивкой. Не ту память, где программы крутятся, а ту, в которой они хранятся и откуда читаются. Смотри, они должны храниться здесь, но здесь у нас микруха треснутая, поэтому мы её аккуратненько отпаяем и на её место впаяем вот эту, только сначала, через компьютер, запишем в неё вот эту прошивку... Готово! Что, включаем?» - и Игорь потянулся к блоку питания, чтоб воткнуть его в розетку.
И тут ей ясно приснилось, что вот сейчас через тот самый проводок, который прилип к двум дорожкам, в тоненькие и умненькие микрухи пройдёт большой ток, оно все вспыхнет, задымит, завоняет, и вся эта умная груда блестящих цацек станет просто кучкой дерьма. Она занервничала, замычала, потянулась - и оборвала тот самый неправильный проводок.
Игорь пытался ей помешать - проводок оторвался только с одной стороны, не с той, где лежал на двух дорожках. «Ну что ты наделала, кроха! Мне ж теперь искать, что где было!» - но она продолжала тянуться и мычать. Игорь присмотрелся к месту, откуда шел оторванный провод, удивленно глянул на неё: «Ты тут хотела оборвать?!» - она утвердительно замотала головой. «Ты увидела?» - она так кивнула, что аж «гукнула» от усердия. «Ну, глаз-алмаз!» Провод был тут же перепаян правильно. «А куда припаять показать сможешь?» - Игорь сам пододвинул разложенный планшет.
Осторожно, двумя пальцами взяв за середину, она точно приложила второй конец провода к тому месту, где он был припаян, присмотрелась, увидела, что чуть дальше по дорожке тоже есть трещина, отвела провод в сторону, провела взглядом по дорожке и уверенно приложила провод точно к нужной ножке микросхемы. «Гу!!!...»
Артур с Игорем посмотрели друг на друга. «Ну, чего ждёшь, паяй!» - Игорь запаял провод, она выпустила провод из рук и удовлетворённо откинулась на спину. Планшет включили - он заработал. Сначала было неинтересно, но потом Игорь начал нажимать на маленькие картинки - и на экране появился текст с картинками. «Газета!» - радость узнавания приподняла с постели и ребёнок счастливо потянулся к экрану.
«Дай ей!» - скомандовал Артур, и два ополченца с удивлением смотрели, как инвалид пальцами листает, увеличивает-приближает и отодвигает страницу со сводкой новостей, выбирая тот или иной кусок текста.
«Да ты ещё и читать умеешь?» - она сначала отрицательно мотнула головой, но потом вспомнила, что умеет, присмотрелась - и вправду, очень непривычно, куча незнакомых слов, но до чего интересно... И тут же мотнула головой утвердительно. И потянулась, углубилась, ушла в текст на экране планшета, уснула в новости.
Когда она проснулась - просто дочитала все новости на странице - рядом никого не было. Два усталых молодых мужичка в камуфляже сидели за дверьми на ступеньках лестницы из бомбоубежища, курили и негромко обсуждали, что и как дальше делать, как еще помочь ей и оставшимся пациентам.
«Какие глупые, они думают, я не слышу!» - это была первая самостоятельно, без сна сформировавшаяся мысль в её голове, и впервые ей захотелось засмеяться - радостно и по-детски добро.
* * *
Планшет ей подарили - как потом неоднократно приносили пострадавшую от обстрелов электронику, и она быстро, однозначно и безошибочно показывала, что куда паять. А потом и сама паять научилась. А потом еще научилась подбирать запчастям аналоги. Она пыталась читать каталоги и технические ноты к запчастям, она бегло читала по-немецки и по-французски, с трудом по-английски, но чаще доверяла своим снам, приснится, что если спаять так и так, то подойдет - значит, подойдет, приснится, что ничего не будет, или будет дым и вонь - ни за что не поставит. А потом ей создали аккаунты в соцсетях - во ВКонтакте, в Фейсбук, в Инстаграмм, в Твиттере - и она - он? - вспомнила, что такое издание газеты. И стало совсем интересно.
Она не делала разницы между газетой и новостью. Она поняла, что так она сможет делать новости. Она не могла печатать - пальцы плохо слушались, - но быстро выучилась копировать. Копировать, комбинировать, дополнять и вставлять. Формировать новостной контент. Пусть это занимало много времени - она не торопилась, важно, чтоб новость была правильная и хорошо читалась. А потом её можно быстро выложить в сеть. И начала на своей странице эти свои новости публиковать.
И очень быстро вспомнила, что такое война. Как только после одной, особо жгучей для неё группы новостей изменилось направление и сила обстрелов, её планшет стал «кирпичом». Ох, как тогда она плакала!
Но пришедший Артур быстро понял в чём дело. Вызвать Игоря уже не получилось - он служил в другом городе и был сильно занят, но по звонку Артура из столицы, из Донецка приехали аж семь специалистов. Она испугалась такого количества незнакомых людей, забилась в угол, закрылась в своей ракушке, но хоть вплоглаза, но продолжала спать этот сон. Взрослые дядьки приволокли кучу компьютерной техники, сначала долго изучали её аккаунт, её публикации, потом разобрали её планшет, зачем-то разделили память с данными и память с «прошивкой», долго вчитывались, цокали языками, уходили из подвала наружу и подолгу курили... А потом целую неделю по очереди, по двое-трое, помогали ей, показывали, что и как, учили.
Она узнала, что такое «роутер» и «роутинг». Она узнала, что такое «файерволл», какие бывают адреса и чем адрес на конверте отличается от адресов в сети. Она узнала, что такое прошивка, где их брать и как менять. Она узнала, что такое вирус, какие они бывают, как от них защищаться и как их обманывать. За эту неделю она не стала специалистом в компьютерных науках, но научилась многому. Сама для себя она решила, что начала учиться воевать.
Ей - ему? - это было странно и чуточку смешно. Война для него была страшным кровавым делом, когда летит конная сотня с криком «Алла», под седлом бьётся умирающий друг-конь, отдача от выстрела мушкета пребольно лупит в плечо, но через пороховой дым ничего не видно, а трясущийся в руках пулемёт пахнет маслом и раскалённым металлом и каждые три ленты нужно кричать «Wasser!» и лить в кожух полведра той воды, которой не хватает в собственном пересохшем организме. Для неё война стала делом тихим, взвешенным, рассчитанным и внешне спокойным. Ей казалось, что у неё удлиннился позвоночник и во рту - в пальцах - выросли жала, ядовитые зубы, а значит, нужно свернуться туго сжатой пружиной, приготовиться, напитать свои статьи-пальцы жгучим ядом всесокрушающей правды, но в нужный момент распрямиться и ударить - один раз, но навсегда!
А для этого нужно быть готовым сбросить шкуру. Нет, не сбросить, быстро сменить. Менять так же быстро, как быстро нажимают на кнопки баяна пальцы сторожа Тимофеича, разные пальцы - но внешне почти одинаковые кнопки должны бить в одно место...
Она долго собирала нынешнюю порцию правды. Там их много было, жгучих, как кислота, откровений. О том, что готовится провокация. О том, что провокация будет на водоканале. О том, кто собирается отравить воду, где собираются отравить воду, когда это будет сделано и куда потечет отравленная вода, чтоб обвинить в этом ополченцев. Она - маленькая больная девочка, не умеющая разговаривать аутистка, видящая сны сквозь явь и явь сквозь сны отважная предсказательница правды - твердо знала, что она сможет помешать людоедскому плану, и, хоть и нет у неё в руках «Нагана», но Смерть можно и нужно убить, и упадёт умирать подлая Смерть так же блестяще-красиво и вонюче-отвратительно, как и выродок из карбата «Донбасс»...
* * *
На полу бомбоубежища под залом бывшего кинотеатра, на деформированных полиомиелитом маленьких ножках сидел крупный девятилетний ребёнок. Всклокоченные, криво постриженные черные волосы на непропорционально большой голове колыхались в так движениям. Длинные, почти паучьи руки со сведёнными болезнью узловатыми пальцами быстро выдёргивали и вставляли на свои места заранее подготовленные флешки с прошивками. И полубезумный взгляд серо-синих глаз смотрел одновременно на экраны шести - шести, а не пяти! - планшетов, монитор большого компьютера с мудрёным названием arp-proxy и куда-то в себя. Девочка? Нет, богиня войны и победы, такая же увечная и полубезумная, как сама нынешняя война...
Приазовская дума. Арабески. Часть 2. Прибой
© Copyright: Станислав Кочетков, 2017
Свидетельство о публикации №217021000739
Свидетельство о публикации №217021000739
Рецензии