Герой Михаила Тарковского

Заметки на полях романа "Полёт совы".

Начало показалось просто бегством.  “Успокоюсь, окрепну” – это виделось отговоркой. Герой объясняет свой отъезд в глушь: ”Моё решение работать именно в таком месте, кроме желания набраться силы и разгладить душу простором, было вызвано желанием отпоиться этим взваром незыблемости, вековечно питавшим нашу литературу.”
  Город зажёвывал очередного человека своими правилами в погоне за “успешностью” и ноющей, как зубная боль “толерантностью”. Как из чумного барака он рванулся на волю. Что тут нового? Ну ещё один отшельник, искатель душевного покоя появился..., но царапнуло: “времени-то нет на расследование” - это герой о разрушителях России. Может быть тут не бегун-совестник, он что-то смочь хочет? Переживает: “покой, тишина, разговор с тайгой…”, “картина чудная” – “обветрится”, “не дай Бог, сорвётся с гвоздика” картина эта. А дальше он пишет картину эту и детали уж не покойные, а всякие и такие давешние, родные слова, которыми мы в городах перестали говорить и люди тоже вроде забытые, как сквозь дымку времени узнаёшь их, а потом понимаешь, они не забытые, они очищенные, одна только сердцевина их крупными, точными мазками выписана. Мы и в городах таких людей видим, может и сами такие, только зараза эта сбербанковская, уши заткнула и сердца суетой треплет – не видим и не слышим друг-дружку, только изредка заденем плечом, в глаза глянем – свой-чужой… и дальше бежим не знамо куда. А Михаил Тарковский поместил героя своего в “лабораторию”, там чисто и всё насквозь видно, как на ладошке. Люди там живут, детей растят и не треплет их суета большой земли. Хотя, как раз они-то и живут на большой земле, которая и фильтрует нетвердость жизни. Где они? “На обочине дороги” по которой гонит автобус, или их-то путь самый главный? Сойти к ним с автобуса, пойти рядом? Чтобы что? Помогать Эде выталкивать его аэросани с кедровым пропеллером – благо, что “лопостя” у него с собой, целая поленница? Или впрягаться в любое дело и прослыть человеком добрым и покладистым? Учеников людьми русскими делать вслед за миром, в котором они живут? Но мир-то этот меняется. Мужики уж на “Вихрях” не ходят – им японских зверюг мало. А там, за горами горят огни, бесшумно текут электронные деньги, и за те деньги покупается всё!!! И тело, и душа. Что скажет Колька, попав туда: “Ты мне врал! Я сильный. Я хочу взять это.” Вот и всё – “лаборатория” кончится. Герой кидается убеждать Валентину Игнатьевну-директрису школы, Лидию Сергеевну - информатика, Екатерину Фроловну – химия, как же учить надо детишек –  жарко убеждает, даже отчитывает. А глаза у Екатерины Фроловны, когда снимает очки, “огромные”, “босые и мокрые” и говорит она: ”… детишки… невозможные – покачала головой, - аж прослезилась”. Вот такой искренний, наивный герой в “лаборатории”, которую создал автор. Кажется, что Михаил Тарковский применил тот же приём, что Грибоедов – пред нами Чацкий, только наоборот. Ему не карета, ему “ветка” необходима – до самого края, чтобы на озеро выйти, ширь его увидеть, звуками и запахами наполниться и силу набрать. “Лабораторный процесс” продолжается, впитывает герой с воздухом, с каждым словом, с пожатием рук силу земли нашей и ложится эта сила на прочный фундамент, который дала Сергею его бабушка. Ах эта “баушка”, как зубами скрипят на наших “баушек” интеллектуалы без рода и племени и брошюрами своими хотят оторвать корни наши.   
Реакция пошла, забурлила субстанция и вот уже несётся собачья упряжка через посёлок, и Валентина Игнатьевна невозмутимо провожает горцующего коллегу, и Баба Катя падает на колени учителя в “однорукую полу-охапку”, и под истошный бабкин мат несётся караван, и весь посёлок уже говорит: свой.  Хохочется взахлёб, словно сам идёшь по посёлку и видишь это.
Микроскоп устанавливает фокус, вот тут перед тобой, как на предметном стекле встаёт герой – чистый, без замутнений и погрешностей. Только для пущей чистоты Тарковский добавляет в процесс коньячно-самогонной смеси – чуть-чуть, как из пипетки…
Отвожу глаза от окуляра и смотрю на телевизор в углу. Слышу мелодию из знаменитого “Доживём до понедельника” и вижу внимательные глаза в очках учителя истории.  Илья Семёнович - эталон учителя уж почти полвека. Ах, как все вздыхали по нему, и влюблялись, и в пример брали, и мечтали о таком учителе для своих детей. А он полюбить даже не мог. Он жил с мамой, водку в одиночестве пил, рефлексировал и шарахался от жизни. Рядом ходили женщины, их целый город, а две ждали от него действия. Молоденькую учительницу английского языка учитель истории боялся – погоня за успехом молодых его пугала, а взрослая учительница русской литературы была ниже его исканий. По Светлане Михайловне как серой краской мазнули – ни румянца Наташи Ростовой, ни Сатинского вопля о Человеке – просто серость. Кем мы восхищались пол века?! Учитель Истории нашей Родины своим ученикам приводит в пример офицера, изменившего Присяге… Глаза, глаза, ребячьи глаза... Через тридцать три года мы сдадим нашу Родину.         
 Но метроном стучит, в “лаборатории” творца рождается тот, кто под самодельные безе Валентины Игнатьевны произносит свой Манифест, Манифест Русского учителя:
 “Так вот, патриотизм – это когда в твоей беспутной головизине всё не наразно, не порозь, и даже не в кучу, – а в жгут, в самый что ни на есть кишошный, совокупный и многоипостасный… э-э-э… жгут-плетенец!” И ещё:
Патриотизм - “Когда чувствуешь Россию исключительно в совокупности всех её прожилин, пространственных, временных, хозяйственных, духовных, военных, воспитательных, научных, художественных и всяких разных, и пренебрежение хоть одной из этих жил-арматурин грозит ампутацией России.”
 Так хотелось крикнуть тому учителю истории, да и всем нонешним: “Ты пошто ж такой-то? Пошто ж в века-то наши не заглядывашь? Думашь, там одно околеванне? Да там свет немеркнущий…” Сергей крикнул, отчеканил:
 “Будешь мерить судьбу Жениным подвигом – всё на место встанет. Аминь”. Это Герой о солдатском, гражданском подвиге воина Евгения Родионова, казнённого врагами за отказ снять нательный крест.
Вот какого Героя создал Михаил Тарковский – цельног, твёрдого, молодого.
Всё, скатерть сдёрнута со всеми прошлыми фантазиями под стол. Пред нами встал Герой просыпающейся России... пусть ещё спящей, но глубинные соки уже бродят и глаза ребячьи уже ждут его.
“долбанный петух” – орёт Эдик-Циалковский с порога, - “У меня аэросани встали… Аварийная ситуация...” Как силу-то замурованную в мир вывести? Герой, там за стенами “лаборатории”, за горами и реками мир больной - туда твой путь.
Как бактерия живительная, чистоту вод от нечисти спасающая должен устремиться Герой в мир и за ним должны пойти ученики его, такие, какими вылепит он их и люди будут голову поднимать и наконец зададут себе, произнесут громко, среди суеты и тлена простой вопрос – “… что значит быть русским?” - и отвечать делами будут.
Разве создатель для гибели слепил своего Героя? “Вам ещё до директора дожить надо”, - говорит Герою всё-понимающая Екатерина Фроловна. А мы скажем, - Серёга, тебе ещё влюбиться надо и тебя полюбят и ещё долгая жизнь впереди.
Создатель закалял своего Героя в озере заповедном чтобы Герой полярной совой бесшумно пронёсся в наш мир, и чтобы Колька пошёл за ним, и чтобы мы пошли за ним.

P.S.
Как фильм нужен про то, что сделал Михаил Тарковский, просто до краю нужен. Не продажные “Сталинград” с “Притяжением”, а фильм, который пить - не напиться и меняться захочется и жить.