На Маяк

(Дружба Народов, январь 2017г.)

Рука прилипает к мягкому влажному телу. Плавно двигать ей невозможно, выходят нерешительные нервные рывки — речь заики или умственно отсталого. Уткнуться в бледную грудь и сказать, что люблю, потому что, если не сказать, что-то пойдет не так. Два высоких кургана в отблеске луны. Лечь разом в две могилы. Уткнуться. Бледная и холодная, заснеженная.
Так возбужден, что если кто-то увидит меня здесь — на вершине заснеженного холма, голого, по колено в липком горячем снегу, превращусь в зверя. Лицо горит от жары, если набрать снег в пригоршни и окунуться в него, становится только хуже. Город зажат меж заснеженных гор. Так возбужден, что если кто-то увидит это — чужеродное, но до отказа налитое моей кровью, возмутится.
Торопиться, бежать. Чтобы что-то сказать. Чтобы в этот раз все пошло иначе. Бежать через весь город, мимо сонных замерзших людей по обледенелым дорогам, прикрываться ладонями. Или же бежать спокойно и гордо, как породистый конь. Только помешанный заглядывает скакуну под брюхо во время его грациозного бега. Нет, следует бежать еще быстрее, превратиться в бежевое смазанное пятно, тогда невозможно будет распознать даже черт лица, не говоря уже об остальном.
Сжигаю под собой снег, плавлю лед. Бегу, как сумасшедший, опережаю свое тело, но мне теперь не поспеть — две снежные горы почти растаяли, а я вот-вот забуду, что именно должен сказать. Да и кто будет в состоянии слушать мои слова, слушать-мои-слова, слушатьмоислова, ведь я заика и умственно отсталый. Нет, ведь я зануда и в усмерть усталый.
Я   т е б я   л ю б л ю.  Я тебя люблю, послушай, пожалуйста! Ты где?!
 
Он проснулся резко, как от удара, сердце бешено колотилось. Ощупывать вторую половину кровати бессмысленно — Мария опять ускользнула до его пробуждения. Каштановый волнистый волос рассекал подушку надвое, рассекал надвое жизнь; очередной день ожидания.
В комнате было темно и душно, жалюзи молчали десятками сомкнутых ртов, готовящихся сказать новое слово грядущего дня. Он встал, надел льняные брюки и рубашку, стянул волос с подушки и, обмотав его вокруг пальца, шагнул к двери, ведущей на террасу.
Горячий воздух мгновенно высушил губы. Солнце пульсировало с новой силой после вынужденного покоя. Который теперь час?
Запах гниющих на берегу водорослей и рыбы, шум волн, молчание чаек.
Зачем и куда? Незадолго до пробуждения. Если бы не эта бесконечная жара, можно было бы все обдумать, осмыслить. Остановиться и оглянуться. Прошлое просачивается желтыми разводами пота. Нельзя без прошлого, тем более что теперь все, чему только предстоит случиться, случилось и проступает желтыми пятнами сквозь рогожу.
Он сел на ступеньки, разогретый мрамор неприятно ожег руки, склонил огромную лохматую голову — обвиняемый, стал ждать.
— Юсуф! Эй, Юсуф! — по знакомой интонации, въевшейся куда глубже памяти, он понял, что обращаются к нему. Имя же показалось совершенно чужим, но, видимо, так заведено, и противиться этому глупо. Кто-то когда-то назвал его чужим именем и вложил это имя в уста окружающих. Пора бы привыкнуть.
Довольный сосед горячо махал рукой, подзывая. Откуда столько энергии утром? Это отдает сумасшествием. Верно, каждый, кто встречает новый день с улыбкой, уже не в своем уме.
— Здравствуй, Юсуф! — сказал бодрый старик и протянул руку прежде, чем Юсуф успел подойти к калитке. Пришлось прибавить шагу, чтобы сосед не простаивал в этой неловкой позе.
— Здравствуйте! — сказал мужчина в ответ и пожал сухую руку старика. Мышцы помнили это своеобразное рукопожатие, неровное, но крепкое. Дверца калитки скрипнула — девичий непроизвольный писк.
— Ну как сегодня? Лучше? — спросил старик, по-приятельски прямо заглядывая в глаза. Присматривается. Глубже уже не заглянешь — марлевая паутина заслонила горизонт.
— Не знаю.
— Ушла? Ушла. Ну, не расстраивайся. Пройдемся?
— Хорошо, я и сам хотел...
Обратиться по имени.
Как узнать имя человека, с которым видишься только наедине, без посторонних? Влачить бестолковое безымянное знакомство, пока один из нас не отдаст концы.
Песок, белый и мелкий, почти мука, очерчивает рытвины на ступнях и пятках, застревает меж пальцев. Обратиться по имени, не ловить случайный взгляд вымученным «извините». Когда-то имя можно было переспросить — ничего постыдного, но возможность давно упущена.
— Извините…
— Да, Юсуф? — нависшие веки, глаза с иконы; позови по имени, и они навсегда нальются немой радостью. Но имя только одно.
— Мария сегодня вернется?
— Вернется, куда ж она денется. Приготовь что-нибудь, вдруг к ужину и вернется, — старик достал папиросу, продул мундштук, смял его в двух местах зубами и чиркнул спичкой. Густой, почти осязаемый дым.
— Мне снился снег. Уехать бы отсюда.
— Многие мечтают жить у моря, — примирительно сказал старик и неожиданно закашлялся, отхаркивая комки дыма. Не зная чем помочь, Юсуф слегка склонился над содрогающимся стариком, приложил руку к его лоснящемуся широкому плечу. Когда кашель прекратился, старик поднял заметно покрасневшие глаза, — ничего страшного, — сказал он, — до маяка и обратно…

НЕТ!
 
— Нет! — прикрикнул Юсуф и резко развернулся, едва увидев очертания внезапно выросшего из земли темного каменного строения.
Двести шестнадцать шагов обратно, в сторону дома.
Плешивая седая трава вдоль ограды. Лак, некогда покрывавший деревянные рейки забора, потрескался, обнажая высохшие волокна. Там же: ржавые подтеки от гвоздей — коричневая кровь распятого времени. Как будто когда-то здесь шел дождь. Скрип калитки — натужный всхлип плакальщицы. Неровное рукопожатие.
— Я загляну через час на кофе. Принести что-нибудь из продуктов?
— Спасибо.
Зеркало, укрепленное на мощное тело каменной колонны, показывает чье-то пустующее лицо, чью-то комнату, тени в которой, кажется, перемещаются независимо от положения солнца, несоизмеримо быстро. На лице то проступает щетина, то снова пропадает, то показывается густая борода, неухоженная, с кусочками пищи. Никогда не смотреться в зеркало. Больше там не увидеть желаемого, не найти родных черт. Зеркало больше не хочется целовать. Оно перестало отражать и стало показывать. Жизнь того, чья судьба не вызывает ни малейшего интереса.
Калитка снова заговорила — омерзительное кваканье заколдованной. Двенадцать шаркающих шагов — хруст тротуарного гравия, две ступеньки, терраса, стук в дверь.
Старик ступает по паркету, оглядывается, поджимая губы, говорит, что не мешало бы прибраться, может, ей хоть изредка здесь убираться, не обязательно драить полы, но ведь подмести — это совсем пустяк, хотя бы собственные волосы вымести с углов — это ведь вообще можно и без всякой просьбы…
— Вы пришли выпить кофе.
Сосед испуганно обращает внимание на то, что со вчерашнего ужина тарелки стоят нетронутые, но у него хватает такта не заговаривать об этом. Да, тошно есть в одиночестве, да, пить в одиночестве к тому же и унизительно, а впрочем, просто страшно. На верхней части закупоренной бутылки вина виднеются в солнечном свете частицы пыли, каждая пылинка в отдельности.
Сосед уходит, оставив, будто случайно, сетку с продуктами у ножки своего стула. Если приготовить что-то простое и скромное, увеличивается вероятность, что Мария придет к ужину. Чечевица, томат, сладкий перец, главное не усложнять, совсем немного зелени — если зелени будет слишком много — не придет, не будет вовсе — не придет даже ночью.
Стрелки всех часов во всех комнатах застыли на половине седьмого — опущенные руки, глупо считать это совпадением, но еще глупее предположить, что кто-то нарочно выставил их таким образом. Приятно смотреть на замерший циферблат — скользящие без смысла и порядка тени не коснутся его — не посмеют.
А все-таки, который теперь час?
В гостиной стены глядят десятками глаз, портреты постепенно врастают в бумагу обоев. Мария с темной широкой косой. Мария со светлыми волнистыми волосами. Юсуф, каким он навсегда запомнил свое лицо. Юсуф — спит сидя в кресле. Двойной портрет: Мария все та же, а вот Юсуф совсем еще маленький робко сидит на ее коленях. Прошлое просачивается коричневыми пятнами сквозь плотную ткань плащаницы. Темный каменный маяк, крик, плеск и снова молчание волн.
А все-таки…
Заняться чем-нибудь простым и привычным, не требующим особенного внимания, но и не позволять мыслям разбредаться в нежелательных направлениях. Поднять и опустить жалюзи шесть раз, по количеству морщинок у ее левого глаза. Заправить постель, расправить и сложить белье, повторять до тех пор, пока свет на простынях не перельется жженым желтым, затухающим оранжевым. Разгладить каждую складочку, чтобы тень от оконной рамы легла на кровать ровным крестом.
Ее волосы действительно повсюду, но пусть — каждый лучик, запутавшийся меж пальцев босой ноги, стремится утешить: вернется! она всегда возвращается. Связать из них куклу и проглотить ее, выдумать заклинания и всерьез поверить, что сработает, что она не сможет раствориться прежде, чем откроешь глаза.
Юсуф вышел на террасу, под ногами хрустнула мраморная плитка, оскалившись узкой трещиной. Солнце оставило фиолетовую вмятину на небе и скрылось из виду. С какой стороны сегодня придет луна? А с какой приходит обычно? Калитка, видно, слетела с петель и теперь лежит рядом с забором, как выпавший зуб. Камни мрамора на террасе хрустят, как снег. Пластины жалюзи пошли волнами, как страницы книги, падавшей в воду. Печать запустения.
Дома становилось прохладно. Юсуф сел рядом с аккуратно заправленной постелью, потянул себя вниз за клок волос и закрыл глаза. Набухшие губы с бульканьем приоткрылись. Темнота подступала и беззвучно разбивалась о лицо, уплотнялась, всасывая в себя всякую мысль. Пройдут дни и ночи, Юсуф останется неподвижным, его одежды истлеют, крыша дома поддастся солнцу, ветру и времени и обвалится, не издав ни звука. Мария заблудилась, потерялась, забрела не в тот дом. Сосед отпоил ее горячим кофе и уложил в свою постель. Теперь он снова пишет ее портреты. У Марии на коленях другой мальчишка. Его рот приоткрывается, и горячая липкая слюна падает на ее белое колено.
Юсуф очнулся, вытер губы, с отвращением посмотрел на крохотную лужицу, поблескивающую в темноте на полу, и медленно поднялся. Ручка входной двери задрожала кимвалами. Мария.
Она быстро разулась, не говоря ни слова и не поднимая глаз, скользнула в ванную и заперлась на засов. Она была с кем-то и теперь торопится смыть с себя его запах. Тварь! Потаскуха! А ну открывай!
Лязг, скрип. Мария стоит совершенно голая и прямо, бесстрашно смотрит в глаза. Лицо слегка раскраснелось, ко лбу прилипла мокрая прядь. Ей нечего бояться.
— Ты была с кем-то!? — выкрикивает Юсуф, едва сдерживаясь, чтобы не вонзиться ей в горло.
— Еще бы, — говорит Мария, кутаясь в полотенце, — и не с одним, удачный день.
Шея Юсуфа покрывается пятнами.
— Да ты…
— Портовая шлюха, — опережает его Мария, — и что?
— Портовая шлюха!
— Я что и говорю, верно.
Полотенце падает на пол, Мария равнодушно оглядывает Юсуфа и добавляет:
— Давай хоть сегодня без разговоров. Я, правда, устала. Раздевайся и ложись.
Сердце бьется в истерике от предвкушения близости, но нужно разобраться, добиться правды — она просто шутит, иначе как она смеет смотреть так нагло и прямо. Устроить скандал, избить ее до смерти, кричать над бездыханным телом, ломать свои пальцы, как сухие ветки, раскусать собственное лицо до крови и потерять сознание, проснуться рядом с ней…
— Пожалуйста! — выкрикнул он, втирая слезы в лицо. — Объясни мне, что происходит!
Мария устало обняла его и поцеловала в макушку. Прижала к голой груди. «Тихо-тихо…»
— То же, что и вчера, — сказала Мария, поглаживая его волосы, — то же, что позавчера, то же, что и всегда будет происходить, правда? Ладно. Я тебя не виню, просто я устала.
Мария повернулась спиной к кровати и тихо, неторопливо опустилась на нее вместе с Юсуфом. Ее волосы расползлись по подушке, полезли в рот и в глаза, намокли. Юсуф со стыдом заметил, что снова, против его воли, та самая часть тела предательски выставляется, требует внимания. Мария на секунду отстранила его прямой рукой, влажно со звуком облизала ладонь и опустила вниз.
Он продолжал плакать, резко вдыхать со всхлипыванием и безвольно совершать телодвижения. Как только Мария почувствовала горячий тягучий выплеск, она оттолкнула Юсуфа и засеменила в ванную.
— Давай уедем отсюда, — заговорил Юсуф, когда она вернулась  в спальню, — мне снился снег. Давай уедем туда, где есть снег.
— Снег?.. Ты снова о снеге...
— Из-за этой жары... Уже и забыл какой снег на ощупь. Кажется, в детстве... Или нет...
Мария поднялась на локте и удивленно посмотрела на Юсуфа.
— Погоди, ты что-то сейчас вспомнил?
— Нет… Мне снилось сегодня… Я должен был куда-то бежать, на какую-то гору или холм…
— Мария! — перебила она. — Чье это имя?
— Твое, — нерешительно ответил Юсуф.
— Еще?
— Ничье. Только твое. Пожалуйста, давай уедем отсюда.
— Ты знаешь, что твой отец больше не платит мне? Ему больше нечем платить.
— Какой отец?
— Понятно. Просто знай, может, ты как-то это запомнишь… если я уйду, у тебя не будет больше Марии. Я последняя. А я уйду. Никто не вправе требовать такого.
Луна повисла меж оконных рам. Она отсвечивала так ярко, будто сама излучала свет. Тени спокойно лежали на предметах, казалось, сейчас что-то действительно получится вспомнить.
— Я уйду, — вставая с кровати, сказала Мария, — уйду, ты все равно ничего не поймешь. Просто, знаешь, это неправильно. Ты любишь не меня — на моем месте сейчас могла оказаться любая проститутка, которая бы согласилась откликаться на это имя. Ты бы точно так же ревел, говорил те же самые слова. Интересно, когда ты смотришь на меня, чье лицо ты видишь? Своей ненормальной мамаши?
Яркая вспышка, Мария лежит на полу и держится за лицо. Кто это сделал?
 
Кто это сделал? Почему все плачут? Кто эти черные люди и что здесь делает сосед? Почему он смотрит на меня с такой ненавистью?
 
— Ты куда? — Юсуф нашел Марию в прихожей. Волосы ее были взъерошены, глаза беспокойно бились в глазницах. Она, ничего не отвечая, нервно обувалась.
— Что ты делаешь? — спросил он, — ответь, что ты делаешь?
— Ухожу, и, видит бог, навсегда.
— Подожди! — заскулил Юсуф. — Пожалуйста, побудь со мной, пока я не засну! — он лег на холодный пол, стал целовать ее туфли и выглядывавшие пальчики.
— Ты больной, — тихо сказала Мария и слабо толкнула ногой его голову.
Юсуф дрожал как котенок в руках незнакомца и смотрел в окно на неподвижную луну. Кровать шевельнулась, принимая Марию. Она приобняла Юсуфа за плечи и поцеловала в затылок. Так делала мама. Приходила, зная, что мальчик не сможет заснуть без нее, ложилась сзади и обнимала. Целовала в затылок. Иногда целовала в лоб. Однажды поцеловала в губы. Тогда Юсуф в щенячьей благодарности попытался обнять ее, но споткнулся обо что-то темное и каменное, как бы запутался в собственных ногах. Он упал в горячий снег, сорвал охапку цветов, оказавшихся там же, под тонким слоем, и прижал к лицу. Мама вздрагивала не то от плача, не то от удовольствия. Он наконец-таки понял, как может отплатить ей за любовь, как дать то, чего она заслуживает, чего ждет, возможно, от кого-то другого, но ждет и заслуживает, ведь так?
Она просила обращаться только по имени, тем более при посторонних. Мамочка. Мария. Она была такой молодой, взрослый сын ее старил. Ты — друг, младший брат или неопытный любовник, почему нет? Нет. Как можно винить меня? Зачем меня назвали чужим именем?
Но ее уже не было рядом, когда я открыл глаза. Темный каменный маяк, крик чаек, всплеск волн. Я видел это во сне, сквозь сон, поверх сна. Теперь же меня обнимает другая женщина, заложница моих фантазий, жертва, безвинно обреченная. Но ведь она почему-то любит меня. А я почему-то люблю ее. Ее — эту женщину, настоящего имени которой я и не знаю. Но ведь можно спросить, всегда можно переспросить имя, и это ее не обидит. И никого не обидит. А потом сказать, что я люблю ее. Люблю именно ее, люблю так же сильно, как любил маму, но другой любовью.
Я лежу голый, укутанный в погребальную ткань, но она покрывается не пятнами крови — сквозь нее проступают желтые разводы пота, а значит, я еще жив. Нужно торопиться. Выбежать из сна раньше, чем она успеет уйти. Сказать все, что должен сказать. Чтобы наступил следующий день.
Я   т е б я   л ю б л ю.  Я тебя люблю, послушай, пожалуйста! Ты здесь?!