Разговор с редактором русского журнала

                “То, что чернь приняла когда-то на веру,
без доводов и доказательств, не провергнуть никакими доводами”.
(Ф.Ницше "“Так говорил Заратустра") 

Что же такое со мной делается? Сограждане! Братья и сестры во ... (в чем хотите, в том и родные), помогите разобраться с собой. Проснулся только что. Прекрасное утро! Без всяких сомнений превосходное! Легкий весенний заморозок, грязи уже нет, снега тоже, солнце совершенно оправдывает свой старинный титул, Бог Ярило. Так почему же так сумрачно и морозно на сердце. Как будто вновь ко мне вернулся полузабытый синдром, названный в насмешку абстинентным. Отметил еще в прошлом году пятилетие его последнего появления... И вот на тебе! Но это, признаться, я, как бы это высказать поумнее, гиперболизирую ситуацию. На самом деле, и без всякого сомнения, беспричинное мое плохое с утра настроение прелестям абстиненции уступает по всем показателям. “Нет ничего страшней похмелья...“ Эту нетленную мысль я хорошо в свое время изучил и запомнил. Но хватит неприятных воспоминаний, надо встряхнуться. Господи! Вспомнил. Носил же я вчера рассказ в редакцию одного очень русского журнала. В который раз уже, который уж рассказ, в которую уж редакцию, всему этому счет потерял. Что удивляет, поразительное совпадения результатов.
Не взял рассказ редактор. Не взял, да и все! Впрочем, не все, еще и обругал его.
“Фига - это…“ - сказал - “в кармане. Не будем печатать!“
А прочитал ведь, стервец, внимательно прочитал, может и не один раз. Это я сразу почувствовал, как только вошел. А вот секретарю рассказ явно понравился, увидел меня и глаза радостно заблестели, но что поделать, редактор-то не он. Впрочем, результат ожидаемый. Я честно описал мои мысли об окружающем мире, а это - shocking.
Когда редактор попросил меня пройти с ним в холл, чтобы поговорить с глазу на глаз, я сразу понял, что ситуация не в мою пользу. При этом он добыл плод моих бессонных ночей из папки, демонстративно отцепил от рукописи мою визитку и оставил ее на столе. Это конечно “наигрыш“, но с паршивой овцы...
Вышли в холл, сели друг напротив друга. Я смотрю в его хорошо потрепанное алкоголем лицо, ясно ощущаю причину, по которой он несколько возбужден уже с утра, и пытаюсь (“Безумству храбрых...“) завязать полемику.
На первый вопрос в лоб об образовании отвечаю честно. Мой ответ его несколько успокаивает. Механик все-таки не философ, не историк и даже, на худой конец, не филолог, и поэтому неприятные для ответственного работника очень русского печатного органа отдельные фрагменты моего опуса он может посчитать лепетом дилетанта. Но что-то грызет его изнутри, и редактор в интонациях не очень талантливого ментора пытается втолковать мне, непутевому, что для “молодых“ авторов характерно в первом же произведении выплеснуть в лицо изумленной читающей массе все, что ему известно о вселенной, а следует это делать постепенно, очень небольшими порциями, иначе не оберешься неприятностей. Я, понимая, конечно, что напрасно теряю время, втолковываю ему, что эти, как он считает, мало доказанные факты истории неких религиозных групп, ставших народами, известны любому, кто хотел бы их знать. Фрагменты некоторых теорий, вкрапленные в текст рассказа, мне не принадлежат и являются законными, пусть и нерасположенными на виду конструкциями светлого храма современной науки. И, наконец, такое несколько эклектическое построение рассказа вызвано именно тем, что я хочу ознакомить некоторую часть читающего населения именно с этими теориями, пусть сначала и немного поверхностно. А уже далее, если мне удастся привлечь внимание аудитории к этим вопросам бытия, познакомить мыслящую в близких мне категориях (естественно лучшую) часть человечества с оригинальными, моими собственными мыслями и наблюдениями.
Редактор немедленно приходит в радостное возбуждение, пропустив наиболее информативную часть моей тирады, он с радостью ухватывается за знакомую по различным кратким курсам эклектику, которая считается представителями некоторых философских школ весьма вредным и запутанным направлением мысли. Мой оппонент пытается меня убедить, что его солидное издание не может публиковать такие несерьезные работы, посвященные более чем серьезным проблемам современной истории. В завершении своего пламенного воззвания к моей отсутствующей совести просит меня написать по любой, из поднятых мной на поверхность тем, научную статью. Приводит убедительный пример: трактат, посвященный каким-то частным проблемам Российской геральдики; с уважением называя ее научной работой и с не меньшим уважением произнося фамилию автора, настолько бесцветную, что я ее тут же забываю (не то Вторниковский, не то Четверговский). Не знаю, как надо объяснять людям “девственным”, что работа такого публицистического плана в корне отличается от настоящих научных трудов по предмету “История” как глубиной проникновения в материал, так и, что особенно важно, идеей написания такого труда, которая и объединяет разрозненные (часто недостаточно изученные) факты в единую конструкцию. Создатель научного труда, желая сузить, частенько значительно расширяет горизонты неизведанного и этим счастлив. Идея же написания публицистического труда - на 99% получение авторского гонорара, отсюда вытекает и подход автора к предмету, им изучаемому. За научный труд можно и на “костер” угодить, а за публицистику платят деньги, иногда и немалые, последнее, правда, крайне редко. Все это я ему, конечно, не объясняю, сам должен знать (Кто из нас редактор?). А пытаюсь втолковать простую мысль, что, не имея допуска к работе с некоторыми документами (и этим некоторым несть числа), написать научный труд по заказываемым им темам я не смогу, а на публицистическую мой рассказ вполне потянет, если мне, разумеется, выплатят причитающуюся “награду”. Кроме того, высказываю главный аргумент, научную (или, что скорее всего получится, наукообразную работу) прочтет очень узкий круг читателей, а мне желательно ознакомить со своими мыслями и чаяньями как можно более широкую аудиторию. Он восклицает: “Пусть и узкий круг, но это - настоящие читатели!”; я смотрю на него с жалостью. Что тебе сказать, чудо ты нетрезвое, этот узкий круг и так прекрасно знает (или догадывается) обо всем, что я написал. Конечно, я не откажусь от заочной, или живой полемики с представителями думающей части русскоговорящего сообщества, но моя основная цель, любым, доступным мне способом, заставить пациентов нашего демо-дурдома мыслить, особенно молодую, еще непросвещенную его часть. Поэтому тратить время на таковой заказ я не буду, да и где гарантия, что ты, гражданин редактор, трактат мой напечатаешь.
Наконец до моего косного оппонента доходит опасная глубина моего замысла, он неожиданно осознает, что встретил на своем многотрудном пути не новичка, осваивающего прибыльное писательское ремесло, а борца, пусть и не пламенного, за какие-то стоящие от него в стороне истины. Редактор неприятно поражен  (А может я ему льщу?), он несколько секунд молчит, вспоминая наиболее острые мысли мои относительно власти вообще и нашей нынешней власти в частности, почерпнутые со дна моей рукописи. Он понимает, что печатать нельзя, не только эту “хреновину”, но и следующую тоже. Это ясно читается в его посветлевших глазах. В таких случаях применяется обычный прием: объявляется о малых литературных достоинствах “манускрипта”; и мне очень даже интересно, в какую внешнюю форму это будет втиснуто.
Редактор в манере небрежной задумчивости, предъявляет претензии к герою рассказа. Ему кажется, что мой герой - какой-то уж слишком герой, он везде выходит победителем (На самом деле я его практически угробил, и жалко мне его. Ох, жалко!), но противники то у него очень-очень слабые. На самом деле даже среди телерепортеров (а это и есть болото, которое пытается поглотить моего любимца), есть очень убедительные фигуры. При этом называется известная фамилия одного из теле-негодяев, наиболее мне противного (Угадал-то как!), очкастого, с бараньей физиономией. Я снова начинаю безнадежную полемику, пытаясь доказать, что интеллект упомянутого им имярек выражается в стандартной для потомственных братишек форме: неприкрытом хамстве, беспрерывном вранье и просто поразительной наглости. Это характерно для большинства телекомментаторов демократического толка, как независимых, так и зависимых каналов и, по-видимому, является визитной карточкой нового “русского” телевидения (и не только его). Беспроигрышный способ полемики с репортерами и теле-аналитиками подобного типа я и описал. А то, что герой  сильный, умный, увлекающийся, пусть и немолодой, человек, разве плохо. Так надоело же читать про сломленных жизнью, спившихся, бессмысленных, яйцеголовых и про толстозадых, голубеющих сексуальных символов. Вот уж действительно символ демократии! Редактор, вперив в меня пылающий взор изувера-фанатика, продолжает гнуть свою линию, говоря, что не могу же я (почему-то уже я), быть лучше всех и без конца одерживать победы. Я смотрю на него и понимаю: зацепило тебя “брат по литературе”, зацепило. Ты уже путаешь меня с выпущенным мной в “мир идей” героем. Да и сам себя нашел в этом описании не бывшей никогда ситуации с вымышленными мною персонажами. Не веришь ты себе, как и один из них, не веришь в свою готовность писать о чем-либо так, как желаешь сам, и поэтому отказываешь в этом мне.
  В завершении дежурная фраза, точно не запомнил, но типа: “Да, это занятно, но это не литература...”. Дежурный стереотипный ответ: “Ну, если даже вы не смогли меня понять...”, хотя с души так и рвутся несколько более точных, но и более крепких фраз. Но нельзя давать психологического преимущества противнику, пусть теперь мается...
Прощаемся. При этом делаем вид, что оба мы не закрыли клетку и птица взаимного доверия сможет еще вернуться к нам, но ясно ощущается законченность момента. Мы никогда ничего больше не будем обсуждать, мой собеседник, боюсь, что даже не поздороваемся, случайно встретившись.
Я почти совсем ушел, но редактор напоследок решил “поддержать” меня - недотепу: “Да вы не расстраивайтесь так...”, и посмотрел на меня пустыми глазами. На ответ я уже был не способен.
Неприятное, очень неприятное происшествие, в различных формах повторяющееся в моей биографии всякий раз, когда я достану из заветной папки выстраданные и записанные на бумагу мысли. А папочка-то все толще и толще...