Виктор Астафьев Наказание талантом 2...

Право на искренность – право на предательство?
В условиях важнейших политических перемен, в пределах собственного духовного опыта Астафьев приступил к созданию произведений о войне, которая была важнейшим испытанием для его поколения, к которому относится творчество Воробьёва, Курочкина, Бондарева, осваивавших наследие предыдущего поколения: Твардовского, Леонова, Шолохова.

«Невоенный» рассказа Бондарева «Простите нас!», был встречен общественностью с одобрением. Герой рассказа, став известным физиком, испытывая ностальгию, приехал в свой родной город, но никого из бывших своих товарищей не нашёл. Тогда он вспомнил о своей учительнице математики, поразившись тем, в каких условиях она живёт, но продолжает работать, от имени своих одноклассников просит прощения у своей учительницы.

И этот момент покаяния, остро схваченный глазом художника в этом маленьком рассказе, разрастётся не только в его романах, но во всём литературном процессе, в глобальную нравственную проблему. В этот период появилось  много талантливых писателей, которые стремились сделать жизнь деревенскую лучше.

«Исповедальность» становится отличительной чертой творчества «шестидесятников». Этот термин применяется для обозначения «свободомыслящей советской интеллигенции», но была неоднородной. С одной стороны она ещё не избавилась от страха перед режимом, а с другой – наивно очарована романтикой оттепели, что придавало и произведениям смысловую и стилевую особенность – дуалистический характер».
 
Одним из примеров подобных произведений является рассказ Астафьева «Солдат и мать», как подчёркивает критик А. Ланщиков, «написанный, на сегоднящий взгляд, отнюдь не начинающей рукой: герой его, юный советский солдат, уже умеет прощать – вот, что было чрезвычайно важно и ново в те годы». Этот рассказ иного содержания.
 
«Исповедь» солдата в рассказе «Солдат и мать» вызвал у читателя протест, у писателей недоумение, а у критиков априорную полемику. Критики упрекали Астафьева в излишней автобиографичности, однообразии его таланта. Однако были и сторонники прозаика. Так Ланщиков, полемизируя, посвятил ему книгу «В.Астафьев Право на искренность». Это значило, что художник, писатель имеет право вырабатывать и изображать в своих произведениях своё личное отношение к действительности, как бы раскрывая глаза на правду, на существование вопиющих проблем в жизни общества и на войне.

Фронтовая биография «солдата» Астафьева отмечена орденом «Красной Звезды», медалями «За отвагу», «За освобождение Польши», «За Победу над Германией», дважды был ранен. Но достаточно ли этого для права писать о войне не только от первого лица, как в рассказе «Солдат и мать»: «Я где-то видел…», «спросил я…», но и подводить читателя к обобщению, утверждать, будто во время войны солдат постоянно был перед выбором между «советским патриотизмом и христианской совестью» Так, солдат в его рассказе долго колеблется, куда ему пойти: в тыл или на фронт.
 
Оказалось, достаточно, не смотря на возражения и осуждения
таких писателей как Сергей Залыгин, который в статье «Снова о войне» критиковал творчество Астафьева «за бытовизм» и «пацифизм», за «дегероинизацию».

Такое право Астафьеву было предоставлено теми, кто уже готовил развал страны, поддерживая радикальное, антинародное движение. Внимание Астафьева сконцентрировано на ложной сверхценности, ему кажется разумным лишь действие, направленное на достижение результата. Вот он народный депутат СССР, Секретарь правления  Союза писателей, Лауреат многих премий –  и вот «вслед за автором «Окаянных дней» Астафьев имеет право сказать: «Россия! Кто смеет учить меня любви к ней?» (Щербакова).
 
Либеральные критики искали в его творчество то, что им нужно было: «Основная особенность художественного реализма, – изображение жизни в её первоосновах, когда она не достигла уровня рефлексии и сознания и как бы сама себя крепящая бытие нравственные опоры: добра, бескорыстия, сострадания, справедливости». Так юный «советский солдат» бессознательно проявляет «сострадание», будто подсказанное свыше, к матери предателя.
Астафьев пытается реальные события превращать в художественный текст, как Паустовский в рассказе «Во глубине России», Пришвин «Заполярный мёд», как Голсуорси и многие другие классики считавшие необходимым указывать местечко, город, иногда день и час описываемой истории. Что придаёт правдивость произведению, вызывает восторг и уважение к таланту.

Однако  нельзя назвать реальными события, которые неизвестно, где и когда  происходят в рассказе «Солдат и мать». Придуманная «легенда» о солдате начинается на выставке, которой автор не уделяет ни одного слова. Правда, женщина «назвала деревню» в Калужской области, где она живёт, где произошла встреча «солдата с ней», но когда это было, неизвестно. Автор не потрудился узнать и уточнить о военных «баталиях» в тех местах и в нужное для рассказа время.  «Э-э-эх, далеконько же наши ушли!» – удивляется солдат, и в результате «идёт туда – сам не знает куда». Этой небрежности критики не замечают, они видят в рассказе то, что хотели бы видеть, придавая обыкновенной «бывальщине» огромное значение. 

Две темы в рассказе: военная и материнская, хотя и та и другая тема не нова в литературе. Короткое лаконичное название рассказа напоминает о сметливом сказочном солдате, который всё может, даже щи сварить из топора.  Две матери в рассказе: одна, главная героиня – мать предателя, «фашистиха». «Солдат» эмоционально, подробно рассказывает о женщине, у которой переночевал одну лишь ночь, потратив на неё более десяти страниц, – другая, его  «родная мать», ей он оставил не более, чем полстраницы, где говорит лишь о себе, о своих чувствах. Иначе, получился бы рассказ «патриотичный». Задача автора была прямо противоположная.
 
Исследователи творчества прозаика утверждают: нельзя произведения Астафьева анализировать как обыкновенную прозу. Это новое явление в литературе именуемое – «лиризм прозы». Лиризм Астафьева зиждится на эксплуатации человеческих чувств, на показной сыновьей любви. В рассказе придуманная критиками «Поэтика материнства – одна из аксиологических доминант Астафьева, основанная на собственном восприятии и традиционном, заложенном в устном народном творчестве: сближении образов жены, мифической матери «сырой земли», Родины России и матери Богородицы» (Садовникова)

Разве Астафьев поэтизировал родную мать? – (Она тоже придуманная, своей матери Астафьев лишился в семь лет, но это ему не помешало солгать, что она учила его "зря голову не подставлять под пули" Ни одна мать не желает смерти своему сыну, но ни один сын не скажет никому об этом,не станет пользоваться её слабостью, не предаст, не выставит на показ, чтобы прослыть противником любых войн, продемонстрировать пацифистские взгляды.)Его мать как  – олицетворение России, некрасивой родины, «она «с узкой грудью, с большим надсаженным животом, вечно занятая, вечно озабоченная». –  Здесь как во всём астафьевском творчестве, так называемый «художественный принцип –  введение реальности в художественный текст, используется в личных интересах, «новые» традиции на службе лжи злобной клеветы на свой народ, на историю Великой отечественной войны.

Перед нами «типичная русская женщина», в представлении прозаика. – «Каково же ей без нас? Я пятым ушёл из дому, а девки давно замужем. На троих из пяти пришли похоронные и лежат у матери под подушкой вместе с хлебными карточками. Может, и пятая, это уже на  меня, очутится под подушкой. И станет и без того жёсткая подушка твёрже железа и жечь будет материну щеку пуще берёзовых углей». Правдоподобно, убедительно, эмоционально, с мастерством со знанием дела Астафьев занимается выжиманием слёз у неискушённого читателя. Он пользуется народным горем Однако, это всё, что мог вспомнить «солдат» из биографии своей матери, жалея больше себя, чем её.
«– Мать! .. Мама!.. – шептал я в ту давнюю ночь. Охота увидеть тебя, сейчас охота! Приснись хоть во сне, поговори со мной или взгляни …»  – это для сердобольного читателя. Верно, только так думают о матери и о родине.
И всё-таки, «стыдно солдату, да ещё дважды раненному, да ещё с медалью так блажить». – Кается он. – «Но что поделаешь? Что было, то было – из песни слов не выкинешь; блажил, звал, тосковал, кручинился». (Это тоже о России)

Волнующе трогательно, только таким писательским словам можно верить. А он ещё не раз заставит заболеть сердце читателя и вспомнить, как он, так же обидел мать. «Я ещё никогда не видел её в такой слабости и оттого растерялся» (Это тоже о России). «Мне сделалось неловко, и я накричал на мать: «За кого ты меня считаешь?» С кем ни случалось подобное? Ничего, все любят о себе читать. В прозе Астафьева предостаточно лирических и публицистических декларативных отступлений.

Если бы речь шла лишь о матери, а не о России, то не нужно было бы каяться, но он продолжает: «Сейчас можно признаться, годы прошли, люди не осудят, они научились кое в чём разбираться, кое-что прощать. Замечаю я, добрее сделались, люди отмякли, как апрельская пашня» Всех, за всё надо простить, как в этом выдуманном рассказе: бывшая «фашистиха» как до войны была на выставке, так опять «на выставку с курами попала». Не поторопился ли автор? В России ещё не все раны залечены…

Рассмотрим это произведение с точки зрения литературы – как жанра в основе, которого «исповедь». Хотя термин этот придуман, искусственно прилеплен к литературе. Исповедь – таинство, обряд покаяния, обращён только к Богу, а не крик на весь белый свет, в котором одно лукавство.

Приступая к работе над произведением, Астафьев с эпиграфа создаёт магический круг, из которого читателю трудно выйти:
«Что твёрже камня? – Сердце матери!
Что мягче пуха? – Сердце матери!»
Это старинное присловье, больше относится к матери предателя, ибо с другой матерью всё ясно, с ней нет проблем. Правильно, «мать поругает – мать и пожалеет» – говорят в народе. Можно вспомнить ещё притчу о блудном сыне.

Старинное присловье звучит как сознание вслух, как аналитическое изображение жизни с установкой на искренность. Автор как бы объединяет свою субъективную истинность высказывания о матери с мнением общечеловеческим, с мнением читателя. Читатель готов к принятию реабилитации матери предателя и всего дальнейшего содержания «материнской» темы – как любимой писателем.
 
«Феномен исповеди сопряжён с феноменом игры, которая развёртывается в виде представления ситуаций, смыслов, состояний»(Сладкова Т.)…В данном случае автор, начиная «игру», с первой строки знакомит читателя с главной героиней рассказа, что это мать предателя, читатель ещё не знает. –
«Женщина запускала руку в ведро, доставала горсть овса и процеживала его меж пальцев ручейками. Вокруг женщины снежным вихрем метались куры». Автор заведомо, с первых строчек рисует красивую картинку, задаёт рассказу добрую тональность, связанную с природой – («ручейки, снежный вихрь») – это для критиков, которые много раз отмечали его особое отношение к природе.

– «Рука у неё будто высечена из гранита, и высечена столь тщательно, что видна каждая жилка и жилочка»… Я где-то видел такую же руку!» По правилу жанра автор даже в «исповедальном» произведении имеет право на вымысел.
Видно, писатель, живя в столице, видел только ухоженные дамские руки? Или жилистые руки колхозной доярки не такие, как у птичницы?

В результате диалога становится ясно: это та женщина, у которой автор во время войны по пути на фронт переночевал. У неё нет имени. Это просто «фашистиха!» Помните, как «мальчишка выпалил»: «Ты зачем тута на ночь встал? Тута «фашистиха» живёт!»

Искренность и бескорыстие – оказываются относительными свойствами. Литературная исповедь предполагает пробуждение в человеке «человека возможного» – той бытийной ипостаси, которая в принципе не может быть отделена от автора и передана дублёру» . …

Прозаик, восторгаясь, явно переигрывает, как неопытный актёр. Сосредоточив внимание читателя на «руке», прибегает к весьма распространенному литературному приёму (например, руки матери Сергея Тюленина в романе Фадеева «Молодая гвардия»).

Как тут не понять! Рука «выточена из гранита!» – Нет, нет! Это не рука Ленина, Сталина на постаменте. Они уже развенчаны! Это не родная материнская рука, это не «матушка Россия», а рука «фашистихи», рука матери того солдата, который «покинул своих товарищей в трудную минуту и нанялся к иноземцу», короче стал немецким полицаем. Рука её сына вскидывалась вверх и вперед, славя Гитлера. «Удивительно, как могли эти руки делать такие плавные, как бы певучие движения!»  Это, в крайнем случае «европейская рука» – «другой адресат», кому предназначена «исповедь».

А «в войну злы мы были». Предателя расстреляли, а матери его вслед плевали, «бабы проходу не давали». … Жаловалась она тогда солдату: «Ён покойный, а я за него казнь принимаю».
Да, говорили: «Ничто не забыто! Никто не забыт!» … Выходит, «блажили?»… «Всё перемололось!» Этой  женщине, считает автор, было труднее всех, именно её, говорит он, «тяжёлое железное колесо войны переехало по самому сердцу». Не спалось ей, и «было невыносимо тягостно смотреть на неё, но ещё тяжелее молчать».
 А у неё и «голос напевный и глаза василькового цвета» В войну ей ещё не было пятидесяти лет, «была она широкая в кости, рослая и очень худая» – арийка, одним словом. Сильная, крепкая, «эта женщина знала цену человеческому труду и умела экономить»… 

«Что это такое? О чём или о ком печётся здесь Астафьев?»
– Забыли? Наказание талантом – «страдать за всех». Думается, надо, «талантам» и даже гениям запретить «страдать за всех», за тех, кто ведёт себя нагло и пошло, не заводить в заблуждение малолеток. «Гений и коварство не совместимы».

Но вернёмся к рассказу. Перед нами сквозной образ солдата-расскачика. Солдат –  имеет награды, был ранен – «навоевался досыта»,  возвращается из госпиталя, где он признан нестроевиком. Шагает, шагает, « а всё орудий не слышно».
Ему «явственно представляется, как также бредут по непролазной грязи» его окопные друзья: «Тяжёлые пэтээры на плечах, на поясах подсумки, … пехота, милая, уцелеть в ней в такую войну – мудрёное дело».

 Два раза солдата зацепило, отделается ли он госпиталем в третий раз?» – И даже была мысль:
– «Навоевался я, кажется досыта, и имею, так сказать, право быть в тылу. Для этого нужно сделать совсем малость:  повернуться «кррю-хом», как любил командовать ныне покойный сержант Рустэм» и пойти на пересыльный пункт?» Он колеблется в правильности справки «нестроевика». Не случайно он так часто вспоминает госпиталь и ругает его, «доходя до полного накала». На пересыльном пункте могут проверить его состояние, прежде чем отправить дальше. Солдат продолжает идти на передовую.

По сути, солдат совершает «патриотический поступок». Критики заметили, что Астафьев поднимает множество проблем, но решать их должен сам читатель.
«Солдат» ощущает себя здоровым, он может ещё воевать, хотя «устал от войны, все устали…», он в затруднительном психологическом состоянии. («Скрытая исповедь – одна из граней психологической прозы»). По Л. Гинзбургу. Позднее Астафьев придёт к отрицанию всякой войны, отрицая саму возможность войн быть правомерными.

Выбрав передовую, солдат сомневается, в правильности решения. Вспоминал, как мать, провожая его, «она не плакала, не целовала, а ругалась: «Ты беспутную свою голову там зря не подставляй!» А он «не смыслил ничего», молоденький был. Но вот он узнаёт о  предателе, сыне «фашистихи». Ему становится не «по себе», если он не пойдёт на фронт, предаст своих товарищей. Ещё чего доброго и его «фашистом» посчитают! Справка нестроевика беспокоит его, он думает о ней, дотрагивается до кармана, потом он скрутит из неё папиросу, скурит со злостью, чтобы не соблазняла его.
 
Вот настоящее отношение к войне и патриотизму по Астафьеву. С таким неустойчивым мировоззрением нетрудно попасть солдату и в «арийскую часть», с комфортом устроиться там. Знакомство с матерью полицая только поможет ему в этом.
 
– До свидания, мамаша, – «Солдат шёл и всё время чувствовал не себе её взгляд», взгляд женщины пустившей его переночевать, и – научившей его своей «мудрости», мудрости матери предателя, страдающей от презрительного отношения к ней людей, хотя автор тщательно избегает этого слова в рассказе.

– Доброго пути, сынок, – молвила она. (Один он у неё – «сынок», в одну ночь они породнились, а от своей матери «доставалось ему»). И он не возражает, ему всё в матери полицая нравится. Людям она не нравится, хорошо знающие её, «бабы проходу не дают», старуха плюнула ей в её сторону и перешла на другую сторону улицы.  А солдат её явно идеализирует!
– «Она взглянула на меня, редкие ресницы, её полусмеженные от усталости или привычно скрывающие что-то, распахнулись на мгновение, показали мудрые глаза с тихой едва заметной  синевой».

 Во-первых, так «влюблёно» не смотрят на старую, чужую по духу женщину.
Во-вторых, в чём проявилась её мудрость? – Только в том, что поняла, как вырастила труса и предателя? – «А мне дитё весь свет застило. Чуть чего, бывало, нашкодит, я его, как курица-парунья – под крыло. Школу бросил – под крыло, пить взялся – обратно туда же, девушку-невесту изобидел – шито-крыто сделала, и всё мне шалостями ребячьими» представлялось. Только уж когда он товарищей в чёрные дни спокинул, к чужеземцу в услужению нанялся, я очнулась…». Женщине этой можно посочувствовать, но не более. Автор её идеализирует, оправдывая свой поступок – остановиться у неё ночевать значит игнорировать мнение её соседей.

При этом Астафьев предусмотрительно избегает слов, оскорбляющих захватчиков, называя их «чужеземцами»: не немец, не фашист «сделал его нестроевиком, – «ариец зловредный».
Возможно, наступило время, когда память о  страданиях во время войны надо оставить, как тяжёлый ненужный груз, мешающий идти вперёд и дальше? Но зачем делать это так унизительно, для погибших на войне и страдающих от ран?

Астафьев пытается сгладить это противоречие, сближая образы двух женщин, как двух стран.  Между ними разница только  внешняя, ведь и его мать, получив три похоронных, пыталась удержать последнего сына, не пустить на войну: «Хоть бы ты не уходил!» Эту вымышленную женщину, Её стоило жалеть, а не мать предателя, если нет иного умысла.
– От чего устала мать предателя, вырастившая единственного сына? – спросим у автора. И он детально разъясняет:
– «Из колхозу вышла» – эта деталь – зачёт, как мудрый поступок, по мнению определённых лиц, хотя она по существу совершает предательство своих односельчан, восстанавливающих колхозное хозяйство. В её жилье «всё запущено. Всё покрылось грязью, подгнило, перекосилось…», – следствие её «страдания». В госпитале солдату дали мало продуктов в дорогу, плохо одели. А эта «добрая» женщина накормила его. И он не побрезгал? От имени всех он прощает её и её сына предателя, и сваливает всё  на свою молодость.
 
Может, писатель и сам не знает, что он вложил в свой рассказ? Нет, это не об Астафьеве. Всё он понимает и знает. И не зря старался, получилось! Огромный взрывной заряд заложил он в рассказ. Русские привыкли, переживут. Главное, чтобы те – другие, с кем они воевали, чтобы те поняли и оценили.  «Мудрый писатель Астафьев осознал ошибку России – ничего плохого «арийцы» не сделали бы русским, сдай им Ленинград и Москву, зря воевали, зря гибли люди. Именно такие разговоры распространяются прозападными радикалами.

Вместе с тем этот рассказ – покаяние, рассказ – саморазоблачение автора романа «Прокляты и убиты», неистового безбожника. Об этом говорят стиль, лексика ложь-романа «Прокляты и убиты» о сибиряках, где  собственные мерзкие мысли и пороки он переложил на героев. Такие позорные вещи подлежат расследованию: где это происходило, под чьим руководством.