амбросийные ночи

Гомер – ну точнее говоря, эллинская эпическая традиция – исчерпывающе точно именовал ночь «амбросийной»(с)

Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь!(с)

Огюст Конт в редкие минуты просветления утверждал, что для правильного (даже в некоторой степени научного) познания реальности необходимы, в первую очередь, опыт и прямое наблюдение. Такое естествознание назвали позитивным -- сразу застолбили термин, как без этого, это ж наука, а не гомеопатия какая-нибудь.
Однако, впоследствии оказалось, что опыт, приобретённый в рамках позитивного естествознания (да впрочем и в любых других рамочных условиях), становится со временем неисчерпаемо поучительным до отвращения, особенно в теме человеческих отношений. Озарённый отсветами такого любимого нашим человеком "заднего" ума, он являет Истину, которая была бы нам ясна с самого начала, не будь мы тогда, во времена её поиска, такими беспросветно молодыми, слепыми и неискушенными. Конечно, эти качества с возрастом неизбежно исчезают, по крайней мере, первое, а с ними как побочный эффект почти всегда уходят и легкость, прямота, стремительность и энергия наших убеждений (несомненно и рассуждений тоже). Метафорической осенью потребность в живой, девственной Истине больше не мучает нас поисками смыслов и накоплением опыта -- для сохранения собственной, связной и непротиворечивой, картинки мира, достаточно простого созерцания родной бессмысленной реальности. Как говорил один мой недолгий родственник из_прокурорских -- Если вы не можете понять этот факт, примите его без понимания. Похоже -- это один из лучших советов, который мне когда-нибудь давали в моей жизни. Ведь попытки понять или объяснить действительность равно, как и поступки/мотивации людей, искажают её, преломляя сквозь наши эмоции, страхи и стереотипы. А значит, ошибки неизбежны, а наш опыт сомнителен. Остаётся уповать на закон неумышленного положительного эффекта, который никогда не подводит, особенно тех, кто умеет им правильно пользоваться.
Вот почему, собираясь рассказать, наконец, последнюю часть той студенческой истории о летней поездке в южные степи моей исторической родины, я буду придерживаться фактов, какими бы несуразными и даже отталкивающими некоторые из них не показались, не заботясь об их трактовке или объяснении -- с тех пор, как постмодернизм проник в масскульт, ценность амбивалентности среди людей сильно возросла.

Гонимые неясными самими себе мотивами к перемене мест и участи, тёплым августовским вечером, в ранних южных сумерках, после почти двух суток российской поездной жизни, мы оказались на автовокзале города Николаева, откуда надеялись сразу уехать в Снигиревку, где была назначена встреча с остальной группой. Неопытность глаголет, но глупость -- вопиёт. Отчего никто из нас-- четырёх взрослых девиц -- не озаботился заранее такими деталями поездки, как расписание и запасные варианты, можно объяснить лишь крайней степенью легкомыслия, взыгравшего в нас после отпускания пружины только что закончившихся летних спортивных сборов. Ну, а если придерживаться, как я и обещала, всех фактов, то -- моей влюблённостью, которая и оказалась первым звеном цепочки событий того августа.
Ни одна вера на свете не сравнится с мощью той доминанты уверенности пока ещё в чём-то неясном, но непременно светлом и хорошем, которая возникает в нас, когда мы влюбляемся.

Ну и что же, что он младше меня на три года (даже не на три, а на два с половиной) -- это совершенно не имеет значения ни для кого из нас, к тому же это и не заметно вовсе. А кстати, его бывшая девушка вообще старше его на шесть лет.
-- Разве она бывшая? Вроде бы, она тоже собиралась приехать сюда с ним.
Мне кажется, подруги должны поддерживать, а не повторять всякие недостоверные домыслы.
И вообще -- кто-нибудь здесь собирается решать, что делать дальше, если последний автобус на Снегиревку уже ушёл? Так вот и решайте.

Решать насущные вопросы быстро и качественно из нас четверых могла только Елена -- она не была влюблена, твёрдо стояла на земле всеми своими двумя крепкими тренированными ногами и умела обаять до полусмерти любого смертного. Жертвами грамотного применения её чар в тот вечер пали два водителя-международника и одна женщина-администратор. А результатом стали ключи от номера на четверых в мини-гостинице для водителей на втором этаже здания автовокзала. Вообще-то заселение туда посторонних было злостным нарушением упорядоченного течения мирной жизни автовокзала, но для нас сделали исключение, причину которого, я думаю, эти люди так никогда и не поняли.
Мы по очереди приняли душ и вместе выпили чаю с этими сладкими французскими булочками. Потом открыли окна прямо в гущу, уже успевшей стать бархатной и чорной, украинской_ночи, сели на подоконник и закурили. Была ли эта первая ночь под южными небесами амбросийной? Конечно. Жалко, тогда мы ещё не знали об этом, а, согласно Огюсту Конту, только правильно познавали реальность, ведя прямое за ней наблюдение, и, кутаясь в этот тёплый, тёмный бархат, пили нежный ночной нектар большими глотками.

Утром, спустившись к кассе, чтобы взять билеты и уехать, наконец-то, от этих гостеприимных людей, мы столкнулись со всей остальной нашей группой, которой сильно не повезло и с поездом (он здорово опоздал), и с ночлегом, и с пониманием водителей-международников и женщины-администратора. Ничего из столь насущного для путешественников им добыть не удалось, и они провели ночь под открытым небом, дожидаясь первого автобуса и травя байки. Глядя на этих, заросших, не выспавшихся, наших собратьев, трое из нас ещё раз порадовались, что выбрали в неизведанное свой путь, и, что на этом пути с нами была Елена. Моя же радость была не слишком уверенной, и даже, похоже, я не испытывала её совсем. Потому что. Да, высказанные недавно подругами сомнительные домыслы, оказались реализованными на сто процентов. Предмет моего обожания стоял в пёстрой толпе прибывших сокурсников с этой его пассией, которая вовсе не казалась при дневном свете и в свете вновь открывшихся обстоятельств такой уж бывшей.

-- Так получилось. Я ничего не мог сделать. Батищев её пригласил. Подожди немного. Я что-нибудь придумаю. Вечером мы поговорим.
Да? И как же мы это сделаем, если она не отходит от тебя ни на шаг, выглядит весьма раздраженной, и ты явно её боишься?
-- Я что-нибудь придумаю.
Возможно. Только не с твоей фантазией и превосходными бойцовскими качествами твоей типа бывшей подруги.

К обеду мы достигли места нашей временной дислокации, оказавшимся для городских молодых людей внезапно экзотическим. Это был полевой стан с двумя каменными домиками без фундамента, но под черепичной крышей. В одном оборудовали кухню с двумя настоящими котлами для борща и каши. Другой явно возомнил себя жилой постройкой с двумя комнатами. Одна, крошечная, предназначалась для наших руководителей -- преподавателей, одним из которых был тот самый Батищев -- тренер бадминтонистов и препод по экономике, который сыграл такую сокрушительную роль в моём едва начавшемся романе.
А на пороге второй комнаты мы все столпились, не в силах быстро привыкнуть к открывшемуся зрелищу. Вдоль стен стояли самые настоящие деревянные нары, правда, в один этаж. У дальней стены на земляном полу валялись матрацы, подушки и стопки простыней и наволочек. Искусственно бодрый Батищев с резвостью администратора-распорядителя растолкал застывших нас и немедленно стал раскрашивать представшую перед нами реальность в цвета оптимизма и веры в будущее, которое грядет.
Мы молча внимали ему, и всем хотелось его заткнуть, побить и уехать. Но сил на это не было, так как больше всего хотелось есть. Оказалось, что на довольствие мы поставлены только со следующего дня, а сегодня добываем пищу сами и как сумеем.

Молодость беспечна и неумела лишь, пока голод не схватит за глотку. Тогда в недрах молодого организма включаются механизмы выживания, наработанные нашими пращурами и заботливо сохраненные в генах. Мы быстро разбились на небольшие мобильные группы и ринулись на поиски пищи. Голодных и злых, нас не мог не ждать успех даже в тех жестких условиях нашего первого в жизни настоящего квеста в условиях открытого грунта. Наша группа состояла из семи человек, трое из которых были, ну скажем, парнями. Правда, сейчас бы их назвали мажорами или ещё каким-нибудь спец. термином. Вообще, вглядываясь в тот август, я начинаю подозревать, что мы, казанские дети профессорско-преподавательского состава и номенклатуры, стали жертвами заговора наших родителей с целью воспитать нас несгибаемыми борцами за светлое будущее и достойными преемниками их ценностей, возможно, даже в буквальном смысле.

Итак, семеро смелых и воодушевленных близкой и несомненной добычей шли по дороге из желтого кирпича к ближайшему поселению, крыши редких домов которого виднелись всего километрах в пяти по курсу. Вокруг, как водится в приключенческих романах, расстилались бескрайние пересекающиеся пространства, заполненные кукурузными, подсолнечными, помидорно-огуречными полями и расчерченные прямыми линиями множества каналов с прозрачной водой цвета немного выцветшего к августу голубого неба. Иногда попадались яблоневые, вишневые и даже абрикосовые сады с остатками перезревших вишен и абрикосов и сочными яблоками. Фрукты добавили нам сил, и довольно быстро мы оказались в деревне. Не знаю, на что мы рассчитывали -- видимо на супермаркет или ресторан, как минимум. Однако, реальность быстро прочистила нам оптику своего восприятия, и великодушно дала понять, что в отсутствие привычных основ цивилизации, пища может иметь и другие агрегатные состояния. Например, она может быть курицей и запросто бегать по деревенской улице. Надо только её поймать и сварить -- коварно подсказывала реальность. Не думаю, что опыт кражи бегающей пищи, кому-то из нас пригодился в грядущем, но воспоминания об этом эпизоде придают уверенности в своих силах в минуты, когда она совсем покидает меня.
Курица оказалась строптивой и не хотела сидеть спокойно в холщовой сумке и ждать своей участи -- она оказывала яростное и довольно громкое сопротивление, которым могла привлечь совершенно лишнее внимание местных жителей к нам. Нужно было решительно пресечь куриный бунт. Мы сказали тому мажору, который неожиданно ловко и поймал курицу, и теперь мужественно нёс этот, бьющийся в попытках обретения свободы, холщовый мешок  -- надо с этим что-то делать, ты ведь догадываешься -- что. Момент был самый, что ни на есть драматический. Добытую пищу надо было переводить в другое агрегатное состояние, причём срочно, пока нас всех не поймали с поличным. Мажор побледнел, сунул руку в мешок и свернул курице шею. Не с первого раза, конечно, но мы его не смогли осудить и даже отпустили ему это грех сразу. Ну почти сразу, в общем, в тот момент, когда наелись куриной лапшой с помидорами, собранными по дороге обратно.

И потекли трудовые будни на овощных полях и фруктовых садах под от души палящим солнцем и никогда не стихающим ветром. Ветер там был особенный -- как в аэродинамической трубе. Так что закурить сигарету обычным способом нечего было и думать. Перекуры планировали заранее, а ритуал раскуривания первой сигареты, от которой потом закуривали остальные, был тщательно отработан и не подлежал изменению, как конституция_соединённых_штатов. Главными в этом ритуале были Елена и два ведра. На одно, перевёрнутое, она садилась, второе одевала на голову, потом мы набрасывали на неё всю одежду, какую могли снять с себя, не травмируя окружающих. Благодаря этой, правда, не сразу отработанной методике, всего раза с пятого сигарету Елене удавалось зажечь.
Поскольку излишеств, вроде душа и горячей воды, в нашем временном экзотическом пристанище предусмотрено не было, после полевых работ все шли мыться на многочисленные каналы. Мы вдвоём с Еленой ходили подальше от всех через кукурузное поле, где созревшая, но ещё не убранная, кукуруза, высотой примерно в полтора человеческого роста, скрывала нас полностью. Этим обстоятельством и ещё полным безлюдьем этого кукурузного леса мы пользовались, когда шли обратно, искупавшись в почему-то всегда ледяной воде канала -- мы несли в руках всю нашу одежду, подставляя под солнечные лучи свои обнаженные молодые организмы, и распевая во всю силу юных лёгких арии из опер и романсы. Знали их тогда неисчислимое множество, так как каждая из нас прошла школу домашнего музицирования -- во все утра выходных и праздничных дней, когда родители ни свет, ни заря поспешно отбывали на любимую дачу, можно было прямо в пижаме усесться за пианино и, аккомпанируя самой себе, оттянуться, надсадно и надрывно исполняя какое-нибудь "Чаруй меня, чаруй..." или "Икалось ли тебе, Наташа...".

Чаще всего в те невозвратимые минуты истиной свободы и полноты жизни на внезапно опустевшей планете мы с Еленой пели арии Далилы. Их три, и все -- отпадные (в терминологии времён девичьего максимализма). Особенно вдохновенно я по известным причинам пела её третью арию:

Как колос на полях, наклоняясь, дрожит
Под дыханьем Зефира,
Так трепещет грудь моя.
Надежду в ней родит голос нежный,
Как звук лиры.
Стрела не так быстра, устремляясь к врагу,
Как я, когда в объятья твои лечу,
Как я к тебе лечу.

Ах, нет сил снести разлуку,
Жгучих ласк, ласк твоих ожидаю,
От счастья замираю,
От счастья замираю.
Ах, жгучих ласк ласк твоих ожидаю

Вообще Далила и её методы строительства личных отношений тогда, с каждым днём пребывания на одной территории с предметом моих воздыханий и его бывшей, начинали мне нравиться всё больше и больше. Елене стоило больших дипломатических усилий держать нас с этой бывшей в разных углах ринга. И то только потому, что я всегда избегала вульгарных вещей в повседневной жизни, например, скандалов. К тому же неожиданно жизнь в этой безлюдной степи со старыми вишнёвыми садами начала мне нравиться. Именно тогда я и поняла, что ночи могут быть божественными и без всякой влюблённости.
Елена не была в достаточной степени романтической натурой, чтобы любоваться звёздами и вздыхать на луну. Но глубоко скрытая в ней потребность в простых и истинных человеческих ценностях, вроде приятно поговорить с нормальным человеком в нормальных условиях, требовала реализации. И у нас образовалась привычка, когда совершенно стемнеет, уходить на скошенный неподалёку от дома луг со стогами. Кажется, уже на второй вечер к нам присоединился обычно незаметный и молчаливый парнишка, оказавшийся отличным собеседником и обладающий знаниями и даже опытом в любой теме. Мы лежали на сене, вглядывались в звёздную чащу Космоса -- видимую головокружительную бесконечность, вдыхали ароматы ночной степи и разговаривали, иногда замолкая, заглушаемые цикадами и журчаньем воды в канале, или просто устав.

Я не знаю формулировки закона неумышленного положительного эффекта, я понимаю его интуитивно. Но думаю, что даже тогда, когда мы испытываем то мучительное чувство неудачи, которое поэты называют кельтской скорбью, мы должны верить в меру своих сил в свою память, способную навсегда удержать мгновения жизни, наполненные ароматом амбросийных ночей. Верить так, как будто они были в нашей жизни на самом деле...