Под гору

                Под гору.
Под гору всегда катиться легче, чем по крупицам собирать нужное и полезное для жизни, народа и страны. Это были первые попытки внедрения в стране не только культуры разврата и обмана, но и лживой литературной истории  для  восхваления того, что противно самой природе человека.  И вот уже новый патриот Ванька Небогин, (раньше он носил фамилию Дьякин), выступая на комсомольском собрании, призывает молодёжь «решительно покончить с буржуазными писателями». Малограмотный, с двумя годами обучения в церковноприходской школе, он в своей жизни не прочитал ни одной книги, но готов «призвать к ответу» Блока и Есенина, потому, что того требует новое течение пролетарской культуры». Вряд ли он знал или догадывался, что таким способом уничтожались древние традиции и многовековой опыт русского народа, но был глубоко убеждён в необходимости революционных перемен, потому что «так предлагают делать вожди мирового пролетариата». Он и фамилию себе сменил, подчиняясь требованиям безбожных пятилеток. Таких «небогиных» в огромной стране нашлось не мало.
Как-то зашел в культ – просвет- клуб и Александр - забыл на работе ключи, пришлось искать жену, чтобы попасть домой. В полутёмном зале сидело несколько человек; в основном подростки, бабы и старики. Сидели на грязных деревянных скамейках, курили, с шумом сморкались на пол и грызли семечки. На сцене в это время суетились,  кривлялись, гримасничали  четыре полупьяных мужика, распевая похабные частушки с одним при-певом собственного сочинения. Один из них -  маленький, вертлявый, с гармошкой в руках, старался больше всех.
        Первым был Иван Иваныч - пел первый фальшиво глухим басом.
        Второй был Иван Степаныч  - вторил ему другой, чуть изменив тон.
        Третий был Иван Ильич - гнусавил третий.
        И в кустах - Иван Кузьмич!
Этим Кузьмичом был сосед по бараку Петька Павлов. При этом он приседал на своих коротеньких ножках, испу-ганно вертел, круглой, как арбуз, головой и выпячивал глазёнки. Он так старался понравиться публике, что готов был вывернуться наизнанку перед ней. Публике это нравилось, от восторга она хлопала в ладошки и кричала:
-Браво!..  твою мать!- перемешивая чужое слово с матом, не понимая его смысл.
Певцам  нравилось кривляться на видном месте, и они запели со сцены очередную пошлую песенку:
                Если Ванька любит Маньку,
                То купи автомобиль.
                Ох, как сядем да поедим мы,
                А за нами столбом пыль.
           Что ты, Манька, одурела?
           Аль попутал тебя враг?
           Налетим ещё на угол
           Или грохнемся в овраг.
Маньки и Ваньки из полупьяной публики в зале выли от восторга, не понимая всю тупость советской пошлости. 
Это и была вершина новой, советской культуры, когда гороховые шуты назывались инородным словом АРТИСТЫ, а балаганное лицедейство жидов и цыган - непонятным народу словом ИССКУССТВО. Они превратили своё ремесло в государственное занятие и вымогали у правителей немалые деньги за обман народа.
Жена Небогина, теперь она именовала себя не Манькой а Макридой, собрала ядро увеселительной коммуни-стической ячейки. Первые роли были определены её дочери Дуньке, которая в коммунистическом общежитии была переименована в товарища Мусю, и Малашке Спиридоновой. Малашка стала называться Эмилией. Под аккомпанемент балалайки и гармоники они пели сатирические куплеты о царе, помещике, попе и генерале Ду-тове. Низкорослый и носастый Кизлян рассказывал комические сцены в том же духе. В заключение этого балагана часов до двух ночи шли танцы. Буфет кавалеры носили в собственных карманах. Именно за это сторона культурно-просветительной деятельности возымела огромный успех. Молодежь рудника, несмело, а потом, входя во вкус, очень охотно и усердно потянулась к вечерним и ночным развлечениям, введенным в обиход патриархально-строгой ранее степной жизни.
От выступлений доморощенных бездельников Александру вдруг стало стыдно за сидевших в зале зрителей, которых дурачили наглым образом, и тошно от плоских шуточек артистов, их вульгарных до похабности движе-ний и фальшивые голоса под скрип раздавленной гармошки.
Посидев немного и послушав это шутовство, Саша встал и вышел на улицу.
-А новые-то правители, похоже, взялись сломать народ не только телом, но и душу его исковеркать?- подумал он.
Свежий ветер остудил его пыл, но всё ещё хотелось вымыть руки и прополоскать рот, словно ему пришлось наглотаться какой-то гадости на этом отвратительном представлении советских шутов. Жалко было людей, у кото-рых не хватало ума самим организовать свой досуг или придумать более интересное занятие. Ущербные умом, они пытались сообща придумать для себя развлечения, но кроме шутовских кривляний не могли ничего сотво-рить. 
На скамейке у входа сидел дед Никифор из соседнего барака. Саша присел рядом, достал кисет, клочок газеты и протянул деду. Тот взял, свернул внушительного размера козью ножку, набил чужим табаком и задымил.
Саша последовал его примеру.
- Где ты был? - спросил Никифор, пуская кольца дыма через нос.
-Да, в клуб заходил. Ключи от комнаты забыл. Думал, там жена, и посмотрел на кривляния клоунов из самодеятельности. Комсомольцы от безвластья умом тронулись. Какую-то чушь несут и смеются. Смотреть тошно!
-Это ты верно подметил! Бабство молодое взбесилось... прямо взбесилось, – проговорил дед: – как мало-мальски темнеть станет, все туда – в культурный кружок. И всю ночь кружатся... Станешь говорить снохе: – Машка! и не стыдно тебе, и не совестно? Муж у тебя, а ты свальному греху предалась! – «А какое твое дело? Перед мужем сама буду отвечать», – говорит. Голос, видишь ли, у неё прорезался! Всё аж закипит: -эх, кабы старые права, миколаевские, – вожжами бы ее, стерву... а теперь, поди – тронь, пожалится дружку своему, и завтра же тебя, раба Божьего, в ревок или режьком... как это у них там называется... а там разговор короткий: к стенке...
Дед проговорил это не громко, опасливо оглядываясь по сторонам. Ему было страшно от собственных слов, и  он боялся, что могут донести в НКВД. Страх народа уже навис над степью – страх перед «народной властью». Из всех гнойных струпьев большевизма, самый злокачественный и отвратительный – этот след распущенного по-гружения в свальный грех, утратившего всякую сдержу стыда и стеснения. Грех и страх управлял человеческим стадом. Тлетворное дыхание «свободы» в этой области оказало свое разлагающее действие и в патриархальных хуторских углах, и в культурных центрах, свихнуло совесть не только легким «бабочкам - козявочкам», но и цивилизованным особам, среди которых, увы – из песни слова не выкинешь, – изрядный процент приходится на долю учительниц в советских школах. Были и там насилия разнузданной красной рвани.  О них Саше было слушать больно до нестерпимости. Но еще горшею горечью отравлялась душа, когда приходилось узнавать о гнили душевной, заразившей души малолетних детей, как гниль физическая, пошатнувшая здоровый организм степного народа.