Роман Дорога без конца Книга 2 Деревня Лебеди

БУДЫЛЬСКИЙ
АНАТОЛИЙ ТИМОФЕЕВИЧ

Роман

ДОРОГА
БЕЗ  КОНЦА...

Книга вторая

ДЕРЕВНЯ ЛЕБЕДИ


Россия-Донецк 1999

Роман “Дорога без конца... ” – при всей лёгкости его прочтения и увлекательности сюжета – предназначен для тех читателей, кто способен читать, воспринимать и понимать.
Во всех книгах романа пронзительные лирические и драматические отношения, семья и отношения в ней, любовь – всё вперемешку на фоне психологических, социальных и иных коллизий, этики в образовании, науки, театра, культуры, светской и религиозной духовности, взаимоотношений и интегрирования русских с киргизами и иными этносами, этнографии – в различных национально-географических регионах составляют фабулу романа.  В романе ответы на многие ваши вопросы.
Каждый читатель романа находит в нём себя, свою жизнь, свою судьбу, свои сопереживания с героями и собственные переживания.
Одна девятилетняя читательница так оценила его: “В нём всё – правда. Он должен быть напечатан и помещён в школьную библиотеку”.
Кто сможет прочитать роман  как он есть и написать на него рецензию – на роман и на его книги – тот получит исключительное право на него на законном основании по Договору.
               
                Будыльский

***

Моим спутникам в прошлом,
в настоящем и в будущем

Пустынник,
Ветхий странник Пустыни,
Тебе, идущему, пространства Пустыни
Разбавляют пустые бессодержательные фигуры,
Звуки их, то тихие, то громкие, то пронзительные
Опустошены, не содержат Слова.
А ты, Странник, видишь ли Путь свой в Пространстве?
В пустыне ты рождён, среди редкой пустынной поросли
Путь твой пролегает – куда идёшь?
В любом направлении движешься, а цели не находишь…
Источник Жизни – вот Цель.
Но кто к Нему допустит не с грузом Знания,
А с мешком желаний алчных?
Кто пропустит не по пути Служения прошедшего?
Церберы на страже стоят!

               
      Распахни окно своей души! А если сможешь, распахни и дверь!..
И Жизнь войдёт в твою, Читатель, судьбу так же, как она вошла и продолжает входить в судьбы описанных в романе людей.
Всё имело и имеет своё место во времени и пространстве, в судьбах людей из романа, в судьбе писателя и в судьбах читателей. Здесь нет вымысла. Это не сказка и не мечта, это реальность в её былом, настоящем и предстоящем состоянии:
- в том, что уже произошло в жизни, и в том, что происходит сейчас, многие  приняли участие и стали героями романа, не зная даже о его существовании;
- многие события, описанные в романе, были предстоящими – они были описаны до того, как реализовались, воплотились. Но они всё же произошли. Позже… 
- а то, что ещё не произошло и пока не происходит,  ждёт своего часа.
Это повесть для взрослых и детей… Это повесть  про взрослых и детей… Это повесть, в которой нет вымысла…
“Зри в корень! – Сказал Творец автору романа. – Исследуй то, что Я дал тебе. ”
– Читай, Читатель, что дано тебе не для развлечения – хоть и лёгким кажется роман. Исследуй – и тем  Жизнь свою исследуешь.
Если ты, Читатель, воспримешь роман как сказку, значит, ты существуешь в тени Жизни. Если ты, Читатель, воспримешь роман как мечту, значит, ты обретаешься в призрачном мире. Если ты, Читатель, воспримешь роман как реальность, значит, ты живёшь в действительности.
Поверь в Любовь, живущую в тебе, храни её и служи ей, ибо Любовь – творитель Жизни...


  ***

– Мы с тобой пошли по большому, длинному пути. Понимаешь?
– Как интересно! А где его конец? Где остановимся?
– Где? Да нет у него конца…

 ***


— Кому нужна моя Любовь?
Примите. Она недорого возьмёт –
Ей нужно лишь взаимное доверье.
Так кто же? Кому она нужна?..
Вот видите – боитесь вы Любви!

—  Мне! Мне она нужна!!!
Любовь нужна мне ваша! -
Воззвало неподвижное созданье.

— Так что же ты сидишь,
Дитя Божественной Любви?
Встань! Поднимись! Иди – не бойся!
Прильни ко мне, мою Любовь вбирая,
Прими её, взамен свою мне дай,
Чтобы сплелись они и стала
Прочной нитью связь меж нами. 

Но не предай её, не обманись
Преподнесённой розой –
               в ней спрятаны шипы!




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

По дороге, пролегшей вдоль полей и местами пересекавшей их, а больше – через лесные массивы, неприкаянно двигалась странная для этих мест троица: крашенная голубым цветом высокая двуколка, впряжённый в неё изрядно исхудавший конь с полутораспальной спиной, со странного окраса крупом – в седую клетку, – и пассажир двуколки. Конь владимирской породы легко бежал крупной рысью, тяжело ударяя массивными копытами твёрдое – то глинистое, то гравийное – полотно дорог, и гулкие звуки его ударов разносились широко окрест, порождая ответное эхо в лесных массивах.
Внешность путников и тележка весьма привлекали взоры аборигенов северных российских земель – любопытством и россияне не обделены, – так что недостатка во внимании к путникам не было. Даже в теперешнюю, откуда ни возьмись, начавшуюся эпоху перемен с её неожиданным для населения и для властей СССР сюрпризом – с прозрачно просматриваемыми рыночными отношениями экономики и с неопределённым политическим будущим.
И хотя уже население Страны, опережая или подгоняя её новый экономический процесс и самоё историю её, стало активно перемещаться по всей территории со своими сугубо коммерческими и личными целями, так что стало возможным путешествовать, не каждому мелкому или поважнее представителю Власти излагая подробное описание своих дорожных надобностей, чужих проходящих провинциалы замечали сразу. И долго удерживали их своими цепкими взглядами. В путешествующей троице северяне также сразу угадывали нечто чужое, пришлое из неизвестных им областей. Нечто такое не своё, что с ним лучше бы общаться на расстоянии, а ещё лучше – совсем не общаться: радушие и чувство гостеприимства у северных россиян особо не проявлены – с хлебом-солью жители деревень и сёл у ворот не стоят и калитки перед прохожими не раскрывают, даже если те просятся на ночлег. Так что ночлег путешествующим предоставляли чаще всего либо открытая небу лесная полянка, либо берег какой-нибудь речушки.
Пристальные взгляды и обсуждения в спину пассажира донимали не меньше, чем мухи, мошки, комары, пауты, оводы: то есть те собратья наши меньшие, без которых жизнь – не  жизнь, а блаженство в благодатную летнюю пору. И зуд после встреч с людьми оставался в душе путника долгой памятью – как после общения с кровососом. “Что за странное праздное любопытство? — задумывался он. — У всех какой-то типичный интерес: кто я да куда иду? Странно, но почему-то везде люди одинаково, с каким-то неоригинальным  вниманием  относятся к путникам: “Вот странность – человек идёт! А куда он идёт? А имеет ли он право ходить. И вообще, какие у него права?..”.  Никто не спросит о трудности пути, не предложит помощь, кров: стучащему не отпирают врата своих хоромов, и просящему не предлагают ложе. Хорошо ещё, что не требуют документы и справки к ним”.
Могучий труженик, занятый, в отличие от своего бездельного спутника, полезной работой, бежал жизнерадостной трусцой, увлекая за собой лёгкую двуколку. Коня не слишком огорчала неприветливость людей. Напротив, при встрече с ними жеребец сердито фыркал, не позволяя им прикоснуться ни к голове, ни к крупу, – ни даже к человеку, спутнику своему! Его досаждали только пауты, комары, мухи – довольно часто какой-нибудь смышлёный кровосос устраивался в таком месте у коня, где ни хвост, ни вожжи его не доставали; а то стая именем «легион» облепляла глаза и заживающие ранки тянувшего возок владимирца. Такое происходило часто. Спутники останавливались, и пассажир, изгоняя крылатых и проливая конскую кровь, ворчал по-пушкински: “Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи”1.
Симбиоз  коня с человеком  образовался неожиданно  –  сама встреча могучего серого

_______________
1Александр Сергеевич Пушкин: “Осень”
жеребца с путником, уже неделю до того момента передвигавшегося пешком или на  попутных автомобилях, произошла знаменательно для обоих. С того памятного события, соединившего их судьбы, они совместно одолевали трудности и радости пути, и конь не отходил от человека дальше десяти метров, не позволяя и ему удаляться, возвращая тревожно-недовольным фырканьем или ржанием. А путешественник, обретя «в лице коня» спутника, обзавёлся собственным гужевым транспортом и дополнительными заботами: кормить и поить его, сгонять с него кровопийц.
Двигались они без заранее определённых маршрутов и дорог, хотя  путешественник и  имел  в  рюкзаке  карты  северных  областей.  И на  часто возникавших перекрёстках конь не всегда получал указания – больше сам выбирал нужное направление, а спутник не оспаривал его выбор: он не знал, куда  направляется, и странствовал, будто искал что-то, кем-то до него потерянное, но ему не объяснённое, и в месте, прямо ему не указанном. Оттого и доверялся животному.
Странник был пришлым в этих северных районах земли русской – южанином, покинувшим привычные для него условия, организованный сложившийся быт, работу, круги общения и отправившимся за тысячи километров от дома, туда, где холоднее, где не растёт виноград, где люди мыслят иначе и говорят на ином диалекте. Он оказался здесь и бродил по залесённым костромским, вологодским и иным землям уже две недели поневоле, подчинившись удивлявшему его и ещё не осознанному им самим до сих пор внезапному и повелительному порыву.
Путнику было досадно, что Наитие1, по чьей воле он оказался в архангельско-вятском краю, отправляя его в путь, цели пути ему не объяснило. Он досадовал на это, хотя и знал, что Наития, как правило, не слишком разговорчивы. Но исподволь и всё более и более им овладевало недовольство неясностью схемы его движения и непониманием смысла его пути. А длительное одиночество нагнетало из глубин памяти задавленные волей и работой негативные моменты прошлой жизни, которые однажды вдруг всколыхнулись в закромах памяти и стали всплывать то поодиночке, то скопом. Причём непонятно ему было: то ли они покидают его, для того и всплывают, то ли разодрать душу хотят, чтобы он интенсивнее искал то… Что искать-то?..
Из-за чего, помимо жужжания, звона, писка, уколов насекомых и бесцеремонно-бестактного общения местного населения, голову заполняют навязчивые размышления:
 “...Я всё иду-бреду… Куда иду уже двенадцатый день?.. Что так невесть куда гонит меня?.. Где остановлюсь?..  Везде одно и то же: зависть, власть, развал, жадность, лень. Куда иду – везде люди устроены одинаково?.. Для чего я вынужден был бросить одно общество и проходить через множество таких же однотипных – для того чтобы увидеть это? Для того чтобы убедиться в этом, я бросил свой край, относительный покой и уют?! Вздор какой-то! Чтобы увидеть суть людей, чтобы познать силы, движущие ими, силы, создающие течения и круговороты человеческого бытия, следует самому стоять на месте и в неподвижности наблюдать их действие. А я иду – для  чего?.. Передо мною то и дело возникает палитра человеческих сообществ в оформлении красочных естественных пейзажей, – но что  вижу, кроме смены декораций и самородных актёров?
Может быть, слишком долго не двигался? Четырнадцать лет на одном месте – может, это много для меня?.. Мои предки-пращуры от северных морей через Новгород прошли до Днепра, до Киева и даже до господина Царьграда. А потом снова отправились на север: и один род присоединился к великому княжеству Литовскому, другой – к великому Московскому княжеству, и оба великие владычества сгубили их удельные княжества... И снова уделом одного стал Днепр…
Пусть не всегда по своей воле, а в результате глобальных военных и междоусобных коллизий или политики государственной, но были пращуры участниками российской  истории, сами её делали или способствовали ей.  И даже когда Великий князь Московский

________________
1Наитие (книжн. устар.) – вдохновение, как бы внушенное высшей силой.
отправил в земли марийско-черемисские последнего из владетельных предков-князей, а Екатерина Великая отправила его потомков с Днепра на Кубань… И потом… Потом, когда стремление к простору и к богатству кинуло некоторых потомков рода в азиатское Семиречье, – они вместе с собственными интересами отстаивали интересы российские…
А что даёт мне моё передвижение?.. Причём передвижение без конкретной цели, без понимания смысла...  Я-то что ищу в этих краях? Почему сюда? Мне узнать что-то надо или место здесь надо найти: что узнать, что за место? Место, где смогу трудиться, и рядом будут близкие по духу люди и никого чужого не будет? Но в школе и в университете есть довольно близкие – настолько близкие, насколько возможно быть близкими со мною. Но почему именно здесь? И кто же рядом будет? Избранные? Нет, не надо: избранные – это самовлюблённые сектанты-фанатики! Или я ищу городище-острог, который создавал где-то здесь мой ссыльный пращур-князь? Вряд ли найду его – даже старики знают об истории своих земель не дальше средины девятнадцатого века, а о делах пятнадцатого-шестнадцатого веков и подавно никому ничто не ведомо. 
Может, я здесь потому, что именно здесь дух древний исконно русский сохранился, здесь, куда люди русские переселялись пластами – родами, деревнями – и соблюдали целостность культуры русичей, родной для меня? Знать бы точно, то ищу или что другое… А тут ещё людское праздное любопытство жужжит-зудит: “Кто ты да куда идёшь?” Да путник я, путник прохожий – прошёл мимо вас и забыли вы меня, не ведая, что многое могли бы получить, коли бы сами добрее были... 

Лай собак, явственно донёсшийся откуда-то спереди его маршрута, прервал щемяще-минорное разбирательство смутного смысла пути измученной душой путника, сменив его скорбное теоретизирование практическим интересом:
“Что там – село,  деревня,  выселок?.. Только бы не село. Если это полуразрушенная  деревня, можно будет остановиться на два-три дня – быть может, и примут… Отдохнуть, помыться в бане, подремонтироваться, а то утомился немножко и вещи поизносились... И снова в путь, снова в дорогу. В дорогу без конца...  Если здесь есть старики, узнаю у них об этом крае – вдруг здесь моя новая доля, вдруг они что-то такое обо мне знают, что и мне никогда ведомо не было!.. А почему бы нет? Может, найдётся кто-то или что-то – ведь тянет же сюда! И сильно тянет! Впрочем, не здесь, так где-нибудь в этих местах – в чужих пока для меня местах, надо заметить, – место моей судьбы. Только – какой такой судьбы? Жить подальше от суетливой толпы?.. А если кому нужна моя помощь – пусть идут ко мне, пусть просят? И я помогу, чем могу?.. 
А если изгонят, как до них сотворили в моей судьбе испугавшиеся несхожести моей с ними, не понимавшие ни речей моих, ни помыслов?! И как предков в древности моих изгнали – сначала из вотчины, потом… А кого они, человеки без разума, без мысли, не изгоняли? Всегда так было, так и будет вовек: они – от рода поклонники обжорства, похоти, пьянства, желаний, страстей, наживы. Они ненавидят всех и всё, препятствующее их вожделениям. Так что, снова уходить, уходить, уходить... Куда?..”.
Лес, через который проходила приведшая сюда путников дорога, расступился, и метрах в трёхстах от кромки леса открылась небольшая деревня. Остановив коня, пассажир принялся усталым, но пронзающим взором осматривать очередную картину северной природы и русского быта, внимательно разглядывая всю панораму.
Первое, что он рассмотрел, на что обратил большую долю своего ищущего внимания, была деревня. Не село и не выселок, а деревня. Именно деревня, а не – за малыми размерами – деревушка: не полуразрушенная, какими покрыта уже увиденная земля северной Руси, а непривычно цельная. Возможно, потому путник и остановил на ней свой взор. И название селения – «Лебеди», – прочтённое путником на дорожном знаке, удивило

________________
1Минор – минорный тон (настроение): в музыке минорными называются ряды звуков, которые создают грустное, меланхолическое (хотя и не всегда) настроение у слушателя.
его необычностью и душевной красотой.
Она  была довольно уединённой: от последнего на его пути селения – не брошенного, а жилого, – километров двадцать пять. И чётко выделялась на фоне леса и зеленеющего поля.  Однако не это вынудило всмотреться в неё: выделяться на фоне живой природы – это обычно для деревень по всей России, из-за того, что селения в этой полосе почему-то лишены деревьев на своих улицах. Удалённость деревни – вещь тоже уже неудивляющая, так как в результате всенародно поддержанной кампании партии и Правительства СССР по слиянию и укрупнению сёл переселением народа, опустошение селений и распашка их подворий были произведены в великих масштабах. Наиболее существенно кампания выселения выразилась в лесных областях.   
Нет, в этой  деревне была  своя особенность, необычность даже – такая, что сразу бросалась в глаза и поначалу  вызывала  недоумение. Особенность состояла, прежде всего, в геометрической правильности, будто строили её не произвольно, кому как глянется, а по архитектурному проекту – явление весьма редкое в российской планировке. Тем более что на вид деревне было не меньше сотни лет. И ещё её особенность выражалась в её целостности и завершённости. Или – в её содержании. В том, что в ней не было разрушенных изб и унижающих довесков вроде утонувших в навозе ферм.
Селение расположилось вдоль плавно поднимающейся по склону дороги – по пятнадцать домов с  каждой  стороны, и  была видна полностью, напоказ  демонстрируя все свои достоинства. Дворы размещались строго попарно – глядели друг на друга через дорогу фронтонами и воротами, – и широко, метров на десять, отступив от дороги. А постройки и заборы со стороны улицы образовывали прямую линию.
Слева от построек,  на  обширном с пологими уклонами поле, начинавшемся от леса,  из которого выходила дорога, колосилась созревшая рожь. Справа виднелось понижение, в нём солнце высвечивало воду небольшой речки. В сотне метров от верхних домов дорога, покинув деревню, уходила вправо и скрывалась из виду.
Но всё же не архитектура остановила движение коня с телегой и их спутника! Чем-то особенным, притягательным повеяло на них от этой деревни. Тем, что, скорее, относилось к субъективным ощущениям, чем к физическому: видимому и слышимому. Потому что оно подействовало и на коня: он отреагировал на возникшую на пути деревню громким ржанием и мотанием головы, как будто, наконец, свой двор учуял.
— Ну, что, Серый, пошли? — спросил пассажир у коня, и тот, молча согласившись, быстро пошёл вперёд, легко увлекая за собой двуколку.
Собаки почуяли приближение чужих, залаяли дружнее, яростнее.
До первых домов деревни добрались за две минуты. На лавке, у палисадника крайнего, слева от дороги, двора сидели старик и старушка, пристально глядевшие на повозку. Конь, самостоятельно свернув с дороги, остановился возле них. Странник, слегка удивлённый инициативой спутника, поскольку Серый махом пробегал через поселения, если только спутнику не надо было остановиться в них, приветствовал хозяев двора:
— Добрый день, хозяева.
— Добрый день, добрый день, — гостеприимно ответили и старик и старушка, что также удивило путника, потому что если в пройденных селениях и приветствовали его в ответ, то выжидательно, сторожко. А тут – души открытые, ни настороженности в них, ни суетности. Лишь в лицах скорбь застарелая, но живая.
— Не скажете ли, у кого можно остановиться ненадолго? Дня на два-три? — спросил он, с интересом вглядываясь в обоих.
Селяне с не меньшим интересом, но без явно назойливого любопытства осматривали  его, владимирца и транспортное средство. Однако осмотр не дал им представления о неожиданном госте, и старик спросил:
— А вы кто будете?
— Я историк, — ответил приезжий и пояснил: — Занимаюсь этнографией. И травами.
— Это какими травами? Недавно, в начале лета, здесь по лугам да по покосам люди ходили: собирали травы, что-то записывали...
— То у вас, наверное, геоботаники были, пастбища с сенокосами исследовали, изучали их урожайность. А я лекарственными травами занимаюсь. Сам по себе, так сказать.
— Вы людей лечите? — вопросом вступила в разговор хозяйка.
Голоса у обоих старых супругов были мягкие, но свежие и сильные, несмотря на то, что им было уже лет по семьдесят. Женщине он ответил просто:
— Помогаю, если обращаются.
— А какие болезни-то? — вопрос был задан довольно поспешно, заинтересованно.
Путник, помня из немалого неприятного опыта, что такие вопросы обычно праздны и вызываются неодолимым любопытством и инстинктивной опасливостью – нет ли какого вреда от этого знахаря, – и в то же время, угадывая в поспешности вопроса жизненно важную нужду хозяев, задумался, как попонятней им ответить. Но тут хозяин, прерывая его намерение дать ясный вразумительный, но недлинный ответ, поднялся с лавки со словами:
— К нам подъехали – у нас и оставайтесь. А за наши расспросы извините. — И, помешкав, пояснил: — Беда у нас, вот Марфа Никитична и заинтересовалась, что вы лечите.         
— Понимаю, — принял путешественник извинение за несколько некорректные вопросы. — А занимаюсь я практически всеми болезнями: причинной сутью всех заболеваний является состояние психики, души, поэтому и лечение любого из них сводится к одному  –  к исцелению души.         
Старики живо переглянулись, потом почему-то вдруг понурились – они всё делали как-то в лад, одновременно, – и хозяин, тихо произнеся: “Дал бы Господь...”, — пошёл открывать ворота.
Путник спрыгнул с двуколки. Марфа Никитична, тронув его за руку, спросила:
— Как звать-величать-то вас?
— Арсением. Моё имя – Арсений Тимофеевич.
— А скажите, Арсений Тимофеевич, — с робостью и надеждой одновременно спросила Марфа Никитична, — вы всех  – тех, кого пользуете-то,.. вылечиваете?
— Знаете, Марфа Никитична, вылечить можно лишь того, кто сам хочет быть здоровым. А у того, кто ждёт, что ему на блюдечке подадут исцеление, да ещё и в тело вложат – у такого можно только боль снять, а болезнь с ним останется.
Старушка слушала, покачивая головой, а потом так же, как и муж её, тихо произнесла: “Дал бы Господь...”.   
Ворота открылись. Хозяин, придерживая одну створку, приглашающе повёл рукой:
— Милости просим, въезжайте во двор.
Конь, не дожидаясь команды Арсения, вошёл в ворота и остановился возле навеса, под которым стояла телега, а по стенам висели дуга, хомут, другая тягловая упряжь, хозяйственный инвентарь.
— Какой умный конь-то! — восхитился хозяин дома и, указав на телегу, сказал: — Был и у нас мерин, да весной от старости помер... Сюда, к телеге двуколку вашу поставим.
 Арсений принялся выпрягать Серого, поглаживая его по голове, по шее, по спине.
 — Любите, вижу, коня своего, — заметил хозяин. — Извините, не  представился я, — спохватившись, произнёс он и протянул руку: — Будем знакомы, меня зовут Пантелеем Ивановичем. А вас, я слышал уже, Арсением Тимофеевичем?..
— Да, так меня зовут, Пантелей Иванович.
Пожатие руки собеседника Пантелеем Ивановичем – недолгое, чтобы не удерживать  бессмысленно его руку, но сильное и основательное, – и манера его общения: в меру затрачивая слова, говорить к месту и по существу, понравились Арсению. И то, что, представляясь,  он смотрел прямо в глаза не навязчиво, не вламываясь в чужое,  а относясь
к собеседнику чутко, открыто приглашал к диалогу, тоже вызвало в путнике симпатию.
Принимая повод у Арсения, Пантелей Иванович оценил Серого:
— Добрый у вас конь. И не сильно сбит. Давно в пути-то?
Арсений улыбнулся, услышав такую оценку, и ответил:
— Сам я в дороге уже около двух недель, а с ним – неделю. А оценили вы его довольно деликатно, – он у меня ещё не оправился. — И, поясняя, стёр свою улыбку: — Когда мы встретились, Серый от голода едва держался на ногах.
— Что так?
— Не знаю, Пантелей Иванович, что за история с этим конём произошла, но нашёл я его одного, в лесу брошенного. С тех пор мы вместе.
Пантелей Иванович покачал головой, жестом и мимикой выражая одновременно недоумение, возмущение и что-то ещё, свойственное только ему, много пережившему, познавшему. Взяв повод, он повёл коня к стойлу, однако тут же остановился, потому что тот ни на шаг не сдвинулся с места, – повернув голову,  Серый смотрел на спутника. Арсений понял его, ласково похлопал его по крупу и сказал, сам приятно удивлённый, даже обрадованный тем, что встретились-таки ему на пути гостеприимные люди, не погнушавшиеся принять чужого, бродягу дорожного:
 — Пойдём, Серый. Нам здесь рады, и тебе будет хорошо. — И пошёл с хозяином, наблюдавшим эту сцену с добродушной усмешкой. — Только, Пантелей Иванович, привязывать его не надо, так в стойле оставьте, пожалуйста.
— Непростой конь-то, — сказал Пантелей Иванович, устраивая Серого. — И сколько же ещё вы ехать будете?
— Увидим, — неопределённо ответил Арсений. Глядя в глаза старика со смутной надеждой, чтобы хотя бы здесь ему сказали, сколько же ему ещё идти, пояснил: — Может, найду место хорошее, да и остановлюсь там навсегда.
— Это какое же место?
— Такое, где людей поменьше, чтоб жить-трудиться не мешали.
— Не нашей ли веры вы, Арсений Тимофеевич?
— Какой – вашей? — уточнился Арсений, предугадывая ответ: намекающий вопрос Пантелея Ивановича, его заинтересованность и уважительность, прозвучавшие в голосе, и то, что в некоторых пройденных им деревнях жили староверы тех или иных толков и согласий, позволили ему предположить, что он попал к старообрядцам.
— Истинной старой веры, — утвердил его догадку приветливый хозяин.
— Не знаю, Пантелей Иванович. Не курю и православного крещения, как и предки мои ещё со времён князя Владимира, а какая она, эта вера моя – я не задумывался. Знаю только: мои родовые идеалы и спутники – служение, достоинство, любовь, честь.
— Так мы-то то же  проповедуем.
— Верно. И многие религии эти идеалы в основу свою кладут – каждая по-своему.  Вот таких людей, кто их соблюдает, ищу и беру от них хорошее, универсальное.
 — А что в нашей-то вере плохое?  — поинтересовался хозяин, и непонятно было, то ли он обиделся, то ли распытывает гостя.
 Арсений внимательно посмотрел на собеседника, потом ответил спокойно, поясняя и одновременно отвергая возможные подозрения:
 — Пантелей Иванович, я говорю об отношении людей к религиозным учениям, а они далеки от идеалов. Вы ведь знаете, что не вера живёт в людях, а люди – в вере; и не очень-то они её в себя впускают, больше кичатся да сварятся. А я никогда ни ваше, ни чьё-либо ещё верование не осуждаю и не толкую... Как я могу указывать, кому  во что и как верить, если сам до сих пор ещё учусь и, вероятно, до конца дней своих учиться буду. Учусь у всех, кого встречаю на своём пути. Для меня большое счастье – встретить мудрого доброго и умелого человека и получить от него знания и опыт, освоить ещё какое-то ремесло.    
 — Что ж, видно, простой и добрый вы человек, и Бог вас не обделит в доброй доле. Ладно, в избу проходите, Арсений Тимофеевич, а я вашему Серому корма дам.
— В двуколке  зерно – по дороге купил. Дайте  его коню, пожалуйста.
— Тот запас побережём для дороги, у нас свой девать некуда.
— Благодарю, Пантелей Иванович. Мне бы ещё помыться где.
— Да в избе и умоетесь, –  там рукомойник-от висит.  А попозже  и  банька  будет. Она  у  нас скорая, можно топить и париться.
Вдвоём хозяин с гостем вкатили двуколку под навес, и Арсений пошёл в дом.

***

Дом Пантелея Ивановича – большая пятистенная изба с высоким подклетом1, сложенная из толстых брёвен, недавно обшитых вагонкой, с недавно же пристроенной большой верандой. В левой части веранды за перегородкой с открытой дверью возилась у газовой плиты Марфа Никитична. Правая, большая часть пристроя, также отгораживалась от крыльца перегородкой. В ней  через застеклённую дверь было видно кресло, столик с цветами в литровой банке и тахту с оставленным на ней рукодельем.
 Всё это Арсений отметил лишь краем сознания, потому что, уже открывая дверь, а затем и поднимаясь по ступенькам крыльца, он ощутил вдруг, что входит не в дом, а в жизнь. Не понял только – в чью. Ощущение вхождения в жизнь для него оказалось новым, необычным.
Понимание и принятие простоты и предопределённости жизни, принятие физической, тесной слитности всего со всем родились в нём давно – сколько себя осознавал, потому сейчас, поднимаясь, Арсений и не стал бы заострять своё внимание на странности возникшего восприятия, но чувство не поддавалось ни управлению, ни привычному анализу. Оно вывело его из состояния обыденной реальности, управляло им, завладев даже телом. Арсений почувствовал, что ноги и руки, корпус и голова поворачиваются и двигаются в удивительной замедленности, как бы проходя сквозь гелевую субстанцию, где сгустками и нитями между ними оказываются причины, причинные взаимосвязи и взаимодействия.
Сейчас было не осознание, уже давно привычное, логической последовательности происходящих событий. Заполняло восприятие вязкой, органично живой системы, состоящей из тех причин и следствий, в которые органично вписалось его путешествие,  и конь, ставший ему другом, и деревня, и встреча с хозяевами этого дома, и странное неконтролируемое поведение коня, и всё иное, что вело и сопутствовало. 
Длилось это миг и длилось долго…
…Когда ещё в более молодые – в юные – годы он первоначально осознал, что всё определено и расписано по схемам и по нотам, что никуда из цепи событий, написанных для всего и каждого, не вырваться, осознание простоты жизни и её предопределённости оказалось довольно неприятным, грубо раздражающим, долго вызывавшим в нём человеческий протест зависимости. Позже, попривыкнув к познанному, Арсений попытался поделиться им с друзьями и с теми, кто называет себя философами, учёными, но в ответ получил их насмешки, их удивление его новыми, никому не нужными интересами. И советы старших товарищей заниматься полезными для общества и для себя делами, а не лезть в мистику, чуждую партийному пониманию диалектики природы.
В связи с этим событием он часто вспоминал притчу о мудреце, мечтавшем познать тайну жизни. Искателю истины было обещано знание тайны при условии, что он никому

________________________
1Подклет, подклеть, подызбица — устаревшее название, которое использовалось по отношению к нежилому (цокольному) этажу жилой деревянной или каменной постройки. В жилых зданиях подклеты выполняли хозяйственные функции, в них размещались кладовые, склады и другие подсобные помещения.

не расскажет о полученном откровении.  После долгого мучительного размышления мудрец отказался от великого дара… Знать – и никому не открывать своё знание! А открывая – не получать понимания!.. Нет, знание убить может, лучше жить представлениями об истине и собственными попытками вскарабкаться на заоблачные высоты познания, всякий раз, с первых шагов скатываясь.
      Лишь друг и брат Виталий понял его и принял его истину познания.
Обретённые им некогда, в один из самых трудных этапов жизни, выделенных судьбой, в какой-то пиковый миг, духовное восприятие и ясность понимания сущего былого, ныне происходящего и предстоящего в собственных и в чужих жизненных процессах периодически всплывали в нём до уровня знания и никогда полностью не  затухали, образуя в его сознании мозаику прошедших, настоящих и будущих эпизодов, составляющих мозаичное панно непрерывного процесса жизни.
Почему они появились? Для чего?
Ведь, несмотря на восприятие, на понимание и на знание многих не изучаемых в системе образования Законов, он не всегда понимал, почему происходит то, что он не может решить какую-нибудь, казалось бы, простейшую проблему, и почему он должен выполнять то, что выполняет, а не то, что видится разумным в данном месте и в данное время.
И теперь то же самое (как в довесок к восприятиям предстоящего) произошло с ним: вот уже две недели силится и не может понять то нечто такое, что на него обрушилось – оно ничем не проявляет себя, а лишь смутой в душе вынуждает идти, идти, идти…
Вот он вдруг и воспринял неведомое веление в виде нахлынувшей потребности движения как проявление Законов высшей диалектики: потребности собрать рюкзак и пойти в неизвестность. Без рационального усвоения причин и их неизбежных последствий, не объясняя никому ничего. Даже не сказав никому слова прощального. Результат – он оказался далеко на севере Страны. Почему?.. Для чего?..
Сначала странствовал, считая, что схему движения, маршрут он выбирает осознанно, что знает, куда идёт – где-то в местах здешних в конце пятнадцатого века вынужденно пребывал его предок, высланный Великим князем московским из родового удела. Но цели и маршруты вдруг без видимой обоснованности стали переменяться – с тех пор особенно, как неожиданно, но предписанно встретился с одиноким конём в лесу, и конь стал для него естественным, необходимым спутником. В эту пору в душу и в сознание его и вселилось ощущение не только движения по землям, но и движения жизни по судьбе как по некоему осязаемому пространству. Его собственного движения и жизни коня совместно с ним, и всего, что с момента встречи с конём вошло в судьбу…
Потому на перекрёстках, когда надо было выбирать  дорогу, он больше доверялся коню, а не направлял его, без сомнения предоставляя спутнику право принимать решения и совершенно не думая о том, куда тот везёт его: и  Серый либо сворачивал, куда хотел, либо шёл прямо. А сам путник отдавался охватывавшему его чувству и лишь предполагал, что Серый идёт знакомым ему путём туда, откуда был угнан ли, украден или попросту убежал. Ведь коня надо было вернуть хозяевам… 
Арсений продолжал доверяться интуиции его, северного, в отличие от него самого, жителя, даже тогда, когда обратил внимание на некую постоянность: многие селения сменились одно другим, сменялись дороги, а хозяин коня не находился, и ни один крестьянский двор его  спутника не заинтересовал, ни к одной ферме он не направился.
Когда же конь заржал в виду этой деревни, а потом свернул к этому двору, подумалось – вот он тот двор, который является родным для его находки. Но тут же по поведению хозяев ясно стало, что привёз он спутника к чужому для него двору, никогда в нём не бывая до сего. Однако же смело вошёл в ворота и стал там, где обычно коня распрягают. В тот миг, когда следовало бы удивится поведению коня, оно тут же быстро 
улетучилось  из  восприятия  реальности,  а  вместо  него  сознанием  и  душой странника
полностью овладело чувство иной реальности – чувство того, что где-то здесь и, возможно, даже скоро должно будет произойти что-то особенное в его жизни, что потому и для того конь привёз его сюда.
И ещё было чувство оконченности его пути. Как будто он пришёл туда и к тому, куда и к чему его слепо вели. И конь привёз… Возможно, что все его ощущения обострённо проявились тем, что сегодня был день его рождения? Не потому ли он так жёстко терзал себя сомнениями и анализом, подводя итоги прожитого до этой даты, что вступал в очередной этап жизни?.. 
— Мир вашему дому, — увидев у плиты Марфу Никитичну, произнёс Арсений принятую у старообрядцев приветственную фразу. Но тут же поправил себя: не старообрядцы здесь живут, а староверы, судя по их отношениям и восприятию жизни. У старообрядцев во главу угла ставится строгое соблюдение ритуалов, а исполнение заповедей давно уже небрежным, новообрядческим стало, прощаемое даже пастырями. А здесь – старый дух, дух русской старины.
В руках хозяйки был чугунок, снятый с огня.
— С миром принимаем! Милости просим, Арсений Тимофеевич, — ответила она, — проходите в избу, а я сейчас солью воду да следом зайду. В прихожей стоит умывальник,  и полотенце чистое я там для вас повесила.
— Благодарю вас, Марфа Никитична, — с улыбкой поклонился Арсений.
В полутёмных сенях Арсений заметил три двери, ведущие в две жилые части дома и в небольшое промежуточное помещение. Дверь в него была отворена, занавески в двери – неплотно сдвинуты, и за ними он увидел сидящую в кресле девушку с распущенными пышными волосами.   
Девушка торопливо убирала за кресло костыли и суетливо – и оттого неловко –  прикрывалась плечом и волосами. Эти суетливость и неловкость вызвали большее, чем пристало для стороннего человека, внимание Арсения к ней; а поскольку девушка, пряча костыли, вынуждена была повернуться лицом к двери, он успел разглядеть, что рот и правая щека её судорожно перекошены и ноги неподвижны.
Поняв, что молодая хозяйка скрывается от него, нового в её доме человека, своим неожиданным появлением разрушившего покой её горестной уединённости, вынудившего её к бегству, Арсений смутился и, недовольный своим хоть и кратким, но нетактичным взглядом, постарался вложить уважительность и улыбку в приветственное обращение к ней:
— Добрый день.
Девушка напряжённо замерла, кивнула молча и ещё больше прикрылась плечом,  скрывая свою унизительность. И стыд и ужас, что кто-то – незнакомец мужчина! – увидел её, отразились даже в скованных спазмом чертах лица.
Случайно подсмотренное зрелище чужой боли, инвалидность, бегство изуродованной девушки от постороннего, от не нужного ей взгляда открыли сознанию Арсения чью-то  отвратительную гнусную жестокость. Арсений почувствовал, как в груди его дёрнулось сердце, ощутил в нём возмущение омерзительностью события, искалечившего молодую жизнь, разрушившего радость жизни. Ему стало дурно как от присутствия морочного1.
Так же дурно, как когда-то, ещё в давнем подростковом возрасте, в школьном дворе на похоронах старшеклассника Владимира Утянского – сына директора нижне-чуйской школы, умершего от жестокого менингита. К тому же внешность девушки напомнила того юношу – и у него рот был скошен в сторону. Тогда у гроба он вдруг возненавидел самоё смерть и дал себе чуть ли не клятву вырывать из её объятий избранные ею жертвы. Это было давно, но обет тянул и тянет, требует, возлагая всё большую ответственность по мере взросления и по мере обретения силы. И никто не должен знать об обете – не только
_________________
1Морок – славянский Бог обмана и болезней. Родился у Богини Мары (Морены) и Властителя темной Нави – Чернобога. Его знают как того, кто напускает на людей ложь и обман; почитают Богом болезней, их Предводителем, который способен зачинать в людях чувство страха, огорчения, омрачать любые события.
не помогут, не только не поймут, но даже мешать, вредить станут всегда…  Чтобы не продолжать огорчение девушки и общую неловкость, Арсений отвернулся, прошёл в угол к умывальнику. Но лицо и поза несчастной не забывались и, задумавшись  о том, что же такое невыносимо чудовищное с нею произошло, Арсений вспомнил скрытую боль, прозвучавшую в словах Пантелея Ивановича: “Беда у нас...”.  Теперь он понял, и о чём тот говорил, и почему столь заинтересованно расспрашивали его старики в момент встречи.
Через сени прошла с горячим чугунком в руках Марфа Никитична; вскоре она вернулась, закрыла дверь в комнату девушки, подошла к Арсению, уже умывшемуся и стоявшему с полотенцем в руках.
— Изувеченная она у нас, внучка Настюшка наша. Который год не ходит, не говорит.  И чужих боится,  — полушёпотом объяснила гостю старушка. — А какая красавица была,.. — губы Марфы Никитичны задрожали, на глазах показались слёзы.
Арсений выслушал молча, потом так же молча, – чтобы девушка не услышала его выражения сочувствия и не расплакалась бы оттого, что ещё одному здоровому человеку    её показали, что её жалеют и говорят с ним о ней, – склонил голову и погладил хозяйку по плечу. Марфа Никитична тяжело вздохнула, принимая молчаливое участие случайного гостя, утёрла слёзы и пригласила его в комнату, куда только что внесла свою стряпню.
Здесь, в маленькой передней Арсений увидел ещё две двери: одна  вела через перегородку на кухню, другая – в спальную часть дома. В углу комнаты висел небольшой тёмный образ, под ним чадила лампадка. Арсений, сложив пальцы по старообрядческому уставу, перекрестился – чем явно порадовал хозяйку – и, сделав головной поклон, прошёл за нею на кухню.
Почти сразу же пришёл Пантелей Иванович. Радушно улыбаясь, сказал:
— Ну вот, управился: коня накормил и баньку затопил. Через час помыться можно будет. А пока поснедаем, чем Бог послал да чем Марфа Никитична накормит.
Уже закончился Апостольский пост1, а потому Бог послал людям православным окрошку, яичницу,  молодую картошку и молоко с ягодами…

— Что, если не секрет, с вашей внучкой приключилось, Пантелей Иванович? — спросил Арсений хозяина после обеда, когда в ожидании бани они вдвоём  сидели во дворе на лавке.
Арсений намеренно затронул болезненную для хозяев тему, понимая, что разговор о судьбе девушки и о переживаниях её близких всё равно состоится, потому что всё: и интерес хозяев к его занятиям в момент первого знакомства, и его ощущения от увиденного, и духовная напряжённость во время обеда, когда, казалось, Пантелея Ивановича и Марфу Никитичну, услышавших от него его понимание причин всех болезней, только уважение к гостю удерживало от вопроса или просьбы, – всё сводило к неизбежности разговора. Надо лишь кому-то его начать.
Пантелей Иванович не сразу ответил. Протяжно и медленно вздохнув, он коротко взглянул  на  собеседника,  устремил  взгляд  в землю  и на некоторое время задумался. На лице старого человека, переживавшего беду внучки, не отражались размышления и сомнения, но Арсений чувствовал, что он не торопится с ответом не из желания сохранить тайну, которой, по сути, и не было, так как ближние соседи, а значит и дальние, знали о происшедшем. Скорее всего, боялся в очередной раз доверить своё дитя, боялся, что снова

_________________
1Петро;в пост (Петро;вский пост, Апо;стольский пост) — пост в Православных церквях, установленный в память о святых апостолах Петре и Павле, которые постились, готовя себя для проповеди Евангелия (Деян. 13:3). Начинается через неделю после Дня Святой Троицы, в понедельник, после девятого воскресения по Пасхе, а заканчивается в День Петра и Павла — 29 июня (12 июля), когда в православии воспевается «Петрова твёрдость и Павлов разум». Таким образом, в зависимости от даты празднования Пасхи может продолжаться от восьми до 42 дней.
напрасны будут надежды всей семьи и усилия его Настюшки. Так и оказалось: прежде чем заговорить, Пантелей Иванович снова, уже пристально, посмотрел на гостя и сам спросил:
— Вы, Арсений Тимофеевич, говорите, что все болезни происходят от состояния психики. А все ли их можно исцелить?
 — Все, если это исцеление угодно Богу, — отвечал Арсений, зная, что Пантелей Иванович правильно поймёт его ответ. — Всё, что Он создал, Он может и изменить.
  — Почему же врачи – психиатры, психотерапевты и другие разные доктора – почему они-то ничего не смогли сделать?
   — Сделать что-то можно только в том случае – я уже говорил об этом Марфе  Никитичне, –  если сам человек того хочет и стремится к тому, не нарушая Божьи законы, притом, может. даже, что он и не вспоминает Его осознанно. Человек – в воле Бога. Есть много хороших врачей, успешно излечивающих тяжелобольных. Но если врачи не воспринимают человеческую душу, им не справиться – они не перед Богом чувствует ответственность, а перед начальством... Такие врачи действуют по давно кем-то предписанной им инструкции, которую не могут преступить. А поскольку принятые инструкции не предусматривают особенностей каждого человека, то врачи видят не личность, а пациента. Для пациента же есть средства, которые должны действовать. А если даже лучшие современные средства не действуют, значит, виноват пациент – нарушает предписания. Просто по большей части врачи не видят ни настоящей причины заболевания, ни состояние души человека. Это им некогда делать, да и незачем, потому что врачи обучаются воздействовать лекарствами – так их основательно настраивают в институтах… Я ответил на ваш вопрос?
Утвердительно покивав головой, Пантелей Иванович снова спросил, и вопрос его был насквозь пропитан неугасшей ещё надеждой и ожиданием спасения. И сомнением:
— А вы?.. Вы можете?..
— Знаете, Пантелей Иванович, мне не раз приходилось заниматься различными проблемами разных людей.  В том числе  помогать  терапевтам  и тем же психотерапевтам в их собственных  делах... Но чтобы реально ответить на ваш вопрос, я должен знать, что случилось; мне нужно пообщаться с Настей. И надо, чтобы у вас и у неё были доверие ко мне и желание выздороветь.
— Ну что ж, — медленно произнёс Пантелей Иванович, — как и что стряслось с Настюшкой, я поведаю. А насчёт общения и доверия – трудное это дело. Боится она всех, особенно – кого впервые видит. Но мы с Марфой Никитичной попытаемся. Дай только Бог, чтоб в пользу, а не во вред.
— Пантелей Иванович, если вы сами сомневаетесь, то лучше ничего не делать, иначе будет ещё хуже. Действительно, хуже будет.
— Простите за неловкое слово, Арсений Тимофеевич, отчаялись мы уже. А что бы только ни отдали, лишь бы девоньку  нашу снова здоровой увидать... Ну да то слова всё. Слушайте, что случилось...
Три года ровно, как произошло это. Настёнке тогда пятнадцать лет-от аккурат исполнилось. Пошла она  в лес по ягоды с Марьей Поленовой – нашей, деревенской.  Замужняя уже Марья-то была, старше Насти. За деревней на угорах земляника в тот год хорошая была, вот они с утра и собрались. Сошли с дороги на тропку, а там – через полянку пошли. А на той-от поляне – костерок горит, да два человека с топорами  сидят.  Место  у  нас  глухое,  редко  чужой  забредает,  вот  и решили  Марья  с Настей, что это лесники либо лесорубы отдыхают. Поздоровались по-доброму, дальше пошли... А то не-люди – уголовники беглые оказались, каким-то путём сюда их занесло. Они и деревни не видели,  не знали, что люди близко живут, – это потом, на суде выяснилось. Да им-то, бандитам, всё равно было, где злодействовать-то. Ну и набросились уголовники те на слабых: попользоваться им блажь пришла. Марья-то сзади шла, да она и посильнее, чем Настёнка.
Она вырвалась, в деревню побежала, а внучка наша одна осталась со зверюгами. На счастье, в ту пору мужики деревенские на работу ехали; Марья их остановила, и побежали все, кто был, на выручку Насти. А бандиты услыхали, видать-то, что близко машина остановилась, голоса людские и убежали. Оставили... Оставили девоньку нашу. Когда прибежали спасители, увидели, что сидит Настя на траве, одёжка на ней порвана и щека опухшая... Уголовников потом уже, после... поймали...  Нету их теперь, убийцы это были...  Настёнка сидит, молчит, не плачет даже, только белая вся. Да прикрывается, где порвана одежда... Так весь день потом промолчала,..  к вечеру вроде даже успокоилась, спать  легла... А ночью как закричит! Долго кричала, страшно… Потом затихла… А утром смотрим: лицо у неё перекошено, на ноги не встаёт, говорить не может и...  Год с той поры по ночам кричала. В больницах лечилась – измучила своим криком и больных, и дежурных врачей, сестёр...
Утомившись своим горестным рассказом, каждый момент которого болью проходил через его живую восприимчивую душу, Пантелей Иванович остановился. Помолчав минуту, продолжил:
— В суд её не возили, и следователей врач не пускал к ней. Только сфотографировали  для свидетельства того злодейства.
— А чем и как лечили? — спросил Арсений.
— Всяко лечили: уколы, таблетки, гипноз, — отвечал Пантелей Иванович. — От некоторых лекарств она еле двигалась, а другие всю её корёжили – сам видел, как она, бедная, после уколов мучается. Так-то её лечили, чтобы она не кричала. Забрали мы её, потому как лучше уж ей дома быть, чем там ещё страдать и людей дёргать. А гипноз на неё не действовал. Сама ли не давалась, специалист ли слабый был – не ведаю того. Диагноз ей определяли: детский церебральный паралич и что-то ещё с нервами связанное... А вы как полагаете, что за болезнь у Настюшки?
 — Пантелей Иванович, я диагнозы не ставлю, я состояние души и тела смотрю. Если есть медицинское заключение – беру его во внимание. Но любой диагноз – это только название одного из проявлений болезни...  Вот, скажем, у человека болит желудок, он его долго лечит, а освободиться от боли не может. Найдётся врач, вылечит или вырежет из него кусок, а через время печень или сердце заболят. И снова лечение – печени или сердца. Саму болезнь-то не затрагивают, мимо проходят, потому что даже психотерапевты говорят: “Психику ведь не видно, её не пощупаешь... ”.  А я вижу и ощущаю психику. И человеком занимаюсь полностью, а не только его больными местами.
  — А лечите как? Чем? — Видно было, что трепетно Пантелей Иванович и его Марфа Никитична жили болью своей внучки, всё хотели найти ей избавление, и встреча с новым, пришлым человеком вновь озарила их надеждой.
Потому и пытался Пантелей Иванович проникнуться уверенностью в своем госте, потому сквозь своё сомнение или посредством него допытывался о его знаниях, о его способностях. Арсений уже, соболезнуя, сочувствовал этим симпатичным гостеприимным людям, однако ответил, усмехнувшись:
— А никак. Я не лечу. Только помогаю да иногда создаю условия, а больной сам должен выбираться, используя свои силы и мою помощь. Я ведь не Бог, чтобы изменять Его творения.  Я только малое Его орудие... Ну вот, если хотите, я расскажу вам об одном своём неудачном опыте. Речь, кстати, пойдёт о доверии и об отношении людей к помощи. Вы послушайте, а потом решите, как вам быть...
Одна знакомая обратилась ко мне помочь женщине, случайно с ней разговорившейся о  своих  бедах. У дочери той женщины  тоже  признали детский церебральный паралич.
Только лицо и речь у неё были нормальные. Знакомая моя дала мне её телефон, попросила позвонить – они без меня уже договорились о том, что я помогу. Я позвонил, узнал, что за болезнь там у них, и какие ещё проблемы; договорился, когда подъеду. Взял с собой некоторые травы, приехал...  А  меня  там  не  больно-то  ждали:  дочери  дома нет – она со
старшей сестрой гуляет. Пока они гуляли, мы с её матерью побеседовали – для того чтобы определить болезнь человека, надо знать и его самого, и его родителей. Есть метод быстрого психоанализа, хорошо показывающий отношение людей к реальности, к жизни. Пользуясь им, я стал расспрашивать женщину, и на некоторые мои вопросы она отвечала, противореча тому, что было очевидно из её действий. Причём отвечала в категоричной форме. А через короткое время сама же без моих вопросов говорила противоположное. И всё время демонстрировала свою волю по отношению к мужу, к служебным делам. А потом и по отношению ко мне – ей надо было подмять меня.
Потом с нею вместе я заварил сбор для её дочери: зверобой, володушку золотистую,  ромашку – у дочери ещё некоторые проблемы образовались вследствие той. Объяснил ей, что и как действует, как надо заваривать и пить... Через некоторое время вернулись её дочери. Больная дочь, ещё во дворе дома узнав о моём приходе, стала  кричать в окно, чтобы я ушёл, иначе она не войдёт в дом. Кое-как мать заставила её зайти и показаться. Начали мы беседовать, и в дочери сразу проявилось то же, что и у матери: стремление навязать своё убеждение, основанное без всякой логики и смысла на сборной галиматье всех новоявленных пророков. Ни одному моему слову она не верила и всё вспыхивала. Да так, что мы даже ещё до сути проблемы не дошли, а больная уже была сильно раздражена. Мне пришлось уйти. Позвонил через пару дней и узнал, что они и отвар тот вылили, потому что мать потеряла листок с названием трав и, решив проверить состав, прочла совсем о других травах...
 Тогда я понял, что в этом доме царствуют ложь и стремление к диктату, переходящие  из поколения в поколение по материнской линии. Рано или поздно яд, сотворённый ими самими, должен был сработать против них же. Причём в самом подходящем для этого члене семейства… Очень часто случается, что это зло – по-русски оно называется стервозностью – портит отношения между супругами, а страдают дети, у которых вдруг обнаруживается астма, порок сердца, паралич, стремление к самоубийству. До поры до времени ребёнок живёт, радуется, а потом от какого-нибудь внешнего воздействия взрывается всё в нём накопленное,  и происходит трагедия. Срабатывает чаще и быстрее у тех, у кого тонкое восприятие. Так или иначе: быстро или замедленно – каждый по-своему –  расплачивается. Но расплачиваются все.
— Так-то вот и Настюшка наша пострадала, — негромко, скорее для себя, проговорил Пантелей Иванович, с напряжённым вниманием слушавший рассказ Арсения.
— Извините, я не хотел сводить к Насте, но немногие девочки или мальчишки так сильно заболевают. У детей очень большой запас прочности, и чтобы его разрушить, нужны годы негативного воздействия. Причём не прямого даже. Подспудное оказывается эффективнее, и родителями оно часто используется в их раздорах. Особенно жёнами против мужей... В принципе, всё начинается ещё до зачатия, а потом совершенствуется, пока мать вынашивает и затем рожает дитя... Заболевание порой происходит уже в зрелые годы, а причину ищут в инфекциях, в отравлениях, в обидах на близких людей и на руководство служебное.
Пантелей Иванович посмотрел на Арсения, но ничего не сказал. Арсений тоже замолчал, высказав нужное сейчас, и некоторое время собеседники провели в  размышлениях. Задумавшись, Пантелей Иванович приложил руку к груди, потёр её, и Арсений отметил, что так он делает постоянно.
— Вы всё время грудь потираете, Пантелей Иванович. Она у вас болит?
— Болит, давно уже. Говорят, бронхит, а что там на деле – поди, разбери.
Арсений молча встал, пошёл к своему рюкзаку, всё ещё лежавшему в двуколке, достал из него два флакона, повертел в руках, раздумывая, и вернулся с ними обратно к лавке. Протянул один хозяину:
— Сейчас пойдите в дом и проглотите из этого флакона пол-ложки бальзама. —  Поясняя, добавил: — Это сделано из пихты, мёда и некоторых азиатских средств и вполне безопасно. А потом с этим вот лекарством пойдём в баню и там обработаем вас изнутри и снаружи.
 Делая это предложение, Арсений внимательно смотрел на Пантелея Ивановича,  проверяя его реакцию – реакцию человека, ожидающего от него помощи для внучки и самого нуждающегося в лечении. И не ошибся в своей оценке. Понял ли Пантелей Иванович, что его проверяют, или нет, он не отказался от предложенного, но и не ухватился сразу. Взяв флакон, спокойно повертел его, разглядывая состав и цвет снадобья, потом сказал:
— В бане-то я позавчера парился, сейчас для вас затопил.
— Ну, баня – она баня и есть, хоть каждый день в ней парься – не перепаришься, всё только на пользу. Разве не так,  Пантелей Иванович?
— Вреда не будет – это точно. Надо, так попаримся. А бальзам этот... его как: жевать надо или глотать сразу?
— Можете подержать во рту, медленно всасывая, как валидол, а не понравится вкус  – проглотите сразу да заешьте ягодами или свежим мёдом.
 — Коли так, пойду-ко проглочу. Готова, поди-ка, баня-то, париться пора.

В предбаннике  чистым  половиком  застлали  широкую лавку-полок. Уложив на неё Пантелея Ивановича, Арсений обработал его лёгкие средством из второго флакона.  Несколько минут занимался этим. Потом оба направились в парилку предать себя жару и самоистязаниям. Пантелей Иванович сразу взялся было за веник, чтобы поскорее пройти процедуру прогревания, но Арсений, извиняясь и объясняя, что лечение требует системы, остановил его порыв, и первый пар они приняли, молча вдыхая ароматный жар и проливаясь обильным потом.
А жар был сильный! Тела не сразу привыкли к нему. Но человеческая адаптивность  сконструирована  качественно,  и  потому оба скоро притерпелись и стали наслаждаться расслабляющим воздействием жара и пронзающего пара. 
Баня Пантелея Ивановича, небольшая, на трёх-четырёх человек, была подновлена,  как и все дворовые постройки: пол и нижние брёвна заменены, стены изнутри обшиты свежими, пахнущими смолой досками; печь была устроена так, что огонь проходил не через камни, а под ними, позволяя париться без перерывов – надо лишь вовремя подбрасывать дрова. В таких банях постоянный жар и низкая влажность воздуха не перегружают сердце, что очень приятно телу, любящему парные экзекуции.
Пока грелись, Арсений растёр свои мышцы, а потом в предбаннике, остыв и отдышавшись, снова уложил Пантелея Ивановича на лавку и стал его растирать и разглаживать. Долго лекарь обихаживал каждую часть тела в отдельности и в совокупности, проникая всё глубже и глубже в мышцы,  выискивая в нём все болезненные места. Во второй пар растирал своё и своего подопечного тела веником. А только успели снова прогреться, вывел хозяина на улицу и облил себя и его заготовленной в вёдрах холодной водой. Потом, вернувшись в парилку, стал нахлёстывать тело подопечного вениками. Сам вспотел, запарился быстро, а Пантелею Ивановичу после обливания было мало жара, всё просил поддать ещё парку, всё казалось, что никак не согреется. Однако квас и чай потом пил и пил,  усердно возвращая организму выпаренную воду. И дышал уже свободно, без боли в груди и спине.
 — Вроде как для вас баня-то готовилась, Арсений Тимофеевич, — говорил он, — а вышло, что для меня.
 Арсений смеялся и отвечал, что и он сам тоже получил большое удовольствие от бани, потому что она у Пантелея Ивановича прекрасная.
Бани, где все граждане, независимо от возраста и  положения в обществе, моются и хлещутся телесно обнажёнными, обычно располагают и к душевной откровенности. Бани – самые демократичные заведения, самые сокровенные вещи в них открываются.
Отдыхая после второго пара, разговорились и Арсений с Пантелеем Ивановичем. И хозяин, распаренный, довольный тем, как его обихаживают, тоже раскрылся и рассказал гостю-этнографу историю заселения этого края предками нынешних жителей деревни. Оказалось, что он и жена его, Марфа Никитична, до выхода на пенсию были учителями. (“Потому-то они и выглядят интеллигентно, и речь у  них учтивая, правильная и весьма литературная, слегка только приправленная особенностями северно-русских диалектов”, — понял Арсений.) И сын их, Михаил Пантелеевич, с женой Марией Трифоновной – Настины родители, – работают  учителями в центральной усадьбе колхоза, до школы добираясь с двумя дочками и сыном, на своей машине. А старший сын, Иван Пантелеевич, работает заместителем начальника районного сельхозуправления.
Разговор начался с вопроса Арсения о происхождении поэтичного названия деревни – «Лебеди». Пантелей Иванович пояснил, что по преданию первые поселенцы, выбирая место, увидели в речке под горой несколько пар лебедей. Решили, что это место благословенно, и обосновались здесь, а деревню в честь той небольшой стаи так и назвали. Потом ни этих, ни других лебедей во все последующие годы никто больше не видел, но это только укрепило жителей в вере, что Господь и в самом деле их благословил на жительство здесь. И правда, до сих пор деревня, хоть и маленькая и уединённая, стоит себе, и никто даже не попытался порушить её.
— А что, Пантелей Иванович, есть где в округе место для житья удобное, но от дорог и от деревни в стороне расположенное? Чтоб ручей или речка были, да пашня с покосом. Есть такое?
— А на что оно? — всерьёз поинтересовался Пантелей Иванович.
— Да я бы там, может быть, поселился. Уединиться хочу и работать для своего удовольствия и блага. Я любую работу выполнить могу; а что не умею – тому быстро научусь. Одиночество мне сейчас радость доставит, оно мне необходимо.
— Но людей-то забывать всё равно не следует, — возразил Пантелей Иванович. В его добром голосе прозвучали наставительные нотки старого учителя. — Как же без людей-то?
— Если людей и забудешь, то они никак не забудут.
— Да, людям до всех есть дело, везде найдут, как ни прячься, — согласился с этим  Пантелей Иванович. — Даже Лыковых в глухой тайге нашли и жить им помешали – в одночасье, почитай, перемёрли и старики, и их дети от славы писательской да от заботы людской.
— Вот и я не забываю... Но общаться хочу только с теми, кто сам трудится в полную меру – у таких совесть имеется и свары им не нужны. А кто не работает или всё на тяп-ляп делает да ждёт подачки, крадёт... Отделить бы их и на выживание оставить!
Пантелей Иванович несколько укоризненно посмотрел на Арсения, со спокойной совестью обрекающего бесчисленную массу народа на вымирание.
— Нельзя гневить Господа такими словами, — сказал он и перекрестился.
Арсений согласно покачал головой, но сказал противное укоризне старого учителя; и хотя слова он произносил без злобы,  даже с улыбкой, однако фраза прозвучала довольно серьёзно:
— Если  бы  слова  мои  подействовали,  я бы взял такой грех на душу и создал бы им
условия для самопроявления. Да их ведь из десяти девять таких голодных. И все от
одного, десятого, который работает, ждут благ различных, рты свои клювиками пораскрыв. А не даст им тот десятый, так они его в каменоломни загоняют. Самим плохо, а тому ещё хуже – вот и радость им, вот и счастье.
— Вот это-то верно, вижу, и вам довелось радости хлебнуть от таких-то, — согласился Пантелей Иванович, вглядываясь в гостя. — Перед войной,  да и после неё и нам здесь-то, где  власти,  почитай,  близко  не  было,  тоже  тяжело  пришлось.  Ох, тяжело...   А сколько  народу  перегнали,  перевезли  с  места  на  место.  И ведь хозяев всё,
работников хороших. Видел я: как прибудут на место, едва устроятся – и за работу. Сами и государству лес валили, и себя обустраивали. А на расчищенных участках хлеб сеяли.  Колхозы создавали такие, какие выселившим их из домов, обездолившим их и не снились. Тех на работу гнали, в зиму без дров они оставались, а тут и школа, и клуб, и библиотека, и хозяйство ладное. И на работу бегут сами. Тосковали только, некоторые убегали домой, на родину. Не везде, конечно, было такое, там только, где местная власть сама с головой была...
— Вся история человечества так написана, — после непродолжительного молчания сказал Арсений. — И ведь знаю, что причиной здесь обыкновенный Закон Мироздания: экономия и концентрация энергии. Поэтому людям лень работать, расходовать свои ресурсы и хочется малыми своими затратами много получать. И знаю, что Бог меня не спрашивал, каким ему создавать Мир, и впредь без моего совета обойдётся. Я даже сам таким бедненьким помощь предлагаю. Но ведь и я человек... И устал уже... Хочу в свой скит уйти.
— Где ж вы так устали-то от людей, Арсений Тимофеевич? Ведь молодой ещё, небось, тридцать лет только-то? Знать, многое нести-испытать довелось и бралось на себя лишка?
— Тридцать четыре года мне. А устать можно в любом возрасте – было бы от чего. Мне что-то много несправедливости с клеветой выпало. Пытался с ними бороться, так с ещё большими несправедливостями пришлось сталкиваться – успевай поворачиваться…
Налил в кружку квас, стал пить небольшими глотками. Выпил и похвалил:
— Хороший у вас квас. То ли вода другая, или рецепт особенный, но такой я ещё не пил.
— Всем лебединский наш квас нравится, — мимоходом и без тени гордости, а как бы констатируя для приезжего, согласился с похвалой гостя Пантелей Иванович. Увлёкшийся неожиданной темой разговора, он тут же продолжил беседу: — Предки мои после раскола тоже в скитах жили, потом, в петровские времена, в эти края пришли, недалеко отсюда укрывище веры да обычая родного создали. А когда в прошлом веке гонение на скиты пошло, эту деревню и построили.  По правительственному указу. А на том месте, где скит был, ферму для телят сделали в тридцатых годах уже этого века. Да по неразумению ручей запрудили. А там вода поднялась – всю низину и заболотило, закочкарило. Малый только участок остался. Жить там можно, но после дождей долго не бывает туда проезду. Зимой только и в сухую  погоду ходить-ездить там можно.
— А гать не делали?
— Да незачем. С того участка много травы или сена не возьмёшь, а возить туда корма телятам – что киселя за семь вёрст ходить хлебать.
— Пантелей Иванович, у вас завтра будет время показать мне это место?
— Покажу, отчего не показать-то, дел особых вроде как нет.
— Вот и славно. И ту поляну, где над внучкой вашей надругались – тоже.  Хорошо?.. Мне надо больше узнать, чтобы Настю почувствовать, если доведётся мне ей помогать.
 — И всегда вы… так?.. Всегда так-то готовитесь? — чуть дрогнувшим голосом спросил Пантелей Иванович, удивившись и вместе с тем обрадовавшись серьёзности подхода Арсения к лечению внучки. И радость осветила лицо его, стерев грусти тень.
— Я ведь говорил, Пантелей Иванович, что диагнозы не ставлю. Я сливаюсь с человеком, понимаю его, чувствую его боль и проблемы.
Пантелей Иванович горестно усмехнулся, сказал:
— Врачам бы у вас делу поучиться, им бы так к людям подходить.
— Не будут они у меня учиться, — со смехом возразил Арсений, — они меня игнорируют и презирают... Тем более, что каждый врач себя уникумом считает, которому чужие  советы – что  шило; они  только  для  того  порой  консилиумы устраивают, чтобы
ответственность с себя при случае можно было бы скинуть… И ещё потому никогда не будут учиться, что врачи тоже подвержены закону экономии энергии – это учение слишком много сил и времени забирает.
— Закону лени и зависти они подвержены, — с грустной насмешкой произнёс старый крестьянин, знавший экономии и труду настоящую цену. — А поляну, Арсений Тимофеевич, я вам обязательно покажу и что упустил  –  ещё расскажу. И с Настюшкой поговорю.
 — Только не сегодня, пожалуйста. Пусть Настя немного привыкнет к моему обществу. Хоть через стену, но всё же она меня будет чувствовать, так лучше уж подождать день-другой.

 После бани мужчины стояли во дворе, вдыхая свежий предвечерний воздух, ещё теплый, но уже с навеянными лёгким ветерком ароматами цветов и земли. Серый,  учуявший Арсения, призывно заржал – с того момента, как впервые встретились в лесу, они расставались друг с другом не больше, чем на пять-десять минут. И потому сейчас конь соскучился и забеспокоился разлукой. Арсений подошёл к своему другу и стал тихо  говорить с ним, успокаивая и поглаживая. Пантелей Иванович стоял неподалеку, смотрел и радовался этой неожиданно возникшей дружбе и тому, как понимают  друг друга конь и человек. На голос Серого вышла Марфа Никитична. Оказалось, и она потеряла – Пантелея Ивановича.
— Ты же позавчера в бане мылся!
— А сейчас я не мылся, — с улыбкой ответил  Пантелей Иванович, — меня наш гость лечил. — Насладившись недоумением своей супруги, похвалил Арсения: — Вот кому врачом бы работать: все косточки, всё нутро у меня перебрал, и всё нежно и ласково, хоть и до самой глубины проминал. Да ещё беспокоился, не больно ли. Видишь, как молодой стою тут перед тобою.
— Что, и любить теперь меня, старую, не будешь? — не то вопросительно, не то утвердительно, но явно насмешливо отреагировала Марфа Никитична.
— Если будешь ласковой, так чего не любить-то.
 Арсений, поглаживая Серого, слушал разговор, наполненный нежностью, и смеялся. А Пантелей Иванович уже без улыбки, серьёзно промолвил:
— Берётся Арсений Тимофеевич Настёнке нашей помочь.
Марфа Никитична охнула, строго и изумлённо-радостно посмотрела на Арсения и повернулась уходить, говоря по пути:
— Вот хорошо-то! Пойду Настюшку обрадую.
Арсений быстро обернулся к ней:
— Погодите, Марфа Никитична. — Прощально проведя рукой по шее коня, подошёл к хозяевам: — Не надо ничего ей сейчас говорить, а тем более обещать  –  это помешает мне и самой Насте. Вы не обнадёживайте её, а завтра поговорите так, чтобы у неё... появилось желание исцелиться, и чтобы меня не боялась – может, она не хочет даже видеть меня. Да и я тоже должен подготовиться. Завтра ещё осмотрюсь, а к вечеру, или лучше утром послезавтра, займёмся. Понимаете?
— Понимаю, Арсений Тимофеевич, понимаю, — охотно согласилась Марфа Никитична, — всё сделаем, как вы скажете. Но как хочется ласточку нашу порадовать!
— Прежде всего нужно, чтобы вы, Марфа Никитична, с Пантелеем Ивановичем мне всецело и всерьёз поверили, тогда и Настя сможет меня принять и будет верить. А что нам надо будет сделать и как вам внучку подготовить к процессу, я потом расскажу.
— Давай-ка, Марфа Никитична, напои нас чайком, там заодним и поговорим.
— Чай-от готов. Где пить будете, в избе или на веранде?
— На веранде накрой. Да, а где ж мы гостю спать-то постелем? Может, там же, на веранде?
Арсению было всё равно, где ему постелют, и было бы неплохо на веранде, где воздух свежий, попрохладнее, да и стеснения хозяевам меньше. Но, вспомнив брошенное на тахту рукоделье, подумал, что своим появлением лишает несчастную девушку её места, где она днём сидела и видела больше, не выходя за ворота. Пока хозяева размышляли, он сказал:
— Это, наверное, Настин уголок, давайте его ей оставим. Я могу расположиться под  навесом, а в качестве полога палатку развешу.
— Ладно, разберёмся, наше это дело, где гостей спать укладывать, — ответил ему Пантелей Иванович, хотя старика заметно тронула забота Арсения о его Настёнке.
Взволновавшаяся Марфа Никитична, ничего не сказав, ушла собирать на стол чаепитие, и мужчины следом за ней прошли на веранду.

* * *
    
Раннее утро Арсений проспал. Солнце уже поднялось и грело землю и застывший в безветрии воздух. Нежась в мягкой чистой постели после хорошей бани, уставший от дороги, встреч и впечатлений, Арсений уснул сразу и, зная, что он и конь его в безопасности, что не надо вставать среди ночи, проспал до тех пор, пока не услышал звон подойника и голос Марфы Никитичны. Проснулся, потянулся и провалялся ещё минут десять, озирая свой ночлег, устроенный таки на веранде.
Проведённая в гостеприимном доме ночь и покойный сон родили в нём приязнь к стенам дома, к его содержанию, к его жильцам – ко всему, что составляет его суть. Уважительность Арсения к людям, присущая ему с рождения, несмотря на всплески его недовольства ими, здесь дополнилась интимной симпатией к хозяевам, благодарностью и сочувствием. Старики, окружившие случайного для них прохожего своей заботой, вызывали в душе состояние умиротворённости и желание приобщения к ним,  к их жизни. Хотелось стать им чем-то полезным. А воспоминание об их внучке и о боли, то и дело проявлявшейся в речах и в затуманивающихся взорах Пантелея Ивановича и Марфы Никитичны, когда заходил разговор о Насте, пронзало тело жалостью и  утверждением решимости найти способ освобождения семьи от ворвавшегося в её жизнь несчастья.
Покинуть уютную постель его вынудил могучий голос Серого, жизнерадостно  заржавшего на всю деревню, несомненно удивив её своим неведомым внезапным появлением. Вскочив и быстро одевшись, Арсений пошёл к коню поприветствовать, почистить и дать корма.
На крыльцо вышел Пантелей Иванович. Увидев Арсения в стойле у коня с лопатой в руках  и одобрительно глядя на его возню, он первым поприветствовал:
— Доброе утро, Арсений Тимофеевич. С утра пораньше за хозяйство? Как спалось-почивалось?
— Доброе утро, Пантелей Иванович. Друг мой внимания к себе требует, вот и вожусь, — очищая лопатой стойло, ответил на приветствие и на вопросы Арсений.
Увидев выходящую из коровника с ведром молока хозяйку, поприветствовал и её:      
— Доброе утро, Марфа Никитична.
— Утро доброе, Арсений Тимофеевич. Как спалось-отдыхалось? Хорошо ли? —   поинтересовалась и хозяйка.
— Благодарю вас, добрые хозяева, отдохнул я хорошо и спал, не просыпаясь, как давно уже не приходилось.
— И славно. Сейчас молоком парным напою, идите в избу.
— Ладно, Марфа Никитична. Я только коню воды и корма дам, да умоюсь, — принимая приглашение, ответил хозяйке Арсений.
— Вы идите, умывайтесь уже, а коня я напою и покормлю, — предложил ему  Пантелей Иванович.
— Благодарю,  Пантелей Иванович, пойду мыться, если вас не затруднит мой коняга, — поклонившись, Арсений стал убирать вилы и лопату.

Внучку хозяйскую Арсений в это утро не  видел. Ни тогда, когда возился во дворе, ни во время завтрака. Но пока пили чай и молоко, разговоры, так или иначе касавшиеся цели посещения им некоторых мест в окрестностях деревни, наставления Марфе Никитичне относительно Насти, ожидание стариков от него, Арсения, помощи их внучке, делали её присутствие почти зримым. Неявный контакт с Настей усилил в нём то ощущение, с которым он проснулся, но которого до сего момента физически не осознавал: ощущение прикосновения к недосягаемому для человека в его текущем бытии – к Божественному творению. Сопричастность ему. 
 Участие в Божественном творчестве сродни вдохновению. Если их  вообще можно сравнивать. Потому что вдохновение – хотя оно тоже является духовным посылом Творца человеку, – активизируя мысли человека, его эмоции  –  и тщеславие! – позволяет людям открывать, осознавать сокровенное и, подражая природе, творить некие формы – только формы. Вдохновение ведь не активирует воздействующие силы так, как Божественное творчество, проходящее через человека и входящее в то, к чему руки человеческие прилагаются в момент созидательности.  Божественное вовлекает человека в свой процесс и включает не телесную психику, а её бесконечную глубину, до которой сознанию невозможно добраться. Тому, кому открываются моменты его участия в созидательно-преобразовательном процессе, очень редко потом удаётся сохранить во всём объёме в памяти полученную информацию о событии, прошедшем через его потрясённый мозг.
 Осознанное соучастие в Процессе, в восприятии течения Сил, в пропускании их  через  себя – удел, счастье и беда небольшой группы людей, почти не встречающихся друг с другом из-за разобщённости их во времени и пространстве. Но притом, но, тем не менее, несущих в себе для человечества – не для современников, к сожалению, а для их потомков  – часть  великого знания о природе...
В Арсении ощущение сопричастности возникло давно – с первых его ещё неосознаваемых им  самим восприятий состояния  здоровья  людей. И появлялось всякий раз, как ему предстояло участвовать в значительном изменении человека. Всякий последующий раз всё отчётливее и сильнее. И даже осознаваемо.
Почувствовав сейчас в теле направляющую силу Бога, Арсений понял, что работа его уже началась. Он уже знал, что всё, что он теперь делает и будет делать – собирать лекарственные травы и цветы для Насти, смотреть место, где она была искалечена, беседовать с нею, – всё будет проходить через его психику и будет программировать весь эмоциональный, мыслительный, мышечный настрой его тела, всю его суть на выполнение целительной функции. Будет трансформировать его, преобразовывая.
Мистически-магический настрой и реальное – причинное – всеобъемлющее восприятие событий и состояния больного, возникая в Арсении-целителе и полностью охватывая его в процессе подготовки к работе, уже к моменту начала мистерии не ощущаются ни мышцами его, ни разумом. Потому что никакого другого состояния уже нет. Потому что исчезает своевольно мыслящий человек, а остаётся нечто рациональное, полностью подчинённое Закону.
Потому, когда вдруг спонтанно за чаем его окатила волна вселенского потока, отчего
жаром просекло тело, он одновременно с ним воспринял знание о том, что уже не сможет отказать в помощи девушке и этим гостеприимным  селянам. Не потому, что должен отблагодарить их за приют, а потому, что не в его силах, не в его воле принимать сейчас какие-то иные решения.

Ехать собрались на телеге Пантелея Ивановича, чтобы можно было накосить и привезти  свежей  травы  для  Серого  и  для  домашней  живности.  Арсений  запряг  коня, 
а хозяин тем временем принёс и пристроил в телеге  небольшую косу с вилами, а затем открыл ворота. Выехав со двора, сначала направились к лесной поляне, для чего им пришлось прокатиться вверх по деревенской улице на виду жителей деревни, шедших на работу или гнавших скот к утреннему месту сбора стада. Крестьяне почтительно кланялись Пантелею Ивановичу, первыми приветствуя его, и – заодно – Арсения, с любопытством, но без расспросов разглядывая незнакомца и его коня. Впрочем, для разговоров у них и не было возможности – Серый, хоть и в гору, шёл своей неутомимой крупной рысью. Споро обгоняя всех пешеходов, он быстро вывез своих пассажиров за пределы деревни.
Дорога свернула вправо неподалеку от окраины деревни, как вчера верно отметил Арсений, и дома и улица скрылись из виду за стеной деревьев, густо покрывавших косогор от дороги до поймы речки. Ржаное поле слева от дороги вскоре также спряталось за деревьями. Проехали около километра, и Пантелей Иванович попросил остановить коня, сошёл с телеги:
— Видите слева тропинку? По ней пройдём – поляна здесь, рядом. Потом поедем в обратную сторону.
  Арсений, развернув  повозку, съехал с дороги, остановил  Серого и, привязав вожжи к колесу телеги, пошёл следом за своим проводником.
Поляна оказалась размером с подворье. Густо заросшая по кромке таволгой и цветущими, но истоптанными и измятыми травами, она явно не являлась чьим-либо покосом: посередине высился толстый пень и лежал ствол дерева, между ними устроено большое пепелище, периодически обновляемое и потому не заросшее; кое-где валялись рубленые и ломаные ветки. Даже впервые пришедшему сюда человеку сразу становилось понятно, что здесь совершаются некоторые обряды, и что местная молодёжь проводит здесь свои праздники.
  Остановившись у входа на поляну, Пантелей Иванович показал спутнику, где и что происходило – как запомнилось ему тогда, когда Марья Поленова в его присутствии показывала это место следователям районной и областной прокуратуры. Арсений  прошёл  по поляне, остановился у пня, внимательно оглядывая всё, впитывая впечатления, проникаясь давними событиями…
Вдруг во всём, что его окружало, все эти события трёхлетней давности ожили – не формами, а явлениями. Арсений увидел в том временном далеке двух селянок, шедших принимать обильные дары природы и радующихся раннему светлому утру, пению птиц, молодости мира и своей молодости, душевным порывам раскрывающейся женственности, видящих в лесной жизни только благодать Божию и самих заполненных жизнью. Счастливых...  И вот эти два ростка Жизни неожиданно для себя столкнулись с чернотой пожирающей, не разглядев её в светлом воспевающем сиянии мира. А когда чернота обнаружила свою суть, они не успели уклониться от её мерзкого прикосновения… 
 Арсений увидел выпуклость мрачной нежити, возникшей здесь среди буйного цветения жизни. Возникшей ниоткуда, внезапно. И его пронзила чудовищность происшедшего здесь, и драма Насти и её спутницы проявилась для него в полноте, в ужасе действия и в кошмарах последующего горя. Марья, хоть и сумела быстро вырваться, получила незаживающий ожог, а юная девушка Настя оказалась измятой, искалеченной... Растоптанный сапогом цветок на дороге...
  Стряхнув с себя навеянные воспоминания, переживания и видения, Арсений услышал журчание воды, нарушавшее тишину леса. Оно было таким мирным и таящим в себе живительность, что происшедшее здесь некогда отвергалось сознанием, и Арсению то событие даже показалось – на миг показалось – нереальным: слишком невероятно, чтобы люди в атмосфере любви природы могли совершить хоть какое-то злодейство. Значит, то действительно были нелюди, порождения Морока…

Говорок воды манил, и Арсений направился туда, откуда он доносился – к ручью,  струящемуся среди деревьев. Это был совсем неширокий ручей – поток чистой воды, мирно перекатывающийся через корни деревьев, извивающийся по холмистому рельефу его родившей земли, местами руслом своим доходящий почти до дороги и вновь то и дело скрывающийся где-то в лесу. Пантелей Иванович пояснил, что этот ручей Бродун,  неприкаянно побегав по родным просторам, ниже деревни пересекает дорогу и там успокоенно впадает в речку Ижу (Арсений вспомнил,  что вчера они с Серым проехали по небольшому мостку через него, и он поил из него Серого). Зеленовато-прозрачный ручей тёк без мути и соринок. Арсений выпил несколько горстей воды, благословляясь чистотою живого потока, и умылся из него, смывая впечатление мёртвой слизи, словно налипшей на руки и на лицо. Потом прошёл дальше по пересекающей ручей и лес тропинке и увидел ещё одну поляну – поменьше размером, но с более густой и высокой травой...
Косить на полянах не стали в расчёте сделать это по  пути к дому. Вернувшись к телеге под приветственное ржание коня, поехали к скиту в объезд деревни, по укатанной дороге,  проложенной вдоль десятикиловольтной линии электропередач.
Дорога и электротрасса проходили в основном вблизи кромки леса. Но порой пересекали то не вырубленные по каким-либо причинам его участки, вдававшиеся в  ржаное поле метров на сто-двести, то сами посевы, узкими или широкими языками распространявшиеся на двести-триста метров правее дороги, – подобные участки встречались там, где рельеф оттеснял бродягу-ручей с его переувлажнённой поймой подальше от деревни.
По стандартам лесной российской зоны, поля в которых составлялись из разобщённых участков разной величины, это ржаное поле было большим: шириной от двухсот до девятисот метров и длиной в шесть с небольшим километров. Площадь его составляла триста пятьдесят гектаров.  Пантелей Иванович рассказывал,  как деревня, начавшая своё существование с нескольких переселённых семей скитников и вскоре, благодаря переезду к ним других единоверцев, увеличившаяся до теперешних размеров, осваивала земли, вырубая, выжигая, выкорчёвывая лес, распахивая сохами, а потом и плугами. Показывал, где чьи земли были до коллективизации, как делили участки и как обрабатывали почву.
Повествование его было красочным, занимательным, заполненным фактами и прошедшими событиями, а хорошо накатанная дорога всё время шла под уклон, так что конь, легко увлекая за собой повозку, бежал быстро, и путь показался Арсению недолгим.

Скит, или то, во что его превратила “хозяйственная” деятельность колхоза «Светлый путь»,  находился  в трёх километрах от деревни, близ средней части поля, в пойме ручья. От полевой дороги пойму и территорию скита отделяла стометровая полоса леса. Узкая просека, заросшая высокой травой и мелкой порослью деревьев, вела к ним. По её краю также шла электролиния – ответвление от межколхозной трассы.
Давя и сминая траву и гибкую поросль, тут же выпрямляющуюся, проехали к склону, от которого, собственно, начинались владения скита, уже принадлежащего истории. Здесь остановились и с угорья, довольно высокого, но пологого, оглядели пространство. Картина впечатляла. Старинная деревянная архитектура скита с сохранившейся резьбой в
окаймлении зелёного леса, массив которого казался бескрайним, смотрелась живописно и пробуждала в душе сказочные сюжеты древнего русского уклада и детские манящие мечты-видения о жизни в лесу.
“Не эти ли картины-видения, вложенные в меня генами, привели сюда, в края предков, вырвав из пустыни, из гор и степей, из уже привычного мира городов?..” — мелькнуло в голове Арсения вместе с вдруг возникшими воспоминаниями-картинками далёкого детства, в котором ему мнилась его жизнь в окружении больших лесов и их обитателей.
Основатели скита расположили постройки в середине очищенного от  деревьев участка в шесть-семь гектаров на небольшом по размеру холме. Площадь и высота его были, однако, достаточны для необходимых по замыслу и планировке строений и для того, чтобы в самое высокое весеннее половодье он не был затоплен.
В монастыре, по преданию, обитало от десяти до пятнадцати – со странствующими – монахов, и при нём, в своих избах, жило шесть семей, в том числе предки Пантелея Ивановича. Внешней хозяйственной деятельности скит не вёл и по сути своей являлся только духовным оплотом староверов, живших в окрестных деревнях. Кормились монахи со своего огорода, с пасеки, с пашни семейных скитников, располагавшейся на угоре, где теперь и было колхозное зерновое поле. Да тем, что поставляли купцы и крестьяне, приезжавшие на исповеди и крещения или по случаю иных надобностей.
Судя по травам, покрывавшим возвышенные площади, здесь некогда было сухое и плодородное место, способное при рациональном его использовании и чередовании культур долго и безущербно давать богатые урожаи. Но пруд, устроенный невесть для  чего пятнадцать лет назад, поднял уровень грунтовых вод, без того в этих краях близких к поверхности земли, и тем изменил ландшафт.
Теперь место хороших кормов занимали осоковые кочки, оставшиеся и после того,  как пять лет назад воду из пруда спустили. Кроме того, за годы, пока вода держалась высоко, почва была перемешана телятами и тракторами, доставлявшими сюда корм и вывозившими навоз. В результате участок потерял  свою былую плодородность. Даже  подъезд к постройкам исчез, и только вблизи них виднелся след старой дороги.  Эродированность и закочкаренность участка издали бросались в глаза – они окружали холм со всех сторон, потому что ручей петлёй своего русла почти полностью охватывал эту низину, превращая её в полуостров. Лишь неширокий, в тридцать метров – так поведал Пантелей Иванович, – перешеек соединял участок с оставленным за спиной полем.  Относительно не повреждённой, сухой оставалась территория радиусом около сотни метров, покрытая давно посеянными, но выродившимися уже травами. Очевидно, участку совсем не давали отдыха, каждый год пригоняя сюда большое поголовье скота.
Для восстановления плодородия необходимо большое вложение труда и средств: срезать кочки, внести удобрения, посеять травы, что на небольшой площади накладно и невыгодно ни мелиоративным предприятиям, ни хозяйству (это  рушить – денег не надо)...
Арсений слегка дёрнул вожжи, и Серый по пологому склону спустился вниз. Снова остановились. Плотина была устроена в том месте, где Бродун убегал от скитского участка далее в лес, отчего и залило почти всю полезную площадь. Сойдя с телеги, исследователи осмотрели сооружение – оно сохранилось в исправности, не было только запора. Его потом нашли наверху, в складе, среди брошенных и забытых вещей.   
По тракторной колее, местами ещё не заросшей осокой, через кочки, помогая дёргавшейся, недовольно скрипевшей телеге не перевернуться, пробрались, к постройкам. И на них, на памятниках древней истории, также увидели следы истории новейшей – последних десятилетий...
Эти десятилетия безудержного варварства – следствия массового произвола, которое неизбежно при плохо управляемой демократии, – основательно отметили своё пребывание
на капитальных скитских строениях: видные и издали, при близком рассмотрении разрушения историку-этнографу Арсению сначала показались катастрофическими, просто ошеломляющими. Он молча, ничем не выражая ни эмоций, ни мыслей, шёл к тому, что когда-то было для людей дворами, служебными и хозяйственными помещениями. Что было жизнью и духовным очагом… Только подойдя к главным строениям вплотную и оглядев их, промолвил:
— Похозяйничали.
Пантелей Иванович посмотрел на него с грустной полуулыбкой, но ничего не сказал. И так всё понятно.
Собственно, главное здание, где когда-то размещались все кельи и кухня, было цело и даже покрыто шифером. Но во всем здании накопились грязь и сырость,  разило плесенью и нечистотами, полы и даже печи были усыпаны бутылками и битой посудой; стены изнутри и снаружи измазаны и исписаны скабрезными откровениями; крыльцо прогнило и разрушилось, а стёкла в окнах сменились досками.
Амбар, стоявший на сваях, колхозом использовался по назначению  –  в нём хранился фураж для телят и кое-что из инвентаря, о чём свидетельствовали остатки зерна и соли,  размокшие и расплывшиеся от дождя. Крыша амбара, изгнив, продырявилась, двери, изрядно поломанные, были распахнуты.
 Культовые же или носящие элементы культа строения пострадали особенно – этим и таким образом здешний народ, как повсеместно в стране, сменив православно-христианский характер своей религиозности язычески-потребительским, выразил своё понимание и принятие Бога и служения Ему: храм превратился в хлев и в ветеринарный пункт. 
Пол здесь изгнил совсем, дверей не стало, а по стенам и по потолку темнели следы осадков. Какая-то постройка – пристрой к храму – оставила по себе только воспоминания в виде фундамента и нижнего ряда гнилых брёвен. Остальное пошло на сооружение загонов и навеса.
В стороне от периметра застройки Арсений увидел  колодец, хорошо сохранившийся и даже подновлённый, с прибитой к срубу  крышкой  для предохранения воды от засорения. Пантелей Иванович пояснил, что колодец глубокий – метров пятнадцати. Скитники рыли его зимой, замораживая верхние, грунтовые, воды и добираясь до нижних, отфильтрованных. А для защиты от проникновения в глубь колодца нечистот, уносимых в землю дождевой и талой водами, вокруг ствола  колодца был сделан обширный замок – для себя люди делали.
Неподалеку от колодца стоял трансформатор.
— Вы правы, Пантелей Иванович, жить здесь можно, — осмотревшись и оценив строения и участок, произнёс Арсений. — Чтобы восстановить всё это богатство, потребуется много лет, денег и труда; но начать можно хотя бы с пасеки да с кое-какой живности. А там и остальное приложится.
— И вы можете здесь поселиться? — Пантелей Иванович отреагировал вопросом, несущим в себе чрезмерное сомнение в возможности оживить руины прошлого и  удивление странным “подвигом” его гостя.
— Мне этот скит нравится. Здесь можно обустроить всё красиво и хорошо, если власти мешать не будут. Можно тех же телят выращивать и рыбу в прудке, если сделать так, чтобы вода высоко не поднималась. Сад можно заложить. И… — Арсений хотел сказать, что здесь можно было бы организовать лечебницу, его давнее намерение, но сдержался. Вместо раскрытия мечты он резюмировал: — И вообще, здесь можно жить и работать... Если  Бог позволит.
— Всё в воле Господа, — подтвердил Пантелей Иванович, с огорчением поглядывая на порушенное хозяйство, на место, куда шли сотни людей со своими бедами и радостями
тогда, когда они ещё хотели и могли это делать. Его предки участвовали в строительстве  монастыря-скита, в раскорчёвке участка, в поддержании здесь жизни. А он теперь смотрит на вынужденно покинутые ими, но для него навсегда священные места, и видит лишь разруху, созданную потомками первопоселенцев: вместо того чтобы улучшить, развить, украсить, люди, распоряжавшиеся здесь, ломали, гадили, ухудшали.
Разрушение происходило на его глазах, а он ничего не  мог поделать, несмотря на то, что рушились источники культуры и памятники истории. Рушилось ведь руками тех партийных и хозяйственных администраторов, которые требовали любить Родину, а также  руками тех, кого он сам учил любить Отечество и его культуру, историю, любить землю, создавать на ней.  Руками  его  учеников  разрушено...  А  теперь  пришлый  человек  хочет

вдохнуть жизнь в павшее тело.
— Всё в воле Бога, — с глубоким сомнением вздохнув, ещё раз сказал Пантелей Иванович и пошёл косить траву.
А Арсений с ножом и пакетом в руках направился в лес за сырьём для бальзамов.
Всё в жизни, в действиях не только дышащих существ, но и иных творений и сущностей диктуется и наполняется духовным содержанием, на что обыватели никогда не обращают внимания. А сбор листьев, цветов, смол для собирателя, если тот знает, что делает, ещё более того наполнен общением с Природой – даже для чёрных колдунов-знахарей, назначение которых сводится к разрушению. Для светлых же целителей и мудрецов – это момент праздника: соприкосновением с древом Жизни, с её стеблями, с каждым малым ростком её празднуется живительное единение с первозданностью, с основой Бытия и Жизни.   
Именно потому и бальзамы из собранных средств пользуются спросом как эффективные – если жизнь любишь, она продолжается в любой форме…
Оттого Арсений, срезая, выкапывая, соскабливая целебные растения и вещества, всякий раз бессознательно приостанавливает движение руки с инструментом и гладит ветку или ствол, отдающие ему свою часть. Несколько раз он попытался поговорить о богатом и насыщенном восприятии растений с травниками и травницами, рассуждающими о связи всего живого и неживого в Мире, однако травоведы ему  ничего кроме броских общих фраз, воспринятых ими из брошюр и статей, не сообщили. А на его речи о том, что прикосновение к растениям аналогично прикосновению к живой душе, открывающей своё состояние: страх, злость или, напротив, дружелюбие, согласие, собеседники отвечали недоумением, мрачной неприязненностью.
Тогда, в давно прошлые поры его жизни, Арсений осознал, что это восприятие – его лишь, сугубо личное, живущее в нём от рождения, потому что такому восприниманию нельзя научить. В сборе лекарственного сырья наставников не было: всё проистекает из духовной сущности, единой с духом и естеством мира.
Хотя и у другого какого человека, профессионально или любительски занимающегося растениеводством, ботаникой, оно в какой-то мере есть, неосознаваемо им совершенно, а лишь как инстинкт, как полученный опыт…
Сегодня процесс сбора проходил особенно. Под действием силы, коснувшейся его утром и увеличивавшей своё воздействие с каждым часом и с каждым его собственным действием, направленным на исцеление девушки, Арсений ощущал благоговейное проникновение леса в его психику. Деревья звали его и показывали ему то, что он искал в данный момент. Они и дали ему необходимое. А когда, собрав дары в достаточном количестве, Арсений пошёл обратно, он увидел цветы с высокими стеблями, с большими лепестками, густо заполнившие небольшое пространство у кромки леса. Это были нивяники. Множество нивяников, своей массой закрывших почву, из которой выросли.
Не нарушая сложившейся в этом месте Земли гармонии, Арсений стал собирать букет для Насти, не думая о ней как о больной, об изуродованной. Он просто собирал букет для
девушки. Срезав три десятка стеблей наиболее выделяющихся экземпляров, оглядел волшебный цветник и не увидел в  нём  ни одной прорехи, как будто не уносил отсюда ни одного творения Флоры.
Пантелей Иванович тем временем накосил и погрузил в телегу траву и уже ждал спутника. Увидев его с большим ярким букетом и понимая, что букет этот собран для его внучки, светло улыбнулся в душе. Когда же Арсений подошёл, спросил:
 — Ну что, всё рассмотрели, что хотели?.. Будем выбираться?.. Не вывалить бы только груз свой на кочках.
— Увидел и получил, — ответил Арсений. — Теперь я вижу и понимаю, почему здесь заброшено такое хозяйство и даже не косят. Хорошо, что дождей нет, а то и мы не проехали бы... Ну, давай, Серый, тяни, а мы тебе поможем.
Способствуя коню подпиранием с боков загруженной телеги, Пантелей Иванович и Арсений снова пробрались через кочки и выбрались на гору.

Домой вернулись, проездив три часа и завершив круг, потому что возвращались по дороге к нижнему концу деревни, где в неё въехал Арсений. И к дому приближаясь, уже не привлекая внимания деревенских жителей. Однако, встречая их у ворот, Марфа Никитична, сообщила, что к ней приходили любопытные соседки спрашивать, кто это приехал.
— Я  им сказала, что вы – учёный  в командировке. Ладно, ли? — спросила она Арсения.
— По сути, так оно и есть. Вы хорошо и правильно им ответили, Марфа Никитична, — одобрил её поступок Арсений и подал букет: — Отнесите, пожалуйста, Насте эти цветы. Надеюсь, они ей понравятся.
— Как не понравятся-то, цветы она любит, — радостно оглядывая лесную красоту, ответила Марфа Никитична. — Сейчас же отнесу.
— Вы с нею ещё не говорили?
— Нет, вас ждала. А вы управляйтесь тут да в дом идите – обед скоро будет готов.
— Хорошо, сейчас придём, Марфа Никитична. А с Настей вы с Пантелеем Ивановичем после обеда поговорите.  Ну и я потом, если она не будет против, пообщаюсь с нею.
— А как она, Настюшка-то? — спросил супругу Пантелей Иванович
— Что-то грустная нынче. Спрашивала, куда вы поехали, и волновалась, что долго нету вас.
— А ты чего ей сказала?
— Сказала, что скит смотреть поехали. Мол, Арсений Тимофеевич – историк, стариной интересуется. Про поляну и прочее ничего не говорила. Ну, приходите, — с этими словами Марфа Никитична повернулась и ушла в дом.
Пантелей Иванович помог Арсению выпрячь коня, развесил под навесом сбрую на просушку и принялся убирать траву, чтобы она не парилась и не перегревалась. Арсений отвёл коня на место, положил ему в кормушку охапку привезённой травы, взял пакет со сбором и поднялся  на веранду, где возле плиты уже стояла хозяйка. Показав ей собранное сырьё, сказал:
 — Марфа Никитична, если вы дадите мне посуду и кое-что ещё, я приготовлю для вас бальзамы от многих болячек. Уйду, а вы ещё долго сможете пользоваться дарами леса.
 — Какую посуду вам дать, Арсений Тимофеевич?
Арсений объяснил, что ему потребуется, и попросил ещё тетрадь для того, чтобы записать хозяевам, в каких случаях и как использовать его средства. Марфа Никитична пошла в дом исполнить просьбу гостя. Неожиданно там раздался горестный плач: рыдала Настя – никого другого в доме больше не было. Арсению стало не по себе. Почему она столь горестно проливает слёзы? Что так неприятно подействовало на несчастную девушку? Почему она уже с утра была грустной, а сейчас вообще горько плачет? Не из-за его ли появления в доме?
Марфа Никитична вернулась не сразу, а когда появилась, так посмотрела на Арсения,  что он поспешил спросить:
— Марфа Никитична, Насте не нравится, что я поселился в вашем доме?
— Нет-нет, — отрицательно покачала головой старушка. — Она плачет из-за цветов.
— Что, мне не надо было их дарить? Настя не приняла букет?
— Приняла и держит в руках, даже в воду не ставит. — Марфа Никитична отвечала медленно, не решаясь говорить. Но открылась: — Поймите,  Арсений Тимофеевич, ведь Настюшке-то уже восемнадцать лет, ей бы цвести-расцветать, а у неё вся молодость, вся жизнь искалечены... Нам-то больно на неё смотреть, а ей каково?.. — Несчастная бабушка,
вероятно, никогда не могла говорить о внучке без слёз: губы её кривились в сдерживаемом плаче. — Сверстницы и сёстры её младшие с парнями гуляют, в город учиться собираются, а она,  родимая, сидит, со двора из-за пересудов не выходит... Доброго-то слова не слышит –  всё насмешки, не то, что цветы от кого получить. Вы первый ей принесли...
Марфа Никитична закрыла лицо руками, закачалась под наплывом горестных чувств.  Арсений обнял её, плачущую под стать внучке, и, поглаживая ей голову и плечи, сказал:
— Постарайтесь поговорить с нею так, чтобы она меня не боялась и доверилась бы полностью. От неё самой, от её отношения ко мне зависит возможность исцеления.
— Скажу, Арсений Тимофеевич, скажу, — кивая, обещала Марфа Никитична. — С Пантелеем Ивановичем вместе станем говорить. Нас она любит, поверит нам. А мы-то вам верим... — Утерев слёзы и глубоко и судорожно вздохнув, сказала:  — Вот принесла всё, что вы просили... Сейчас будете делать или пообедаем сперва?
— Пожалуй, пообедаем. Это – не к спеху, а обед у вас готов …

Когда Марфа Никитична после обеда перемыла посуду и направилась с Пантелеем Ивановичем уговаривать внучку, Арсений со своей алхимией занял её место у плиты и принялся размалывать, смешивать, парить и фильтровать настои и смолы, пропитывая  дом и подворье их ароматами. Процесс его длился часа два, и бальзамов получилось столько,  что всей  деревне хватит пользоваться ими в течение года.
Слив последний состав в банку, Арсений устроился в кресле на веранде отдохнуть, и тут к нему в дверь постучали старики, только что закончившие беседу с Настей. По их светлым лицам Арсений понял, что разговор прошёл успешно.
— Согласилась Настенька, внученька наша, отдаётся в вашу волю, — сообщил Арсению Пантелей Иванович. — Только просит, чтобы вы попозже, через час пришли говорить.
— Хорошо, пусть будет через час, — улыбаясь радости стариков, ответил Арсений. — И я подготовлюсь к беседе. А как Настя согласилась, охотно?
 Пантелей Иванович и Марфа Никитична, дополняя друг друга, пересказали, как  проходил разговор, как через сомнения и страх от состояния изумлённости к утверждению решимости менялось настроение девушки. Арсению это было знакомо: так реагировали все его предыдущие пациенты, жаждущие исцеления.
— Благодарю, вы своё дело сделали, — сказал он старикам, — теперь моя очередь. Только вы, Марфа Никитична, ещё подготовьте Настю к завтрашнему дню: мы часов в девять начнём работу – помогите ей хорошо умыться, оденьте в длинное платье, а на ужин дайте только мёд с молоком; завтракать ей не надо, только выпить немного чистой воды. 
— Всё сделаю, как говорите, Арсений Тимофеевич.
— Пантелей Иванович, надо будет сделать так, чтобы никто посторонний ни сегодня и ни завтра не стучал и не входил в дом. Да ещё очень нужен,.. если есть,.. магнитофон.
 — Магнитофон  есть – Насте  купили,  чтоб хоть так слушала песни-то,  коль ни сама
петь, ни послушать, как другие поют, не может. И за двором последим – никто вам не помешает, — ответил ему Пантелей Иванович. — Ещё что надо будет, говорите. Всё от нас зависящее сделаем.
 — Благодарю вас. Что ещё потребуется, потом, к вечеру или завтра, когда начнём, видно будет. А сейчас, — сказал хозяевам Арсений, переводя взгляд с одного на другого, — мне помолиться надо.
Те обрадовано переглянулись, и Пантелей Иванович предложил пойти в домашнюю моленную. Арсений не стал отказываться – ему  было всё равно, где молиться, лишь бы не мешали (хотя, при том, что Арсений с хозяевами молился перед едой, его восприятие  Бога  было  сущностно  иным,  которое  вряд ли  понимали эти православные староверы).
Он прошёл следом за Пантелеем Ивановичем в дальнюю комнату, где висели главные
семейные образа – тёмные, освещаемые только лампадками, с едва различимыми ликами святых и угодников родовые иконы из скитского иконостаса, сохранившиеся даже в поры советских гонений на права совести. Там, коротко помолившись, Пантелей Иванович оставил его наедине с Богом.
Арсений сначала опустился колени, помолился, прочёл Символ Веры, потом лёг на спину, раскинув руки, и погрузил  всё своё внимание в глубину своего подсознания – насколько сумел, насколько позволило состояние души, до ощущения  полного отлучения от всего окружающего. Потому что лишь в таком состоянии и возможен диалог с Творцом. Отрешившийся, он поднялся и стал творить свою молитву,:
“Боже, Ты един! И нет ничего иного вне Твоей воли, вне Твоей силы, вне Тебя  во всей Твоей Бесконечности. Ты создал этот мир. Ты один им управляешь, как замыслил изначально. И я, дитя Твоё и Твоё творение, принимаю как волю Твою данную мне  возможность быть участником процесса Твоего образующего творчества. Ты создал меня в качестве орудия Своего для исследования того, что творишь и для необходимого Тебе воздействия на творения. Принимаю эту истину  Твою обо мне, эту волю Твою так, как она есть. Истину о Мироздании в его целостности и о небольшой его части – о Жизни на Земле. Как через всех на всех, на всё, на меня, так через меня Ты воздействуешь на всех, на всё, и потому открываешь мне часть замыслов Своих. Даже то, что обычно скрываешь от нас, от всех творений Своих.
 Я не знаю замысла Твоего в моём странствовании и, возможно, никогда не узнаю, но с благодарностью воспринимаю его, как бы суров он ни был. Я иду, потому что послан Тобой. И пришёл в дом сей потому, что приведён Тобой. Сейчас мне открывается истина не только обо мне, но и о Настасии, принявшей на себя грозную тяжесть чьих-то обид, чьих-то грехов, чьих-то бед. С благодарностью принимаю и истину сию, и знание, как будет использована сила, проходящая через  меня, – Твоя сила, накапливаемая во мне для решения Тобой Твоего замысла…”.
Духовное общение длилось полчаса. Неоформленная и даже неосознаваемая в начале обращения мысль, нёсшая в себе все вопросы Арсения о Насте к Первоисточнику, постепенно всё яснее проявлялась и наполнялась пониманием сути происшедшего и знанием того, как надлежит ему работать с девушкой, что для её исцеления он должен сделать. Тело Арсения, содрогаясь от вторжения в него Знания и Силы, наполнялось ими, а на лице появилась и не сходила улыбка, ибо беспокоившие вопросы с сопровождавшими их эмоциями исчезали, а то, что он узнавал о событиях и о предстоящем протекании надпроцесса, оказалось таким же простым, как и само Мироздание с его микро- и макропроцессами. И столь же значительным.
Когда Арсений, перекрестившись, покинул комнату, он был уже совершенно готов к работе – преобразившимся. Изменившимся в стати – Сила наполнившая сделала его стройнее, твёрже и выше. Переменившимся в отношение к чувствам и желаниям людей – Знание лишило его пристрастности со всем миром. Лицо, лишённое выраженных эмоций, стало ровным, освещалось только внутренним светом. Голос потерял оттенки соболезнования, сочувствия, суда.
Настя встретила Арсения,  сидя в кресле вполоборота так, чтобы видна была только здоровая  половина  лица;  левую  его часть девушка прикрыла своими темными волосами, контрастировавшими с букетом нивяников. Цветы девушка устроила со смыслом и художественно – на книжной полке рядом с креслом: склоняясь к её лицу, большой букет своим ярким бело-жёлтым свечением увенчивал её, помогая скрывать уродливые следы болезни.
 — Добрый день, Настя, — негромко поприветствовал Арсений девушку сразу, как только вошёл к ней в комнату вслед за стариками. Пантелея Ивановича и Марфу Никитичну он просил быть с внучкой во время его разговора с нею, чтобы ей легче было с ним общаться.
Девушка слегка повернула голову и, прижимая к губам платочек, кивнула в ответ. Яркая краска смущения залила её лицо. Арсений почувствовал, что и его лицо на миг стало горячим – из-за  воспринятого им её состояния. Мига оказалось достаточно, чтобы и девушка почувствовала Арсения и быстро успокоилась. Старики сели на кровать позади неё, а Арсений – на стул перед креслом.
— Тебе понравились цветы?  — спросил он.
Настя кивнула и попыталась улыбнуться, однако ей это плохо удалось. Лучше о её отношении к подаренному ей букету и к поступку Арсения сказали её глаза, когда девушка посмотрела на него, подняв голову и открыв до того спрятанный под ресницами их сияющий взгляд. И без того большие, а сейчас ещё увеличенные отражённой в  них  радостью, почти счастьем, они скрыли уродство лица.
— Ты очень красивая, Настя, — отметил Арсений, чем снова вызвал её смущение. И, одновременно с тем, – новую вспышку радости и огорчённое недоумение, притушившее блеск и сияние её взора. Девушка опустила  голову и провела платочком по губам.
— Ты, в самом деле, очень красива. Красоту я вижу лучше, чем многие, и даже лучше, чем ты... Сейчас ты просто больна, но болезнь-то не может скрыть твоё настоящее лицо, твою душу, твою красоту, — прервал Арсений огорчение девушки.
В её лице и в глазах снова проявилась радость, она снова доверчиво посмотрела на целителя. Её дедушка с бабушкой, слушая Арсения, тоже радовались, переглядываясь и улыбаясь.
— Цветы эти для тебя росли, — продолжал  Арсений. — Когда мы были в лесу, я хотел привезти тебе букет. И только подумал об этом, как сразу увидел множество нивяников... Их не убавилось от того, что я набрал столько.
Арсений помолчал, наблюдая, как реагирует девушка на его слова, как светятся её  глаза, как розовеют от удовольствия щёки, и ободряюще улыбнулся:
 — Твои дедушка с бабушкой сказали, что ты согласна исцелиться, что ты принимаешь мою помощь. Так?
 Девушка медленно, едва заметно кивнула, глядя в глаза собеседника, читая в них и передавая через них свои мысли.
— Хорошо. Очень хорошо. Дай мне твою руку.
Настя подала. Ладонь девушки, мягкая и нежная, была прохладна и влажна из-за её волнения. Проверив пульс и рассмотрев ладонь, Арсений стал поглаживать руку, чтобы девушка привыкла к его прикосновениям и не вздрагивала завтра, когда начнётся работа. Потом поднял свой взор на её лицо, пристально всмотрелся в него и ровным убеждающим голосом произнёс:
— Меня зовут Арсений.
Настя кивнула, показывая, что знает его  имя и ожидает продолжения.
— И ты меня так называй: Арсений. Произнеси моё имя... Я не прошу тебя произнести  его вслух, — тем же голосом уточнил Арсений, увидев, как испуганно отреагировала девушка, и, не давая испугу утвердиться в душе Насти, — произнеси его про себя, мысленно... Получилось? Ты принимаешь его? Оно тебе не мешает?
На все вопросы Настя отвечала движениями головы. Медленными, чуть заметными.
— Прекрасно. Теперь ты сможешь мне доверять. Завтра нам предстоит выполнить очень серьёзную работу, поэтому необходимо доверять друг другу... Завтра тебе будет  тяжело. Может быть, очень больно и тяжело. И страшно… Но рядом с тобой буду я, и будут дедушка и бабушка. Нам тоже будет тяжело, но мы должны пройти через все трудности. Вместе. Понимаешь?.. Я ничего не сделаю тебе во вред; всё, что мы будем делать, – это освобождать тебя. А освобождение не всегда даётся легко и приятно – больно даже занозу из пальца вынимать.. Ты согласна пройти этот путь, Настенька?
Девушка задумалась, ушла в себя; ладонь её в руках Арсения трепетно дрогнула. Волнение девушки было понятно: она долго страдала, её терзала боль, её мучили много
раз, когда пытались вылечить лекарствами, успокаивать электрошоковыми процедурами, снимать стресс гипнозом – и всё бесполезно. Страх поселился в неё и жил в ней постоянно. Она очень сильно устала... Но также она устала быть больной, “ограниченно подвижной”, с изуродованным лицом, с бесконечной, бесконтрольно стекавшей изо рта слюнкой... А уверенный голос и слова Арсения вселяли и в неё уверенность, обещали помощь, здоровье – долгожданное освобождение от мучений.
Настя оглянулась на своих родных, на самых близких своих, с тревожным ожиданием и надеждой смотревших на неё, повернулась к Арсению, и, глядя ему в глаза, кивнула и беззвучно произнесла: “Да”.
— Настенька, ты должна довериться мне полностью, — предупреждающе сказал Арсений. — Я возьму тебя за руку и поведу к освобождению. А ты не должна пугаться, тебе нельзя будет останавливаться и убегать в сторону, потому что там, по сторонам, – ямы, из которых выбраться будет труднее, чем пройти наш с тобой путь. Твоя болезнь –  это твой страх, только страх. Это болото, из которого мы с тобой завтра вместе выйдем. Вместе – ты и я... Я поведу тебя осторожно, ты всё время будешь чувствовать меня. А дедушка и бабушка будут ждать нас на берегу... Пойдём?.. Хорошо… Возьми мою руку, сожми.
Мягкие пальцы девушки оказались очень сильными, что не удивило Арсения – перемещаться ей приходилось больше усилием рук.
— Ты очень сильная, Настя, — серьёзно сказал Арсений. — Я уверен, что мы выберемся из трясины и мрака.
Настя прикрыла глаза, глубоко вздохнула и замерла. Когда снова посмотрела на Арсения, в её лице и взгляде больше не было тревоги: покой и свет разгладили все морщинки и тени. Настя была готова идти по неизвестному, но заведомо тяжкому пути.
— Чем же ты, Настенька, занимаешься?  — спросил её Арсений, меняя тему.
Девушка показала на пряжу, на пяльцы с заправленной в них тканью с узором, на книги. Марфа Никитична сказала:
— Она и на огороде помогает, и клумба цветов у неё своя есть. А ещё стихи пишет.
Арсений с искренним уважением посмотрел на девушку, смутившуюся от бабушкиных похвал.
— Молодец ты, Настенька, — не сдаёшься. Дашь мне свои стихи почитать?
Вместо ответа Настя потянулась к шкафу, достала толстую тетрадь и протянула её Арсению, взглядом показывая, что она доверяет ему.
— Благодарю тебя, Настенька. Я сейчас же пойду, почитаю. — Арсений помолчал  немного, посмотрел на стариков и снова обратился к Насте: — Я рассказал твоей бабушке, как тебе подготовиться, она поможет тебе. Готовься. И... молись. Когда будешь молиться, не вспоминай с раздражением и огорчением то, что тебе пришлось пережить, потому что
огорчение и раздражение – это помощники страха, они могут помешать нам. Всё, что произошло с тобой, – произошло по воле Бога. Благодарна будь тому, что постигло тебя, ибо ты не знаешь, почему и для чего это случилось. И не держи злой памяти на сотворивших зло тебе, ибо они исполнили то, что должны были исполнить и понесли возмездие за свою жестокость. Благодари Господа за уже данное тебе и с благодарностью прими предстоящее освобождение. Благодарность твоя даст тебе силы, когда нам всем будет особенно трудно.
Девушка серьёзно слушала Арсения и согласно кивала. Арсений ещё глубоко всмотрелся в неё и, почувствовав, что больше говорить ничего не следует, встал.
— До завтра, Настенька.
Поклоном простился с девушкой и вышел во двор, оставив стариков с внучкой. С крыльца окликнул коня, потом подошёл к нему, приудобился на его кормушке и стал читать Настины стихи под аккомпанемент философского пережёвывания травы Серым.

Судя по датам под некоторыми сочинениями, тетрадь Настя завела лет в двенадцать,  так что к этому времени стихов у неё накопилось много.
Всем детям и подросткам присуща необходимость самовыражения. И если натура подростка поэтичная, тонко восприимчивая, да к тому же не имеющая иной возможности выразить себя, пение и лирическая поэзия являются для таких юных личностей самыми лучшими спутниками и наперсниками, в которых изливаются страдания души и страстные порывы нетерпеливого в замыслах человеческого духа. А для Насти собственное стихотворчество и переписывание чужих стихотворений были одним из немногих способов выражать себя.
Настиными тематиками было то же, что включает в себя вся поэзия мира, независимо от национальной и половой принадлежности и от возрастной категории авторов. То есть в её стихах была природа, состоящая в данном случае из деревни, огорода, леса и звёзд;  были люди и их взаимоотношения; была связь человека со Вселенной; была мистика в виде фей и русалок – вероятно из местного пруда и деревенского леса; были даже выяснения отношений между печкой и горшками с ухватами из бабушкиного хозяйства. Не было только слёз. В нескольких творениях желание поплакаться, очевидно, пыталось проскользнуть, но было решительно  перечёркнуто, как недостойное  этой тетради.
Арсений подумал, что стихи-плачи, если и возникали в мыслях девушки самовольно,  на свет божий не появлялись. Читая творения той, кого он должен будет завтра исцелить, Арсений видел, как убедительно Настя выразила себя, реальность, свои обязательства по отношению к близким, к людям, свою духовность. И это дополнило уже сложившееся впечатление о Насте, усилило её понимание.
Кроме того, стихи девушки для Арсения были новыми в их ментальном содержании, он воспринимал их как проявление иной культуры, культуры северной Руси. И был рад, что таким образом, через самобытную, а не через академически-фильтрованную поэтику он проникает в её мир – и новый для него, и где-то в генах родной. При этом, читая, отмечал и индивидуально-своеобразный, нестандартный подход девушки к вещам и явлениям и радовался этому.
Серый поначалу отвлекался от бытия, полагая, что Арсений смеётся над ним; потом, поняв, что его друг имеет странную склонность рассуждать о вещах абстрактных, стал слушать, уже не отрываясь от кормушки. За этим их и застал Пантелей Иванович:
— Ваш конь и стихи понимает?
— Да, но только на сытый желудок, — в тон ему ответил Арсений. — Хорошие стихи,
я некоторые по два раза прочитываю. Настя рано начала писать, да?
— Лет десять ей было, когда она первое своё творение нам прочитала.
— Поэтому у неё такие красивые, содержательные тексты, — высказал версию Арсений.
Пантелей Иванович не стал комментировать её, спросил:
— Ну, как? Что скажете о Насте, Арсений Тимофеевич?.. Можно надеяться, что лечение получится?
— Пантелей Иванович, надеяться следует всегда. Я понимаю вас, но поймите и вы меня – я ведь уже говорил, что мне нужна ваша уверенность, потому что сомнениями своими вы будете мешать мне и внучке. А с Настей нет проблем, у неё всё в порядке; ей только потрудиться и пострадать немного придётся. Она будет завтра здорова, если вы все этого хотите. И если такова воля Бога – Он ведь может весь мир изменить, пока мы занимаемся такими частными делами. Я продолжаю готовиться, и завтра в девять часов начнём...  Мы выберемся, Пантелей Иванович, обязательно выберемся. И я не просто так говорил, что буду идти с Настей. Я войду в её состояние и оттуда, из неё самой, стану выводить её... Может быть, мне понадобится ваша помощь. Но только в тот миг, когда я сам вам скажу, понимаете ли вы меня? Ни голосом, ни действиями не вмешиваться, пока я не  попрошу  вас,  как  бы  трудно  вам  ни  было  наблюдать  происходящее – а оно  может

показаться вам страшным. Но вы обязаны хранить тишину и неподвижность. И молиться.
— Понимаю, Арсений Тимофеевич. Будем держаться и... ждать вас, как вы сказали, на берегу... И Господу нашему Спасу вверимся.
— Благодарю вас, Пантелей Иванович. А сейчас – позвольте, я удалюсь, мне надо побыть одному. Ужинать и завтракать не буду, только перед сном и утром чай с мёдом, как и Настя, выпью, если можно.
— Как скажете, так и будет. И за друга вашего, любителя стихов, не беспокойтесь: накормлю и напою.
 — Хорошо,  Пантелей Иванович.  До завтра, — простился Арсений со стариком, как недавно с его внучкой.
На веранде он до сумерек продолжал читать Настины стихи и делать записи в своей тетради, почти не обращая внимания на движения во дворе. Впрочем, хозяева старались всё делать тихо, без звона и стука. Даже когда принесли заказанные чай с мёдом.

* * *    
Солнце ещё только поднималось над горизонтом, когда на следующий день Арсений пробудился – необходимо было подготовиться духовно и физически к длительному процессу, так как работа предстояла тяжёлая, трудная, напряжённая. Бесшумно, чтобы не разбудить крикливых сторожей – гусей и прочую живность – собрался и отправился за деревню на памятную поляну искупаться в ручье и выполнить настрой.
Деревня спала – даже хозяйки, которым предстояло доить коров, ещё не поднимались. Шествие Арсения по деревенской улице сопровождал только собачий лай. Сейчас, неспешно проходя по деревне,  Арсений лучше рассмотрел её архитектуру,  чем накануне, когда Серый быстро провёз их по улице.
Дома были в основном однотипными, традиционными, и лишь середина улицы несколько отличалась. Здесь, между частными бытовыми постройками левого ряда, к чьему-то двору примыкал магазин товаров повседневного спроса. Возможно, продавцами в нём были члены одной семьи – из поколения в поколение передававшие эстафету деревенской торговли. В правом ряду, напротив магазина, пустовало помещение казённого типа со следами надписи «Школа»; подле него на перекладине висел колокол. А через двор от школы Арсений увидел настолько необычный дом, что даже ненадолго остановился и засмотрелся на него, дразня собак своим подозрительным присутствием.
Стены дома со всех видимых с улицы сторон были покрыты резными по дереву накладными узорами. Композиционная резьба создавала впечатление, будто не обычный бревенчатый сруб скрывается за резьбой, а весь этот дом – цельное живое творение. Такого  богатства  красоты  в  оформлении  домов  Арсению  не  приходилось  видеть  ни 
в азиатском и украинском юге, ни в других местах России. Всё, что встречалось до сих пор, было в сравнении с этим творчеством только малярной раскраской-мазнёй или потугами самодеятельных столяров и жестянщиков. Здесь же было настоящее профессиональное творчество! Арсений порадовался, что ему довелось узреть эту красоту, он решил обязательно пообщаться с хозяевами двора, если представится такая возможность.
Ещё один довольно красивый дом, стоявший через дорогу от разукрашенного резьбой, увидел Арсений. Однако окна его были закрыты прочными ставнями, огород пустовал. Грустное зрелище: опустевший дом – будто тело без души…
Но в общей картине, на взгляд южанина, привыкшего к каменной архитектуре и потому судившего о деревянном зодчестве-домостроительстве северной Руси взглядом свежим, воспринимавшим новые для себя картины обострённо, деревня Лебеди разнилась и с большей частью пройденных им в этом краю деревень своею духовной целостностью, домостроевской уверенностью, ненамеренной демонстрацией прочности и укоренения в этой земле.
Прочность деревни и её основа, духовность, проявлялись во всём увиденном Арсением: в  основательности построек, в украшении окон, ворот и крыш домов, в степенности встретившихся ему вчера утром жителей... Арсений впервые за долгий путь получил  эстетическое и моральное удовлетворение, и по груди его тёплой волной прошло чувство благодарности случаю в его пути, приведшему его сюда и показавшему ещё и такую вот жизнь людей.
Пока Арсений дошёл до поляны и стал настраивать себя на духовно-физическое утреннее занятие, Солнце, невидимое за деревьями, стало освещать земное мироздание. Птицы, ещё с четырёх часов утра начавшие свои гимны новому дню, с восходом Светила усилили и дополнили свои пения новыми звучаниями, создавая живительный музыкальный фон формам и краскам природы. А с ними и занятиям Арсения.
А для него, для целителя в данный момент, упражнения являлись приведением всех структур тела и психики в совершенное состояние, нужное ему не только на долгий день напряжённой работы с Настей. Сегодня, сейчас они были продолжением вчерашней молитвы, но только сегодняшняя медитация – глубокое погружение в мысль о предстоящей работе – была посвящена не общению с Господом, а духовному настрою для изгнания сил, овладевших юной девушкой. Он ей об этом не сказал, как не открыл всей глубины поражённости внучки её старым оберегателям. Потому все движения своего тела, в течение часа в определённом ритме и в повторяющихся чередованиях переходящие одно в другое при сосредоточении внимания на каждом движении, Арсений направлял к вершине состояния готовности к любой нежданности.
Он долго выполнял упражнения, освобождаясь от мыслей, не соответствующих трудам, от ненужных для предстоящего телесных действий. Когда почувствовал освобождённость и, при этом почувствовал, что его дыхание из поверхностно-лёгкого через сильное перешло в ровное и глубокое, он полностью разделся, омылся водой, обливаясь ею из ручья, а потом лёг в русло и в течение пяти минут подставлял своё тело холодному потоку, переворачиваясь со спины на живот и обратно. Поднялся в тот момент,  когда оно обрело полную бодрость и упругость. Вытерся полотенцем, оделся, разостлал коврик, лёг и отключился от внешнего мира...
Открыл глаза в восемь часов, подошёл к ручью, умылся, попил воды, снова вернулся к коврику, чтобы ещё пятнадцать минут посидеть и дыхательной ритмикой создать в себе лёгкость действий и мышления. Поднялся состоявшимся: отрешившимся и отрешённым, подчинившимся тому неизбежному и необходимому, в чём сам должен был стать и уже стал руководителем определённых воздействий и манипуляций, подчиняя волю других его участников, кем бы-чем бы они ни были. На выходе с поляны увидел двух женщин, издали с испугом смотревших на незнакомца и скрывавшихся от него за деревьями. Не реагируя на их присутствие, даже не разглядев их, он вышел на дорогу и вскоре был дома.

На лавке перед воротами сидел Пантелей Иванович, вставший при виде Арсения.
— Доброе утро, Пантелей Иванович, — поприветствовал его Арсений ровным голосом, лишённым, как накануне, эмоциональной окрашенности, но дополнительно наполнившимся глубиной духовного содержания, отчего голос, даже сдерживаемый, звучал гулко.
— Доброе утро, Арсений Тимофеевич, — ответил хозяин. — А мы вас было потеряли.
— Я ходил в ручье умыться. Что, Настя готова?
— Готова, ждёт вас.
— В девять часов пусть будет в большой комнате. А я, если можно, чай сейчас выпью.
— Чай на плите стоит. И молоко с мёдом на столике на веранде вас ждут. — Пантелей Иванович отвечал Арсению, всматриваясь в него. Напряжённость, дрожание голоса и пальцев выдавали его сильное волнение.
— Всё  будет  в порядке,  Пантелей  Иванович.  Вы  не  волнуйтесь,  а  пойдёмте-ка  со

мною, чай вместе попьём.
— Да я уже пил. А что волнуюсь  –  то правда: кусок в горло не лезет.
— Вот я и говорю, пойдёмте пить чай. Да посидим молча, – вы и успокоитесь.
— Ну пойдёмте. А то, как бы Настёнка не заметила да сама бы не испугалась.
Пантелей Иванович принёс и разлил чай в чашки, сел на тахту рядом с Арсением. Некоторое время он действительно не мог заставить себя сделать хоть глоток, но, ухаживая за неторопливо пившим молоко и чай Арсением, потихоньку стал успокаиваться и сам выпил пару чашек. Когда стрелки часов приблизились к назначенному времени, Арсений взглянул на Пантелея Ивановича, и тот, поняв, встал, ушёл в дом. Арсений достал из рюкзака две кассеты с записями фортепианной и там-тамной мелодий и тоже пошёл туда, где его ждали люди, возложившие на него свои чаяния.
Настя сидела на диване рядом с Марфой Никитичной. Обе – бледные, с лёгкими кругами синевы под глазами. Ясно было, что спали они в эту ночь плохо. Когда Арсений появился на пороге комнаты, они посмотрели на него широко раскрытыми глазами, ожидая распоряжений. Он же, от двери оглядев комнату, увидел, что всё сделано, как он просил; заметил икону Спаса, которой вчера в этой комнате – смежной с моленной – не было, перекрестился на неё и лишь после этого поприветствовал хозяек:
— Доброе утро, Марфа Никитична. Доброе утро, Настенька.
Слова Арсений произносил, как и двигался сейчас, спокойно, замедленно, глубоким голосом, который он сохранял и потом, в лечении. Это подействовало. Марфа Никитична встала, церемонно и тоже медленно поклонилась ему. Настя отвечала на приветствие Арсения сидя, характерным своим кивком и не сводя с него взгляда. Арсений подошёл к ней, сел на стул напротив. Марфа Никитична опустилась на прежнее своё место слева от  внучки, Пантелей Иванович сидел позади Арсения.
Вглядевшись в глаза девушки, Арсений сказал:
— Настя, всё, что будет сейчас происходить, ты будешь ощущать, видеть, слышать. Здесь не будет гипноза... Ты в любой момент сможешь выйти из рабочего состояния, если страх тебя одолеет, и ты не будешь способна двигаться дальше. Но я вижу, что ты веришь себе и мне, и Господь нам поможет… Сейчас ты будешь вспоминать всё то, что с тобой произошло. Вспоминать и мне рассказывать. Мысленно вспоминать, конечно, но рассказывать будешь так, как будто беседуешь со мной: обращайся ко мне, бери за руку,  смотри, если надо будет, на меня, жестикулируй, плачь... Тебе придётся несколько раз вспомнить происшедшее, пока ты не вспомнишь всё, до последней детали. Я буду задавать вопросы, помогать вспоминать, а ты будешь жестами мне отвечать. Всякий раз, 
как закончишь рассказ, покажешь раскрытой ладонью, что рассказала всё, что смогла вспомнить... И знай, что, хотя твои дедушка и бабушка сидят рядом, только мы с тобой, только вдвоём будем делать нашу работу, а они, даже помогая, будут ждать нас... И молиться непрерывно. Ты всё поняла?
Девушка кивком показала, что поняла всё, и Арсений приступил к главной работе:
— Закрой глаза... Теперь, с закрытыми  глазами, ещё глубже закрой глаза... Досчитай  до десяти... Ты не будешь спать, как в гипнозе, просто ты не будешь реагировать на посторонние шумы. В любой момент сможешь открыть глаза, чтобы осмотреться... Когда мы сделаем то, что необходимо, я помогу тебе выйти из состояния сосредоточенности, и ничто ненужное для тебя в происходящем здесь не оставит в тебе никакого следа...
Арсений говорил, одновременно следя за тем, как исчезает напряжение в лице и теле девушки. Когда увидел, что та расслабилась насколько могла в её состоянии расслабиться, сказал:
— Я слушаю, рассказывай.
Настя начала вспоминать, а он слушал её и ощущал её эмоции, её страх, судороги тела, воспринимал мелькание образов...
Это продолжалось недолго, миг – Настя в страхе быстро пробежала мыслями по тому,  что на неё так сильно и больно подействовало, и прервала рассказ. Лицо выражало ужас, руки судорожно напряглись. Марфа Никитична дёрнулась к ней, но Арсений молча остановил старушку и отвёл её руки от девушки и отправил её к Пантелею Ивановичу, уже стоящему перед Образом.
— Хорошо, Настя. Теперь ещё раз. Вспомни подробнее. Начни с того, как вы собирались, как шли, кого из сельчан встретили, с кем и как говорили. Затем расскажи о том, как вы подошли к поляне, как и что увидели… Что происходило потом... Давай, начинай с самого утра.
И снова взволнованная память девушки стала выдавать свою страшную информацию,  проявлявшуюся для стороннего наблюдателя только в виде жестикуляций, мимики, судорог. Несколько раз Арсений заставлял Настю снова и снова проходить одни и те же места, задавая наводящие вопросы, или отсылал её в более ранние годы... Сам ей говорил между её воспоминаниями, проводил над нею руками, снимая её напряжение, читал свои молитвы о любви, отличные по форме и содержанию от соборно принятых, и молитвы, изгоняющие вторгшуюся в душу девушки нежить. И очищая от неё пространство вокруг. И голос его звучал в разных диапазонах: от нежно-ласкового, когда Арсений говорил о Насте, о любви, до глубоко-низкого, строгого и гулкого, от которого Настины старики содрогались и, отвлекаясь от моления, с изумлением смотрели на целителя, притом что сама Настя внешне никак не реагировала на интонации, на силу голоса и слов… 
Потом Пантелей Иванович и Марфа Никитична помогли внучке лечь на матрац, разостланный на полу, Арсений включил магнитофон, и начался второй этап работы, во время которого целитель, используя Настино и своё дыхание, ритмы своих движений, голос, мелодии, ввёл её в транс.
На введение ушло немного времени: предварительная работа сделала своё дело. Но лишь спустя два часа Настиного отрешённого состояния в ней стали проявляться действия психики и тела: сначала она лишь изредка издавала стоны да временами надолго, так что старики пугались за неё, затаивала дыхание; затем стала то расслабляться, то напрягаться, и руки её, сжимавшие, скручивавшие и стремившиеся разорвать прочную простыню, то и дело сами выворачивались, едва не разрывая собственные мышцы, сосуды, сухожилия.
Арсений, стоя над нею на коленях, в её работу почти не вмешивался, лишь изредка касался то рук, то щёк девушки. Марфа Никитична, хоть он давно уже отстранил её от участия в исцелении, всё так же  слишком импульсивно реагировала и пыталась вторгаться. Пантелей Иванович уже сам силой привлёк её к себе, и теперь старики сидели в стороне рядом друг с другом, держась за руки, и то испуганно, то изумлённо следили за
действиями целителя. Они молились, когда слышали молитвы Арсения; дыхание их прерывалось, когда затихала внучка; до боли сжимали руки друг друга, когда видели, как её корёжат усилия вырваться из плена кошмаров и тёмного облака, порой окутывающего её...
В один момент, в тот момент, которого Арсений долго ждал и добивался, Настя, не выходя из напряжения, повернулась, легла на левый бок; ноги её подогнулись к груди,  потом всё тело резко выпрямилось, выгнулось дугой, и раздался страшный крик. Вопль ужаса и боли разрываемых мышц. Старики вскочили, бросились к внучке, и Арсению пришлось просто грубо оттолкнуть их. Молча указав им рукой их место и пронзив повелительным взглядом, он стал ждать развязки момента…
Вскоре крик прервался, сменился громким, жалобно звучащим, ясно произносимым зовом:
— Мне больно!.. Мне страшно!.. Помогите!..
Арсений взял девушку за руки, повернул её к себе, прижал к груди, успев заметить,  что лицевая судорога исчезла, и щёки и рот её обрели свою нормальную форму.
— Я с тобой, Настенька, мы вместе, — стал негромко, почти шёпотом произнося слова, говорить девушке. — Здесь только мы с тобой, вдвоём. А скоро мы придём к дедушке  и  бабушке  твоим... Ты красивая,  Настенька,  ты  выздоровела, боль твоя сейчас
пройдёт. Я тебя поглажу, и боль исчезнет... Никто и ничем тебе не навредит, потому что уже нет тех, кто мог бы сделать тебе что-то плохое... Мы изгнали их, ты освободилась… Ты красивая, милая, добрая; тебя все любят, всегда будут любить... Любовь всегда будет твоей защитой, и Господь сохранит тебя.
Арсений говорил, нашёптывал, гладил, прижимал к себе девушку, и та постепенно успокаивалась, расслаблялась. Утихли её стоны, она лишь изредка ещё всхлипывала, и слёзы текли по щекам. Но следов болезни уже не было видно: лицо стало гладким и очень симпатичным; ноги двигались во всех суставах, и девушка говорила – жаловалась между всхлипываниями Арсению, как ей было страшно и больно. Когда же Настя, наконец, успокоившись, перестала плакать. Арсений снова положил её на матрац и сменил кассету в магнитофоне, чтобы зазвучала лирическая мелодия. Настя шумно и глубоко вдохнула, выдохнула и затихла, не дыша.               
Долгие две минуты лежала так девушка, и Арсений сидел подле неё, наблюдая, как бьётся жилка на виске и подрагивают веки. Потом она открыла глаза, и Арсений сказал:
— Настя, мы закончили нашу работу. Сейчас я выведу тебя из погружения в себя, и всё, что мешало тебе, всё, что ты видела или слышала ненужное тебе, уйдёт из тебя и никогда не напомнит о себе, не будет пугать. Ты готова?
— Да, — шёпотом ответила Настя.
— Хорошо, Настя. По счёту “три” я хлопну в ладоши, и ты выйдешь из болезни и из всех зависимостей здоровая и невредимая.
Арсений тем же гулким голосом медленно и чётко произнёс счёт, хлопнул ладонями и спустя мгновение спросил:
— Настя, ты чувствуешь себя? Ты знаешь, что с тобой сейчас происходило и где ты сейчас?
— Да, я чувствую себя. Ты меня лечишь, — всё так же шёпотом отвечала девушка. Потом посмотрела на своего целителя и негромко, но внятно произнесла: — Арсений…
— Да, Настенька, мы вышли из болота твоего ужаса, мы победили, — усталым, но радостным голосом ответил ей Арсений. — Вставай, пойдём к дедушке с бабушкой, они ждут.
— Я  не могу ходить, Арсений, — серьёзно сказала Настя.
Осмотревшись, увидела Марфу Никитичну и Пантелея Ивановича, попросила:
 — Бабушка, скажи ему, что я не могу ходить. — Снова обратилась к целителю и грустно напомнила: — Я давно уже не хожу, Арсений.
Бабушка не отвечала. Она и Пантелей Иванович стояли на коленях и, глядя полными слёз глазами на икону, молились, молились, молились...
— И не говоришь давно? — серьёзно, в тон Насти спросил Арсений.
— Да, Арсений, и с тех же пор не могу говорить. Ты же знаешь.
Услышав эти слова, старики посмотрели на неё, потом друг на друга, осознавая своё счастье, и тихо-тихо засмеялись.
— Ну, хорошо, поднимайся, а я тебе помогу, доведу до дивана. Там полежи, отдохни, а то очень устала.
Взяв Настю за протянутые руки, Арсений помог ей подняться и, слегка придерживая за пояс, подвёл к дивану. Уложил, продолжая говорить ласковые слова, и стал нежно гладить девушку до тех пор, пока она, сильно утомившаяся от бессонной ночи, тревог и трудной работы, не погрузилась в спокойный, долгий, освобождающий сон. Арсений накрыл её покрывалом, выключил магнитофон и тяжело вздохнул, ощутив вдруг в теле своём и в душе усталость до измождения.
— Когда Настя проснётся, ей надо будет увидеть себя, — качнувшись от потери равновесия, обернулся он к хозяевам, стоявшим теперь возле дивана и смотревшим то на спокойно спавшую, совершенно преобразившуюся внучку, то на него, сотворившего это перерождение, и ожидавшим от него, избавителя, каких угодно распоряжений, указаний,

желаний. — Есть у вас большое зеркало?
— Да вот, батюшка Арсений Тимофеевич, вот на дверке, в шкафу-то, — торопливо ответила ему Марфа Никитична, указывая на шифоньер, стоявший подле дивана.   
Метнувшись к нему, настежь открыла дверцу. Зеркало размещалось удачно – при своём раскрытии дверца направляла его на диван, так что  Настя, проснувшись, могла сразу себя увидеть.
— Хорошо, — одобрил Арсений.
— И что теперь будет? Болезнь не вернётся? — взволнованно-тревожно спросил у него Пантелей Иванович.
— Что будет? — вновь тяжело и глубоко вздохнув, Арсений обвёл нежным взглядом своих гостеприимцев и улыбнулся: — Будет жизнь. Самая обыкновенная жизнь. А болезнь не вернётся – Настя исцелилась. Полностью.
Порывисто качнувшись к целителю, Пантелей Иванович хотел сказать ему слова благодарности, выразить ему всю свою признательность, но губы задрожали и, скованные спазмами, не раскрылись. По щекам потекли слёзы, и старик, не сказав ничего, склонился перед Арсением в глубоком поклоне, и поклон его был долгим – и из-за невысказанной благодарности, и из-за того душевного состояния, в котором поместились все страдания – его собственные, внучкины, семьи.
 Марфа Никитична подошла к Арсению, взяла руку и, став на колени, поцеловала её...
Арсений взволнованно вздрогнул, напрягся, закрыл глаза – никогда ещё так искренне не благодарили его за помощь, никто из его многочисленных пациентов не выражал так глубоко признательность за своё выздоровление. И даже – в нескольких случаях – за своё спасение. Было восхищение, были деньги, но не было такой чистоты и искренности. Мягко, но требовательно подняв Марфу Никитичну, подвёл её к Пантелею Ивановичу, взял обоих за руки и сказал:
— Не я, Господь исцелил вашу внучку. Пойдёмте, возблагодарим Его. — И первым прошёл в моленную.

Перед образами стали в ряд. Арсений занял место у входа. Молясь, он кланялся поясно или только головой, в то время как Пантелей Иванович и Марфа Никитична склонялись, припадая на колени, – полным уставным поклоном. Арсений молился мысленно, в образах сливаясь с благостной Бесконечностью Творца, и слышал шёпот стариков, обращающихся к Господу каждый по-своему. Шепчущие звуки их голосов не
мешали Арсению и им самим; более того, этим они создавали единую гармоничную молитву, действующую на него расслабляюще и настраивающую на слияние с самими хозяевами, с их укладом, с домом.
Выразив в очередной раз свой восторг Создателю за то, как совершенно Он всё устроил и в мельчайшем, и в бесконечно большом, направляя эволюции Своими, некогда созданными Законами, выразив свою благодарность за предоставленную ему возможность сознательно участвовать в жизнетворении, за возможность быть созидательной частью организующих Сил, Арсений почувствовал и себя гораздо более сильным, чем был до своего появления в этой деревне. Опять, как всякий раз, когда ему доводилось что-то создать, кого-то вылечить, он получил – так и всякий может получить, сделав доброе!
С этой наградой ему за его работу не могла сравниться никакая человеческая благодарность, хотя ему как человеку благодарность людей была необходима. Впрочем,  она более необходима тем, кто должен был бы его благодарить, иначе то, что он им давал, вскоре бесследно растворялось, исчезало или у них всё равно что-нибудь кем-нибудь обязательно отнималось, и они обретали новые  проблемы.
Ощущая в себе дополнительный прилив духовных сил, Арсений вместе с тем чувствовал и физическое своё изнеможение. Он покинул хозяев и вышел во двор к своему другу, к этому удивительному его спутнику, придававшему ему уверенность в моменты
духовного распутья и готовому всегда быть рядом. Сев на кормушку, Арсений закрыл глаза, подставил побледневшее, осунувшееся лицо Солнцу, уже находящемуся в западной половине неба, и стал гладить голову коня; а тот, чувствуя его состояние, перестал жевать и, ткнувшись ему в грудь головой, чуть слышно пофыркивал, будто своим дыханием очищая его от чего-то нечистого, налипшего.
Через четверть часа раздался стук двери, и к друзьям подошёл Пантелей Иванович.  Радостный, с просветленным лицом, в котором и тени скорби не осталось, он заговорил с Арсением, и в голосе его были, кроме обычного уважения к человеку, почтительность и нежность:
— Вы бы пообедали, Арсений Тимофеевич. Почитай, сутки без пищи, и такая нагрузка. Устали-то ведь как!
— Однако немножко устал, — кивнув и утомлённо улыбнувшись, согласился Арсений.  Не в силах сдвинуться с места, он только открыл глаза и спросил: — А который час, не скажете ли?
— Скоро уж половина четвёртого будет.
“Шесть часов работали с Настей, а время пролетело незаметно. Но плодотворно”, — отметил, усмехнувшись про себя, Арсений. Вслух сказал:
— Давайте пообедаем. А потом хорошо бы баньку, если можно. С пихтой – я вчера нарезал лап на пару веников.
— Как же, как же, сейчас наношу воды да затоплю.
— Нет, Пантелей Иванович, это мы потом устроим. Вы ведь тоже устали и голодны. — Встряхнув себя в глубине своего тела, Арсений встал с кормушки: — Благодарю тебя, Серый, ты мне славно помог, друг мой.
Серый махнул головой, будто соглашаясь; Арсений  похвастал Пантелею Ивановичу:
— Хороший у меня друг.
— Да, это я вижу. Да у вас и врагов-то, поди, нет – ко всем вы с любовью.
— У любви враг – ненависть, — ответил мимоходом Арсений, направляясь к дому.
 Пантелей Иванович на мгновение задержался, удивляясь многозначительности лаконичной, насмешливо произнесённой фразы, качнул головой и молча пошёл рядом с ним.
— Как Настя? — понимаясь на крыльцо, спросил Арсений у Марфы Никитичны, хлопотавшей у плиты на летней кухне.
— Спит ласточка наша Настюшка, — ответила Марфа Никитична, неотрывно глядя на Арсения.  Голос её, словно копия голоса супруга, был наполнен почтением и нежностью. — Перевернулась на спину недавно – я  ходила посмотреть, как она там – да несколько раз всхлипнула, словно младенец во сне, и спит. — Взяв руки Арсения и поглаживая его ладони, заговорила: — Жизнь и красоту вы ей возвратили, дорогой вы наш Арсений Тимофеевич. Радость вы сотворили и нам подарили.
— Да, красивая у вас внучка, — согласился с первым утверждением Арсений, игнорируя следующее: благодарность он уже получил, а принимать поклонения считал актом унижения благодарящих и всегда этого избегал. — Ей есть в кого быть красивой, — добавил он с весёлой улыбкой, оглядывая Настиных предков и тем показывая источник её красоты.
Марфа Никитична смешалась, не зная, как ей быть: то ли радоваться ей Арсеньевым комплиментам, то ли огорчаться, что тот избегает признания своей причастности к свершившемуся и соответствующей благодарности за него. Переглянулась с мужем, также терявшимся в непонимании своего таинственного гостя, вздохнула и пригласила мужчин к столу.
 Обед, хоть и простой за недостатком времени на приготовление горячих разносолов,  но по-селянски обильный, состоял из всего, что даёт в летнее время своё хозяйство. Хозяйство,  которым  занимаются  работящие  руки.  И  Арсений,  истощённый и усталый,

поглощал пищу с удовольствием, хотя бы этим угождая хозяйке.
Когда через полчаса он насытился и напился чаю, к нему одновременно с возвратом сил вернулись и эмоции. Обычные человеческие эмоции,  которых он в течение суток был почти лишён. И тогда Арсений почувствовал себя счастливым. Ему показалось, что счастье его распространилось до Божьих небес и пронзило Землю. Вероятно, так бывают счастливы только дети, когда получают неожиданную радость.

Мужчины вместе наносили в котёл воды, растопили печь и сели в предбаннике ждать, когда раскалятся камни. Пантелей Иванович что-то говорил, а Арсений отвечал и тут же забывал, о чём шла речь, – снова и снова переполнялся счастливым осознанием происшедшего.
Его глубоко радовало, что он правильно понял указания Творца и всю коварную суть болезни девушки, что сумел правильно использовать её силы;  что сумел, не нарушив Законов, воздействовать на болезнь и, в результате,  рационально и безопасно для Насти использовать данную ему Силу. У него тем более было основание для радости, что такой болезнью ему заниматься не приходилось, если не считать опытом рассказанный им Пантелею Ивановичу случай, когда пациентка отказалась от услуг. А здесь его участие оказалось доверчиво востребованным, плодотворным, эффективным. “И эффектным”, — с насмешкой над собой подумал он, понимая, что эффект исцеления – это то, о чём он просил Творца, ради чего ему доверилось юное создание. Сам он не справился бы, даже имея уже в себе силу…
Но по-человечески и с правом веселился Арсений воспоминанием о том, как вела себя после исцеления Настя, как общалась с ним. Ещё не понявшая, не осознавшая, что уже выздоровела, она уснула с уверенностью, что говорила с Арсением мысленно. Что будет, когда проснётся и заговорит! 
Ещё он воспринимал в этот момент переживания им мига радости то, что помочь людям в такой беде, помочь красивой девушке обрести своё лицо, себя самоё, помочь ей выбраться из унизительного и зависимого состояния есть его обязательная доля. Суровая без послабления. Но тем не менее счастливая доля. Однако, исполняя её, он никогда не позволял  относиться  к  себе  как  к  исключительности, считая, что его функция и участь
таковы же, как участь и функция каменщика построить красивый дом, а музыканта – сочинить прекрасную мелодию. А его обязывал обет, ставший имманентной, неотъемлемой сутью его духа… Обетом же не кичатся, а скорее скорбят, поскольку он всегда связан с чьим-то несчастьем…
— А где ваш сын, Михаил, с семьёй? — наконец осознанно спросил он, услышав, что Пантелей Иванович несколько раз произнёс имя сына.
— Так я же только что говорил, что они уехали на юг; через неделю-полторы должны вернуться, — с удивлением произнёс  Пантелей Иванович.
— Простите меня, пожалуйста, Пантелей Иванович, я отключился.
— То-то смотрю, вы как-то странно улыбаетесь, — добродушно посмеиваясь, промолвил хозяин.
— Это я рад за вас, потому и улыбаюсь. Пока работал с Настей, я не мог реагировать на события вокруг, для меня было только служение. А сейчас я почувствовал и свою и вашу  радость, вот и прослушал, что вы говорили мне.
— Значит, вы понимаете, как мы рады, как мы счастливы...
— Конечно, понимаю, — не дослушав собеседника, сказал Арсений. — И думаю, что до конца своей жизни мы должны славить Бога за это Его дело.
— А вы? Вас как нам благодарить?
— А я уже счастлив, Пантелей Иванович. Счастлив, как и вы. Это и есть моя награда. — И, чтобы увести разговор в сторону, сказал: — Я, пожалуй, ещё на несколько дней  задержусь у вас, Пантелей Иванович, если не возражаете.
— Да как!.. Да сколько хотите, столько и живите! Хоть навсегда в деревне оставайтесь – и место найдём, и поможем.
— Я не о том, Пантелей Иванович, — улыбнулся Арсений. — Понаблюдать за Настей надо, помочь ей и освоиться, и кое в чём ещё.
— Ну что ж, помогите, — как бы остыв, согласился Пантелей Иванович.
Арсений взглянул на него:
— А что, Пантелей Иванович, скит этот так и будет бесхозным или на него кто-то настроился?
— Скит? — переспросил  Пантелей Иванович. — Завод один просит его под охотничью базу, да мы не даём своего согласия. Сейчас он хоть и загажен, изувеченный стоит, а наш. А отдадим – и память дедов наших в прах уйдёт. Всё пропадёт.
Пантелей Иванович умолк, задумавшись; а когда снова заговорил, собеседник почувствовал в его словах правду, суть которой глубоко волновала самого Пантелея Ивановича и имела к нему, к Арсению, непосредственное отношение:
 — Вы помните колодец у скита? Пять лет он заколочен, пять лет из него воду не берут. А если из колодца долго не берут воду, она в нём портится, тухнет.
 — Если вода в нём не проточная, — заметил Арсений.
 — Это так. Но очень редко колодец оказывается на подземном потоке.
 — Говоря о колодце, вы имеете в виду...
 — Я говорю о людях. Если способности человека не используются, если человек закрывается, он теряет свой дар. Если вы хотите поселиться в полном одиночестве, вы не поможете нуждающимся, и ваши способности – а  они, я вижу, очень разносторонние – потеряются.
 — Вы предлагаете мне жить среди людей... То есть поселиться на потоке человеческих потребностей... Но я, Пантелей Иванович, и жил на потоке. На большом потоке – в городах. И нигде в полной мере мне не удалось проявлять себя, потому что мои способности оказались ненужными людям. Более того, люди явились той силой, что изгоняет меня, отказывая мне в праве проявлять себя.
 —  Люди отказывают не в проявлении вами своих способностей, – возразил старый наставник, — люди отказывают вам в праве иметь эти способности в собственности. Если
бы ваши способности были вложены в автомат, в машину, люди пользовались бы той машиной в своих целях и были бы довольны. А поскольку вы не машина, а человек, имеющий свои человеческие потребности и желания и требующий соответствующего отношения к себе, то это и вызывает конфликт. Люди не любят никакой инакости, как и вороны. 
— И в чём выход? Где мне найти такой поток, который будет развивать мои способности и даже радоваться тому, что я  удовлетворяю его потребности?.. Смешно, но я сейчас, если использовать ваше сравнение, являюсь колодцем, перемещающимся с  места на место в поисках пресловутого потока.
— Я думаю, что вам следует жить в такой деревне, как наша. Здесь немного людей и живём мы все здесь постоянно, со своим укладом. Он, правда, тоже меняется – дети уезжают, забывают обычаи, да и мы сами не такие, как родители наши: и грамотнее, и условия жизни иные. Но живём, держимся друг дружку, и стоит деревня, как была, никем не разрушиваемая.
Предложение, сделанное пришлому человеку, предложение пришлому человеку войти в старинный уклад староверческой деревни было проявлением такого доверия к нему и даже любви, поскольку без любви людей не принимают, что Арсений даже запнулся в своих рассуждениях о колодце и о его месте. Приглашают работников на предприятия, в колхозы, но чтобы пригласить жить – без всяческих обязательств, а только из-за заботы о его способностях – воистину деревня Лебеди не заурядное поселение, а нечто особенное. И конь его ещё на дороге почувствовал это и заржал. И привёз Арсения к тем, к кому ему

нужно было прийти.
И Пантелей Иванович, житель Лебедей, от всей деревни пригласив на поселение путника, которого деревня ещё не знает (более того, кое-кто уже в нём посланца нечистого усмотрел!), – не простой житель, коль позволил себе заявить такое предложение. 
Арсений, глядя в глаза Пантелея Ивановича, медленно произнёс:
— Чтобы мне здесь поселиться, надо, чтобы меня – совсем другого человека – приняла  деревня. Да и жить где-то надо, не на квартире же. Свой дом, своё хозяйство нужны.
— Деревня – не одно лицо, — поняв причину замешательства Арсения, стал пояснять своё предложение Пантелей Иванович. — Хоть и вместе, хоть и постоянно, а и меж друг другом ссоримся, бывает. Каждый двор взять – каждый по-своему.  Да и в семьях – то же. Поживёте немного – увидите сами. А моё слово не последнее; и жить будет где: Корнея, брата моего покойного, изба без хозяина. У него никого не осталось, моим сыновьям не надо, а о внуках и говорить не приходится. Так что занимайте, живите.
— Умеете вы убеждать, Пантелей Иванович, и предложение ваше прекрасно. И ещё...  благодарю вас за вашу доброту ко мне. Может быть, всё так и случится. Но пока мне идти надо. Потом, вернусь когда, если вы не передумаете, я поселюсь в вашей деревне, в доме вашего брата. И добром сумею отплатить.
 — Об оплате мы должны думать, а не вы, Арсений Тимофеевич, — недовольно произнёс Пантелей Иванович. — Это не вы, а мы у вас в неоплатном долгу. Но объясните мне: вы хотели поселиться в скиту и вдруг уходить собираетесь... Куда? За чем?
— Пантелей Иванович, я и сам не знаю, куда и за чем иду. Как человек я бы остался здесь в деревне или ушёл бы в скит, но какая-то необходимость во мне вынуждают уходить... в неизвестность.
— Мудрёно что-то, — покачал головой Пантелей Иванович.
— Может быть, я сказал мудрёно, — не стал спорить Арсений. — Но на деле – как я говорю, так оно и есть, и странным только с первого взгляда кажется. Особенно, если видеть в человеке нечто одно, целое, к тому же обладающее собственной волей.

Пантелей Иванович, всё ещё не понимая, посмотрел на собеседника, но молчал, ждал пояснений.
— Не так на самом деле всё  устроено, —  без колебаний отверг общепринятое мнение Арсений. — Попробую объяснить…
На миг задумался, но тут перед его глазами встало всё израненное, покрытое шрамами пулевых  и  осколочных  ран  тело  Пантелея  Ивановича,  которые  и  за  десятилетия не растворились, и на его примере он решил показать свою зависимость от чьей-то воли:
— Вы вот на фронте были, поэтому знаете, что солдат – это не только боец, но и человек. Как человек солдат готов в землю зарыться, в бетон, чтобы не подвергать себя опасности, а как боец он вынужден вылезать из земли – из окопов и блиндажей – и бежать навстречу пулям и снарядам. Он, может быть, пройдёт километры, а может, только сотню метров или тут же у окопа упадёт раненый или убитый.  Но он пойдёт, потому что обязан, потому что он – боец... Я понятно объяснил свою мысль?
— И сколько будете идти? — спросил Пантелей Иванович после продолжительного раздумья, в ходе которого он, видевший множество событий и бывший  участником  большинства из них, встретивший разнообразных людей с различными их интересами, пытался уяснить суть того, что движет Арсением и другими, подобными ему искателями.
Впрочем, он тут же отсёк Арсения от “других” – не простой путник-искатель вошёл в дом его, а … Не самого же себя ради он спасительное сотворил с внучкой его, да так, что без своих сил остался. Что-то иное побудило его… Пантелей Иванович  осёкся в мысли, пытаясь найти слово, которое соответствовало бы деянию его гостя-странника, внучку его
вырвавшего из страшных уз. Врачи не способны на совершение дел таких, ибо не обучены и близко тому; и не гипнозом сей целитель лечил – он освобождал внучку, изгонял из неё что-то чёрное, поразившее её светлую боголюбивую душу.
Так кто же он, гость? Не фанат вероисповедания, а православный; не отрешившийся от мира единоверец – тот сразу признался бы, чтобы встретили как своего по чести;  интеллектуальный и грамотный специалист в своей науке и, возможно, в чём-то ещё;  порядочный человек – это очевидно. Кто он таков, кому сила дана, и почему же он куда-то идёт? Что скрывает в себе?.. Или что скрыто от него самого?..
Арсений, чувствуя, что уже чересчур озадачил собеседника, давшего ему приют, стал пояснять:
— Я оставил свой дом далеко отсюда, в Донецке.  Вот уже две недели перемещаюсь по вашим краям; пройду ли я по всей стране или пройду только по некоторым её областям и районам, а может, зацеплюсь за какое-нибудь место вроде ваших Лебедей – не знаю. Вы, Пантелей Иванович, пытаетесь понять меня, так ведь?.. И я тоже хочу понять, что со мною происходит. — Он говорил вполне откровенно: у него зародилась надежда, что, рассказывая о своём пути человеку постороннему, он – может быть – и наконец сам  поймёт назначение этого пути. — Ну а тем временем, попутно, так сказать, изучаю геополис в его различных проявлениях. И то, что им управляет в действительности. Я имею в виду реально управляющие природой и обществом Силы и Законы, а не написанные в столичных департаментах. Ну и не то, о чём “умно” рассуждают доценты-академики и газетные репортёры.
— Да для чего вам это?
— Многие задают мне этот вопрос – а я ответа, понятного людям ответа, не знаю. Могу сказать лишь, что мне это необходимо, что несу какую-то ответственность.
— Да, все мы несём ответственность за дела свои, да не все понимаем это.
— Видите ли, Пантелей Иванович, ответственность за то, что делаю, мне понятна, и я от неё никогда не отказывался. Но сейчас я говорю об обязанностях, суть которых мне не ясна совершенно.  Вот я помог Насте и для этого серьёзно готовился – вы видели. Да и сами чувствовали, что ответственность за порученное мне это дело была очень велика. Ведь если бы я допустил малейшую ошибку, небрежность в отношении к работе, Настя
ещё глубже провалилась бы в страх и могла бы уже до конца жизни остаться такой, как была. Я знал, что помогу Насте и вам только потому, что осознавал и принимал на себя всю меру важности, возлагая на себя ответ. Это она создала во мне уверенность в успехе и в моих силах…
— В великой силе, — попытался отметить Пантелей Иванович.
Но Арсений не принял это замечание:
— То была проявлена Божья воля, а мои силы нужны были для того, чтобы выдержать проведение Его воли через меня. Но именно потому я обратился к Господу позволить мне исцелить эту замечательную девушку, что чувствовал и осознавал ответственность. Однако сейчас я говорю о том, что эта ответственность не только за ваши дела, за то, что мы с вами сейчас сделали, довлеет надо мною, хоть и привела она меня сюда. А за что-то большее. Вот только – за что?.. Это чувство меня не отпускает даже сейчас, когда мы с вами проделали такую большую работу и на полном основании должны быть довольными не только результатом, но и собою. А я не могу…
— И когда же оно у вас, уважаемый Арсений Тимофеевич, появилось?
— Не знаю этого. Я давно, всегда живу с ним, да только недавно оно вдруг активизировалось и требует от меня чего-то. Может, вы, Пантелей Иванович, мне скажете – чего?..  Восточная мудрость говорит: “Кто знает, тот несёт ответственность, кто не знает, тот живёт представлениями”. А что я знаю столь важное?..
— Нелёгкую задачу задаёте, Арсений Тимофеевич. Чем-то Господь вас отметил – к добру ли, к худу ли… Надо, всё же, полагать, что к добру – злым-то людям такие добрые
дела не даются, не по силам им. Рано или поздно, но по всему видать, что скоро, откроется вам – а может и другим, и нам здесь в деревне – то, за что ответственность на вас возложена и какая она эта ваша ответственность.
— Да уж поскорее бы – нелегко ждать, исполнять-то легче, — вздохнул Арсений.
— А вот торопить дело не следует – может, для него вам или чему другому ещё дозреть надобно, — резонно возразил мудрый Пантелей Иванович, притом всё более удивляясь своему гостю: слишком необычные речи у него и смысл их неясен.
 — Да уж зрею, овощ огородный, — пошутил Арсений. Но шутка ему самому не понравилась: не к месту и слова учителя серьёзны – в них, быть может, и хранится истина, мучащая его. — Вот потому, Пантелей Иванович, и познаю Законы Мироздания, чтобы, как вы говорите, дозреть. Вероятно, моя функция – или одна из функций – анализ,  исследование. Во всяком случае, если бы я не разбирался в вопросах экономики, физики, астрономии, то не знал бы ни закономерностей исторических процессов, ни тем более психики людей и животных. А, следовательно, не мог бы помогать людям так, как вот сегодня. Кстати, как ваша грудь? Болит?
 — Да будто нет, — прислушиваясь к себе и проводя  рукой  по груди,  ответил Пантелей  Иванович. — Ни днем, ни ночью боли не чувствую, как и не было. И кашель исчез.
— Вы сами ещё себя полечите тем лекарством, что я для вас приготовил; на листке я там написал, что знаю о применении и эффектах этих бальзамов. А сейчас ещё раз вас разотру.
— Что, опять вы меня собираетесь парить? Давайте уж я нынче за  вами  поухаживаю, — возразил Пантелей Иванович, старый и опытный любитель попариться и других уважить.
— С удовольствием отдамся под ваши власть и веник, Пантелей Иванович. Мне это тоже надо. Но и с вами дело до конца довести необходимо.
На том и согласились. И пошли, раздевшись, парить и мять один другого...

Марфа Никитична сидела в комнате, где спала Настя, на стуле у окна с опущенными светлыми шторами и вязала на спицах, посматривая время от времени на внучку. Улыбка,
в которой радость и печаль слились и тем самым подчёркивали беспредельность счастья, освещала её доброе лицо. Услышав шаги возвращавшихся из бани мужчин, встала,  положила вязание на стул и вышла из комнаты навстречу.
— С лёгким паром. Как банька? — радостно поприветствовала и поинтересовалась она одновременно.
— Благодарствуем, Марфа Никитична, хорошо, — враз негромко ответили мужчины и, улыбнувшись, посмотрели на дверь в соседнюю комнату – не разбудили ли девушку.
— Как Настюшка? — заботливо спросил Пантелей Иванович.
— Да вот, смотрите, спит, только улыбается и иногда вздыхает, — отходя в сторону и пропуская в комнату Пантелея Ивановича и Арсения, отвечала Марфа Никитична.
На лице девушки в этот момент действительно была светлая, тихая улыбка; на миг сдвинулись и тут же разошлись брови, и лицо вновь обрело спокойное умиротворённое выражение.
— Очень  хорошо, — отметил Арсений. — Пусть спит подольше – отдохнуть ей надо.
— Чайку нам согрей, Марфа Никитична, да побольше, — с лаской в голосе распорядился Пантелей Иванович.
— Сейчас, сейчас согрею. Вам с травами?
— Если можно, с мятой или с мелиссой, — попросил Арсений.
— Заварю и мелиссу и мяту. А вы приглядите тут за Настенькой.
— Да уж приглядим, это мы с удовольствием сделаем, — пообещал Пантелей Иванович. — Ишь спит-то как,  и впрямь будто младенец.
Марфа Никитична пошла кипятить чай, Арсений взял с полки книгу и устроился в соседней комнате почитать, а Пантелей Иванович вышел и скоро принёс заготовки бересты для поделок.
Книга не читалась – не прошло ещё волнение, и Арсений подсел к хозяину смотреть, как тот легко и просто превращает заготовку в солонку. Пронаблюдав весь процесс, тоже взял бересту и попытался повторить действия, чтобы получилась аккуратная же вещь.
Береста на ощупь была тёплой, нежной и прочной, словно замша. Пантелей  Иванович  объяснил удивившемуся Арсению, как грубая и ломкая кора берёзы превращается в такую  “замшу”; показал женскую сумочку, снова удивив гостя, никак не полагавшего, что эта украшенная узорами косметичка сделана из коры дерева. Старому мастеру были приятны  удивление и высокая оценка его искусности, и он также отметил пытливость Арсения и его  стремление научиться ремеслу. Продолжая заниматься своим изделием, он подправил Арсеньеву работу. Сам же вскоре принялся за изготовление сложной по конструкции шкатулки, и руки его при этом так ловко перебирали сырьё, брали необходимый инструмент и так точно резали и прокалывали, что ученик его, закончив изделие, за другое уже не брался, а только следил за руками мастера, как заворожённый ребёнок.
Руки учителя и крестьянина, загорелые, обветренные, натруженные, привычные к тяжёлой и грубой работе, жили в эту минуту своею жизнью и, как оказалось, могли выполнять и тонкие стежки, скрепляя мелкие детали, и плести из узких полосок сложные узоры, вшивая их в стенки изделия. И всё просто, и всё красиво.
“Ни минуты впустую, ни минуты без дела – славная трудящаяся семья. Они как родник, из которого вытекает чистый ручей, и пить из которого – счастье. Потому что, испив воды его, чувствуешь себя обновлённым, молодым, наполненным силой самой Жизни и желанием тоже что-то создать, усовершенствовать. И всё без суеты и крикливости, без самодовольства и хвастовства, а просто себе в потребность, в удовольствие, в радость трудиться и другим доставить эстетическое наслаждение. Тем,  кто может так же радоваться, кто может без зависти оценить.
Если все в деревне такие, может, и в самом деле моя доля здесь? Поселюсь в лесу, обживу скит и буду с ними общаться. Хорошо бы, коли так. Хорошо бы... Но ведь тянет меня что-то,  отолкает  опять  в  доргу...  Куда, за чем – понять бы! Что дальше? Может,
лучшее для меня там, дальше? А может, просто надо пройти дорогу, посмотреть другие земли, научиться чему-то?  Или мне надо пройти путь до конца, увидеть, что лучше этого места нет, и вернуться сюда, как домой?..”
— О чём задумались, Арсений Тимофеевич? — прервал его мысли Пантелей Иванович.
— Смотрю вот, как ловко вы работаете, радуюсь трудолюбию вашей семьи и себя к жизни примеряю.
— Ну что ж, семь раз отмерь, тогда уж и режь, — одобрил своею мудростью его примерку Пантелей Иванович. — А мы что? Мы с малолетства в труде и в Божьей правде выросли, лениться нам не пристало. Тем и держимся, тем и живы. Деды наши жили так, так мы живём, так детей своих воспитывали, и внуки, даст Бог, такими будут.
— Такими и народ весь жив, — с глубоким чувством уважения сказал Арсений.
Пантелей Иванович глянул на него, добро усмехнулся, молча кивнул головой и снова склонился над работой.

На кухню  с  самоваром  прошла Марфа Никитична;  поставила его, медносияющего и ещё пыхтящего, на стол, позвала рукодельников:
— Складывайте свою работу, садитесь пить чай. Как там Настенька, всё спит?
— Спит голубушка, — с нежностью ответил Пантелей Иванович.
— Ладно ли это, что так долго спит-то?
— Не волнуйтесь, Марфа Никитична, всё в порядке, — сказал ей Арсений, подходя к
столу. — Она ночью плохо спала и за все эти годы очень устала, а сейчас – как груз сбросила, вот и отдыхает. К тому же ей заново родиться надо... Она может спать до утра, так что не беспокойтесь – это нормально.
— Ох, и вправду, измучилась бедная. Как мучилась, как страдала!.. — вздохнула со слезой в голосе Марфа Никитична под наплывом прошлых переживаний.
Пантелей Иванович покачивал опущенной головой, сопереживая с супругой недавние ещё страдания и боль, свои и любимой внучки.
— Забудьте об этом, нет больше горя, нет боли, — успокаивал Арсений хозяев. — И будьте веселее – Настя чувствует ваше волнение, а ей сейчас со своим справляться приходится.
— Родимый вы наш, спаситель наш, мы за вас всю жизнь молиться будем, — громким шёпотом, чтобы не закричать, выплёскивая чувства, заговорила Марфа Никитична. — Господь прислал вас к нам, благость нам послал за все страдания наши...
Отвернувшись, фартуком вытерла глаза и спокойнее уже, но с той же радостью произнесла:
— Не знают отец и мать её, что с доченькой их сделалось, какая она пригожая стала...  Тьфу-тьфу, не сглазить бы, — перекрестилась торопливо старушка. — Да вы садитесь,  пейте чай-то. Сметану, мёд ешьте.
— Благодарю вас, Марфа Никитична, — сказал Арсений,  принимая чашку с чаем. — У вас очень вкусный мёд. Много его съел, но такого ещё не пробовал.
— Травы здесь хорошие, богатые нектаром да ароматные – в округе нигде  таких  не  встретишь, — похвастал Пантелей Иванович своим краем.
— Да, земля ваша красива и богата, — согласился с ним Арсений.
— Вот и оставайтесь у нас, — подхватила Марфа Никитична.
Арсений взглянул на Пантелея Ивановича и улыбнулся, отвечая гостеприимной хозяйке:
— Я ещё не выбрал места для себя.
— А что выбирать-то, у нас живите, — не поняла его ответа Марфа Никитична. — Как сын будете. Или вон Корнея Ивановича изба свободна – никого не осталось, а изба лет сто стоять будет, лишь бы уход был.
— Я, Марфушка, то же говорю, да только не нам решать, куда ему ехать да где остановиться. Особой, видно, судьбы наш гость.
— Это верно, что особой – сам Господь его посылает. 
Арсению стало неловко от речей, славивших его, и он спросил:
— Когда в ваших краях сенокос начинается?
— Колхоз  уже косит, скоро закончит. Потом частникам дадут разрешение. Думали, как обычно будет, вот Михаил и  уехал  с семьёй на Чёрное море – впервые в жизни-то, – чтоб к покосу вернуться. А тут лето такое стоит, что колхоз уже заготовил больше плана; теперь, говорят, завтра-послезавтра и нам можно.
— Я помогу вам, если вы не против.
Пантелей Иванович переглянулся с Марфой Никитичной, сказал:
— Да чего вам-то, Арсений Тимофеевич, впрягаться в это дело. Сами справимся; а там, глядишь, Михаил с Иваном приедут.
— Тем более что за Настюшкой уже не надо будет приглядывать, — подхватила Марфа Никитична.
— Для  меня это будет не в тягость, а в радость, — прервал их увещевания Арсений, — я давно не получал удовольствия от сенокоса. Тем более что надо же чем-то заниматься, раз я ещё задержусь у вас, пока с Настей будем работать.
— А что, с нею ещё что-то надо делать? — насторожилась Марфа Никитична.
— Я на первых порах помогу ей войти в её старый новый мир, подконтролирую поведение, чтобы не было особых огорчений. И ещё ей надо будет трижды искупаться в

росах. С вашей  помощью, Марфа Никитична, — успокаивая, разъяснил Арсений.
Марфа Никитична внимательно выслушала, качая головой, потом сказала:
— Всё же неловко заставлять вас работать. Походите, поговорите с людьми, посмотрите, как у нас живут.
— Люди будут работать, а я их от дела отрывать? Нет уж, лучше вы во время работы будете знакомить меня с вашими обычаями, сказками, нравами. Так что говорите, когда пойдём косить?
— Делать нечего, а, Марфа Никитична? — первым с доброй улыбкой капитулировал Пантелей Иванович, — придётся принять нашего гостя в свою бригаду. Ну что ж, завтра приготовим косы, сеновал, а послезавтра и приступим.
— Благодарю вас за доверие, добрые хозяева, постараюсь его полностью оправдать, —  торжественно пообещался Арсений. — Благодарю и за вкусный чай и за мёд со сметаной. Пойду, спать лягу, если я вам ещё не нужен сегодня.
— Слава Богу, на здоровье, Арсений Тимофеевич. Идите, почивайте; вы нынче устали, глаза-то вон какие красные.
Арсений встал, перекрестился и, уходя уже, обернулся к Марфе Никитичне:
— Вы не оставляйте Настю сегодня одну, а то может испугаться, когда проснётся.
— Нет, нет, я подле неё спать буду, не оставлю, — ответила Марфа Никитична. — Вы не беспокойтесь сами-то, отдыхайте.
Арсений поклоном простился и ушёл к себе. Уснул сразу, как только лёг. И крепко – не слышал даже хозяйской вечерней возни на подворье.

* * *

Проснулся странник раньше, чем предыдущим утром – ещё не все звёзды успели растаять в разливавшейся рассветный заре, но в чистом свежем воздухе уже разносились звуки пробуждающейся природы: крик, писк и пение лесных птиц, взбалмошное кукареканье рано пробудившегося петуха, топот поднимающихся в хлевах коров и телят. Под эти мирные звуки Арсений встал, заправил постель, взял полотенце и корзинку и пошёл в лес радовать тело и душу.
Проникаясь счастьем природы, дошёл до поляны и там в течение часа проработал мышцы и суставы тела, изгоняя из них скованность и спазмы от вчерашнего лютого столкновения – иначе не сказать – с тем, чем была поражена девушка в пятнадцать лет, в ту свою пору, когда происходило её женское становление и она ещё не обрела ни иммунитет, ни силу стойкости женщины и матери.
А потом погружением в прохладу и чистоту воды свершил омовение в живой светлой силе природы и стал собирать грибы, траву, росу. Из куска валявшейся берёсты сделал кружку и набрал в неё две горсти ягод – для Насти.
Домой вернулся, когда Марфа Никитична уже подоила коров, а Пантелей Иванович заканчивал уборку в хлеву. Оба, освободившись от страдания и сбросив с себя горькое сокрушение обречённости, были умиротворёнными и даже одухотворёнными, будто только что вернувшимися с большой церковной службы, а не выполнявшими обыденную домашнюю работу.
— Доброе утро и благости вам и дому сему, — поклонился им Арсений.
— Утро доброе, доброе утро, — радостно отозвались оба враз, и улыбки осветили их лица. — Как отдыхали, Арсений Тимофеевич?
— Благодарю вас, хорошо отдохнул. Вот для вашей внучки ягод принёс да грибов немного набрал.
— Когда же вы успели-то? Ведь солнышко недавно только встало.
— А я его встречать в лес ходил. Как Настенька?
— Спала ещё. Да, может, ужо и проснулась – пойду, гляну.

— Идите, помогите ей себя увидеть и услышать, а я Пантелею Ивановичу помогу.
У хлева стояли вилы; Арсений взял их и стал нагружать навоз в тележку.
Марфа Никитична вошла в избу, тихо открыла дверь большой комнаты, где спала внучка, и увидела её, сидящую на диване. Девушка рассматривала себя в зеркале и неслышно шептала: 
— Ты кто?.. Ты – это я?.. Нет, не я – я больная уродина, а ты красивая, здоровая. Кто же ты? Может, ты мне снишься? Может, я сама себя такой во сне вижу?..
В её глазах стояли слёзы. Она поднимала и опускала голову, изучала то одну, то другую сторону лица, перекладывала волосы, проводила руками по щекам. Заметила бабушку – Марфа Никитична, остановившись в дверном проёме, молча смотрела на неё, прикрывая одной рукой дрожащие губы, – и робко ей улыбнулась.
— Ба-буш-ка, — произнесла снова беззвучно, только прерывающимся дыханием. Помолчала, вслушиваясь, и, поверив невозможному и себе, проговорила вслух: — Ба-буш-ка. Бабушка! — и вдруг, закрыв лицо ладонями, заплакала.
— Настенька, Настюшка! — метнулась к внучке Марфа Никитична; села рядом, прижала её к себе, погладила по голове, по рукам. — Деточка моя, миленькая, чего же ты плачешь? Счастье великое – здоровая ты теперь... А то и поплачь, поплачь – исстрадалась ведь как. — И сама залилась слезами.
Так они долго сидели, выплакивая своё прошедшее горе, одновременно счастливые и несчастные. Счастливые оттого, что нет больше горя, боли, мук, что не будет больше беспомощности, страха, безрадостной и бесперспективной жизни, не будет насмешливых и сочувственных взглядов, искренних и фальшивых вздохов, а наоборот, теперь будет как у людей, теперь всё будет прекрасно, радостно, весело, бесконечно счастливо и всё возможно, доступно. А несчастные оттого, что было всё это: и горе страшное, и беспомощность, и взгляды со вздохами, и тяжкое одиночество, и сознание безысходности, и мрачная неизвестность. И уста-алость… Сейчас они почувствовали, осознали в этот миг, как безмерно устали...
Настя вдруг перестала плакать, прислушалась.
— Что ты, Настенька? — спросила её Марфа Никитична, утирая слёзы.
— Бабушка, пока я спала сейчас, мне чудился голос, – тихо, но спокойно и ровно заговорила Настя. — Добрый такой, ласковый. Мне хорошо было, покойно, и я ничего не боялась.
— Какой голос, деточка?
— Добрый такой, так бы и слушала его долго-долго. Вот и сейчас будто со двора слышу его.
Марфа Никитична посмотрела на Настю, улыбнулась:
— Это ведь Арсений с дедушкой разговаривает, его это голос. Как же ты не узнала-то? А голос у него, и правда, добрый.
— Арсений? — смущённо улыбнулась и Настя. — А как же я его во сне слышала?
— Думал, видно, о тебе, вот и слышала ты его голос. Он уже в лес сходил, тебе ягод принёс.
— Правда? Дай мне их, бабушка, — попросила удивлённая и обрадованная девушка.
— На крылечке они в лукошке с грибами остались. Ты встань, умойся да выйди на крыльцо-то, покажись Арсению Тимофеевичу и дедушке.
Настя привычно потянулась к изголовью за костылями; Марфа Никитична тихо засмеялась и отрицательно покачала головой:
— Нету костылей-то, вчера ещё унесли их подальше. Своими ножками ступай.
Настя спустила ноги с дивана, качнулась вперёд, вставая, но не поднялась.
— Что же ты, милая? Давай. Я тебе помогу, — нежно убеждала её бабушка.
— Боюсь, упаду. Принеси костылики, бабуленька.
— Да чего бояться-то? Здоровая ты, не бойся, родная, иди.

Девушка глубоко вздохнула, потянулась за бабушкиной рукой, но опять не встала.
— Что же мне с тобой делать-то? Может, Арсения Тимофеевича позвать?
Настя подумала, посмотрела на бабушку, сказала:
— Позови. Только, бабуленька, дай умыться прежде.
Марфа Никитична принесла таз, воду в ковше, щётку и полотенце, помогла умыться и причесаться.
— Ну, позови, — глубоко вздохнув, ещё раз согласилась Настя.
Марфа Никитична вышла во двор; там Арсений, заканчивая с Пантелеем Ивановичем дела по хозяйству, собирался вывезти в тележке навоз.
— Арсений Тимофеевич, — обратилась к нему Марфа Никитична, — Настенька встать боится.
— Чего же она боится?
— Боится, что упадёт. Костыли просит.
— Она хорошо говорит? — насторожившись, спросил Арсений.
Пантелей Иванович остановился в движении, посмотрел на супругу, ожидая ответа.
— Хорошо говорит, и ножки хорошо двигаются, а боится.
— Ну уж нет, всё у неё хорошо, пусть ходит. Не видать ей больше костылей, —  решительно заявил целитель. — Пойдёмте, выведем свет-Настасью на Божий свет. Пантелей Иванович, я навоз потом вывезу, а сейчас пойдёмте все вместе принимать вашу красавицу.
Зачерпнул воды из кадки, сполоснул руки и, захватив корзинку, вслед за хозяевами вошёл в избу.
— Доброе утро, Настенька, — улыбаясь, ласково-нежно поприветствовал он девушку.
— Доброе утро, А... — не договорив имени, Настя смутилась и ткнулась лицом в грудь деда, уже сидевшего рядом с нею и гладившего её дрожащей рукой.
Арсений внимательно глянул на неё и сказал серьёзно, но по-прежнему ласково и нежно:
— Какая же ты красивая, Настя,.. Настасья, — поправился он, не зная, как ему лучше теперь обращаться к девушке. — Возьми, пожалуйста, ягоды, они только что из леса, даже с росой ещё. Видишь?
— Да, вижу. Благодарю, Арсений, — с заметным наслаждением от произношения слов голосом, вслух, ответила Настя. И голос у неё оказался мелодично-напевным.
А Арсений, кроме радости освобождения от немоты, от болезни, ясно увидел в лице, в глазах, услышал в звуке голоса только что исцелённой девушки счастье освободившейся женщины. Счастье женщины, которой вернули её законное право на любовь. На взаимную любовь...
Настя возродилась. Настя, чьё взросление, становление протекало втуне, невидимо  для постороннего глаза, явилась юной женщиной, ощутившей в себе возможность любить мужчину, принадлежать ему и владеть его любовью, стать женой, матерью, рожать... Всё это было зажато, задавлено, запрещено. Запрещено великой болезнью, сковавшей тело и речь и скрывшей красоту её; суждениями и приговорами людей – близких людей; снисходительно-сочувственным отношением мужчин, приходивших к отцу или к деду; насмешками сверстниц и сестёр; самой собой и невесть ещё чем. И вот оно, запрещающее, препятствующее, вдруг взорвалось! И Настя вырвалась в один день, в одну ночь на волю, как река весной, когда с помощью солнца, тёплого ветра и собственного напора ей удаётся взломать удушающие ледяные оковы. Душа юной девушки разлилась половодьем, заполняя в миг своего весеннего торжества своею радостью всё, что окружало её сейчас и что могло вместить её радость – сердца деда с бабушкой и Арсения, стены родного дома, образа, вещи...
И ещё в девушке, избавившейся от боли, унизительности, проявились наработанные ею  за  долгий  срок  уединённых  страданий  её  внутренняя  содержательность  и красота,

которые Арсений рассмотрел уже при первой беседе.
Многие в поры своей болезни, своего временного или пожизненного уродства обретают и взращивают в душах своих злость, зависть, ненависть, изобретая и применяя замыслы мести и тем уродуя жизнь здоровых и ещё более уродуя себя изнутри и снаружи…
А Настю миновала чаша злобности, и не изуродовалась она и никому не нанесла вред. Оттого сейчас глубину и совершенство чистой души её демонстрировали светлое лицо и сияющие глаза. Вряд ли черты лица её были особенными, если судить по европейским каноническим стандартам красоты – хотя в Европе так мало красивых женщин! – и вряд ли они выделили бы внешность девушки среди профессиональной, правленной макияжами красоты городских сверстниц. Но свет лица, глаз и улыбки её слепил, не позволял быть стандартно-объективным, привлекал взор. Как на свадьбе самой красивой женщиной всегда является невеста из-за свершившегося наконец и нескрываемого счастья, будь она даже простушкой в обыденной жизни, так Настя затмила сейчас всех знакомых Арсению женщин, девушек своим милым нежно-гармоничным лицом.
Красота – это состояние души: каково состояние внутреннее, такова красота внешняя. Если душа красива, гармонична, не нужны косметические ухищрения, тем более что здоровая, целостная душа делает здоровым и целостным всё тело, каждую его часть. Женщины, намазывающие губы и щёки, ресницы и ногти, красящие и завивающие волосы, пытаются скрыть дефекты тела. На самом деле они надевают маску и прикрывают ею дефекты и уродства своей души. Даже голос подделывают под цвет своей окраски, что,  правда, редко удаётся, тем обнажая истинную свою суть. Они ленятся оздоравливать,  исцелять себя. Не понимают, что опасно больны. Более того – мертвы. И украшивание женщины перед выходом на улицу, на работу, в общество аналогично украшиванию мёртвого тела перед выносом...
Душа Насти, будучи изначально восприимчивой, отзывчивой, совершенствовалась все  годы её заточения под маской уродства; она горела и плавилась в мучениях и в страданиях тела и сознания; совершенствовалась и формировалась в кипении внутренних страстей, порывов и желаний; укреплялась в религиозных экстазах и в многочисленных крушениях
мечтаний и надежд. Но основа самой души, дух девушки, выдержала все испытания и провёла душу и тело её через чёрный период заточения. И потому, когда скованность черт,  неподвижность органов и членов её тела растаяли, Настя предстала перед людьми – пока  перед этими тремя только – совершенной красавицей, не нуждающейся в услугах  изощрённой косметики.
Красота её была робкой и нежной, не оформившейся ещё, незавершённой – первая зелень, неразвившийся стебель. Но она явно обещала проявиться полно и зрело и такой
сохраняться долгие годы – душа девушки в своей полноте была цельной, живой.
Это увидели и целитель, и дедушка с бабушкой. Но Арсений ещё почувствовал порыв женской  любви,  направленный  на  него,  на  единственного  здесь  чужого  мужчину...  В
сущности, порыв не удивил его: так как процесс лечения, сопровождавшийся их духовной близостью и быстрое, внезапное превращение Насти из “уродки” в красавицу, а также благодарность её должны были вызвать в юной девушке восторг, подобный вспышке любви. И всё же Арсений был смущён. Потому, ощутив и поняв происходящее в девушке, он продолжил свою речь через некоторое внутреннее смятение, через недоумение и напряжение:
— Съешь ягоды сейчас. Они выросли для тебя, — лес тебя любит и шлёт этот привет. А завтра на рассвете пойдём к нему вместе, и ты омоешься в его росе. В трёх росах омоешься и станешь сильной и защищённой от всяких напастей навсегда.
— Спаси тебя Господь, Арсений, — поющим от счастья голосом поблагодарила спасителя Настя. И попросила всех: — Только вы все вместе со мною ешьте ягоды.
Взяв  горстку земляники,  она  с  радостной  улыбкой  оделила  деда, затем  бабушку и –

последнего – Арсения.
— А что же мы тут, на постели, едим-то? Ну-ка, пойдём к столу. Марфа Никитична, налей нам молока, — весело повелел Пантелей Иванович и посмотрел на Арсения.
Тот, одобряя,  улыбнулся  и кивнул ему.  Пантелей Иванович встал и, не выпуская руки Насти из своей, сказал:
— Пойдём-ка, внученька, за общий стол.
Настя взглянула на Арсения, опять смутилась и спросила:
— А я не упаду?
— Пантелей Иванович, — обратился Арсений к её деду, — вы  не держите внучку, только ведите за руку, чтобы дорогу к столу показать – забыла уж, наверное. А ты, Настенька, не упадёшь. Теперь у тебя всё будет получаться. Всё, что ты будешь делать, будет прекрасно. Пойдём.
Настя без усилия встала и пошла за дедом, оглядываясь на Марфу Никитичну и на Арсения.
— Ну вот, внученька, — заворковала старушка, — вот видишь, не нужны тебе ни костыли, ни опора. Сама идёшь. Вот папе и маме твоим радость будет, когда приедут. Ведь не ведают родимые, что ты выздоровела, что ходишь да говоришь...
— Ты, Марфушка, не причитай, а молока нам дай. Да прежде помолимся, Господа восславим.
Стали перед висевшей в углу на кухне иконой Николая Чудотворца. Святитель Николай Мир Ликийских среди верующих является наиболее почитаемым Богоугодником и в здешних местах называется Николой Великорецким, как понял Арсений из молитвы Пантелея Ивановича. Хозяин, вплетая в благодарственный текст молитвы Господу имя Арсения, неоднократно упоминал святителя Николу, много веков уже “оберегавшего и спасавшего истинно верующих и богобоязненных рабов Божьих”. И, славя Господа, славил и святителя за послание им, много страдавшим, доброго целителя.
Молебен изменил лица Пантелея Ивановича и Марфы Никитичны, сделав их старше на вид: отрешённость, покорность, покой расслабили щёки и губы их, покрыли сетью морщин. И старики, и без того мудрые и добрые, показались Арсению такими слабыми,
домашними, уставшими, но в то же время познавшими всю премудрость бытия, что он почувствовал к ним нежность и почтение. И на Настю молитва подействовала преображающе – молясь, она сделалась ещё краше. Девушка молилась так же отрешённо,  одухотворённо и искренне, как и близкие. Глаза её, залитые слезами и опушённые ресницами, были как лесные озёра, до предела заполненные водой. Она крестилась, кланялась, становилась на колени; когда дедушка произносил имя Арсения или говорил о нём, она переводила взгляд с иконы на Арсения и обратно. И всё, что она делала, делала очень медленно. Но не из осторожности, а по состоянию своей, также переполненной, души.
Сам же Арсений, вслушивавшийся в слова молитвенного обращения и старавшийся своим  участием  не  нарушить установленный обряд молебна, смущался от такой высокой оценки его самого и сделанного им, и со смущением встречал взгляд Насти, исполненный благодарности и восторга. Но, наблюдая за нею и впитывая произносимое Пантелеем Ивановичем, Арсений проникался духовным экстазом и сплетал своё состояние с душевным настроем ещё недавно неизвестных ему людей. Это было так прекрасно, светло, чисто, что, когда молитва завершилась и все поднялись с колен, он ощутил на сердце и в голове лёгкость и покой. Пантелей Иванович заметил воодушевление Арсения и улыбнулся ему. Арсений ответил улыбкой и словами:
— Благодарю, Пантелей Иванович, за добрые речи. Но ещё более я благодарен вам – вам всем – за эту нашу общую молитву, за радость от неё.
— Вот и хорошо, Арсений Тимофеевич, — отозвалась Марфа Никитична, — вот и слава Богу. Значит, не чужие мы вам.
— Нет, не чужие, Марфа Никитична. Мне очень хорошо у вас... Но давайте, однако, накормим Настеньку. Она, наверное, очень проголодалась за время своего возвращения –  сил-то потратила очень много. Так, Настенька?
— Да, — согласно и благодарно кивнула девушка.
Марфа Никитична налила всем молока, поставила мёд, подала хлеб, и все молча, углубясь в свои чувства и мысли, приступили к завтраку.

Улыбающаяся Настя сидела на ступеньках крыльца с пряжей  в руках и смотрела, как Арсений с дедушкой занимаются хозяйством. Арсений уже вывез навоз и теперь помогал хозяину готовить хранилище для нового сена под навесом во дворе.
Открылась вделанная в ворота дверь, и во двор с приветствием вошёл сосед, пожилой,  в возрасте Пантелея Ивановича, среднего роста, со смешливым лицом человек.
— Мир вашему дому, хозяева. Бог на помощь, — сходу скороговоркой проговорил он,  закрывая дверь. И тут же: — О, да у вас ещё гости! Гость на гость – хозяину радость. Добрый день, краса-девица, — обратился он к Насте.
Наклонив голову, Настя ответила на приветствие. Пантелей Иванович обернулся к соседу:
— Какие гости? А-а, да, пожаловала к нам гостья дорогая, радость наша, внучка Настасьюшка. — В голосе Пантелея Ивановича прозвучала такая глубокая неприкрытая радость, что Настя счастливо засмеялась, а сосед недоумённо взглянул на обоих и с удивлением спросил.
— Какая это Настя? Чья же она? Не припомню что-то у тебя ещё одну Настю-то.
— Одна она у нас, Настенька наша. Да ты что, Панкрат Матвеевич, никак не признал внучку-то мою? — сыграл в удивлённого Пантелей Иванович. — А почитай, каждый день её видишь.
— Ты, Пантелей, чего мне голову морочишь? Не видел я её никогда.
— Ну не видел и не видел. А теперь видишь. Выздоровела внучка наша, вот и стала такой. Гость наш, Арсений Тимофеевич, исцелил её, — теперь уже серьёзно, почти  строго, торжественно пояснил соседу Пантелей Иванович.
— Это как же?
— Да так уж. Богу угодно стало – услышал молитвы наши. А ты чего пришёл-то: не разговоры же разговаривать?
— Хотел коня с телегой попросить. Сено надо вывезти с лесных просек, трактором-то туда не проедешь, знаешь ведь...
— Не мой конь. Вот хозяин-то стоит, — Пантелей  Иванович указал на Арсения. Потом обратился к нему: — А ведь не пойдёт конь без вас-то?
Арсений помедлил с ответом, посмотрел задумчиво на сельчанина, потом сам задал вопрос Пантелею Ивановичу:
— А вы как думаете, можно доверить Серого вашему соседу?
Панкрат Матвеевич, не разумея сути их диалога, взмахнул рукой и недовольно воскликнул:
— Да что это вы говорите? И что это он не пойдёт? Не умею, что ли, с лошадьми обращаться?! Всякие у меня бывали, и не с такими управлялся!
— Ты, Панкрат Матвеевич, не горячись, — остановил его возмущение Пантелей Иванович. — То, что ты умеешь – не спорю, да конь этот может не захотеть. А тогда и до беды недалеко.
— Не хотите дать – так и скажите, — обиделся сосед.
Пантелей Иванович посмотрел на Арсения. Тот отрицательно покачал головой, давая понять, что ничего не получится, потом предложил:
— Может быть, вы съездите с вашим соседом? К вам-то Серый уже привык и доверяет... А косы и сеновал успеем приготовить.

Пантелей Иванович подумал немного и, соглашаясь, сказал Панкрату Матвеевичу:
— И в самом деле, придётся мне с тобой ехать. Ты иди, неси вилы, грабли да верёвку, а мы тем временем коня запряжём.
Не зная, досадовать или благодарить, Панкрат Матвеевич посмотрел молча на обоих, повернулся и, буркнув: “Ладно”, — вышел со двора.
Арсений, с улыбкой подмигнув Насте, продолжил свою работу, укладывая жерди в основание будущего стога, а Пантелей Иванович пошёл за конём. Там он немного задержался в тихом объяснении с Серым, а когда привёл его к телеге, по тому, как конь спокойно проследовал за ним, как послушно стал между оглоблями, стало видно, что Серый и в самом деле уже вполне доверяет старому хозяину дома.
— Молодец, — похвалил его Арсений, глядя ему в глаза и поглаживая от ушей до носа. Потом взял сбрую и с Пантелеем Ивановичем запряг коня.
Вернулся Панкрат Матвеевич со снаряжением, а с ним пришла и его жена. Под стать супругу, подвижная и к тому же вездесущая, она, даже не поприветствовав хозяина, пробежала к крыльцу и заохала, зачастив словами:
— Неужто это ты, Настенька? Как изменилась-то! Дай погляжу на тебя...  И что, уж и без костылей ходишь?! Неужто и говоришь?!
Настя, огорошенно глянув на удивлявшуюся женщину, покраснела и посмотрела на деда с Арсением, прося их о помощи.
— Ты чего, Клавдия? Чего пришла? — довольно негостеприимно бросил соседке Пантелей Иванович.
— Ой, Бог на помочь, Пантелей Иванович, — Клавдия только в этот момент заметила хозяина. — Мир вашему дому. И вам мир, — кивнула и Арсению, с острым любопытством вглядываясь в него. — К Марфе Никитичне я, за закваской...
— В избе она, иди. Нечего над ребёнком клохтать.
— Так ведь диво-то какое – столько лет не могли вылечить, а тут сразу...
— Ну и что? Что Богу угодно, то Он и делает. Ты иди к Марфе Никитичне-то, а то твои дела тебя заждались.
Клавдия, недовольно хмыкнув, поспешила в избу, и вскоре её голос донёсся оттуда. Арсений подумал о том, что теперь вся деревня узнает, и любопытные визитёры не дадут покоя девушке.
— Пантелей Иванович, пожалуй, мы с Настей в лес пойдём. И ей полезно, и от разговоров подальше, — сказал он и посмотрел на Настю; та согласно кивнула.
— Верно, сходите, — согласился и Пантелей Иванович. — Только не тяжело ли Насте будет?
— Нет, мы не спеша пойдём.
— А куда пойдёте-то?
— Пройдём к ручью через деревню, чтобы все увидели, да с расспросами не лезли. А часа через три полем вернёмся.
Пантелей Иванович посмотрел на внучку, определяя её силы, и сказал:
— Ладно, коли так. Собирайся, Настюшка, погуляйте.
Из дому вышла соседка, стала спускаться с крыльца; девушка, поднявшись, прошла мимо неё, улыбаясь с затаённой  радостью. Клавдия покачала головой и споро пошла со двора.

Вновь Настя вышла на крыльцо в сопровождении Марфы Никитичны. Оделась она для прогулки в длинную юбку и в свободную, ярко туникообразную красиво вышитую блузку. Арсений с удовольствием отметил её вкус и умение превращать простое в красивое. Вслух произнёс:
— Настенька, ты в любом одеянии прекрасна!
Настя, зардевшись, улыбнулась, а Марфа Никитична упрекнула:

— Ох, Арсений Тимофеевич, захвалите вы Настю.
— Ничего, Марфа Никитична, добро не перехвалишь, — весело отверг упрёк Арсений. — Я ведь говорю только то, что есть на самом деле, а правдой хорошего человека не испортишь.
— Верно, Арсений Тимофеевич, — вмешался Пантелей Иванович, открывавший в этот момент ворота. — А ты, Марфа  Никитична,  не остерегай: Настя столько лет доброго слова о себе со стороны не слышала, что и сейчас, верно, не может поверить, что красавицей стала.
— Она и до... болезни была у вас красивой, такой и осталась, — подхватил Панкрат Матвеевич.
— Ну ладно уж, чего там, я и сама вижу, да говорю ей о том же, — отмахнулась от “спевшихся” мужчин Марфа Никитична, прижимая к себе с радостью и смущением слушавшую комплименты Настю. — Ну, с Богом! — перекрестив внучку, затем Арсения,  она подала ему корзинку, с которой он уже ходил в лес.
В лукошке лежал свёрток с подорожничком: бабушка побеспокоилась, чтобы внучка её не проголодалась, пока будет гулять по лесу.
— Не скучайте без нас, — махнул старикам Арсений.
Настя поцеловала бабушку и деда и впервые за три года свободно и радостно вышла за ворота своего дома.
Когда уже  шли  по деревенской улице,  Арсений,  некоторое время наблюдавший, как двигается девушка, спросил:
— Блузку ты сама вышивала?
— Да, — коротко ответила Настя.
— Красиво и очень аккуратно ты её вышила. Мне нравится.
— Правда!  Хотите, Арсений... Тимофеевич, я вам вышью? — с запинкой проговорила девушка.
— Я был бы счастлив,  Настенька. Но, во-первых, у меня нет подходящей рубашки, а во-вторых, почему это ты стала меня величать? Если ты будешь так ко мне обращаться,  то и я буду называть тебя Настасьей Михайловной. Хотите, Настасья Михайловна, чтобы мы с вами официально навеличивали друг друга?
Настя, молча улыбаясь, отрицательно покачала головой.
— Мы ведь  друзья с вами, Настасья Михайловна.
— Правда?
— Конечно! В тот момент, как ты доверилась мне, а я проник в суть твоей души, мы стали одним целым. А как же можно разделить целое? Никак невозможно. Так что мы теперь на всю жизнь друзья. Ты не против?
— Нет, Арсений, я не против, — живой радостью ответила Настя, и спутники весело рассмеялись.
Смех девушки негромкий, но искренний, был очень приятен Арсению.
— Вот и прекрасно. А то, если бы ты стала вышивать мне рубашку, пожалуй,  не смогла бы это сделать, продолжая навеличивать меня. Вам понятно, Настасья Михайловна?
— Понятно.
И они снова рассмеялись. Так в весёлом разговоре они и шли по деревне. Улицу прошли быстро, никого на ней не встретив. Но то, что их видят многие, Арсений знал,  потому что заметил, как вздрагивают занавески в окнах. Это было наруку: односельчане могли видеть Настю, пока ещё не зная, кто эта девушка, а ко времени их возвращения домой выведают, какие смогут, подробности, и первые деревенские пересуды главных героев обойдут. За деревней, перед небольшим взгорьем, неподалеку от поляны Арсений спросил:
— Устала, Настя? Только честно!

— Немного устала.
— Сейчас на полянке у ручья отдохнём.
— Арсений, давай не пойдём туда. Я боюсь...
— Милая Настенька, теперь ты ничего не будешь бояться. Я ведь тебе уже говорил это. И то, что никто никакого зла тебе не сделает. — Арсений остановился и, пристально, но нежно глядя на девушку, стал её убеждать: — Настя, за время своей болезни, пока ты была безмолвна и неподвижна, ты совершенно изменилась. Ты стала здоровой и очень сильной духом. Теперь ты не только свои проблемы сама сможешь решать, но и другим будешь помогать. Я тебя научу, как это делать... А на поляну нам обязательно надо сходить, потому что ты должна снова увидеть её. И принять. Иначе получится, что те люди не только здоровья тебя лишили, но и твоей родной земли... Тебе не следует обижаться на поляну. Сейчас придём, и ты убедишься, что она добрая и рада тебе. А то, что произошло, должно было произойти. Но больше не повторится. Пойдём.
— Арсений, почему должно было произойти? — спросила Настя, пройдя некоторое время в задумчивости.
— Настенька, я потом об этом расскажу, ладно? Завтра или послезавтра – как получится. А пока давай смотреть, слушать, вдыхать, ощущать прекрасный мир вокруг нас. Это твой мир, Настя, и ты – часть его.
— Как хорошо ты говоришь, Арсений. С тобой легко и свободно.
— Мне с тобою тоже легко. Я очень рад нашей встрече. И благодарен тебе.
— За что, Арсений?
— Потом узнаешь. А мы уже пришли, вот тропинка.
Настя остановилась, не решаясь ступить на ту стёжку, что некогда привел а её к ужасной трагичной встрече с лютыми незнакомцами. Арсений увидел, что она дрожит.  Он обнял девушку и стал нежно гладить её по спине. Потом отстранил и, снова глядя в  её  красивые, но сейчас заполненные слезами и ужасом глаза, твёрдо произнёс:
— Настя, мы пойдём туда. Если ты это не сделаешь сейчас, ты никогда не ступишь больше на поляну, ты всегда будешь со страхом обходить её.  И... ты никогда не сможешь позволить тому... мужчине, которого полюбишь,.. подойти к тебе. Ты понимаешь, что сейчас в тебе происходит?.. Доверься лесу и мне. Как вчера. Дай твою руку и возьми мою.
Настя без слов, облизнув пересохшие губы, подала руку, и Арсений ощутил, как непроизвольно крепко она сжала его пальцы. Напряжённо ступая, девушка последовала за своим спутником на полянку своих отроческих игр и, вместе с тем, погружась в ещё живое воспоминание, – к тому изуверству, что встретило её, доверчивую, наивную, цветущую.
Поляна, ярко освещённая солнцем, казалась пустой и безжизненной. Не было даже ветерка, чтобы освежать замершие в зное травы. Арсений остановился в конце тропинки,  не выходя на открытое место,  и показал всё ещё судорожно сжимавшей его пальцы Насте пространство перед ними:
— Смотри, никого нет. Сейчас поляна нас с тобой встречает. Я  здесь  сегодня уже был и отсюда принёс тебе ягоды, — негромко говорил он, чтобы восстановить покой в душе девушки.
— Арсений, — вдруг раскрепостившись, очень тихо произнесла Настя, — смотри... Смотри, видишь там, справа?.. Заяц. Видишь?
 На краю поляны в пятнадцати шагах от них действительно копошился заяц. Он водил головой, озираясь по сторонам, и двигал ушами, прислушиваясь к лесным звукам, а подле него шевелилась трава.
— Это зайчиха, Настенька, она кормит зайчат, — шёпотом ответил Арсений.
— Ой, как хорошо! — вмиг забыв все свои страхи, также шёпотом воскликнула Настя. — Давай не будем им мешать.
Путники  бесшумно  присели  и стали  смотреть,  как  совершается  одна  из тайн леса,
тайн природы, наблюдать которую удаётся редко, и кому довелось узреть подобное мгновение, оно запоминается на всю жизнь. Но, то ли голоса напугали кормилицу, то ли зайчата были уже сыты, зайчиха, сделав несколько прыжков, исчезла из виду.
Арсений и Настя беззвучно засмеялись, осчастливленные открытым им секретом природы, а потом потихоньку подошли к месту кормления.
— Настенька, ступай осторожно, зайчата могут попасть под ногу.
— Вот они. Какие маленькие! Можно их взять?
— Хорошо бы! Но зайчиха потом перестанет их кормить, а дома, у дедушки с бабушкой, они могут не выжить без материнского молока. Впрочем, спросим у дедушки, ладно?
— Ладно. А они не убегут?
— Нет. Они здесь живут, и здесь зайчиха их находит и кормит... Давай оставим малышек, пусть поспят. Иди, отдохни на этом пне. А я костёр разведу.
— Для чего костёр? — спросила девушка, с вновь кольнувшим её страхом подходя к пню, на котором сидел один из изуродовавших её преступников.
Арсений пристально посмотрел в глаза девушки:
— Костёр сейчас нам будет помогать очищать и оздоравливать это место…
— Арсений, я не поняла – в  чём помогать?
— Настенька, я привёл тебя сюда для того, чтобы вернуть тебе эту поляну, чтобы разрушить живущие ещё в тебе страхи, которые навеваются всем, что ты видишь сейчас вокруг себя, потому что в этом окружении ты пострадала. Вчера я убирал твои воспоминания, а сейчас мы разрушим все связи страха с этим местом. А ещё, милая Настенька, мы разрушим те тени чёрной нежити, что явилась сюда и напала на тебя… Тех, кто принёс её сюда, давно уже и след простыл, а тени злобы остались – я увидел их, когда мы с твоим дедушкой осматривали это место.
Настя побледнела, сжалась. Арсений видел её состояние, он и ожидал его, даже готовил его, чтобы оживить тени как реальные силы, с которыми теперь сама Настя должна сознательно вступить в противоборство и сама одолеть их.
— Настя, мы с тобою вместе сейчас их изгоним отсюда. Мы изгоним их любовью своей, и костёр нам поможет – он своею силой будет очищать мир вокруг.
— Любовью? Разве любовью можно что-то изгонять?
— Скажи, девушка, ты любишь своих близких, своих односельчан?
— Да, люблю…
— А деревья вокруг нас, зайчат, всю природу, саму Землю?
— Да, люблю…
— Вот этой любовью, которая не от людей, а от Творца, мы и станем очищать землю твою родную, край твой от следов мрака.
— А как мы это будем делать?
— Просто. Наполняй всё, что видишь вокруг и даже намного дальше, любовью – и только любовью, – и всё сразу освятится и засветится.
— Как это освятится? Это же только святые могут освящать!
— Настенька, любовь, которая дана Господом, – а она даётся далеко не всем людям, – сама по себя святая. Без неё никакой человек не смог бы стать тем, кого называют святым. Любовь разрушает ненависть, она сильнее злобы. Так что начни делиться даром, что имеешь в себе, а я буду тебе помогать и костёр создавать. 
Арсений стал собирать и ломать валявшиеся сухие ветки, складывая их шалашиком. Зажёг их и, когда огонь охватил древесину, снова обернулся к Насте, уже немного расслабившейся, оглядывающей пространство вокруг.
— А ещё, Настенька, костёр – и друг путников. А мы с тобой, мой друг, сейчас пошли по большому, длинному пути. Понимаешь?
— Как  интересно!  А  где  его  конец?  Где  остановимся? — откликнулась  девушка,

прерывая свою необычную работу.
— Где? Да нет у него конца. Привалы есть, такие вот, как этот, на поляне, среди цветов. Правда, бывает, что среди болот, в сырости и испарениях отдыхать приходится.
— Арсений, а этот путь у всех людей?
— У всех. Только дороги у каждого свои. У некоторых на пути завалы и ямы.  Останавливаются путники и топчутся на  месте; или в ямы проваливаются, как те двое... И прерывается нить их пути.
— У меня тоже...  завал или яма были?
— Нет, миленькая, у тебя дорога была чистой: ты не остановилась, ты всё время шла.  Тяжёлой она была немножко, в большую гору, но без труда ведь только вниз, в пропасть катиться можно, а ты вверх поднималась. И впредь наша дорога должна быть без конца. А ты чего так смотришь на меня? Странные речи говорю?
— Нет, не странные. Только никто так со мною не говорил. Откуда ты... это знаешь?
— Настенька, я знаю потому, что на своём пути видел всё это и ещё многое. И знаю то, что скрыто от людей. Однако мне показалось, что ты хотела спросить, откуда я, да?
— Да...
Ответить откровенно и не смутить сокровенным юное творение – сложно, а не говорить, так исчезнут доверие и доверчивая открытость, возникшие в часы претворяющей работы. Сейчас, пожалуй, лучшим будет создавать доступность восприятия маленькими шагами.
— Настенька, я не могу сейчас открыть тебе всё о себе; потом, если Богу угодно будет, поведаю, что можно и что ты сумеешь воспринять. Но если дать тебе этот вопрос, я думаю, что ты не сразу ответишь. Вот скажи, откуда ты идёшь, как давно ты в пути?.. Подумай, а я пока скажу о себе, что начало моё такое давнее, что и не могу вспомнить: то ли когда родился, то ли ещё до появления на свет начал я свой путь. Все мы от Бога и из
Него. А Он вечен и бесконечен. Поэтому и знания, достающиеся нам, людям, бесконечны и разнообразны. Каждому из нас достаётся свой кусочек, свой спектр, в которых мы служим Творцу. И каждому для этого даны свои цвета, звуки, ощущения. Согласна?
— Да, я всегда это знала, потому что всегда чувствовала, когда при мне велись какие-нибудь разговоры, что думают об одном и том же папа, мама, дедушка с бабушкой или те, кто приходил к нам.
— Ты чувствуешь степень искренности или мысли собеседников?
— И то и другое. Когда начинают говорить, я уже знаю, что скажут и как. Я не могу объяснить, почему это получается, но заранее всё предугадываю.
— И меня почувствовала?
Настя пристально, но очень доверчиво посмотрела на своего спасителя:
— Да, Арсений. Сначала мне было неприятно, как ты посмотрел на меня, а потом я тебе поверила.
— Настенька, я всегда вздрагиваю, когда вижу несчастье: нищету, болезни, страх. Это то, что я бы уничтожил, если бы имел на то право и мог.
— А  мне сначала показалось – по твоему лицу, – что тебе неприятно видеть меня.
— Мне и было неприятно... неприятно видеть твою боль. А по какому лицу ты судила? Ты ведь не смотрела на меня!
— Смотрела, но скрывала это, — грустно и смущённо улыбнулась Настя; и тут же, перестав улыбаться, поведала: — Арсений, мне было очень больно, что меня видят такой уродливой, никому не нужной, —  и отвернулась с глубокой, не пережитой ещё болью.
Арсений молча подошёл, взял Настину руку, погладил  её пальцы и поцеловал их.
— Я знаю, милая Настенька, — проговорил он нежность негромко и ласково. И снова стал заниматься костром, давая девушке возможность успокоиться.
Он положил несколько толстых обломков в кучку, они тут же занялись огнём; вскоре,
потрескивая, горели все дрова, и огонь без дыма засверкал на поляне. Стало уютно и покойно. И нежное лицо спутницы снова осветилось улыбкой; на этот раз счастливой, безмятежной.
— Как хорошо! Когда мы всей семьёй ходили на покос, всегда разводили костёр и варили чай из лесных трав.
— Прекрасно! Завтра на рассвете придём сюда омывать тебя росой и заварим чай, чтобы ты вспомнила его радость, а он бы, в благодарность, помог тебе наполниться лесной силой.
— А мы сюда придём?
— Да. Здесь есть ещё одна полянка, на ней ты и будешь купаться в росе. А мы с твоим дедушкой будем тебя охранять.
Настя признательно посмотрела на своего спутника:
— Ты добрый, Арсений.
— Стараюсь, матушка, — и весёлый смех прозвенел над поляной. — Ты подойди к ручью, поприветствуй старого знакомого и умойся. Можешь попить его воды.
Настя поднялась, прошла через поляну и скрылась за деревьями. Вскоре Арсений услышал её тихий голос, затем плеск воды. Подкладывая дрова в костёр, он чувствовал радость возродившейся девушки, радость, получаемую ею от общения со знакомыми и некогда настолько привычными местами, деревьями, всем окружающим её сейчас, что и не замечалось-то оно, всё это, тогда, когда жизнь её текла в таком же, как у всех селян русле, привычном, проложенном веками предыдущих поколений.
В то время этот лес, эта поляна и этот ручей и для неё были просто местом игр, отдыха, сбора ягод и грибов и жили в душе её, как живут в каждом её односельчанине незаметной, будто, ролью или просто фоном, а на самом деле тем, что есть душа всех жителей этих мест – их маленькой, но в полном смысле слова Родиной. А сейчас, после трёх лет разлуки – разлуки физической и духовной – Настя возвратилась к ним.
В каждый миг своего пребывания на маленьком участке родной земли она возвращалась к ней, к Родине, и к себе. Возвращалась не девочкой маленькой, не подростком, а девушкой, телесно созревшей, чтобы увидеть мир по-женски, по-матерински. И потому её восприятие столь знакомого мира было одновременно и обновлённым, и новым.
Настя пробыла у ручья минут пять. Возвращалась к костру задумчивая и светлая. Изменившаяся. Перемены, происшедшие уже несколько раз в лице и в стати её со вчерашнего дня – Арсений замечал их, как замечаются раскрытие бутона или восход Солнца, – сделали девушку не старше, а внешне более содержательною, одухотворённою. Так прорывалась вовне её внутренняя наполненность:  мир её души и духа, её менталитет и интеллект.
Арсений нежно-ласково улыбнулся ей и, чтобы не разрушить её очарования, жестом предложил ей снова сесть на пень. Настя уже без скованности приблизилась к пню и села на него.
— Настенька, а когда ты стала чувствовать людей?
— Не знаю, я всегда немного чувствовала. А так хорошо, как сейчас, два года уже.
— То есть можно сказать, что благодаря твоей болезни, так?
Настя задумчиво ответила:
— Может быть. Я ведь могла только молча общаться.
— Знаешь, Настенька, я спрашиваю и говорю не из праздности... Нет, я знаю, что ты это понимаешь, — отреагировал он на попытку Насти отмести его самооправдание. — Я хочу, чтобы ты поняла важность того, что с тобой произошло, и не обижалась на прошедшее и на те страдания, что достались тебе. Они в прошлом уже, их уже нет с тобой и в тебе, и не будет, а ты вышла из них такою, какою ни одной твоей сверстнице или подруге не стать, не испытав подобное. Вспоминай прошлое с благодарностью, и оно всю жизнь будет тебя поддерживать. И твой тяжкий опыт пригодится тебе, когда ты будешь помогать  другим... Ты что выбрала для себя, какую профессию?
— Ещё не решила. Ведь ещё вчера я не могла даже думать об этом.
— То, милая подружка, было вчера. А мы сейчас живём, и сейчас мы совсем другие, и у нас масса желаний, — весело сказал Арсений, и Настя свободно и радостно вздохнула,  засияла улыбкой. — Выберешь – это нетрудно, потому что твоя профессия в тебе живёт и ждёт, когда ты ею займёшься. Школу ты окончила – ты ведь училась, да? А сейчас ты успешно сдашь вступительные экзамены и поступишь в тот вуз, какой тебе нужен.
— Арсений, сейчас, особенно когда ты говоришь, мне кажется, что я всё-всё смогу.
— Умница. Ты и в самом деле всё-всё-всё-всё сможешь: и сотворить, и натворить, и мир удивить!.. Что смеёшься, я правду говорю. И вообще, я даже себя никогда не обманываю...  Ну, вот опять. С тобой нельзя говорить о серьёзных вещах – всё смеёшься, — и Арсений сам залился смехом тихим и заразительным. Давно, давно ему не было весело!..
Настя смеялась и наблюдала за ним: за тем, как он говорит, как управляется с костром, как легко передвигается. Ей это доставляло удовольствие. Она чувствовала себя счастливой оттого, что о ней заботится сильный, всё умеющий и даже могущественный человек, прибывший из неведомой страны, из такого далека, о каком можно только мечтать. А он пришёл оттуда и нашёл её в маленькой деревеньке, затерянной в лесу. Он – давно ожидаемый, давно снившийся принц из сказки, давно... любимый!
Вчера ещё она была несчастной.  Три года – как  долго  это длилось!!! – три года назад по чьей-то злой воле она оказалась в царстве серости и нежити, опутанная сетью бессилия,  скованности, безмолвия. И – так страстно стремясь к свободе! – вынужденная от всех скрывать свои мечты, суть и чистоту своей души... Три года не могли ей помочь, не могли вылечить, а только  мучили, мучили, мучили, убивая надежды...
Но он появился! Возник из её сладких снов и, как настоящий сказочный герой, пустился в путь, пришёл, спас её от пут, от невозможности жить в полную меру души, от... от издевательских насмешек даже родных сестёр! И сейчас, разрушив её изматывающие страхи от кошмарных видений, её болезнь, он привёл её на эту поляну, на это место, где она была изуверски искалечена, и поляну сделал вновь доброй, ласковой, приветливой! Он всё может!..
Арсений, сам очарованный всем происходящим, наслаждаясь свободным, лёгким смехом девушки на этой светлой поляне, где всё вновь доставляет радость и говорит о любви, о жизни, спросил её:
— Ну как? Очистилась поляна? Как тебе здесь сейчас?
— Арсений, ты как будто услышал, что я думаю – ты тоже слышишь мысли?
Арсений улыбнулся:
— Ты не задавай мне такие вопросы, а лучше отметь  своё восприятие поляны и своего присутствия на ней.
— Мне легко и радостно, Арсений! Здесь всё так же хорошо, как и раньше было. И ничего плохого я не чувствую, — легко отвечала Настя, и улыбка не покидала её губы и глаза.
— Хорошая поляна?
— Правда, она очень добрая.
— Значит, мы с тобою вдвоём хорошо сделали нашу работу. Ты только никому не рассказывай об этом – разве что дедушке с бабушкой потом когда-нибудь… А как ты вообще себя чувствуешь?
— Арсений, мне кажется, что я сплю, я как будто в сказке. Мне не верится, что всё это на самом деле: что я хожу, говорю, что у меня лицо... изменилось,.. — Настя попыталась высказаться, но голос её дрогнул, а в глазах опять заплескались волны слёз.
Арсений посмотрел  на неё,  взглядом привлекая её внимание, и серьёзно произнёс:
— Настя, пусть это твое ощущение реальности, эта сказка вечно живут в твоём сердце, в твоей памяти. Ты достойна этого как величайшей в жизни награды... И не огорчайся от того, что за три года ты что-то пропустила, недополучила. То, что ты пропустила в своей юности, ты ещё наверстаешь – оно часто будет приходить к тебе всю  твою жизнь. Так что ты ещё много раз встретишься со своим детством. Не стесняйся только общаться с ним и давать ему то, что оно попросит...
Помолчал, давая Насте возможность успокоиться и принять им сказанное. Потом встал, помог девушке подняться, снова поцеловал её пальцы и прижал её к груди, волной передавая свою силу Любви. Затем предложил:
— А теперь, если ты хорошо отдохнула, пойдём вдоль леса домой. Грибов наберём и прогуляемся: тебе надо ходить, да и лес по тебе соскучился.
Арсений притоптал несколько недогоревших веток; путники взяли свои корзинки, и друг за другом двинулись по тропке, выводящей на полевую дорогу.
По ней и пошли, то и дело погружаясь в лес в поисках грибов и ягод. Настя, встречая красивые подберёзовики, подосиновики, сыроежки, восторженно вскрикивала, звала Арсения, а он, радостный радостью девушки, подходил и, хваля её и найденный ею гриб, указывал ещё на какой-нибудь боровик или  на  груздь  и  валуй. Набрели на земляничную полянку. Настя, собирая ягодный букетик для бабушки с дедушкой, угостила несколькими веточками Арсения.
— Правильно поступаешь,  деточка, — менторски-наставительно отметил Арсений. — Долг платежом красен: я тебе – утром, ты мне – днём.
Им было весело и казалось, что и лес, и цветы, и пташки веселятся вместе с ними.  Даже воздух как будто звенел от общей радости и счастья жизни.
Прошли уже около километра по лесу вдоль дороги и находились в отдалении от поля, когда Арсений вдруг настороженно остановился и прислушался. Подал знак спутнице, и она тоже прислушалась.
— Это дерево скрипит?
Арсений покачал головой и, расслабившись и покойно улыбаясь, ответил:
— Нет, медвежата визжат. Старайся не шуметь. Хоть здесь и не опасно, давай лучше выйдем из леса и подальше обойдём это место – чтобы их мамочка не разволновалась...
На дорогу, от которой увели их грибы, вернулись быстро. И тут же наткнулись на медвежьи следы – большие и маленькие.
— Выходили поле посмотреть, экскурсию устроили, — рассматривая отпечатки, заметил Арсений. — Ты уже видела их следы?
— Да. И на деревьях тоже. А вот самих медведей не встречала.
— И мне не довелось увидеть, хотя несколько раз столкнуться с ними пришлось: они
очень хорошо прячутся. Вот сейчас на медвежаток можно было бы посмотреть – слышишь, как они разыгрались? Да мамаша у них больно строгая: и нас заругает, и деткам всыплет.
— Арсений, смотри, какие у них маленькие следочки. Какие же они ещё махонькие!
— Ага, как те зайчата... Хочешь подержать их в руках?
— Хочу. Я люблю всех маленьких, –  они совсем не такие, как взрослые.
— Быть тебе воспитательницей, как я погляжу. А ты можешь, как твои дедушка с бабушкой и родители, стать хорошей учительницей.
— Ой, я не люблю учить, Арсений.
— Знаешь, Настя, есть люди, любящие поучать, и есть люди-наставники, которые обучают без навязываний, без сентенций. Они живут тем и так,  как говорят, и им легко верится. Я думаю, что ты из их числа. И потом, ведь не только людей учить надо, но и помощников домашних…
— Арсений, я ещё ничего не знаю, а ты говоришь обо мне такое.
— А что тебе знать? Всё, что необходимо для дела, в тебе изначально заложено. Ты
уже имеешь это. А как делать – научишься. Вон медвежата играют – они тоже обучаются приёмам своей медвежьей жизни. Но вот что важно... Их ведь можно обучить и езде на велосипедах, катанию на коньках, игре в футбол, однако какие бы навыки им ни прививались, свою медвежью суть эти детёныши не потеряют. Они всегда будут медведями... И растения учатся... И мы, люди, осваивая приёмы жизни в обществе, остаёмся индивидуально-уникальными личностями...
— Всё равно мне надо учиться!
— А что, кто-то против?..  Я говорю о том, чтобы ты не сомневалась в себе, в своих прекрасных способностях, которые ты сохранила в чистоте; о том, чтобы система образования их в тебе не портила – и уже не испортит. Только не теряй из виду своего ангела.
— Арсений... Ты мне так много уже сказал, а теперь ещё об ангеле говоришь. О каком ангеле?.. Я его ещё не встречала.
— Пойдём-ка дальше, дружок мой милый, а то не успеем вернуться в срок, — предложил Арсений. Корзинки их были уже наполнены, поэтому они могли не отвлекаться, соблазняемые грибами, и просто идти по дороге. — Кстати, не проголодалась ли ты? Давай попробуем бабушкин сверточек, и кусочек лесовику оставим.
Подорожничком оказался бутерброд; путники разделили его на три части. Дань,  предназначенную лесу, осторожно положили на большую сосновую ветку и, довольно улыбаясь друг другу и поедая свои доли, неспешно пошли домой. Только съев хлеб, Арсений вернулся к их наполненной откровенностями беседе:
— Настенька, я говорю много потому, что спешу ввести тебя в жизнь, – мы ведь недолго  будем  вместе.  Впрочем,  всё,  что  ты  слышишь  от  меня, знаешь сама, так что я
могу вообще молчать. Тебе всё известно; просто, ты не думала об этом.
— Да, когда ты говоришь, всё кажется таким простым, будто я и в самом деле давно это знаю.
— Знаешь, знаешь. И с ангелом встречалась. Он ведь в тебе постоянно, только ты,  чувствуя его, не знала, что это – он,  твой ангел...  Непонятно, да?  Хорошо, я скажу иначе: когда ты что-то создаёшь, когда проникаешь умом своим в суть явлений, отношений, процессов, ты стремишься за своим вдохновением. А его открывает для тебя тот самый ангел. В момент познания исчезает твоя человеческая форма, исчезают человеческие потребности и эмоции, остаются лишь дух и связь духовная с творческой Божественной сутью. Ангел ведёт тебя всегда и везде... Теперь понятно я сказал?
— Мне надо подумать,  Арсений, — отрешённо глядя на колышущееся желтеющее поле,  ответила Настя. — А скажи, вот ты говорил о начале своего пути... Что, может быть, он начался до рождения. Как это? Расскажи...
— Есть, Настенька, некоторые действия, способные вызвать из памяти все образы и ощущения, даже будто бы навсегда забытые человеком. Вот,  бывая в таком состоянии, я вспоминаю себя во внутриутробном периоде жизни. Ясно вижу, как верчусь, как сосу пальцы на ногах,  вспоминаю ощущения. Потом вижу момент появления на свет Божий...  как пью мамино молоко, слышу её ласковые колыбельные песенки при этом. В общем, я заново прохожу путь от... пробуждения своего человеческого сознания еще в эмбриональном состоянии до момента погружения в память. И даже дальше. Но будущее,  пока оно ещё не пережито, не конкретно и воспринимается, скорее, в общих чертах и символах. Но и жизнь эмбриона – не начало...
— Что же тогда начало, если это, мало кому доступное, ты не считаешь началом пути?
— Подумай о том, что мы из чего-то происходим... Я не имею в виду современные утверждения, что души наши приходят в тела наши из других миров, от каких-то звёзд. Это вздор всё. Вздор хотя бы потому, что те миры живут сами по себе, а Земля – отдельный маленький  участок  Мироздания.  Неотделимый  от него, бескрайнего, но со 

своими функциями. Мы уже есть, и мы ещё есть задолго до того, как образуются наши тела, и бесконечно долго после того, как они распадутся. Мы здесь и везде, сейчас и всегда. Тела появляются и исчезают, а процесс продолжается непрерывно и повсеместно. Вот этот процесс и есть Путь наш. И мы в нём, а он в нас. Понятно?
Насте не было понятно, она ещё не была готова принять глобальную истину о себе, и потому с некоторой грустью отрицательно покачала головой. Она шла молча, то погружаясь в себя, то с изумлением взирая на Арсения.
— Не огорчайся, милая, поймёшь. Время твоё ещё придёт. И я тоже пока ещё очень  мало осознаю и понимаю. Если я и видел часть будущего, то прошлое, в бесконечной его глубине и совершенстве, ещё нет – кое-что мне мешает, запрещает.
— Научи меня, Арсений, — попросила Настя, прикоснувшись к руке спутника,  и  оттого  или от причастности к Великой Тайне слегка покраснела. — Я всё время рвусь, пытаюсь пробиться через какой-то туман, вспомнить что-то очень-очень важное и не могу сдвинуться с места... Научи!.. Научишь, Арсений?..
Арсений взял Настину ладонь, погладил её, говоря:
— Славный ты человек, Настя. И прекрасно твоё стремление всё время учиться... Научить тебя тому,  что я  рассказал... Некоторые  из этих действий, совместно с другими,  я применял, когда помогал тебе выбраться из твоего заточения. А всему... Что ж, когда придёт срок нам снова встретиться – если будет на то Божья воля, – тогда и помогу видеть. Если сама к тому времени не обучишься возможному для тебя, и если я ещё буду тебе нужен.
Настя посмотрела на него, но ничего не сказала, а отвернулась к полю и так шла долго. Арсений между тем продолжал:
— О пути можно ещё следующее сказать: каждый человек продолжает путь своих родителей, предков. У кого-то род из поколения в поколения был земледельцем, у кого-то – воинством или охотой промышлял, кто-то торговал или плотничал-столярничал. От поколения в поколение передаются определённые программы, включая черты характера, потребности; родители, да и не только они, а и все окружающие передают свой опыт, свои знания, всё, что успели пройти или о чём мечтали. Вот посему-поэтому и нет начала ни у моего, ни у твоего пути, и нет им конца. Всё начинается и всё кончается в Боге. Ты согласна?
— С чем?.. А, да, конечно.
— Ты не слушала меня?
— Слушала. Только... — Настя остановилась и повернулась к Арсению: — Ты хочешь уйти? Разве ты не останешься в деревне?
Арсений смотрел на девушку и не мог решить, что отвечать.  Он вдруг как-то иначе
ощутил и осознал создавшуюся ситуацию. И она ему очень не понравилась. Не раз между ним и его пациентами, когда он освобождал их от неврозов, недугов, проблем (и неважно,  кто  это  был:  любых  возрастов  мужчины  и  женщины,  дети),  складывались  интимные
доверительные отношения. Мужчины, как правило, стеснялись возникшей вдруг своей открытости перед другим человеком и порой прерывали процесс целительного общения; а дети и женщины, наоборот, тянулись и требовали большего, и в этих случаях ему самому приходилось как-то нейтрализовать взаимоотношения или даже прерывать процесс.
А как быть сейчас, он не понимал. Тем более не понимал, что его манила раскрывающаяся глубина и содержательность этой девушки. Девушки, восстановившейся, возродившейся с его помощью, но природная суть которой ему всё ещё не открылась. Девушки из далёких северных лесов, из пока ещё непознанной им, южанином, части великого народа.
Настя же продолжала недоумевать с заблестевшими на  глазах слезками:
— А бабушка говорила, что ты собираешься остаться.
— Настя, — снова взяв Настину руку, Арсений ощутил тепло её нежной ладони, и ему
было приятно впитывать его, чувствуя некоторую душевную родственность со своей  спутницей. — Настенька, бабушка  говорила  правду: я ищу место, и у вас в деревне мне очень понравилось. Но мне надо ещё куда-то идти. Потом вернусь сюда. (“Вернусь, если будет куда возвращаться”, — мелькнула мысль.) Но ведь и ты уедешь учиться... Потому вот мы и встретимся, когда это нам надо будет... А какими и для чего вновь встретимся – это мы узнаем потом… И вообще, я здесь собираюсь пробыть целую неделю, так что пытай меня, добывай из меня всё, что тебе нужно и... побольше смейся, чтобы я запомнил тебя только весёлой и счастливой. Договорились, Настасья Михайловна?
— О чём?
— О том, что будем помогать друг другу – ты ведь тоже мне помогаешь. И я повторяю: я рад нашей встрече.
— Ты не сказал, почему рад.
— Потому что с тобой, с твоим возрождением возрождаюсь и я, — очень серьёзно произнёс Арсений. — Я тоже становлюсь более целостным, чем был до сих пор.
— Это правда?
— Настя, да разрази меня гром среди ясного неба, если я буду тебе лгать.
— Не говори так, Арсений. Это грех.
— А ты, Настенька, верь мне и не сомневайся в том, что я тебе говорю о нас с тобой, не то гром и в самом деле разразится, хотя я и не лгу...
— Арсений, я тебе уже говорила, что со мною никто так не разговаривал, поэтому я... 
Настя больше не смогла сдерживать чувства. Горечь, счастье, благодарность, обиды, переполнявшие её, встревожились, всколыхнулись и прорвались из души от простого уважительного общения с нею необычайного для неё человека, самоё существование которого казалось ей таким же сказочным миражом, как и её исцеление. Девушка заплакала, громко всхлипывая.
Арсений, не выпуская её руки, достал платочек, стал высушивать ручейки слёз на щеках.
— Милая моя подружка, не огорчайся, будут с тобой так разговаривать. Хотя я не понимаю, почему тебе не говорили таких простых и необходимых слов, ведь всё, что я говорю, — это само собой разумеющееся, об этом надо говорить и говорить запросто, каждый день. Это всем надо – и высказывать свою глубину, и произносить и слышать добрые речи друг о друге. — Продолжая удерживать Настину руку, Арсений помолчал,  потом сказал: — Давай дальше пойдём, держась за руки. И ты будешь чувствовать меня и  будешь знать, что мне хорошо идти с тобой. Мне, Настенька, правда, хорошо! Пойдём?
Так они и пошли. Шагали молча, изредка поглядывая друг на друга и улыбаясь, как бы понимая мысли друг друга и перенимая один у другого радость.
Вскоре приблизились к перекрёстку, от которого начиналась дорога к нижней окраине деревни, к дому. Здесь Арсений выпустил руку девушки, взял её корзинку и сказал:
— Держись за ручку, вместе понесём твой груз. Давай поспешим, а то гроза, хоть и прошла утром мимо деревни, но может вернуться, чтобы промочить пропущенные места.
Арсений предположил, что им могут повстречаться кто-либо из деревенских – а уж толков да пересудов тогда на воз большой хватит, хотя деревня и старая, и как Пантелей Иванович говорит, дружная, и строго православная: а сколько от родных даже довелось Насте беспомощной наслышаться о себе.
— Как ты хорошо сказал, Арсений. Ты ведь сейчас помогаешь мне нести мой груз, — заметила Настя, интонацией показывая, какой груз она имеет в виду.
 — Мне, Настенька, хорошо от того уже, что ты принимаешь мою помощь. И мы всегда будем помогать друг другу – и на расстоянии даже.
Некоторое время опять шли молча. Потом Арсений стал рассказывать случаи из детства и студенчества: выбирая самые смешные, выдавал их с такими интонациями, что Настя даже останавливалась, чтобы просмеяться. Особенно смеялась, когда он вспоминал, как в первой своей экспедиции по Тянь-Шаню в семнадцатилетнем  возрасте, впервые же
седлая лошадь, укрепил седло задом наперёд, а потом, едва сев на лошадь, сразу же свалился с неё в ручей... Милая спутница подхватила тему и тоже  поведала несколько казусных эпизодов своих детских лет.
Грибники так веселились и так громко смеялись, что их, ещё подходящих к подворью,  услышали и, улыбаясь, вышли встретить Марфа Никитична и только что приехавший из лесу Пантелей Иванович.
— Чему это вы радуетесь? — спросила Марфа Никитична. — Поделитесь с нами.
Арсений и Настя переглянулись, снова рассмеялись, потом Настя пояснила:
— Мы обучали друг друга, как ездить на лошадях.
Дед, вспомнив её опыты, понимающе покивал:
— Да, ты, голубушка, можешь научить, есть чему...
Марфа Никитична забеспокоилась:
— Устала, небось, с отвычки-то, голубка моя?
— Нет, не очень, мы шли медленно, отдыхали, — отвечала Настя. — Ой, что мы видели! Мы зайчат видели и как зайчиха их кормила! — Наполненная впечатлениями, девушка поспешила поделиться ими с близкими, с родными ей людьми: — И медвежат слышали в лесу, а на дороге следы их свежие встретили... Дедушка, а можно зайчат взять домой? Они там, на полянке у ручья. Можно?!
Настя рассказывала с восторженной радостью, оборачиваясь поочерёдно то к дедушке, то к бабушке, то, с особенным, лучащимся счастьем взглядом, к Арсению. Рассказала о том, как страшно ей было идти на поляну, но Арсений помог ей; про костёр и о том, как умывалась и пила из ручья; как собирали грибы. Взяла из кузовка ягоды и стала угощать ими своих любимых стариков...  А Пантелей Иванович, и Марфа Никитична, и
Арсений смотрели на неё и не столько слушали, что она говорила, сколько слушали её саму: звенящий её голос, восторги, бьющий из неё поток жизни. Они всё понимали, радовались вместе с нею и радовались за самих себя, за то, что в этой жизни может и чудо случаться. И за то, что это такое прекрасное чудо – их Настенька... Они не могли не радоваться: все эти четыре человека были причастны к сотворению прекрасного; через их страдания, переживания, усилия прошёл чудотворный поток. И потому это был их миг торжества и благодарности. И потому они не только имели право, но обязаны были быть счастливыми. И духовно близкими друг другу...
Настя заметила вдруг, что говорит она одна, а все с нежной радостью смотрят на неё и слушают, засмеялась и спряталась в бабушкиных руках и груди. Остальные тоже вслед рассмеялись, и Марфа Никитична трепетным голосом промолвила:
— Ты, Настенька, будто птичка певчая пела. Голосок твой звенел, а мы и слушали –  наслушаться тебя не можем.
— И правда, словно ласточка весну принесла, – так хорошо во дворе стало, когда вы пришли, — подхватил Пантелей Иванович, отбирая у Марфы Никитичны внучку и прижимая к себе. — Вот родители твои скоро приедут, так не нарадуются на тебя.
— А когда они приедут? — встрепенулась Настя.
— Да, может, через неделю или раньше, — ответила Марфа Никитична. — Пока вы гуляли, я Софью Суханову попросила позвонить твоему дяде Ивану, что ты здоровая теперь. Он или телеграмму им отправит, или на переговоры вызовет.
— Родители твои-то просили сообщить, если с тобой что случится, — добавил Пантелей Иванович.
— Да, только они о другом-то говорили, — радостно и грустно одновременно произнесла Настя.
Старики покивали, соглашаясь с внучкой, и – одинаково – тёплым ласковым взглядом посмотрели на Арсения, выражая невысказываемую благодарность и любовь. И он, чтобы прервать патетический момент, направленный теперь на него, очень серьёзно сказал:
— Марфа  Никитична,  я  думаю,  что  пора  уже  кормить  Настеньку.  Она  ведь  ещё

маленькая у нас, а гуляла долго-долго. Проголодался ребёночек.
— И правда, утром только ягоды с молоком ела. Пойдём, деточка. У меня обед-то готов,  да заговорились мы тут.
Весёлой группой вошли во двор. Там довольным ржанием встретил Арсения не распряжённый ещё Серый. Арсений подошёл к нему, обнял его голову, стал наглаживать,  а счастливый жеребец внимал, с любовью глядя на своего друга. Пантелей Иванович принялся освобождать его от упряжи. Арсений, подключившись, обратился к Насте:
— Принеси, пожалуйста, кусок хлеба с солью и сахара кусочек.
Настя пошла в дом, а Арсений спросил у Пантелея Ивановича:
— Как Серый? Я смотрю, он сухой, неуставший.
— Хороший конь — дорогу сам выбирает и тянет сильно; да только пугливый: в лесу дрожал и беспокоился. И соседа Панкрата близко не подпускал – фыркал.
— Есть отчего, — ответил Арсений и, не вдаваясь  в подробности, пояснил: — Медведи ведь близко у вас ходят, вот он их и чуял. И чужих людей не любит – никого не подпускает к себе.
Вернулась Настя с хлебом и сахаром. Арсений с удовлетворением увидел, что сахара девушка принесла три больших кусочка.
— Давай хлеб я Серому отдам, а сахаром ты угостишь.
— А он меня не укусит?
— Нет, Настя, тебя-то он во всяком случае не укусит.
— Почему?
— Потому что он меня к вам сюда привёз, прямо к дому. Значит, к тебе.
— Как это? Ты же управлял.
— Я сидел, а он вёз. И на дорогу к вашей деревне он сам свернул. Я тогда удивился, но мешать ему не стал. А потом он и к дому вашему сам подошёл и остановился.
— Неужто, правда? — спросил слышавший их разговор Пантелей Иванович и погладил коня по крупу.
— Да, правда. Это он привёз меня к вам.
Серый тем временем с удовольствием съел посоленный хлеб и теперь осторожно, губами только, брал с Настиной ладони кусочки сахара и с хрустом поедал. Арсений подал Насте повод:
— Пойдём, отведём на место. Он теперь будет любить тебя и станет тебе другом.
Настя подвела коня к стойлу и стала наглаживать его. Серый, отвесив в блаженстве нижнюю губу, вальяжно смотрел на ухаживающих за ним людей.
— Ишь, баловень какой, — усмехнулся Арсений, отстегнул повод и пошёл за травой, только что привезённой.
Принёс охапку, положил в кормушку, и конь с фырканьем сунулся в неё.
— Я тоже принесу, — сказала Настя.
Быстро метнулась  к  телеге  и  тут же вернулась с большой охапкой травы. Не кладя её в кормушку, сунула траву коню:
— На, Серый, у меня бери. Ешь.
И конь, обернувшись к девушке, стал брать траву из её рук.
Арсений же с Пантелеем Ивановичем тем временем втолкнули под навес телегу. Потом позвали Настю и пошли в дом; Настя положила траву в кормушку и, потрепав холку Серого,  поспешила за ними.

Обед прошёл традиционно; разница заключалась только в особой торжественности и праздничности,  вызванных присутствием за общим столом Насти, давно лишённой такой возможности. Девушка с нежностью посматривала на всех и наслаждалась общением и вновь обретённой способностью есть аккуратно, с удовольствием, осязая пищу и чувствуя весь её вкус. Ей было хорошо, она опять ощутила прелесть здоровья, независимости, равноправности.
После обеда Настя согласилась отдохнуть, поспать в прохладе. Марфа Никитична занялась посудой, а мужчины, прежде чем снова приступить к подготовке к покосу, сели отдохнуть от трапезы на лавку. Долго сидели молча. С каким-то делом вышла Марфа Никитична, и Арсений спросил её:
— Что, Марфа Никитична, был ещё кто с расспросами о Насте?
Помедлив и вздохнув, она ответила:
— Были, как же. Были. О вас расспрашивали.
— А как они о Насте спрашивали? Все по-доброму или?.. — не стал договаривать вопрос Арсений.
— Всё-то вы о людях знаете, Арсений Тимофеевич... — с огорчением отозвалась Марфа Никитична. — Что ж скрывать, есть у нас и такие, что про нечисть говорили. Мол, в дьявольское наваждение вы ввели Настю, нечисто, мол, сделано.
— Кто это говорил? — возмущённо вскинулся Пантелей Иванович.
— Да бабы так толковали, знаешь ведь их: две сестры, черницы-кликуши, Щенникова со Скороходовой да Маркеловна. И чего им надо? Свои же, из одной деревни-то… — Покачивая сокрушённо головой, Марфа Никитична, рассказала: — Десяти минут не прошло, как ушли Арсений Тимофеевич с Настюшкой за деревню, а ты, Пантелей Иванович, с соседом уехали, а уж набежали, все свои дела побросали…
    
…Первыми пришли изображающие себя черницами Щенникова и Скороходова, одетые во всё чёрное и в наметки из чёрного крепа, накинутые поверх шапочек и спускающиеся в
роспуск по плечам и спине, закрывая лбы. Они сели на лавку у дома, в молчаливом ожидании, когда хозяева сами увидят их и выйдут; потом, сопровождаемая Клавдией-Панкратихой, приковыляла согбенная, старшая других по возрасту и по местному статусу, также одетая в тёмные одежды Маркеловна, с лицом не столько важным и строгим, сколько гневливым. Она была согбенной до такой степени, что только благодаря посоху могла стоять и ходить, а с Марфой Никитичной издавна общалась с особенной неприязнью. Эта ждать не стала, сразу же постучала своею палкой в ворота, а потом велела Клавдии-Панкратихе вызвать из дома Настю. Панкратиха открыла калитку, оглядела двор и, не увидев Пантелея Ивановича, которого не без основания побаивалась, шагнула во двор и позвала Марфу Никитичну. За Панкратихой, как бы пробившей невидимую защиту двора, вошли и другие, чёрные. Следом за ними, когда Марфа Никитична уже выходила на крыльцо, появились подоспевшие молодые женщины: Софья Суханова с Полиной Метелевой.
Хозяйка спустилась с крыльца,  спросила:
— Чего собрались-то? Мы не звали. Может, у вас случилось что?
— На Настьку посмотреть пришли, — сходу заявила Маркеловна. — Люди говорят, колдун какой-то расколдовал девку. Правда это али как? Сказывай да покажи нам её!..
— Никакого колдуна у нас не было и нет. А что Настенька исцелилась по молитвам нашим, так это правда. Это ты, что ли, Клавдия, наговорила на нас?
— Я не наговаривала, — зачастила скороговоркой Панкратиха, бегающий взгляд которой говорил о ней лучше всяких слов. — Я только сказала людям, что видела твою внучку здоровой, да чужого человека во дворе…
— Ах ты ж злыдня! — возмутилась Марфа Никитична, — Панкрат твой только что выпросил тут коня с телегой, и мой Пантелей Иванович поехал с ним за вашим сеном; ты сама бегаешь ко мне то за одним, то за другим делом, а уже обежала деревню, оговорила нас, да ещё кликуш ко мне привела!
 — Это кто кликуши?! — одновременно возмутились Щенникова и Скороходова. А затем, перебивая и дополняя друг друга, затараторили: — Это мы кликуши?!.. Люди добрые, да что она говорит?!.. Сама без роду, без племени прижилась здесь у нас!.. Смуту принесла, за то через Настьку её Бог и наказал!.. А теперь нас, праведную жизнь ведущих, кликушами обзывает!.. 
— Не по молитвам вашим, а по чернокнижию, по ворожбе вашей Сатана прислал вам этого колдуна-чародея, — стукнув о земь посохом, утвердила приговор Маркеловна. И суд ей не нужен был и разбирательство тем более – она решила и приговорила.
Марфа Никитична воскликнула:
— Вы, может, и сожжёте теперь нас?!
— Да уж хорошо бы и сжечь вас всех, чтоб и духу вашего на земле святой не осталось! — подняв к небу палку и насильно выпрямляя свою искривлённую спину, возгласила скрипучим, но сильным, голосом Маркеловна. — Жаль, что не ранешнее время, а то б и спалили с домом вместе, чтоб и следа проклятущего не осталось.
— Вон со двора! — воскликнула Марфа Никитична.
Схватив сушившуюся заготовку для черенка лопаты и подняв её над головой, она решительно пошла на праведниц. Кликуши кинулись со двора первыми, за ними, пробиваясь, метнулась Панкратиха. Маркеловна отступала, отмахиваясь клюкой-посохом и приговаривая: “Сгинь! Сгинь…”. Пятясь, она запнулась о подворотню и чуть не опрокинулась, но её вовремя подхватили верные старухи-наперсницы. Маркеловна, и без того горевшая яростью, вспыхнула от неожиданного унижения и кинулась с клюкой в руке обратно во двор, но Марфа Никитична захлопнула перед самым её лицом калитку и заперла задвижкой. Из-за ворот во двор понеслись грубая ругань и проклятья.
Софья Суханова и Полина Метелева, стоявшие несколько в стороне от черниц и Панкратихи, поражённо слушали невероятно дикие для двадцатого века обвинения таких почтенных людей в колдовстве и желание расправы над ними. И когда Марфа Никитична в праведном гневе погнала фанатичную команду Маркеловны, они сначала отодвинулись ещё подальше в сторону от черниц, а затем подошли к ней, расстроенной, и стали успокаивать и просить прощение за то, что пришли с этими горбуньей да злючками, от которых давно грязной плесенью по деревне несёт. А пришли они поговорить с лекарем о своих делах, узнав от Панкратихи о выздоровлении Насти. Потому случайно и оказались в одной компании с этими хрычовками и стали свидетельницами их сумасбродства и беснования.
А потом и Марья Поленова с какой-то просьбой приходила, да Марфа Никитична в расстройстве не поняла, предложила позже зайти…

Выслушав рассказ Марфы Никитичны, Пантелей Иванович досадливо хлопнул руками по коленям. Арсений положил свою руку ему на плечо:
— Всё нормально, Пантелей Иванович. Главное, чтобы Настю не больно задели их разговоры, а я ждал этого...
По крыльцу простучали туфли, и во дворе появилась упомянутая Настя.
— Как почивали, свет-Настасья Михайловна? — полюбопытствовал Арсений.
— Хорошо почивала, благодарствуйте, Арсений Тимофеевич, — в тон ему ответила Настя и сама засмеялась.
Арсению приятно отметилась её естественная способность быстро включаться в игру и реагировать соответственно ситуации.
— Ты, Настя, чего рано поднялась? — спросил Пантелей Иванович.
— Я отдохнула, а больше не лежится. Надоело мне сидеть да лежать, дедушка.
— Оно и верно. Ну, с нами-то посиди, — усаживая внучку рядом с собой, любовно сказал Пантелей Иванович.
— Что это вы обо мне говорили? О каких разговорах? — пытливо посмотрела на собеседников Настя.
Уличённые переглянулись, и Марфа Никитична призналась:
— Тут, пока вы гуляли, многие приходили узнать что да как. Клавдия-Панкратиха разнесла весть о тебе. Она-то,  как в избу зашла, прежде  к креслу побежала проверять – не  обманули ли. Так ведь сама с тобой, внученька, на крылечке разговаривала... А потом и
разнесла весть, что ты выздоровела, и скоро пришли эти праведницы – Щенникова и Скороходова со своей главной, Маркеловной...  Да о нечисти здесь и заталдычили. Всё-то  им надо изолгать!..
Арсений, бросив взгляд на побледневшую Настю, поспешил остановить нарастающий гнев Марфы Никитичны:
— Успокойтесь, Марфа Никитична, так и должно быть. А ты, Настя, не воспринимай все эти пустяки; и вообще, поменьше любопытствуй, что о тебе говорят – тебе же лучше.
— Да какие же пустяки? — не приняла увещевания Марфа  Никитична, за все годы жизни в деревне не понявшая, как можно клеветать на своих же. — Ведь оговаривают! И на вас, Арсений Тимофеевич, напраслину городят.
— Марфа Никитична, что делать, люди всегда и везде – люди. Иисуса, которому ваши односельчане сейчас будто бы поклоняются, его соплеменники за исцеление людей обвиняли в связи с сатаной. И казнили его свои же. А что я такое?.. Да и привык я к таким речам: ещё в детстве мне пришлось от родственников слышать неприятные слова; и теперь в деревне колдуном называют, а в городе врачи –  шарлатаном.
— Ох,  Господи, да слепые они что ли, — не выдержала опять Марфа Никитична.
— Да Бог с ними, Марфа Никитична. Я шарлатаном считаю того, кто без души своё дело исполняет. Тех же врачей, интересующихся больше деньгами да карьерой любой ценой и  из-за  карьеры мешающих  своим  же коллегам – таким,  как Илизаров,  Фёдоров и другим. Это они людей калечат. Но пусть с ними Господь разбирается... А ваших деревенских понять нетрудно: и в городе в разных клиниках Настю лечили, и молились вы
сколько, да не помогало. Вот если бы Настя сама потихоньку или как-то ещё иначе выздоровела, или где-то образ какой святой объявился, тогда другое дело, тогда бы к вам даже бегали, чтобы вы и за них помолились. А то, что произошло в действительности – пришёл какой-то человек да быстро вылечил, – им это непонятно, потому и не нравится... Тем более что в маленьких селениях совсем не привечают ни чужих, ни новизну – сам жил в таком селении, испытал его прелести. Хотя мой приезд сюда, к вам, возможно, именно по вашей же да по Настиной молитве свершился… Люди ждут чуда – те же врачи его ждут, – а что чудо через людей совершается – такое не принимается. Считают так: что через человека, то от дьявола происходит.
— Так, так, — закивали старики. — Это вы справедливо говорите, Арсений Тимофеевич, успокаиваете вы нас речами своими разумными. Нам-то вас слушать и полезно, и душе приятно,  да только за Настю боязно – опять ей на улице не покажись.
— Меня слушать не всегда бывает приятно.  А с деревенскими разберёмся. Чтобы они 
поменьше глупостей болтали, я поговорю с ними сам, как представится возможность. Придут ведь ещё, пока я здесь.
Марфа Никитична, вспомнив, сказала:
— Софья-то с Полиной и приходили, чтоб вас просить помочь им. Полина чего-то хотела, да я, расстроенная, не поняла, и Софья о свекрови поговорить пришла.
— Это о Домне Михайловне, что ли? — уточнил Пантелей Иванович.
— О ней, о ней.
— Пожалуйста, — согласился Арсений, — помогу и им и другим, кто попросит. Только пусть они ко мне идут, если вы не против, или присылают пусть за мною: каждый сам о своём здоровье заботиться должен, иначе они его не получат. Я уже как-то говорил об этом. Да и нам для защиты нашей Настеньки это нужно: будут за помощью сюда приходить – злобу и зависть не понесут. А получат помощь – и вовсе поумнеют и подобреют.
Пантелей Иванович встревожился:
— А мы, то есть Настюшка как же?  Ведь мы вас не звали, за вами не ездили, вы сами к нам приехали...
Арсений, отвечая, повернулся к нему и к Насте, слушавшей с глубоким вниманием:
— Вы – особенный случай, меня к вам Бог привёл. Я ни дороги, ни деревни не выбирал, за меня это Серый делал. Меня удивило, что он совершенно не заинтересовался ни одной деревней в нашем совместном пути – все старался пробежать как можно скорее, и всё шёл и шёл в ваши края.
— Вы что же, коню доверились? — удивилась Марфа Никитична.
— Доверился. Почему-то он спешил доставить меня сюда, — улыбнулся Арсений и  посмотрел  на  Пантелея Ивановича.
Тот понял его и стал разъяснять своей супруге случай с конём,  передавая всё,  что сам услышал от гостя. Марфа Никитична охала да ахала, не в силах сдержать свою природную женскую реакцию на открывшиеся ей новые подтверждения чудесности в исцелении внучки. Изумлённо смотрела на Арсения и переводила взгляд с него в сторону стойла,  где стучал копытами по настилу столь необычный конь, снова взирала на гостя, крестилась и поминала Деву Марию.
Арсений не стал раскрывать собеседникам, что он сам и помимо Серого воспринимал направляющие и торопящие его силы и чувствовал неосознаваемую им надобность свою здесь. Неосознаваемость всей полноты цели приезда в Лебеди была огорчительным для него обстоятельством, во всём предпочитавшего знание причин в их глубинности и во взаимосвязи, но подчиняться приходилось без прекословия. Тем паче, что обсуждать было не с кем и претензии заявлять было некому. Но сейчас, завершая рассказ Пантелея Ивановича о событии с конём, Арсений ещё раз отметил волю Бога в своём появлении в Лебедях:
— Видно, действительно по вашим молитвам был направлен сюда к вам. Так что, если кому ещё помогу, – вас они должны будут благодарить. Наверное, именно вас отличил Господь за что-то, именно вы чем-то угодили Ему. Так ли?  Пантелей Иванович, Марфа Никитична, верно я говорю?
Переглянувшись с женой, Пантелей Иванович ответил вопросами:
— Чем же? Страданиями девонькиными да слезами нашими? Чем же ещё-то?
— Нет, Пантелей Иванович, страдания для искупления грехов даются, а слёзы и крокодиловыми бывают...  Нет,  не тем. Есть у  вашей семьи: у вас и Марфы Никитичны,  у детей ваших или у Настеньки что-то перед Богом, что решил Он, используя меня как средство, освободить вас всех от этой беды. А ведь Он мог просто забрать Настю – и таким бывает освобождение. Причём для многих в подобных случаях оно более желанно, чем свои труды и жертвы для восстановления души и тела близкого родственника.
— Да как же, — вместе разволновались супруги, открещиваясь и восклицая: — Какое же это освобождение-то? Это же грех какой, Господи, помилуй!
— Бывает. Да, случается такое – встречалось мне уже и не раз. Да вы не волнуйтесь – не про вас ведь оно. Я к тому говорю, чтобы вы себя не недооценивали: захваливать и охаивать себя – одинаково плохо. Помнить все дела свои да передавать добро детям, внукам, всем людям – и не будет злоязычных, как те ваши черницы. И беда больше не повторится. Может быть, это и отметил в вас Бог. Как и то, что вы приняли нас открытой душой и накормили-напоили, не прося за то платы. Лишь в себе оба вы произнесли: “Дал бы Господь…”. И Господь вас услышал, и я услышал.
— Кто же ты, Арсений Тимофеевич? — Пантелей Иванович в волнении даже не заметил, что обратился к Арсению иначе.
— Да путник я прохожий. Вот поживу у вас немного и дальше пойду.
Старик отрицательно покачал головой:
— Нет, не простой путник, не простой... — Помолчав, спросил: — А за что же Настеньке досталось такое, в чём провинились мы?
— И на этот вопрос сейчас сами себе попробуйте ответить. А завтра поговорим – я уже обещал Насте сказать, почему должно было с нею произойти несчастье. А пока... Красна  девица,  друг  Настасьюшка,  займись-ка  чем-нибудь. Не вязанием,  чтоб  одной

не оставаться да голову глупостями не забивать, а лучше на огород пойди с бабушкой: прополкой или ещё чем там займись. В движении, за общим делом скорее в общую жизнь включишься, и тебе легче станет. Только работай в таком месте, где тебя могли бы видеть, да разговорами бы не трогали. Подойдут к забору – ты подальше отходи; а упорные будут,  поприветствуй, ответь как посмешнее да снова за дело. Сами и отстанут.
Настя, принимая рекомендации, спросила:
— Хорошо, Арсений. А если придут Щенникова или Скороходова?
— Настя, — со смешной укоризной произнёс Арсений, — ты ведь у нас такая разумница,  что тебя учить – только портить. Ты не говори для них обидное, они и сами в свои лужи сядут. И им это пользу принесёт, а деревне будет над чем посмеяться – так пересуды и кончатся. Впрочем, после того как они убежали от бабушкиной дубинки, вряд ли они скоро решатся подойти к вашему забору.
Все весело посмеялись  над  бабушкиной защитой чести и дома и угрозой поколотить “святых угодниц”. Марфа Никитична встала с лавки:
— Ладно, пойдём, внученька, –  оно и верно, так лучше будет, Я и сама хотела  позвать тебя на огород: морковь там ещё проредить надо.
— Вот ещё что, — остановил Марфу Никитичну Арсений. — Льняное платье у вас есть? Вышитое и такое, чтобы Насте впору?
— Есть платье, как не быть. А на что это?
— Завтра Насте такое платье после купания в росе надеть надо будет.
— Ну что ж, надо, так достану из сундука. Сейчас пойду и достану.
— Да можно не торопиться с этим, вечером приготовите.
— Так достану ужо, пусть проветрится да на солнышке прогреется, — решила Марфа Никитична и, обняв внучку, повела её в дом.
Поднялись и мужчины: Арсений – поить коня, а Пантелей Иванович –  готовить косы.
Жеребец с пучком травы в зубах встретил Арсения удовлетворённым киванием и, прожевав зелень, склонился над ведром. Пил воду спокойно; пока он выпивал из одного ведра, Арсений успевал другим ведром поднести ещё. В теле Серый уже оправился, и рёбер видно не было, а шерсть его лоснилась. Ласково насмехаясь над своим другом, Арсений растёр ему бока и подошёл к Пантелею Ивановичу, который тем временем вынес косы из хозяйственного амбара и теперь проверял, насколько прочно в косовищах закреплены полотна.
— Какую дадите мне? — спросил Арсений.
— Выбирай сам, Арсений Тимофеевич, — ответил Пантелей Иванович и спохватился: — Это ничего, что я так обращаться стал? Само как-то получилось, ведь ты уже как родной нам... — тут же пояснил он.
— Хорошо, что вы так обращаетесь, Пантелей Иванович. Пусть бы и Марфа Никитична так – мне это приятно.
Косу Арсений выбрал с широким длинным полотном и с длинным же прочным косовищем. Примерил положение ручки и переместил её по своему  росту; ослабив клин,  вымерял новый угол полотна по отношению к косовищу, а поправив его, снова закрепил полотно.
Вся хозяйственная возня на подворье Пантелея Ивановича как-то умиротворила Арсения, отключив его восприятие и от города, и от всей сложности и остроты человеческих взаимоотношений, и от личных жизненных неприятностей. А предстоящая косьба вообще обрадовала. Сенокос, хоть и кратковременно, но тяжелый труд – и напрягаться приходится, и жара, и мухи с мошками да комарами, – всегда  доставляет  незабываемое удовольствие: и возможностью славно и плодотворно размять мышцы до ломоты во всём теле; и возможностью подышать полной грудью и прочистить лёгкие ароматами свежескошенных трав; и возможностью же полюбоваться на косцов, да себя молодцом показать. Особенную радость доставляет  трапеза на лугу, с чаем из трав и из
листьев смородины и брусники, когда, искусанный и уставший, садится косец к расстеленной в тени скатерти и оглядывает скошенный участок, наслаждаясь плодами трудов своих.
Кроме того, покос – сам по себе важный этап в крестьянской жизни – настраивает его участников на определённый ритм бытия: размеренный, покойный, уверенный. Поэтому,  прожив несколько дней в этом доме и уже втянувшись в деревенский быт, Арсений в предвкушении настоящей крестьянской работы чувствовал себя и отдохнувшим, и ничего, кроме продолжения такой жизни, не желавшим.
Пантелей Иванович, глядя на действия помощника, одобрительно покивал, говоря:
— Вижу, приходилось косить.
— Да уж приходилось, — ответил Арсений.
И ему вспомнилось, как он косил в первый раз. Тогда, подростком, он вышел на покос вдвоём с отцом. Отец показал ему, как надо держать косу, как вести её и как самому передвигаться; потом ещё несколько раз подходил и поправлял, и дело как будто пошло. Косили часа два, так что намахаться Арсений успел. А когда на следующий день пришли ворошить подсыхающую накошенную траву,  его “сено” почему-то не лежало, подсыхая, как ему то полагалось, а продолжало расти, успешно оправившись от варварского с ним обращения. Лишь в следующем сезоне Арсению удалось реабилитироваться, кося “взаправду”, то есть без особых огрехов срезая травы... Все покосы  помнились,  потому что каждый всегда чем-то отличается от других, но ни один из них не запомнился так хорошо, как тот “навильник сена”1, что удалось ему нагрести в свой первый сенокос...
— Я в селе рос, а там – не в городе, работать всем приходится. Как и у вас здесь.
— Насте вот эту сделаем, — предложил он несколько позже, выбрав косу с укороченным, но широким полотном. Пояснил: — У неё косовище лёгкое, а полотно тяжёлое – сама ходить будет.
Пантелей Иванович принёс инструменты: наковаленку и специальный молоток для отбивки кос. Арсений, опасаясь неосторожным ударом из-за отсутствия постоянного опыта в этом деле попортить полотно, сам отбивать не стал, а взялся лишь помогать старому мастеру, придерживая косовища обрабатываемых инструментов.
— Хорошо отбиваете, ровно и тонко. Я так не сумею – давно не приходилось косить.
— Дело не хитрое, — ответил  Пантелей Иванович. — Но практика нужна, это так.
Занимались уже третьей косой, когда, постучав в ворота, во двор вошли двое мужчин среднего возраста. 
— Похоже, это к тебе, Арсений Тимофеевич, – это о них Марфа Никитична говорила,
— коротко взглянув на вошедших, сказал Пантелей Иванович, и пока сельчане подходили, представил: — Тот, что справа, – Метелев Иван Демьянович, а другой – родич мой, Суханов Николай Иванович.
— Мир вам да Бог на помощь. Добрый день, — подойдя поближе и внимательно оглядывая Арсения, поприветствовали хозяина и его гостя Метелев и Суханов. — К покосу готовитесь?
Пантелей Иванович с Арсением ответили на приветствие, и не терпевший праздности хозяин сразу же сказал:
— Вот Арсений Тимофеевич, к нему вы. — Обратясь к Арсению, спросил: — Здесь разговаривать будете или пойдёте куда, хоть в избу?
Арсений, прежде чем ответить, пристально посмотрел на пришедших, решая проблему своих отношений с ними, а через них – с деревней. Появление во дворе Пантелея Ивановича этих двух мужчин, предвосхищённое невольным участием их жён в склочно-конфликтной сцене, устроенной фанатичными особами маленькой лебединской

________________
1Навильник сена – количественная мера сена, масса которого умещается на поднятых вверх вилах.

общины, появление, предполагаемое и ожидаемое Арсением, должно было сместить акцент в деревенских взаимоотношениях и, следовательно, привлечь на сторону приветивших его селян и исцелённой им Насти определённую часть лебединцев. Здесь многое зависит от него, от Арсения: как он поведёт себя в общении с пришедшими к нему, таким будет и продолжение.
Потому он не стал заводить разговор о том, что произошло несколько часов назад здесь, во дворе, чтобы не создавать напряжение и противостояние, которые непременно присутствует между незнакомыми людьми. А чтобы гости раскрылись при Пантелее Ивановиче, чем поставили бы себя в одно с ним положение – в положение, нуждающихся в помощи пришлого человека, – решил:
— Мы пока здесь поговорим, потом видно будет, что и как. Вы отбивайте, я подержу – это разговору не помешает. — Став так, чтобы быть лицом к пришедшим и удобно было держать конец косовища, предложил мужчинам: — Если вы по поводу лечения, то скажите, с чем пришли и какие у вас проблемы?
Метелев с Сухановым, не зная, как в такой обстановке вести разговор, замялись. Арсений пояснил:
— Лечение – процесс долгий, так что обстоятельно потом поговорим, а сейчас скажите только, что вас беспокоит, от чего хотите освободиться... Ну а чтобы нам с вами проще было общаться и чтобы вы понимали меня, сразу скажу вам два главных правила – они всех и во всех случаях жизни касаются. Первое: прежде чем просить о чём-нибудь,  постарайся сам понять, чего ты на самом-то деле хочешь, потому что владеть можно только тем, чем знаешь, как владеть, для чего оно и как им распорядиться. Второе: прежде чем получить желаемое, подумай, что равноценное можешь дать взамен. Не только тому,
кто помогает, но и Богу – прежде всего Богу. Это понятно?
— Понятно. Что тут непонятного? — ответили одновременно просители.
— Не думаю, что это легко понять, а тем  более принять. Иначе у вас не возникали бы проблемы, — довольно жёстко возразил Арсений высказанной ими удивительной общечеловеческой способности “понимать” нормы этики, не принимая и не исполняя их. — Я говорю не о молитвах и свечках или денежных пожертвованиях. Свечками здесь не отделаешься. Чтобы принять от Бога здоровье, например, вы должны от чего-то отказаться: от привычек, от вещей, от сварливости или скупости. А если хотите определённого благополучия, то также будете чем-то жертвовать, даже родственниками или собственной жизнью. Вот что приходится отдавать Богу... Готовы вы к таким жертвам, чтобы получить желаемое или только обещаниями собираетесь расплатиться?
— Как же так, желаешь благополучия, а отдаёшь детей или свою же жизнь? — недовольно удивился и даже возмутился Суханов.
— А, может, ты хочешь счастья-благополучия только для себя одного, — одёрнул родственника внимательно слушавший разговор Пантелей Иванович. — Или, наоборот: за здоровье и счастье детей себя отдашь. Не так?
— Если об этом речь, то верно, — согласился Суханов.
— Ну, раз вы поняли и точно знаете, чего хотите, коль готовы платить, а не обещать и пустые обеты давать, говорите.
Суровость условий ошеломила просителей. Они понурили головы и взглядывали то друг на друга, то на Пантелея Ивановича – на него с особым интересом: чем же он расплатился за столь великое избавление его внучки.
А Арсений смотрел на пришедших, и в душе его никакого сочувствия к пришельцам не было, напротив – глубинное пренебрежение. Он, увидев в них типичное отношение просителей к проблеме возблагодарения, и воспринял их как типичных представителей всего людского племени – биологического вида, отнюдь не разумного, а лишь обучаемого.
Человечество всему обучается жёсткой дрессурой – как обычные дикие животные.
Но особенно жёстко следует обучать исполнять Дар Бога – благодарить, то есть благо дарить за каждое полученное. Не только и не просто вынужденно оплачивать труд и затраты на удовлетворение потребностей, но – в большей степени – благодарить за счастье обретения, за результат от полученного.
К примеру, как в проблеме этих просителей о здоровье: излечение следует оплатить, компенсировав труд, время и средства,  но жизнь, возвращённая в результате исцеления, обязана быть отблагодарена соответственно обретённому – здоровью, способности к полноценной жизнедеятельности, возвращённой красоте…
А поскольку именно это-то люди и не хотят совершать, отделываясь устными уверениями в благодарности, то благо – реальное, материальное – и следует вынуждать отдавать. Иначе благодарение их затрётся многоречивостью, словесами, а что обретут – растворится, растеряется.
Жалость и уступки неблагодарным вредны, преступны, греховны Да и те, кому положена благодарность, пострадают от своего попустительства. Они обязаны взыскивать.
Потому-то и необходима жёсткость безжалостная, что люди воспринимают оказание им услуг и служение как безвозмездную обязанность. А на требование одарить благом реагируют враждебностью, агрессивностью…
Наконец Суханов, решившись, толкнул в бок Метелева:
— Давай ты сначала.
— Спина вот болит, и шея из-за боли не ворочается, — заговорил Метелев. — На покос выходить, а не могу. Пять дней уже на больничном, и фельдшер никак не вылечит.
— Понятно, Иван Демьянович. А у вас, Николай Иванович, что?
Польщённые тем, что приезжий знает их имена, хотя их и не представили, крестьяне переглянулись, и Суханов уже более уверенно ответил на вопрос:
— Мать у меня желудком мается. Давно болеет, да так, что ничего не ест и всё лежит.
— Николай Иванович, вы подержите косы, пока Пантелей Иванович их отбивает, а я посмотрю Ивана Демьяновича. Потом к вашей матери пойдём.
Суханов принял косовище, и Арсений с Метелевым  пошли к лавке. Больной сел на неё и, корчась от нестерпимо одолевающих спазмов, снял рубашку и явил миру свою широкую страдающую спину со следами аптечных банок. Арсений несколько раз погладил торс Метелева ладонью, освобождая его от напряжения, потом прощупал пальцами плечи, позвоночник, бока и руки, продавливая их и выискивая болезненные участки. Обнаружив все, какие имелись в метелевском арсенале, предложил выбор:
— Иван Демьянович, что вы хотите, быстро избавиться от боли или медленно?
— Так  лучше бы побыстрее – сенокос ведь. Да и надоело уже, — ответил Метелев.
— Хорошо, в таком случае вам придётся потерпеть: будет ещё больнее. Но, по-моему,  лучше пять минут небольшой боли, чем ещё две недели ходить согнувшись. Расскажите, где и как вы обрели эти болячки.
— Так на работе. Пришёл неделю назад домой, а через два часа скрутило.
— Где работаете, Иван Демьянович? — поинтересовался Арсений.
— На свиноферме кочегаром.
— Мешки с кормом носите, на сквозняке бываете, так?
— Всё бывает.
— А ещё что-нибудь болит?
— Да нет, я ж здоровый. Это впервые со мной.
— Ну, если, как говорите, вы никогда и ничем не болели и не болеете, то с этой болячкой справимся быстро. Однако у вас уже наметился остеохондроз – а это серьёзно и надолго, если запустить его. Поэтому, прежде всего, примите к исполнению совет: чтобы поменьше болеть, носите на работе колючий свитер из козьего или собачьего пуха.
— И так жарко, всё бы с себя снимал, — отказался, было, Метелев.
— Иван Демьянович, мы только что говорили о плате за желания. Если в таком малом и такую малую плату оспариваете, что будете делать в серьёзных проблемах или бедах?
— Не знаю, — подёргав для чего-то себя за мочку уха, ответил Метелев. — Не приходилось ещё как-то, да и никто не учил нас этому.
— Как же так – не учит? — удивился Арсений. — А Библия? А Евангелие? А общество, школа? Да и сама жизнь учит. Жадность – вот что мешает вам и отдавать, и принимать. Ведь учиться – означает отдавание и принятие.  Ваша – даже не материальная,
а духовная – жадность не позволяют вам делать добро. В ваших же интересах. Вы ничего не хотите отдать и делать, а, значит, вы ничему не хотите учиться. Потому не говорите, что никто вас не учит. Вы и только вы сами не хотите брать, что дают, чтобы в ответ не отдавать ни благодарность, ни свои душевные и физические силы и покой…  Не знаю, понятное и полезное я сказал вам или ничего не дал, а только словами засорил?..
— Да что уж там, понял я, Арсений Тимофеевич, понял, — пристыженно повинился Иван Демьянович, попав под небывало жизненный спрос и осознавший, что не  словами привычно-легкомысленных обещаний разбрасываться надо, а истинными деяниями отвечать на полученное и за самим натворённое.
— Ну так, если хотите быть здоровым – носите свитер. Можно без рукавов. В нём лучше, чем в рубашке, и не будете сильно потеть. А для остеохондроза есть специальные упражнения, которые вы сможете выполнять, не отрываясь от работы. Завтра я их покажу. Будете  выполнять – о болячках говорить перестанете. Теперь ложитесь.
Пока Метелев укладывался на лавке, Арсений принёс коробку с приготовленными  вчера средствами, налил себе в ладонь целительного масла, растёр его по страждущим мышцам пациента и начал массировать их различными приёмами. Метелев проявил терпение и не дёргался, а лишь покрякивал, когда острая боль от лечения пронзала тело.
Но воздействие вскоре помогло, болезненно неприятные ощущения растворились, и он расслабленно затих. Арсений прогладил и прогрел его своими ладонями, вызывая в нём радость бытия, а потом занялся его позвоночником – и снова Метелев завздыхал и заохал…
Через полчаса Арсений сказал вновь стихшему пациенту:
— Вставайте, подвигайтесь.
Иван Демьянович поднялся, поворочал шеей, руками, посгибался, выискивая в себе участки боли. Арсений, удаляя из него остатки неприятностей, повторил ещё раз указал:
— Завтра к вечеру приходите, ещё поработаем.
Довольный быстрым, хоть и болезненным освобождением от страданий, которые застили ему весь мир, ибо любые, даже мелкие неприятности кажутся людям катастрофой вселенского масштаба, исцелённый спросил:
— Сколько стоит это ваше лечение?
— Интересно! Во сколько вы оценивали его, когда пришли весь изогнутый и даже на покос не могли выйти?.. А сейчас, получив лечение и способность работать, меня спрашиваете. Что, хотите, чтобы я вам скидку сделал, а вы бы принятием советов моих отделались?
Метелев сконфуженно-пристыженно молчал, не зная, что ответить – тем более что рядом уже минут двадцать стоял его товарищ, наблюдая работу целителя и ее результаты. Арсений сжалился над ним, предложив выход:
— Оцените вы, сколько стоит ваше здоровье. Как рассудите, так и будет. По правилу: “Долг платежом красен”. Верно?
— Ладно. Благодарю, Арсений Тимофеевич, за лечение. Пойду я. Или подождать вас? Нам по пути.
— Да нет, я пока соберусь, а у вас дела домашние.
— Ну до завтра, коли так. Ещё раз благодарю.
Иван Демьянович вышел со двора, а Арсений сказал Суханову:

— Я умоюсь, и пойдём.
— Ловко вы его вылечили, даже не охает, а то сюда шёл – кочергой сгибался.
— Да пришлось поработать. Но главное то, что он принял лечение.
— А что, бывают такие, что не принимают?
— Бывают. Кто от гордыни – как же, он и сам всё и за всех умеет; кто от неверия – знаем мы таких лекарей; кто от жадности – лежит и считает, во что ему обойдётся лечение.
— Ну, вот с такой я вас сейчас и познакомлю. Мамаша моя, Домна Михайловна, всё это вам и продемонстрирует. Во всяком случае, первых двух.
Арсений  с  глубоким  вниманием  посмотрел на Суханова,  столь  открыто-наглядно
представившим свою мать, но понял его: ведь ему, Арсению, придётся сейчас лечить её –
за тем он пришёл. А значит, здесь проявилось не неуважение к матери, которую проситель почему-то называет мамашей, а забота о том, чтобы пришлый лекарь сумел найти подход к ней, помог бы матери.

 А вскоре выяснилось, что Суханов Николай Иванович есть хозяин того самого дома,  что поразил Арсения своей изощрённой рукотворной красотой и с кем он надеялся пообщаться, кого поблагодарить за радость от созерцания сотворённой им красоты –  всякий раз, проходя мимо его дома, Арсений надолго задерживал взгляд на его стенах, окнах, воротах. И сейчас, когда они с Сухановым подошли к дому и Арсений понял, что его провожатый – это тот самый человек, он, не входя во двор, остановился и с восхищением посмотрел на Николая Ивановича.
— Нравится? — со спокойной гордостью и довольством в голосе спросил Суханов.
— Нравится? Мастерская работа! — отозвался Арсений. — Душа радуется. Такого я
нигде не встречал, хотя исходил и изъездил немало сёл и городов. Всё это вы сделали?
— А то кто же? Я бы лишь тем и занимался, что резал бы да украшал. Очень люблю это дело. Говорят, от деда мне перешло: в доме много его работы. И по деревне все ворота да окна он изузорил.
Арсений уже успел отметить и оценить то, что каждый дом в деревне имел резные  наличники и ставни на окнах, петуха или коня на крыше и воротах, и при том у каждого были своя тематика и свои символы, отражающие родовые мировосприятия. Но этот дом был уникальным...
Когда Арсений вошёл во двор и увидел, что крыльцо, дверь дома, ворота изнутри покрыты затейливым орнаментом из символов, растений, птиц, а потом то же увидел и в самой избе, его охватило ощущение нереальности и невозможности бытия в сплошных узорах. Будто в музей попал. Здесь было всё, что видели глаза и воображение художников, и всё находилось на своём месте, как на огромном полотне. Очевидно, надо было настолько привыкнуть к богатству художественных образов и красоты, чтобы и не замечались они, иначе трудно было бы здесь жить. Или же самому быть частью всего окружающего искусства, быть его источником, чем, по сути, являлся род Сухановых.
— Это не дом, Николай Иванович, а музей изобразительного искусства, – в восторге покачивая головой, сказал изумлённый Арсений хозяину, чьи руки, продолжая и совершенствуя фамильное ремесло, творили эти чудеса.
Впечатления от восприятия красоты и совершенства Арсению испортили громкие  ворчания старой женщины, доносившиеся из дальней комнаты и стихшие при звуках нового в доме голоса. Ворчания относились к снохе,  к сыну, к внукам; в них было и недовольство, и раздражение, и слёзы, и гнев. Суханов, похоже, давно привык к ним,  потому что спокойно предложил Арсению проходить в комнаты и сам пошёл впереди,  направляясь туда, откуда доносился стихший уже, но требовательный голос матери.
Войдя в комнату, Арсений увидел, что Домна Михайловна обликом своим вполне соответствует своему имени и той характеристике, что дал ей сын: измождённая болезнью и довольно исхудавшая, прикрытая шерстяным одеялом, она полулежала на подушках очень величественная, с великолепной короной из аккуратно прибранных волос и с привычной – природной – маской госпожи собственного дома. Но в её лице были и лишавшие её полновластности растерянность от собственной же обессиленности, и оскорблённость её достоинства зависимостью от своих подданных, и чувство утраты опоры на свою волю и ещё чего-то неосознаваемого, очень важного для неё. Он  уважительно поприветствовал хозяйку, пронзая её изучающим взглядом.
Домна Михайловна, ответив вошедшему и не реагируя на стоявшего рядом сына, сразу спросила:
— Крещён?
Вопрос, резко брошенный Домной Михайловной в Арсения, в его лицо, в душу даже, нёс в себе явное пренебрежение к нему, к пришельцу – хоть и лекарю, которого она по настоянию сына и снохи согласилась принять. И Арсений отреагировал в тот же миг и соответственно: сбивая недоброжелательность и апломб почтенной больной, он две-три  секунды смотрел в её глаза, а затем спокойно ответил:
— Да, крещён.
— Как крещён, в никонианстве или истинно? — опять резко прозвучал голос Домны Михайловны, но агрессивность в её голосе несколько увяла – она ожидала другой ответ.
Всмотревшись в облик женщины, восприняв её голос и оценив их, Арсения определил  для себя основную причину её болезни и дальнейшую направленность своих действий.  Теперь ему следовало установить контакт с больной, чтобы проникнуться взаимным доверием и получить возможность исследовать и воздействовать. Задача была нелёгкой – слишком явно демонстрировалась враждебность хозяйки к чужаку и знахарю.
— Домна Михайловна, — помедлив и теперь, вежливо обратился Арсений, — вы по жизни пользуетесь услугами только тех учителей, врачей, продавцов, которые крещены по старому обряду? И нет среди них ни новообрядцев, ни атеистов?
Лицо женщины дёрнулось, изображая негодование и ещё большее пренебрежение,  утверждающие незыблемость исконных её позиций и нелепость любых иных взглядов и точек зрения. Пристально и высокомерно глядя на Арсения, она спросила:
— Правду говорят, что ты Настю вылечил?
— Говорят, вылечил, — медленно кивнув, сказал Арсений.
— Как это – “говорят”? Сам что, не знаешь?!
Озадаченная странным ответом, смущённая независимым, но учтивым тоном, Домна  Михайловна потеряла свой диктующий ритм разговора и поневоле пошла на поводу ответов Арсения. А тот на последние её вопросы вообще промолчал, лишь по-доброму улыбнулся, непонятностью своей окончательно обескуражив царственную хозяйку и тем вызвав приступ её раздражения. Но сметающий всё на своём пути её норов вдруг обессилел – Домна Михайловна, чувствуя несомненное сопротивление своей воле, тонула в податливости собеседника, а, пытаясь выбраться из её пучины, рассыпалась в неожиданной необычности своего положения и в странном  воздействии невесть откуда взявшегося чужака на неё, на Домну Михайловну, на почитаемую в деревне и округе матрону и назирательницу. Ей хотелось вырваться уже хотя бы из этой новой зависимости своей от других людей, уничтожить воздействие на неё человека, позволившего себе вторгнуться в её вотчину и смеющего отражать её на него воздействие. Взорваться яростью бессилия Домна Михайловна не успела – её остановил сын, молча наблюдавший битву двух очевидно различных порядков:
— Да, правда, мамаша, вылечил Арсений Тимофеевич Настю. Сам я её в огороде видел: ходила она, грядки полола и песни пела. А при  мне он Метелева выправил. Тот ведь ни выпрямиться, ни согнуться без стона не мог, как волк шеей не ворочал уже неделю. А помазал Арсений Тимофеевич его, погладил, и вот на покос человек собирается завтра.
— Врешь, поди! — гневно выразила сыну своё неверие Домна Михайловна.
— Да что мне, креститься что ли, что правду говорю?! Видел, и всё тут.
Матрона перевела свой требовательный взор на гостя:
— Ну а меня?.. Вылечишь?!
Арсений посмотрел на больную так пронизывающе и пристально, что она зябко вздрогнула и сжала пальцы в кулаки.
— Не я лечу, а Господь через меня лечит. Если Ему угодно будет – исцелит, нет – только от боли избавит, а то и вовсе так оставит.
— Ты чего Богом-то прикрываешься? За деньги лечишь, так не богохульствуй тут!— прорвался наконец гнев Домны Михайловны, найдя благовидный предлог.
— Не за деньги, а за любовь, — насмешливо, но не оскорбительно улыбнувшись, ответил Арсений, — за деньги врачи в больницах работают, да не все добросовестно помогают. А что до оплаты, так платить надо за всё, потому что благодарность – это Божий закон, а не человеческое правило. И я не богохульствую. Никто из людей по своей воле для себя ничего не может сделать, тем более спасти другого. Но, чем мои косточки перебирать, давайте о вас поговорим.
— Что обо мне говорить?! Пришёл лечить – лечи
— Николай Иванович, — попросил Арсений Суханова, — оставьте нас, пожалуйста, и сделайте так, чтобы никто нас не слышал.
Николай вышел, закрыв за собою дверь; вскоре и его дети покинули свои смежные комнаты. Арсений подождал, пока стихнут шаги, потом, всё ещё не садясь, обратился к Домне Михайловне. Но теперь он свой голос, не лишая его  участливости и спокойствия, наполнил твёрдостью и демонстративной непоколебимостью:
— Домна Михайловна, болезнь, как и благодарность, – не человеческое изобретение. Она тоже – от Бога. Но в отличие от благодарности болезнь – не радостное событие, а предупреждение и наказание. Вы больны потому, что нарушили заповеди Иисуса Христа... Не надо  меня  перебивать, — с усиленной интонацией произнёс Арсений, увидев попытку надменно слушавшей Домны Михайловны осадить его. — У меня нет  времени на проповеди вам Евангелия, через несколько дней я уйду из вашей деревни. Задержался я здесь только из-за Насти – это её молитвы привели меня сюда...
— Ты что, ангел, что слушаешь молитвы людские да исполняешь их? — язвительно отреагировала на последние фразы Домна Михайловна.
— Я исполняю волю Бога. По Его воле я оставил свой дом, по Его же воле пришёл сюда: все мы имеем от Него назначения, каждый – своё. Я не умею так красиво резать древесину, как ваш сын или его дед, но я могу духовно и физически помогать людям, потому что мне дано разбираться в теле и сердце человека. И я не стану нарушать волю Бога по отношению к вам – если Ему не угодно вас исцелить, то я буду наказан за попытку лечить вас. Так же, понесу наказание, если, вопреки Его желанию, не стану помогать вам освободиться от страданий.
— Ну, так помогай – чего говорить попусту.
— Нет. Сейчас я вижу не волю Бога, а ваше желание использовать меня для своего выздоровления. В таком случае могу лишь порекомендовать вам позвать священника,  чтобы исповедаться – конец ваш недалёк.
Домна Михайловна сильно побледнела и закрыла глаза. Арсений понял, что апломб величественности разрушился, но раздражительность ещё очень сильно владеет больной женщиной, удерживает её в тисках непримиримости, и сменил воздействие:
— Домна Михайловна, вы добрая женщина и хороший человек. Я вижу это по вашему дому, по тому, что вы, даже больная и в гневе, заботитесь о своих близких, по вашей красоте и опрятности.
Глаза больной открылись, и она недоумённо  посмотрела на пришельца – не издевается ли? Арсений, не обращая на то внимания, продолжал:
— Но вы забыли Нагорную проповедь Господа.
— Я её помню наизусть. Я ничего не забыла.
— В том и беда ваша, что вы, зная и помня наставления и заповеди, на деле нарушаете их. Это ещё больший грех.
— Что же такое я нарушаю? Какие заповеди? — весьма недоброжелательно спросила Домна Михайловна.
— Взять хотя бы Христову заповедь “Не суди”: вы только что устроили суд мне. Человеку, которого впервые увидели, человеку, от которого ждёте помощи. Но заболели-то вы давно – значит, давно вашу душу терзают раздражительность, гнев, гордыня. Это те пороки,  что  вызывают  болезни  печени,  сердца, желудка,  рак...  Почему  вы  гневаетесь 
и раздражаетесь на детей и  внуков своих? Ваши родители так же к вам относились?
— Мы в строгости были воспитаны и порядок знали.
— А что, ваши дети и внуки – пустые люди? Разве дом в беспорядке, коровы не доены, хозяйство запущено? Да такого чистого и красивого дома я нигде не видел. Насильно не заставишь хорошо работу исполнять, а у вас все делом заняты. Чего их ещё дёргать?
— Мои же дети, как не беспокоиться, не научить? — уже добрее ответила Домна Михайловна, смягчённая похвалой семьи и её самой. — Что будет с ними, если я умру!
— Будет то же, что с вами и с другими стало. Потому что они не ваши дети, — возразил ей Арсений и, предупреждая очередное её возмущение, добавил: — А Божьи. И вы, и семейство ваше, и я – все мы дети Бога. Он нас создал и Он нами распоряжается. Он нас использует, создавая через наши тела новых людей, Он и определяет нам, нас не спрося, кого в младенчестве забрать, кому до старости жить. И кому чем заниматься и по
какому пути идти. А вы, забыв, что Иисус Христос говорил: “Не  заботься о завтрашнем дне, Господь сам позаботится...”, забыв, что ещё он говорил, что человек бессилен даже себе самому что-либо сделать, пытаетесь изменить волю Бога о ваших ближних. Вы превысили своё право в семье и стремитесь изменить её путь. Путь, указанный и пращурами. Это притом, что себя не можете освободить от страданий. Вот в этом ваша беда, за это вы и расплачиваетесь. И ведь не убил вас Господь, не искалечил, а только страдания душевные и телесные дал вам, чтобы вы опомнились, остановились... А ведь и другие в семье могут погибнуть от вашего домовластия... Вот теперь, взвесив то, что я сказал вам, ответьте: действительно ли вы готовы с моей помощью исцелиться или у вас – только желание избежать страданий?.. Можете не говорить, можете только кивнуть, потому что не в словах правда, а в проявлениях души.
Лицо Домны Михайловны, лицо, в котором исчезло выражение надменности и хозяйки своего положения, как-то потемнело, расплылось и покрылось бисеринками пота. На кровати лежала женщина. Обычная женщина, раздавленная осознанием тщеты всех её человеческих стремлений и усилий перед величием и реальностью замысла и деяний её Создателя, Бога. Осознанием, возникшим вдруг, но, несомненно, исподволь зревшим,  подготовленным её сутью, её жизнью, её религиозностью, её болезнью. Сказанное Арсением, пришлым из неизвестности человеком, пробудило это осознание. Вероятно, именно потому пробудило, что было сказано пришлым, так как ближних своих люди верой не оделяют.
Она долго молчала, плотно сомкнув веки, и Арсений ждал, всё так же стоя на одном месте. Сколько времени прошло, прежде чем Домна Михайловна открыла глаза, он не  заметил, – всё  это время он сам был погружён в размышления, он сам склонялся перед силой Закона, перед бесконечностью и непостижимостью Разума Мироздания. Перед тем, что разные народы называют по-разному: Бог, Ахура Мазда, Господь, Иегова, Саваоф, Яхья, Эле, Элоах, Элохим. Или как у египтян – Ра,  у китайцев – Дао,  у античных греков –
Зевс... Он в очередной раз осознал, оценивая происходящее с ним и вокруг него, какой грандиозный сценарий был создан и поставлен на сцене, размером с саму Бесконечность. И как все детали в нём легко совмещаются, взаимодействуют и работают соответственно написанным для них ролям...
Открыв глаза, Домна Михайловна устремила взгляд на образ Богоматери, медленно трижды перекрестилась, наклоняя голову; потом обернулась к Арсению, пристально всмотрелась в лицо и в глубину его глаз, кивнула ему  в знак согласия  и негромко и мягко, но решительно сказала: “Да”.
Арсений, в свою очередь, обернувшись к иконе, трижды перекрестился и поклонился, касаясь рукою пола. Когда он повернулся к Домне Михайловне, лицо той просветлело, даже обрело умиротворённость. Она  уже не демонстрировала свою волю и властность и
не хотела сопротивляться чужому для неё воздействию на её тело, душу, разум. Она ждала проявления милости Создателя. Арсений, восприняв её состояние, приставил к кровати
стул, сел, взял руку больной и произнёс с улыбкой: “Что ж, приступим”. Реплика прозвучала полувопросительно, полуутвердительно, и Домна Михайловна отреагировала полуулыбкой пробуждающегося доверия.
Однако прежде чем начать целебность, Арсений, закрыв глаза и сложив молитвенно ладони, обратился к Творцу. Сначала вслух произнёс обращение: “Господь, Ты привёл меня сюда. Открой мне путь глубокого и полного исцеления Твоего творения, Домны”, и тут же замер в получении того знания, которым только и могла быть освобождена и спасена эта больная, своенравная, диктующая домострой, из страха за семью взявшая на себя непосильный груз ответственности.
Когда вновь посмотрел на Суханову он, сам изменившийся в лице своём, и в восприятии, и в движениях, увидел, что больная смотрит на него с выражениями испуга, благоговейности и тревожной надежды на исцеление. А поверх всех выражений лицо её проявляло смиренную покорность веры целителю, испрашивавшему у Господа спасения для неё.
Кивнув ей головой, Арсений начал или, вернее, продолжил лечение:
— Домна Михайловна, сейчас я расскажу вам, что вы должны будете для себя сделать, а потом стану руками творить то и так, что и как необходимо для вас.
Помолчав секунду, заговорил, интонациями участливой мягкости и неколебимой несомненности в смысле произносимого вселяя в Домну Михайловну тот путь, который ей предстояло пройти самой:
— Раздражительность, гнев, гордыня – разрушительные силы. Но они слабее другой силы – милосердия. А милосердие – это принятие и прощение. Не сюсюкающие принятие и прощения, а порой довольно жёсткие – так Господь в милосердии наказывает людей, чтобы не сотворили страшное. Так родители сурово спрашивают с детей за провинности, но любят их при том.  Но они не убивают, не разрушают… И сейчас вы попросите милосердие у Господа, у Спаса за свои деяния, а потом проявите его к вашим ближним. А, главное, выпросите у них прощение. И прежде у всех своих близких просите прощения: у детей, у снох, у внуков, которых вы обидели словом или в своих мыслях или на которых вы сами обиделись... И простите их в душе своей, даже если они ещё не повинятся перед вами. А потом и у других близких и ближних... Это не будет вашим унижением перед людьми: унижающийся, но чистый душой возвысится – помните изречение? Вы будете просить прощения у всех, кого могло обидеть ваше отношение. Тому из них, кто искренне примет, – пойдёт на пользу, и он ответит тем же и ещё радостью своей; а кто не поймёт, не примет душою, – это его проблема, не ваша. О нём позаботится наш Создатель.
Но знайте, Домна Михайловна, что, хотя прощения просить вы будете у людей, на самом деле вы будете возвращать Богу. Чтобы получить у Него здоровье, вы должны отдать Ему то, что взяли: ведь все люди, животные, растения – всё принадлежит Создавшему. И, обижая  любое Его творение незаконно,  вы выступаете против Него... Всё
это вы прекрасно и сами знаете, а я говорю лишь для того, чтобы пояснить, почему вы должны пройти путь прощения – нельзя получать, не отдавая столько же взамен. Всё равно отберётся, но больше и с болью... Начать просить прощение можете уже сегодня. А завтра утром, на рассвете, пойдёте на косогор, где есть земляника или клубника: там вы с благодарственными молитвами к Творцу и с благодарностью к людям, к природе умоетесь росой – Божьей водой. Лицо, руки, ноги. А ещё лучше – полностью. И хорошо будет потом переодеться в чистое красивое платье домашней работы...
Домна Михайловна слушала молча, глядя прямо в глаза Арсения. При последних словах она несколько раз утвердительно кивнула, и Арсений, порадовавшись перемене, происходящей с Домной Михайловной, продолжал говорить:
— Когда умоетесь, съешьте тридцать ягод земляники, не срывая их с куста – наклоняясь.  Остальные, сколько ещё будете есть, можете срывать или даже набрать в кружку. Но первые тридцать – только с кустиков. Так вы должны будете делать три раза
каждый день, не пропуская. Или семь раз – это уже по вашему усмотрению. Вот то, что сделаете вы для своего выздоровления... Я знаю, это нелёгкий путь – легче в грех скатываться. Но мы ведь Господу служив и в Его делах живём… А сейчас, Домна Михайловна, я буду вас лечить: сначала руками, потом дам выпить кое-что.
С этими словами Арсений снял с Домны Михайловны одеяло и начал массировать её необходимыми и возможными для неё способами. Он дважды выполнил пробуждающий системы организма массаж всего её тела от пальцев ног до головы, и шёл уже второй час с начала воздействий, когда, наконец, кишечник больной включился в обменный процесс. 
И ещё полчаса затем Арсений стимулировал разные зоны и точки – до тех пор, пока всё
тело не обрело нормальную температуру. Это значило, что теперь весь организм ожил.
Оставив Домну Михайловну отдыхать, Арсений вышел на кухню, где его ждали Суханов с женой Софьей, одетой так же опрятно, как опрятно всё в доме. Арсений поприветствовал её и спросил, есть ли куриный или грибной бульон. Николай ответил сам, сказав, что через десять минут будет готова уха из щуки.
— Хорошо, Николай Иванович, дадите матери кружку чистого бульона, без рыбы и овощей. Я Домну Михайловну сейчас подготовлю. Дайте мне, пожалуйста, чайную чашку.
Вернувшись в комнату Домны Михайловны, Арсений из кувшина, стоявшего на столике у кровати, налил в стоящую подле кружку ягодного морса, поддерживавшего силы больной, затем достал из принесённой аптечки флакон и отлил из него в чашку своей настойки. Протянул оба напитка Домне Михайловне:
— Выпейте это лекарство, Домна Михайловна. Оно на спирту, поэтому сразу же запейте его морсом.
Домна Михайловна, ощущая ожившее своё тело и потому уже полностью доверяясь лекарю, без слов выпила предложенное и вернула посуду Арсению.
— Теперь полежите минут пятнадцать-двадцать. Скоро вам принесут бульон, можете смело его пить.
— Хорошо, Арсений Тимофеевич... Уж вы простите меня Христа ради. Простите мне,  что я с вами так-то обошлась, едва увидев. Замаялась я, да и...
— Я всё понимаю, Домна Михайловна, и на вас не обиделся. И Бог вас простит. Вы отдыхайте, пожалуйста. Когда выпьете бульон, вам после этого захочется ещё  есть – снова выпейте бульон и можно будет съесть рыбу, но без картофеля. А утром завтра, вернувшись, ешьте хлеб, супы, овощи. Картофель только пока несколько дней есть не надо. Ешьте так часто, как хотите, но понемножку и медленно. Ощущая весь вкус пищи.
 Постоял, оценивая до того землисто-серое, а теперь порозовевшее лицо и светящийся взгляд, и стал прощаться:
 — Завтра я приду вечером, после семи часов. Мы ещё поработаем с вами, чтобы вам было легче восстановиться. До моего прихода пару часов обойдитесь, пожалуйста, без пищи, только напитками.
— Ох, Арсений Тимофеевич, вы так просите, как будто это не мне, а вам нужно.
— Домна Михайловна, это нужно и вам и мне... Всего вам доброго, будьте счастливы в семье и в Боге.
Арсений поклонился хозяйке, перекрестился на образа и, вышел. Он не видел, как  Домна Михайловна перекрестила его вслед.
Проходя мимо кухни, Арсений ещё раз объяснил, что и как подавать Домне Михайловне, и попрощался с  хозяевами. Суханов удивился:
— Куда же вы? Сейчас Софья ухой нас накормит. Проходите к столу.
— Благодарю вас, Николай Иванович, но я очень устал, так что есть просто не смогу.  Извините меня, пожалуйста. А вот если есть холодное молоко, так я бы выпил.
Вздохнув, Суханов сказал:
— Ну что ж, дело хозяйское, коли так – неволить не станем. Софья, дай нам молока.
Софья, помешивавшая в кастрюле  уху, молча поставила  на стол перед мужем крынку и бокал.
Ощущая вкус холодного молока и получая от того удовольствие, Арсений пил его не спеша, наслаждаясь каждым глотком. И с каждым глотком усталость от душевного напряжения покидала тело.
— Ещё налить? — спросил Николай Иванович, когда Арсений вернул ему бокал.
— Давайте. Очень вкусное у вас молоко. И вообще, у вас всё очень славно и красиво.
Довольные хозяева  переглянулись, улыбнулись. Но Суханов всё же поскромничал:
— Да что там, живём, как все люди живут.
— Лучше  пусть  все  люди  живут  так,  как вы  живёте, —  с  серьёзной  полуулыбкой
скаламбурил Арсений, принимая вновь наполненный бокал.
Лёгкий смешок хозяев ослабил официальность и некоторую напряжённость их отношения  к  гостю-целителю,  в результате  жена  Суханова,  когда  Арсений  прощался
с нею и покидал дом, радушно просила его заходить к ним. Николай вышел проводить.

На лавке у палисадника сидела молодая беременная женщина.
— Марья?! — удивился Суханов. — Ты чего здесь как чужая сидишь, в избу не заходишь?
Женщина встала, поклонилась Арсению, ответила:
— Я не к Софье,  я к Арсению Тимофеевичу пришла, — и  опять глянула на Арсения.
“Интересно, — подумал Арсений, — уже имя-отчество по деревне известно”. Он ничего не сказал, только в молчаливом приветствии наклонил голову и смотрел, ожидая объяснений. Однако Марья, ответив Суханову, замолчала.
— А что случилось-то? — снова спросил её  Николай  Иванович. — Может, завтра найдёшь его? Устал он уже сегодня-то.
Глаза женщины наполнились слезами, она отвернулась – из-за волнения за результат обращения и наложившегося на него ощущения присущей всем людям неловкости от обращения с просьбой к незнакомому человеку. Но тут же тревожным взглядом посмотрела на Арсения, потом на Суханова, снова на Арсения.
— Бабушка... — заговорила  она. — Бабушка умирает. Помогите!..
— Так ведь старая же она, — возразил Марии Николай Иванович, продолжая оберегать  Арсения и примиряя родственницу с горькой неизбежностью. — Ей, поди-ка, лет сто исполнилось.
— Девяносто два года ей только, — воспротивилась Марья, отвечая обоим сразу, хотя Арсений и не отказывал ей и ни о чём не спрашивал. Уверенная в том, что спасти её бабушку –  в силах Арсения, она взмолилась: — Помогите, пожалуйста, вылечите её.
Арсений молча кивнул, простился с Сухановым и пошёл с Марией. Пройдя немного, спросил у неё:
— Как ваше отчество?
— Чего? — не поняла всхлипывающая женщина.
Арсений повторил вопрос. Узнав, что она – Марья Сергеевна, стал расспрашивать её о родителях, о бабушке, а когда, отвечая, Марья немного успокоилась, он задал вопрос по существу:
— Почему вы говорите, что бабушка ваша умирает?
— Она так сказала. Даже Щенникова и Скороходова уже пришли – вы их не знаете. Они всегда приходят на смерть чью-нибудь.
Арсений остановился, придержал спутницу:
— Об этих особах я слышал. Но если бабушка сама считает, что смерть её пришла, так, может, моё вмешательство не нужно и лишне? Может, лучше ей причаститься и исповедаться, пока время есть? А я помешаю...
— Арсений Тимофеевич, помогите! Рано ей умирать-то, она ещё крепкая, ещё может жить.
Арсений в раздумьи покачал головою и поинтересовался:
— Вам жаль бабушку? Не хотите её отпустить?
— Так родная же бабушка, как не жаль. Одна она из всех бабушек осталась. Пойдёмте, пожалуйста, скорее.
— Ладно, Марья Сергеевна, если можно будет, — помогу. А что с нею случилось? Как она себя чувствует? — уже снова на ходу стал спрашивать Арсений.
— Бабушка сказала, что в груди болит, слабость в ногах, голова кружится. Когда я уходила, она лежала и ничего не хотела, пила только.
— Когда так стало с нею?
— Да полдня уже. Я к вам, к Пантелею Ивановичу, ходила уже, да вас не было, теперь снова пошла, а Пантелей Иванович сказал, что вы у моей тёти, у Домны Михайловны. Я и  села ждать вас у ворот, чтобы не пропустить и там вам не мешать... Вот дом наш, пойдёмте сюда, — пригласила Марья, сворачивая с дороги на тропку, ведущую к воротам обычной – после сухановского «музея» – деревенской избы, но такой же, как все в Лебедях, большой.
 В горнице, куда сопровождаемый Марией вошёл Арсений, на тахте, покрытой домашней работы ковром, лежала старая женщина. Не полная, но и не истощённая,  какими бывают старики при смерти. Подле неё на стуле сидела Татьяна Ивановна – мать  Марии, очень похожая на неё внешне.
А поодаль, на стульях же, с церковными чётками в руках важно восседали две черницы лет шестидесяти-семидесяти – возраст женщин скрывался одеянием и строго-смиренным выражением лиц. Это и были Щенникова и Скороходова, уже приговорившие «связавшегося с нечистым» пришельца-колдуна к анафеме. Они присутствовали как необходимый атрибут в обряде – вроде плакальщиц и отпевальщиц, как младшие жрицы общинных богов, явившиеся подготовить обрядный процесс к приходу главных жрецов или жриц. Обликами, манерностью, совершенно чёрными одеждами “смиренницы” сейчас здесь образовывали вокруг себя сферу религиозной таинственности и некоторую намеренную особенность, отвлекающие внимание других присутствующих и вновь входящих от главных событий момента, от главных героев драмы.
Демонстративно-набожно перебирая бусинки чёток, склонив головы, “монашки” усердно шептали молитвы и как бы отгораживали больную женщину от мира. Когда Арсений в сопровождении Марии вошёл в комнату, и Татьяна Ивановна встала и сделала шаг в их сторону, обе старицы остались недвижны и на приветствие Арсения, исподлобья глянув на него, ответили нехотя, тут же быстро перекрестились и переглянулись.
Татьяна Ивановна поклонилась Арсению, внимательно оглядела его, потом обратилась к дочери:
— Ты где столь долго была? Бабушка спрашивала тебя и Федюшка спит беспокойно.
— Я Арсения Тимофеевича у Сухановых ждала: он там тётю Домну лечил. А как бабушка?
Прозвучавшее известие о невозможном лечении главной назирательницы общины – и даже округи – Домны Михайловны бродячим знахарем отразилось глубоким недоумением на сморщенных лицах монашествующих старух. Обе вздрогнули, замешательство принудило их вновь переглянуться. Но смущение молельщиц длилось недолго – их почтенный возраст не мешал им быстро ориентироваться, устраивать себя в обществе.
Играя роль жриц смерти, они оставались непримиримыми по отношению ко всему, что могло бы разрушить их уклад, их тот мистический мир, которым они окружили себя – даже близких своих могли анафеме предать. Христианство, конечно же, не имеет богов смерти и их жриц и жрецов как таковых, но в людях всегда живёт первородная, сугубо национальная религиозность, так называемое, язычество. И даже преданные православию
и католицизму, исламу и иудаизму продолжают питать бессознательное почтение к родным родовым культам и питаться из этих генетических источников, потому и враждуют друг с другом вроде бы единоверцы. Потому Щенникова и Скороходова, глубинно уверенные в том, что им отдана здесь главная роль, и не пришлым всяким здесь при них распоряжаться, выпрямились на стульях, осуждающе посмотрели на Марию, и более представительная Скороходова строго заявила:
— Ко встрече с Господом бабушка твоя готовится. — И обе враз перекрестились. — А бродяга пусть идёт туды, откелева пришёл.
Глянув на опечаленную Татьяну Ивановну, затем на ханжески скорбные лики  важных  хранительниц местных традиций, Арсений попросил хозяйку:
— Оставьте, пожалуйста, нас с Аграфеной Павловной. Марья пусть останется, –  может, помощь её потребуется.
Татьяна Ивановна оборотилась к почтенным соседкам, собираясь просить их выйти из комнаты, но раздражённый голос той же Скороходовой пресёк её намерение:
— Чево это здеся бродяги да знахари командуют, гнев Божий на нас накликают! Помилуй  нас,  Господи! — Возопив, черница, истово перекрестилась.
— Прости и защити нас, Господи! — в тон отозвалась и так же истово перекрестилась Щенникова.
Хозяйка растерялась. Не зная, на что решиться в выборе между надеждой на спасение свекрови помощью странника и необходимостью блюсти деревенские этические условности, она скорбно понурилась, руки её задёргались, нервно перебирая фартук. Марья, сама сдавливаемая напорами фанатичных единоверок с одной стороны и волнами новых веяний жизни и опасением за бабушку с другой, увидев беспомощность матери, побледнела и обратила на Арсения молящий взор. А у Арсения, этнографически-познавательно слушавшего благочинное возмущение “смиренниц”,  родилась аналогия этой ситуации с неким первобытным общинным поселением, в котором местные колдуньи заправляют укладом жизни рода и яростно сопротивляются любым переменам в нём; в котором ведуньи не только чужому человеку не позволяют хоть что-то полезное сделать для их сородичей, но и своим кровно близким запрещают покушаться на уставы  общины и убивают в них все новые идеи. А зачастую и самих носителей авангарда и прогресса...
Усмехнувшись аналогии и последовательной неизменяемости вековечной ипостаси “старцев”  и  “стариц”,  оттенив  их  фанатично-фарисейское1  отношение  к  традициям  и 
безусловный бездуховный диктат содержания, сути и образа жизни каждому человеку возвеличивающими себя “жрецами” и ”отцами” церквей, он внушительно-тяжёлым голосом – насколько позволяла ситуация – отрывисто произнёс:
— Будьте добры посидеть в  соседней  комнате. Ваше время придёт, свою награду вы получите.
Требование прозвучало настолько двусмысленно, что умирающая Аграфена Павловна открыла глаза, чтобы узреть, кто произнёс такое (и Арсений заметил, что старческие очи,
хоть и усталые, светятся живым блеском). А черницы, ясно поняв намёк в интонациях Арсения, живо вскочили и метнулись из комнаты вон. Татьяна Ивановна поспешила за ними, вдогон начав уговаривать их остаться, посидеть ещё и чаю попить. Старухи остановились в соседней комнате, негодуя, топая ногами, грозя бедами Поленовым и деревне... Но сдались они для своего сана чрезмерно быстро – уж  очень  откровенно их распирали и жестокое любопытство того, что будет происходить, и злобное желание посрамления Арсения. Они позволили хозяйке уговорить их на откушание чаю и увести их на кухню. Голоса черниц стали неслышны. Арсений закрыл дверь, подошёл к дивану; Марья тем временем уже представляла своей любимой бабушке гостя, рассказывая ей о том, что он может делать и что сотворил с Настей. Аграфена Павловна с интересом смотрела Арсению в лицо.  В глазах её мелькали весёлые искры, – вероятно, в далёкой её молодости на их месте прыгали чертенята, оставившие после себя непогашенный и до сих пор не прогоревший костёр. “Не удивительно, что Марии не хочется расставаться с такой-то бабуленькой”, — иронично отметил Арсений.
Он взял ладони Аграфены Павловны и ощутил, что они холодные, но не лишены жизни; проверил пульс, занялся его выравниванием. Когда тот стал более ритмичным и полным, а пальцы Аграфены  Павловны крепко сжали руку Арсения, Арсений спросил у неё:
— Марья говорит, что вы умирать собрались. Это правда?
— Дак что, все мои братья и сёстры помёрли, одна я живу. Задержалась, молодым мешаю.

_______________
1Фарисейство = это отрицательное моральное качество, характеризующее личность с т. зр. способа выполнения ею нравственных требований; одно из конкретных выражений формализма в морали, разновидность лицемерия. и ханжества. Состоит в неукоснительном, но чисто внешнем, формальном, или показном, исполнении нравственных правил, поскольку они получили официальную санкцию или закрепились в традиции. Фарисейское понимание нравственности сводит ее к следованию установленному ритуалу, утратившему свое действительное социальное и человеческое значение.
— Бабушка, что ты такое говоришь? Как тебе не стыдно так говорить? — возмутилась Марья.
— Аграфена Павловна, скажите, вы действительно хотите умереть или вам это просто кажется?
— Дак, может, и пожила бы, да смерть-то, чай, не мать родная, не ждёт, — спокойно, как бы с улыбкой, ответила умирающая.
— Вы просто скажите, хотите или не хотите умереть?
— Дак уж знамо дело – не хочу. Успею ещё в тесной-то домовине належаться.
— Если не хотите, значит, рано вам уходить, — заключил Арсений. — Значит, что-то важное вы ещё не сделали.
— Да что же ещё я не сделала-то? За девяносто-то годков наработалась, куда больше.  Хотя глазами бы делала да делала ещё.
— Может быть, вы что-нибудь пообещали, да не выполнили, забыли; или начали что,  так доделать надо. Ну, там связать или вышить хотели бы, а? — заваливал вопросами старушку Арсений.
— Вот правнучку своему носочки вязать хотела, да не успела... — задумалась над своими долгами Аграфена Павловна.
— Значит, есть то, что в рай вас пока не пускает, — мило улыбаясь,  констатировал Арсений. — Придётся выполнять свои обязательства. Руки у вас сильные ещё – вон как вы сжали мои пальцы, глаза видят, уши слышат, говорите хорошо... А может, и такой долг у вас: не всё ещё о предках своих внукам рассказали или обет какой не исполнили...  Бог вас не возьмёт, пока не расплатитесь со всеми здесь, на Земле. Жить вам придётся, Аграфена Павловна! Так?
— Ну что ж, путник, жить так жить. Я-ить не против, — покорно согласилась Аграфена Павловна.
— Вот и прекрасно. Полежите спокойно, я немного помогу вам, — весело сказал Арсений, принимаясь за стимулирующую терапию согласившейся ещё пожить старушки. — Марья Сергеевна, следите за моими руками и запоминайте движения.
Через полчаса работы, в течение которых он общался только с Аграфеной Павловной, Арсений снова обратился к Марии:
— Вы запомнили, что я делал? Если бабушка ещё захочет умереть, сделаете так же – это ей помешает, а вам поможет. Аграфена Павловна, встаньте, пожалуйста, посмотрим на вас.
Старушка начала подниматься; Арсений с Марией протянули к ней руки, чтобы поддержать, но Аграфена Павловна решительно отвергла их дружеское участие:
— Нешто я маленькая? Чай, сама ходить могу. — И, встав, пошла из комнаты. Но у двери остановилась и, полуобернувшись к Арсению, сказала: — Большая сила в руках и словах твоих, путник. Ты береги их, не разбрасывайся – нас, болезных много, да не всякому следоват помогать.
— Не мне решать, кому помогать, кому нет, — возразил Арсений.
— Не тебе, путник, это верно. Да ты-то должон понимать али сердцем-душою чувствовать, кому след, кому нет. Я много на свете пожила, много и знаю – так что худого не говорю. — С этим напутствием Аграфена Павловна покинула комнату и пошла к соседкам.
 — Ну вот, — сказал Арсений радостной Марии, — бабушка, оказывается, и не собиралась умирать! Будьте счастливы и живите долго. До свидания.

Едва Арсений покинул дом, как следом торопливо вышли Скороходова и Щенникова; обернувшись на стук в воротах, Арсений увидел их лица с выражением сконфуженности,
но и не побеждённости, а злости и ярой непримиримости: на их глазах, в их присутствии, с их дозволения чернокнижник душе праведной Аграфены помешал предстать пред Ликом Господним! Ещё один след свой сатанинский оставил в доселе праведной християнской деревне! А Домна Михайловна-то! Как же она, крепкая в устоях, далась? В сомнениях они даже к Маркеловне не пошли – вдруг разгневается она на них за допущение ими зла такого! Назавтра суд решили устроить всем отступникам и со всеми разговор об истинной вере повести...
Домой (““Домой”, — с усмешкой отметил странник. — Опять у меня на пути появился дом… Сколько их ещё будет?”) он пришёл уже около восьми часов вечера. Во дворе “семья” встретила его как после долгой разлуки – с радостными восклицаниями и приветствиями. Расспрашивать о его деяниях, конечно же, не стали – не те дела, о которых интересуются. А надо будет, так сам скажет. Но о Марье Пантелей Иванович спросил:
— Нашла ли тебя, Арсений Тимофеевич, Марья Поленова?
— Очень расстроена она была, — подхватила Марфа Никитична.
— Нашла, — коротко ответил Арсений. Но, подумав, решил пояснить: — Бабушка у неё немножко занемогла, да ничего – жить долго будет.
 Марфа Никитична вдруг забеспокоилась:
 — А ужинать-то будешь ли, Арсений Тимофеевич? Или у Николая Ивановича накормили? — Обращалась она на “ты”, очевидно, Пантелей Иванович передал ей желание Арсения.
— Я у Сухановых, Марфа Никитична, только молоко пил, чтобы вашего ужина не лишиться.
— Вот и хорошо, — порадовалась хозяйка возможности покормить Арсения и отношению гостя к её стряпне. — А то Настюшка без тебя садиться за стол не хотела.
— Замечательно, Настенька, мне очень нерадостно есть в одиночестве, — сказал смутившейся девушке благодарный Арсений. — Когда все вместе, так и аппетит лучше. Как тебе работалось с бабушкой на огороде?
— Хорошо. Правда, бабушка?
— Она так работала, что я за нею не поспевала, — похвалила внучку Марфа Никитична.
— А как спина? Поясница не болела?
— Болела. Но наклоняться было так приятно, что я забывала о ней, — радовалась Настя.
Арсений слушал её, слушал слова, голос, интонации, вбирал свет её очей, улыбки, лица и нежно сам улыбался, не осознавая, что он делает. Просто было очень-очень хорошо. Это был его звёздный час. Его светлое состояние духа объединилось со светом
душ семейства Пантелея Ивановича. Ощущение приязни друг к другу, радость общения, прикосновение к Промыслу присутствовало в беседующих здесь, во дворе, людях и витало над ними. И потому, когда Арсений, прежде чем войти в дом, направился к коню, все остальные без внешнего зова, а по единодушию пошли вместе с ним; и Серый, оторвавшись от кормушки, так же радостно-приязненно воспринимал поглаживания, ласковые обращения людей к нему и общение их между собой.
А после ужина уже засыпавшего путешественника, нашедшего для себя в своей долгой дороге такой уютный бивак, всколыхнуло, разгоняя сон, всё случившееся в течение дня.
“Какой длинный день! — подумал Арсений. — И какой хороший!”.
И привычно занялся анализом своего отношения к каждому новому событию в момент его свершения, о своём значении и месте в событии, о значения сделанного им для него самого и настоящего и будущего людей, вовлечённых с ним вместе в круговорот извечных человеческих желаний и деяний и в не подвластный никому из живущих поток
информаций, энергий, явлений, категорий. Он вдруг задумался о той роли, какую уже сыграл в этой лесной деревеньке – как своего рода роли некой песчинки, попавшей в отлаженный механизм. 
Но тут же – по аналогии – вспомнил о событии в киргизстанских горах, свой приезд с другом и братом Виталием и небольшой группы русских туристов на горное летнее стойбище. Тогда он, Арсений, спросил у Виталия: “А ты не задумался, к чему приведёт то, что ты принял вызов, победил и, в довершение, отобрал у Бекеша коня? О том, что будет после в результате твоего поступка? И вообще в результате того, что мы сюда приехали?”… Вопрос Арсения предварил последствия:  в тот день Виталий произвёл что-то вроде обвала в нормально текущем праздновании чабанов и в судьбах многих его участников.
Арсений осознал, что в действительности он в социально-общинном механизме деревни отнюдь не песчинкой, тормозящей его процесс, оказался, а некой весьма трансформирующей  его сущностью. И что же теперь? Неужели вследствие его, Арсения, вроде как нечаянного приезда в деревню Лебеди произойдёт обвал в тихом укладе её?.. И к чему он приведёт? Также изменит судьбы селян и бытиё всей общины в целом?..
Внезапно, без побудительного толчка, без хотя бы косвенной мысли образ Насти прервал его крайне важные размышления. Явственно  вспомнившиеся её голос, алеющие щёки, когда она обращалась к нему, её огорчение  предстоящей с ним разлукой разрушили установившуюся привычность анализа.
Настя ворвалась своими слезами и улыбкой в отшельническое сознание Арсения так быстро и мощно, что на миг мозг его очистился от всех мыслей. Всё происшедшее с ним на сей час затенилось и  уже не имело такого смысла, как отношение милой деревенской девушки к нему, случайно занесённому в этот её край, для него далёкий и непривычный,  с целью ему непонятной и на срок неизвестный. Только слово “Настя” целую вечность носилось в нём по всем его бесчисленным нейронам и их извилинам. Когда же бесконечность пространства и времени свернулись до обыденности бытия, до тикания  часового механизма, до ощущения матраца под спиной, всё было кончено: он весь оказался заполненным странным явлением в его пути – юной девушкой Настей.
Ещё не понимая этого, ещё не осознав всех разрушений, что сотворила в его душе лесная фея или, проще, девчонка из Лебедей, –  поскольку разложить и проанализировать вот это вот он никак не мог, – Арсений отверг саму мысль о том, что может увлечься Настей и, тем более, что она может нуждаться в нём как в мужчине. Отверг настолько серьёзно и эффективно, что даже уснул.


***


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Разбудила Арсения прохлада рано в северных землях начинающегося рассвета. Прохлада, которая по своему обыкновению нежно, но настойчиво и безудержно входит в тело, вынуждая его что-то сделать: либо встать и приступить к трудам праведным, либо укрыться потеплее, пытаясь защититься от неё одеялом, и проспать до солнечного тепла... Тепло солнечных лучей – это вторая побуждающая к движениям и производительным действиям сила, и в его объятиях так хорошо… спится, пока за  пробуждение  ленивого сгустка  материи не примется и не выгонит из постели на поиски пропитания третья, самая жестокая в природе власть – диктат желудка.
Арсений, зная коварство Морфея, заманив, не выпускать своих пленников из страны грёз, во избежание волокиты переговоров с ним, вмиг уморил его силы, сбросив с себя покрывало. Быстро поднялся и стал готовиться к запланированным уже и к каким-нибудь
неожиданным, но непременным событиям нового дня.
Он сделал ещё только первые шаги по двору, как включилась сельская цепная реакция:  его почуял Серый и приветственно зафыркал; сразу же загагакали пронзительно-высокими голосами проснувшиеся гусаки; в соседних подворьях залаяли собаки; в доме началось движение доселе мирных его обитателей, вспыхнул свет. Так что едва Арсений умылся, на крыльце появилась с приветствиями Настя. Следом вышла Марфа Никитична.
Завтракать не стали, только выпили по кружке молока и, взяв приготовленные корзинки с одеждой для Насти, с чайником, кружками и мёдом для обещанного чаепития на поляне, отправились совершать таинство.
Шли молча. И каждый молчал о своём и о том общем, что их объединяло и ради чего они поднялись задолго до полного рассвета и пошли на поляны. Тишина предрассветно спящей деревни способствовала их молчанию и дополняла необходимый им душевный настрой. Настрой на приобщение и на получение.
Только вблизи полян, когда ступили на тропку к ним, Настя шёпотом спросила:
— Арсений, а мы не наступим на зайчат?
Спутник улыбнулся, отрицательно качнул головой и пошёл вперёд, на всякий случай осторожно раздвигая ногами траву, в которой могли находиться серенькие комочки. Но их там не было: то ли сидели на вчерашнем своём месте, то ли прятались под стволами деревьев.
У пня возле кострища сложили поклажу и стали лицом друг к другу – каждый в своём  ожидании. Настя, взволнованная приготовлением для неё Арсением и всеми родными и самим ожиданием неведомого, почти колдовского, что скоро должно будет произойти на лесной поляне – на этом страшно памятном, но и уже добром для неё месте,– ещё укрытой серым покрывалом ночи, в глубокой тиши, в тайне от всей деревни. Пантелей Иванович, сосредоточенный, проникшийся духовным содержанием их действий и выглядевший сейчас, оставив заботы и бытовое, иначе, чем тогда, когда показывал Арсению поляну и скит, потому что ожидал от чудотворящего странника ещё чего-то неведомого. Марфа Никитична, наполненная религиозностью и воспринимавшая приготовления к обряду и сам предстоящий обряд, как и её Пантелей Иванович, через глубину прожитой жизни, только по-женски.
Они ждали, что скажет Арсений, их проводник и целитель, организовавший для них
доселе неведомую им рассветную мистерию.  А Арсений и сам был немного взволнован предстоящим, и оттого, обращаясь к главной героине события, он произнёс напутствие хоть и негромко, но с долей непроизвольной торжественности, передавшейся от него его спутникам:
— Настя, мы пришли сюда не для того, чтобы ты очистилась – ты чиста. Мы пришли затем, чтобы ты вобрала в себя силу жизни, свежесть утра и очарование красоты природы твоей родины, твоих источников. — Ласково улыбнулся девушке, ощутив её трепет, посмотрел на распрямившегося от смысла прозвучавших слов Пантелея Ивановича, на помолодевшую Марфу Никитичну. — Всё это богатство сейчас собрано для тебя здесь: в
утренней росе, в цветении и запахах трав, в деревьях – старших, чем твои дедушки и бабушки, в воде древнего ручья, который поил многие поколения твоих предков и племена, жившие до них в этих местах, поил и странников, проходивших мимо, и тебя. Всё, что ты видишь и чувствуешь вокруг, ждёт, чтобы ты вошла и взяла от него добро, красоту, любовь... Обнимись со своими родными и постарайся при этом ощутить их любовь к тебе. И поделись своею. А потом, сразу после дедушкиной молитвы, вы вдвоём с бабушкой пойдёте на соседнюю поляну. Там ты разденешься и искупаешься в росе... Вся... Затем, не вытираясь, наденешь платье, что получишь от бабушки, и по пути сюда, к нам, выпьешь воды из ручья. Воды Жизни. Здесь бабушка тебя расчешет, а потом попьём чай и поговорим. Ну а мы с твоим дедушкой будем охранять вас, и через твои действия тоже будем  набираться Силы.
Арсений замолчал. Настя подошла к Пантелею Ивановичу, от него – к Марфе Никитичне, прижимаясь к ним нежно и крепко. Дедушка с бабушкой, привлекая и отпуская внучку, светло вглядывались в её лицо и глаза, потом, поцеловав, отпускали, сопровождая её движения своими руками. Настя повернулась к Арсению, и он увидел её порыв к нему. Улыбнулся, подошёл к девушке, обнял и замер, несильно, но плотно прижимая к себе её гибкое сильное тело: на мгновение он перешёл от восприятия окружающей действительности к восприятию силы Любви и Разума Бесконечности, тут же передавая полученное девушке. Когда почувствовал, что она обмякла, почувствовал её наполненность, отпустил её тело и руки и увидел восторг в её глазах.
С пылающими щеками и приоткрытыми губами смотрела Настя на Арсения и удивлённо спрашивала:
— Как ты это сделал? Как ты это сделал?
— Это не я, это Любовь. Только она на такое способна, — ответил Арсений и предложил Пантелею Ивановичу:  — Прочтите молитву,  Пантелей Иванович, помолимся за Настю и за всех нас.
Пантелей Иванович просветлённым лицом обратился к востоку, воздел руки, и в тишине зазвучало его обращение:
— Господь-Бог наш! Веруем в тебя, Отца, Сына и святаго Духа, в Троицу нераздельную.  Веруем в воплощение Твоё, в Сына Божия – Исуса Христа и в мать Его, Марию-Богородицу. Поклоняемся святому кресту Христову, ибо на нём спасение людям принесено было. И всегда иконе Христа и пречистой Его матери и святым бесплотным силам и всем святым почести с верою воздаём, как им самим, и мощам святых поклоняемся.  Веруем в воскресение из мёртвых и в вечную жизнь. И помним о Страшном суде. И благодарность воссылаем Тебе, Господь-Бог наш, за награды и воздаяния Твои грешным нам людям.
Надёжа-Свет, Господь-Бог наш! Праведен суд Твой, Владыко, законопреступным только не будет уйму и смирения. Так и праведным не будет мзды и воздаяния. Мнозие блудницы и прелюбодеи, татие и разбойницы, клеветницы и пьяницы, хищницы и злодеи не каются и от злоб своих не престанут, а сами себя льстяще, глаголют: не погуби, Господь, создания своего, не на то нас создал, чтобы мучить. Ещё я молод, успею покаятися, а ныне попить, да поесть, да повеселитися надобно. Увы, неразумия глас: ял
еси, и пил, и веселился, и издох без покаяния. А затем что? Али мнится крепчайше отец своих и братий, без смерти будешь, –  не льстися я. Яко искра огня угасает, толь скоро душа от тела отлучится...
О сем прекратим. Все знаем правду, яко и Адам, да лиха в нас слабость, да дьяволе поущение. Тогда уразумеем, как прогонят от рая, яко Адама со Евою за несоблюдение заповеди. Что на Адама пенять. Мы сами в грехах погрязли. Прости нам, Господь-Бог наш, грехи наши, укрепи в борении дьяволу, возможность дай искупить, что нагрешили.
В тайны Божии веруя, телу и крови Божьей причащаяся с трепетом во очищение и освящение душ и телес наших ради оставления грехов и для вечной жизни, призываем Тебя, Господь-Бог наш, дать силы и благости всем нам, рабам Твоим. А рабе Твоей Настасии дать призываем обретения жизни на земле долгой и в полном здравии для всяческих трудов земных на пользу человеческую и во славу Твою, как дал уже освобождение и ей и нам, родным её, прислав спасителя в образе посланца Твоего, Арсения.
Во имя Отца, и Сына, и святаго Духа, аминь...
Настасья, внучка, ты ныне возродилась. Явился смысл имени твоего, ибо имя твоё означает “воскресшая”, “возродившаяся”. Так возлюби же Господа Бога твоего всею душою своею и со всею твёрдостью духа своего и стремись делами своими всеми,  привычками, нравом угодить Богу. При том возлюби и ближних твоих, по образу Божию
созданных. Страх Божий всегда носи в своём сердце и любовь нелицемерную, и помни о смерти. Всегда соблюдай волю Божию и живи по заповеди Его. Сказал Господь: “На чём тебя застану, на том и сужу”, – так что всякому христианину следует быть готовым ко встрече с Господом – жить добрыми делами, в покаянии и чистоте, всегда исповедавшись, постоянно ожидая смертного часа.
Ещё о том же. Возлюбишь Господа от всей души – страх Его да будет в сердце твоём.  Будь праведна и справедлива и живи в смирении; очи долу опуская, ум к небесам простирай. В молитве к Богу и в слове к людям приветлива будь, опечаленного утешь, в бедах будь терпелива, со всяким будь обходительна, щедра и милостива, нищелюбива и странноприимна. Скорби о грехах и радуйся в Боге. Будь кротка, тиха, молчалива. Друзей возлюби, а не злато. Будь неспесива и живи на пользу стране своей. И чаще молись, не осуждая никого, не лицемеря – чадо Евангелия, наследница вечной жизни во Христе Исусе, Господе нашем, Ему же слава во веки.
Настюшка! Всё, что было с тобою, всё, что есть и что будет, живёт сейчас здесь в природе, в душах людей, в событиях в стране нашей и на всей Земле. Во всём, что нас окружает. Ты содержишь в себе смысл происходящего с тобою. Сейчас ты воскресла,  возродившись. Теперь в тебе пробуждается к жизни всё заложенное в тебя пращурами. Опирайся на свою родину, на то, что тебя окружает: на родных, на людей, на дома и на традиции деревни нашей. Даже то, что тебе кажется неприятным, даже разговоры Щенниковой и Скороходовой с тобою или о тебе, имеет свой смысл. Потому что они хоть и вмешиваются в дела других, хоть и разносят вести, их не касающиеся, но и они – часть деревни, часть нашей жизни, и они – хранительницы обычаев наших – строгие, но крепкие. А сколько же доброго и светлого в людях наших! И Сухановы, и Поленовы, и Морозовы, и Метелевы, и твои родители – все мастера, творцы, делатели. И каждый – пусть он и не кажет себя таким с виду – и добрый христианин, и преданный великой Родине нашей. А она начинается отсюда. Отсюда, куда пришли предки наши. Эта земля приняла их, она кормит нас. И её природа, давшая жизнь нам, сейчас тебе поможет... В добрый час!
Молитва старого учителя и крестьянина, совмещённая с его обращением к Насте, с напутствием её, удивила и порадовала  Арсения. И подействовала на него не меньше, если
не больше, чем на его спутников, потому что для них оно было в той или иной мере постоянным выражением мыслей, чувств, всего менталитета. А для Арсения явилось откровением – такого моления, такого призыва он ещё нигде и ни от кого не слышал.
Пантелей Иванович, по мнению Арсения, говорил вдохновеннее, колоритнее, богаче, чем мог бы сделать то же самое он, Арсений, и чем любой профессиональный пропагандист. Коренной житель северных этих мест, впитавший и сконцентрировавший в себе пережитое  народом, его земляками, им самим во всей его жизни и передававший своим ученикам в сельской школе всё переходящее от поколения к поколению, воспринявший с глубокой душевной болью травму внучки и невероятное исцеление её,

Пантелей Иванович наполнил свой разговор с Богом и с внучкой и тем, что всколыхнулось в нём речью Арсения и всей мерой ответственности за поступки, за мысли, за отношение к Родине и к родным местам, к своему роду.
Для странника Арсения, чтившего жизнь и историю любой земли, любого места, где приходилось обретаться, эта молитва и это обращение к Насте звучали как обет и наказ, даваемые духом народа, воплотившимся в Пантелее Ивановиче. И тем сокровеннее и потому убедительнее они были, что говорились не для большого числа людей, не в официальной обстановке, а для нескольких только, для своих, близких и в месте, скрытом от сторонних глаз и ушей.
Отзвучали слова. Несколько секунд мужчины и женщины, погружённые  в суть Жизни, в суть своих человеческих отношений с миром многозначностью и глубиной сказанного, стояли молча. Затем – так же,  молча, – Марфа Никитична подняла одну корзинку, тронула Настю за руку и повела её по тропке за группу деревьев, разделяющих поляны.
Арсений принёс в чайнике воды, подвесил его над очагом, сложил наломанные вчера и никем не тронутые ветки и поджёг их. Дрова, покрытые росой, но внутри сухие, загорелись быстро и тихо. Пантелей Иванович тем временем сходил за листьями смородины и веточками брусники.  Всё делали в безмолвии, не нарушая необходимого им сейчас момента истины, созданного их же духовным порывом. Да и о чём говорить? То, что чувствовали, чем жили, – было произнесено, а говорить об ином в эти минуты не имело смысла, и существенно усилить значение происходящего дополнительные речи не могли.
Разделавшись с костром, Арсений расстелил половичок для сидения и скатерть,  достал и разложил припасы, посуду. Сели и вслушались в пробуждающуюся природу, отвлекаясь лишь для того, чтобы поправить в костре потрескивающие дрова.
Под воздействием собственного настроя, под впечатлением слов Арсения, молитвы и наставлений деда, очарованная красотой и волшебством уходящей ночи и просыпающейся к дневным заботам природы, Настя раздевалась медленно, отрешённо. Не оглядывая ни себя, ни окружающее. Внимание её раздвоилось: одна его половинка направилась внутрь,  исследуя содержимое собственной души, другая приковалась к луне, лежавшей в объятиях раскидистой кроны огромной сосны.
Обнажив тело полностью, девушка, всё так же не оглядывая его, замедленно и мягко  провела руками по лицу, по волосам, рассыпавшимся по плечам и спине, по груди, по животу, по ногам. Не сводя с луны взгляда, опустилась на колени в высокую траву, обильно покрытую росой, и, неподвижно стоя в ней, некоторое время осязала кожей пронзительное прикосновение холодных мокрых листьев и стеблей к себе, побуждающее тело к жизни, наполняющее её восприятием. Потом стала снимать с травы живительную влагу и омывать ею руки и лицо.  И новые ощущения заполнили душу девушки: казалось, что боль, страхи, страдания, как пласты коросты покрывавшие её, снимаются, опадают,
оставляя  после  себя  нежный,  только  недавно  образовавшийся  и  потому  ещё  очень
чувствительный к прикосновениям покров.
Душа и тело её, чистые, освобождённые, задышали, задышали до головокружения, и Настя стала падать лицом вниз, вытягиваясь и расправляясь. Прижавшись к земле, она надолго замерла. Она  не осознавала, что делает и сколько времени лежит. Она ничего не осознавала – мир закрылся в ней самой, и наступила полная тишина, в которой ей открывались и закрывались картины мира другие, не те привычные уже картины природы и звёзд, а яркие, наполненные не понимаемым пока сознательно, но близким по духу содержанием...
Очнулась Настя от собственного блаженного вздоха и увидела себя лежащей на спине с раскинутыми руками под бездонным покрывалом неба. Снова неспешно встала на колени,  прижала  к лицу и груди  траву,  ещё  раз  омываясь  божественной  влагой,  и уже
осознанно и счастливо-благоговейно осмотрелась, ожидая увидеть себя в новом мире, только что открывавшемся ей. Но мир внешне не изменился – её окружали знакомые с рождения  деревья, травы, небеса. И даже луна за время купания девушки в реке Вечности не успела покинуть своё ложе в ветвях сосны, потому что не бесконечно долго Настя, как это она восприняла, отсутствовала, а в нескольких только минутах уместилось её преображающее путешествие в иные миры. Изменилась она сама. И изменилась её… бабушка, стоявшая в этот миг в нескольких шагах от неё также полностью обнажённая.
— Бабушка! — восхитилась девушка, — какая ты красивая!
— Фу ты, бесстыдница, отвернись! — со смехом приказала Марфа Никитична, сама с радостью озиравшая душой и телом обновившуюся внучку, довольная её восхищением и сама восторженная своим нечаянным купанием в росе, в травах и в лунном свете. И тем более поражённая, что это купание было столь доступно всю её жизнь, а она даже не подозревала о таком счастьи – о возможности окунаться в живую воду и в ароматы трав и плыть по лунному сиянию!
— Нет, правда, бабушка, ты очень красивая. Я хочу в твоём возрасте быть такой же.
— Будешь, — пообещала Марфа Никитична. — Будешь обязательно, если трудиться и в чистоте содержать себя не перестанешь. И если любовь твоя к тому, кого Бог тебе пошлёт, будет на всю жизнь и чистой.
“А он  уже  послал”, — чуть было не произнесла вслух Настя, но закусила губу и, чтобы скрыть вспыхнувшие щёки и саму мысль, воспалившую их, захватила с травы росу и провела ладонями по лицу.
— Ну, отвернись, отвернись, одеваться буду, — уже повелительно, хоть по-прежнему ласково, сказала Марфа Никитична.
К моменту возвращения Насти с бабушкой вода с травами закипела, и чайник был снят с огня и поставлен на пень.
Купальщицы появились из-за деревьев, одетые одинаково в длинные, расшитые синим и красным льняные платья – то был сюрприз для мужчин – и не шли, а плыли одна за другой, потому что платья скрывали движение ног. Пантелей Иванович даже крякнул от изумления, увидев идущую впереди бабушки Настю. Сияющая, счастливая, румяная, с влажными, пышно рассыпавшимися по спине волосами, в бабушкином платье, которое та изготовила когда-то в качестве своего свадебного, она была очень похожа на неё, так же шедшую следом, такую же счастливо-сияющую, но только с повязанной цветным платком головой.
— Марфушка! — растерянно и нежно воскликнул Пантелей Иванович, глядя на Настю. — Марфушка, — обратился он к супруге с тою же нежностью, — это же ты, когда замуж за меня выходила!
Бабушка и внучка, лукаво улыбаясь, наслаждаясь произведённым эффектом, подошли к костру, стали рядком, восторженные, бодрые, красивые, и низко в пояс поклонились  удивлённо взиравшим на них мужчинам.
На охранников, и без того завороженных видением ночных красавиц, этот их поступок произвёл должное впечатление: переглянувшись, они тоже поклонились, затем, взяв спутниц под руки, подвели к костру и усадили рядом друг с дружкой.
— Довольны ли вы орошением своим? — спросил Арсений обеих, разительно сейчас схожих и прекрасно вписывающихся в окружающий пейзаж и в ту сказку, что он сам создал и от которой сам теперь получал удовольствие и мистическое наслаждение, выражая их нераскрытой улыбкой.
Впрочем, Арсений уже не мог в полном смысле считать себя автором данной пьесы, потому что спектакль он  готовил  только  для  Насти,  а  героями  возрождения  пришлось
оказаться всем пришедшим сюда, в том числе и ему самому. Все чувствовали, что они подчиняются некой силе, принимать власть которой было приятно и целительно для своей сущности, то есть для духа, души и тела. Но старики и девушка, не зная, что и Арсений испытывает те же ощущения, приписывали чудесное воздействие на них ему. Они думали, 
что всё это создал он, и не сомневались в этом уже потому, что именно с его появлением  в их судьбе, с его участием и с его делами в их жизнь ворвались чудесные перемены, вошло дивное сладостное благо. Арсений же находился в блаженном состоянии художника, создавшего шедевр, восторгавшегося им и понимавшего, что в его творчестве его рукой управляло Провидение. И воспевавшего Его.
Марфа Никитична церемонно ответила:
— Благодарствуй, батюшка Арсений Тимофеевич, за затею твою. Я-то как двадцать
лет сбросила, а уж Настёнушка и вовсе перекрасилась.
— Это точно, Марфа Никитична, — высказался Пантелей Иванович, — ты и девонька просто светитесь.
— И ты, Пантелей Иванович, благодарность прими, — обратилась к нему Марфа Никитична, — за молитву твою, за слова добрые.
— Дедушка, вы с Арсением так хорошо говорили! Почему ты раньше мне такого не говорил? — воскликнула с радостью и с добрым укором Настя.
— Настенька, твой дедушка наверняка говорил подобное, да слушалось по-другому, — вступился за Пантелея Ивановича Арсений.
Однако тот возразил:
— Мало мы, Арсений Тимофеевич, о родине говорим, разве что в школе ученикам, да на собраниях. А дома или на работе меж собою, так и не бывает того. А вот ты здесь сказал – и будто простые слова, а задело меня. И я, уже не думая, что чувствовал – то и высказывал.
— Пантелей Иванович, так говорить – важно, необходимо. Но важнее то, что вы своим отношением, своими делами, теми же простыми будто бы речами воспитываете,  настраиваете, готовите. Ведь и что вы сейчас высказали, не всякий человек способен воспринять, а тот только, кто внутренне уже готов к этому, кто живёт этим, не задумываясь даже о своём истинном содержании.
— Мудрый ты человек, Арсений Тимофеевич. Остался бы у нас, детей бы в школе учил, да и взрослым польза была бы.
— Видно будет, Пантелей Иванович, — уклонился Арсений, снимая с пня чайник. — Давайте-ка поить купальщиц наших: и чай уж настоялся, и им согреться надо. Так, Настенька?
— Да, немножко прохладно; и по чаю лесному я соскучилась.
Некоторое время ели и пили, не разговаривая. Лишь изредка кто-нибудь восхищался вкусом и ароматом чая и мёда. Когда Марфа Никитична с Настей согрелись и все,  насытившись, пили чай уже не спеша, так сказать для души, а не для тела, Арсений обратился к девушке:
— Судя по вашему виду, обряд с росой благотворно подействовал на вас... Скажи, пожалуйста, Настя, что ты сейчас чувствуешь? Что изменилось для тебя? Каким стал мир?.. Я спрашиваю тебя не о внешнем, а о глубине души. Попробуй сформулировать и рассказать нам. Понимаешь?
— Понимаю, — ответила Настя и задумалась.
Пантелей Иванович и Марфа Никитична с любовью и с живым интересом смотрели на внучку, ожидая, что она скажет, полагая, что она раскроет свои переживания той поры, когда была обвита-перевита физическими и духовными узами, в надежде познать её мучения. Арсений не торопил Настю. Он видел, как девушка пытается проявить для себя происходящее в собственной душе. Уже имеющее место, но ещё не осознанное, почти неуловимое,  так  как  очень  многому,  заложенному   в  подсознание,  нет  человеческого
объяснения и нет даже возможности понять его. Целитель медленно пил ароматный отвар и думал о том, что в эти дни ему встретились такие ищущие свою суть путники, что способны, как и он сам, искать своё назначение – пусть и не бредущие в поисках её по дальним пыльным дорогам...
— Знаешь, Арсений, — начала Настя после продолжительного самоанализа, — мне трудно это объяснить. Я просто не успеваю понять, что происходит со мною – ты всё время открываешь во мне что-то новое, чего я никогда в себе не знала. Вот когда ты обнял меня... — Настя остановилась, посмотрела на близких и, обращаясь к ним,  пояснила: — Дедушка! Бабушка! Когда вы меня обнимали, мне было очень-очень хорошо, радостно. А когда обнял Арсений, все мое тело внутри наполнилось теплом, я растворилась... и вдруг  увидела:   вас  обоих,  папу,  маму,  сестёр,  братца  Павлика,  деревню,  Землю,  всю  свою
жизнь. Потом увидела звезды. Их было много, и они были такие большие! И еще я увидела весь-весь Мир. Не только вот это все, – она обвела руками и землю, и небо, и деревья на поляне, – но и другое, чего никогда не видела, не знала. И потом, когда в росе была, этот мир опять приходил. Я не могу сказать, что это, какие формы и краски... Но всё было таким ярким и бесконечным, что у меня от виденного и от счастья закружилась голова… А когда очнулась – всё исчезло. Но я всё-всё помню! Только рассказать не могу – не хватает слов. Что это было, Арсений?!
Старики, дивились виденному Настей, вместо ожидаемого ими, и смотрели на “чудотворца”, способного,  оказывается, на сотворение и такого дива: открыть иное видение их внучке. Арсений, улыбнувшись восторженному изумлению девушки, ответил:
— Настенька, ты увидела часть Божьего Мироздания. Каждый человек, в чьей душе происходит работа, может его видеть.
— Но это же ты сделал! — не поверила Настя.
— Я помог тебе увидеть и принять – это я могу. Но видела-то ты. Я знаю, что и как ты видела, здесь нет чуда: этот мир в нас и вокруг нас. Мы из него состоим, и мы же составляем его часть...  Но ты продолжай, рассказывай о себе.
— Хорошо.  Ну, вот то, что я увидела, сейчас живёт во мне, наполняет каким-то ярким и приятным светом. Я сейчас лучше, ярче вижу, слышу и понимаю, что происходит. И мне хорошо. А это купание в росе... Я как будто в реке или в озере купалась, но только не в земных. В другом мире с другими цветами и звуками... Я была как русалка. Мне не было холодно,  я даже пела какие-то прекрасные песни без слов. Правда, бабушка?
— Правда, милая моя, правда, — утерев слезу на щеке, ответила  Марфа Никитична. — И мне тоже было легко, весело и не холодно.
Настя потянулась к ней, обняла за шею, чмокнула в щёку и продолжила исповедь:
— Всё, что происходит со мною, – это как сказка. Я тебе, Арсений, уже говорила, что никак не могу поверить, что это правда, то есть то, что я хожу, говорю, смеюсь, и поэтому ещё не могу объяснить и сама понять, что делается во мне, в моей душе: где правда, а где только мечты и сказка. Может, лучше ты объяснишь? И ты ещё хотел сказать, почему со мною должно было произойти то, что случилось. Помнишь, вчера обещал?
Арсений, кивнув, сказал:
— Настя, я могу объяснить, что с тобою происходит. Но я просил тебя саму это сделать, чтобы ты осознала увиденное и прочувствовала его. А осознание тебе нужно для того, чтобы в памяти всё закрепилось, и ты бы всегда помнила его и знала.  Поэтому поработай над полученным сегодня сама... Мы о другом поговорим... Да, Марфа Никитична, расчешите Настины волосы. Вы взяли большой гребень?.. Хорошо. Пока я буду говорить, вы расчёсывайте... Настя, ты сейчас поселилась в сказке, прекрасно.  Пусть вся твоя жизнь остаётся сказочной... Но и в сказках есть опасности, и потому, чтобы ты была защищена, кое-что из того, что делало тебя больной, я в тебе оставил...
— Для чего? А вдруг я снова заболею, — вскинулась Настя.
Старики тоже ждали разъяснения.
— Не бойся, – успокоил он и её и стариков, — ты ведь видишь, что я делаю всё для твоего здоровья и благополучия.
— Конечно, Арсений, вижу. И не знаю, как и чем смогу отблагодарить тебя, — дрогнувшим голосом произнесла девушка.
— Не огорчайся, Настенька, мы в руках Божьих, так что всё всегда встаёт на свои места.  А то, что оставлено в тебе, – это сторожа. Вы знаете ведь, — обратился Арсений ко всем, — что у каждого человека есть комплексы личных и привитых установок, понятий. Их почему-то считают комплексами неполноценности и стремятся от них избавиться, а оттого страдают, заболевают. И напрасно. Если не реагировать на них болезненно, то они очень  даже  полезны,  потому  что  работают  как  светофор,  сигналя  об  опасности,  или,
порой, помогают удержаться на крутых поворотах – вроде столбов ограждения. Для Настеньки специально поясняю: сколько ребёнку ни говори, ни запрещай, он всё равно тянется к горячим предметам и, в конце концов, обжигается. И сильно. А если вместо уговоров дать ему обжечься – не горячим, а, скажем так, слишком тёплым, чтоб без следов ожога, – он испугается,  расплачется и долго будет обходить огонь и всё горячее. У него образуется отрицательный рефлекс, который вместе с другими запретами и образует комплекс. Насте понятно, да?
— Да, Насте понятно.
— Вот и у умненькой, понятливой Насти то, что я оставил, станет действовать таким же образом. Ты ведь сейчас видишь весь мир только прекрасным, так что ошибиться тебе недолго. Ты не изменяй своего отношения к миру, пусть всё остаётся для тебя красивым: и люди, и растения, и краски, и звуки, и явления природы – таким, как ты увидела их сейчас.  Так оно есть на самом деле. А то негативное, грязное и тяжёлое, что встречается на нашем пути, даётся для нас же, для нашего же опыта и для познания, прежде всего, своей сути. Вот ты и воспринимай красоту мира и все его явления, а об опасности тебя предупредят твои сторожа. Ну а когда освоишься в новой для тебя жизни, они спрячутся очень глубоко или, если станут тебе действительно уже мешать, растворятся – они не обидчивые. Вот так. Ну что, принимаешь такую охрану себе на службу.
Напряжённо слушавшие собеседники, успокоенные столь пространным объяснением, засмеялись, и Настя согласилась:
— Принимаю. Пусть живут и стерегут меня, пока я маленькая.
— Вот и хорошо, — одобрил Арсений. — Тем более что жалование им платить не надо – бескорыстные они работники. Их существование предусмотрено нашим Создателем. И в связи с этим хочу тебя предупредить, чтобы ты не боялась своих желаний. Бабушка с дедушкой и родители твои учат тебя остерегаться лукавого. Это хорошо. Но всего не распишешь и не предусмотришь. Да и условия жизни всё время меняются, и мы все сильно отличаемся друг от друга своими потребностями, потому что и эту разницу в людях тоже создал Господь, наделив нас желаниями и дав каждому индивидуальный их набор. Мальчишки, например, сейчас бы уже забрались на эти сосны.
— Я тоже хочу влезть на ту вон сосну, — хихикнула Настя.
— А вот у бабушки-то нет, поди, такого желания, а, Марфа Никитична?
— Да уж, отлазалась... А может, и нет ещё!
— Ну, Пантелей Иванович, дамы-то у нас лихие оказывается! И прекрасно, лезьте, если вам хочется показать свои способности. Только не сейчас, а завтра. Я вас, лесных фей, сидящими на ветках нарисую.
— А ты и рисовать умеешь? Вот хорошо-то! — развеселилась Настя, и Пантелей Иванович с Марфой Никитичной смеялись вместе с нею.
— Однако можем маленько, — поддержал её тон Арсений. — Но не будем терять времени, а то вот-вот солнце встанет, и надо будет нам другими делами заниматься... Я говорил о том,  чтобы ты не боялась своих желаний...  Во-первых, потому, что они даны Богом. Во-вторых, потому, что к желаниям придаются сторожа. А в-третьих,  потому,  что ты всё равно не избежишь их исполнения, потому что желания включены в твою сущность и составляют тебя. Неприятность или беда могут случиться в том случае, если ты попытаешься противиться исполнению или выберешь не истинное, исходящее из глубины  души  твоей,  а  навеянное  настроением  или  подсказанное  подругами.  То,  что
навязано моралью людей, а не голосом Бога в человеке, приводит к несчастьям. Всегда подчиняйся голосу – и будешь благополучна. Из массы одновременных желаний исполняется только настоящее, только то, что требуется в  тот миг, каким бы оно ни было.
— Арсений Тимофеевич, — встревожилась Марфа Никитична, — а вдруг оно во вред, против Бога по наущению дьявольскому?
— Марфа Никитична, за любое своё желание мы чем-то расплачиваемся, а не всё в свой карман несём, поэтому говорить о вреде можно только условно. Вот наши предки, чтобы рожь сеять да дома строить, лес на большой площади повывели. Они считали это необходимым делом, а теперь во многих областях не осталось лесов. А мы сейчас считаем, что был нанесён вред, что сук под собой рубили, губя деревья. Кто прав?.. Никакой дьявол ни с одним человеком не может ничего против Бога сотворить, если сам Господь того не желает. Если что и происходит, то не против Божьего замысла, а по Нему. Вред человек наносит только себе, получая  возмездие по делам своим. Вы помните, как по вашей жизни прошли Ягода, Ежов, Берия с подручными, уничтожавшие честных тружеников, объявляя их шпионами и врагами народа. И сами кончили так же, обвинённые в шпионаже. Если бы они не извращали идею, не устраивали бы свои жизни за счёт других, то не кончили бы так позорно, а, может, даже прославились бы. Господь сказал: “Соблазнам должно войти в мир, но горе тому, через кого они войдут”...
— Ох, Арсений Тимофеевич, непонятно мне всё это, и не дай Господь Настеньке лиха такого, — перекрестившись, вздохнула Марфа Никитична.
— От дьявола одеялом не прикроешься и в подполье не отсидишься. Если в нашей милой Настеньке есть то, что неприятно для людей или может неприятностью для неё самой отозваться, так лучше пусть не подспудно оно будет в ней, а явно – и ей легче будет справиться с ним или хотя бы умерить его. Гораздо хуже, если оно, задавленное запретами, вдруг прорвётся...
От слов Арсения создался гнетущий настрой, и он поспешил развеять мрачные мысли сельских жителей, прямодушно и конкретно воспринимающих сказанное. Оценивающе осмотрев каждого собеседника, он сказал:
— Но я думаю, что Настя родилась для другого. То, что случилось на этом месте три года назад, имеет и свою причину, и свой смысл. И Насте уже довелось и удалось противостоять тьме. Пожалуй, я не стану сейчас разбирать, почему так произошло – у вас прекрасное состояние, не следует его разрушать тёмными речами. Тем более что это дело ваше, семейное, и мне незачем вторгаться в него. А вам будет больше пользы, если вы сами, то есть все родные, собравшись вместе, осознаете и сделаете выводы. Скажу только, что пострадала именно Настя потому, что она оказалась наиболее восприимчивой и не защищённой в той ситуации родственных отношений, о которых я вам, Пантелей Иванович, говорил в день моего приезда...
Только когда вы осознаете свои семейные основания случившегося горя, я смогу вам открыть большую глубину их и большую их опасность. Им мне пришлось противостоять, их удалять из Насти и из дома… Впрочем, чтобы не  настраивать вас на определённую тему в выяснении причин, укажу на две возможные:  либо это давний грех в ваших родах, либо причина в каком-то дальнем замысле Создателя. И он может скоро проявиться…
Арсений замолчал. И в лесном мире, освободившемся от звуков человеческого голоса и от тяжести произносимых слов, сразу стало слышно, что вершины деревьев раскачивает налетевший утренний ветер, и что птицы запели дружнее и многоголосо, и что комары заметно, предчувствуя жаркий день, активизировались в поисках жертв и в атаках на заманчивые кровеносные цели – природа пробудилась к началу светлого периода своего  творчества. Это был самый канун восхода солнца. Люди молчали. Слушали пение птиц,
звон комаров, шум ветра, то и дело застревающего в ветках деревьев, себя; смотрели на костёр, давно уж прогоревший и даже не дымившийся. Собеседники уже полагали, что Арсений на том остановит свои раскрытия неведомых им деяний и проявлений Божьих, но

странник, завершая наставление, открыл ещё:
— Ты, Настя, создана для прекрасного – и это правда. Я мог бы сказать, что будет у тебя,.. но никогда этого не делаю, потому что от предсказаний, даже от приятных, больше вреда, чем радости. В этом причина запрета на гадания церковью: лучше пусть человек просто живёт, а не ждёт будущих событий... Сейчас важно другое... За годы,  проведённые
в заточении у болезни, Настя превратилась в то, чем она должна была стать. Как гусеница
через куколку становится красивой бабочкой, так изменилась, развившись, наша очаровательная девушка... Чтобы мир возле неё становился добрее... Только не всем  рассказывай, что с тобою произошло: люди не поймут твои мучения и твои труды, а любопытство их удовлетворять совершенно ни к чему. Даже вредно – дар свой растеряешь. Ну вот всё, что я собирался сегодня здесь сказать тебе, Настенька… Извините, пожалуйста, мне моё многословие и наставления, но мне кажется, что должен был это сделать.
Вдруг полоса дороги, просматривавшаяся от их пристанища, вспыхнула золотом – Светило решило явить себя жителям этих мест, чтобы призвать их к сотрудничеству с остальной природой и к заботам о собственном пропитании. Пантелей Иванович, оглядев жену, внучку, остановил взор на Арсении и сказал ему, делясь улыбкой:
— Твоё многословие, Арсений Тимофеевич, да нашим сплетницам – то-то тихо бы стало в деревне. А раздоров и вовсе не было бы.
— Да уж, — согласилась с мужем Марфа Никитична.
— А что до наставлений, то я уже говорил, что ты видишь всё как-то не так, как мы привыкли. Ты нас заставляешь давно передуманное и устоявшееся увидеть и уразуметь  по-иному. Так что мало ещё ты сказал, не всё нам понятно... Ну, ещё будет досуг, поспрашиваем, уж ты не обессудь. И сами пораздумываем. Вот хоть о том, почему такая беда на нас свалилась… Ладно, не будем толочь воду в ступе да переливать из пустого в порожнее, — прервал свои рассуждения лаконичный Пантелей Иванович. Поднялся, заявляя: — Возблагодарим лучше Бога за данное нам здесь ныне.
Вслед за ним встали все,  и вновь зазвучала молитва патриарха рода, воспевающая дела и помыслы Господни в их жизни и во всех Его творениях.
Перекрестившись и поклонившись, Настя с бабушкой сложили в корзину посуду,  скатерть  и прочее имущество. Вдруг девушка встрепенулась и обратилась к деду:
— Дедушка, а мы зайчат возьмём с собой? Можно их домой взять?
— Зайчат? Да для чего их брать, внученька?
— Пусть у нас живут. У нас им лучше будет: я кормить стану, а здесь их лиса съест.
Пантелей Иванович растерянно посмотрел на Арсения. Тот с весёлой улыбкой развёл руками.
— Ты что, девонька, — снова обратился к Насте Пантелей Иванович, — всех зайчат из лесу хочешь домой взять, чтобы от лисы спасти?
— Нет, дедуленька, не всех, а только этих. Всех я не видела, а этих на поляне здесь увидела, и жалко мне их стало – такие они маленькие, нежненькие.
— Ох, Настя, — засокрушался дед. — Не выживут они у нас, им материнское молоко нужно. Лиса-то, может, и не найдёт их – они, маленькие, без запаха ещё; и здоровее они будут, если вырастут на воле, а не в тесной клетке. Да и ловить станем, так насмерть перепугаем.
Настя стояла молча, а личико её огорчённое открыто повествовало, какой радости от возни со зверюшками она лишается. Марфа Никитична подошла к ней, прижав к себе,  погладила  и тоже стала убеждать:
— Не  следует,  милая  внученька,  людям  без  дела-то  в  природу  вмешиваться.  Ну
возьмём их, ну вырастут, если не перемрут без матери, а потом что ж, съедим их – так нам есть их нельзя. Или в лес отпустим? Так они же людей и собак бояться перестанут, тут и смерть им скорая. А так, глядишь, и выживут, матёрыми сделаются.
— Ла-адно, уговори-или, — удручённо протянула Настя, вынужденная расстаться с мечтой о воспитании зайчат.
Пантелей Иванович, осенённый идеей, радостно предложил:
— А давай мы кроликов заведём.  Пуховых. Они долго живут, вот и возись с ними. Да пух на приданое тебе будет. Хочешь?
Настя мило улыбнулась деду, услышав идею, а когда он произнёс фразу о приданом,
метнула взгляд на Арсения, и лёгкий румянец покрыл её щёки. Пантелей Иванович, не заметив или сделав вид, что не заметил взгляда и румянца, добавил аргументов:
— А встретится в лесу раненый заяц или лисёнок, так возьмём их в компанию.
— Какой ты хороший, дедуля! — воскликнула “одаренная” зверьём Настя и, не отрываясь от бабушки, протянула к нему руку. Пантелей Иванович подошёл, обнял её, поцеловал в лоб.
— Слава Богу, в семье восстановлены мир и покой! — патетически провозгласил Арсений. — А то я так разволновался, не зная, что делать: и зайцев жалко, и Настю жалко, и дедушку с бабушкой жалко, и ещё лисёнков, вот таких махоньких, тоже жалко...
Настин счастливый смех разнёсся по лесу и даже, как показалось Арсению, взлетел к небесам. Пантелей Иванович и  Марфа Никитична, не сдержав эмоций, тоже рассмеялись.      Арсений нежно улыбался, глядя на смеющуюся и благодарно на него смотревшую Настю,  на её близких, и опять из души его исчезли проблемы, общество, путь. Опять был только этот миг, миг безмятежности и завершённости, миг полноты бытия.
Так смеясь, собрали вещи, вышли на дорогу и посмотрели в сторону восходящего над дальним лесом Солнца. Дорога длинным пологим подъёмом кончалась в его нижней кромке, и казалось, что на конце дороги лежит большой червонного золота  шар, и он вот-вот скатится по склону к ним и покатится дальше. И прикатает полотно грунтовой дороги,  сделав её покрытие золотым. Трём умудрённым жизнью, видевшим в ней – в пределах деревни или иных краин – всевозможные картинки, такое было уже не в диковинку, но все трое очень честно поддержали Настино восхищение очередным чудом окружающего её мира.
Однако быт тянет своё: и коровы не доены, и поросята голодны, и надо собираться на покос. Отвернувшись от ясна солнышка, компания поспешила домой заниматься хозяйством.

Настя с Марфой Никитичной шли впереди, в трёх-четырёх шагах от мужчин, рука в руке. Обе, в одинаковых со вкусом скроенных и ярко вышитых платьях, женственные, стройные. Марфа Никитична, хоть и была полнее по-девичьи ещё тонкой внучки, передвигалась легко и красиво. На Насте платье, неплотно облегая, деликатно описывало её фигуру, её стройные ноги, выделявшиеся под покровом подола при её движении, и Арсению нравилось видеть лёгкую походку девушки, в которой совершенно не осталось следов болезни, а была только врождённая грация, подобная бабушкиной. А волна волос, тёмно-каштановых, ещё влажных и потому открыто рассыпавшихся по спине, грациозный же, как у бабушки, поворот головы, когда она слушала идущих сзади или отвечала им, свет её улыбки говорили о том, что природа над нею потрудилась добросовестно и творчески. Тем более что и Пантелей Иванович отдал для творения внучки свои красивые гены – стройность, спокойную уверенность в движениях, черты лица, отмеченные соразмерностью и интеллектом.
Глядя на них и вспоминая увиденных ранее лебединских старожилов, Арсений подумал, что создавая поколения жителей края, природа наполняла всех людей этой земли богатым менталитетом. И чувствами, в основном, жизнеутверждающими, спокойными, добрыми. В основном… Потому что и в мире прекрасного есть место антиподам красоты.
Потому, что особа, вышедшая из двора, следующего за магазином, и ставшая на пути весело возвращавшейся четвёрки, была скорее старой каргой, чем старой женщиной. То, что дорогу им преградило неприятное, Арсений понял по смолкшим смеху и разговору. Однако какой бы она ни была, «карга» всё же приветствовала подходившую к ней группу заведённым у добрых местных христиан образом и получила такой же ответ, из которого Арсений понял, что она и есть та самая Маркеловна, которая считает его своим исконным врагом, подлежащим сожжению. Став на пути идущих и вынуждая их остановиться, она всмотрелась сначала в Настю, потом в Арсения, и нарастающим тембром скрипучего голоса заговорила:
— Откуда это вы идёте, с утра такие нарядные? Колдовать ходили? А это кто? Уж не Настя ли? Ан, и верно, Настька. Говорили мне, да я не поверила, приходила посмотреть да не дали, не показали тебя. — При этих словах она с такой ярой злобой оглядела Марфу Никитичну, что морозом ей обдало кожу. — Ишь ты! Наваждением дьявольским вылечилась и ходит  теперь разряженная. Это ты, колдун и помощник сатанинский, её заморочил? Появился – не запылился, народ мутишь, да в грех людей добрых вводишь?! — Поток гневных слов без побуждения вырывавшийся из уст Маркеловны был бурно-угрожающим, а клюка, на которую старуха, идя, опиралась, замелькала перед лицами миг назад бывших безмятежно-счастливыми людей, не давая пройти дальше.
— О каком дьяволе ты говоришь, Маркеловна? — сдержанно спросил Пантелей Иванович. — Когда это сатана лечил людей, кому и какое он добро сделал? Стыдись! Мало Настя страдала, пока Бог нам на наши молитвы доброго человека прислал, так ты наветы на неё да на гостя нашего плетёшь ни свет ни заря.
— Знаю я, что говорю: люди видели и говорили, как он нечистую силу вызывал, чтобы помощь ему была. А нам поги-ибель!
— Мало ты во дворе наговорила, так и тут какркаешь?.. — жёстко возмутилась Марфа Никитична, помятуя угрозу сжечь дом вместе со всей её семьёй, но её остановил Арсений.
— Погодите, Марфа Никитична, успокойтесь, пожалуйста. А вы, Пантелей Иванович, не правы: делает дьявол добрые дела.
— Вот! Во-от! То и говорю, что ты проходимец окаянный! — взорвалась Маркеловна.
— Да, уважаемая Маркеловна, делает сатана со своими присными дела хорошие: по воле Господа нашего он в аду своём заставляет сплетниц да злоязычниц раскалённые сковороды лизать, чтобы те честным людям в раю отдыхать не мешали. А вас, уважаемая, он уже просто заждался, — очень серьёзно проговорил Арсений и широко перекрестился.
Маркеловна отпрянула, открыла и тут же закрыла рот. Арсений, вежливо, но тяжёлым голосом, добавив: “Путь тебе лёгкий к Сатане, Маркеловна”, отодвинул в сторону старушечью клюку-шлагбаум и пошёл дальше; следом, затаённо ухмыляясь, двинулись его спутники. Маркеловна озырнула миновавшую её “нечистую силу”, шипя анафему, воздела руки вместе с посохом к небесам, но сразу же опустила их и быстро куда-то засеменила.
Марфа Никитична, обернувшись, сказала:
— К Домне Михайловне побежала. Ох, что-то наговорит сейчас.
— Дай-то ей Бог, — хмыкнув, отреагировал Пантелей Иванович и свернул с дороги к дому.
    

На покос выехали, как только Марфа Никитична подоила и отвела в стадо коров. Настя собрала в корзины необходимое для обеда на лугу: пищу, квас, посуду, что сделала с явным удовольствием,  ощущая способности своего тела, осознавая полезность свою для близких и возможность быть в доме женщиной. Женщиной не по роду и не в призрачных, всё несбывающихся мечтах, как было несколько дней назад, а в реальности, в действии. Мужчины тем временем, накормив Серого ячменём, запрягли его в телегу, а на неё сложили весь сенокосный инвентарь.
Участки Пантелея Ивановича – три разного размера поляны – находились недалеко. В лесу за ржаным полем. И полтора километра, отделявшие их от дома, Серый одолел за пять минут.
На ближнем краю большой поляны разбили свой табор. То есть выгрузили, что следовало выгрузить, а телегу поставили так, чтобы во время обеда она создавала тень. К её колесу привязали длинной верёвкой выпряженного Серого, и он мог и пастись, и валяться, если ему придёт такая охота. Пока, перекидываясь шутками: Арсений поведал
о своём первом опыте сенокошения, возились с приготовлениями, появился Метелев Иван Демьянович. Его участок находился рядом, и он, услышав шум и голоса, пришёл поприветствовать соседей; с ним пожаловала жена Полина с откровенным любопытством – посмотреть на Настю и на “знахаря-колдуна”. Метелевы уже успели поработать, и лица их были влажными от пота. Иван Демьянович похвастал Арсению своим здоровьем:
— Спина совсем не болит, Арсений Тимофеевич. Вот в свитере хожу, как вы сказали. Не знаю уж, как отблагодарить-то вас: если б не вы, пропал бы мой покос, без сена остались бы – отец-то в больницу с аппендицитом попал, я – больной загнулся, а дети ещё малые, потому как женился поздновато.
— Иван Демьянович, отблагодарите, чем знаете и чем сможете. А свитер здесь, на покосе, если не будет ветра, можно надевать только во время отдыха. Вот на ферме носите постоянно из-за сквозняков и тяжёлой работы. Такой же, чтобы телу свободно было и сердце не задыхалось.
 — Понял, Арсений Тимофеевич. Благодарствуй.
За разговором, не тратя время попусту, Пантелей Иванович и Арсений точили косы. В руке Пантелея Ивановича брусок живо метался с одной стороны полотна на другую, и Арсению эта ловкость доставляла эстетическое наслаждение. Он уже познакомился с таким способом заточки, когда приезжал в Удмуртию в гости к Виталию и побывал на сенокосе у его тестя-тёщи. Сам же он сначала затачивал небольшим усилием одну сторону полотна, потом, проводя раз по тому же месту, но с другой стороны, снимал загибы. В сравнении со способом крестьян северной полосы России Арсеньева заточка казалась неуклюжей, будто ею занимался начинающий косарь. И Метелев, заметив его “неопытность”, как замечали и другие, предложил свою помощь:
— Дайте, Арсений Тимофеевич, наточу вам косу-то.
Арсений, не останавливая работы, мягко отстранился от протянутой руки:
— Благодарю, Иван Демьянович, я сам. Так в Средней Азии затачивают, и я так привык. Мне нравится смотреть, как ловко вы здесь точите косы, а сам я так не умею, порежусь, пожалуй. Но по-азиатски надёжнее: коса острее и заточки на больший проход хватает.
— Интересно, почему так? Почему заточка дольше держится?
— Я не люблю критиковать, но только ваш способ лишь правит лезвие, а я затачиваю до тех пор, пока камень не перестанет проскальзывать. Потом правлю с другой стороны.
— Можно попробовать?
— Пожалуйста, держите, — передавал косу Арсений. — Несколько раз – по правой стороне, один раз – по левой.
Иван прилежно с усилием и резкими – отработанными – движениями провёл по полотну. Арсений придержал его:
— Не спешите. Чувствуйте полотно.
— Есть! — воскликнул Метелев. — Мягко пошла.
— Во-во. А теперь снимите слева, и снова по правой дальше.
— Попробую свою поточить так, может, оно и лучше. Хотя дедовский метод как-то роднее, привычнее.
— Как и мне.  Каждый живёт, как привык. Но вы молодец, не боитесь учиться.
— Это так. Всё, что ни новое, хочу освоить, — пооткровенничал Иван Демьянович.
— А мне бы кузнечное, сапожное и гончарное ремёсла освоить, тогда можно б и хозяйство заводить, — ответил откровенностью Арсений.
Гости попрощались, ушли. А хозяева стали в ряд перед высоким лесным травостоем, колышущимся под несильным ветерком, и, перекрестившись, приступили.
Закос, благословя страду и благословясь сам, делал Пантелей Иванович. Арсений  пошёл за ним из уважения к хозяину, который должен сделать почин важного в крестьянстве события. И потому ещё, что не косил уже лет пять и не был уверен, что коса
будет слушаться его беспрекословно, а не станет вертляво метаться, то в землю вонзаясь, то взлетая и оставляя несрезанными стебли. Он начал свой покос после того, как  Пантелей  Иванович, со свистом косы срезая травы, прошёл по лугу несколько метров.
Сперва и в самом деле не ладилось: и шаг был шире, чем надо, так что приходилось повторно подрезать остающиеся стебли; и коса шла  неровно – не было в руках ни нужной уверенности, ни плавности движений. И приходилось напрягать тело, чтобы его движения и  размах  рук находились под контролем. Из-за этого метров тридцать он передвигался, не поднимая головы, не обращая на лесной мир и на соседей внимания, а следя лишь за полётом косы и ровностью срезов. Остановился, услышав, что Пантелей Иванович затачивает косу, и увидел, что отстал от него ещё на пару шагов. Слегка расслабив мышцы, несколько раз глубинно и замедлено вздохнул. Остановка помогла: когда  Пантелей  Иванович снова приступил к косьбе, Арсений после первого же своего взмаха почувствовал проснувшуюся, наконец, уверенность в себе и ощутил бесконтрольные, но рациональные движения корпуса. И с ними – свободу: мышцы зажили самостоятельной жизнью, руководимые собственной памятью прошлых покосов, не требуя участия сознания.
Теперь Арсений не работал, а наслаждался. Он наслаждался силой и лёгкостью своих телесных движений, чистотою срезов и скошенной полосы за собой, ровным валком травы, образующимся и удлиняющимся с каждым новым его взмахом. Коса с её острым тяжёлым полотном не встречала препятствий – участок, покрытый неперестоявшимся  бобово-злаковым разнотравьем, был очищен от кустарников и поросли. Она легко резала стебли над самой землёй, описывая широкие, почти двухметровые дуги. И происходило то, что Арсений ценил в сенокошении, что радовало его как всякого труженика, умеющего испытывать восторг от дела и способного петь на работе – складывалась гармония природы, жизни, быта, труда, сотрудничества, движений, радости. Песня работы! Вслух Арсений не пел – дыхание надо беречь, не посиделки всё-таки, – но ритм задавался мелодиями, возникавшими в памяти.
Шуршание травы о косу впереди слышалось всё отчётливее, всё ближе, и Арсений, чтобы не подгонять старого косаря, притормозился, стал смотреть на его труд. Пантелей Иванович шёл, как начал, без спешки и суеты, по-стариковски спокойно и по-хозяйски, по-крестьянски основательно и степенно. Тяжёлая работа – сенокошение, – ответственная: на много месяцев надо заготовить кормов для коров, телят, овец... Но Пантелея Ивановича она вроде и не тяготила, а только радовала, раскрывала: он косил без ошибок и срывов, будто делал ежедневную будничную работу. Арсению было чем полюбоваться, глядя на мастера, на красивые выверенные движения его рук, на ровный валок скошенной травы – его творение. К противоположному краю поляны пришли почти одновременно. Пантелей Иванович одарил помощника весёлой улыбкой, и тот, отвечая своею радостью, произнёс счастливым голосом:
— Хорошо, Пантелей Иванович!
— Да, мне тоже по душе это дело. Набьёшься, намашешься, пот, комары, а потом весь год нет-нет, да и вспомнишь покос добрым словом... Только бы высохло, не попортилось сено.
— Погода меняться пока не собирается, а жара за два-три дня, пожалуй, высушит накошенное. Что, продолжим?
И, наточив косы, разошлись: Пантелей Иванович – подрезать-отбивать валок, а Арсений, концом косовища разбрасывая для просушки траву из своего валка, вернулся к исходной позиции.  Там он стал следом за Настей, которая, идя за бабушкой, находилась уже на середине поляны. Арсений отметил хорошую координацию и пластичность движений её рук и тела: и здесь болезнь прошла, не оставив следов. Настя иногда ошибалась, и коса её в начале движения поднималась выше, чем требовалось, а затем резко падала вниз, отчего первые стебли срезались высоковато, – опыт косьбы до болезни
был непродолжительным да три года перерыва. Но она старательно восстанавливала навык и от бабушки не отставала. Отличала её от Марфы Никитичны – при одинаковой по-родственному стройности – некая внутренняя раскрепощённость, что проявлялось в положении рук. Арсений некоторое время наблюдал за девушкой, пытаясь постичь логику её движений и определить, как они характеризуют её саму. Ему нравилось открывать в Насте всё новые и новые способности, нравилось проявление её радости, когда она делала что-нибудь невозможное для неё три дня тому назад, и это хорошо получалось, нравилась непосредственная восторженность девушки ото всего во вновь обживаемом ею мире.
Марфа Никитична и в крестьянском труде, с косой в руках, демонстрировала врождённую свою женскую грацию, не утраченную к старости, несмотря на тяжёлую селянскую долю. И косила она подстать мужу: твёрдо, спокойно, ровно. И так же красиво, как шила, как содержала дом, как общалась. Догнал Арсений Марфу Никитичну и Настю в самом конце прохода. К тому времени Пантелей Иванович, отбив валок, разбросал уже его, так что встретились все в одном месте. Обтерев травою свою косу, Арсений воткнул её в землю, взял Настину и стал точить. Пантелей Иванович тоже две косы правил – свою и жены. Арсений похвалил девушку:
— У тебя хорошо получается, Настенька.
— Правда?! — счастливой улыбкой ответила девушка. — Знаешь, как это хорошо: косить, работать вместе со всеми, а не сидеть в кресле в обнимку с костылями!..
— Не вспоминай, Настя. Не оглядывайся назад – дорогу потеряешь. Мы видим твою радость – она на тебе просто написана. И я рад, что это мне привелось помочь тебе.
— Правда?! — снова обрадовалась девушка.
— Правда, Настенька.
— А ты хорошо косишь и так широко!
— Кукушка хвалит петуха,.. — насмешливо покачал головой Арсений. — Мне ещё много надо покосить, чтобы получалось так же красиво, как у твоих дедушки и бабушки.
— Да что уж, какая там красота, — смущённо запротестовала Марфа Никитична.
— Правда, правда, красиво, — поддержала Арсения Настя. — Я тоже хочу научиться  когда-нибудь так легко и красиво косить, как ты, бабушка.
— Ну, у тебя всё ещё впереди, — пообещала ей Марфа Никитична.
— Вся жизнь впереди, — добавил обещания дед.
Беззаботный, наполненный любовью разговор веселил Настю. Она светло вздохнула и, широко раскинув руки, закружилась вокруг дедушки с бабушкой и Арсения.
— Смотри, не улети, — поостерегла её бабушка.
— От вас – нет! — в кружении воскликнула девушка. — От вас я никуда не улечу-у!
— Как знать, как знать, — посомневался дед.
Наточили косы; каждый взял свою и, разбрасывая по пути валки и пересмеиваясь, пошли к стартовому началу. Пантелей Иванович предложил в этот раз первым стать Арсению, пояснив:
— А  то как бы пятки мне не подрезал. А я по-стариковски, сзади поплетусь.
— Мне бы быть таким стариком, — засмеялся Арсений, становясь на место.
Косил он, приноровившись и размявшись на первом проходе, уже быстро и ловко. И
успевал пройти дважды, прежде чем женский тандем делал один проход. Пантелей Иванович, хоть и отставал от него, но не намного, поэтому к обеду дружная бригада  выкосила половину поляны. Хозяева были рады, благодарили Арсения за помощь в страде и теперь желали только вёдра да жарких дней для быстрой просушки скошенных трав.
 В полдень, в самое жаркое время дня, когда солнце поднялось высоко над деревьями и особенно пекло, бригадир объявил обеденный перерыв. Каждый занялся своим делом: сам глава устроил очаг и развёл костёр; Марфа Никитична с Настей вынимали из корзин провизию и раскладывали на скатерти; Арсений, налив из бочонка в ведро воды, понёс её Серому, и конь, всё это время вблизи своего друга спокойно пасшийся, помахав ему дружелюбно хвостом и головой, припал к ведру. Второе ведро он не допил – трава была сочной. За это Арсений остатками воды облил его спину, а потом окликнул Настю и  попросил  её  принести  хлеба  с солью. Когда девушка подошла с хлебом в руке, Арсений сказал:
— Сама отдай ему. Я хочу, чтобы вы с ним подружились. Серый – настоящий друг и всё прекрасно понимает.
Серый, прекрасно понимавший, что такое хлеб с солью, брал из  рук девушки кусочки с явным удовольствием, а потом с таким же прекрасным пониманием воспринимал её поглаживания.
Умильная сцена продолжалась бы, наверное, долго, но Марфа Никитична прервала её, пригласив косарей и о себе позаботиться. Обед, радостный оттого, что хороший аппетит наработался затратами сил, оттого, что свежий воздух наполнил лёгкие, кровь и клетки, оттого, что происходил среди ароматов стоящих ещё и свежескошенных трав, тем не менее и здесь, в лесу, проходил в принятом в семье  молчании, если не  считать реплик о пище и просьб передать хлеб или соль, налить простокваши и чай.
Разговор завязался, когда все насытились и пристроились в тени: с рукоделием – Марфа Никитична и Настя; с хомутом Серого, который, оказалось, поизносился и местами порвался, – Пантелей Иванович; а Арсений, собрав пучок различных трав, исследовал их ароматы и особенности. И оказалось: лебединских гостеприимцев странника занимают мысли о говоренном утром, потому что едва Настя напомнила об этом, как её бабушка,  прислушиваясь, оторвалась от пряжи и Пантелей Иванович перекратил свою работу.
— Арсений, ты на поляне говорил, что нельзя предсказывать, даже хорошее. Почему? Почему это плохо – знать, что ждёт тебя впереди? Почему церковь запрещает?
В каждой деревне в определённые дни зимних и летних месяцев устраиваются гадания, утверждённые славянскими традициями, которые православие своею строгостью не в силах отменить. Ведь желание знать своё будущее свойственно всем людям, независимо от их возраста, национальности, вероисповедания! Даже фанаты любой веры изощряются в способах, чтобы предвидеть, предупредить событие, спланировать свою личную жизнь и существование общины. И Настя, побуждаемая юностью своего возраста к познанию таинств судьбы, откровенно не понимала смысла запретов на предсказания, и оттого заговорила сначала медленно и неуверенно, а потом сразу высыпала все свои сомнения.
Недоумение так честно отражалось на её лице, что Арсений задумался: как недлинно, но понятно разъяснить девушке суть и опасность гаданий и заблаговременных знаний. Как вообще можно объяснить то, что кому-то непонятно, а для него самого является несомненностью, потому что сам он уже устал от предвидений происходящих с ним событий – проникновение в предстоящее или в прошлое сопровождается столкновением с такими пластами информации, с такими истинами, что только по глубокому ведению их можно понять.
А несведущий прорицатель, очутившись в чудных местах,  долгое время находится в ошеломлении. Тем более если ничего из массы увиденного не поймёт и не воспримет; но
россказни об увиденном разносит пошире. И потом, когда в результате заблаговременного знания ему ещё приходится по нескольку раз проживать и переживать события, ему мнится, что это наваждения на него свергаются. 
Он оглядел собеседников, по воле пути его или того, что определило самый путь, ставших близкими ему за несколько дней совместных чаяний, напряжения душевных сил и общей работы и теперь с доверием и уважением ожидавших его ответа.
— Скажи, пожалуйста, Настенька, какой была бы твоя жизнь, если бы тебе год назад или раньше сказали, что в июле этого вот года ты станешь здоровой, такой вот, как сейчас: красивой, с нормальной речью, с хорошей и даже красивой походкой, — Арсений, увидев, что Настя слушает его комплименты и счастливо улыбается, погрозил пальцем: — 
Ты не улыбайся, ты ответь-ка, что бы ты делала?
— Ждала бы, надеялась, — не убоявшись угрозы и не скрывая ослепительности своих зубов, ответила девушка.
— Вот именно, ждала бы. Ждала бы каждый день, месяц за месяцем. Сначала радовалась бы, а потом, теряя надежду от ежедневного долгого ожидания, занервничала бы и издёргалась. Жизнь превратилась бы в мучения – молодые годы проходят, а избавления нет и нет. Ещё и неврастенией заболела бы... Да, я знаю, что и так ты три года промучилась и жизнь была тяжёлой. Но ты ведь не теряла время на ожидание обещанного?.. Все эти годы тебя всё равно не оставляла надежда. Кстати,  надежда – тоже своего рода предвидение...  Но ты не только надеялась, ты жила и творила себя. И это тоже помогало мне исцелять тебя... А если бы ты, не трудясь, ждала, не напрягалась бы в своей работе, лечение далось бы с большим трудом и могло затянуться... Понятно? Проверим... Что, если я скажу тебе, что сегодня дома тебя встретят твои родители?.. Станешь ты косить, как сейчас косишь? Нет, не станешь. И нам, стремясь домой,..
— А они приедут сегодня? — Настя не дослушала Арсения и, подскочив, потянулась к нему, сразу приняв его “предсказание” о приезде родителей как несомненность.
Арсений, а вслед за ним и Марфа Никитична с Пантелеем Ивановичем добродушно засмеялись над Настиным порывом нетерпения.
— Вот ты сама себе и ответила, — резюмировал Арсений и добавил: — Родители твои приедут тогда только,..
— Когда? — уже сдержаннее, но вся в ожидании поторопила Настя ответ.
— ...когда Настенька выкосит этот луг, высушит сено и сложит его дома на сеновале.
Девушка горестно вздохнула, изобразила скорбь на юной мордашке и упрекнула:
— Лучше бы не говорил совсем о них. Я так соскучилась! — И засмеялась.
— Убедил, — как несомненность констатировал Арсений результат своего объяснения с прикладным характером его изложения.
— Верно, убедил, — подтвердил Пантелей Иванович. — Ну, заодно уж растолкуй и о комплексах. Говоришь, что они полезны, а люди от комплексов страдают. Не будет ли худого от них Насте, ведь чего только она не наслушалась о себе, неспособная ответить на злые речи?
— Пантелей Иванович, вы с Марфой Никитичной – учителя и опытные люди. Вы-то понимаете, что я говорил, и спрашиваете сейчас для Насти и из-за неё, да?
— Может, понимаем, может, нет, а послушать не грех.
— Хорошо, повторение – мать учения. Наверное, я торопился, не всё ладно сказал. Вы уж извините меня. А комплексы эти... Комплексы – это рефлексы, программы поведения личности. Их называют “комплексами неполноценности” или “рефлексией” из-за болезненного отношения людей к своим рефлексам. Давайте возьмём для наглядности  вашу  деревню – она ведь вся закомплексована. Знаете чем?  Вашими обычаями. Ведь в любой другой общине, в городском атеистическом коллективе каждый житель Лебедей будет чувствовать себя не в своей тарелке. А если ему придётся вживаться в условия того сообщества, он заболеет той же рефлексией. Маркеловна на меня и на вас обрушилась так
потому, что даже “Домострой” запрещает общение со знахарями и травниками. Она не понимает, что молитва сама по себе не лечит, а лишь призывает помощь. Помощь может прийти и изнутри самого больного, и со стороны. Но в любом случае, чтобы съесть хлеб, полученный мольбами, его надо взять в руки, положить в рот, разжевать и проглотить. А здесь считается, что движение – от дьявола... Понятно?
— Интересно.
— Хм, ладно, пусть будет – интересно. Вообще-то сам я за то, чтобы личность была свободна от ограничений и могла проявлять все свои способности, таланты. Насколько светлее и радостнее были бы люди. Это одна из причин, почему я прошу Настю не избегать своих желаний, а, проверяя их на истинность, принимать и исполнять. Но... мы
ведь в обществе живём и сами это общество образуем, не говоря уж о том, что мы – часть Природы, часть Земли и подчиняемся физическим её Законам. Какой будет ситуация в мире, если каждый без оглядки на другого станет брать то, что ему требуется в данный момент,  делать то, что ему сейчас нравится?.. Будет разобщённость элементарных частиц, а не целостное созидательное общество.
Вот чтобы не разрушались ни общество, ни личность, существуют от Бога два рефлекса. Вернее – один, имеющий несколько направленностей. В данном случае это самосохранение индивида, личности, и сохранение, или самосохранение, вида, общества. Они срабатывают всегда, когда индивид или общество что-либо творят, создают: жильё, пищу, бомбы, книги, наркотики... Причём это не в глобальных только уровнях, но и в личной, частной жизни проявляется... Бывает такое: гонит лихач автомобиль по тротуару, сбивает пешеходов. Машину люди толпой, в конце концов, останавливают, водителя вытаскивают и самосудом отбивают ему почки. Потом сдают в милицию, где тот от закона ещё получает наказание в виде тюрьмы. Случай этот быстро становится в городе известен, он срабатывает как программирующий момент – то есть в людях образуются рефлексы страха. Страха перед пьяным водителем, страха перед дикой всё дозволяющей себе толпой, страха перед законом, страха перед наказанием за самосуд – отбивавшие водителю почки также отправляются в тюрьму...
Между прочим, то, что я сейчас привёл в качестве примера, – не фантазия, мне известно несколько таких случаев... Вот так направленное против кого-то лично, а тем более против общества, оборачивается возмездием. Это Закон. Потому люди боятся нарушить традиции, как и ваши маркеловны, хотя часто традиции становятся помехой. Негативные моменты в обществах, больно отражающиеся на психике людей: есть религиозные учения, запрещающие видеть даже собственное обнажённое тело...
— А как же они моются-то, в темноте сплошной или с глазами завязанными? — удивилась Марфа Никитична, не слышавшая о подобном.
— Не знаю, меня к себе в баню они не приглашали, — отшутился Арсений. — Но суть в другом. Чего они боятся? Конечно же, не Божьего взгляда на них, голеньких. Люди вообще, а эти особенно, скрывают себя от себя же. Потому что одежда, кроме того, что защищает от грязи и холода, служит людям ещё для маскировки лицемерия, лживости: чем вычурнее одежда, чем больше её, тем меньше способен человек на искренность, на откровенность. Так вот для религиозного фаната снять одежду – позор,  хуже смерти. Это рефлекс. Но этот рефлекс – часть законов его общества, его клана, помогающего ему существовать в мире конкуренции, в среде, где все борются за своё существование, за жизнь. И, страдая от давления догм, индивид благодарен обществу за них и сам в своих детях развивает уважение к подавляющим личность принципам...
— Коль мы не станем учить детей и сограждан обычаям нашим, так и Родину свою легко забудем, и не станет у нас Отечества единого, — отметил Пантелей Иванович, и соглашаясь со сказанным странником, но в то же время и остерегаясь слов его.
— И  я  о том  же  говорю  и  не  препятствую  обычаям  всех  народов – а  мне  много
пришлось их пройти и исследовать. Но если они мешают самим обществам, но в то же время цепко держат их, как быть в этом случае?... Есть люди, занимающиеся освобождением желающих от рефлексов. Причём делают они это, не вникая особо в проблемы того, кому берутся помочь, не разбираясь в психике... При всём том, что я, как
уж говорил, сам стремлюсь к раскрепощению личности, эти современные западные и восточные методы считаю просто опасными и для человека, и  для общества. Это всё равно, что выдернуть чеку из гранаты и бросить: и сама граната разорвётся, и многое другое вокруг разрушит... Так и люди, освобождённые от ограничивающих рефлексов, становятся этическими и уголовными преступниками – они легко устраивают судебные
тяжбы, воруют, отбирают, убивают... В принципе, вместе с ними за их действия должны нести уголовную ответственность их “освободители”...
Арсений замолчал, решив не распространяться в изложении концепции. Молчали и другие, задавленные массивностью информации.  Арсений оглядел бригаду и насмешливо над собою произнёс:
— Это я выдал вам своеобразное теоретическое обоснование моего отношения к рефлексам. Надеюсь, не сильно утомил вас, и сил на покос хватит?
— Хва-атит, Арсений, — протяжно и весело ответила Настя.
— Н-да, — протянул Пантелей Иванович, — от твоего разъяснения, Арсений Тимофеевич, голова кружится.
— Да ничего, утрясётся, уляжется, — легкомысленно отмахнулся Арсений. — Я просто показал, как действует программирование личности в обществе и что рефлексы в комплексе – это законы сосуществования личности и общества. Ну что ещё сказать? Все люди имеют  свой  набор ограничительных рефлексов, полученных ими по генетическому наследству и привитых в разные периоды жизни. Одни из рефлексов остаются на всю жизнь, другие со временем исчезают. Свои я знаю почти все, некоторые даже полюбил – так хорошо они мне помогают. Хотя в юности, как и все, комплексовал довольно сильно. Может быть, потому и знаю и ценю их...
— Всё правильно ты сказал, — после долгого раздумья вымолвил Пантелей Иванович. — Вот только как людей научить не бояться тех комплексов?
Арсений развёл руками, демонстрируя своё бессилие в этой глобальной проблеме. Потом пояснил:
— Каждый человек защищает свою психику всеми возможными способами, и даже на исповеди в церкви пытаются отделаться отговорками. А научная психология у нас развита на уровне “дважды два равно пяти” или “А сколько вам надо?”. И “всёзнающие” советчики интересуются не проблемами людей, а деньгами. Так что тут я – пас.
— Арсений, — удивилась Настя, — что это такое: “Дважды два  равно пяти”?
Арсений улыбнулся ей, а ответила за него Марфа Никитична:
— Настя, Арсений Тимофеевич говорит о том, что психологи-учёные в небо пальцем попадают, когда в своих работах рассматривают какую-нибудь область человеческой психики и отношений в обществе. Так?
— Да, — коротко согласился Арсений.
— Мы в своей преподавательской работе часто это замечали, — подхватил Пантелей Иванович. — Методики, что присылались в школы, были в основном надуманными, и нам приходилось самим переделывать их, чтобы не портить наших деревенских детей. Потому и вылечить тебя,  Настюшка, не смогли. Есть, конечно, и хорошие специалисты, да где их искать, неизвестно: о таких не пишут, не говорят.
— Когда ты, Настенька, поступишь в институт, сама заметишь и поймёшь всё. Только спросить и посоветоваться там не с кем будет – почти все профессора и доценты свои кандидатские и докторские диссертации списали и продолжают списывать с шаблонов времён пролетарской диктатуры, — заверил девушку Арсений.
— Кошмар! — воскликнула Настя.
— Точно, сплошной кошмар, — согласился Арсений. — А вот то, что ты от людей разных слышала, Настенька, и что больно тебе делало... Ну, то, что ты, подружка, наслушалась – всё вздор. Люди стремятся один другого опорочить и любое совершенство извратить. И из-за непохожести чьей-то на других. Так ведь все же и не похожи на других
– каждый сам по себе личность, каждый сам по себе творенье Божье. Я тебе говорил, милая Настя, что ты теперь сильнее всех сверстниц в округе. Одна беда только грозит – их зависть. Но она больше им самим грозит, а не тебе: ты справишься, а наговоренное ими – им же вернётся.
— Как Маркеловне сегодня? — утвердительно спросил Пантелей Иванович.
— Да, как ей, бедной.
Марфа Никитична усмехнулась:
— Да, Арсений Тимофеевич, она, “бедная”, получила хороший урок от тебя, раз с её-то языком, да слов в ответ не нашла. Может, ещё будет шипеть, а может, призадумается.
— Ой, я думала, что она ударит меня своею палкой, — смеясь, призналась Настя. — Я её всегда боялась: что ни скажет – то, как приколдует.
Пантелей Иванович грустно заметил:
— Тут ты прав, Арсений Тимофеевич, есть в наших обычаях да традициях нехорошее для нас самих же.  Да как откажешься от него, ведь с ним и доброе можно выбросить – всё повязано-перевязано.
— Есть у китайского поэта Бо-Цзюй-и стихотворение, в котором он просит совета у друга, как ему поступить, — отвлекая от тяжёлых мыслей собеседника, стал отвечать ему Арсений.
Настя восхищённо посмотрела на него, спросила:
— Ты знаешь китайские стихи, Арсений?
— Настенька, у меня есть сборники поэзии разных народов, однако прочесть наизусть...  Ладно, попробую. Но только на русском языке, потому что по-китайски я знаю всего лишь одно слово: “Бейджин”, что означает “Пекин”.
— Можно на русском, поймём, — милостиво разрешила добрая Настя. — Читай.
— Постарайся, Настенька, понять его идею – непременно пригодится. Мне оно помогает понимать людей. Стихотворение так и называется: ”Спрашиваю у друга”:
                Посадил орхидею,
                но полыни я не сажал.
                Родилась орхидея,
                рядом с ней родилась полынь.
                Неокрепшие корни
                так сплелись, что вместе растут.
                Вот и стебли и листья
                появились уже на свет.
                И душистые стебли,
                и пахучей травы листы
                С каждым днём, с каждой ночью
                набираются больше сил.
                Мне бы выполоть зелье, –
                орхидею боюсь задеть.
                Мне б полить орхидею, –
                напоить я боюсь полынь.
                Так мою орхидею
                не могу полить я водой.
                Так траву эту злую
                не могу я выдернуть вон.
               
                Я в раздумьи: мне трудно
                одному решенье найти.
                Ты не знаешь ли, друг мой,
                как в несчастье моём мне быть?

— Вот-вот, и мы так же. У кого бы нам спросить? Может, у тебя, Арсений Тимофеевич? — оценил положение китайского мудреца Пантелей Иванович.
— Пантелей Иванович, как же я могу быть судьёй тому, что не я создавал и выращивал?! У Бога, у жизни и у себя спросите, – только вы трое и можете дать ответ на эти ваши вопросы, — отказался Арсений от чести быть арбитром. — А вот расскажите мне, пожалуйста, пока ещё есть время, почему вы образ святого Николая называете Николой Великорецким? Вы обещали просветить меня о вашем жизненном устройстве, и мне тоже хочется послушать ваши речи.
  — Ну что ж, долг платежом красен, — подбодрив себя мудрой присказкой, согласился Пантелей Иванович. — Слушай, Арсений Тимофеевич, сказание о том, как дело было. Давно это случилось, не было тогда ещё раскола, а предки нашего рода в Новгородских землях обитали.
Марфа Никитична и Настя, знавшие легенду об образе и уже не раз испытавшие очарование от её изложения, сдвинулись и в очередной раз отложили рукоделье, чтобы ничто не мешало им слушать. Арсений, заметя их настрой, оставил возню с травами, тоже приготовился слушать всерьёз. Пантелей Иванович помолчал, входя в соответствие с тем, что собирался рассказать, и, придерживаясь принятых в крае ритма и стиля, начал своё изложение1:
— Повесть преславну и предивну и душеполезную людям о пречестном и пречудном явлении великого Божия архиерея Николая Мир Ликийских и всея вселенныя Чудотворца,  смотрением Божиим явившего пречестный и многоценный дар цельбоносный свой и многочудесный образ в Вятских странах в пределах Богоспасаемого града Хлынова в веси, отстоящей поприщ тридцать и вяще в краях реки Великой благослови Отче поведать.
Человеколюбивый, в Троице славимый Господь наш Исус Христос, иже везде сущий и всё исполняющий, восхотел милостевое Свое человеколюбие излить и Вятскую землю благодатию Своею осенить и угодника Своего во всяких бедах и скорого помощника и горячего заступника великого чудотворца Николая чудотворный его образ чудесами прославить и всему миру явить на славу Всесвятому Имени Своему и в похвалу Церкви Святой Своей, силами наделив того и источник исцеления от него произведя, чтобы его явлением Церковь возрадовалась и благочестивые в вере  утвердились.
В лето мироздания 6891-е и от воплощения Единародного Сына и Слова Божия в лето 1383-е – через три года после битвы на поле Куликовом, за семь десятков и шесть лет до присоединения Вятки к владениям Великих князей московских – при державном, благоверном и великом князе Дмитрии Иоановиче, нарицаемого Донским, и при архипастырстве Пимина, Митрополита Московского и всея Руси, свершилось явление образа великого чудотворца Николая в Вятской стране, в пределах богоспасаемого града Хлынова у реки Великой в веси Крутицы преславным Божьим Промыслом.
В те дни мужу благоговейному, Агалакову, шествующему от дома своего для нужд домашних в стороне реки Великой, довелось зрить близ реки, будто вещи, огнем пылающие. Он, увидев и постояв немного, не уразумел виденного и пошёл путём своим. Но, возвращаясь путём тем же к дому своему, видит тот же свет на том же месте. И проходя близ онаго показанного ему света, будто свечи горящи, видит тамо в чаще леса
__________________
1Устное изложение в основном соответствует рукописи, принадлежащей Вятский собору (Библиотека Академии наук, Вятское собрание № 66)
икону стоящу и узнаёт образ великого Чудотворца Николая; свечи же невидимы были. Он  семи  чудесами преславными удивился и, страхом и радостью одержим будучи, берёт ту святую, Богом показанную ему икону великого отца духовнаго Николая и возлагает на воз
свой. Пришедши же в дом свой, ставит её в доме своем, не уразумея случившегося чуда и никому о явлении чудотворного образа не поведав. И стоял тот чудотворный многоцелебный образ в дому оного поселянина некоторое время.
В те же лета в пределах той веси Крутицы случилось человеку по имени Иоанн тяжко болеть расслабленным недугом, двадцать лет живя в недуге том. Во дни те явился ему святой Николай во сне и обращается к нему: “Иди ко оному христианину, имя ему нарек, и приложись тамо ко образу моему и узришь славу Божию и получишь исцеление”. Сие 
видение расслабленный увидев и слова слыша, пробудился, но идти не смог, потому что нетвёрдо сему явлению поверил, говоря себе в уме своём: “Где у того Агалакова, поселянина простого, такому цельбоносному образу быть”. Во вторую ночь ещё раз явился ему святой Николай и речет: “Аще сего моего повеления не сотворишь, как речено тебе, не обретёшь ты исцеление и здравие не получишь”. Больной, восстав, почувствовал небольшое облегчение от болезни своей и поведал домочадцам своим о первом  и втором Божьего Святителя явлениях и повелел поднять себя с постели своей. Когда сдвинули его, и тотчас больной начал владеть руками своими и перекрестил лицо своё крестным знамением; на ногах же своих идти не мог и домочадцами своими подкрепляемый,  ведом  был в дом указанного христианина.
Когда привели его к дому тому, где многоцелебный той чудотворный образ стоял, увидел свет великий, словно от свеч во множестве возжённых горящих пред чудотворным образом. Больной, приложившись к цельбоносному светлому образу Святителя Николая, совершенное от  болезни  своей  исцеление получил и был цел и здрав, яко николи и не болел. Христианин же тот весьма испугался и поведал всем приходящим о явлении ему чудотворящего образа великого  чудотворца Николая близ реки Великой в чаще леса и что, в дом свой привезя, в простоумии своём поставил его на место простое. От того же явления святой той иконы и до пришествия расслабленного оного, принявшего исцеление пред чудотворным его образом, свеч не видел никогда.
Сии преславные и предивные чудеса, исходившие от многочудесного цельбоносного образа великого святителя  и  чудотворца Николая Великорецкого верные христолюбивые народы слыша, собрались к дому тому с жёнами и детьми, каждый свои недуги носящие, видя  расслабленного целым и здоровым стоящим пред чудотворным его образом, весьма удивилися и говорили: “Дивен Бог во святых Своих Бог Израилев”. И обещали на том явленном чудотворящем его месте близ реки Великой часовню устроить.
Когда же по обещанию своему свершили часовню и поставили той чудотворный образ в новоустроенной часовне, пронеслась слава о сем цельбоносном его образе по всей стране Вятской. И начало приходить в ту часовню многое множество православных  христиан молиться чудотворному его образу от дальних стран, и многие несчётные чудеса содеялись от чудотворящего святого образа: слепые прозревали, расслабленные и хромые ходили и со всякими неисцелимыми недугами с верой к цельбоносному его святому образу приходившие, тщетно никогда не обращались, но все скорое исцеление и пользу обретали и, с радостию и благодарением домой к себе возвращаясь, славили Бога, даровавшего рабам своим такового скорого помощника и горячего заступника и молебщика о душах наших.
Увидевшие боголюбивые люди многие и несказанные чудеса преславные, исходящие от многочудесного его святого образа, обещание положили: в оной веси воздвигнуть храм во имя великого святителя и чудотворца Николая Великорецкого. И по своему обещанию, избрав место, где храму тому быть, за благословением архипастырским начало благое  восприемлют, Господа Бога в помощь призвав.
Когда же по молебном пении начали к строительству храма того брёвна возить и тщательно в основании место и древеса устраивать, свершилось невиданное – о преславные  чудеса  великого Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа,  непрестанно
свершаемые святыми Его угодниками по сказанному слову: “Идеже бо хощет Бог,  побеждается естества чин, творит елика хощет”1!
Итак,  к  вечеру  разошлись  делатели и  прочие  люди  каждый  восвояси.  На утро же

_______________
1Если же Бог хочет, побеждаются законы естества

пришедши делатели туда, где основание храма было, ничего там не обнаружили, кроме места пустого. И дивясь, взывали: “Господи, помилуй”. И начав искать всюду, то искомое основание храма и приготовленные ко устроению древеса за ночь не человеческими руками перевезённые, но Божественным нерукотворным Промыслом принесённые, в пригории на блате обретают.
И трижды люди изменяли место, старанием своим покушавшиеся утвердить храм на месте выбранном, но не смогли и, предавшись быть послушными судьбам Божиим, начали там созидать храм, где указано Богом, помощь Божию призывая на красоту и благолепие  храма святого.
Место,  Богом  избранное,  прежде  болотом  бывшее, явилось  Божьим изволением,  яко древнее руно гедеоново1 сияющее ясно, злачно, сухотно и изрядно, паче онаго. Посему милостью Божьей и старанием православных христиан вскоре свершился и освятился храм Божий во имя превеликого отца духовного и чудотворца Николая Великорецкого и в нём поставлен был чудотворный его образ с великой  радостью. И многие преславные чудеса и исцеления были в те времена и потом правоверным и Боголюбовым людям, приходящим в храм с верою и просящим Николая Великорецкого горячего его  представительства...
Пантелей Иванович остановился в повествовании, посмотрел, как воспринимают его сказ Арсений и близкие. Настя, привычно-религиозно воспринимавшая древнюю повесть,
убаюкалась речитативом дедушки и, утомлённая обилием впечатлений от происходившего с нею с раннего рассвета и тяжёлым трудом, уснула, тихонько склонясь к бабушкиным ногам; и бабушка гладила её по спине в такт речам Пантелея Ивановича. Арсений под воздействием колоритного изложения шестисотлетнего предания и старой русской речи перенёсся в эпоху начального русского переселения в восточные земли, заселённые угро-финами, черемисами, коми, пермью. Неотрывно глядя на сказителя, в котором усматривалась вековая Русь, он внимал сокровенному.
Когда повествование закончилось и очарование рассеялось, оставив в  душе Арсения чувство сопричастности с историей России, чувство приобщённости к жизни людей, реально живших в этом, теперь уже и русском краю, для Арсения открылось главное, что составляло смысл, квинтэссенцию  повествования и что и искалось Арсением в его пути, –  исконная духовность русичей. И его собственных предков-князей. Благодарно посмотрев на лебединского Баяна, он заинтересованно спросил:
— И что икона?.. Она и сейчас там?
— Нет, Арсений Тимофеевич, черемисы – сейчас это марийцы – в то время не раз приходили к тому храму, чтобы его и образ порушить и сжечь, но храм чудесным образом становился для них невидим. Иногда даже они видели его поднявшимся в воздух над землей, и это дивное видение ужасало и вразумляло их. Желая уберечь святыню от поругания, жители Хлынова, что позже Вяткой, а теперь Кировом стал называться, испросили позволения перенести чудотворный образ Святителя Николая в свой город, под его защиту. Вот потому-то, чтобы  уберечь  образ  от  набегов  черемисов и ради собрания многонародного такое драгоценное богатство, чудотворный образ, ещё в те годы решено было перенести из малолюдных лесных мест во град Хлынов.
То же предание говорит, что не сразу, а только с третьей попытки, когда жители Хлынова  дали обет  ежегодно  ход  с иконой  на место чудесного явления совершать, возвращать икону святителя Николая на берег реки Великой к месту его славного явления, священникам  из Хлынова удалось взять её.  А на место явленного образа в Никольской церкви той веси список с образа поставили. Его, Николу Великорецкого нашего, ещё и

_______________
1В Ветхом Завете описаны чудеса с росой, случившиеся при библейском судье Гедеоне. Сначала, по молитве Гедеона, роса выпала только на расстеленной по земле шерсти, а повсюду было сухо; в другую ночь «только на шерсти было сухо, а на всей земле была роса» (Ветхий завет, Суд. 6, 36-40).

 Жителем называют, а почему – не ведаю. 
И  той поры  почти  шестьсот лет уже каждый  православный христианин края стремился совершить Крестный ход на реку Великую. Лишь однажды, в лето 7095-е, в 1587 году от рождества Христова, как передаётся из поколения в поколение, грех великий совершили – решили не ходить больше. И в тот же год в месяце июне случился сильный мороз, так что без урожая  остались  и голодали. Испугавшись своего греха от нарушения обещания предков своих, стали прощение просить, и никогда уже больше не откладывался ход. С утверждением советской власти во время её борьбы с Церковью крестный ход запретили, да вот недавно, как донеслось до нас, перестали препятствовать ему1. 
Образ дважды побывал в Москве:  первый раз – при Иоане Четвёртом  Грозном, а во второй раз – в царствование первого Романова, Михаила.  В 1555 году, на праздник Петра и Павла, Великорецкий образ святителя Николая Чудотворца был торжественно принесен в столицу и встречен крестным ходом. Образ встречали государь всея Руси и митрополит Макарий с собором духовенства, с боярами и именитыми людьми московскими. Икону торжественно внесли в Успенский собор и поставили против митрополичьего места, где митрополит  в  присутствии  царя и при огромном стечении православного люда отслужил молебен. И на следующий день, как повествуется в летописи, в церкви Пречистой были неоскудные чудеса от образа великого чудотворца Николы.
В 1552 году замыслил Иван Грозный в ознаменование взятия Казани храм на Москве, тот, что называется Покровским собором и храмом Василия Блаженного. Зодчие должны
были по указу царскому делать восемь престолов, а у них получилось девять. Испугались, было, мастера, решив, что грозный царь их наказать велит, но в это время прибыл по повелению царскому с Вятки в Москву чудотворный образ Николая Великорецкого, и царь Иоанн, уразумев, что это – знамение, повелел наречь девятый придел именем святого Николая Великорецкого. Так что он и в Москве прославлен.
Через год пребывания в Москве, 3 августа 1556 года, образ в новом, из золота окладе, в большом почётном сопровождении был отправлен обратно в Вятку. Возвращение иконы домой проходило другим путем – по Русскому Северу через Вологду и Устюг. Тем самым со второй половины XVI века на Руси широко распространилось почитание Великорецкой иконы святителя Николая Чудотворца. По пути следования иконы не только писались ее списки, но и основывались храмы.
 — Вот с тех пор и посейчас мы и славим Николу Чудотворца Великорецкого за помощь его нам, христианам добрым, и молим его во все времена тяжкие, — подхватила речи супруга Марфа Никитична. Погладив голову проснувшейся от голоса Арсения Насти, добавила: — У этого образа да у Богоматери и просила Настенька себе исцеления; молила, чтоб явилась ей помощь – и дождалась-тко, обрела таки её в твоём образе.
— Знатный образ и интересна судьба его, — проговорил Арсений, вновь сводя разговор к обретению иконы. — А почему Иван Грозный отпустил его из Москвы? Ведь он своею властью мог бы оставить его – такой образ ему тоже нужен был бы, нет?
— Ты, Арсений Тимофеевич распытываешь как историк, — отметил Пантелей Иванович. — Не мог он, видно, оставить этот образ на Москве: где чудесно явился, там и должен быть образ святого Николая. Ну и причина важная была у царя Ивана: жизнь у пересельников первых из новгородских-то земель тяжёлая была, а чудотворящий образ помогал, скрашивал мытарства поселян. И привлекал он к себе людей православных, а государю то на руку, чтобы больше народу русского под его властью на восток переселялись да коренных жителей в православие же обращали…

_______________
1 Великорецкий крестный ход из города Кирова в Великорецкое был запрещен в 1959 году и официально восстановлен в 1989-м. По возобновленной традиции это молитвенное шествие совершается ежегодно в начале июня – новобранцами и в начале августа - старообрядцами. Вместо утраченной в тридцатых годах 20-го века иконы Николая Чудотворца верующие несут один из ее списков.
Замолчал рассказчик, притихли и слушатели. А Солнце, вместе с людьми внимавшее земному повествованию, но меж тем делавшее своё небесное дело, начало склоняться к горизонту. Жара заметно уменьшилась.
— Да, замечательную повесть, Пантелей Иванович, вы мне поведали, многое вы мне дали, — уважительно произнёс Арсений. — Теперь понятно, почему в домах этой стороны встречаются больше иконы с изображением Николая Чудотворца. Хорошо бы, если бы веры больше да Любви Божьей в молитвы свои влагали, а не просто бы крестились, мимо образов проходя. Ну а я непременно  побываю на реке той Великой, посмотрю на места, столь значительные для российской истории... А пока – не продолжить ли нам “битву за урожай”?
— Коль отдохнули, так что ж, пойдемте, помашем да покосим, — охотно отозвался  старый и мудрый Пантелей Иванович и, легко поднявшись, положил хомут в телегу и сказал он внучке: — Настя, ласточка, перевяжи-ка коня на новое место.
— Куда? — спросила девушка.
— А куда тебе глянется. Где трава хорошая, да чтоб в деревьях не запутался.
Пока точились косы и убирались в корзины рукоделье и провизия, Настя отвела  Серого в конец поляны, где больше тени, привязала к стволу берёзы. И снова бригада Пантелея Ивановича в прежнем порядке и в том же ритме вторглась в травяную цветущую зелень, превращая её в “богатое переваримым протеином”1 сено. Косы мелькали и, дружно звеня и издавая классическое “шурх, шурх, шурх”, валили, переносили, складывали в валки за одно движение десятки стеблей тимофеевки, ежи сборной, горошка     мышиного, клевера розового и белого. Сколько же тысяч их уже было скошено и сколько их  ещё  срежут  бесстрастные  холодные  полоски  металла,  освобождая место  для новых
поколений их собратьев, которые смогут не только отрасти, но и успеть процвести и  отсеяться?!
Кроме этих сытных трав, на поляне встречались кустики ромашки, радовавшие взор юной девушки и старших покосников, а также лютики, осот полевой,  зверобой. Зверобоя в одном месте оказалось так много, что Арсений попросил Настю отложить косу и выбрать целебную траву из валков, пояснив, что красивый и полезный для людей зверобой очень опасен коровам, особенно их черно-белым.
Радостное сенокосное возбуждение к концу дня стало спадать, а его место всё больше занимала усталость, обременённая монотонностью работы, движений, звуков, колыханием стеблей. Усталость была не отупляющей, а просто здоровым утомлением поработавших людей, торопившихся закончить покос на этой поляне, чтобы завтра уже перейти на следующую. Но когда к шести часам были скошены последние полоски травы, радость и торжество душевные на некоторое время подавили ощущение усталости телесной, и с шутками и смехом крестьяне отправились к табору складываться и снаряжаться в обратный путь.
Телегу загрузили травой для вечернего кормления коров и коня. Арсений сходил за Серым, и жеребец сам стал в оглобли, помог надеть на себя хомут, а едва люди сели на телегу, рванул и крупной  рысью побежал домой, вызвав тем поток шуток в свой адрес и разговор об умных животных.


Иван Демьянович Метелев вошёл во двор с небольшой высокой корзинкой. Арсений в это время находился возле Серого: принеся ему травы, он ещё некоторое время беседовал со своим другом; Серый, успев ухватить траву прямо из охапки, не стал её жевать, а, глядя на Арсения, слушал. Трава свисала изо рта.
    
_______________
1Протеин представляет собой сочетание всех азотсодержащих соединений корма, как органического, так и неорганического происхождения.               
Настя переносила из телеги в дом посуду и остатки провизии, когда увидела картину общения представителей двух разумных рас; полушёпотом она позвала деда, занимавшегося выгрузкой инвентаря:
— Дедушка, посмотри, как Арсений с Серым беседуют.
Пантелей Иванович приставил косы к стене дома, подошёл к внучке и стал с нею вместе смотреть на обсуждавших какую-то важную проблему собеседников.
— Смотри-ка, Настюшка, а ведь Серый-то понимает, что ему Арсений сказывает,  — оценив, как серьёзно конь слушает человека, и по-крестьянски относясь к психике животных, уважительно отметил он.
— Мир вашему дому! Что вы там рассматриваете? — громким голосом разрушил семейную сцену Метелев.
Настя рукой, чтобы не мешать разговору собеседников, указала ему в сторону стойла, но Арсений уже услышал Метелева. Похлопав коня по шее и погладив его голову, он сказал: “После договорим”, и вышел из стойла к людям. Серый посмотрел  ему  вслед, вздохнул и уткнулся в кормушку.
— Добрый день, Иван Демьянович, — поприветствовал Арсений Метелева.
— День добрый, Арсений Тимофеевич, — ответил Метелев и полюбопытствовал: — Вы что, и коней заговариваете?
— Нет. Я вообще никого не заговариваю, а с Серым мы беседовали. Он очень умный, с ним интересно говорить.
— Ну-у, если про это узнают Маркеловна или Скороходова, разгорятся страсти, — прокомментировал было удивительную информацию Метелев, но его прервал Пантелей Иванович, строго глянувший в его сторону:
— Вот и не надо, чтобы узнавали. И без того много глупостей уже болтают, зло общине несут.
— Да я-то не из болтливых, Пантелей Иванович, –  чего это ты на меня? Я к тому, что они, как новое услышат где, так обязательно всяк его обсудят – не по нутру им оно, новое-то. Всам деле, зло разносят по деревне.
— А о чём ты с ним беседовал, Арсений? — останавливая конфликтную ситуацию, спросила Настя.
— О тебе, — серьёзно ответил Арсений.
— Правда?! А что ты ему обо мне говорил? — снова спросила и тут же засмущалась девушка.
— Говорил, что тебе можно верить, что вы будете друзьями, — опять же без улыбки сказал ей Арсений и обратился к Метелеву: — Раздевайтесь и устраивайтесь, пожалуйста, Иван Демьянович, я сейчас буду готов. Помассирую вас сначала, а потом разучим упражнения.
— Да не надо бы, Арсений Тимофеевич, я и так хорошо себя чувствую, — отказался Метелев.
— Иван Демьянович, вы так и не поняли ничего. Коль вам что-то даётся, надо это брать. Если, конечно, вы сам добрый человек, потому что злой обязательно усмотрит в этом зло и откажется.
— Дают – бери, бьют – беги? — со смешком прокомментировал Метелев.
— Первое – да, а второе – по вашему вкусу. А чтобы вам было понятно, поясню: то, что мы вчера сделали, – это только разрушили болевые зоны. Сейчас надо их совсем убрать. Лучше немного потрудиться и от малого освободиться, чем опять всю спину долго лечить.
— Неловко как-то: вы весь день махали, поляну целую выкосили, а теперь, не отдохнув, за меня берётесь.
Арсений рукой отмёл и эту отговорку:
— Поляну не я один выкашивал, нас целая бригада славных косарей была, правда,  Настенька? А устану я больше, если не сделаю, что обещал. Так что давайте, не будем терять время, мне потом ещё надо Домну Михайловну проведать.
Иван Демьянович снова хотел было возразить, но, чувствуя общее неодобрение, махнул рукой и согласился:
— Ладно... Я тут вам за лечение принёс... –  не знаю, будете ли довольны – мёд свой свежий и деньги.
— Благодарю вас, Иван Демьянович, — склонив голову, произнёс Арсений. С улыбкой добавил: — Я доволен. Я ведь, как и вы, счастлив, прежде всего, своею работой, её результатами. А оплата труда компенсирует какие-то затраты и свидетельствует об отношении других к тому, что я делаю. Если вы сами довольны тем, что принесли, то всё в порядке.
— Ну, может, мало принёс? — посомневался Метелев.
— “Тому, кто даёт, кажется много, тому, кто берет, кажется мало”– так, да? Давайте, Иван Демьянович, это рыночное правило оставим рынку, а жить будем по закону Божьему, — Арсений дружески положил руку на плечо Метелева. — Я принимаю ваш подарок и в самом деле благодарен вам за него. Пусть он послужит добру. Раздевайтесь.
Арсений взял корзинку из рук Метелева и передал её Насте, попросив отнести мёд в дом.
— А можно мне посмотреть, что ты будешь делать, Арсений? — спросила девушка.
Арсений кивнул:
— Я думаю, что тебе стоит поучиться, у тебя получится. Разгрузи и возвращайся.
Что у Насти получится, пояснять он не стал, но та поняла и с радостью убежала в дом, прихватив по пути ещё корзину с посудой, и вернулась раньше, чем пациент снял рубашку, а  лекарь сходил за снадобьем.
Массаж уже не причинял боли Метелеву, и когда через полчаса Арсений закончил работу, оказалось, что уставший на покосе Иван Демьянович разомлел под его руками и уснул. Арсений накрыл его рубашкой и сказал Насте, чтобы она подержала свои руки на голове Метелева, показав ей в каких местах и как накладывать ладони; сам же пошёл умыться и переодеться для посещения Домны Михайловны.
Возвращаясь, услышал, что пациент уже пробудился и, надевая рубашку, выражает изумление:
— Как это я уснул?! Настя, долго я спал-то?
— Минут десять, Иван Демьянович.
— А будто несколько часов. Арсений Тимофеевич, вы же усыпили меня, — воскликнул Метелев, увидев Арсения.
— Да? Интересно! Как это получилось? — занедоумевал Арсений.
— Руки у вас такие, что я сразу размяк, — объяснил Метелев. — И у Насти руки золотые – подержала на голове моей, и всё в ней прояснилось.
— А вы отказывались, — упрекнула его счастливая Настя.
— Так вы после работы, а я к вам со своими болячками. Совесть тоже имею, — оправдывался Иван Демьянович, благодушно улыбаясь, как довольный жизнью человек.
— Иван Демьянович, вот листок с рисунками – это я изобразил вам несколько упражнений. Сейчас разучим их, чтобы вы знали, в каком порядке и как их делать. А ты, Настенька, смотри и запоминай  и время от времени сама их выполняй, особенно после долгой неподвижности или тяжёлой работы.
 Минут десять лекарь изгибал, наклонял, выворачивал Метелева Ивана Демьяновича, пока тот не запомнил все упражнения. На вопрос, как он чувствует себя после всех этих
издевательств над его телом, Метелев, вздохнув, ответил:
— Пока гнули вы меня, думал все кости переломаются. А сейчас – хорошо, и лёгкость во всём теле.
— Вот-вот-вот, — многозначительно подняв указательный палец, одобрил Арсений, — лёгкости нам добиваться надо, лёгкости. Будет лёгкость, и крылья, глядишь, отрастут. Полета-а-ем! Когда-нибудь. Успехов вам и здоровья, Иван Демьянович... А ты, Настенька,  будь сейчас умницей и, пока я у Сухановых, береги дедушку с бабушкой. И никуда со двора не ходи! А то налетят гуси-лебеди – где нам тогда красавицу нашу искать?
— А ты возьми меня с собою, вот я и не потеряюсь, — склонив головку к плечу, указала красавица.
— Нет уж, — решительно возразил Арсений. — Дома дел невпроворот, а она со двора бежать. Ишь ты! Корову подои, молоко процеди, избу вымети, щи-кашу навари, цыплят пересчитай да на месте запри, на завтра погоду нагадай, а там у бабушки поспрашивай ещё, что переделать до моего возвращения. Смотри, проверю!
— Это кто же должен всё переделать-то? — раздался с крыльца голос вышедшей из дома Марфы Никитичны.
— Бабушка, — слезливо пожаловалась Настя, — Арсений меня с собою к Сухановым не берёт, а велит всю работу сделать да за тобой и дедушкой присмотреть. И со двора выходить не велит.
— Ох уж и строг же он, батюшко-то Арсений Тимофеевич. Ну, ничего, пусть только сам со двора уйдёт, а там я тебе помогу: волосы расчешу, сказочку расскажу и мышкам с кошкой накажу, чтобы они все дела переделали.
— Вот! — воскликнула ободрённая девица и показала Арсению кончик языка.
— Ох, Настя, Настя, — укорила её бабушка, — ты что же это творишь?!
Девушка прыснула, покраснела и убежала, прикрываясь рукой. Арсений засмеялся и тихо произнёс:
— Пусть творит. Это она оживает, радуется... Настя! — вскричал он тут же, увидев девушку в окне, — ты чего без дела сидишь? Сказал ведь – проверю. А уж тогда подарочка не жди! — Погрозил ей пальцем и, отвернувшись, чтобы скрыть свой смех, вслед за Метелевым покинул двор.

У сухановских  ворот в задумчивости стояла сноха Домны Михайловны, Софья. Грусть и пережитое, тенью лежавшие на её лице, хоть и не старили и не искажали его черт, но показывали глубину усталости молодой ещё женщины, вдруг образовавшуюся беспросветность жизни, безысходность. Сильная физически, она не могла одолеть накопившихся душевных страданий, что происходит с людьми, тонко воспринимающими духовную – не фантомную, как её понимают многие, в том числе и “специалисты”, а реальную – действительность, все краски мира, оттенки человеческих взаимоотношений. И до болезненности остро реагирующими на них. Немало мужчин и женщин, старых и совсем юных, страдающих от собственного отношения к миру, встретилось Арсению – он их легко распознавал, потому что ему самому пришлось пройти многие ступени в развитии и совершенствовании восприятия и ответных реакций на слова и поступки людей, относящиеся к нему лично или нет, пока не научился реагировать соответственно и безболезненно. Безболезненно для себя и для окружающих. И уже этим помогать психически слабым, неуравновешенным, неврастеничным, вздорным...
Задумчивость Софьи была глубока, и женщина заметила Арсения тогда лишь, когда он, сходя с дороги, прощался со спутником. От их голосов Софья встрепенулась, улыбкой согнала с лица тени раздумий и печали; в глазах, однако, остался вопрос к жизни и к судьбе.
— Добрый день, — поприветствовал молодую хозяйку Арсений. Не зная её отчества, он затруднялся в обращении к ней.
— Добрый день, Арсений Тимофеевич, — со вздохом усталости, но радушно ответила
ему Софья, глядя прямо в лицо, будто желая получить ответы от него на все свои вопросы. — Николай с детьми с покоса ещё не вернулся, вот я вас здесь и поджидаю – мамаша...

попросила встретить вас.
Слово “попросила“ прозвучало так, будто Софья ещё не привыкла к нему, к столь обыденному слову, и недоумевала по его поводу.
— Как ваши дела? Как Домна Михайловна?
— Всё хорошо, — ответила  Софья. Опустила взор. Снова посмотрела на Арсения и,  будто сорвавшись, даже качнувшись к нему, спросила: — Ох, что же вы такое с мамашей-то сделали?
Арсений вздрогнув, опешил от резкого неожиданного вопроса, предполагавшего своей экспрессией и своим содержанием неприятное. Но спросить, не случилось ли что худое от его помощи Домне Михайловне, не разрушил ли он ещё более семейные отношения, он не успел. Даже не произнёс вопрос – Софья сама, не дожидаясь его слов ответа, продолжила говорить. Она сейчас не нуждалась в ответе, в пояснении – ей самой надо было выговориться.  Выговориться для того, чтобы Арсений, вошедший странным образом в жизнь семейства Сухановых, в её жизнь, понял, как она страдала, понял, какого ответа она, страдающая Софья, ждёт от него. Поэтому она и не прервалась в ожидании ответа, а страстно заговорила:
— Ведь совсем уже жизни не стало, было, от попрёков, указок, придирок. Все мы как мышки жили, лишь бы не разгневить её. Только муж мой Николай, её сын, как-то сдерживал мамашу и нас защищал... А вдруг вчера...  как вы ушли, сразу, прежде чем есть, собрала всех нас подле себя и прощения просить стала у каждого. И долго каялась да молилась. Подарки всем сделала. Девочки мои, Ольга и Лена, в своей комнате на подарки смотрят и плачут; даже Саша, внучек её любимый, насупился, понять ничего не может. Всю ночь я не спала, проплакала. Хорошо, Николай рядом, всё успокаивал. И утром пришла нарядная, росой умытая – так, сказала, вы ей велели сделать – и снова прощения просит Что теперь-то будет? Боюсь я, не случилось бы какой беды.
Голос Софьи дрожал, слёзы хоть и не текли, но глаза заполнили, а она говорила и говорила, не замечая их, торопясь высказаться, излиться стороннему человеку словами, потому что слёзы уже не спасали от душевного перенапряжения. Арсений не перебивал  Софью, слушая внимательно и понимая необходимость для неё выговориться и освободить свою душу для обретения способности вновь воспринимать и понимать, для того чтобы услышать то, что он будет говорить.
— А ещё: нынче утром, только пришла она, мамаша-то, росой умытая да светлая, как входит Маркеловна, – есть  у  нас  такая старуха, может, видели, – и к мамаше сразу, про вас заговорила. Я тут же была, корову как раз подоила и молоко процеживала, так чуть подойник из рук не выронила, как услышала, что мамаша ей выговаривает за то, что она, Маркеловна, к вам с худым пристаёт да других против вас настраивает. И выпроваживает её да требует, чтобы она перед вами покаялась. А ведь раньше-то всё друг с дружкой совет держали. Маркеловна рот-то свой раскрыла, молча повернулась и пошла со двора. И не побежала, как всегда бегала, а медленно так, больная будто... Что же это, Арсений Тимофеевич? Что же теперь-то будет?..
Софья остановилась и, выговорившись, теперь уже, в самом деле, от Арсения, а не от судьбы хотела получить ответы на мучившие её жизненные вопросы, решение которых казалось ей самым важным для неё и для её семьи.
— Ничего не будет. Я имею в виду, что плохого ничего не будет, — Арсений, зная, что лучшим средством всегда, а в этом случае непременно, является правда и полная откровенность, так и стал отвечать: — Домна Михайловна была больна душою, и судьба её была такая. Теперь она выздоровела, и всё становится иным. И прощение Домна Михайловна у вас искренне просила – тем самым она и себя и  вас спасала. И вам, Софья... 
Простите, не знаю вашего отчества. Скажите мне его, пожалуйста.
— Кирилловна. Да можно так, привыкла.
— Вот и вам, Софья Кирилловна, – и самой, и Николаю Ивановичу, и детям вашим –
тоже прощения следует попросить у неё за всё – не за слова и за поступки только, но и за мысли свои о ней. Ведь не простили вы Домну Михайловну, так? Так, я знаю. И вы, и дети всё ещё в обиде на неё за её гнев, за свой страх. Просите у неё прощения – и этим вы и ей поможете до конца исцелиться, и себя от своих грехов освободите. И детей наставьте прощения – настоящего, глубокого прощения – у бабушки испросить. Вы вот говорите: “мои девочки”. А они – ваши только? Не Николая, отца их? Не бабушкины? А между тем вы детей – как говорите “ваших” – против неё настраиваете: хоть и не явно, но втихую, страхом. Так что вы разрушаете семью свою и счастье детей. А они не ваши собственные дети, они – Божьи. А потому почитайте – почитайте Бога, Домну Михайловну, свекровь свою, мужа своего, детей и всех людей, как родителей своих. И детей учите отца любить и уважать.
— Так ведь мы так-то и живём, Арсений Тимофеевич, — удивлённая наставлениями, растерянно проговорила Софья.
— Я знаю, что живёте вы вроде бы так. Но смотрите, как жила Домна Михайловна в страхе за дом свой и как эта Маркеловна оговаривает людей, на Бога ссылаясь, но Его же не боясь; как вы к своей свекрови, ко второй матери своей относитесь… Не на словах, а в мыслях своих живите, почитая всех, не кичась ни чином, ни возрастом. И тогда избежите той беды, что случилась с Домной Михайловной. А могло и худшее произойти... Но не с нею только, а и с вами, Софья Кирилловна... Да и с детьми вашими. Не смотрите на меня так, не удивляйтесь – ясно вижу и понимаю, что с вами происходит.
— Трудно в мыслях-то только хорошее о людях держать, Арсений Тимофеевич.
— Конечно, трудно. Даже очень трудно. Но и награда за трудное большая. А за лёгкое кто же награждает? Только не Бог. Он и накажет ещё, усмотрев в мыслях и в словах ложь, лицемерие, ему ненавистные...  Вот всё, что требуется для того, чтобы вы не боялись жить… Простите меня,  пожалуйста, за нравоучение – к слову пришлось на ваши вопросы. Мне всё больше страдающих и плачущих встречать приходится, чем радующихся и смеющихся. Лучше бы наоборот.
— Ну что вы, не надо вам у меня просить прощения. Я вам благодарна за то, что разъяснили мне и тем уже успокоили и ободрили меня.
— Вот и хорошо, Софья Кирилловна, что слёзки ваши спрятались. Без них глаза красивее. А что Домна Михайловна?
— Она весь день Евангелие читала и молилась. Сейчас вас ждёт.
Арсений направился к калитке:
— Так пойдёмте. Не будем заставлять её ждать наши персоны. Проводите меня к ней, пожалуйста. Только никогда никому не передавайте наш разговор – он только для вас.
Софья помедлила и сказала:
— Спаси вас Господь, Арсений Тимофеевич. Мне стало намного легче, и жизнь просветлела. С вами так приятно говорить!
— Я рад, что помог вам, Софья Кирилловна, — поклонившись, ответил Арсений и, посмотрев в лицо и глаза женщины, сказал: — Ваша красота зависит от состояния вашей души. Оставайтесь всегда такой красивой.
Домна Михайловна сидела на диване в большой комнате-светлице, держала на коленях объёмистый том Библии старинного издания на славянском языке, раскрытый на главе с Нагорной беседой. Услышав голоса и шаги, она отложила чтение Евангелия. Лицо её, вчера ещё сурово-властное до деспотизма, сейчас стало красивым в своём проявлении внутреннего духовного достоинства. Она преобразилась, выздоравливая. Не выражение
лица и демонстрацию отношения к людям изменила, а стала иной, той, кем и чем в своей сущности была. Ничто не могло бы теперь её извратить после её тяжёлой болезни и трудного целительного осознания, потому что воля Домны Михайловны, по-прежнему крепкая, не допустила бы ни чьего-либо управства – что она и показала утром прибегшей к  ней  Маркеловне,  ни  воздействия  собственных  случайных  настроений  на  нынешнее
душевное своё устройство. Это же являл и голос, звучавший совершенно иначе, чем вчера при первых минутах встречи с целителем – без резкостей и надменностей, а тёпло-материнским сопрано без малейшей фальши, неискренности. И её обращение:
— А, вот и мой спаситель пришёл. Проходите, Арсений Тимофеевич. Будьте добры, присаживайтесь возле меня. Софьюшка, пожалуйста, принеси нам попить, что есть.
Софья бросила огорчённый взгляд на Арсения: “Вот видите, всё, как я говорила!”. Однако огорчение её длилось недолго, почти в тот же миг сменившись радостью, и она, глядя на свекровь, произнесла чуть влажным голосом:
— Хорошо, мама, я сейчас принесу.
Обращение “мама”, с чуткостью и теплом произнесённое вместо привычного официозного “мамаша”, на обеих женщин подействовало так сильно, что они  устремились друг к другу, забыв о госте.
Арсений, потирая себе переносицу, наблюдал сцену пробуждения душевности и духовной близости в свекрови и снохе, их объятия и слёзы. В который уже раз в этой деревне ему стало хорошо, стало светло и легко на душе. Арсений в этот момент осознал, что, несмотря на разногласия в деревне, о которых ему уже говорил Пантелей Иванович, и которые он успел заметить, основу взаимного сосуществования жителей деревеньки образовывала некорыстность, глубинная сострадательность друг к другу. Он подошёл к иконам и перекрестился. И женщины со счастливо-заплаканными лицами подошли и стали рядом, с глубокими поклонами крестясь на образа. Потом Домна Михайловна обняла Арсения и поцеловала его в лоб. Арсений ответил ей своим объятием, создавая в себе волну любви. Затем отвёл Домну Михайловну к дивану, поцеловал её руку и лишь после этого ответил на её приветственное обращение:
— Добрый день, Домна Михайловна. Как ваше здоровье?
— Спаси вас Христос, Арсений Тимофеевич, — всё тем же красиво звучащим сопрано ответила Домна Михайловна. — Чувствую себя прекрасно и душой и телом. Вы вчера спасли меня.
— Домна Михайловна, — серьёзно запротестовал Арсений, — не называйте меня, пожалуйста, спасителем, не говорите, что я спас вас. Спасал вас Бог. Это в его руках, это он провёл вас таким путём к спасению. Я же лишь орудием послужил, моё дело было увидеть и сказать или сделать то, что должно было.
— Да, конечно же, Господь направил, — согласилась Домна Михайловна. — Но почему другие не увидели, не помогли? Сколько врачей, а не вылечили.
— Это потому, что, во-первых, не всякому дано, а во-вторых, потому, что для всего существует определённое время и нужные для души слова.
Вошедшая с наполненным подносом Софья прервала Арсеньевы разъяснения степени его причастности к делам Господним, предложив свежий медово-ягодный напиток. Пока Арсений и хозяйки наслаждались настоем, пришёл Николай с детьми. Приветствуя Арсения и домашних своих, попросил себе и детям питья. Юные косари пили быстро, с удовольствием, и были в радостном возбуждении то ли от вольной работы на покосе, то ли от перемен в семейных отношениях, то ли от молодости своей с её прелестями. Во всяком случае “мышками” они сейчас не были.
— О чём вы разговариваете? — спросил Николай, весело глядя на мать и на жену.
— Это Арсений Тимофеевич с мамой беседовали, — ответила ему Софья, и снова нежно произнесённое слово “мама” подействовало на всех, а более – на вновь прибывших.
Муж  глянул  на  жену,  дети – на  матерей  своих  и  все  по-детски,  по-родственному 
почувствовали глубину и серьёзность того, что произошло вчера и сегодня.
— Ну что ж, не будем мешать, — сказал, поднимаясь, Николай.
Однако Арсений остановил его:
— Вы пока не мешаете, сидите. Когда надо будет, я сам вас выгоню, — он не чувствовал себя стесненным в большой и малознакомой ещё семье тружеников.
И хозяева это оценили улыбками и весёлым детским смехом. Домна Михайловна погладила руку Арсения и пожаловалась сыну:
— Вот не хочет Арсений Тимофеевич признавать свои  заслуги в том, что он сделал для нас. Хочет лишить нас благодарности ему.
— Домна Михайловна, — укоризненно произнёс Арсений, — я никак не могу и не собираюсь лишать вас проявления благодарности. Но я лишь увидел и помог произойти тому, что должно было произойти.
— То-то что увидел. Увидел и спас, а это не всякому дано, — возразил Николай,  используя, его же контраргумент, чем вызвал улыбки Домны Михайловны и Софьи, уже слышавших его.
— Я не отказываюсь от того, что сделал, но вы не видите сути. А она очень важна, вы должны понять её, понять происходящее. Со мною всё просто: как облачко, оторванное от большой тучи, только предвещает грозу, а не несёт в себе всю её силу, так и я, оторванный от своего места, вынужден идти и делать то, что Богом намечено, являясь только знаком Его или средством. И всё. А вот то, что произошло с вами, чему вы все были свидетелями, – вот что важно. Я попробую объяснить, если вы не против, да?
Арсений, ожидая ответа, обвёл всех взглядом: и взрослых, и подростков. Но Сухановы  сидели неподвижно и молча смотрели на него. Было понятно, что они будут его слушать.
— Домна Михайловна, я немножко задену прошлое; вы не волнуйтесь, пожалуйста, – это только воспоминания уже безопасного прошедшего. Ладно?
— Вы говорите, Арсений Тимофеевич. Ничего. Раз нужно – значит нужно. Все ваши слова нам только добро принесли. Говорите.
Софья, кивая, подтверждала эту оценку и давала своё согласие.
— Хорошо, скажу, что знаю... Я вот смотрю на вашу прекрасную счастливую семью и вижу, как хорошо Бог сделал для вас. Были болезни, были душевные страдания, но всё благополучно завершилось. А бывает хуже. В каждой семье свои проблемы и беды, о чем не известно чужим людям и, порой, даже членам семьи. У вас произошло несчастье, и сломался стержень вашей семьи, и всё переменилось…
— Да, верно, —  изумлённо проговорила Домна Михайловна, всматриваясь в лицо странника-целителя. — С тех пор, как ушёл из жизни Иван Николаевич, муж мой и отец и дед, в доме порушилась крепость его – тяжко всем стало без него-то.
—И вы, Домна Михайловна, – извините, я скажу об этом, – внутренне изменились, взяв на себя всю ответственность за семью. И, взяв на себя большую часть духовной и душевной нагрузки, стали держать власть над домом. Властвуя и унижая других. В результате у вас в доме поселилось неустройство в отношениях близких родных людей. Это-то и могло убить кого-нибудь из вас…
— Ох! — воскликнула Домна Михайловна, истово крестясь. — Не приведи, Господь!
— Несчастье это не произошло, — успокаивающе сказал Арсений, — не произошло благодаря вам же, благодаря тому, что такой вас сотворил Господь. У вас всё сложилось так, что вы только болели. Страдали все в семье, но лишь вы физически болели, остальные остались здоровыми. Вы все беды дома, все его горечи брали на себя, несли груз душевной работы семьи, как могли – творя ошибки, запинаясь, вы несли его на себе. Не в свою угоду, а, как вы считали, во благо всех в семье. Но если бы что тяжкое произошло, то состоялся бы именно ваш грех, который отразился бы на нескольких поколениях, потому что нельзя давить Божьи творения. Однако вы не грех совершали, а ошибку, а за ошибки  Господь  не  карает,  Он  позволяет  и  помогает  исправить  и  искупить  их.  Мне
довелось вовремя помочь исправить её, помочь вам, Домна Михайловна, благополучно завершить ваш тяжкий труд и раскрыться самой... Я рад, что вы поверили мне и приняли моё участие. Ну а вам, — обратился Арсений ко всем потомкам Домны Михайловны, — достались только отголоски беды, что разверзлась над семьёй, а отразилась на Домне Михайловне,  хотя  вы  и  считали,  что  вы-то  страдаете  больше  всех...  Я  надеюсь,  что
прошедшее послужит вам назиданием, потому что вы все виновны в ваших невзгодьях, хотя искупать вину всей вашей семьи пришлось в основном вашей матери, вашей бабушке... Вы принимаете этот урок? Но принять урок – мало, вам всем искупить его придётся. Благо, искупление, что вам нести придётся, в радость, а не в горе, в здоровье, а не в жертвы ваши…
Вероятно, речь Арсения звучала убедительно и понятно, потому что вместо ответа ему все молодые встали со своих мест и подошли к Домне Михайловне, закрывавшей лицо концами платка, и, обнимая её, расположились подле неё на диване и на полу. Внуки, сын, сноха смотрели на Домну Михайловну, гладили ей руки, ноги, спину, любя и уважая её, осознавая общую причастность к тому бесконечному и глубокому, чему обычно в повседневных человеческих заботах и делах не находится места. Понимая, что жизнь каждого из них и всех вместе имеет большой смысл.
Домна Михайловна, почувствовав единение всех со всеми, в том числе с нею – матерью, свекровью, бабушкой, человеком, – отняла от лица ладони, оглядела и нежно погладила своих близких. Потом взяла руку Арсения, сидевшего рядом с нею и оказавшегося окружённым Сухановыми, как бы втиснутым в их семью, и сказала:
— Спаси тебя Бог, Арсений Тимофеевич,  за слова и дела твои. Смотри, сколько радости ты нам дал!
— Домна Михайловна, это вам благость за труд и за страдания ваши, а я...
— Не надо, Арсений Тимофеевич, — остановил его Николай. — Мы знаем, что вы сделали. И вы родным человеком нам стали. Вот что бы такое нам для вас сделать, чтобы как-то отблагодарить вас? — этот вопрос Николай задавал не Арсению, а семье.
Все поняли его, стали переглядываться. Арсений почувствовал неловкость и, пытаясь прекратить сухановскую головоломку, сказал:
— Я уже получил: и исцеление Домны Михайловны, и ваша радость, и то, как вы меня встречаете, — это достаточная благодарность.
— Погодите, — обращаясь к семье и игнорируя слова Арсения, произнесла Домна Михайловна.
Она встала; с пола, уступая ей дорогу, поднялись внучки, Ольга и Елена – стройные лет тринадцати-четырнадцати девушки, похожие на отца и мать одновременно. Домна Михайловна прошла в свою комнату и вскоре вернулась, неся в руках шкатулку ольхового цвета, всю изукрашенную резьбой:
— Прими, Арсений Тимофеевич, от чистого сердца. Ларец Николай сам делал и мне подарил, а это, — Домна Михайловна, открыв крышку, достала набор резных деревянных украшений, и внучки тихо ахнули: очевидно, им не часто дозволялось прикасаться к бабушкиному богатству, — это подарил мне свёкор мой.
— Домна Михайловна, — прижав руку к груди, отозвался Арсений, — я очень рад, что оказался в вашей деревне и в вашей семье. Так много хороших людей здесь встретил, так много хорошего получил для души! Мне... Ну, как мне принять ваш столь дорогой подарок? Сколько в нём труда, усилий, души. Ведь он для вас сделан, вам на память.
— Вот и хорошо, что на память. Значит, и ты, Арсений Тимофеевич, нас не забудешь, — ответила ему Домна Михайловна.
— Я вас и так никогда не забуду. Всех вас помнить буду.
— Арсений Тимофеевич, — обратился к нему Николай, — возьми. От души ведь, все просим. А труд не меряй: ты здоровье всей семье дал – твой труд главнее, потому как без здоровья любая красота не в радость; а здоровье есть, так сделаю маме новые.
— Ну ладно, — согласился с дружными доводами прекрасных людей Арсений, — принимаю ваш подарок с глубокой благодарностью. И с условием, Николай Иванович...
— С каким условием? — удивился Николай.
— Раз я забираю семейную наследственную реликвию, а у вас в доме, кроме Домны Михайловны, ещё три красавицы, вы всем должны будете сделать такие же.
— У меня уже есть, — сказала Софья.
— А Ольга и Елена обязательно получат, — обрадовал дочерей Николай, тут же огорчая: — Когда время придёт.
Улыбавшиеся лица девушек так скисли от грустной вести, откладывающей на неизвестный срок обретение красоты, что взрослым стало смешно. Родной братец Александр “успокоил” сестёр обещанием:
— Не плачьте, я завтра вам напилю и выстрогаю. — Его ещё ломающийся голос прозвучал просто издевательски, и сестрицы в полной мере отблагодарили его за братское “участие”, набросившись на него и повалив на диван.
Поднялась суматоха, но отец быстро навёл порядок, отправив детей заниматься хозяйственными делами.  Вскоре со двора донеслись визг и смех.
— Чем ты нас, Софья Кирилловна, кормить будешь? — спросил Николай у жены. Потом, скорее повелительно, чем с вопросом, он обратился к Арсению: — Я надеюсь, сегодня-то наш гость поужинает с нами?
— Поужинаю обязательно. Такой праздник надо отметить общим столом. Только мы с Домной Михайловной ещё полчаса пообщаемся.
Когда супруги Сухановы покинули горницу, Арсений, бережно поставив ларец на стул, предложил Домне Михайловне сесть на диван; сам же, устроившись напротив на стуле, стал объяснять, что и как ей можно и следует делать, чтобы, не переутомляясь, восстановить свои физические силы. Домна Михайловна слушала его внимательно, изредка покачивая головой, и Арсений знал, что его рекомендации принимаются и будут исполнены совершенно и точно, как говорится. Это было ему приятно, потому что показывало, что он не ошибся, определяя и характеры Домны Михайловны и всего семейства, и болезнь, и способ избавления от неё.
И в этот момент он, сказав о великой роли матери в семье, указал на то, что в доме два мужчины, авторитет которых она, женщина, сознательно принизила, ни в малой степени не имея права нарушать их с детских лет мужчин.
Домна Михайловна без сопротивления уже приняла и этот очевидный грех свой, а потом исповедно тут же покаялась Арсению в том, что, она, мать и бабушка, вместо того, чтобы помогать им в их мужском авторитете, в авторитете глав семей своих, травмировала их, превращая тем самым в послушных мужичков, ей удобных. Новое осознание греха  вознесло её с дивана к образу в её комнате, и там, пав перед образом Спаса на колена, старая мать не только покаялась, но и возложила на себя обет, в свидетели призвав своего спасителя. Обет не только в своей семье, но и – назирательницей – следить за семейными устроениями во всей общине. Это было больше, чем Арсений, зная природу людей, мог бы хотя бы предположить в другой женщине. В крайнем случае, было бы проявлено показанное покаяние, лишь бы лекарю угодить, с последующими семейными дрязгами и травмами. Обычное дело в роду гоминидов1…
После столь важного и ответственного разговора Арсений воздействием рук снял с Домны Михайловны напряжение и волнение. Снял так, что пациентка его, как давеча Метелев,  расслабившись раскаянием своим и любовью, исходящей от странника, уснула.
А пока Домна Михайловна отдыхала, а молодые хозяева возились с посудой,  расставляя её по столу в главной комнате, Арсений, бережно вынимая бусы, серьги, кольца, колье из шкатулки, с интересом рассматривал тонкую работу мастера, восторгаясь его вкусом,  руками, терпением. К самим украшениям, как таковым, он всегда был равнодушен. К тому же, с его точки зрения, отдельно от человека, от женщины, с которой драгоценности могли бы дополнять друг друга, все эти поделки, не имели смысла.
_________________
1Гомини;ды (лат. Hominidae) – семейство наиболее прогрессивных приматов, включающее людей и больших человекообразных обезьян: орангутангов, шимпанзе, горилл. Вместе с гиббоновыми образует надсемейство гоминоидов.
Они были сделаны  для Домны Михайловны. А теперь кому послужат?.. Несомненно, что совершенная работа мастера должна стать достоянием равного ей совершенства. Душа мастера проявилась в тончайших резных рисунках на каждой детали украшений, а что за души прячутся за правильными, гармоничными формами и рисунками лиц и фигур тех, кто мог бы претендовать на любое из столь щедро подаренных ему чудесных изделий? Что в тех душах, кроме желания получить, стать владелицей, ощутить превосходство?.. Он не знал, найдётся ли когда женщина, своими достоинствами подобная тому, что он держал в руках. И знать не хотел. Тем более что перемен в его жизни не предвиделось ни сейчас, ни в обозримом будущем. Потому, рассматривая русскую красу, смеясь над своею потребительской ограниченностью, он нежно касался бусинок различной формы, ощущая тепло дерева, будто сохранившего тепло рук деда Николая Суханова, рассматривал их композиции и складывал обратно в ларец, достойный такого же восхищения, как и содержимое его, как и всё вокруг...
Николай, увидев, что мать проснулась, спросил у гостя, прервав его исследования орнамента ларца:
— Что это Марья Поленова вчера-то говорила, будто бабушка умирает, а нынче смотрю – та по двору бегает, как всегда, будто и не баливала.
— О ком ты, сынок, говоришь? Об Аграфене Павловне? Что с нею? — встревожилась Домна Михайловна.
— Да сам не знаю, мама. Марья вчера в слезах приходила к нам за Арсением Тимофеевичем, вот я и пытаю у него.
— Да не было там ничего; просто бабуленька устала, прилегла отдохнуть, а её хоронить некоторые собрались, — открыто улыбнувшись, ответил Арсений.
— Выходит, ты и Аграфену Павловну вылечил, — поняла Домна Михайловна. — Как же ты всегда успеваешь вовремя помочь?!
— Да я что? Вот как и когда мастера ваши чудесные успевают создавать такие  шедевры – вот вопрос, — привычно стал Арсений уводить разговор на темы, интересующие его больше, чем обсуждение его достоинств.
Домна Михайловна не приняла его ответа, покачала головой, но ничего говорить не стала, а обратилась к образам, помолилась и пригласила Арсения и всю семью к столу…
Собираясь домой, Арсений взял свой аптечный набор и глянул на ларец, не зная, как нести его. Он не хотел, чтобы у деревенских жителей, если им доведётся увидеть Арсения с ларцом, был повод для ложных пересудов. А более всего он не хотел выносить шедевр из его родного дома как некую добычу, как заработок или что-нибудь тому подобное. Замешательство ясно выразилось на лице его, и хозяева всё поняли. Николай подошёл и взял ларец, а Домна Михайловна одобрила его поступок:
— Правильно, Николай, помоги Арсению Тимофеевичу, снеси ларец. Да и негоже ему самому нести, хоть и его теперь он, ларец-то.
— Благодарю вас, Домна Михайловна. И вас всех благодарю – мне доставляет большую радость общение с вами. Как у родных после долгой дороги побывал. Если доведётся мне вернуться сюда, примете ли вы в свою деревню?
— Тебя-то как не принять, Арсений Тимофеевич? — вопросом ответила Домна Михайловна.
— И примем, и хозяйство поставить поможем, — поддержал мать Николай.
Софья предложила:
— А вы и не уходите, живите, оставайтесь.
— Мне надо идти, Софья Кирилловна. Но я обязательно вернусь сюда... От всей души благодарен вам за ваше тепло и добрые слова. За подарок ваш.
Поклонившись всем и попрощавшись, Арсений с сопровождавшим его Николаем пошёл домой.
Выйдя за ворота, Арсений сказал Николаю, оглядывая дом:
— Я видел в Удмуртии, в городе Можге, избу с резными украшениями, о нём даже в газетах писали. Но там  украшены только фасад и стена со двора, да и резьба попроще. Если бы ваш дом стоял в городе, он был бы мировой достопримечательностью.
— Хм, — издал звук Николай и вдруг весело и надолго расхохотался. А отсмеявшись,  сказал ожидавшему объяснения Арсению, которому внезапный смех был скорее приятен,  чем непонятен, так как в нём были свобода, радость, торжество: — Извини, Арсений Тимофеевич, ты мне напомнил: были тут из области... Как вспомню, так смеюсь...  Предлагали перевезти дом в город, квартиру обещали...
После того как Арсений был “втиснут” в семью Сухановых, после его разговора с семьёй – и семья словно прошла перерождение отношений, – он непроизвольно тоже стал своим и для этих лебединцев, отчего с Николаем легко перешёл на простое обращение друг к другу. Чего он не мог позволить себе в отношении с Домной Михайловной. А Софья из глубокого уважения к удивительному страннику тоже продолжала обращаться к нему в почтительной форме.
— А что ты им ответил, Николай Иванович?
— А что им отвечать-то? Говорю: “Что я в городе делать буду? Водку пить?” Обещали работу, в реставраторы звали. Отказался я. Да и куда от родных-то мест да дедово гнездо зорить?! Так ты знаешь, один заявил, что этот дом – достояние народа. Я его спрашиваю: “А какой это народ его сделал, дом-то этот? А может, говорю, это я – достояние народа? Да деды, да отец мой, что в могиле уже лежат, – может, это они достояние, а не дом? Их ведь руками, умением да душой создавалось...”. Дёрнулся он, знаешь, да, видать, уразумел чего-то, промолчал. А может, и не понял, да слов не нашлось. Бог пусть его судит... А ещё один, из университета, говорит: “А может, мы студентов посылать к вам будем. Смотреть, перерисовывать”. А я говорю: “Это ведь не музей, люди здесь живут – чего мешать-то.  К себе домой, небось, говорю, не пускаете экскурсии?” А он бает: “Да у нас смотреть нечего”. “А  что же, говорю, вы так живёте, что смотреть у вас нечего, учиться нечему?”
— Что, так и сказал, что смотреть нечего? — спросил Арсений.
— Так и сказал.
— Интересно. И как? Ни с чем уехали, да?
— Телевидение просили пустить, так я сказал, что киношников собаками встречу. Знаю их: наснимают, а потом бродяг всяких за дармовщиной набежит, не отобьёшься.
— Это верно, — согласился Арсений. — Семью  Лыковых, что в тайге жили, прославили, в результате пятеро из шести человек умерло. А жили много лет без журналистов и ещё бы жили. И никто ведь не покаялся за своё смертоносное “доброхотство”, ни журналист Песков1, ни другие.
Староверы Лыковы и ещё несколько семей в суровые 1930-е годы, в начале кампании коллективизации (советского этапа закрепощения крестьянства), ушли из своих поселений в Саянскую тайгу и много лет жили в строгой изоляции. Связь с оставшимися в поселениях родственниками поддерживали через охотников и родственников. Они принадлежали к старообрядческому умеренному толку “часовенных”2.
Жестокая  ирония  заключается  в том,  что губительными  для Лыковых  оказались не

__________________
1Василий Михайлович Песков (14 марта 1930 — 12 августа 2013) – малокомпетентный телеведущий программы “В мире животных”. писатель, журналист, ради своего реноме на сенсациях – в основном, трагических, – готовый на всё вопреки этике, интересам других людей.
2Часовенные  (часовенное согласие; кержаки; стариковское согласие; николаевские беспоповцы;, управляемые уставщиками) – старообрядцы, первоначально бывшие поповцами, но из-за гонений, особенно усилившихся при Николае I, оставшиеся на длительное время без священства. И так, вынужденно совершая основные требы и проводя богослужения без попов, они сделались беспоповцами. Как беспоповцы, они совершали службу в лишенных алтарей часовнях, что позже дало имя согласию.

трудности жизни в тайге с её суровым климатом, а именно столкновение с “цивилизацией”, наполнившее их мир болезнетворными микробами и вирусами, ненужными контактами, некачественными продуктами... Одним из главных “попечителей” семьи Лыковых, скверно озаботившийся об условиях их жизни в тайге, и оказался журналист Песков.
— Вот-вот, и я о том же.
— Значит, обидел ты, Николай Иванович, чиновников, о “народных достояниях” заботящихся?
— Обидел, обидел, взял такой грех на душу. Вот и смеюсь, когда вспоминаю их “заботу”. Но один толковый всё же нашёлся из десятка. Сначала предложил у меня мастерскую открыть, да я снова отказался  –  нечего чужих в деревню везти. Пусть  у  себя
мастерят или в центральной усадьбе, в колхозе. А договорились мы с ним, что станут привозить рисунки,  какие им вырезать надо,  и что отремонтировать, подновить. Вот жду
– к осени обещал. Он доску привозил, говорил, что у него с коллегой спор по орнаментам вышел, и вот спросил, не встречались ли мне такие. А чего там особенного – из нашей жизни орнаменты. Любого спроси – расскажет. Правда, не как мы, Сухановы, – мы в своём роду ведь этим делом спокон веков занимаемся и помнить-знать обязаны, что и для чего вырезаем. Вот Сашку сейчас с малых лет обучаю – легко хватает-усваивает, только душа у него так к делу не лежит, как у меня. Да ничего, думаю, заберёт его это дело, а там и внукам передам…
— Ты, Николай Иванович, мне передай знания об орнаментах – очень мне это нужно.
— А что? Приедешь-вернёшься из своего странствия – так и поведаю, что знаю. Коль среди нас жить станешь, так и знать тебе должно, что мы знаем… Но вот ты мои творения нахваливаешь – то, что из неживого дерева я неживые формы вырезаю, а сам-то ты каково: жизнь людям возвращаешь! Твоё творение куда как больше и сильнее моего. Даже соблазн берёт меня…
—  Какой соблазн, Николай Иванович, тебя искушает?
— Великий. Да вот Исус сказал искусителю: не искушай Господа Бога твоего, так я и понимаю, что искушение не от доброго. А вот кабы не то, так попросил бы я тебя оживить мои резные ветви, да зверушек, чтоб ожили и они.
— Благо тебе, Николай Иванович, что не мнишь ни себя, ни меня вправе на такое деяние. А кроме того, человек может желать лишь то, что знает, для чего оно ему и как он будет использовать обретённое. Иначе в невзгоды попадёт и лишится и того, что имеет. И ещё: не думаю, что ты настолько вознёс себя и родовое мастерство, чтобы от Бога отойти и не понимать, что это Его искусство в твои руки вложено.
— Истинно ты сказал. И меня в моём рукотворчестве предостерёг от зазнайства и заносчивости. Святые речи говоришь, ибо они от Господа, – и за то тебе моя от души благодарность тебе. Ну, мы пришли… Заходить не буду – дел много, а тут задержишься, чего доброго. Кланяйся Пантелею Ивановичу, Марфе Никитичне да Насте от нас. И прими, Арсений Тимофеевич, ларец от меня здесь. Там тебе на дорогу деньги ещё лежат, не обессудь.
Николай снял платок, скрывавший ларец и подал сокровище Арсению.
— Будь счастлив, Николай Иванович. Долг платежом  красен: вернусь – сочтёмся.
— Да брось ты. Это мы в долгу вечном у тебя: мать ты мою, почитай, из гроба вызволил. А знал бы ты, какую радость в дом вернул! Да за одно это... Э, да что там говорить, слова месить. А только знай: приедешь – встретим, как родного. В этом не сомневайся. Ну, бывай.
— Спокойной ночи. Счастливо, Николай Иванович.
Николай помог Арсению открыть калитку, пожал ему руку у локтя, прощаясь, и Арсений, оберегая ларец от ударов, вошёл во двор.

Серый, почуяв его возвращение, фыркнул, застучал копытами по настилу, ржанием призывая к себе. Арсений, оставив шкатулку с аптечкой на веранде и отвечая на фырканье коня весёлым голосом, подошёл к нему. Поглаживая, поделился радостью своей от общения с добрыми селянами и обнял его голову, отдавая ему любовь свою.
Стол был уже накрыт. Его ждали.
Перекрестившись у входа в горницу, Арсений улыбнулся хозяевам:
— Добрый вечер. Вижу, вы опять меня ждёте. Простите меня, пожалуйста, за задержку.
— Дело божеское делаешь, Арсений Тимофеевич, мы не в обиде. Ну а теперь, коли всё сделано, поснедаем, чем Бог послал, — ответил ему Пантелей Иванович.
— С удовольствием, — сказал Арсений.
Он не стал говорить, что уже ел у Сухановых. Обесценивать заботу других о себе Арсений всегда считал одним из существенных этических пороков и потому, где бы до того ни обедал, никогда и нигде, а тем более дома, не отказывался от приготовленной для него пищи. Здесь же его возвращения ждали наработавшиеся и сами проголодавшиеся люди, к тому же без сомнения духовно ему родные.
— Но вопрос у меня к хозяйке юной: а всё ли она поделала, что я наказывал? Со всем ли хорошо управилась? И сама ли всё делала или кошка с мышками за неё работали?
— Ой, со всем, батюшко Арсений Тимофеевич, внученька моя золотая ладно-от управилась, — подыгрывая, запела Марфа Никитична, наливая зелёные щи в миски и подавая их Насте. — Всё-то она переделала, и за нами-то присмотрела. Да и ужин-то она сама приготовила, а я только малость подсказала-подмогла... Ну, Настенька, приглашай-ко к столу, голубушка.
Настя, поставив последнюю миску, в пояс поклонилась деду, бывшему в этом спектакле в роли статиста, хмыкавшего только да посмеивающегося, и Арсению. Потом, сделав широкий приглашающий жест, величаво промолвила:
— Милости просим вас, уважаемый Пантелей Иванович, и вас, уважаемый Арсений Тимофеевич, откушать, что Бог послал, а мы наварили.
— Благодарствуйте, хозяюшки, — ответили приглашённые, присаживаясь к столу.
Арсений ел, нахваливая, и просил добавки, радуя хозяек и перегружая желудок. И Настя, радостным удовольствием сияя, подливала ему побольше да погуще.
А едва ужин завершился, Настя быстро, с бабушкиной помощью, убрала посуду и, став в позу, потребовала:
— А подарок?! — и гордо повела головой.
— Какой подарок? — спросил не слышавший условий договора дедушка.
— Арсений обещал мне подарок, если хорошо и сама всю работу переделаю, — не выходя из демонстрации, пояснила красавица.
— Ага! — сказал дед.
— Ну что ж, обещал, так обещал, — сказал Арсений. — Ладно, будет тебе подарок, умелая рукодельница, девица красная: в награду за труды твои да за послушание позволю тебе открыть ларец волшебный, и что в нём лежит – нам показать.
— Какой ларец? — спросила Настя, восторженным придыханием отреагировав на “волшебный ларец”.
— Будь терпелива. Сейчас увидишь.
Оставив заинтригованную компанию, Арсений вышёл на веранду и вскоре вернулся, неся на обеих руках шкатулку.
— Домна Михайловна со своим семейством одарила меня этим чудесным ларцом. Да в нём ещё кое-что лежит.
— Ой, как интересно! — не по сценарию пискнула Настя, и вся интермедия завершилась смехом. — Можно открыть, да, Арсений?
— Прими и открой.
Настя, прикусив нижнюю губу, осторожно взяла из Арсеньевых рук ларец, перенесла его на стол, повернула маленький бронзовый ключик, торчащий в отверстии незаметного замка,  и медленно открыла крышку. На домашней работы салфетке, поверх рукотворных красот, лежал вышитый бисером кошелёк. Арсений не видел, когда и кто из Сухановых прикрыл украшения салфеткой и положил кошелёк. “Вероятно, это сделала Софья, много раз встававшая из-за стола”, — подумал он. Кошелёк был сшит по-сухановски же: красиво, с художественным вкусом и основательно – из прочной ткани. В нём лежали деньги, и Арсений, осмотрев поделку, убрал её в карман. А пока все поочерёдно рассматривали кошелёк, Настя подняла салфетку и представила народному обозрению украшения, разложенные по отделам шкатулки.
— М-да-а, — протянул Пантелей Иванович, оглядев содержимое.
Марфа Никитична, хорошо знавшая нрав Домны Михайловны, сказала, как бы поясняя и значимость сделанного ею подарения, и удивлённое мужнино "м-да":
 — Никому не позволяла Домна Михайловна брать их – ни родным, ни чужим. И сама-то надевала в особых только случаях да по большим праздникам.
Эти слова поразили и Арсения, и он понял, как сильно страдавшая Домна Михайловна, высоко оценила его помощь ей. Когда он увидел её в болезни, когда рассказывал её детям и внукам о страданиях её, он был прав. Он проник в глубину её души и её боли. Беседа и общение с Сухановыми открыли ему и душу всей семьи, сделали доступной и её глубину. И сказанные Марфой Никитичной слова явились каплей, смывшей последние крохи препятствий в духовном сближении его с Сухановыми. Он увидел, почувствовал, осознал душу Домны Михайловны в той степени её мучений, в которой она и смогла воспринять его, Арсения, как присланного ей самой целителя. И приняла и его роль наставителя в жизни её семьи и в спасении её от болей, а семьи – от страданий и от вероятного несчастья... 
Во второй раз за короткое время его труд, его помощь в избавлении от тяжких, непосильных страданий отметились высокой мерой. И материальная благодарность его Домной Михайловной, и оценка семейством Пантелея Ивановича этого сухановского дара определили для Арсения некий иной уровень его целительской ответственности и обязали к делам, словами не выражающимся...
Марфа Никитична посмотрела на Арсения и словно подтвердила его размышления:
— Очень, видно, помог ты ей, Арсений Тимофеевич, коль так высока её награда за труд твой. — И вдруг, будто озарённая, всплеснула руками: — А чем же нам-то отблагодарить тебя? Ведь что для нас ты сделал – ни с чем не сравнимо!
Пантелей Иванович посмотрел на Арсения, на жену, сказал:
— Ничего, Марфа Никитична, что-нибудь придумаем.
— Я уже получил свою награду, — сказал Арсений и обратился к Насте: — Ну что же,  Настя, достань, покажи красоту. Скажи, что ты думаешь о ней. Нравится?
Девушка смотрела на украшения, слушая разговор старших собеседников, переводила взгляд с одного на другого. Краски и выражения её лица живо менялись, показывая то восхищение её женского восприятия, то восторженность красотой изделий, то, после бабушкиных и дедушкиных слов об отблагодарении её целителя, озабоченность и, после реплики Арсения, удивление, благодарность и счастье. И когда Арсений обратился к ней, Настя не сразу ответила ему.
А для Арсения этот день, видно, был днём открытий и удивлений, потому что ответ Насти, когда она, наконец, заговорила, заставил его вздрогнуть – она выразила его мысли, появившиеся у него, когда сам прикасался к поделкам. Настя, очень бережно достав колье из ларца и держа его в руках перед собою, голосом, наполненным содержанием произносимых слов, сказала:
— Очень нравится,  Арсений. Я, конечно, ещё мало видела красивых вещей, но... мне кажется,  что нет никого,  кому  можно  было  бы  носить  на себе эти украшения.  Их надо
повесить в рамке под стеклом и любоваться, как картиной.
Старики с умилением смотрели на свою внучку, и Пантелей Иванович отметил:
— Умница ты, Настюшка, верно сказала. Мне довелось видеть, как Николай Иванович, покойный ныне дед Николая Суханова и свёкор Домны Михайловны, творил это. Он не просто резал, он чудесничал. Перед тем как за инструмент браться, Богу молился, умывался и за работу в чистой одежде садился. Николай, внук-то, в него пошёл – ларец его работы. Та же у него повадка  и к делу он тоже строго относится. Вон изба у них какая подзорчатая!  Да по деревне подзоры на окнах да по крышам – всё деда его работа.
Короткий, но ёмкий комментарий Пантелея Ивановича внёс в доброжелательное настроение  маленького  круга  людей  торжественность  и  благоговение.  А для  Арсения, удивлённого тем, что Настя высказала его мысли, слова старого учителя были особенно значимы. Поэтому он, лишь только справившись с нахлынувшим потоком эмоций, вызванных высоким эстетическим отношением к творениям и творца-мастера их, и любовавшихся ими, сказал девушке:
— Что ж, раз ты такое говоришь и так верно оцениваешь эти изделия, будь добра, надень все их на себя.
Настя вздрогнула, и Арсений, заметив её колебание, пояснил:
— Мы на тебе оценим, как смотрится это богатство. Богатство души и труда, — добавил он, глянув на Пантелея Ивановича.
— Хорошо, — согласилась  девушка. — Бабушка, я твоё платье надену, ладно?
— Ладно, Настюшка, ладно. Бери ларец, да пойдём. Я помогу тебе.
Когда мужчины остались вдвоём, Пантелей Иванович заговорил о своём:

— Приглянулся ты деревне, Арсений Тимофеевич. Не надумал ещё остаться-то?
— Надумать-то надумал. Да путь мой, Пантелей Иванович, никто за меня не пройдёт, сам должен круг завершить. И деревне ко мне привыкнуть надо – слишком уж быстро я вторгся в её жизнь. Пока хожу, страсти поутихнут, тогда всем легче будет жить вместе.
— Опять ты прав, — поразмыслив, согласился Пантелей Иванович: — Разговоров много, да и настроение у некоторых тут попортилось. Ну да перемелется – мука будет. Но ты хоть поживёшь ещё сколько-то у нас здесь?
— Нам ещё росяную программу выполнить надо да сенокос завершить, так что поживу несколько дней. До приезда Настиных родителей, может быть, – они ведь скоро приедут?
— Приедут-то скоро, да что тебе их приезд – места-то поди всем хватит? — удивился Пантелей Иванович.
— Так помощники вам прибудут, смену сдам, — отшутился Арсений.
Говорить о том, что быть в роли почётного гостя, объекта поклонения или слушать рассказы и принимать поздравления или, наоборот, воспринимать недоумения по его поводу, – а всё это обязательно будет, как показывал ему многократный опыт, – ему претило и для него было неправомерным. Тем более что он не хотел говорить о своём нежелании встречаться с Настиными родителями, в которых он рассмотрел источник семейной беды. Но некоторое смятение, ощущаемое им самим при мысли о встрече родителей с выздоровевшей дочерью, проявилось в голосе, и Пантелей Иванович заметил его. Люди здесь, в глухой деревне, по наблюдениям Арсения, воспринимают мир в большой степени непосредственно, как он есть. В городах только дети и очень немногие взрослые способны к подобному восприятию. И потому Пантелей Иванович, почувствовав напряжённость в голосе Арсения,  как-то неопределённо произнёс:
— Пустое говоришь, дорогой Арсений Тимофеевич.
— Там поглядим, Пантелей Иванович, — ответил Арсений, стремясь свернуть этот разговор. — Не нами всё определено, не нам и решать. Да и не завтра ещё это будет.
— О чём это вы говорите? — спросила Марфа Никитична, входя в комнату.
— Да так, меж собой гуторим, — остановил расспросы Пантелей Иванович. — Где же Настя-то?
— Входи, Настюшка, покажи красоту да сама покажись, — позвала Марфа Никитична и отвела в сторону дверную штору.
В проёме двери стояла нерешавшаяся войти Настя.
В каждой местности есть свои образцы человеческой красоты. Они встречаются обычно там, где не нарушаются принятые законы кровосмешения и сохраняется духовная основа народа. Особенность телесных форм людей этого края Арсений уже заметил: в нескольких типах лиц укоренившегося здесь русского населения была собрана и отражалась вся красота славяно-русская. То есть та красота, что сложилась в людях Новгорода,  Пскова, Устюга  к  моменту народов переселения сюда, откорректировалась
здешними природными условиями и такой и осталась в потомках переселенцев, чьи браки дозволялись только со своими соплеменниками. Оттого и была она и особенная, и законченно совершенная.
Настя и утром хорошо продемонстрировала Арсению, пришлому в её мир человеку, эту форму и суть русской женской красоты. А сейчас, в большом колье, соответствующем её форме тела и платью, в бусах вокруг шеи, в кольцах, в браслетах, в серьгах и в венце (всё это из полутёмного дерева, подходившего по тональности к Настиным краскам, всё сотворённое местным русским жителем, знавшим и понимавшим красоту форм и души человека и красоту и душу дерева), сейчас Настя была не красивой девушкой или женщиной, а явлением самой Красоты здешних мест.
И Настя тоже чувствовала своё внешнее преображение, свою иную суть, потому и не решалась войти и предстать перед другими, перед мужчинами. И потому, когда всё же решилась, она переступила порог, опустив взор, и вошла так медленно, будто несла в себе, на себе и вокруг себя всё накопленное её народом в течение столетий.
В груди скитальца-странника опять что-то колыхнулось, а кровь, вызывая на лбу его испарину, горячей волной прокатилась по телу и на несколько мгновений задержалась в движении своём по сосудам. Переведя дыхание, вздохнув, Арсений проговорил:
— Я слишком плохо рисую, чтобы когда-нибудь решиться изобразить тебя в этом наряде.
Настя испуганно взглянула на него и снова прикрыла очи ресницами.
— Хороша-а! — негромко и протяжно воскликнул Пантелей Иванович. — Славно, славно сработал Николай Иванович, Царствие ему Небесное. Хороша!
Похвала Пантелея Ивановича отмечала и искусность покойного мастера, и то, как сочетаются облик девушки, его внучки Насти, и украшения. А Арсений мысленно продолжил словно недосказанное Пантелеем Ивановичем: “Не про тебя ли, Настенька, делалась эта красота?” — и усмехнулся. Вслух же спросил, пытливо вглядываясь в неё:
— А тебе, Настя, нравится?
— Нравится. Только... мне страшно, Арсений.
— Чего же ты боишься? — спросил Арсений, продолжая исследовать лицо и интонации голоса девушки.
— Мне кажется, что я никогда не стану такой, чтобы... — Настя замялась, боясь откровенности о себе; потом, решившись на правду, сказала: — Чтобы иметь право носить такие украшения.
И заплакала.
— Что ты, милая, что ты, — кинулась к ней бабушка. — Красивая ты у нас и умная. И душой добрая. Что ты на себя наговариваешь-то? Вон и Арсений Тимофеевич всегда о тебе хорошее только говорит.
Арсению сейчас хотелось не говорить ничего. Но создавать неловкость было ещё хуже, и он вынужден был признаться:
— Настя, ты, может быть, больше всех достойна носить эти украшения.
Слово “эти” выделилось у него непроизвольно, и Настя его услышала. Чуть-чуть приоткрыла заплаканные глаза и спросила:
— Правда?
— Конечно, Настя, правда. Я ведь говорил тебе, что не лгу и тебя не обманываю.
— А что строга к себе – это хорошо, — вставил мудрую сентенцию дедушка.
— Только никогда не унижай себя: ты такое же творение Бога, как и украшения на тебе, — не менее “мудро” произнёс Арсений.
— Пойдём, Настюшка, снимем да опять всё в ларец-от уложим, — позвала бабушка.
— И то, правда, пора спать – завтра снова до света подниматься, — завершая вечер, сказал Пантелей Иванович.
Арсений остановил уходящую с внучкой Марфу Никитичну:
— Скажите, пожалуйста, Марфа Никитична, у вас есть заветный сундук?
— Есть, как не быть-то. А что в нём-то?
— Если можно, заверните, пожалуйста, этот драгоценный ларец со всем его добром во что-нибудь и уберите на самое дно до поры до времени, до моего возвращения. И – извините меня, пожалуйста, Пантелей Иванович, Марфа Никитична, Настенька, – пусть никто ни в доме, ни в деревне не знает, что Сухановы сделали мне этот подарок. Если только они сами не скажут.
— Не надо знать, и не будут, — утвердил Пантелей Иванович.
— От нас это не выйдет, Арсений Тимофеевич, — подтвердила обещание Марфа Никитична. — А спрячу его я надёжно и только Настюшке покажу на случай всякий, не приведи Господи.
— Благодарю вас, — поклонился Арсений хозяевам. — А тебя, Настенька, благодарю
ещё и за показ нам всей красоты. И своей – тоже.
Пожелав всем покойной ночи, Арсений вышел во двор умыться на ночь да укладываться спать.

Когда готовился ко сну – умывался, раскладывал постель, раздевался, ложился, – во всех действиях своих Арсений ощутил замедленность. Не плавность движений, а их  заторможенность. То же происходило и с мышлением. Подивившись, отнёс сие на усталость и желание спать. Однако едва лёг, сонливость, если она была, тут же исчезла, унесённая бурным течением впечатлений всего прошедшего дня. Но никакого анализа событий дня   Арсений не сделал – он вдруг осознал, что весь этот обильный событиями и творениями день он жил с постоянным ощущением Насти. Что все  мысли  были привязаны к ней, и даже время, проведённое с Сухановыми, не было свободно от неё. И ещё он осознал, что всё,  что ни делал, всё было посвящением ей, Насте.
“Что это? Рабство мужчины и моя мужская обязанность посвящать свой труд женщине, как говорил и предрекал когда-то в Нарыне полковник Баранов, брат названый Николай? Пусть так, пусть обязанность... Но при чём тут Настя? Эта деревенская девчонка, девочка, едва начинающая жизнь, – при чём тут она? Что, мне некому больше посвящать? Что мне в ней? Только потому, что помог ей, вырвал её из уродства? А сколько таких было! Боги! Что происходит?..”
Арсений прислушался к себе, к окружению в надежде получить ответ. Но не услышал ничего, кроме шума взволновавшейся крови в ушах и скрипа козодоя в ночной природе – звуков бесполезных. Стал размышлять, проговаривая вслух воспоминания прошлой жизни; незавершившегося и оттого утонувшего когда-то семейного челна; анализировать и сопоставлять… Ничто не помогло и не освободило от нелепости этой привязанности. Что она нелепа – это он понимал прекрасно, но, главное, нелепа прочность её. Что с ним произошло такое, что он не может освободить себя? Что за бессилие? Пленник мук душевных!..
Уравновешенный, всегда спокойный, он вдруг взорвался, хватив кулаками по постели, вскочил. в ярости разметал покрывало, рванул к себе одежду, быстро надел её, сел на тахту и, сжав руками голову, стал раскачиваться… Никогда ничего подобного с ним не случалось, хотя при всей его уравновешенности ему приходилось совершать поступки, выходящие за пределы спокойно воспринимаемых, приходилось испытывать далёкие от беспристрастности сильные чувства.
Как она втекла в него, любовь эта, как посмела?! Была работа, мысли всё время заняты предстоящей дорогой в неизвестность, есть вечный поиск истины и своей сути, и вдруг в какую-то лакуну души как в форточку, которую, уходя, забыл закрыть, ворвалось нечто обжигающее, перехватившее дыхание и сжимающее сердце.  Как  несвоевременно
(как будто любовь бывает своевременной), как ненужно (как будто любовь – это что-то нужное в быту)! Он не понимал, как взрослый человек, не ожидающий уже никаких перемен в судьбе, ищущий только спокойного уединения, мог вдруг оказаться втянутым в пучину человеческой любви, требующей от него отдачи всего себя.
Гнев, ярость пойманного в сети и связанного ими давили всё внутри, изнутри же распирая, растерянность мешала двигаться. Только слова возмущения могли вырываться из уст:
— О, боги! Почему, для чего?! Почему сейчас? Для чего она мне? Для того я сюда шёл?! Чего вам надо, боги? Почему не тогда, когда мог и хотел, когда ждал, когда был молод и не завален мудростями и проблемами? Я не хочу! Да кто она такая, чтобы врываться в меня? И для чего мне эта любовь, если я уйду дальше. Далеко. Что, мне не хватает любви ко всем и ко всему, что понадобилось ещё э-эту любовь вселять в меня?! Не хо-чу! Не хочу... Почему не тогда, когда пытался создать семью, а сейчас, когда ничего, кроме дороги, не осталось? Даже дома не осталось! Утешение? Сами утешайтесь, а я обойдусь. Дорога у меня, дорога...
Арсений затих, снова прислушался к себе... Ответа не было. Глухим клокотанием вырвалась страсть из груди, освобождая его для действий. Он, наконец, смог вскочить и, выбежав во двор, устремиться к Серому, к своему другу, и крепко обнять его за шею.
Конь замер, неподвижностью своею сочувствуя боли того, с кем в один миг сроднился почти две недели назад. Именно случившееся это родство их душ давало им и духовное взаимопонимание, и возможность разумных бесед, и знание того, что необходимо в данный момент другу. И в этот миг благодаря родству боль и смятение в душе странника растаяли, встретившиеся с радостью Серого, с его пониманием страданий. Ушли, оставив после себя тишину и грусть.
— Благодарю тебя, мой драгоценный друг, — оторвавшись от чудесного сивки, сказал Арсений. — Ты спи, а я посижу ещё немного. Спи, спокойной тебе ночи. Постараюсь больше не мешать тебе.
Соприкоснувшись головами,  человек  и конь попрощались, и Арсений пошёл к лавке.
Во всё ещё непривычную южному глазу светлую июльскую ночь, в которой звёзды,  слабо высвечиваясь, только начинали проявляться на небе и редкими своими точками обозначать его пределы, ничто не мешало Арсению предаваться вечной грусти. Обычный шумовой фон всякой деревни – боевые песни комаров, скрипы козодоя, “спать-пора” перепёлки, чей-то писк в лесу – нарушался надолго разрывающим его гармонию треском мотоциклов, увозящих искателей невест в другие сёла, где имеется клуб или иная какая возможность встретиться с возлюбленной или с лютым врагом-соперником. Арсения, уставшего от борьбы с собой и безразличного ко всем  мировым бедам, это знакомое ему уже тысячи лет – таким древним он сейчас себя осознавал – перемещение юных мужских и женских начал совсем не раздражало. Для него оно было даже смешным, и он ему сочувствовал.
Открылась и закрылась дверь на крыльце – это вышел Пантелей Иванович проверить хозяйство и закрыть ворота и хлев. Увидев сидящего Арсения, пристально посмотрел на него, тихо подошёл, сел рядом.
— Чего не спишь, Арсений Тимофеевич? Не случилось ли чего? — В голосе его было ласковое беспокойство.
Появление и участие Пантелея Ивановича не было Арсению неприятно, он лишь порадовался тому, что не Марфа Никитична и тем более не Настя вышли во двор. Ответил тихо, чтобы не нарушить покой в доме и в округе:
— Да так, задумался вот, Пантелей Иванович. Что-то слишком много хорошего выпало мне здесь у вас, и это мне не нравится.
— Что так-то? Хорошему радоваться следует. Слава Богу, что хорошо.
— Всегда,  как  закон, –  а  для  меня  это  непреложно  и  быстро  срабатывает, – когда происходит много хорошего, что-нибудь отбирается.
Пантелей Иванович помолчал, обдумывая откровение.
— Кому много даётся, с того много и спрашивается. Это Божий закон, зачем же обрекать себя мыслями тяжкими?
— Да я уж привык. Просто сижу вот и думаю, чего мне лишиться придётся, чтобы быть готовым и потом не мучиться.
— Так ты себя уже мучаешь, заранее.
— Да? Ну ладно, не буду, — вставая, весёлым голосом, но всё же тихо согласился Арсений. — Пойду спать. Утро вечера мудрённее – разберётся. Спокойной ночи.
— Покойной ночи, Арсений Тимофеевич, — ответил Пантелей Иванович, вставая тоже и недоверчиво покачивая головой.

Арсений разделился. Две следующие ночи спал он плохо, но вставал рано и был исполнен энергии, так что в работе не утомлялся и, по-прежнему держа темп, косил быстрее  и  больше  других.  И  в общении  он  был – или  казался – прежним:  спокойным,
весело-насмешливым над собою или обстоятельствами, участливым, энергичным. Но стоило остаться одному, оказаться вдали от людей, как гнев бессилия выплёскивался из него. К ночи же протест, накопленный в течение дня, когда ещё были силы сдерживать его, и потому не реализованный, рвал запоры и размётывал самого Арсения и всё, что мог разметать его руками. Не разрушая, конечно, хозяйства Пантелея Ивановича, потому что небольшой контроль, защищающий окружающее от исступленного погрома, всё же оставался. И, может, благодаря ему, контролирующему сознанию, страдалец не сотворил ни глупостей, вроде проведения с Настей разъяснительной беседы, ни побега из плена.
Шестой и седьмой дни пребывания Арсения в деревне были похожи один на другой: пробуждение с выходом на поляну для омовения росой и бесед за чаем у костра; сборы на покос и сладостная, утомляющая работа до вечера. Разница между ними заключалась в том, что на второй день покоса Марфа Никитична с Настей ушли ворошить и сгребать сено на первой делянке, а на следующий день и вовсе занимались просушкой всего накошенного – дни по милости матушки-Природы стояли безоблачные, жаркие, и скошенная утром трава к вечеру просыхала. Да ещё в том, что в третье росяное купание Пантелей Иванович тоже соблазнился и, в сопровождении Арсения искупавшись, ощущал себя потом в облаках блаженства.
То, что Настя уходила с Марфой Никитичной, радовало Арсения, ибо присутствием своим, голосом и видом она переполняла его душу и разум. А он и так был ею заполнен, и продолжительное время общаться с нею или даже просто находиться рядом не мог. Это было так же трудно, как долго смотреть на яркое пламя (что, в принципе, ему и приходилось делать). Если бы ему это надо было! Если бы он мог остаться, не идти! Если бы он, хотя бы, мог вернуться домой (будь у него дом) и там, в привычной среде решить для себя проблему этой любви – только проблему любви – между ним, горожанином с юга, и нею, лесной северной девушкой. Если бы у него была возможность, он позволил бы себе надеяться на полную взаимность в любви, мог рассчитывать, что женится на этой девушке. Но он не мог себе позволить подобные мысли, несмотря на то, что видел: насколько он радовался тому, что Настя уходит на другой участок, настолько она сама становилась огорчённой необходимостью работать в разных с ним местах.
Для чего сейчас дана ему любовь мужчины к женщине? Он шёл – и ему должно быть одному. Тогда – для чего?
Арсений не принимал с ним происходящего. И не понимал его. Способный по двум-трём проявлениям воссоздать логическую и полную картину каких-либо событий – бывших, текущих, предстоящих – сейчас он не видел закономерной неизбежности в том,  что случилось с ним. А ведь было его удивление поступком Серого, доставившим его в глухую деревню Лебеди; было ощущение оконченности его маршрута здесь, в этом дворе;
было чувство духовной общности с Настей и её стариками; был, в конце концов, сделан ему, мужчине, подарок в виде женских украшений, удивительно впору пришедшихся той, от которой он сейчас всеми своими хилыми силами отрекался. Всё было, и в достаточном количестве, чтобы понять, что это – приговор судьбы, и чтобы понять, в чём смысл его. Арсений же не понимал. Он ещё не прочувствовал, не осознал смысла своей дороги, а тут разбушевалось пламя любви... И ведь не типичное, как у влюблённых в большинстве случаев, желание иметь в собственности, желание овладеть и наслаждаться. В нём действительно горела любовь всею силою своею, – а он сопротивлялся!
Не будь Арсений так яростно охвачен двумя противоположностями – любовью и отречением от неё, – он мог бы сказать себе (как рассудительно объяснил бы любому другому, страдающему подобным недугом), что всё давно предопределено, а физическое строение и психика его, им исполняемые функции согласованы и совмещены с тем и с теми – людьми, обстоятельствами, явлениями, – которые ему назначены. И что нет у него никакого  выбора, нет  и  возможности отказаться от чувств к этому милому – Боже, как она мила! – созданию. И что любить её будет всегда, как бы ни сложилась в дальнейшем
его жизнь. Ему дана Любовь. Награда. Не удовольствие, не утешение, не потребность, не средство, а награда. Спасение. Любовь не нуждается ни в чём, она самодостаточна. Она сама даёт и созидает, ею управляется и направляется Жизнь, и никакое удовлетворение, никакая ответная плата ей не нужны. Кроме принятия...
Арсений знал всё это. Но сейчас он был поражён и дёргался, как поджариваемый на сковороде. И потому, если бы и нашёлся кто сказать ему простое и мудрое о Любви, он попросту не понял  бы его. Не услышал бы. Ему надо было оградиться от обжигающих лучей, избавиться от боли внезапного внедрения, обрести спокойствие. Он бился, отказывался от Насти и...  И хотел её видеть, будучи уже не в силах спокойно провести ни одного дня, если бы хоть час за этот день она не находилась рядом с ним...
Отвратительное состояние для путешественника. Но разве оно приятнее для того, кто сидит дома, не слоняясь за тридевять земель по тридесятым царствам?!!

К обеду третьего дня страды сенокошение на лесных участках завершилось: все закреплённые делянки выкосили, а травы после прошедших в мае и начале лета гроз были и обильными и выстоявшимися, так что год кормами обеспечили с запасом. Да ещё оставалось приусадебное поле, которое решили пока не трогать: надо было свозить уже накошенное, чтобы не потерять его хорошего качества.
Во время полуденного отдыха на покосе Арсений срубил несколько высоких тонких стволов,  сделал из них  жерди, а дома  из  них сотворил конструкцию по размеру телеги, чтобы воз был выше. Пантелей Иванович не сразу понял, что создаёт Арсений –  южного изобретения, “дробын”, здесь не водилось, – а оценил на четвёртый день страды, когда в телегу загрузили сена больше обычного. Серый за раз и три воза тащил бы без труда, а объёмистая колымага ускорила вывоз лесного добра.
На сеновале дома распоряжался Пантелей Иванович, растаскивая и раскладывая по хранилищу навильники сена, что подавал ему помощник. Хозяин был доволен всем: угодившей  людям  погодой,  хорошим  сеном,  тем,  что  быстро  управились,  что  сено
привозится сухое и немоченое – не придётся пересушивать, чтобы не дать развиться сенной палочке. И радовался своему спорому помощнику, которого не только учить не надо, а впору и самому от него набираться чего-нито. Он весело шутил: “Мы вятские – люди хватские: семеро – на омёт, один подаёт, и кричим: “Не заваливай!”1.
       Отрадно было и Арсению оттого, что всласть потрудился – выпала такая удача. И погода  не  испортила  сено: обойдя дождями деревенские просторы, позволила корму  сохранить  цвет и  аромат  свежести; и хозяйство  на  зиму сеном обеспечено. Последняя мысль рассмешила его, и он подумал: “Быстро же я освоился – как крестьянин своему хозяйству радуюсь”.
Пантелей Иванович, прихватывая с его вил сено, спросил:
— Ты чего смеёшься?
Арсений рассказал ему о своих мыслях и получил в ответ одобрительное замечание:
— Видно, что и хозяин ты добрый, коль так радуешься сделанному. И потрудился от души, себя не жалея.
— Ну, — смутился похвалой Арсений, — трудились мы все одинаково. Даже друг мой Серый с удовольствием телегу таскает.
— Да, Серый действительно молодец, — согласился  Пантелей Иванович. — Такой конь всегда прокормит и нахлебничать не будет.
Марфа Никитична с Настей сушили и  копнили сено третьего дня, и на последнем возу домой ехали все вместе. Пассажирки сначала боялись и вздрагивали, когда высокий воз на косогорах наклонялся, но потом освоились, стали смеяться, а подъезжая к дому, даже запели.
Пока мужчины выгружали да перекладывали сено, женщины наносили воды в баню и затопили каменку – помыться после работы. Она хоть и не пыльная, но потогонная. И к
тому же – как ни берегись – засыпались листвой и крошкой сухого сена. А после мытья и раннего ужина – работали без обеда, торопясь свезти сено за день, – все вместе вышли во двор и с удовольствием оглядели большой стог под навесом. Солнце ещё не спряталось где-то за лесами, оно было ещё высоко над верхушками деревьев на горизонте. Арсений предложил начать косить домашний участок.
Пантелей Иванович усмехаясь, ответил:
— Не наработался ещё? Отдохни малость, Арсений Тимофеевич, успеем выкосить.
Раздался стук в калитку, запертую по случаю работы в лесу. Настя подошла, открыла её – там Домна Михайловна стояла в ожидании. Секунду помедлила, переступила через подворотню, остановилась. Обвела взглядом двор, людей. На её величавом, спокойно-добром лице появилась улыбка, когда она увидела Арсения; улыбка стала ласковой,  когда взор её остановился на Насте.
Перекрестилась со словами “Во имя Отца и Сына и Святого Духа” и поклонилась. Пантелей  Иванович  и  Марфа  Никитична,  растерявшиеся   и  тронутые  церемонностью Домны Михайловны, произнесли “Аминь” и ответно поклонились. То же и Арсений с Настей сделали.
Выпрямившись, Марфа Никитична сказала:
— Давно ты, Домна Михайловна, у нас не бывала. Хорошо сделала, что пришла. В избу проходи, милости просим.
— Погоди немного, Марфа Никитична, прежде дай здесь сказать, — придержала её Домна Михайловна, неспешно произнося слова.
Помолчала, прошла дальше во двор.  Настя, закрыв калитку, приблизилась тоже, но
стала не перед строгой нравом гостьей, а несколько в стороне. Арсений остался за спиной хозяев дома, предчувствуя цель визита и понимая, что не следует ему опережать ход его каким-нибудь своим обращением к гостье.
Приблизившись к Пантелею Ивановичу и Марфе Никитичне, Домна Михайловна продолжила:

__________________
1Омёт – стог сена.  При формировании стога один или два крестьянина взбираются на стог (омёт) для его формирования, а остальные подают сено наверх.
:
— Правда это, давно не бывала я в вашем доме. И не только из-за болезни,..  а – и это истинно – из-за гордыни своей, что одолела меня и чуть не сгубила. И за то, и за многие разные ваши обиды, за слова и мысли недобрые в вашу сторону  прощения у вас прошу для себя: и у тебя, Пантелей Иванович, и у тебя, Марфа Никитична, и у тебя, Настенька,
— каждому кланяясь, говорила Домна Михайловна.
Говорила она спокойно, ровным голосом, уважительно, осознавая, что делает и говорит. Но Арсений видел её взволнованное состояние.
Чувствовали его и хозяева, перед которыми извинялась-каялась гостья, и находились в ещё большей растерянности, чем в первый момент её появления во дворе: просить прощения без принуждения людьми не принято, к каким бы социальным слоям и кастам, к общинам религиозным они ни относились, а уж чтобы от Сухановой Домны Михайловны услышать такое!.. И тем не менее это происходило: Домна Михайловна просила прощения, просила со всем возможным уважением и искренне, не теряя от того своего достоинства.
— Бог прощает, — ответил ей Пантелей Иванович, — и мы принимаем слова твои и прощаем. И не держим обиды на тебя, Домна Михайловна.
— Прощаем, Домна Михайловна, — подтвердила Марфа Никитична.
— И ты, Домна Михайловна, оставь нам и прости слова и мысли наши, какие бывали у нас. И что обидное для тебя меж нами было или что мы меж собою о тебе недоброе говорили, прости нам, — продолжал говорить Пантелей Иванович, склоняясь перед Домной  Михайловной так же глубоко, как она склонялась перед ним.
Следом за ним, произнеся просьбу о прощении, склонилась Марфа Никитична, а за бабушкой всё сказанное повторила и склонилась Настя. Домна Михайловна, принимая обращения к ней, ответила поклонами и словами о прощении каждому отдельно.
Арсений наблюдал за происходящим, и губы его подрагивали в улыбке. Он знал, что происходит в этот миг в душах столь искренне просящих друг у друга прощения и столь же искренне прощающих. Даже в официально-религиозный день Прощёного воскресения, принятого на Руси, когда люди просят друг у друга прощения, в душе сохраняя свои обиды, на какое-то время, на миг они ощущают радость освобождения. Насколько же светлее и чище стали души этих деревенских людей, не принуждённо, не на показ всей деревне, а по зову сердец своих одаривших друг друга богатством чистоты и изменивших в себе мнение друг о друге и отношение друг к другу.
Домна Михайловна увидела взгляд и улыбку Арсения и покачиванием головы и своею улыбкой показала ему, как он прав. Потом она окинула взглядом лицо и фигуру Насти, стоявшей рядом, и снова так ласково улыбнулась, что заставила девушку расцвести ответной такой же улыбкой.
— Внученька, пойди, разогрей чай да на стол накрой, — распорядилась Марфа Никитична.
— Хорошо, бабушка, — быстро согласилась Настя и повернулась уходить.
Домна Михайловна протянула к ней руку, задерживая её; девушка остановилась, глядя на гостью.
— Настя, — заговорила с нею Домна Михайловна, — когда мне Николай сказал, что Арсений Тимофеевич тебя исцелил, я не думала, что он так хорошо это сделал: если б увидела тебя на улице – не признала бы. Только когда сама из его рук приняла своё здоровье и новую жизнь, поняла, что он может сделать... Мы теперь как сёстры с тобою, в один день родившиеся,  хоть и старше я вроде,  а ты – крестница моя.  Я  тебе  принесла
подарок небольшой. Прими как знак нашей общей радости. — Домна Михайловна развернула газетный свёрток и подала Насте пяльцы с резным узором по ободу и с заправленным в них лоскутом белой ткани, часть которой  уже  была  покрыта вышивкой.   
 — Здесь я вышила половину, вторую половину вышей ты. Пяльцы оставь себе, а состаришься, как я, – другой передашь.
Что было вышито и что ещё надо было доделывать, Арсений не видел, а Настя показывать не стала. Она просто шагнула к Домне Михайловне, обняла её и негромко и душевно сказала:
— Благодарю, крёстная, за подарок, за добрые слова, за... за всё.
Домна Михайловна не ограничилась объятием, а поцеловала девушку в лоб, погладила и только после этого отпустила. Настя метнулась в дом накрывать на стол, и сделала она всё так быстро, что, пока остальные входили в горницу, успела с большими ножницами в  руках  выбежать в сад. И так же скоро вернуться с букетом из георгинов и мальвы.
Войдя в горницу, она вопросительно взглянула на бабушку. Получив одобрение, подошла к Домне Михайловне:
— Крёстная, мне пока нечего подарить, но эти цветы я сама растила.
Все, каждый по-своему, благодарно посмотрели на Настю. Домна Михайловна быстро поднялась со своего места:
— Я очень рада, Настенька, этому подарку. А ещё больше я рада тому, что у меня такая хорошая крестница. Сядь подле меня, посидим рядышком да поговорим.
Настя села на стул рядом с Домной Михайловной, и та, обнимая девушку одной рукой и прижимая её к себе, спросила у Арсения:
— Что же ты к нам не заходишь, Арсений Тимофеевич? Работы много, устаёшь?
— Да работа не помеха, Домна Михайловна. Её всегда много, но потребовалось бы, я бы пришёл. Наверное, не следовало мне больше вмешиваться в вашу жизнь, в духовную 
работу вашей семьи. Но сегодня как раз собирался побывать у вас и Настю привести к вам, —  улыбнувшись девушке, ответил ей Арсений. — А то, может, в другое время и не удастся попрощаться.
Домна Михайловна удивилась:
— Ты что же, уж покидаешь нас? А мне хотелось ещё с тобою поговорить, жизни поучиться: хоть и старая я уже, а ты молодой, а вот рассудил ты меня так ладно, как ни от  кого слышать не пришлось.
— Домна Михайловна, — возразил Арсений, — я иду не для того, чтобы учить.  Наоборот... — Остановился, задумавшись, как сказать, но продолжать не стал, перейдя на другое: — И учить и судить кого-либо ни мне, ни другим людям незачем – достаточно открыться друг другу, как вы вот здесь только что сделали, и жизнь становится простой и светлой. А мне в самом деле пора идти. Завтра или послезавтра – как получится.
Настя вдруг выпрямилась и, отстранясь от крёстной матери, произнесла:
— Я чайник принесу, вскипел, — встала и пошла из комнаты. Лицо её побледнело.
Возможно, это заметил только Арсений, видевший Настю даже тогда, когда не смотрел на неё, потому что разговор не прервался и девушку никто не остановил.
 — Неправ ты, Арсений Тимофеевич. Может быть, по скромности это говоришь, но чтобы так открыться, нужен тот, кто сумеет надоумить, посоветовать, посодействовать: трудно ведь это, непривычны мы, — не согласилась с Арсением Домна Михайловна, и Пантелей Иванович с Марфой Никитичной поддержали её, кивая и произнося “Да-да”.
Марфа Никитична, увидевшая, что Арсений не хочет развивать эту тему, деликатно формулируя вопрос, спросила:
— Арсений Тимофеевич, когда ты пришёл в деревню, то сказал, будто этнографией занимаешься. Бывали у нас здесь и студенты, и учёные; да и нам с Пантелеем Ивановичем
пришлось в молодости с таким делом походить. Ты же не ходишь, не выспрашиваешь, не записываешь ничего... Кто же послал тебя?
— Ах, Марфа Никитична, — с улыбкой, покачивая головой, укорил Арсений, — какой у вас тонкий вопрос!
— Ой, прости, Арсений Тимофеевич, — всполошилась Марфа Никитична, виня себя за любопытство: — Да если нельзя говорить, так и не говори. Это я по простоте спросила, влезла в чужие дела.
— Нет секрета, Марфа Никитична, в моих делах, только вот как ответить?.. Я ведь действительно по профессии историк и занимаюсь историей и этнографией. В качестве официального оправдания путешествия у меня задание университета по сбору материала и исследованию о расселении славян с запада на восток. И, живя у вас, я наблюдаю вашу  жизнь такой, какая она есть, а не в рассказах. То сеть получаю подлинные знания о людях, о жизни и быте. К тому же очень внимательно слушаю вас, ваши повести и воспоминания. И записываю то, что этически допустимо. А потом, я надеюсь, в переписке – мы ведь будем переписываться? – я вас засыплю вопросами. Сейчас не могу, потому что не через обычную деревню иду, а через вашу и через свою жизнь в Лебедях.
— Как ты славно говоришь, Арсений! — выразил принятие Арсеньева признания Пантелей Иванович.
Марфа Никитична в согласии с мужем кивала головой, а Настя засветилась улыбкой.
— Да, уж, никто так нам не сказывал, никто с нами так не говорил, — согласилась с ним и Домна Михайловна.
— А для себя... — с улыбкой благодарности продолжил признание Арсений, — для себя мне не на бумаге записывать приходится, а в душе, в разуме, потому что это не для научной работы, а для собственного понимания происходящего в мире и на Земле вообще... Ну а кто меня послал?.. Может, вы скажете – кто?.. Наверное, меня послал Тот, Кто определяет наши интересы, посылает и призывает всех нас. Только цель Его мне неизвестна: то ли превратить меня во что-то, Ему нужное, то ли дать мне, или, наоборот, забрать, что имею. Во всяком случае, я должен идти, не зная, куда и за чем... Вот такая моя этнографическая повесть, — с усмешкой завершил Арсений своё объяснение цели собственного похода.
Какое-то время все молчали, осмысливая – сказанное ли, свою ли жизнь: ведь даже тот, кто ни разу не покинул родного угла, тоже движется в этом мире. Пришла Настя с чайником, налила чай в чашки и расставила их по столу. Себе также налила, но пить не стала, а прижалась к Домне Михайловне.
Чаепитие прекратило обособленные размышления, и, отпивая чай, Домна Михайловна спросила, высказывая общее предположение:
— Но может быть, ты уже и пришёл, куда тебе надо было?
“Каждый человек полагает, что селение его или город – центр интересов всех людей. И у меня, наверное, имеется такое место, только самому прийти туда никак не получается, и где оно – мне неведомо”, — думал Арсений, решая, как ответить.
— Знаете, Домна Михайловна, ещё в своём далёком безлесном, степном детстве я хотел поселиться где-нибудь в таком вот краю – что-то всё время тянуло меня в леса, которые никогда не видел, и тянет... У вас мне нравится, и даже как-то сросся душой с вами, так что вероятнее всего, сюда и приду. Только сейчас остаться не могу... Все ранние годы прошли у меня в передвижениях, а вот последние десять лет я просидел на одном месте. Теперь снова повело. Сколько это продлится – полгода, год или два – не знаю.
Арсений отвечал Домне Михайловне, но несознательно, даже против воли, все ответы и интонации голоса предназначал Насте. И, рассказывая сейчас о своих планах, видел, с каким вниманием она слушает и что бледность не сходит с её лица. Каждая фраза его или обращения к нему живо отражались на Насте, вызывая движение зрачков, век, бровей, губ.  Следующий же вопрос крёстной окрасил в лёгкий румянец её щеки, а взор заставил опуститься на руки.
— А что семья?
— Семья? Да ничего. Нет у меня семьи: была, да вся быстро вышла. Иначе, может, и не ушёл бы в такую дальнюю дорогу. — Улыбка покинула Арсения, и голос прозвучал глухо и жёстко. Смягчая неловкость возникшей ситуации, пояснил: — Давно была, немного вместе прожили и расстались: ни детей, ни радости, ни общих дел не было – у города свои законы, свои условия существования.
Уводя разговор от щекотливой темы, Марфа Никитична поинтересовалась:
— И куда же теперь дальше-то пойдёшь?
— Марфа Никитична, путь мой во мраке моего восприятия, — весело, стряхнув отзвуки прошлых эмоций,  ответил ей Арсений. — Как не думал, не гадал, а в чудный край ваш лебединый попал, так и теперь попаду, куда не ведаю. А желание у меня – побродить по Руси, потом Среднюю Азию, Тянь-Шань навестить.
— Тянь-Шань – это высокие горы? — спросила Настя живым голосом. К ней, после Арсеньевой откровенности о семье, вернулась её весёлость, и она снова могла и хотела общаться. — Ты рассказывал, что работал там.
— Да, Настенька, большие горы. Но среди гор есть и долины довольно большие. Там, в Киргизии, я жил и работал.
— Арсений Тимофеевич, так ты из Азии? — одновременно воскликнули Марфа Никитична и Домна Михайловна, чем вызвали смех, растопивший остатки неловкости от прикосновения к чужой тайне.
Арсений внимательно посмотрел на всех собеседников и, вздохнув, сказал:
— Разговор получается у нас такой, что мне, похоже, приходится исповедоваться – наверное, так нужно: обычно я выслушиваю других, а мне некому бывало поведать о себе. И когда собирался в эту дорогу, поговорить было не с кем, некому было спросить у меня и проводить… Хорошо, я постараюсь раскрыться вам в своей судьбе, в своих желаниях и поисках, а вы спрашивайте побольше. Тем вы и сами лучше поймёте меня, и мне поможете понять в себе многое. — Остановился, заглянул в чашку и подал её Насте: — Будь добра, Настенька, налей мне чаю.
Девушка подняла чайник, стоявший рядом с нею на полу, чтоб не закрывать собою беседующих, прикоснулась к нему:
— Арсений, он остыл уже, я согрею.
— Налей, налей, пусть будет холодный. А потом поставь.
Девушка исполнила просьбу и унесла чайник на плитку. Арсений тем временем положил сахар, стал размешивать. Собеседники молчали – ждали, понимая, что предстоит долгий важный разговор. Арсений заговорил, лишь тогда, когда вернулась Настя:
— Родился я в одной из казахстанских пустынь.  Там жили переселенцы с Кубани и

украинские немцы, в результате чего часть моей крови в некотором роде немецкая.
— Так ты не русский? — утвердила Настя вопросом национальность Арсения.
А Домна Михайловна заметила:
— А имя-отчество у тебя, Арсений Тимофеевич, такое российское, наше.
Арсений усмехнулся:
— Да я и есть русский – по большей части. Уходя скоро из деревни, я могу,.. нет, пожалуй, даже должен признаться вам в том, что по крови я – князь из двух родов, создававших русское государство. Мой пращур по отцовской линии, последний из владевших родовым уделом, входил в Московскую Русь. Но был сослан в эти края. Возможно, потому и я здесь оказался. Потом он ушёл ближе к Днепру, где создавалось казачество, – но там сложилась уже другая долгая история рода. По материнской линии мой, так же русский княжеский род, после завоевания монголами Киевской Руси вошёл в литовское Гедиминово княжество. В результате вхождения в Литву моего рода и других подобных русских княжеств образовалась Литовская Русь. Позже потомки сроднились с прусскими немцами, а потом и переселились в Донбасс.
Ну а меня немцы своим никак не признают – ни по внешности, ни по их отношению к миру. И я их тоже не считаю близкими мне, потому что по происхождению своему, по духу, по воспитанию школой, культурой, по образу жизни я никак им не соответствую. Хотя генетика в потомках проявляется весьма своеобразно: немецкая кровь у некоторых из моих братьев преобладает и во внешности, и в нравах, а у меня они северно-русские. И потому я, в отличие от братьев моих, не вижу своей жизни без России, какими бы ни были её и моя судьба. Так что имя и отчество вполне подобают и соответствуют моему русскому происхождению. Или нет?   
Пантелей Иванович значительно посмотрел на Арсения и, вспомнив впечатления, производимые на него странным пришельцем, и их необычные содержательные беседы, убеждённо произнёс:
— Конечно, ты русский и нам по духу родной и понятный – другим мы тебя и не мыслим. И то, что путник ты непростой, я тебе уже говорил. Теперь понятно, откуда у тебя и сила слова, и сила целительная, и умений всяких много.
Собеседницы тоже восприняли откровение Арсения – каждая по-своему, соотнеся услышанную информацию со своим мировосприятием.
Марфа Никитична, как и Пантелей Иванович, усмотрела значимость, но при этом значимость у неё по-женски свелась к знаменательности исцеления внучки и того, что внёс Арсений в её дом, в её душу, в деревню. Не мог, по уверенности Марфы Никитичны, простой человек сделать то, что сделал он, а мог только священник праведный или такой вот князь, потому что князь издревле был и жрецом, и целителем, а не только воином и правителем. Она даже подумала, что эту Божью отметину она увидела в пришельце при первой же встрече и потому только сразу поверила ему. 
Настю признание Арсения в своём происхождении изумило. Изумление вызвалось тем, что сбылось не только её страстное желание об исцелении, но и то, что сны и девичья её мечта о сказочном принце-царевиче, скачущем на светлом коне вызволять её из кошмара, оказались реальностью. Она в волнении даже прикусила нижнюю губку: это он, её судьба, она всегда будет с ним, любимым! Неважно, кем она будет для него – она разделит его радости и трудности. Настя чувствовала себя счастливой и в своём праве на это счастье не сомневалась – она выстрадала его, вымолила.
Домна Михайловна восприняла Арсеньеву информацию о его происхождении более практично. Её не удивило, а обрадовало откровение Арсения – оно объяснило ей и примирило с нею ту власть его над нею, которую она почувствовала с первой минуты общения с ним и которой оказалась не в силах противиться, несмотря на то, что её собственная воля давала ей право властвовать в деревне. При этом, относясь к вопросам религиозности чрезвычайно ответственно, она вновь заинтересовалась вероисповеданием
Арсения, хотя у них уже произошёл довольно конфликтный разговор на эту тему, и Арсению удалось одолеть враждебность своей всевластной пациентки в этом вопросе. Но сейчас речь шла не о целительстве, а об Арсении как о князе. И не просто о князе – мало ли их немецких, татарских и прочих разных князей, – а о князе, уже, несомненно, связавшим свою жизнь с деревней Лебеди, вошедшим в судьбу и в семью Домны Михайловны, отчего для неё оказалось важным, к какой именно религии причисляет себя князь Арсений. В то же время она чувствовала себя ответственной – по-матерински ответственной – за душу Арсения. И когда после минутной паузы, возникшей после вопроса-обращения Арсения, она сама обратилась к нему с вопросом, все поняли важность вопроса для всех них, а Арсений, увидев в вопросе лебединской назирательницы путь к ответу на свой вопрос, ощутил в душе благодарность к ней.
— А крещён ты как, по-русски или по-немецки? — спросила Домна Михайловна. 
— Крещён как? Очень интересный вопрос, Домна Михайловна. Конечно же, я православный христианин, и никакие другие религии и церкви мне не нужны: ни католичество, ни лютеранство, ни ислам, ни прочие. Но дело в том,  что я не знаю, каким обрядом я крещён. Не было у  нас в пустыни церковных храмов. Там, в маленьком, как ваши Лебеди, селении жил один немолодой уже человек по фамилии Кабанов, который исполнял обряды крещения и отпевания. То есть был неофициальным священником. Вот он и крестил меня, в православии, конечно же. А крёстным отцом стал мой дядя Пётр, лютеранин по вероисповеданию и больше немец, чем русский по национальности.
— Да разве это крещение? Это же...
Домна Михайловна не стала продолжать, не решившись высказать возмущение, но Арсений понял, что она имеет в виду: “Грех! Святотатство!”. Ответил, однако, спокойно и серьёзно:
— Домна Михайловна, я не знаю Истины. Что правильно?.. Что неправильно?...  Одно считаю  несомненно  верным:  я  был   приобщён  родителями  и  обществом  того  селения 
к Богу. А как – для  Него, для Бога, – по-моему, совершенно неважно. Крещение проводится для приобщения, и оно состоялось. Религиозность важна для общества и для каждого человека в отдельности. Я знаю содержание других вероисповеданий и легко общаюсь с их представителями, но никогда не выйду из нашего русского православия.
— Может быть, Арсений Тимофеевич, ты и мечешься оттого, что крещён в разных верах. Может, чтобы успокоиться, тебе надо принять одну веру?
 За деликатностью формулировок, за тоном Домны Михайловны Арсений слышал призыв окунуться в лоно их, староверческой церкви. Он опустил голову и, пощипывая отросшую в пути бородку, задумался. Пантелей Иванович, тронув его рукой, сказал:
— Ты чего, Арсений Тимофеевич, голову повесил? Не хочешь – не надо: может, ты и прав. А нам ты и так люб.
Арсений услышал, как после дедовых слов с облегчением вздохнула Настя, и улыбнулся. 
— Я сомневаюсь, что моё крещение определило мою судьбу – оно, скорее, отразило мою суть, основу моего существования. А моё движение – так ведь и ваши единоверцы бродят по свету. Мне встретилось много таких людей, что даже род свой забывают. Чего я не делаю и не стану делать никогда…
Помолчав некоторое время, в течение которого решал, открыться ли им более или без того достаточно. Но, поскольку не хотел оставить за собою непонятностей о себе, сделал таки ещё одно открытие-признание для и без того поражённых знакомством с таким странником, Божьей волей в их Лебедях оказавшемся.
— Вы, Пантелей Иванович, решили, что вам понятно, откуда у меня и сила слова, и сила целительная, и умений всяких много – вы полагаете, что от корней княжеских.
— А не так разве?
— А многие ли из князей обладают сим даром? Мои братья, сколько ни воображают
себя сильными, не могут и части того, что мне дано. И Знаний нет у них истинных – только то, что всем дано, тем и располагают, из-за чего не принимают меня как близкого хотя бы и по крови.
— Так что же еще в тебе, Арсений Тимофеевич?.. Кто ещё ты?...  Да, ты об особенной ответственности своей говорил, которую как ношу тяжкую несёшь, а для чего – и тебе неведомо. И страшную Настюшкину морочь одолел, как никому не дано… Что же ты есть? Что несёшь в себе и куда несёшь?...
— Что и куда несу – это на Пути моём написано. И что я там ли, здесь ли сделаю – только Господом предписано и показать никому нельзя… И потому сказать большее, чем открыл вам – только вам открываю! – я не могу. На том оставим Божий замысел… Ну а насчёт предложения окреститься ещё раз... В принципе, я согласен. Согласен потому, что хочу осознанно пройти обряд; пройти все ступени посвящения и приобщения. И если крещение всё же состоится, если оно произойдёт здесь, а не где-то в пути, где Господь повелит совершить таинство, то крёстными родителями я хотел бы иметь вас, Пантелей Иванович, и вас, Домна Михайловна.
Произнося это, он заметил: лицо назирательницы просветлело. И ему подумалось, как легко огорчить её и обрадовать – в принципе, ей неважно сейчас, кто таков Арсений и какой его путь: он будет крещён по старому обычаю, крещён в деревне Лебеди и её, Домну Михайловну крёстной матерью избирает! В комнате возникло оживление: все задвигались, заулыбались. Пантелей Иванович сжал локоть Арсения:
— Почту за честь, Арсений Тимофеевич. С великой радостью я даю согласие. Домна Михайловна, ты как?
— Я так рада, что готова его расцеловать. Не уходи, Арсений Тимофеевич. Окрестим тебя, а тогда уж, как Бог положит.
— Благодарю вас за согласие и за вашу радость – мне это очень нужно и очень дорого. Потому, наверное, и привёз меня Серый в вашу деревню Лебеди, что и я оказался ей нужен – призыв ваш звучал с самого начала пути, – и деревня могла и смогла принять меня. И не просто принять, а и открыть мне путь в сокровенное хранилище. Но я должен
сказать вам ещё кое-что. Идти я в любом случае обязан, и лучше мне не задерживаться, не нарушать назначенного, потому что это часть того, что я должен сделать. Только что вы помогли мне понять смысл моего пути сюда, к вам, и дальше: дело в том, что, предложив мне поселиться у вас в Лебедях и окреститься по старому обычаю, вы открываете мне дверь не только в свой мир, мир северных русских людей, вы открываете мне вход в основу духовности Руси. Я понятно говорю?
— Ты говори, мы слушаем тебя. Своё, если надо будет, скажем потом. Или спросим, что не поймём, — сказал Пантелей Иванович.
— Я говорю не о внешних сторонах обрядов, принятых и исполняемых людьми, а о духовной основе, испокон веков существующей в менталитете, в психике русского народа. Люди даже не осознают свои  духовные  корни и глубину своей религиозности, но
приверженность им соблюдают. И особенно здесь, где вы, люди старой веры, не просто сохранили в чистоте изначальное православное христианство, какое пришло на Русь, но вы сам русский народ сохранили в присущей ему духовной природе. Это выражается и способом принятия и восприятия христианства, и обращениями к древним нашим традициями и к нашим богам, и исполнением обрядов…
— Что ты говоришь, Арсений Тимофеевич, к каким древним богам мы обращаемся? — воскликнула Домна Михайловна. — Есть единый Бог в Отце, Сыне Его и Духе святом, и нет более никого!
— Уважаемая Домна Михайловна, я же и говорю о том, что древние славянские обряды и ритуалы вы, исполняя, даже не замечаете, что часто упоминаете тех богов, что со славянских времён неистребимо живут в нас. Вот недавно Настя на огороде песню пела: “А мы просо сеяли, сеяли. Ой, дед Ладо, сеяли, сеяли” – она из традиционных славянских обращений к богам.
— Так, где же здесь Бог? Это же просто песня, которую из колена в колено, от матерей-бабушек к дочкам-внучкам передаётся, чтобы веселее работалось.
— Дед Ладо – это один из богов русских. Вы ведь всё время его упоминаете, когда говорите: “Живите с ладом, в ладу, ладно”, потому что он – бог благополучия, в том числе в семье, в хозяйстве. Есть ещё и богиня Лада, есть Велес, Мороз и Ярило. А в детстве, помню, родители, предупреждая нас от ожогов, говорили: ”Ой, огонь! Жыжа – ай!” Это чтобы мы не прикасались к раскалённой печи и от огня держались подальше. А Жыж – бог огня в очаге и подземного огня… У нас нет чужих богов, потому что народ не может принять чужое. Западные историки в нашу историю пытаются вписать пришельцев-скандинавов, которые, якобы, пришли порядок у нас наводить, когда новгородцы призвали князя варяжского. Вздор это, для того чтобы навести порядок, нужна была большая дружина, а она принесла бы с собой свою религию и внедряла бы её на Руси. Но ни одного из скандинавских богов даже не числится в нашем пантеоне: ни асов, ни ванов, ни богов Тора и Одина, ни Локи, ни прочих. Только свои.
Потому что дружина, пришедшая с Балтики – северные славяне. Вот из них-то и мой род. И мы называем богов дедами потому, что славяне своё происхождение возводят к ним – они наши кровные родичи. Всем им посвящаются свои обряды, свои песни, пляски. И каждому в своё время: день Купалы и Костромы в июне, и неделя Масленицы, дочери Мороза, в феврале-марте в честь окончания зимы и в честь Ярилы. Даже христианство не смогло отменить наши верования, а только преобразовало их в соответствие с собственными канонами.
Например, день Ивана Купалы: нет и не было никогда ни бога Ивана Купалы в славянском списке богов, ни святого такого среди христианских святых. Просто, христианство наложило день Иоанна Крестителя на день Купалы, вот и получился, извините за слово, гибрид такой – Иван Купала. Но народом в эту июньскую ночь не упоминается Иоанн, а славятся древние Купала и Ярила, которые, кстати, тоже уже забылись как боги... Однако мы восприняли христианство именно через исконную нашу духовность. Этой духовной основой и разнятся национальные религии: у каждой они – свои… Потому мы – русские, славяно-русские. И я никогда не смогу отказаться от нашего православия – оно на такой глубине моей души основано, что ничем его не искоренить. 
— Так всё равно, Арсений Тимофеевич, не думаем мы о тех богах, не молимся им, а
если и упоминаем, так по привычке, а не по духу, — настаивала Домна Михайловна.
— А разве редко упоминают люди мимоходом Господа и Матерь Божью, которых нельзя всуе упоминать? Упоминаем, не обращаясь к ним сознательно или духом. А во время молитв, многие ли молящиеся действительно усердно общаются с Богом? Вряд ли – большинство молящихся чаще только соблюдают ритуалы и даже не задумываются над содержанием молитв, которые произносятся ими.
— Всё верно, — перебивая попытку Домны Михайловны отстаивать свои позиции, согласился Пантелей Иванович с доводами странника, оказавшегося ко всему и проповедником, — не многие молятся по-настоящему, духом проникаясь в общение с Творцом. Больше заботы уделяют обрядам церковным и тем полагают взыскать спасение, а воспринимающих глас Божий в святотатстве уличают. И потом плачутся, говорят: “Бог нас не слышит, не отвечает нам”. А прежних наших богов, действительно, все мы время от времени упоминаем: дома ли, в поле или в лесу, в работе или в праздники. Хотя, опять-таки, действительно забыли даже, кто они, эти боги, и  вообще,  что  те,  кого  упоминаем  или  празднуем – это боги славян, а не просто образы словесные. Здесь, в северных землях, куда христианство гораздо позднее пришло, чем в южные области России, старинные пращуровы обряды гораздо сильнее держатся, чем в тех южных землях. Так мы потому и русские, что корней своих не бросаем, через них своею русской пищей питаемся.
— Да, Пантелей Иванович, — порадовался такой серьёзной поддержке Арсений, — я раньше знал об этом из книг, а теперь, за время путешествия, и наблюдаю. Причина заключается как раз в том, что здесь народ остался цельным, в то время как в южных областях и краинах собралось множество языков и нравов. На юге России, на Украине, в Азии всё настолько перемешалось, что там мне было очень трудно воспринимать чисто
русскую духовность, даже христианскую. Суть нашей духовности хочу понять, ради чего
и пришёл к вам в земли северные. Хочу окунуться, войти в неё, чтобы знать её, понимать, как она управляет сознанием и поведением нашего народа и каждым русичем, где бы он ни жил постоянно или временно.
— Да для чего тебе это? — пытливо вглядываясь в собеседника, спросил Пантелей Иванович. — Я уже спрашивал тебя как-то о том, но видно что-то недопонял.
— Ну, как же вам-то это непонятно? Ведь я же поведал вам о себе: я –  русский по духу своему, и я должен знать свою культуру. Тем более что я – князь и обязан знать историю и содержание Руси. В вас она живёт вся на виду, а во мне она завалена, задавлена пластами других культур… Да и то, что я несу и за что несу ответ пред Господом, – всё налагает на меня обязанность. Не могу я вам больше открыться, чем открыл, но я бы и дальше к истокам, на север, к Морю пошёл бы, да там сейчас другие народы поселились... 
— Хорошо ты, Арсений Тимофеевич, говоришь, — подхватил Пантелей Иванович. — Как на поляне, когда росами омываться ходили. Ведь и тогда ты то же говорил, да и меня открыться заставил. А вот сейчас только разъяснил, откуда та речь твоя была – из твоей души князя-русича.
Так понял старый уставщик своего гостя-странника, и это его удовлетворило – не мог он вместить в себя большее знание о нём. Арсения немного огорчило, что не понят он остался – но на всё воля Творца: что кому можно, тот то и воспринять способен.
— Истинно, то в росах работа была! Как верно сказал-то, Арсений Тимофеевич! — радостно воскликнула всегда строгая в словах Домна Михайловна, не совсем поняв смысл
общения Пантелея Ивановича с Арсением и тем выводя разговор в другую колею.
— Да, тяжёлая, но светлая, верно? — соглашаясь с нею и со сменой сути темы, спросил Арсений.
— Что же это вы меня-то с собой не брали на росы-то? И я бы с вами послушала и… —  огорчилась было Домна Михайловна, но тут же оговорилась: — Да нет, не следовало мне тогда с вами быть. Простите мне этот укор – не по худу вам сказала, а по доброму. Много я упустила, видать, по вине моей.
— Домна Михайловна, простите и вы меня, — отозвался ей Арсений, — что не пригласил вас с нами на росы, а одну отправил. У  Насти и у вас в росах у каждой своя работа была, а иначе пошли бы вместе.
Его собеседники, впервые в своей жизни испытавшие росяное омовение, дружно согласились и уже хотели было начать делиться впечатлениями, но Арсений остановил их вдохновенный порыв.
— Не надо об этом говорить. Ни меж собою, ни тем более с непричастными. Там совершалось ваше духовное делание, оно и сейчас продолжается, хотя, быть может, вы не ощущаете того. Если же станете её обсуждать, она прервётся и не завершатся ваши перерождения.
Переждав в наступившем общем молчании принятие важности работы, всё ещё, оказывается, вершащей в них их очищения, Арсений вернулся к тому, что его волновало:
— А ещё и другое понуждает меня познавать корни свои. Исполняя волю Творца в том, что Он мне даёт делать, я хочу знать Его волю во мне как в русском человеке, в чём смысл её, почему и для чего я должен делать то, а не другое. И, соответственно, говорить тем, кому я имею право указывать.
— Да как же можно знать волю Господа? — крестясь, воскликнула Домна Михайловна. — Исполнять её нам должно, а не допытываться, для чего и почему. Читал ведь, небось, Книгу Иова – что Господь сказал этому праведному человеку?
— Читал я, Домна Михайловна, всю Библию. И понял, что говорил Господь Иову. Он говорил о замысле Своём, о делах, людям неподвластных. Но Он говорил с человеком, способным слышать и понимать Его – ведь именно это отмечено Творцом, когда Он отделял понимание Иова от понимания его друзей. Осознанное восприятие обязанностей важно для людей. Лишь тогда всякий человек хорошо исполняет волю начальников своих,
когда понимает её смысл, и хороший руководитель всегда разъяснит суть своих приказов. А Господь нам тоже не только указывает, но и разъясняет. Да вот беда – плохо мы слышим и мало понимаем, что Он нам говорит. А иногда и не слышим вовсе, не понимаем или не принимаем, и оттого плохо Его волю выполняем или своё городим.
— Арсений, а как Господь с нами говорит? — решилась вступить в разговор Настя. — Тебе приходилось слышать Его? 
— Настенька, если бы не приходилось слушать и слышать Бога, как бы я здесь оказался? Как бы я вам помог? Я Его волю исполнял и по Его указаниям сделал всё, что должен был сделать. А говорит Он с нами по-разному. Вот, например, облака на небе: по ним  многое можно узнать хотя бы о погоде, а с нею – о том, что нам в нашем хозяйстве надо сделать. Да только эта небесная книга для людей – что грамота китайская для европейцев.  В каждом знаке-иероглифе не только слово, но и целый текст содержится. Каждое облачко – послание. Но это сообщение для всех. А каждому из нас Он говорит особенное и по-особенному. И когда я приступаю к лечению, то прежде обращаюсь к Богу, и Он помогает проникнуть в суть человека, нуждающегося в помощи, и указывает мне действия. Но иногда, Настенька,.. Он просто смеётся надо мною.
— Как смеётся? — удивилась Настя.
— По-доброму, но откровенно. Однажды, когда я был в большом затруднении, Он смотрел на меня и молча широко улыбался. А я вдруг понял, что Он улыбается так же, как мы, взрослые, малышу, когда видим, как он мучается, пытаясь завязать шнурки – в этом нет ничего обидно-смешного. Мы понимаем, что малыш учится и когда-нибудь освоит эту труднейшую задачу, а пока поможем ему, поддержим его улыбкой. Но малыш-то этого не знает и страдает. Вот и таким образом Он говорит с нами.
— Ты что же, Арсений Тимофеевич, видел самого Господа?! — снова вместе воскликнули Домна Михайловна и Марфа Никитична.
— Мне Он несколько раз показывался, но всякий раз в ином образе. Мы не можем увидеть Его полно и истинно, потому что человек воспринимает только понятное ему, а Господь слишком велик и глазами видим быть не может. Потому Он и показывает Себя по-разному. Не для того, чтобы рассматривали Его, а для разъяснения нам проблем – вспомните неопалимую купину. Вы тоже Его не раз видели: в растениях на лугах, в движении светил, в видениях. Просто я стремлюсь к общению с Ним для познания того, что обязан делать и делать хорошо, а не вопреки Его воле и во вред другим и себе. И за сделанное нести полную ответственность. Это не только в целительстве, но и в управлении экономикой, в общественных и в личных отношениях с людьми.
 — Да-а, — протяжно произнёс Пантелей Иванович, — глубоко же ты идёшь. Ну что ж, на то ты и князь, чтобы не только в государственном, но и в телесном и в духовном разбираться. И нас наставлять.
Настя смотрела на Арсения неотрывно, и восхищение её, лучась из глаз, освещало её лицо – она  уже  жила в  ином  мире.  Он,  этот  иной  мир,  был  её миром и раньше, ещё в радостные отроческие поры. А в долгие годы телесной боли и душевного страдания Настя особенно ощущала его, соприкасалась с ним и искала в нём спасения от жалостливых, злых и коварных уколов, достававшихся ей, уродке, от счастливых сверстников, от взрослых людей, от малышей, которых пугали её видом. Теперь оказалось, что тот иной мир – не мираж, не фантазии, а реальность, и он – в ней, а она – в нём.  Арсений знает его и говорит о нём легко и открыто…
— Наставлять …  Не знаю, могу ли я вас наставлять. Я говорю всем всегда только то, что необходимо. Но ведь и сам получаю многое: то, что вы становитесь мне духовными родителями ,– это бесценный дар от Господа, потому что вы меня во многом будете вести и наставлять.
— А не думал ли ты вот о чём: не в твоём ли происхождении княжеском кроется смысл твоей великой ответственности, о которой ты говорил и говоришь? — напомнил

Пантелей Иванович Арсению разговор в бане после излечения Насти.
— Нет, Пантелей Иванович, не в происхождении княжеском. Ответственность с  княжением, конечно же, всегда связана как обязанность, потому что князь на Руси – для народа, для государства. И все его потомки, даже не владеющие жезлами власти, обязаны служить стране, обществу, если только они от  рождения получают не тщеславие и эгоизм, а честь и достоинство – тщеславные и эгоисты предают семью, род, страну независимо от сословного происхождения... В смысле этой ответственности я не считаю себя особенным – ответственность все несут, и каждый расплачивается за неисполнение возложенного на него. Разве что от Бога на князей больше возлагается – вы ведь сами мне говорили: “Кому больше даётся, с того и спрашивается больше”… Нет, сейчас мы о другом говорим, и я имею в виду другую ответственность. Ту, что надо мною довлеет помимо всех прочих обязанностей. Но за что уже несу её и за что ещё должен буду нести? Мне пока неизвестно… И ещё знание, мне данное. Оно тоже обособленно обязывает, потому что тот, кто его имеет, несёт ответственность. Я говорю вам об истинном Знании, а не о представлениях и личных мнениях, которыми каждый живёт и судит, не возлагая на себя ответ за поступки и суды свои. Об этом мы уже говорили много. Так что, Пантелей Иванович, удел или планида мои от самого рождения отличные: и обязывают меня на неведомый пока крест, и Знанием обременили.
Арсений с Пантелеем Ивановичем вели разговор, вынуждающий Пантелея Ивановича всё более задумываться и со всё глубокой пристальностью вглядываться в странника, уже вроде как привычного гостя Арсения, но тут открывающего себя в той бездне, в которую и войти невозможно, и  проглядеть и понять, что там, в ней, не получается – иное зрение, иное восприятие потребно.
А женщинам, не посвящённым в суть диалога, разговор оказался во всём непонятным, и Домна Михайловна опять вернула его к теме, ей более близкой и более волнующей.
— Слушаю я тебя и всё думаю: слишком уж большую долю взваливаешь ты на себя. Без подмоги не донести. Креститься тебе надо скорее, так и путь твой прямее станет, и ноша полегчает.
— Я должен подготовиться, Домна Михайловна. Всякий обряд требует подготовки, а крещение, причащение – тем более.
— Мы и подготовим тебя. Коль ты избрал нас духовными родителями, наш долг тебя наставить, научить, помочь исповедаться.
— Домна Михайловна, я, конечно же, не сомневаюсь, что вы не оставите меня, что вы мне поможете в познании обрядов и устава вашего. Но мне другая подготовка нужна – очиститься мне надо.
— От чего же ты хочешь очиститься, дорогой Арсений Тимофеевич? — удивилась Марфа Никитична. — Кабы ты не был чист, так ни нам, ни другим ведь не помог бы!
— Марфа Никитична, креститься по старому обряду, по принятому у вас Уставу – значит, принять не только обряды, ибо не в них истинная суть, а принять ваше отношение к жизни, ваши нормы и требования. А у меня, кроме того что я – человек различных культур, – много привязанностей к прежнему образу жизни, много недоделанностей и долгов. Вот от них мне и надо очиститься, чтобы уже ничто не привязывало к тому, от чего ухожу.
— Это святое, — уважительно подметил Пантелей Иванович. — Старое должно отпасть как отжившее, иначе всё время оглядываться станешь.
— Потому я и не могу сейчас окреститься, как бы сам того ни хотел, иначе лишь внешнее будет, а ничто внутренне не изменится. Очиститься,  настроиться, определиться – всё это должно произойти в моей дороге. Я хочу вернуться туда, откуда вышел – где родился и долго жил.
— А ты не останешься ли там, Арсений Тимофеевич? — вдруг встревожилась Марфа Никитична.
— Нет, Марфа Никитична, там я не останусь. Мой род всегда куда-то двигался, но никогда  не возвращался в те земли, откуда вышел – новые осваивал. Я пока не знаю, для чего сюда пришёл, но во всяком случае не для того, чтобы быстро пройти эту землю и, не познав, покинуть. Да и не могу я остаться там – нельзя дважды войти в одну реку: всё изменилось в тех краях, изменилось без моего участия, теперь там всё другое. А я там не нужен, стал не понимаем даже бывшими друзьями – потому они и стали “бывшими”. И отец с матерью мои уже в земле и на небесах, так что у меня не осталось даже родительского дома, который был построен нашими руками, – чужие люди живут под его крышей. Они вырубили выращенные нами сад и виноградник и засеяли участок травой… Нет, Марфа Никитична, не для того я иду, чтобы остаться. Проститься надо и с долгами рассчитаться. Не очень лёгкий путь предстоит, но без него нельзя дальше жить.
Ответив Марфе Никитичне, Арсений увидел, что собеседники его прониклись участием к нему: сосредоточенность и участливость выразились на их лицах, а на Настином светлое сияние сменилось тенью грусти и глаза увлажнились. Медленно отпивая чай,  он, сам переживая перипетии своей судьбы, некоторое время молчал. Потом, меняя настрой, сказал:
— Кроме того, существует ещё одна помеха  моему крещению сейчас – у меня к  вам, да и к самому Уставу, много вопросов. И масса сомнений.
 — Сомнение – враг веры, — промолвила Домна Михайловна, — от него следует избавиться. А ответы на все вопросы в Святом Писании, в учениях отцов Церкви нашей. Скажи, Арсений Тимофеевич, что тебя смущает, и мы найдём ответ на твои вопросы. Пантелей Иванович-то у нас уставщик – ты знал это?
— Нет, не знал, — обрадованно ответил Арсений. — Что же вы мне не сказали об этом, Пантелей Иванович?
— Не пришлось как-то к разговорам. Да и ты ведь не сразу открылся, сейчас только, — объяснился Пантелей Иванович. — Приходской священник-то наш далеко от деревни живёт, редко у нас бывает, вот и приходится справлять службы. Выбрали меня. Так что на мне будет вдвойне ответ за путь твой во Христе, коли мы окрестим тебя. Что ж, спрашивай, а мы, как Домна Михайловна сказала, постараемся с Божьей помощью ответ на сомнения твои найти. Если сможем, конечно,– уж больно мудрёные вопросы у тебя.
— Да, мудрёные – это точно, и это меня и мучает. Если бы ответ можно было так просто в книгах найти, я бы знал всё и ни в чём бы не сомневался. Вот пример, если можно?.. Кому нужны заповеди Иисуса Христа?
Марфа Никитична ответила быстро, опередив и Домну Михайловну, хотя, судя по всему, та была и здесь, в доме уставщика, назирательной наставницей:
— Всем они нужны, Арсений Тимофеевич, всем. Как же без них-то?
Арсений недоверчиво качнул головой:
— Нет, Марфа Никитична, не всем. Людям миролюбивым, благонравным они не нужны, потому что те уже живут соответственно. А есть люди, от природы своей являющиеся разрушителями, убийцами, ворами, – эти, и слушая, никогда не услышат голоса добра и любви.
— Однако именно они, услышав хотя бы раз тот голос, нуждаются, Арсений Тимофеевич, в божеских наставлениях, — оспорил Пантелей Иванович Арсеньев довод своим. — Заповеди Христовы как  свет  во тьме для тех,  кто ищет путь к спасению своей души. И даже жизни, потому как, раскаявшись, такой человек может не погибнуть,  аки
зверь лютый, а получить прощение и от людей, а не только от Бога.
— Крайне мало раскаявшихся, Пантелей Иванович, из убийц и воров. Хотя, если даже и одному из них заповеди помогут, уже хорошо, уже кто-то ими спасётся. Но я больше ни первых и ни этих людей имею в виду... Все ищущие спасения нуждаются в наставниках, и те появляются. Но почему многие учителя сами-то оказываются ханжами, заповеди Бога использующими для прикрытия делишек и замыслов своих, для устройства своей карьеры
– светской или религиозной? Почему они сами не следуют пути Господню, а другим советуют, от других требуют исполнения заветов? Вот вы, Пантелей Иванович, интересно сказали: “… получить прощение и от людей, а не только от Бога”. Бог-судья оказывается гораздо милостивее людских судей, которые должны следовать Его законам и по этим горним Законам решать. Вот так и получается, что люди-судьи как раз-то и нуждаются в заповедях Христовых, за неисполнение которых они наказывают ближних. Вот в чём беда-то. 
Пантелей Иванович даже крякнул от такого оборота его же вроде как убедительного довода.
— Арсений Тимофеевич, — тихо произнесла Домна  Михайловна, — то, что ты сейчас говоришь, – богохульство.
— Домна Михайловна,  в чём же здесь богохульство? Я ведь не заповеди порицаю, я говорю об отношении людей к ним. Разве у вас в деревне не так? Разве ваши односельчане не обсуждают друг друга? Не воруют нигде?
— Это так, но что делать? Люди грешны.
— Правильно. Грешны. Сами грешны, а других осуждают и поучают. Большинство на Земле именно такие.
— Но какое тебе дело до других-то? О спасении своей души надо заботиться.
— Какое дело до других?..  Может, и не было бы до других никакого дела, если в помощи моей не нуждаются, если не просят в их бедах разобраться. Но вы слышали наш с Пантелеем Ивановичем разговор о моей ответственности – не дано мне, нельзя равнодушным быть к делам мира, так что не об одной лишь своей душе думать обязан…
— Прости, Арсений Тимофеевич, грешна. О тебе, как о прочих, молвила, не подумала, что не всем-каждому ты чета.
Арсений поклоном принял покаяние Домны Михайловны и нежно ей улыбнулся.
— А кроме того ещё  препятствие существует. Живу просто, иду, стараясь никому не мешать, на пятки ни передним, ни задним не наступать, да вот беда: оказывается, неправильно что-то делаю, неправильно мыслю. И вокруг меня толпится множество учителей, утверждающих, что я совершенно не умею жить; и каждый учит по-своему, каждый всерьёз полагает и меня на то настраивает, что он – истинный учитель, а все другие наставники обманывают меня.
Пантелей Иванович вдруг так весело рассмеялся, что Арсений замолчал и, улыбаясь смеху старца, вместе с остальными ждал объяснения причин его весёлости.
— А ведь камень-от в наш огород-то, а, Домна Михайловна? — так же весело, как смеялся, проговорил Пантелей Иванович. — В самом-то деле, человек Богом прислан, помог стольким по просьбам да молитвам нашим, а мы учим его, как ему быть!
Домна Михайловна смутилась и вновь покаялась:
— Опять грешна: не след нам судить, как и чем тебе в Господе жить, что для Творцом тебя назначено.
Арсений, видя смущение почтенной женщины, поспешил сказать, обернувшись к Пантелею Ивановичу:
— В принципе, это так: поучать – свойство всех людей и всех обществ, и вы, желая мне добра, делаете то же, исходя из своих представлений. Да я и не против – сам же прошу вас привести меня к роднику истины. А о многих учителях говорю только для того, чтобы вы поняли меня, поняли, в чём нуждаюсь и какое научение от вас хотел бы получить. Я ведь тоже человек и нуждаюсь в своём доме и в людях, с которыми мог бы жить долго, а лучше – всю жизнь. У вас здесь свой уклад, ваше привычное устройство – мне надо к ним прийти. И я буду идти к ним и к вам, находясь в своей дороге. А потом вы меня ещё обучите. 
— Обучим мы тебя всему, чем сами живём, а ты нас будешь обучать, — согласился Пантелей Иванович. — У тебя слово живое: хоть и не просто оно слушается, да пронзает.
— Вражда – вот что пробуждает мои сомнения. Помните, Пантелей Иванович: когда мы только встретились, я сказал, что от всех религий беру лучшее, а вы спросили, чем же ваша вера плоха?.. И тогда говорил, и сейчас скажу, что я – не судья, и не моё это дело,  кто как живёт и кто кому молится. Мне ведь не ведомы все пути Господа, все Его замыслы в людях, в их религиях. Но я не могу и не хочу жить там, где прохожих за свой порог не пускают и воды не дают. Или выбрасывают посуду, из которой чужой человек выпил воду. Лучше тогда уж мне отдельно, в скиту жить. Благодать вашей деревне, что вы не прогнали меня, а приняли, и с собой за стол посадили. Вот за что вам особая милость Божья, о которой я, Пантелей Иванович, говорил вам.
— Выходит, каждое дело наше имеет свою награду, — воскликнула Марфа Никитична, испугавшись задним числом, что могло и не состояться избавление их от беды, не встреть и не прими они неведомого странника. — А сколько мы делаем, не думая о последствиях. Господи, слава Тебе, что не презрел нас, а заметил и такое в душах наших и призрел нас, сирых! 
— Господь всё замечает и учитывает. У мусульман есть дело, которое называется “барака”. Это дело, цель которого не личное благополучие, а награда на небесах. Праведный мусульманин должен сделать что-либо без умысла получить плату за результаты и не ожидать награды вообще – иначе получается его стремление к коммерции с Богом. Источником такой бараки служит движение души, её порыв. Вот и вы без умысла встретили меня, как, очевидно, встречаете и других путников. А всё остальное было следствием этого вашего душевного делания: и то, что вы сидели у ворот, будто ждали меня; и то, что я оказался именно тем, кто вам был нужен; и то, что конь через многие сёла и деревни десятки километров вёз меня прямо к вам – это было уже вознаграждением за дела ваши.
— Как это – конь вёз?!
Домна Михайловна поразилась, как и Марфа Никитична, когда впервые услышала эту же информацию. Только тон Домны Михайловны был несколько иной – она не могла и в мыслях допустить, что не Арсений конём управлял – не в её натуре было такое дозволение.
— Да просто: вёз – и всё тут. Я часто позволял ему по своему выбору сворачивать на дорогу, по которой мы потом и двигались. И эту последнюю дорогу к деревне вашей конь серый выбрал и сам к дому сему подошёл.
— Идеже бо хощет Бог, побеждается естества чин, — крестясь, проговорила Домна Михайловна.
— То так, — сказал и Пантелей Иванович. — Если Бог хочет, Он меняет законы естества. Немощный человеческий рассудок недоумевает: “Что это? Как это возможно?” Но там, где неверие не в силах найти ответ, вера подсказывает: всё возможно Богу.
— Вот вы мне и объясните – сейчас или потом, когда вернусь, – почему, если все старообрядцы так хорошо знают богословие и верят в Господа, почему такой  разлад  в Церкви? Я не говорю о войне между разными христианскими религиями.  Я не говорю и о разладе между новообрядчеством и старообрядчеством. В этом вопросе старая вражда вряд ли когда-нибудь утихнет, хотя уже в нашем, в двадцатом веке, позиция Московской патриархии по старообрядческому вопросу хоть и смягчилась, что привело к упразднению клятв Московских Соборов семнадцатого века, наложенных ими на старые русские обряды, хоть и решили на Поместном соборе восемнадцать лет назад считать эти клятвы, яко не бывшие. Разве что в периоды бед для страны нашей великой происходит объединение народа.
— Не мы вражду ту начали, а Никон да цари ему послушные, — возразила Домна Михайловна.
— Не Никон, а именно цари. Да, не староверы являются раскольниками, а Романов, царь Алексей и бояре с ним; и до них такое началось, и после них продолжилось. Сын царя Алексея, малоизвестный в истории молодой Фёдор Третий, предал сожжению Аввакума, а протопоп обращался к нему со своим словом, уповая на него в возвращении к старой Церкви. Никон явился лишь проводником новых идей. Но ведь и в старой Церкви, в старообрядчестве много разных течений, учений, сект  с таким неприятием друг друга ярко выраженным, что о единстве только говорят, не помышляя о нём на деле. Коль мне принимать ваш Устав, объясните, почему существует такое человеконенавистничество, почему не хотят соединиться в Едином, в Боге? Каждое направление старого православия напрочь отвергает другие. И было бы за что!.. Споры идут о форме, о том, как креститься, о том, должны ли быть попы и о прочих суетных вещах. А суть-то веры забыта! Я понимаю, вы можете сказать, что вы получили Устав от первых священников, от мучеников-протопопов. Но всё это учения о форме поклонения, основанные на человеческих представлениях, а Божьи учения в наставлениях старцев забыты. “Возлюби ближнего своего”, “Не убий”, — говорит Иисус, а брат убивает брата, православный – православного, и при этом ссылаются на Бога и на первоапостолов. Аввакум яро мечтал распластать никонианцев, не менее яро сжигавших, четвертовавших, гноивших в своих ямах староверов-старообрядцев. Ведь Аввакум мечтал утвердить только своё понимание ритуалов, а не учение Христа.
— Но старец Аввакум не убивал, — поспешила возразить Марфа  Никитична. — А многие пошли на самосожжение, чтобы...
Для чего многие пошли на самосожжение, Марфа Никитична не сказала, а, сама вдруг задумавшись, замолчала. Арсений подхватил:
— Вот именно, на самосожжение. То есть на самоубийство ради представлений о ритуалах. Так самоубийство грехом является, грехом безмерным, ибо не сам человек себя создавал, а является творением Божьим. Почему они не претерпели гонения, прощая врагов своих? Для чего демонстрировать образ моления, если Иисус говорил не поступать лицемерно, как фарисеи, а молиться в комнате своей, никому того не показывая? Самоубийства были на руку многим проповедникам, о которых Иисус тогда же говорил, что они – волки в овечьей шкуре. Разве это не ваши маркеловны несколько дней назад говорили здесь о вашем сожжении?.. У меня такое впечатление, что в Бога-то вера существует, но самому Богу веры нет. Люди извратили слова Иисуса, сказавшего: “Богу – Богово, кесарю – кесарево”, и разделили жизнь свою на земную, человеческую, и на небесную, посмертную, где якобы Бог только и может управлять. А в земных делах Господу, якобы, и делать нечего – люди сами решают всё и за всё... Может, я оскорбляю ваши чувства, простите мне это, пожалуйста, но мне надо понять, потому я так откровенно спрашиваю... Настя, дай,  пожалуйста,  Евангелие. Можно, Пантелей Иванович?
— Можно. Конечно, можно. Подай, Настюшка.
Девушка принесла Книгу и с горящим взором подала её Арсению. Вряд ли она  противилась Уставу и обрядам,  вряд ли она хотя бы задумывалась над противоречиями
между словами и  делами основоположников и последователей, но сейчас она слышала нечто новое, от чего захватывало дух. И в самой-то в ней существовало стремление молодой жизни к иному, к отвержению старого, а тут – откровенные высказывания в столь важных и опасных вопросах  веры и жизни.
Юных созданий, особенно девушек, увлекают личности, совершающие нечто не принятое обществом или утверждающие противоположное принятому, пусть даже оно будет и нелогичным или аморальным – так ещё интереснее. Это их Герои. Впрочем, и чаще всего, до первого же отвратительного поступка “героя”, который им приходится увидеть или жертвой которого стать самим. Арсений не пугал Настю, а заинтересовывал. Тем более что и дедушка с бабушкой, и крёстная слушали его с доброжелательным интересом, хотя и пытались возразить, переубедить. Но ведь он не спорил, он спрашивал, только ответы его не устраивали. Насте открывался мир.
— Вот Евангелие от Матфея: “Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные; по плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе  приносит  и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Итак, по плодам их узнаете их”. — Прикрыв Книгу, Арсений обратился к наставникам: — Я не знаю, убивал ли Аввакум сам, но он присуждал к распластанию врагов, а это в его устах было призывом к убийству,
потому что ему верили и делали так, как он учил. А поскольку убийство в мыслях равносильно действию, он и был осуждён, как сам судил... Вероятно, мои речи воспринимаются так же – осуждением. Но я не чувствую, что осуждаю – я только привожу факты, вызывающие моё сомнение в целесообразности раскола в народе, в неприятии староверами людей иных вероисповеданий или согласий и ищу ответ на свои сомнения. Если вы мне объясните раскол не с позиций своего Устава, а по законам христианства, я приму тогда необходимость такого дробления Церкви, пойму непринятие многими людьми прохожих путников, нуждающихся в помощи, в ночлеге… Найдите объяснение, пожалуйста. А пока ещё прочту. Вот моменты Евангелия, что не проявляются в жизни: “Просящему у тебя дай, и от хотящего от тебя не отвращайся... Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете вы сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему всходить над злыми и над добрыми и посылает дождь на праведных и  неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то ли делают и мытари?  И если  приветствуете  только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?”... Я думаю, что Царствия Небесного удостоятся очень немногие и из старообрядцев, и из новообрядцев: отказывают почти все, а если дают, то потом вымогают больше. А сколько таких старообрядцев, даже священников среди них, что к себе за порог не пустят человека иного вероисповедания или уклада? Для чего изгонять соплеменников, почему не привести их добром и словом к истине, к любви?..
— Мой другой дедушка, дедушка Трифон, никого чужих к себе не пускает, — сказала Настя, не дав состояться мрачному молчанию, потому что ответа на Арсеньевы вопросы, относящиеся к разряду вечных, ни у кого не было.    
— Да, у них в деревне с этим строго, — подтвердил Пантелей  Иванович. — Потому и о Родине не говорим, что даже в ближних своих врагов видим, ибо основной завет, что передаётся людьми от людей, – не любовь к врагу, а ненависть к ближнему. Даже к родным своим. От апостола Луки благовествование нам сказывает о человеке, попавшем к разбойникам, и те его ограбили и изранили. И прошли мимо него соплеменники, священник и левит1, и увидели его, израненного, а помощи ему не оказали. Самарянин же, человек другого племени и другой веры, проезжая, нашёл на него и, увидев его, сжалился и перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив на своего осла, привёз его в гостиницу и позаботился о нём. А на другой день, отъезжая, дал содержателю гостиницы

________________
1Левит – служитель в иудейском Храме.
два динария и сказал ему: “Позаботься о нём; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе”.
Реплика Пантелея Ивановича, констатирующая факт человеческих взаимоотношений,  и приведённая им цитата из Евангелия голой правдой своей на некоторое время прервали беседу. Они напомнила о недавних болях, слезах, об обидах, испытанных собеседниками.
— Может быть, когда мне удастся, наконец, понять природу человека, пойму причину всех расколов, — после  тягостного молчания  высказал Арсений. — Но принять их вряд ли сумею – разве что только как временную меру. Правда, я  тут нарушаю запрет  уставов  старины глубокой – запрет постигать промыслы Божьи, что тоже является, по сути, лицемерием.
— Что лицемерием является, Арсений? — не поняла Настя.
— Лицемерие – запрещать человеку исследовать природу, суть вещей, постигать дела Бога. А лицемерием запреты являются потому, что, запрещая познавать, все запрещающие пользуются плодами познаний. Даже глубоко религиозные люди, в том числе и фанатики, вроде “странников”,..– они ведь тоже старообрядцы, Пантелей Иванович?
— Да. Называют себя “истинными христианами” и живут помощью других – таких же
“истинных”, но только закрепившихся на месте и имеющих дом, хозяйство.
— Благодарю, Пантелей Иванович, — поклонился Арсений учителю и, снова обратившись к Насте, продолжил: — Вот видишь, они своего хозяйства не имеют, только молятся и будто бы чисты от всего мирского. Но живут-то они чьим-то трудом и используют через них, через продукты, через одежду те знания, что человечество приобрело исследованиями. Это ведь машинами сделано всё, что нас из вещей окружает, а даже деревянный ткацкий станок без знаний да без железа не создашь. И, кроме того,  они, “странники”, заболев, идут к врачу – мирскому, атеистически настроенному человеку – и позволяют колоть себя, поить таблетками, делать операции, исследовать внутренности.  Вот в чём заключается их лицемерие, поняла меня, Настенька?
— Поняла, — счастливо ответила Настя.
— Арсений Тимофеевич, но это змей совратил Адама и  Еву, — воскликнула  Домна  Михайловна. — За  то Господь и изгнал их из Рая.
Пантелей Иванович, давно понявший суть всей беседы и того, что мучит Арсения, ответил за него:
— Совратил-то змей, да любознательность-то Господь вложил, ибо по духу Своему подобными Себе людей сотворил. Дьявол только воспользовался ею, а иначе за что бы ему цепляться было. Только он не на доброе познание направил прародителей наших, за что они и пострадали. Ты это имел в виду, Арсений Тимофеевич?
— Вы меня прекрасно понимаете, Пантелей Иванович... Стремление к познанию заложено во всё живое: в птиц, в рыб, в млекопитающих – это ясно видно по их поведению. Бог-то не боится, что мы узнаем слишком много, потому что вложил в нас много ограничений. В результате мы в двадцатом веке с нашими микроскопами, телескопами, компьютерами знаем о природе вещей вряд ли больше того, что знали в древние времена Аристотеля. В основной массе ни человечество в целом, ни учёные практически ничего не понимают ни о времени, ни о звёздных мирах, ни о микромире,  ни о зарождении жизни на Земле. Даже о том, как образуется живое существо, будущий человек, учёные толком не знают.
— А ты знаешь? — опять задала вопрос Настя. Ей очень нравилось участвовать во “взрослом разговоре”, но ещё больше она нуждалась во внимании Арсения, в том, чтобы он ей отвечал.
Арсений, грустно-насмешливо улыбаясь, покачал головой:
— Нет, Настенька, не знаю. Я даже не знаю, как мне удаётся кого-нибудь вылечить.
— Как это? Ты же всё делаешь. И знаешь, что делаешь.
— Я знаю, что мне надо делать и как. Когда в нашем теле болит какой-нибудь орган, мы направляем на него своё внимание, гладим его – то есть, усиливаем воздействие своего духа на этом участке тела. Но не эффективно, как правило, лишь снижаем боль. Примерно
то же самое я делаю и по отношению к другим людям: и свой дух направляю туда и концентрирую усилия вашего духа на больных органах. При этом,  если вы заметили, я ваш дух обращаю к Богу. Эту работу со всеми больными людьми я провожу прежде всего. И вот тогда  происходит то, что и человек исцеляется в целом, и органы его исцеляются. Это потому происходит, что Господь направляет на молящихся Свой Дух. Или просто усиливает в людях Своё присутствие. Мы ведь те же клеточки и органы на Земле, из праха которой некогда создал и продолжает создавать нас Творец. Вы это должны были почувствовать, когда мы с вами работали. Или нет?..
— Как не почувствовали, Арсений Тимофеевич?! — воскликнула Домна Михайловна. — Когда ты обратил меня лицом ко Творцу, всё во мне будто переродилось и чистым огнём опалилось. Ведь до сих пор чувствую в себе силу благости Господней.
— Даже нам с Пантелеем Ивановичем жарко становилось, когда ты молился, Арсений Тимофеевич, Настюшку исцеляя, — вдохновенно  ответила и Марфа Никитична.
— Слава Богу, что вы так хорошо чувствуете Его, — порадовался Арсений. — Ну а
если вернуться к уровню моих познаний, то процессы, творящиеся при этом в организме больного, силы, которыми я пользуюсь, мне неизвестны: все они пока что скрыты от меня. Суть в том, что болезнь происходит на глубинном уровне, который недоступен ни аппаратам, чтобы увидеть процессы, ни лекарствам, чтобы исцелить. И вот сейчас у меня вопрос ко всем вам. Этот вопрос касается и возможности моего возвращения в вашу деревню, к вам, и даже вашего собственного благополучия. — Арсений объединил собеседников взглядом: — Было ли в моих действиях что-нибудь то греховное, что  является богохульственным? Помогая вам, призывал ли я нечистое, использовал ли черепа или ещё какие-нибудь атрибуты?
— Ну что ты, Арсений Тимофеевич! Зачем ты это? Мы же знаем,  что твои дела чисты и против Бога не были направлены, — ответила за всех Домна Михайловна.
— Да, мы молили Бога о спасении. Я только Бога просил, когда помогал вам. Да и всё, что я сделал – это лишь увидел и сказал вам о том, что Бог решил вашу судьбу, а потом помог принять Его решение. Но всё равно меня уже осудили и будут осуждать. Тем более что кто-то заметил, как в лесу, готовя себя к работе, я занимался гимнастикой, и по увиденному решил, что призываю нечистую силу... И на вас будут нападать за то, что приняли от меня помощь. Так, если я вернусь в Лебеди, чтобы поселиться здесь, с вами, ситуация получится очень смешная, — совсем не смешно говорил Арсений: — Либо мне, “колдуну”, жизни не дадут, либо сами побегут из деревни, как...
— ...нечистые от ладана, — досадливо закончил фразу Пантелей Иванович.
— Вот с этим как будем?.. Я не собираюсь разрушать ваше общество, но и оставлять без использования данные мне Творцом способности я не намерен.
— Об этом не горюй, Арсений Тимофеевич. Со своими мы разберёмся, — пообещал Пантелей Иванович.
— Арсений Тимофеевич, ты многим помог, — безапелляционно заявила Домна Михайловна. — Не только мне да Насте, а и близким нашим: утешил их и от забот о нас освободил. А Аграфена Павловна? Или сам уже забыл, что сделал?
— Да и Иван Метелев за тебя станет. Видишь, в самом деле, нас много, так что пусть то тебя не тревожит, — приговорил Пантелей Иванович.
— Ну, помнить, кому и чем я помог, мне не следует, а не то Господь усечёт мне память и язык. Но те, кто не воспользовался ещё моей помощью... Они-то и себе, и другим настроение будут портить... Я говорил как-то, что от родичей своих неприятностей наслушался. Знаете, как это бывало? В том маленьком селеньице среди песков, где прошло моё раннее детство, не было даже фельдшера, а мама моя умела сделать несложную операцию или полечить – когда-то она работала в больнице и в аптеке. К тому же шила хорошо. Но она была наполовину немкой. На этом основании родственники, которые пользовались её помощью, третировали её и нас, детей, обзывая немцами и не пуская к себе в дом. Взрослые люди это делали и этому же обучали своих детей. А что будет здесь, в Лебедях, для жителей которых я совсем иной, чужак?..
— Да, ты – другой, — подтвердил Пантелей Иванович. — Знаешь много и то ведаешь, что нам вовсе не знаемо; и тянешь в такую глубину Божиих истин, что заглянуть страшно. Но, по всему, нам именно сейчас, когда времена в который раз уже меняются, надо посмотреть на себя во всём, что мы есть, чтобы держаться своего, чтоб не потеряться русскому в переселениях народов и нравов. Может, и для того ещё нам послан человек, могущий увидеть нас со стороны, увидеть наши корни, которые мы за суетой, за небрежностью своей и привычностью перестали замечать. Ты, Арсений Тимофеевич, ведь и в утро на поляне о том же говорил, а я, хоть и подхватил речь твою, да не в глубь  смотрел, а только на души ныне живущих в деревне нашей. Для тебя же мы являемся рудником глубоким, из которого тебе дано черпать то, что хочешь и можешь найти. И нам же показать.
Арсений пристально посмотрел на старого учителя, вознёсшего его на уровень Богом
избранного познавателя душ и бытия, наставника умудрённых жизнью людей:
— Не знаю, не стану самонадеянно возлагать на себя то, что должно быть возложено не мною, Пантелей Иванович. Если правда в том, что вы сейчас говорите, значит, она состоится.
— Да-а, серьёзный разговор получился, — прокомментировал Пантелей Иванович. —  И какой же у тебя вывод, а, Арсений Тимофеевич?
Взяв отложенное Писание и перелистав страницы, Арсений прочёл:
— “Не всякий, говорящий Мне: “Господи, Господи”, войдёт в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного... Ибо говорю вам, если праведность ваша не превзойдёт праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное. Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный”… Не знаю, что будет, как селяне здесь станут ко мне относиться, однако другим я не стану и в угоду каким-то людям или какой-то группе людей не буду менять моё назначение. Ещё в девятилетнем возрасте я знал, что буду “учёным и волшебником” – так тогда я определил своё стремление узнавать, создавать и лечить.
— Как интересно! — воскликнула Настя.
— Настя, там, кажется, чай кипит – выкипел уже, — подтолкнула восторженную крестницу Домна Михайловна.
— Ой, я сейчас, я быстро! — вскочила та и умчалась.
Ведущие мудрый разговор старшие мудрецы и мудрицы рассмеялись. Им всё ещё забавно и радостно было наблюдать за движениями, за порывами и поступками  исцелившейся девушки, слышать её голос и видеть её счастливой.
— Вы чего смеётесь? Надо мною? — спросила живо вернувшаяся Настя.
— За тебя радуемся, — сказала Домна Михайловна.
— Ты так быстро и красиво бегаешь, что мы все в радость пришли, — пояснил Пантелей Иванович.
— Смейтесь, смейтесь, — снисходительно позволила девушка. — Кому чаю?
Все дружно протянули свои чашки, и Настя стала  их наполнять.
— Ты говорил, что знал, кем будешь. Расскажи, Арсений! — напомнила она, садясь на место и глядя на ответчика.
— Да это пустяки,  потом как-нибудь расскажу. Хотя это ко всем людям относится – я  имею в виду стремление людей понять себя и что-то ещё. И вы, сидя в ваших Лебедях, куда-то стремитесь, движетесь, что-то ищете... Помнишь, Настенька, ты мне сказала: “Я всё время рвусь, пытаюсь пробиться через какой-то туман, вспомнить что-то очень-очень важное и не могу сдвинуться с места...”?
— Да, это я говорила, когда мы собирали грибы.
— Всё человечество пытается пробиться сквозь некий туман, окружающий его сознание, и в отдельных его представителях это особенно ярко выражается. Люди знают что-то очень важное, доверенное Творцом, но за человеческими заботами забыли это. Однако всё же знают, что оно в них, и пытаются обнаружить его в себе. Часто обнаружение происходит через реализацию способностей. Вот вы, Пантелей Иванович, плетёте из берёсты различные красивые изделия – вы в этот миг творите; род Сухановых занимается художественной резьбой по дереву – он творит; наши прекрасные собеседницы вышивают и ткут – вы  творите. Те, кто делает самолёты и ракеты, чтобы оторваться от Земли, вылететь за её пределы – и они творят. Не сами творят, а сотворяют с Господом. Чем мы все являемся? Руками ли Божьими, Идеями ли Его, вселяемыми в телесные формы?.. Для людей это пока ещё загадка невероятной величины и значимости.
— Слугами мы Его являемся, Арсений Тимофеевич, рабами, — глубоко религиозно продекларировала Домна Михайловна.
— Верно говоришь, Домна Михайловна, – слугами являемся, — согласился с её убеждением  Пантелей  Иванович. — Так  и  Арсений Тимофеевич  то же говорит.  Но он
пытается понять и нам даёт то уразуметь, что Творец наш доверяет нам быть Его помощниками. А как, в чём – то не только тайна. Всю историю люди ищут прямого общения с Богом-Отцом, чтобы своё значение понять и более угодными Ему быть, да не всем то даётся. Правильно я тебя понял, Арсений Тимофеевич?
— Да, Пантелей Иванович, всё верно. При этом ещё вот что происходит: лишь тот человек, который творит, в миг творчества своего прикасается к Божественному замыслу; а тот, кто потом смотрит на результат его творчества, видит только вещь и почти не проникает в суть его устремлений...
— Ну, ты-то, Арсений, проникаешь, — уверенно заявила Настя.
— Не обо мне речь. Скорее, о тебе, Настенька, и о наших близких. — При этих словах Арсений улыбнулся всем, и те радостно ответно улыбнулись, поняв, что близкими, по-родному близкими, Арсений назвал всех сидящих здесь за столом.
— Спаси тебя Христос за слова твои благие, Арсений Тимофеевич, — прозвучала нежностью благодарность Домны Михайловны, и её нежность наполнила собеседников теплом.
— Спаси и вас Господь за доброту и милость вашу ко мне, — ответил Арсений. Помолчал, обмениваясь радостью близости с принявшими его  людьми, кивнул с улыбкой и продолжил откровение своего восприятия: — Пока человек творит, он чувствует Бога и Божественность в себе. А затем теряет это ощущение. Не теряют лишь те, кто живёт в постоянном поиске и творчестве, – они идут всё дальше и дальше... Но опять-таки у них на пути возникают преграды и туман... Как у тебя, Настенька, сейчас... Их снова и снова приходится преодолевать, накапливая и концентрируя свои духовные силы...
Выделив подобных Насте и их поиск, Арсений указал на антиподов, лицемерно поучающих ищущих:
— Но это я говорю о людях духовных, о стремящихся к Любви Божественной. А поучающие других думают, что, самовозвышаясь интеллектуально над другими, они получают привилегии. Но получают другое: проблемы и болезни. В основном все люди, читавшие Евангелие, не относят к себе наставления и даже не видят их, как не видят и Бога. Ведь они уподобляются язычникам, которых презирают. Они не общаются с Богом, они, молясь, в своём воображении создают лишь образ, который на самом деле является только воплощением их желаний – хотя бы призрачным. Желание является для них божеством, заслоняющим способность увидеть Истинного. Да и как им увидеть Его, если Бог слишком велик. Не просто невидим, а бесконечно велик. — Арсений замолчал, задумался, попивая чай. 
— Арсений, а как бесконечно велик Господь? — Настю интересовало более близкое её духу и душе, чем интересы возвышающих самих себя, – то, о чём в общине и не говорят.
— А тебе Он каким видится?
Настя растерялась от встречного вопроса, недоумением показав, что она никогда даже не задумывалась об этом.
— Знаешь, однажды я спросил у атеиста, утверждавшего, что он не верит в Бога, о том, каким он представляет себе Бога, в которого не верит.
— И что он ответил?
— Он сказал, что Бог ростом метра два… Ты как, согласна с ним?
Настя, улыбаясь, отрицательно покачала головой, но отвечать не стала. Старшие её собеседники смотрели на Арсения, ожидая от него продолжения его диалога с девушкой.
— Я постараюсь тебе ответить на твой вопрос так, как ответил ему, — сказал Арсений. — Ты можешь представить себе всю нашу звёздную Вселенную? Попробуй представить себе  её бесконечность...  Уверен, что твоя “бесконечность” имеет границы или окраины. Да?
— Я представляю себе бескрайнее море, — тут же сообщила Настя.
Старшие собеседники только улыбнулись, покачивая головами.
— А Бог бесконечнее той бесконечности, которую способен представить человек.
— Никто не знает, как велик Бог, — указала Домна Михайловна. — Людям не дано это знать.
— Конечно, Домна Михайловна, не дано. И никогда человек не узнает этого, потому что мы в сравнении с Ним намного мельче, чем вирус в сравнении с человеком. Для вируса клетка человеческого организма – большая область, а всё тело – необъятно велико.  Однако он может несколько раз обойти тело с током  крови. Даже  со скоростью движения крови. А человек за всю свою жизнь не облетит и Вселенную, или хотя бы нашу Галактику.
— А если со скоростью света? — спросила Настя.
Арсений хмыкнул и с комичной снисходительностью  посмотрел на неё:
— Ты преклоняешься перед скоростью света и считаешь её эталоном в астрономии, да? Ты знаешь, чему равна скорость света? Это много?
— Ну-у, триста тысяч километров в секунду – конечно, много, — утвердила никогда не покидавшая земных пределов девушка из Лебедей.
— Да-а, — поддержав тон юной ценительницы скоростей, произнёс Арсений, — ты права: секунда – и уже находишься в трёхстах тысячах километров от дедушки с бабушкой. Они ж тебя вовек не найдут – кошмар!.. А ты знаешь, сколько времени летит свет от Солнца до Земли?
— Не-а. Это нам не задавали, это мы не проходили.
— Вот! Вы не проходили, а он, свет Божий, летит к нам, торопится и затрачивает аж десять минут.
— Десять мину-ут! — удивилась Настя столь долгому пути. Потом, склонив набок голову, пренебрежительно выдала: — Всего-то? Хм.
Все рассмеялись её выходке, отдыхая от серьёзности беседы.      
— Всего-то, — подтвердил Арсений. — Пустячок, конечно. Но учти, что в минуте шестьдесят секунд, значит, частички света затрачивают на пути к нам шестьсот секунд своего  времени. Перемножь-ка.
— Сто восемьдесят миллионов километров, — пошептав чуть слышно таблицу умножения, поведала Настя и обречённо вздохнула.
— Да что ты?!  — “подивился” Арсений. — Так много? А ведь это же ещё не предел,  потому что астрофизики улавливают частицы, летавшие по небесным просторам шесть миллиардов лет. Будешь считать или до пенсии отложишь?
— Отложу, — подумав, решила развеселившаяся девчонка.
 — Отложи, потому что считать всё равно до пенсии придётся. Но ты попробуй свести орбиту Земли вокруг Солнца,  радиусом в те миллионы километров, к размеру молекулы

водорода... Получается? Это меньше, чем вирус...
— Трудно, но попробую. И что? — спросила Настя.
— А я не могу, — сказала Марфа Никитична, подключившись к околонаучной беседе.
— И у меня не получается, — призналась Домна Михайловна, также не удержавшись в стороне.
Пантелей Иванович не пытался представить себе ни молекул, ни вирусов, ни орбит, а посмеивался, глядя на потуги женской любознательности.
— А то, что в этом случае от вашей деревни Лебеди до недалёкой от нас галактики по имени Лебедь будет двадцать один километр. Это немножко больше, чем рост человека, помещённого в ту молекулу водорода, правда, Настасья Михайловна.
— Да, чуть-чуть больше, — добродушно согласилась Настасья Михайловна.
— Ничего себе “чуть-чуть”! Сколько лететь-то? — воскликнули бабушка и крёстная.
— Пусть вам умная Настя зимним вечером сосчитает, используя свою любимую скорость.
— Уму непостижимо... — покачала головой Марфа Никитична, поразившись недосягаемостью для человека даже таких пределов.
Домна Михайловна перестала заниматься сравнениями расстояний, а, посерьёзнев, ждала от Арсения объяснения их вторжения в Божьи пределы.
— Видишь, Настя, какая она маленькая капля – наша Земля в Божьих небесах? — перестав шутить, заговорил Арсений. — А как же мал человек в этих расстояниях! Так что двухметровый бог того атеиста – это только идол, то есть образ, который он видел где-нибудь в музее. Ведь если так велико небо, на которое Бог повесил светила Свои, то каков же Он Сам?  Вот из Иовы: “Не превыше ли небес Бог? посмотри вверх на звёзды, как они высоко! Можешь ли исследованием найти Бога? Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя? Он превыше небес, – что можешь сделать? глубже преисподней, – что можешь узнать? Вот, Бог велик, и мы не можем познать Его; число лет Его неисследимо”...
— Серьёзно же ты к богословию относишься, Арсений Тимофеевич, — заметил Пантелей Иванович.
Арсений посмотрел на него, кивнул, но отвечать не стал. Отложив Книгу и обращаясь из-за важности темы уже не только к Насте, он продолжил свою мысль, стремясь свести разговор к той его сути, ради которой с Настиной помощью и занялся исследованием Космоса:
 — Поэтому люди не могут видеть Бога, поэтому люди рисуют и лепят образы своих представлений о нём. Так ведь не только самого Бога мы не видим, но и дела Его не  понимаем и считаем проявлением случайности, результатом какого-нибудь физического явления или человеческого же произвола. Люди часто возмущаются тем, что творится в мире, считают несправедливыми законы, явления, раннюю смерть близких. Но, как говорится в книге Иова: “Кто укажет Ему путь Его, кто может сказать: “Ты поступил несправедливо”? Помни о том, чтобы превозносить дела Его, которые люди видят. Все  люди могут видеть их; человек может усматривать их издали”...
— Истинно так, — понимающе согласился Пантелей Иванович. — Не постичь человеку Бога, ни в величине Его, ни в величии, ни в делах. 
— Но при этом люди считают себя творцами, вершителями судеб, богами в природе... Как микробы в теле человеческом, пока таблетка на них не найдётся, так и люди в делах Божьих копаются, пока не обрушится на них его гнев.
— Арсений Тимофеевич, — проговорила Домна Михайловна, зябко передёрнув плечами, — ты хорошо рассказал, но... мы не привыкли так-то о Боге думать. Для нас Он –
восседающий на троне.
Арсений понял, что она имеет в виду, но ответил, всё же исходя из своей позиции:

— Да. Но это потому, что человек, как я уже сказал, не может и никогда не сможет лицезреть Бога из-за Его бесконечности. А ведь, при Своей великой бесконечности, Он управляет и на таком мелком уровне, для которого атомы и молекулы – громадины. Бог един и неделим. Он всегда и везде. Потому люди, не видя самого Господа, предпочитают изображать тех, кто служил Ему и отличился своею праведностью: страшно-то с Господом общаться непосредственно... Я и сейчас не богохульствую, Домна Михайловна, — опередил Арсений порыв собеседницы. — Я ведь говорю об отношении людей к Богу, а не анализирую Его отношение к Своим творениям. И всё, что сказал сейчас о Боге,  сказал  из-за того разлада, который существует в Церкви, который я не могу принять.… А может, это во мне разлад, может, мне надо просто принять постоянную вражду между родственниками, между родами и племенами и самому усиливать её? Настя, как думаешь?
— Нет, не надо, — испуганно возразила Настя, — ты же лечишь!
— Не тот ты человек, чтобы вражду и смуту сеять, — поддержала крестницу Домна Михайловна. — Да и не получится у тебя – с миром ты к нам пришел и мир нам принёс. Таким ты нам и нужен.
— Но ведь несу я раздор в общины?..
—  Нет, дорогой Арсений Тимофеевич, не ты несёшь раздор в общины, — возразил Пантелей Иванович. — Взять хотя бы и в нашу, лебединскую, – он живёт меж нами давно, а ты лишь проявил его.
Арсений знал, что Пантелей Иванович скажет это, потому что и в день Настиного исцеления он отметил, что хоть и вместе, хоть и постоянно живут селяне, но бывает, что друг с другом ссорятся. Но ему надо было, чтобы его собеседники указали – для себя указали – на то, что не он явился причиной раздора, а, напротив, с его появлением всё же доброе явилось к ним. Ведь затем он и трудился над ними и с ними.
—  Да, это так, речи мои и дела раздражают некоторых православных, проявляя их существо. Но не они мои судьи. Главное, что Господь меня ведёт и направляет пути мои – в Нём я чист. Не наказывает Он меня за мои подобные дела, за речи о Нём. За другое  наказывает, насылает возмездие сразу же или спустя время, дав обдумать речи и поступки, или предупреждает хотя бы. А тут – и помогает, и указывает.
— А за что ты был наказан?!  — живо, засияв взглядом, заинтересовалась Настя. — Расскажи!..
— Настюшка, ты чего к человеку-то пристаёшь? — урезонила её бабушка.
— Ох, и любопытны вы, Настасья Михайловна. Прямо страсть, как любопытны! — строго осудил девушку и Арсений. — Всё-то вам расскажи да поведай. А спать кто будет? Ведь если расскажу – козявки всякие сниться станут. Что тогда?
— Ай, ну вас! — воскликнула недовольная Настя. Убежала в другую комнату и там захихикала, опять вызвав общий смех.
Домна Михайловна, вставая, сказала.    
— И то правда, заговорились. Поздно уже, домой пора.
Хозяева, как водится, попредлагали было ещё посидеть да чаю испить, но в конце концов намерения согласовались и все пошли во двор проводить знатную гостью. Уже там Арсений спросил у неё и у хозяев:
— Не напугал ли я вас своей исповедью, своим отношением к религии и своим принятием Бога? Не передумали после такой исповеди быть моими крёстными?
Пантелей Иванович сказал за всех:
— Говорил ты, конечно, непривычное для нашего разумения. Обо всём мы думаем иначе и просто,  а ты... — он примолк, подбирая слова, и Арсений, ожидавший приговора своему мышлению, увидел, как напряжённо и Настя ждёт ответа. — Против Бога ты не сказал ничего,  наши уклады да обряды не осудил, к худому не взывал, а сказанное о Боге в Библии наукой подтверждал. И всё вроде ясно и понятно. Даже, пожалуй, проще... А в голове опять смятение. Так что нам самим надо ещё подготовиться, чтобы крёстными у такого человека православного быть.
— Дедушка, вы с крёстной считаете, что Арсений не прав? Я не поняла, что ты говоришь, дедушка, — потянув деда за рукав, заспрашивала Настя.
— Нет, я говорю, что не тот праведен, кто Устава держится,  а тот, в ком Бог живёт. 
Арсений, следуя заветам Божьим, к нам идёт, а мы, уставы соблюдая, должны своими делами больше к Господу обращаться.
 — Пантелей  Иванович, — огорчился Арсений, — не настолько я праведен, а вы грешны,  чтобы вам говорить такое... И знания ничто, если нет духа. Без знаний, что я вам открыл, вполне можно жить, но нельзя жить без духовности. Да, истинные знания расширяют веру и укрепляют её, даже спасают её от религиозного фанатизма, а вот духовность определяет наши познания, широту, глубину и истинность их. Ведь люди, даже имея знания, совершают преступления – знание не предотвращает греховность. А духовность спасает от преступлений против воли Бога, против людей, против всех творений Божьих. Мне нужна ваша духовность, ваша вера, потому что – и это я понял здесь, у вас, – душа моя до сего времени одинокой была оттого, что не было рядом никого,
кто мог бы меня выслушать и понять и в ответ сказать необходимое душе моей. А теперь мы можем и будем идти друг к другу, проводником имея только Бога – вот что безмерно радует. Значит, мне будет, куда и к кому вернуться, чтобы у вас учиться служить по-русски. За это и за всё прекрасное, что уже получил от вас, я очень вам благодарен. Благодарю вас и всю деревню. И ещё: у меня будут самые лучшие крёстные, какие могут быть.
— И нам то в радость, что некичливый ты человек, Арсений, при всех твоих знаниях и силе духовной, а наш по духу нашему, русскому. А чему тебя ли учить или самим у тебя учиться – Господь и время подскажут, — ответил страннику Пантелей Иванович, взглядывая на Настеньку, на Марфу Никитичну и на Домну Михайловну.
 — Скромный и совестливый ты человек, Арсений Тимофеевич, — проникновенно  молвила и Домна Михайловна. — Потому и избрал тебя Господь на путь столь дальний, чтобы ты помощником Его был среди людей. — Подошла, подняла к нему руки: — Дай я тебя обниму да поцелую, по-матерински благословляя тебя в твою дорогу... А ты, крестница, проводи меня и в дом войди – не чужой он тебе, всё-таки.

* * *    
Ночь прошла быстро. Утомлённый предыдущими полубессонными, полубредовыми ночами, ранними подъёмами и множеством дел, которые приходилось совершать за долгие дни – от рассвета до заката, – и к тому же освежённый облегчающей душу длительной исповедной беседой, во время которой привёл свои мысли в порядок, Арсений в эту ночь спал, не вскакивая и даже не просыпаясь. Открыл глаза только тогда, когда Солнце начало освещать округу и будить ленивых да сонливых.
      Засыпал с образом Насти, а проснулся с предчувствием чего-то, что ещё не происходило, но произойдёт и изменит его жизнь. Это ощущение не покидало его до конца дня. Даже когда пришло сообщение о вероятном возвращении Настиных родителей сегодня к вечеру, он только осознал, что приезд их явится либо причиной предстоящих с ним или в нём перемен, либо побудительным толчком к чему-то, но тяжесть и смута в душе оставались до последнего момента...
Был день пятничный, десятый день его пребывания в Лебедях. Утреннее моление, завтрак. Потом, отдыхая от покоса, занялись жизненно важным, необходимым. В десять часов телефон – он имеется у семьи Пантелея Ивановича, как бывшего директора школы, а сейчас его сын завуч в ней же работает (ещё имеется у Домны Михайловны по праву бывшей в колхозе главным бухгалтером), – передал известие, в котором, как водится, было больше неясностей, о том, чтобы сегодня к вечеру ждали Михаила Пантелеевича с семьёй, и Марфа Никитична, взяв в помощь Настю, от счастья козой запрыгавшую, пошла стряпать-готовить, дабы устроить встречу родных людей.
А у Арсения от вести ухнуло вниз, в ямину всё радостное, что несло его через проведённые доселе им в деревне дни. Причём ухнуло так, что, если бы не проснувшееся утром вместе с ним предчувствие, он бы, пожалуй, и разбился – ожидание чего-то ещё не бывавшего в его жизни спасло, потому Арсений, всего лишь шлёпнулся, отбив то ли сердце, то ли душу. Перевёл дыхание и – будто ничего не произошло. Даже приветливо помахал Насте, когда та заверещала радостно, призывая и его к своему веселью. А после её ухода ушла и песня из раненого сердца.
Выполняя мелкие, но необходимые в хозяйстве работы, почувствовал, как спадает тонус, способствовавший все дни его рабочему состоянию, несмотря на почти полное физическое и духовное истощение из-за того, что отдался лечению девушки и другим деяниям, важным и необходимым для его гостеприимцев, ставших его подопечными, чтобы они в полной мере прошли очищение. А были ещё и Домна Михайловна, и Аграфена Павловна, и Метелев – им также отдавал всё оставшееся, хотя могло казаться, что он легко, без усилий исцелял их, уставших от жизни, от работ и забот. И сенокос – покос давал радость, как и успешное лечение доверившихся ему, но тоже на него нужны были силы. И ему отдавал.
А теперь тонус спадал и быстро сменялся безразличием, усталостью. Арсений завис, предавшись чувству-осознанию того, что в своей жизнедеятельности человек состоит из двух начал.
Одно – социальное, общественное деяние. Оно, сотворённое человеком для других, для общества, тут же отрывается от сделавшего и живёт в обществе и служит уже ему, а человеку лишь иногда за труды его мерой воздаётся – если плоды трудов его не присвоит какой-нибудь эксплуататор-плагиатор.
Второе – сугубо личное: это он сам, его восприятия, его боль и радости. И то, что есть человек сам в себе, интересует только его самого, потому что это всё – только его радость или боль, и никто не может взять их и, сделав собственными, также переживать их. Всё это есть только его достояние… Нужно оно ему или нет, радует оно его или опостылело.
Чувство, овладевшее сознанием Арсения, было его болью и вело его теперь во всех действиях и намерениях, даже не потрудясь согласоваться с ним…
Путник, каким Арсений вновь себя ощутил, взял ведро,  понёс  воду  Серому. Тот его весело встретил и, игриво мотнув большой башкой, заставил рассмеяться. Смех взбодрил, на некоторое время вернул восприятие жизни. Пока конь пил, он стоял рядом, ласково гладил друга, сгоняя с ног и живота паутов, а потом принёс воды ещё и облил ею весь круп Серого.
После обеда пошёл в свой угол отдохнуть, но вместо того вырвал из тетради лист и изложил на нём обстоятельства встречи с конём, адресовав сообщение в районную прокуратуру. На отдельном листке написал просьбу к Пантелею Ивановичу оставить Серого у себя, урегулировав с властями или с хозяином, если он – настоящий хозяин – найдётся. Потом собрал в рюкзак вещи, вывешенные на просушку. У него не было определённого решения, все действия выполнялись отстранённо.
Вернулся в своё жильё, лёг на кушетку и стал вслушиваться в себя и – отстранённо – в возню в доме и во дворе, где хозяева готовились праздником отметить встречу родителей, брата и сестёр с чудесно исцелённой дочерью и сестрой…

Проснулся Арсений в шесть часов. Во дворе никого не было. Вышел за ворота на голос: там, на лавке у забора палисадника сидела Настя и, улыбаясь, тихо напевала. Она смотрела на дорогу. Арсений хотел вернуться во двор, чтобы не мешать девушке, но она обернулась на звук, протянула руку и с прежней улыбкой произнесла:
— Арсений! Как хорошо, что ты пришёл! Посиди со мною, а то бабушка прогнала меня от своей стряпни.
— Почему?
Подделываясь под строгий бабушкин тон, Настя пересказала:
— Она говорит: “Арсений был прав – не надо было говорить о приезде родителей, от тебя сейчас никакой помощи. Переоденься да посиди или к подругам иди”. — И горестно заключила: — Вот я и сижу здесь одна-одинёшенька.
Заплетенные в толстую косу волосы спускались через плечо на грудь девушки. На ней было праздничное бабушкино платье. “А есть ли у неё своё, столь же красивое, или, кроме домашних одежд, ей ничего не покупалось”, — мелькнула у Арсения мысль.
— Почему же ты не пошла к подругам?
— Не хочу, — коротко ответила Настя и, помолчав, пояснила: — Не могу ещё одна к людям ходить, не привыкла. И подруг у меня не стало – пока сидела в кресле, они мало со мною общались: о чём теперь мне с ними говорить?
Арсений подошёл, сел рядом. Он понял её, но всё же полувопросительно сказал:
— Со мною же ты говоришь?
— С тобою мне легко разговаривать, — возразила  девушка. — С тобою я как будто всю жизнь общалась, и ты будто знаешь всё, о чём я думаю.
Арсений проницательно посмотрел на неё и оценивающе и сочувствующе сказал:
— Трудно тебе будет привыкать к людям, Настенька. В раннем возрасте ты была вырвана из общества, потеряла с людьми связь. Как в городе будешь учиться?
— Не знаю, Арсений. Мне через год ещё только. Может быть, за это время научусь, — предположила девушка.
— Почему – через год? Ты ведь училась дома, а я уже говорил тебе, что ты успешно можешь сдать экзамены и поступать в институт. По-моему, тебе лучше форсировать события: не откладывая на потом, сразу шагнуть в жизнь.
— Благодарю, Арсений, я подумаю, — ответила Настя.
— Конечно, подумай. Но поверь, так будет лучше для тебя – как тогда, когда ты шагнула на тропинку к поляне. Я же предлагаю тебе не ограничиваться и замыкаться, а жить полноценно. Знаю, как тяжело сосуществовать с теми, кто тебя не понимает и навязывает свои интересы – а деревня будет навязывать тебе своё. Но ты-то вышла за пределы деревенского мировосприятия, тебе надо получить большее, чем то, что ты сможешь получить здесь. Ты сейчас в возрасте, когда люди наполняют свои потребности и  дарования  условиями  реализации,  знаниями.  Если  задержишься  здесь  на  год,  тебя
деревня может усыпить и извратить. Мне думается, что тебе лучше будет учиться на заочной форме – так ты, не отрываясь от деревни, сможешь постепенно привыкать к большому обществу, и в то же время не будет грубого вторжения городской “цивилизации” в твою культуру… Ну а ты знаешь уже, чему будешь учиться?
Настя задумалась, войдя в себя, проверяя свои желания и возможности. После продолжительного молчания заговорила:
— Арсений, я хочу лечить людей. Но только так, как ты лечишь: быстро, хорошо и без лекарств – лишь словами и руками. Вот, сколько лет лечили меня, не могли вылечить, а ты пришёл – и я здорова. И с другими так же. Если б ты меня научил, было бы здорово!
Внимательно слушая девушку, Арсений проникал в то, что было за её словами, за голосом.
— Настенька, милая Настенька, этому нельзя выучить просто так, передавая знание способов. Нельзя потому, что это – не приёмы, а мировосприятие. Отношение к людям и
ко всему Мирозданию. Знание и понимание человека и Природы в целом со всеми её сущностями... Есть много таких “лекарей”, что подсмотрят или прочтут о нескольких приёмах или способах, а потом на всю страну заявляют о себе как о спасителях. Пустое это...
— А ты, Арсений, как стал целителем?
— Я?.. Я родился таким. Но всё же, Настя, я всю жизнь учился и сейчас учусь. Учусь – значит, познаю себя, пробуждаю в себе все способности; примеряю себя к обществу людей, к природе, и наоборот – их к себе; проникаю не только в строение, но и в суть взаимосвязи вещей, явлений, процессов; ищу основы и причины причин любого события. Ищу Бога и Его волю в происходящем.
Настя слушала, и её лицо отражало восторг и удивление:
— Арсений, когда ты так говоришь, мне кажется, что тебе много-много лет. Может быть, несколько тысяч.
— Ах, Настенька! — воскликнул “древний” Арсений, — мне триста миллионов лет – вот такой мой возраст. И твой,  кстати, такой  же – мы ровесники.
Арсений говорил улыбаясь. Настя, верившая ему во всём, но не привыкшая ещё к его манере выражаться, спросила:
— Ты шутишь?
— Настенька, шучу я или говорю серьёзно – это не меняет сути. А суть в том, что только живые существа, живые люди могут познать себя и Природу. Понятно это?
— Потому что мы можем наблюдать, думать, анализировать?
— Да. Но дело в том, что не все живущие – живы.
— Как это? Почему? Объясни, что ты имеешь в виду.
— Знаешь, Настенька, к двадцати годам практически все люди перестают… жить. Очень немногие, может, один из десяти, а то и меньше, продолжают быть теми, кем пришли в мир. Остальные превращаются в марионеток общечеловеческих потребностей. Знаешь, что это такое?
— Плохо себе представляю. И что, все становятся такими?
— Не знаю, Настя, что ты успела заметить, но в большинстве люди к шестнадцати годам мечтают об одном и том же, а потом все остальные годы стремятся получить то, о
чём мечтают: семью, дом, карьеру, машину, дачу, вещи – в общем, чтобы было всё “как у людей”. И жить – “как все живут”...  Мне никогда не было понятно, что же такое это самое “как все”.  Я многих спрашивал: “И болеть хотите “как  все”,  и чтобы проблемы были “как у всех”?”  Они отвечают, что болеть не хотят, и жить им надо без проблем, хорошо. А сами не способны на радость. Они не только чужим успехам не радуются, но и своих не видят. Всё-то у них, таких, одни беды перед глазами, всё-то им худо, и плачутся всё время. Очень  тяжело  помогать  этим страдальцам.  Они – не  просто  марионетки,  а  вампиры, потому что всё время теряют полученное. Они уверены, что оказывают добро друзьям или врачам, приходя к ним пообщаться... Люди, Настенька, в основном именно таковы. Они наряжаются, украшают себя... Но так наряжают срубленную елку, то есть мёртвое уже дерево, для которого человеческий праздник – поминальная тризна.
— Как страшно ты говоришь, Арсений, — поёжилась ошеломлённая девушка.
— Не страшно, а просто. Смотри, много ли радостных людей в вашей деревне? Таких,  как Николай Суханов, как твои дедушка с бабушкой и ещё некоторые? Чем заняты остальные? А... Ты что, о себе задумалась?
Настя молча кивнула.
— Настенька, мы ведь с тобой друзья, так что уж потрудись, постарайся мне верить. Я не стал бы говорить с тобою так откровенно, если бы ты относилась к подобной  категории людей. Не знаю, как твои сёстры, а ты в себе несёшь Жизнь. И надеюсь, сохранишь её, несмотря на все общественные доктрины и воздействия. Потому я и рекомендую тебе вновь и вновь, не задерживаясь, поступать в этом же году в институт и
учиться заочно, чтобы и в городе не сломали тебя. А чтобы вылечить хоть одного человека, помочь ему вернуться к Жизни, тебе самой надо оставаться такой же целостной, как сейчас.
— Может быть, мне лучше поступить не в медицинский, а в какой-нибудь другой институт, чтобы изучить людей и  общество? Ты же не врач, а историк?
— Вообще-то в медицинском нет заочного, насколько мне известно. А в принципе, во всех вузах обучают одинаково. У нас, несмотря на то что имеются экономические институты и факультеты, нет экономистов, способных анализировать, планировать,  прогнозировать, а есть только бухгалтера, с горем пополам ведущие учёт. У нас нет юристов, способных защищать и судить, а есть только знатоки статей различных кодексов. Не учат у нас – ни в школах, ни в вузах – восприятию действительности, не прививают любви к Жизни. В этом причина. И я был бы плохим историком, если бы поступил в институт сразу после школы. Но мне пришлось до того побыть строительным рабочим, комсомольским активистом, отслужить в армии, поездить по стране. Поэтому, то есть потому, что способности мои не разрушились, я знаю о событиях заранее... Обучают, Настенька, везде одинаково. Ты учись, но получи знания о структурах, а их взаимосвязь и взаимодействие  принимай не из надуманных профессорских догм, а из жизни. Выводи и проявляй для себя её законы. Ты это сможешь, у тебя получится. А если, сударушка, нам с вами суждено будет ещё встретиться и мои знания вам понадобятся, я отдам их во всём их объёме.
Арсений закончил свой обзор системы просвещения комическим поклоном. Поклон Настя не приняла – для этого она была  слишком серьёзна и задумчива.
— Арсений, — медленно, не решаясь прикасаться к чужому, но желая получить уверенность в своём будущем, проговорила девушка, — ты как-то странно сказал, что знаешь, как тяжело быть среди людей. Тебе тоже было плохо?
— Смотря что иметь в виду под этим словом “плохо”, — так же не спеша стал отвечать Арсений. — То, что в раннем детстве и по малолетству воспринимал болезненно  грубость, жестокость, жадность, коварство, сейчас я воспринимаю всё как уроки жизни с людьми и среди людей. Как бы уроки обитания в среде диких животных. Вообще-то я всегда был очень разный: добрый и жёсткий, упрямый и ласковый, откровенный и скрытный. Но всегда одинаково и тонко восприимчивый. Хочешь, расскажу тебе кое-что из своего бытия?
— Хочу! — с готовностью отозвалась Настя.
— Но смотри, это – не красивая сказка,  а то, что было со мной и оставило свой след...
Арсений начал выдавать из запасников своей памяти  случаи, характеризовавшие его скорее как юного и молодого грешника, чем как образец, с которого стоило бы “делать  жизнь”.  Рассказав несколько эпизодов, остановился, посмотрел на соседку.
— Ещё, — потребовала та.
— Ещё вспоминать? Может, хватит?
— Рассказывай, мне интересно.
— О чём это вы? — услышали собеседники голос Пантелея Ивановича, выходящего из двора.
— Вот, Пантелей Иванович, повествую Насте, как жить учился, — важно ответил Арсений.
— Ага. А я думаю, кто это за воротами разговаривает? Вышел посмотреть.
— Присоединяйтесь к нам, веселее будет, — предложил Арсений.
Настя нетерпеливо ждала окончания непредвиденной проволочки. Не выдержала и, не дождавшись, когда дед сядет, спросила с затаённостью в голосе:
— А эта одноклассница, она стала потом твоей женой?
Арсений удивлённо посмотрел на девицу, выведшую такое предположение из одного из его рассказов, рассмеялся:
— Нет, Настя, женился я в другом городе. А одноклассница... Она была первой красавицей в школе – во всяком случае, сама себя такой считала. А я относил себя к тем, с кого Андерсен утёнка кое-как коряво списал.
— Это ты так считал?! Неправда, — не поверила красавица Настя.
— Правда-правда, — снасмешничал повествователь.
— Зато сейчас лебедем стал, — включаясь в  беседу, отметил Пантелей Иванович.
— Да, лебедем. Орлом! Крылья вот только не выросли, а то полетал бы сейчас над Лебедями, — согласился Арсений с тою же насмешкой над собою и показал руками, как бы он полетал.
Все засмеялись. Потом, отвечая на требовательный Настин взгляд всё же продолжить  исповеди о злоключениях, Арсений сказал:
— Да, Настенька, я пил, курил, играл в карты, дрался, был виноват или кого-нибудь защищал – через всё прошёл. Только наркотики не пробовал, — достаточным оказалось того, что видел однокурсников, обкурившихся анашой.
— Что такое анаша? — спросила Настя.
— Анашу производят из пыльцы конопли. Обычная конопля, из которой россияне получают масло и прядильное сырьё, азиатским ребятишкам дарит сильный наркотик. Там издавна такой бизнес процветает. Правда, из-за анаши перестали сеять коноплю, и в связи с этим пришлось перерабатывающим заводам сменить профиль.
— Ишь ты, — подивился Пантелей Иванович, — чего  только  не выдумает человек, чтоб себе навредить.
 — Да, Пантелей Иванович, наверное, в конечном счёте, – чтобы навредить, — согласился Арсений. — Для меня всё то, чем я занимался, увлекался, не было образом жизни. Я не пьяница, не курильщик, не картёжный человек, а драки – в любом случае, прав я был или нет, – оскорбляли меня самого, потому что войны, драки являются свойством диких зверей, а не тех, кто хочет быть служителем Божьим, кто обязан нести культуру... Да, в тот период я получал удовольствие от спиртного, от посещения ресторанов, от выкуренной сигареты, от выигрышей. Но ко всему относился серьёзно. То есть всерьёз воспринимал и то, что делал, и расплату за содеянное, за удовольствия, познавая возмездия Божьи для людей, нарушающих Его Этику и другие Законы. Это было моим практическим способом изучения человеческого бытия, экспериментами над собой, исследованием проявлений, на которые оказываются горазды люди и сама Жизнь.
— Опасные эксперименты у тебя, Арсений, — негативно оценил Пантелей Иванович. — Эдак можно было и погибнуть. Есть и иные способы познания природы человеческой и воли Божией.   
— Пантелей Иванович, погибнуть можно и ведя безгрешную, праведную жизнь, — сразу же отреагировал Арсений,  ожидавший подобной оценки. — Те средства, что даю
людям, я прежде на себе испытываю. Это тоже опасно. Если бы мне суждено было погибнуть от той жизни, так бы и случилось: я бы спился, как многие мои знакомые, попал бы в тюрьму, погиб бы… Но, очевидно, мне другое дано: мне надо было на себе, душою своею познать то, что я прошёл. И это тоже стало средством спасения чьей-то судьбы, потому что теперь знаю психику алкоголиков, уголовников, шулеров; знаю, что делает людей такими и знаю способы противодействия. Теперь я могу быть для них психотерапевтом, защитником в суде или, если то угодно Богу, объективным обвинителем... И я должен был ещё потому всё пройти, чтобы выявить свои желания и научиться ими управлять себе и другим на пользу. Страх перед скрытым от  себя  желанием,  как  я  вам  говорил  не  раз, – не до  добра  не  доводит, а до болезней...  У  вас  книга Печерского есть, в ней я видел рассказ “Гриша”. Вот наглядный пример, как человек, борющийся с нормальными функциями психики и физики тела, совершает преступление. Он не может доверять истинному искателю Бога, поскольку сомневается в самих Божьих делах, и легко становится жертвой лгуна, вора...
Арсений замолчал ненадолго. Когда заговорил снова, фразы стал произносить так,  будто  вслушивался  в  происходящее  в  нём  самом  и  словно  из  души  доставал  слова,
объясняющие отношения к потребностям и возможностям человеческим:
— Желание  надо  понять,  и  если  от него  приходится  отказываться,  то сознательно,
заменяя подобным же, но безопасным. За любое желание, будь оно явным или скрытым,
получим возмездную награду. И от дьявола-то, пряча голову в кусты, не скроешься, а уж от Бога – подавно. В Рай, имея тайное, но каверзное, богопротивное желание, не попадёшь. Это мы от людей да от себя пытаемся скрыть их, но Господь-то видит наши доморощенные тайны и потаённые мысли и воздаёт явно, превращая нас в гниль земную. Или я не прав?.. Извините мне, пожалуйста, мою категоричность в суждениях, но я жизнью земной познал то, о чём говорю, а мы в беседах возвращаемся к этому третий раз.
— Прав-то ты прав, Арсений, да больно уж опасность велика в соблазны впасть. И в самом деле, в который уж раз-то об одном говорим,.. да за молодых страшно.
— Можно впасть в соблазны и в грех, особенно если таить их в себе, как Гриша делал,  или навязывать свои желания другим. Вот у вас маленькая деревня, а каждый в ней имеет свои потребности и даже в ограниченных возможностях стремится их проявить. А заодно указать другим, что лучше жить, как он живёт, потому что остальные “соблазну предаются”.
— Более того, Арсений, иные осуждают других за то, что сами втайне делают.
— Мне приятно с вами общаться, Пантелей Иванович. Вы сходу воспринимаете, что я говорю, и даёте разумный анализ. Насте, как и мне, как и вам, большой грех, я думаю, не грозит. А от малых не наотмахиваешься. Только б урок из них вовремя  суметь вывести. Вот, кстати, последний случай со мной, что я собирался Насте поведать. Вы не против?
— Нет-нет, — поторопилась дать разрешение Настя, которую сейчас больше интересовала жизнь Арсения, чем полемика на религиозно-этические темы.
— Это пустяковый эпизод, Детский в прямом смысле,  как приложение к разговору об уроках. Я всю жизнь со всех сторон ощущал то уколы, то ожоги – лез, куда не следует юному дитятке лазить. И, назад отступая, проваливался, и по бокам шипы без роз росли... Но поскольку учеником был хорошим, то с первого же укола запоминал уроки. Один из таких уроков моих состоял в том, что мой старший братец в нашем детстве голубовато-розовом почему-то не любил меня и всё  время старался, как  более сильный, сделать мне больно, обмануть и прочее. А я не умею лгать, хитрить, не могу и не имею на то права ни вольно, ни невольно – Бог наказывает меня безусловно и сразу, не откладывая. Это не жалоба, а прелюдия, —  съехидничал над собою Арсений. — Но вот однажды я решил ответить ему тем же и подговорил младшего брата выкопать на пути старшего ямку. Выкопали, замаскировали... Через пять минут я в неё оступился...
— Не рой другому яму, сам в неё попадёшь, — с игриво-издевательским смехом и радостно глядя на Арсения объяснила Настя.
— Умная девочка, — похвалил её Арсений. — И я тоже сразу поумнел и с этими самыми словами вылез из своей ловушки. Мы засыпали моё намерение, а поговорка стала законом в прямом и в переносном  смысле: с тех пор я никому не желаю зла искренне. А если ляпал что-нибудь, вроде: “Чтоб ты провалился”, то суть пожелания из фразы тут же вырывал. Но вот самому долго пришлось учиться на чужом коварстве и на  собственной доверчивости не попадать в ямы, для меня и для других вырытые. И избегать людей, которые вскоре предадут…
— И много таких было? — спросил Пантелей Иванович.
— Немало – столпотворение:  ненависть,  страх,  ложь,  грабёж,  интриги,  подлости,
насилие, воровство, убийства, подлоги, мошенничество, блуд, проституция, продажа и продажность – со всеми наклонностями человеческими встретился... — Арсений не стал открывать эту страницу своей жизни, перевёл разговор к его сути: — Вот потому-то я и в карты  играл,  и водку пил,  чтобы  их души  мне  раскрылись.  А когда научился  отличать
плевела1 от зёрен, оставил их мир – он стал бессильным предо мною и… бесцветным.
— Пантелей  Иванович, — раздался  голос  Марфы Никитичны с крыльца, — ты где?
— Здесь я. Что случилось? — отозвался, поднимаясь, Пантелей Иванович.
— Помощь твоя нужна. Придёшь ли?
— Уже иду, — сообщил Пантелей Иванович и скрылся за  воротами.
— Арсений,  а  почему  ты  всё  такие  истории  о  себе  рассказываешь, будто  только
_____________
1Плевел – в русский язык слово «плевел» попало из церковнославянского (в значении “сорняк”), при том, что в древнерусском языке имелось аналогичное слово с полногласием – “половел” в том же значении.

плохое в своей жизни делал, да ещё грустные, хоть и смеёшься при этом? Расскажи про хорошее.
— Про какое такое хорошее, милая Настя? Я таков, каков есть, и состою всего-навсего из грехов и смеха. Ничего другого во мне нет.
— Фу, какой ты! Наговариваешь на себя, а меня ругаешь за это, — всерьёз проворчала девушка и отвернулась от нехорошего человека. Ненадолго: — А где твои братья, Арсений?
— Мы как-то разъехались по стране и после смерти родителей встречаемся редко.  Вячеслав и Николай сейчас живут в Киргизии, но собираются эмигрировать в Германию.
— А ты поедешь с ними?
— Ну да, непременно. Меня же там ждут-дожидаются, ковры уж приготовили; одна у них беда: не знают, в какой дворец-замок меня поселить...
— Я серьёзно спрашиваю, а ты опять шутишь, — обиделась девушка.
— Настя, ну для чего мне Германия? И для чего я ей? Там и чистокровных приезжих немцев не больно жалуют, не то, что таких, как я. Но если кто и уезжает, так и пусть себе там живут на их здоровье. А мне здесь, на Родине, славно. К тому же я и Германия – антиподы в своей сути. Ты забыла, что я о себе вчера рассказал? Настенька, я – человек русской культуры. То есть не просто человек, привыкший к русскому языку, к русским произведениям. Культура – это дух народа, а наша духовность отличается от западной. Наша страна – и здесь, и на азиатских просторах, – вообще более духовна, чем страны европейские.  Поэтому  я  могу жить только  в  России – в любом её регионе,  но  в России. Удовлетворены ли вы, Настасья Михайловна, ответом моим серьёзным?    
— Удовлетворены, — царственно вздёрнув головку, с гонором проговорила Настя.
— Настенька, — Арсений, улыбнувшись шутливости девушки, сразу же серьёзным тоном продолжил: — чтобы покинуть Отечество, надо предать свой род, свою семью, родителей, братьев и сестёр со всеми прочими близкими. А тем более чтобы уехать в ту страну, которая разрушала твою Родину и уничтожала твой народ – для этого вообще надо
быть совершенным подлецом…
— Арсений, — осторожно спросила Настя, — ты и о братьях своих сейчас говоришь? Это ужасно!
— Что ужасно? Что говорю, имея в виду и их?
—  Нет, ужасно, что у тебя оказались такие братья… Ты с ними ещё встретишься?
Арсений, увидев слёзы в глазах собеседницы, нежно приобнял её за плечо, а потом и голову её приклонил к своей груди и, поглаживая, стал извиняться:
— Прости, милая подружка, за такую вот правду о моей жизни. Я-то давно привык к их эгоизму и к фальшивому отношению к нашей семье и к дому, ко мне и ко многому прочему… А с ними увидеться придётся. Я вчера ведь говорил, что я иду освободиться,
очиститься.  Но главное – понять прошедшее моё.  Может быть, пойму и что сделало их такими, почему они избегали моего общения, особенно в последние годы, в чём моя вина перед ними. И узнаю, быть может, в чём виновны род и Родина – не мы ведь изгоняем их,
они сами бегут.
— Прости меня, Арсений, за мои расспросы – я ведь не могла даже предположить, что у тебя – у тебя! – могут быть не любящие тебя братья, такие братья. И что они в самом деле предают нашу Родину.
— Не огорчайся так сильно, Настенька. Кроме них у нас в стране и прекрасные люди живут.
Настя поняла его и тоже перевела тему на доброе:
— А в Киргизии хорошо? Там много русских?
— В Киргизии очень хорошо. И русских там много, Настенька. Но только там, да и по всему югу СССР, другие русские живут, не такие, как здесь, потому что из разных регионов страны съехались и смешались в различных культурах. Вот и в Киргизии не только русские: молдаване, украинцы, прибалтийцы, белорусы, немцы, евреи – это те, кто создаёт там европейский стиль. Ещё там много корейцев, дунган и других азиатских народностей. И люблю я весь Киргизстан. И киргизов, этот чудесный народ, о котором ты ничегошеньки не знаешь. А вот сюда, к вам, пришёл – и увидел здесь нечто совершенно новое, но дорогое для меня. Как к родному истоку великой реки пришёл.
— Как интересно! — воскликнула Настя.
— Что интересно?
— Интересно ты сейчас сказал о…
— О земле северной? О твоей родной земле?
— Да.
— Я просто сказал, хорошая моя подружка. Это мне интересно всё, что я здесь увидел и познаю – новую для меня старую, древнюю Русь. И потому я тем более не побегу ни в
какую Германию с её немецкими и с прочими европейскими радостями. Я люблю Россию во все её времена…
Арсений не довершил фразу, потому что собеседница замерла, прислушиваясь. Вдруг поднялась с лавки, тихо произнесла:
— Едут, — и снова села, сглотнула и глубоко вздохнула.
Арсений с интересом посмотрел на неё, задумался. Потом сказал:
— Настенька, успокойся. Сиди и не вставай, когда они подъедут к воротам. Просто поприветствуй, как посторонняя, и жди.
— Почему, как посторонняя, Арсений? — удивилась девушка, и удивление сделало её более спокойной.
— Не надо волновать их неожиданностью, в которую ты превратилась: они ведь не думают, что ты абсолютно здорова, что из неподвижной куколки вышла красивейшей бабочкой. Вот если сами узнают тебя и подойдут, тогда и встанешь. Ладно?
— Ладно. Как ты скажешь, Арсений, — покорно согласилась Настя, а лицо её выражало смятение  разных  чувств  и  эмоций,  что  Арсению  было  не  очень  понятно –
только что прыгала от радости, ждала с нетерпением, и вдруг такая метаморфоза!..
Звук автомобиля нарастал быстро. Вскоре тёмно-синий “Москвич” московского производства скатил с дороги к воротам. Сквозь лобовое стекло Арсений разглядел сорокалетнего мужчину, похожего на Пантелея Ивановича, и сидевшую рядом с мужем мать Насти.
Настя мало была похожа на отца, с матерью же ничего общего Арсений не нашёл. В лице приехавшей женщины прочно запечатлелись усталость, обида и что-то ещё, чего оценить Арсений не успел, тем более что Мария Трифоновна выглядела взволнованной.
Детей он увидел тогда лишь, когда машина остановилась и из почти одновременно раскрывшихся  дверей  её  пассажиры  поспешили  наружу:  через  заднюю  правую  дверь
выбрались две девушки лицом в мать; с левой стороны выпрыгнул младший из детей, юноша, походивший на отца и на Настю. Компания была сильно загорелой, все – в лёгких дорожных одеждах.
Только мельком взглянув на сидевшую пару незнакомых им людей и молча кивнув,  приехавшие пошли к воротам. Никто, несмотря на то что Арсений и Настя ответили на приветствие, а Настя, к тому же, радостно улыбалась, никто не стал останавливаться около них. Брат, последним входивший во двор и потому задержавшийся, оглянулся и пристально оглядел их. Особенно девушку.
Когда калитка захлопнулась, Настя хотела вскочить и бежать за родными своими, но Арсений удержал её за руку:
— Погоди, Настенька. Они сейчас вернутся: это к тебе они спешат, потому что хотят увидеть тебя: какая ты – вправду здоровая или только говорить можешь. Потому сейчас
и не узнали в тебе привычную для них Настю. К тому же я, чужой совершенно человек, сижу рядом.
И в самом деле, спешащую семью, не успевшую подняться на крыльцо, встретили Пантелей Иванович и Марфа Никитична и своим вопросом: “А где же Настя?” — вызвали в ней смятение и замешательство. Мария Трифоновна истерично завосклицала: “Что с Настей?! Её нет дома?! Где она?!”. Пантелей Иванович остановил её истерику и общую сутолоку: “Да успокойтесь вы. Она же с Арсением за воротами сидит, вы же мимо прошли”. Все поспешили со двора обратно, при этом Михаил Пантелеевич спросил: ”Кто такой Арсений?”, на что отец ответил ему: “Потом, потом...”.
Услышав разговор у крыльца, Арсений встал и помог подняться Насте. Держа её за руку, сказал:
— Иди к ним, встречай. А я уйду, чтобы не мешать.
— Только недалеко, ладно? — тревожно и нежно улыбаясь, попросила девушка.
Арсений улыбнулся ей ласково и медленно произнёс:
— Ты очень красивая, Настя. Оставайся такой всегда и будь счастлива.
Распахнулась калитка. Арсений, подтолкнув к воротам девушку, повернулся и пошёл в обход двора. На происходящее за спиной он не смотрел, но голоса родственников так громко, эмоционально и живописно звучали, что было несомненно: возрождение Насти произвело эффект надлежащий и потрясающий. Уже завернув за постройки, Арсений услышал Михаила Пантелеевича, первым увидевшего дочь, медленно идущую к ним. В его голосе было счастье и волнение отца, радостно удивлённого таким чудом. Тут же следом раздались отчаянное “На-а-стя-а!” и истерические рыдания матери; сквозь них прозвучал унисон сестёр “Ой, Настя! Какая ты стала!”, в голосах которых Арсений не услышал ни торжества, ни даже радости, только изумление и… зависть! Как отреагировал брат, Арсений не узнал – если что он и говорил, его голос заглушался другими, более громкими.
С дороги донёсся сигнал ещё одного приближающегося автомобиля, и Арсений, оглянувшись, увидел “Жигули” четвёртой модели, подкатывающие к дому Пантелея Ивановича, следом двигался ещё какой-то серый автомобиль, а за ними поспешало несколько селян, направляющихся туда же. Возможно, они были привлечены криками и рыданиями...
Больше Арсений не  задерживался и не оглядывался. Через задние ворота он вошёл во двор, поднялся на веранду, взял приготовленный рюкзак, оглядел своё временное пристанище, не оставил ли чего нужного в дороге, и быстро вышел. Серый смотрел в его сторону всё время, пока он подходил. Прощались молча, не отрывая друг от друга взгляды. Глаза в глаза. Это длилось долгую минуту, за которую они сумели сказать и выразить свои любовь и боль. Потом Арсений обнял Серого, погладил по голове, по шее, позволил коню прикусить руку и проговорил:
— Прости  меня,  мой друг,  но я  должен  идти  дальше.  Постарайся  дождаться  меня
здесь – я вернусь к тебе. Не знаю, сколько будет длиться разлука, но ты дождись. Здесь тебя любят.
Голос его звучал нежно и глухо, и так же нежно и глухо звучало ржание коня. Слеза
скатилась из глаза Серого. Арсений вытер её, повернулся и покинул двор.

***
Он двинулся через поле по дороге, по которой с Настей прошли когда-то давно. Теперь Арсений уходил по ней. Он собирался дойти до электротрассы и там выбрать путь. Шёл очень быстро, торопясь скрыться из виду деревни, чтобы не заметили, куда он направился, если, хватившись, станут  искать. Но голоса, хорошо слышимые в вечерней тишине, свидетельствовали лишь о том, что народу прибывает и все заняты Настей да приехавшими родственниками. Возгласы, смех заполняли пространство.
Человек – дитя Природы, а всё, что она, родившая, дала одному, дала и всем. Когда птица, с высоты своего полёта увидев на земле добычу, устремляется к ней, другие птицы, заметив её намерения, летят туда же, и вскоре в одно место из большой округи слетается стая. Люди всегда стремятся туда, где горе или  радость. И так же, видя, как кто-то куда-то спешит, устремляются за ним, чтобы получить свою долю удовольствия. Люди не за тем идут к горюющему или радующемуся, чтобы снять с него часть боли или усилить радость, а для того чтобы утешить или порадовать себя. Виновник же этого собрания – траурного или торжественного – радуется, что сейчас он в центре внимания, потому что особенность положения в собрании возносит его. Люди очень полезны друг другу...
Арсений уходил. Он уходил потому, что был чужим в деревне. Хотя это он принёс радость, хотя это его действиями она оказалась столь яркой и вообще стала возможной, он был только исполнителем, а радость принадлежала другим. Ему нечего было там делать, ему не было там места. Это он и знал, и ощущал подсознательно. Явным для него было и другое знание: рядом со славой идут зависть и ненависть. Слава успела его утомить, и другого досталось уже немало – от близких и от дальних по мере их способностей.
Над деревней зазвучало пение, а он уходил. Не оглядываясь прошёл до перекрёстка: не оглянулся он ни тогда, когда покидал подворье, ни тогда, когда дорога, огибая склон, свернула вправо и дома скрылись за взгорьем. Но на перекрестии у кромки леса остановился, вдруг лишившись силы идти дальше. 
Он тоже был человеком... Душа его возмущалась вынужденностью странствования, её стало словно выпрастывать наружу; стиснуло сердце, и из груди вырвался вздох: за что, почему он должен плестись по миру, почему должен оставить то, что, наконец, обретено и стало дорогим, тех, кто рад ему и нуждается в нём?! Почему, для чего ему поднесена эта горькая чаша?..
Медленно повернулся, озирая пространство, и долго смотрел туда, откуда, хоть и слабо уже, доносились звуки деревни. Потом отвернулся, посмотрел на дорогу влево, оценивая путь, и двинулся в правую сторону.
Он уже не шёл быстро, а нехотя брёл, как бредёт путник, гонимый судьбою. Так  перекати-поле  катится  по  воле  ветра  по  степи,  не ведая куда, для чего. Зацепившись за
что-нибудь, стремится удержаться, замереть, отдохнуть. Но ветер сильнее. Ветер и деревья с корнем вырывает, так где уж тут слабому перекати-полю противиться! Даже когда дождём промочит, мокрым песком закидает, и тогда оно вынуждено тащиться по степи, оставляя в пути свои семена...
А он и был сеятелем, избитым, промоченным, вынужденным идти то торными тропами, то свои торящим, оставляющим семена свои в пути. И неизвестна их судьба: одни дадут ростки, и те сами отсеются; другие дурными ногами затопчутся; иные же хоть птичек небесных насытят…
Как ни медленно шёл Арсений, но спустя полчаса он находился уже на выезде из Лебедей. Подходя к нему, посмотрел в сторону деревенской улицы и снова поспешно устремился прочь. Вдаль, за горизонт... 
Далеко уйти, однако, не удалось – намерения хватило одолеть лишь километр пути. Осмотревшись, увидел, что остановился напротив ставшей близкой ему поляны. Сошёл с
дороги и, оказавшись у кострища, сбросил рюкзак, сел на пень.
Сидел, оглядывая место своего первого общения с исцелённой Настей, место, где происходила созданная им мистерия, а в голове никаких мыслей, только обрывки их, да проносятся видения. Лишь в самой глубине сознания тяжело протекает река, ворочающая глыбы бытия. Глыбы прошлого, настоящего, будущего, из которых, как из гигантских живых фрагментов, должно составиться панно его жизни, смысловая и сюжетная картина его пути. Составится и проявится потом, позже, а сейчас, в этот миг – просто тяжело, душно, больно.
Хорошо идти порожнему. Тому путнику, кто по молодости лет или по врождённой  беспечности  несёт  пустой  мешок,  и  когда-то  он  наполнится!  Когда-то  ещё  станет
непосильным, неприподъёмным!.. А если вышел с тяжёлым рюкзаком, и в пути не то что не убывает, а прибывает груза? Да груз почему-то всё остроугольный, шипастый, всё тело и душу ранящий, раздирающий весом своим?.. Но идти надо, и нести мешок надо, – и никто не подхватит, не понесёт. Всяк жалуется, что его-то ноша тяжела, из всех – тяжелейшая, и сам бы отдал кому другому её нести...
Посторонний шум, ворвавшийся в комариный писк и в шелест листвы, шум легкового автомобиля пробудил сознание к действию. Арсений выпрямился, прислушался – машина   прошла мимо, ушла вдаль. Посмотрел на часы: до белесых ночных сумерек оставалось немного времени. Арсений решил заночевать здесь. Развязал мешок, достал котелок и пошёл к ручью набрать воды и листьев на чай.
Ручей, видевший в своём движении тысячи прошедших мимо него человеков и других живых существ и многие столетия их страданий и радостей, всё так же неторопливо бежал в густой тени деревьев, всё так же манил обещанием успокоить, дать силы и бодрости прохладностью, чистотой и особым ароматом, присущим только ему – этому ручью, в этом месте. И Арсений, веривший Природе, склонявшийся перед источниками воды, поверил ручью. Ровное негромкое  журчание потока успокоило состояние, и происшедшее он воспринял иначе, чем минутой раньше:
“Ведь мне дана любовь… Мне дана Любовь! Она вновь во мне открылась. Не удовольствие, не утешение, не потребность, не средство, а Спасение. Ощущения и превращения, происходящие со мною, удивительны и прекрасны… Прекрасны радостью, светом, мучениями и мраком… Моя любовь пришла ко мне в тот момент, когда душа моя замерла в желаниях и стремилась лишь к исполнению Божьей воли.
Вера, Надежда, Любовь… Три сестры, три богини. Почему первая покинула меня? Я не верю никому, кроме Господа! Если бы не Надежда, я не познал бы Любовь.
Я отдал всё, что у меня было – Судьбе угодно было лишить меня всего. Но я люблю, и
я – богат! С чем сравнить размеры моего богатства, с какими сокровищами? Разве что с сокровищами бесконечного неба? С самой Жизнью? С чем? Не знаю. Но я бесконечно богат и бесконечно счастлив!”
Зачерпнув несколько раз воду ладонями, Арсений напился и омыл лицо. Выпрямился, впитывая в себя вечную влагу, потом, освежённый, поблагодарил струящийся поток, наполнил котелок и, нарвав листьев смородины и малины, пошёл к очагу.
На поляне, на пне, сидела и смотрела в сторону ручья Настя. Из глаз её текли слёзы… Арсений устремился к ней, и от его порыва вода плеснулась из котелка.
— Настя! Настенька, для чего ты пришла? Я и без того с большим трудом ушёл, и так-то мне чересчур тяжело. 
— Почему ты ушёл? Почему ты даже не простился, тайком ушёл? Почему, Арсений?.. Почему?.. Ну почему?!
Беглец стоял с котелком воды  и пучком листьев в руках, молча глядя на плачущую
девушку. Вдруг в голове у него зашумело и в глазах потемнело – ожидаемое им весь день Нечто  наконец пришло, разрядилось ослепившей на миг молнией, слилось с ярой болью, терзавшей  его  душу  все  предыдущие  дни,  и  уже  вместе  они  обрушились  на  бедное
человеческое сознание. Они  разорвали и его самого, и все его поспешные и громоздкие препоны и заслоны, которые должны были защитить хотя бы то, что имелось, что держало его в теле и позволяло выполнять разумные действия. Главное – должны были не дать любви прорваться из души в разум и овладеть волей.
Но препятствия, сооружавшиеся аврально и в спешке, и слепились нагромождённо, без тщательной подгонки блоков, без связующего их раствора. Естественно, что они не
выдержали совместного напора Неизбежности и Любви, к тому же усиленного слезами и болью девочки? девушки? женщины? – Любимой!.. Арсений покачнулся, но не упал – силы Судьбы и Любви, мгновенно атаковав, растеклись по его голове и телу, наполнили их своей энергией и своим торжеством. Увенчавшееся успехом внедрение преобразовало Арсеньев внутренний мир, сделало его безотказным подданным великих богинь.
Странник принял новое содержание своей жизни, перестал ему сопротивляться, успокоился; в голове его прояснилось. Поставив к кострищу котелок и опустив в него листья, он приблизился к Насте, поднял её и приник своими губами к её губам. Настя несколько мгновений стояла безвольно, продолжая ждать ответы на бесчисленные “почему”, потом прониклась огнём Арсеньевой любви, прижалась к нему, обняла его за шею и вся утонула в поцелуе. Арсений ощутил жар губ и тела девушки, солёную влажность слёз, стекавших к их губам, прилив нежности – чьей: его? её?
Когда оба задохнулись и сгорели дотла в своём поцелуе, Арсений отстранил Настю от себя и, глядя в бездонные озёра-очи, сказал:
— Ты меня победила. Что ты натворила?.. Что теперь будем делать? — В его голосе не звучало осуждение, его место занимало недоумение, порождённое внезапно возникшей проблемой. — Мне нужно идти, я не могу сейчас здесь остаться. Я не могу, не имею возможности остаться сейчас с тобою – как же мне уйти?!.
Настя слушала и не спешила отвечать: она уже понимала, она уже чувствовала, что её любимому действительно тяжело. Что ему необходимо решить что-то важное для них обоих. Что вопросы задаёт он не только ей,  но и себе. Она смотрела в его пронзительные глаза, стоя очень близко, и, хотя слёзы ещё вытекали из берегов, она уже доверяла ему. Доверяла не только человеку, любимому ею человеку, как то раньше было, она доверяла уже и любящему её мужчине.
— Что  свело нас с тобою? Какая игра судьбы? — продолжал недоумевать Арсений. — Я ведь люблю тебя. Я люблю тебя! Но чем люблю? У меня так много забрала когда-то моя жена... И возраст не для влюблённости. Так чем же я тебя так люблю?.. Настя, это не мгновенная влюблённость, но я влюблён в тебя, я тебя люблю так, как никогда никого не
любил. Настенька, я всегда хотел так любить. Я счастлив!
— Я тоже счастлива, Арсений, — негромко ответила девушка.
— Это хорошо, что мы счастливы, — с грустинкой проговорил Арсений. — Но что мы теперь-то будем делать? У меня такое состояние, что ещё чуть-чуть, и я взорвусь, рассыплюсь на мелкие молекулы.
— Я люблю тебя, я люблю тебя, Арсений, — быстро заговорила Настя, делая усилие,  чтобы не разрыдаться. — Ты поступай, как хочешь, как знаешь, а я тебя люблю. Ты уходи. Ты иди. Только вернись через полгода, через год, через два... Возвращайся с женой, с семьёй. Но вернись... вернись... вернись... — не сдержавшись, Настя всё-таки зарыдала, и последние слова она из себя выбрасывала.
Арсений, для которого собственный уход стал ещё болезнее, слушал призывы, скрепя сердце всеми обручами, что имелись у него в этот трагичный момент, – а что было бы, если бы их не хватило или порвалась бы пара-тройка закалённых в мучительном огне? Когда девушка заплакала, он прижал её к себе, стал целовать глаза и губы, гладить, успокаивать.
— Настенька, у меня нет семьи, нет жены. Но путь мой долгий – неизвестно, чем он кончится, что в нём случится...
— Нет, ты вернёшься! — возмущённо возразила Настя на нелепые предположения любимого. — Ничто с тобой не случится. Я знаю это, я чувствую.
— Да, Настя, я вернусь, — согласился Арсений с убеждённостью любимой девушки. — Я  пройду путь, и он завершится здесь. Но когда это будет?.. А тебе надо учиться, надо... жить, и я хочу, чтобы ты была самой счастливой на Земле.
— Я и так счастлива, Арсений! Я уже самая счастливая  на Земле –  я встретила тебя, я люблю тебя. Тебя, Арсений.
— В чём же тут счастье? — спросил Арсений. — Судьба привела меня к тебе и позволила встретиться, любовь соединила нас… Но едва встретившись, мы расстаёмся, и даст ли она снова нам быть вместе?
— Не надо так, Арсений, — умоляя и уже сама утешая его, отвечала Настя. — Любить тебя – счастье! Ты идёшь по Земле, даришь людям радость, здоровье. Что же с того, что мы, возможно, не будем вместе? Мне достаточно, что ты прошёл возле меня, прикоснулся ко мне. Я ведь люблю тебя с того момента, как увидела тебя. И тогда, когда... – ты же помнишь, какой я была? – я тогда не смела ни на что надеяться, а уже стала счастливой, потому что ты пришёл! Ты идёшь по Земле, как Спаситель, и люди мечтают хотя бы увидеть тебя, а мне ты так много дал: вернул к жизни, сделал красивой, одарил любовью. Свою любовь ты дал мне, Арсений! – о чём же ещё мне мечтать, чего ещё желать?!
— Милый мой друг, я рад, что мы встретились, что я узнал тебя. Я счастлив, что это мне дано было помочь тебе, да и к тому же получить награду – Любовь. Но только прошу тебя, Настенька, никогда рядом с моим именем не произноси слово “Спаситель”, не сравнивай меня со Спасителем. Он шёл по Земле, исполняя своё великое назначение, Он спасал людей, всё делая по Своей воле, Он знал, что и для чего делает, почему и для чего страдает. А я иду потому, что оторван и послан Божьей волей, но куда, и за чем, и почему – мне неизвестно. И помогаю людям только по Его же воле.
— Арсений, Исус шёл, исполняя волю Отца, и исцелял по пути, и ты идёшь, хоть и не знаешь, куда и почему, и исцеляешь людей. Поэтому я сказала так.
— Вы великая грешница, славная моя Настасья Михайловна.
— Нет, Арсений. Кто потерял так много, как я, кто страдал так долго и так сильно, а потом получил всё – и даже больше – обратно, тот может так говорить. Я молила Бога – и Он прислал тебя мне и другим. Только Бог и дедушка с бабушкой всегда были со мною...  Арсений, милый, мне больно вспоминать об этом. Не заставляй меня плакать.
Долго стояли молча, то прижимаясь в объятии, то отстраняясь и глядя в глаза друг другу. Настя, в которой ещё не упокоились рыдания, порой судорожно вздыхала и произносила: “Как хорошо с тобою, Арсений. Так спокойно и безопасно”.
Издали, с дороги, снова донеслись звуки: медленно двигаясь и периодически подавая сигналы, в сторону деревни шёл автомобиль. Арсений взглянул на Настю.
— Да, это тебя ищут, любимый, — ответила на взгляд девушка. — Когда ты ушёл, дома поднялся страшный переполох. Мама даже заплакала. Вот и поехали за тобой, но только сначала в другую сторону – никто  ведь не знал, откуда ты пришёл и куда ушёл. А потом по этой дороге проехали. А я знала, где ты, и одна сюда пошла.
Арсений не стал рассказывать, как он шёл и почему здесь оказался. Настя знала – и этого достаточно: они слышали сердца друг друга.
— Я никого не хочу видеть, ты меня за это прости,  Настенька. Простишь?
— Конечно, милый мой, — прижавшись к груди друга, ответила девушка.
— И никому не говори, что ты видела меня, – люди бывают очень злы. Они обольют тебя грязью, испортят жизнь.
— Почему? За что, Арсений? — чуть ли не укоризненно спросила девушка. — Я не могу понять этого. Какой грязью?
— Вспомни, хорошо ли тебе жилось ещё месяц назад? Все ли по-доброму к тебе относились?
— Нет, не все, — раздумчиво ответила Настя. — Но по-доброму – больше.
Арсений был безжалостен:
— Это кажется. На самом деле и добрые в своё время становятся злыми. Да и добрыми-то они являются только в сравнении с явно злыми. И потому ещё, что ничем ты не могла им помешать, сама была беспомощной.
— Арсений, ты никогда не говорил так о людях. Чем же я сейчас помешаю?
— Тем, что здоровая, полноценная. Теперь ты не только не нуждаешься в унижающей
помощи их, теперь ты сильнее них, теперь ты многого в жизни добьёшься. Ты мешаешь тем, что очень красивая, тем, что умная, тем, что видишь не так, как видят они, тем, что ты живая.
— А какой грязью? Что они плохого могут мне сделать?
— Скажут, что мы уговорились с тобой тайком встретиться в лесу.
— Ну и что, любимый? Что из того?
— А что из того – это они друг дружке о тебе расскажут, как обо мне говорят, что я – колдун.
Настя, наконец, поняла, какие разговоры имеет в виду Арсений и почему он столь безжалостен. Она густо покраснела, в глазах опять появились слёзы.
— Милый мой, ну почему люди такие жестокие?
— Потому что ленивы, лживы и завистливы, — коротко, с горькой усмешкой ответил Арсений.
Настя прижалась к Арсению, взмолилась:
— Арсений, любимый, защити меня, возьми меня с собою. Как мне жить с людьми?
— Милая моя Настенька! Если бы это было предусмотрено, я бы взял тебя или сам бы остался. Но я не могу сейчас остаться в деревне. Пусть до времени встречи нашей тебя  защищает наша любовь. А освободиться от людских пороков невозможно: мы существа социальные – как от себя уйти?  Вот я ушёл из одного общества, но иду-то всё равно среди людей. Люди везде, и везде – одинаковы...
— Ты сильный, Арсений.
— И ты сильная. К тому же молодая и очень умная. Тебе просто надо научиться жить в обществе. Да и не больно-то злые люди опасны: слабость человеческая – в их же пороках. Не надо только дразнить завистливых, чтобы они не вздумали объединиться.
— Арсений, научи меня, как это сделать.
— Это просто: будь со всеми всегда ровной, спокойной, отзывчивой, но не слишком, а
то растащат всю тебя; не выделяйся поведением и одеждой, пока не почувствуешь, что стала сильнее каждого из них и можешь внести в их жизнь что-то новое. Но и тогда не проявляй превосходство над кем бы то ни было – они сами его заметят; не вмешивайся в их дела, пока не попросят. И сильны они только толпой, а поодиночке – трусливые льстецы. А чтобы им не за что было зацепиться, будь всегда весёлой, даже если кошки душу царапают. В этом случае постарайся ещё больше веселиться и смеяться, пока самой
не станет весело. Впрочем, и это некоторых раздражает – у зависти нет пределов. Но ты наблюдай за людьми в обществе и в их обособленности – это поможет тебе сделать выводы и поможет общению в городе: там хуже и циничнее. Правда, в городе можно уединиться, сменить коллектив, чего не сделаешь в деревне... Я тебя напугал? — спросил Арсений, увидев, как ёжится девушка.
— Немного, милый, — созналась Настя. — Но я запомню, что ты сказал, и буду учиться общению. Я и в самом деле за эти годы разучилась общаться и, может, даже одичала.
— В деревне у тебя есть опора: дедушка с бабушкой, Сухановы и другие, которые живут по Божьим законам. И всё у тебя получится, любимая моя Настенька, потому что
твоя душа так прекрасна и совершенна, что и учиться тебе не надо, – только раскрой её.
Придёт время, и люди станут обращаться к тебе за помощью.
Автомобиль приблизился, прошёл рядом, замедляя ход, и остановился метрах в ста от тропки к поляне. Через минуту, хлопнув дверцей, машина умчалась в деревню. Настя тревожно посмотрела на Арсения:
— Милый, ты ведь сейчас не уйдёшь отсюда?
— Нет, Настенька, я пойду позже, может, утром. Сейчас у меня нет сил идти от тебя – это ведь ты меня остановила и привела сюда.
— Правда, любимый? — обрадовалась и без того счастливая девушка.
— Правда, счастье моё, — нежно ответил Арсений, а потом с более глубокой нежностью, уже вросшей в его голос при общении с Настей, пояснил: — Я не знаю, как пришёл на это место.  Сначала было очень тяжело, ни о чём не думал. А когда добрёл до тропинки, ноги сами меня сюда донесли. Сел на пень, сижу... И надумал остаться на ночь здесь, чтобы дальше двигаться утром. А тут ты...
— Меня тоже прямо так что-то на поляну тянуло, что убежала из дому и бегом бежала всю дорогу... Милый, а как же ты здесь ночь проведёшь? Где спать-то будешь?
— Настенька, это такой пустяк, что не стоит о нём  говорить. У меня есть всё для отдыха. Только буду ли я спать?
— А что ты будешь делать?
— Нежная моя, на этой поляне столько всего с тобой, с нами произошло, с нею столько событий связано, важных для жизни и души, что она уже очень много значит для меня. Она сама – как дом. Вот я и буду сидеть, пить чай и говорить с тобою и со звёздами, с Творцом, отправившим меня ходить по Земле и устроившим в пути чудесную встречу с Настенькой, оделив притом любовью.
— Арсений, — тихо и медленно, перебирая его пальцы, сказала Настя, — я не хочу расставаться с тобою, не хочу уходить. — С мольбой посмотрела в глаза, договаривая: — Ты не гони меня, милый.
Губы девушки дрожали, а лучащийся молящий взгляд её глаз, вновь заполнившихся бесценными слёзками, проник в сердце Арсения, наполнил его Настиной нежностью и пронзительной болью, застрявшей в груди.
До сих пор Арсений был один: он расстался с кругом людей, которые вполне могут  обойтись без него; его никто нигде не ждал; никому он не был обязан сохранением своей жизни от всевозможных превратностей в пути; никому он не обещал вернуться. Это было тяжело, но, по крайней мере, и ответственности ни за кого и ни перед кем у него не было. Но вот всё изменилось – у него появился иной смысл жизни, у него появилась любовь к
женщине, к одному, особенному, человеку. И это вызвало следствие – ответственность за них двоих и за её и ставших ему близких. У него появилась Настя, и теперь её судьба, её жизнь, её благополучие – это его судьба, его жизнь, его состояние души. Было грустно, больно, сладко.
— Милая моя Настенька (как сказать и не сделать ей больно?), друг мой нежный! Я не гоню тебя, но тебе надо идти. Я люблю тебя, Настенька, люблю безмерно, и расстаться с
тобою – всё равно, что разрывать себя. Мне необходимо видеть и чувствовать тебя рядом с собою, слышать твой голос, твои мысли, любоваться тобою, самым прекрасным творением... До нашей встречи мне было неуютно в мире и теперь просто необходимо слышать твои речи, знать твоё мнение; и как без них, без тебя я теперь буду – даже представлять не хочу. Боюсь. Весь мир с его бесконечностью вошёл с тобой в мою душу, в моё сердце... Как ты прекрасна! Глядя на тебя, хочется только одного: свободно трудиться и труд свой посвящать тебе.
Настя восторженно слушала Арсения, и свет её глаз освещал пространство вокруг, а румянец щёк и глубокое быстрое дыхание показывали её взволнованность.
— Арсений, любимый, как хорошо ты говоришь! — вздохнув, сказала она, когда Арсений замолчал. — Скажи ещё. Никто никогда мне так не говорил.
Арсений сказал. Но не то, чего ждала юная девушка, и не то, что он сам хотел говорить. Надвигались сумерки, и теперь дома не только его ищут, но уже наверняка и исчезнувшую Настю.
— Ну что ты, милая, ещё скажут. И у тебя отныне другое восприятие и себя, и мира. Кто-то может тебе понравиться, тебе будет с ним интересно.
— Нет. Нет, никто мне больше так не скажет. Я никого больше не хочу слышать, — отвергла его утверждение девушка. — Когда я была… больна, никто мне не говорил хорошие слова, кроме моих… родных и тебя. Как я смогу кому-то теперь поверить, когда
я стала здоровой? Кому я могу поверить, что не оставит меня в трудное время? И не нужны мне ничьи речи и ничьё участие. Я тебе тогда доверилась, и только тебе могу и хочу верить всегда – я люблю тебя. Люблю.
Арсений принял протест, но всё же продолжил “вещать” – ему надо было провести Настю ещё и этим путём выбора, чтобы она осознала его и могла выбирать в жизненных обстоятельствах и ситуациях правильный путь.
— Ты так очаровательна, что многие захотят сказать тебе что-нибудь хорошее. Может, кто-то при этом будет лгать, говорить заученные слова, но говорить будут. А уж как относиться к их речам – от тебя самой зависит.
— Почему ты так нехорошо сказал? — огорчилась Настя.
— Настенька, красавица моя лесная, я так люблю тебя, что не могу позволить себе мешать твоей жизни. Жизнь-то большая, полна неожиданностей, и я хочу, чтобы ты была свободной. Тебя будут многие любить, потому что не любить тебя нельзя. У тебя будет много подруг и друзей – жаль, что предают именно друзья и близкие люди.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
Настя была уже настолько расстроена, что отпустила его руки. Однако Арсений удержал девушку и, несмотря на её недовольство, прижал к себе.
— Мне надо, чтобы ты навсегда осталась со мною и во мне. Но во мне ты уже до конца моей жизни, а со мною... Мне знать бы только, что ты есть, что ты счастлива, и того достаточно, потому что...
— Арсений, ты – мой. Это ты – мой, и я буду с тобою до конца. Я буду с тобою всегда и везде, где бы ты ни был, как бы далеко от меня ни находился...
Арсений говорил и уже сам не мог различить человеческую любовь, что пронзила его насквозь, с Божьей Любовью, которой только и жил с детских своих дней. И то же единство он хотел слышать – слышал, воспринимал – в речах, в словах и в голосе Настеньки.

Любовная перепалка, насыщенная откровениями, эмоциями, чувствами, мгновенными обидами, радостью признаний и горечью разлуки, была неожиданно прервана хрустом сломанной ветки и, следом за хрустом, деликатным покашливанием. Это Пантелей Иванович, выйдя из автомобиля, прошёл на поляну. Он не знал, что там Настя, но, тем не менее, отправил спутников своих домой, решив один поискать Арсения здесь, понимая,
что не для того тот покинул деревню в момент приезда Настиных родителей, чтобы теперь нашли его и в дороге стали бы объясняться с ним, благодарить его или тащить за стол праздничный…
Пантелей Иванович шёл уже по тропинке, когда услышал разговор Арсения и Насти. Он остановился, не зная как быть. Мешать откровениям двух людей, встретившихся по воле случая, судьбы или Бога, он не хотел, тем более что ничего оскорбительного или опасного для внучки здесь не было. Напротив, в их речах, в их чистом душевном и духовном устремлении друг к другу он слышал взаимную заботу и беспокойство, горькое понимание необходимости разлуки. В растерянности переступив с ноги на ногу, он сломал сухую ветку, и ему пришлось дать знать о себе.
От хруста  Настя  испуганно  вздрогнула  и  прижалась  к  Арсению.  Когда  же  до них
донёсся предупреждающий знакомый кашель, она отстранилась, закрыла ладонями покрасневшее лицо и отвернулась и от любимого, и от деда. Арсений, посмотрев в сторону тропы, приветливо и даже радостно сказал:
— Пантелей Иванович?! Идите, пожалуйста, к нам... Хорошо, что вы здесь.
Пантелей Иванович подошёл и долго молча смотрел на Арсения, ища ответы в своём странном госте на многие вопросы, представленные путником общине, семейству и ему самому его неожиданным исчезновением в момент торжества. Изредка переводя взгляд на всё ещё стоявшую к нему спиной Настю, задавался вопросом: как же в его доме родилась такая любовь, а ни он, ни его Марфа Никитична даже не догадались. И теперь они вдвоём в лесу, на поляне оказались – будто сговорились.
Арсений также ничего не говорил и взор свой не отводил: он и раньше не скрывал своего намерения уйти с появлением родителей Настиных; а любовная встреча – как должен понять сам старый учитель – не сговор, а горький час разлуки.
Когда молчанием было сказано всё, что могло быть сказано без слов, он повернул Настю к деду и отнял её руки от лица:
— Вы слышали наш разговор, Пантелей Иванович. Я люблю Настю, и Настя... — Арсений на мгновение замолчал, посмотрел на девушку.
— Да, — негромко, но твёрдо сказала Настя, взглянув в его лицо и поняв, чего он ждёт.
— И Настя любит меня, — закончил фразу Арсений. — Мы понимаем, что должны сейчас расстаться. Надолго расстаться. И не знаем, что будет потом.
Пантелей Иванович, не произнося ни звука, продолжал смотреть поочерёдно на обоих  возлюбленных. Арсений и не ждал его слов. Он знал, о чём задумался этот хороший, много испытавший, всё понимающий человек.
— В этом пути я не искал любви. Такой любви. Тем более что, как уже говорил вам,  обретая что-нибудь, я расплачиваюсь равноценными или большими утратами. Но не во мне дело. Насте сейчас очень нужна будет ваша, Пантелей Иванович, помощь. Один вы знаете нашу тайну, которую мы сами только что открыли друг перед другом... И хоть и трудно будет до поры скрывать, но лучше, если никто её не узнает. Вы... поможете Насте, Пантелей Иванович?
Пантелей Иванович вновь перевёл свой пристальный испытующий взгляд на внучку, и она, всё ещё смущённая, подошла к деду, обняла и шёпотом, омочив его щеку слезами, проговорила:
— Дедушка, миленький, я люблю Арсения. Я его очень-очень люблю. Ты не сердись, что так всё получилось.
Пантелей Иванович погладил её по голове, поцеловал в лоб. Отстранив, сказал:
— Я не сержусь, Настюшка. И хорошо, что вы так любите друг друга. А что будет – время покажет. Только не пойму я, как ты здесь оказалась?
— Пантелей Иванович, — вмешался в дедов допрос Арсений, — давайте присядем. Настю дома, наверное, потеряли, но нам надо кое-что обсудить, а девушка наша милая еле
на ногах стоит.
Пантелей Иванович кивнул, принимая предложение, отпустил руку внучки и сел на ствол дерева; Арсений усадил Настю на положенную на пень палатку и сам тоже устроился на бревне. Когда все разместились, Настя  поведала, как она нашла Арсения. И вдруг спохватилась:
— Дедушка, ты один сюда пришёл? А где папа и мама?
— Уехали они домой, — ответил Пантелей Иванович. — Я вышел из машины тут недалеко, а их отправил, сказав, что не найти нам Арсения. — При этих словах он многозначительно посмотрел на своего сбежавшего гостя. — А что ты, внученька, здесь – не думал, не гадал.
— Дедуленька, ты такой умненький, — ласково поблагодарила дедушку Настя.
 Дед лишь так же ласково улыбнулся ей в ответ. Он ждал слов Арсения. А Арсений, понимал это, но некоторое время ещё не отвечал на молчаливый вопрос. Потом сам спросил:
— Надеюсь, Пантелей Иванович, вы не гневаетесь на меня за то, что не смог проститься? Вы-то понимаете, что я должен был уйти? Да и Настенька так уже меня выругала, что...
— Я?! Когда? — изумилась Настя.
— Настенька, милая моя,  одно твоё  слово и слёзы  твои  на  меня  подействовали так,
как не смогла бы сделать это вся деревня. Но, к сожалению, наши личные обиды и желания  бессильны, когда осуществляется замысел Творца. Ничего в нём изменить они не могут.
Пантелей Иванович, наконец, заговорил, объясняя и сам от странника стремясь получить разъяснение:
— Арсений, кто тебя может осудить? Пришёл ты неожиданно, хоть и желанно, и ушёл так же вдруг, как бы мы ни хотели тебя оставить. И не искал бы я тебя, да Настя больно уж огорчилась. И Михаил с Иваном и Марией не послушались, всё равно поехали. — Помолчав немного, добавил: — С Иваном люди приехали – прослышали от кого-то о тебе. А Михаил с Марией искали, чтобы поклониться да отблагодарить.
В речи старого деревенского мудреца прозвучали скрытая просьба и тайная надежда, что Арсений всё же вернётся в деревню, к людям, жаждущим видеть его. Настя тоже почувствовала подспудный смысл дедовой речи, и в ней загорелась надежда хотя бы отсрочить расставание. Глаза её вспыхнули и прожгли Арсения. Чтобы не сделать больно бесстрастной необходимостью отказа, он ответил, смеясь:
— Человека отблагодарить невозможно: сколько и чего нам ни давай – всё мало.
Шутка не убрала ожидание, и Арсений, уже серьёзно, но не переставая улыбаться, высказал свою позицию, своё отношение к творимому им:
— Пусть благодарят и славят Бога, пославшего меня и сделавшего возможным это исцеление. Я знаю, людям всегда требуется конкретный виновник их горя или счастья. Но, нахваливая хороший инструмент, редко вспоминают мастера, изготовившего его. Да и хороший инструмент, но в плохих руках, ничего не сделает; только таким же хорошим мастером он может полно и правильно использоваться. Это я о себе и о вас говорю: я – инструмент, созданный Творцом, а вы – мастера, вовремя и правильно воспользовавшиеся им. Благодарите Творца и радуйтесь себе. А я всё, что мне полагалось, уже получил: Настенькина и ваша радость и любовь, Настенькино счастье – что может быть больше этого?
— Но вину, значит, — с лукавой усмешкой спросил Пантелей Иванович, — с себя всё-таки снимаешь? Всё Господь и мы сами сделали, а ты вроде как ни при чём.
— Ни при чём, — кротко согласился Арсений.
— Понятно. Твои ноги не шли, руки ничего не делали, ты не уставал, — продолжил констатировать Пантелей Иванович.
— А это другое дело: что было – то было. Так ведь в бане-то вы меня по русскому обычаю вымыли, накормили-напоили, спать уложили – всё честь честью, и я вам благодарен, и даст Бог, отплачу вам тем же.
— Ишь ты, как рассудил, — засмеялся Пантелей Иванович.
С ним вместе смеялась Настя, любовно и счастливо глядя на Арсения. В их весёлом смехе, вызванном остроумными  увёртками Арсения от признания за собой содеянного в деревне, было и непонимание: Настя, за свои годы видевшая мало, тем более мало бескорыстного, самоотверженного – разве что в стариках своих родных – ещё не понимала, а Пантелей Иванович, за свои годы видевший много, и особенно много корыстолюбивого, рваческого, уже не понимал причины такого отношения к себе, к своему участию в чудесах, сотворившихся его силами с ними и на их глазах. Но наряду с
непониманием в радостном смехе было удивление возможностью подобных проявлений человеческой души и уважение. Уважение к реальному земному человеку, делами и своим отношением к людям  заслужившему  восхищение  и подражание. И то, что человек этот стал им близок, не мешало им уважать его.
Арсений не смеялся, а иронично улыбался над собою и над всем вместе в возникшей странной ситуации. Помолчав минуту, заговорил без улыбки и даже вдруг очень серьёзно:
— Пантелей Иванович, вы имеете многие ордена – в своей фронтовой разведке вы многое сделали.  Но можете ли вы считать,  что успешные боевые действия на фронте –
результат вашей роты разведчиков и вообще разведчиков? Разве не миллионы солдат и офицеров потом шли по вашим картам и планам и гибли. Однако их жертвы обесценивают ли ваш труд? Нет. Возносят – вы делали свою работу.
— Но, — возразил Пантелей Иванович, — мы шли выполнять задания по подготовленным маршрутам, у нас везде была поддержка. И потом нас встречали, и многие стали Героями Советского Союза…
— Да, я иду один. И, в отличие от разведчиков, которых контролируют и дублируют другие их собратья, я не имею права ошибиться, не имею права нанести ущерб – я выполняю волю Бога. И Он расчищает мне пути, а потому, хотя далеко не все рады мне: изгоняют, смеются, имея возможность доброе получить, но ради тех, кто достоин Его помощи, дорога для меня подготовлена.
— А что тебя в благодарности, в награде смущает, Арсений?
— Награды… Да, грудь моя не сверкает орденами и медалями. Но, Пантелей Иванович, Настенька, –  постарайтесь понять меня и то, что мною управляет: как я могу присваивать славу Творца себе? Не для себя служу, и слава принадлежит Пославшему меня.  Славя меня – меня перед Творцом уничижают: нет, это не слава для меня будет, а соблазн коварный... Я не за награды служу Господу, которого люблю. Через людей и через весь Мир Его, через службу в учреждениях – везде. От благодарности, от простой, сердечной, благодарности, я не отказываюсь, если она от людей через Него исходит. Но… Благодарность разная бывает и по-разному выражается. Вашу я воспринял всею душою, но вот что бы мне было делать сейчас в кругу вашей семьи и среди ваших соседей – стоять или сидеть этаким чудотворцем и принимать восхваления? Вы полагаете, что я смог бы это?.. Но ещё больше я другого опасался…
— Чего же ты опасаешься, дорогой Арсений?
— Того, что возникнут недоумения по поводу моего появления и вмешательства в дела ваши семейные, в дела домашние. На меня сейчас там бы смотрели не только с благодарностью…  Это нам с вами всё понятно, потому что вы молились, а я шёл к вам,
потому что мы с вами готовились к нашей очень тяжкой работе и вместе совершили её. А другие ведь только результат увидели и совершенно ничего не знают о боли и страданиях, о том, как Божье вмешательство всё разрешило. Вот потому вашу благодарность не могу не принять, и принял её – я видел, прочувствовал её своей душой. А как, чем и за что могут  меня  отблагодарить  Настины  родители  и  другие  родственники?  Им  ещё  надо
прийти к благодарности, надо осознать всё и тогда уже благодарить. Благодарить, а не восхвалять. И благодарить они обязаны не только меня, но, прежде всего, Господа и вас: вас, Пантелей Иванович, Марфу Никитичну, саму Настюшку. За всё благодарить – и за страдания, и за молитвы, и за исцеление. Смогут ли они это сейчас? Способны ли?..
Удивлённые смыслом слов Арсения, Пантелей Иванович и Настя молчали. А он взглянул на обоих, остановил взор на Пантелее Ивановиче и, вздохнув, стал ему нехотя пояснять:
— Они искупить свою вину должны – ту вину, о которой мы с вами уже говорили, ту вину, которая и стала причиной Настиных страданий. Прости, Настенька, но я не увидел в семье Михаила Пантелеевича любви, и оттого мне тревожно за тебя. Родители должны сами вернуться к любви и принести её в дом, чтобы все друг друга любили. Вот тогда они и придут к благодарности, тогда они и смогут вам, а потом и мне её выразить. Неважно, как и где их признательность найдёт меня – если им это нужно будет, то в любом месте,
на любой дороге. А пока что пусть воспринимают исцеление Насти как чудо Божье, а меня, которого они мельком лишь увидели, на которого не обратили внимания и даже не поприветствовали, пусть считают случайным прохожим, видением, миражом. Вы поняли меня?.. Может, теперь-то вы поняли, почему я не смог и не стал задерживаться, а молча ушёл, хотя, признаюсь, уходить мне было очень трудно. От вас, Пантелей Иванович и от Марфы Никитичны было трудно уходить, от Насти, от Серого, от земли этой…
— Воистину, Арсений, ты – князь, — непрерывно-пронзительно глядя в глаза странника, коротко  – и кротко – ответил ему Пантелей Иванович. — Однако что же нам домашним-то своим сказать?  Вернёшься ли, князь, когда в деревню, нет ли – теперь и я не знаю.
— Это как Божья воля судьбу моего странствия определит, как жизнь Путь проложит, — отвечая, Арсений так посмотрел на Настю, что ей стало ясно, что имеет он в виду и её, и она прикусила губку. — Будет на то воля Божья, я поселюсь в вашей деревне, в доме вашего брата, как вы предлагали. В том даже случае, если деревня с миром меня не захотят принять.
— Не знаю, что позволит судьба – она, как ты и сказал, в Божьей воле, не в нашей, а деревня тебя примет и дом дождётся князя, — ответил Пантелей Иванович, и было видно, что судьбе и Божьей воле и он вверяет Настино стремление к Арсению.
— Дедушка, ну что ты такое говоришь? Ты же лучше всех меня знаешь, а такое говоришь... — Настя тихо и горестно заплакала.
Мужчины вскочили, подняли её, обняли. И в этом совместном объятии сблизились все вместе. Несколько минут простояли молча, любовью своею успокаивая Настю и все вместе,  взаимно передавая друг другу свою душевность, своё восприятие и понимание. Это непроизвольное движение ещё больше сроднило Арсения с Пантелеем Ивановичем.      Отстранившись от Насти, мужчины со смущением  и  теплом  посмотрели друг на друга и улыбнулись.
— Настенька, мы с твоим дедушкой говорили о том, что всё нам Богом даётся. И нам пока не известно, возможно ли вновь всем нам встретиться и быть вместе? Ты и я хотим этого, а что хочет Создатель?
— Я буду молиться, — Настя произнесла эти три слова так, словно обет проговорила. — Я молилась – и ты пришёл; и опять буду молиться, чтобы у тебя всё сложилось, и ты вернулся.
Пантелей Иванович смотрел на них и слушал. Потом промолвил:
— Коли того хочет Бог, то и мы с бабушкой тем паче не будем против. А ты, Арсений, если писать станешь, посылай письма на моё имя – так никто ничего не узнает, пока то время не придёт.
Арсений склонил в признательности голову:
— Благодарю вас, Пантелей Иванович. Позвольте сказать, что я воспринимаю ваши слова не как разрешение, а как благословение близкого нам с Настей человека. Духовно и кровно близкого.
Пантелей Иванович строго посмотрел в глаза Арсения, потом глянул на Настю, всем видом своим подтверждающую Арсеньево обращение и молящую о благословении, потому что тем самым уже сейчас решалась её судьба, и жизнь её связывалась с жизнью любимого её. Насте это насущно, животрепещуще насущно стало в минуты прощания. Дед понял внучку любимую. Глубоко вздохнув, он перекрестился, сам испросил у Бога благословения для своих предстоящих действий, и повелел:
— Ну, коли так, станьте рядом. — Снова глубоко вздохнул, решая судьбу милой внучки, и продолжил: — Хоть не отец я тебе, Настя, но не внучкой лишь, а и дочкой ты
для  нас  с  бабушкой  была  всё  время. А потому  благословляю  вашу любовь,  дети  мои,
и пусть никогда она в сердцах ваших не гаснет. Благословляю, князь Арсений, путь твой и благополучное возвращение. А тебе, Настюшка, ждать отныне друга твоего суженого и быть ему верной – на то тебя благословляю. И жить вам отныне друг в друге и друг для друга...
Солнце скрылось за деревьями, запахло прохладой, ночной лесной мир оживился. А люди на поляне сидели молча, переживая великое, только что происшедшее событие, переглядываясь и обмениваясь тихими, нежными, светлыми и грустными улыбками, то устремляя мысли в себя, то прислушиваясь к чему-то. Они вслушивались в благоговение
жизни. Настя теперь находилась подле Арсения, а дед занимал её место на пне.
— Арсений, а как же с твоим Серым поступить-то нам теперь? — отрешившись от дел семейно-сердечных, вспомнил о коне Пантелей Иванович. — Документов на него нет, так что могут прийти да забрать. Ещё и в конокрадстве обвинят.
— С Серым? — переспросил Арсений, выходя из задумчивости и посмотрел на Настю, затем на Пантелея Ивановича.
Мир представился ему в виде детского калейдоскопа, в котором одно изображение, разрушившись, сменяется другим: только что получилось нечто красивое, но – толчок, малейшее движение трубки – и нет его, такого совершенного, яркого, многокрасочного, а осталось лишь два-три оттенка в бедном наборе. И получится ли когда-нибудь ещё раз подобное тому удивительному, что было?.. “Всё суета сует да бренность бытия, — подумал Арсений. — Вот сидит девушка, которую я люблю, и которая любит меня, а через полчаса останется только дорога да мешок за спиной. А там, в деревне, стоит покинутый мною конь... Встречу ли я их снова, восстановлю ли когда-нибудь эту прекрасную мозаику? Или всё кончилось, и, быть может, кто-то сломал уже мой калейдоскоп, и камешки-призраки в пыли затеряются?..”
Арсений стал вспоминать, как произошла встреча его с конём и почему они так сдружились…

На седьмой – вот любимое число! – день своего путешествия, Арсений, покинув межреспубликанскую автотрассу, свернул на заасфальтированный же, но районного значения тракт. До наступления вечера прошёл по ней километров десять. На очередном перекрёстке, у которого присел отдохнуть, указатель поведал, что до ближайшего села – или, по-местному, деревни – ещё пять километров, да и то в сторону.  Слева от дороги увидел пойму небольшой речки и направился к ней.
Просёлочная дорога пролегала сначала по полю, потом свернула куда-то в лес, отделявший пойму от тракта.  На краю леса  он и решил  заночевать: вода с собою была,
консервы – тоже. Выбрал небольшую полянку с сухим валежником, закрытую со всех сторон деревьями и кустарником, и уже собрался, было, ставить палатку, как вдруг услышал из глубины леса, дальше по дороге, громкое конское ржание. Ржание было отчаянным и сиплым. Быстро скидав вынутые вещи обратно в рюкзак, а топор сунув за пояс, Арсений поспешил на зов.
Лесная дорога оказалась малоезженой, и куда она вела – непонятно, потому что проходила через болотистые участки и местами на ней валялись давно спиленные стволы деревьев. Арсений пробежал метров сто, когда впереди, ещё метрах в пятидесяти, увидел телегу-двуколку и впряжённого в неё жеребца владимирской породы. Конь дёргался и всё отчаяннее ржал. Арсений сбросил рюкзак на землю, выхватил топор, закричал и побежал быстрее; за деревьями перед двуколкой раздался треск сломанных веток – убегал кто-то крупный, тяжёлый.
Приблизившись к жеребцу, он увидел, что тот не может сдвинуться с места и, по сути, находится в плену: перескакивая через лежащее поперёк дороги бревно, конь зацепился оглоблей и дугой за прочный сосновый сук росшего рядом дерева, едва не наткнувшись  на него сам, и теперь не мог двинуться ни взад, ни вперёд. Передними ногами пленник
опирался на валяющееся бревно, потому что при движении в любом направлении он просто зависал, утяжеляя свою участь: повиснув, конь мог удавиться хомутом. Сильный тяжеловоз, он легко мог бы сломать оглоблю или тот же злокозненный сук, но капкан оказался коварным: заострённый конец кривого отростка сука упирался в конский круп и уже поранил; в довершение давно свалившиеся вожжи зацепились за корягу и, удерживая владимирца от порывов, завершали невозможность для животного самостоятельно освободиться.
Конь был истощён и нещадно изъеден паутами, мухами, комарами, что говорило о давности его пленения. Сколько же дней он находился в таком положении и что испытал,  кроме мук плена, жажды и голода? И от кого он так стремительно скрывался, что убежал в сторону от тракта и в лесу в запарке наскочил на торчащую на пути ветку? Явно не от зверей, иначе он не сошёл бы с дороги. Да и загрызли бы его, беспомощного, уже давно...
Конь дрожал, из глаз текли слёзы. Арсений провёл рукой по крупу, сгоняя и давя насекомых, облепивших живот и спину жеребца, терзавших его кровоточащие ранки. Потом, ласково приговаривая, стал гладить ему шею и голову. Жеребец потихоньку успокаивался, тянулся к Арсению, негромко ржал. Он оказался настолько ослабевшим, что упал, когда Арсений, освобождая его, развязал хомут и снял оглоблю с ветки. Увидев бессилие коня, Арсений поспешил к своим вещам, чтобы напоить его хотя бы имеющимся запасом воды. Он не прошёл и десяти шагов, как конь, испуганно и отчаянно заржав, сделал усилие,  встал и рванулся следом, чуть не сломав повозку среди деревьев и завалов. Арсений вернулся и успокоил его. Но когда вновь направился к рюкзаку, жеребец опять занервничал. Пришлось, убирать с дороги брёвна и, занося двуколку, разворачивать крупного тяжеловоза в узкой полосе дороги и вести его, еле бредущего, за собой. Из рюкзака достал двухлитровую ёмкость с водой и пластмассовое ведёрко, перелил в него почти всю воду; потом, вынув изо рта коня удила, которыми тот изодрал себе губы, поднял ведро повыше, чтобы коню легче было пить. Каплю воды жеребец выпил мигом и всё тянулся к пустому ведру, прося ещё. Но воды больше не было. Арсений взял  несколько кусочков сахара и сухарей, посыпал сухарики солью и дал сначала их, после – сахар. И это было быстро съедено. Однако, как ни малы были подношения истощённому и измученному коняге, они придали ему бодрости и сил. Он уже не дрожал, а спокойно ждал от спасителя его действий.
Арсений положил вещи в повозку и повёл коня к пойме, разговаривая с ним и убирая с дороги обрезки стволов и большие ветки. Жеребец шел, покачиваясь, но за человеком тянулся, полностью ему доверяя, чувствуя, что идут к воде, и стремясь скорее покинуть страшное для него место. Место, где он медленно погибал от голода и жажды и только что
мог быть и загрызен забредшим каким-то зверем. Сейчас он был не только свободен, но шёл с человеком добрым: в отличие от тех, от кого ему пришлось бежать, защитившим и освободившим его, давшим воду и пищу.
То, что обращение с конём было жестоким, Арсений понял, когда выпрягал его из двуколки.  Масть  коня  была  какой-то  перемешанной:  тёмной  и – будто  в  клеточку –
неестественно седой для животного. По рассказам отца, из литературы о быте казахов и киргизов Арсений знал, что барантачи – угонщики скота – меняли масть похищенных лошадей безжалостным способом: обмотав весь круп, голову и ноги волосяным арканом, они обливали животное кипятком. После такой варварской процедуры оно полностью седело. И этот найдёныш, от рождения, вероятно, темно-серый в яблоках, о чём свидетельствовал окрас шеи, менее подвергавшейся экзекуции, был перекрашен именно таким образом. Кроме того, на крупе коня виднелось несколько шрамов явно человеческого производства. Клейма не было видно, на его месте чернел старый шрам.
Спустившись к речушке в том месте, где ширина поймы достигала сотни метров, Арсений снял с коня всю упряжь, свёл его в воду и, пока тот долго и жадно пил, облил его. Он смыл кровь, натёкшую из ранок от укусов насекомых и из раны от сука. Проводя рукой по спине и по бокам, обнаружил с десяток выпуклостей – это были отложенные под кожу личинки паутов.
Когда конь напился, Арсений вывел его на берег, привязал к повозке и обработал раны раствором марганца, йодом и своими бальзамами; затем выдавил все личинки и смазал и эти новые ранки. Конь стоял спокойно, лишь изредка вздрагивал от попадания йода на края ран. Завершив санитарную обработку, Арсений привязал жеребца вожжами к двуколке и пустил пастись. Привязал не потому, что боялся, что тот сбежит, а для того, чтобы конь не ушёл  на колхозное поле.
Ночь Арсений провёл в полубодрствовании: наблюдал за конём, разговаривая с ним, менял ему место выпаса да отбивался от бесконечной стаи комаров. Воды оставалось не больше пяти глотков – из речки  он только умылся, – а есть без чая не хотелось, так что пришлось и попоститься. Уснул лишь на рассвете, когда комаров разогнали ветер и поднимающееся над далью Солнце. Его сторожкий сон прервало прикосновение мягких лошадиных губ к лицу и нежное тихое ржание. Конь за ночь наелся травы, и долго стоял возле спасителя, а теперь ему захотелось пить, вот он и решился потревожить отдых человека. Арсений свёл Серого – так он стал называть свою находку – к реке вдоволь попить воды, потом запряг его, вывел на трассу и поехал в ближайшую деревню.
На ферме купил флакон хорошего средства, креолина, для дезинфекции и залечивания ран и для отпугивания насекомых…
— И что, в деревне, в сёлах коня не признали? — спросил Пантелей Иванович, когда Арсений закончил повесть.
— Мы побывали во многих сёлах и деревнях; я специально останавливался у контор и магазинов, но никто не признал его – все только смеялись над истощённым видом да окрасом Серого. А говорить, что конь найден, не стал, потому что “хозяев” сразу же сотня объявится. Не знаю, чей он, этот наш чудесный Серый. Возможно, он был где-то далеко похищен цыганами. И в телеге, кроме грубой войлочной подстилки, не было ничего, что помогло бы определить принадлежность телеги и коня.
— А как та деревня называется, возле которой ты Серого нашёл?
— Пантелей Иванович, дома на веранде лежит листок с моим заявлением в прокуратуру по всей форме составленное: я там всё написал, срисовал с карты схему дорог, оставил свои паспортные данные, так что для властей объяснение есть. Я вот думаю, как сделать, чтобы Серый остался?
— Бедный, бедный Серый, — огорчённо произнесла Настя, поражённая историей и злоключениями такого замечательного коня.
Настя сначала не могла понять и принять, как можно было издеваться над животным ради достижения каких-то своих целей, как можно было довести его до того, что он убежал в лес, в  котором  чуть  не  погиб. Но вспомнив, что  приключилось  с  нею  самою,
сопоставив страдания свои и коня и источники этих страданий, она поняла, что многое, очень многое  может сделать  человек из-за своих потребностей и выгод. И как прав был только что её Арсений, говоря об особенностях человеческих, об отношении людей друг к другу.
Девушка схватила руку Арсения, крепко сжала его пальцы:
— Спаси тебя Бог, Арсений!
— За что же, Настенька?
— За всё, — ответила Настя: — За рассказ, за то, что ты спас Серого, за всё-за всё! Дедушка! Придумай что-нибудь, дедушка. Серый такой хороший! Ему было так плохо!
— Полагаю, что не захочет Серый уходить от вас, — укрепил Арсений Настину просьбу. — Я ведь обещал Серому вернуться. И потому-то и оставил его у вас, что он в вашем дворе как у себя дома и вам полностью доверяет. — Арсений посмотрел на Настю, радующуюся тому, что Серый останется у них: — А ответственность за его благополучие возложим на Настасью Михайловну. Ты будешь его хозяйкой и другом.
— Как хорошо, Арсений, — обрадовалась Настя. — А Серый будет меня слушаться?
— Конечно, Настенька, — он уже с удовольствием с тобою общается. Ты постарайся стать ему другом, может, даже лучшим, чем я.
— Это трудно, Арсений. Но я буду его любить.
— Ну что ж, это как Бог даст, — приговорил Пантелей Иванович. — А ведь хозяин рано или поздно объявится, да и воры тоже могут появиться…
— Татей хорошо бы задержать и сдать в милицию, чтобы выяснить, откуда конь. Объявится хозяин, так можно будет договориться с ним о продаже; нет – государству уплатить и тем узаконить. Деньги-то у вас, Пантелей Иванович, найдутся? Потом я вам отдам... 
— Да деньги найдём, — отмахнулся Пантелей Иванович. — Миром бы дело уладить,
вот вопрос. Придётся, однако, нам самим о коне сообщить властям. Ты как полагаешь?
— Это лучше всего – не будет от них неприятностей, а напротив, доверие их проявится. Вы с сыном старшим посоветуйтесь да поскорее отдайте в прокуратуру моё объяснение. Не знаю только, где я к тому времени буду – на реке Великой, в Ижевске или ещё дальше. Ещё прошу вас выступать от моего имени – об этом тоже есть моё письменное обращение. 
— Ну ладно, поживём – увидим. Коли Бог не выдаст, так свиньям не дадимся, — порешил Пантелей Иванович.
— Что ж, вверимся Творцу. А что за люди с Иваном Пантелеевичем приехали? Им нужна помощь? — перевёл Арсений разговор в иную сферу.
— Друг и сосед его, Мокрушин Николай с сыном. То ли сам болеет, то ли в семье кто, то ли просто посмотреть на тебя да на Настю – этого я не разобрал: некогда было говорить-то. А чего спрашиваешь о них?
— Да вот, если они приехали за помощью ко мне, а я ухожу...
— Нет, не болеют они, — вмешалась Настя. — Я же говорила тебе, Арсений, что просто увидеть тебя хотят.
— Да? Ну, тогда всё в порядке – когда-нибудь увидят и... удивятся, что хожу без ореола над головой... Хотя, я думаю, что от праздного любопытства они не приехали бы. Скажите им, что завтра я буду примерно вот здесь, — достав из рюкзака карту, Арсений показал на колок леса с пересекающим его ручьём. — Если буду нужен – найдут, только пусть без сопровождения едут. А теперь давайте-ка прощаться – поздно уже, вас, небось, и самих потеряли.
— А ты что будешь делать, Арсений? — вздрогнув от его слов, спросила Настя.
— Я? Тоже, пожалуй, пойду, Настенька. Уснуть-то всё равно долго не смогу, а ночью идётся хорошо.
— Арсений, это же тяжело – одному идти, — жалобно проговорила девушка.
— А то б погодил до утра, а завтра Иван отвезёт, куда надо, — поддержал её Пантелей Иванович.
— Родные мои, благодарю вас за сочувствие, да только мне такой путь определён, — возразил Арсений: — И ты, Настя, конечно, права – одному идти тяжело. Но насколько
тяжелее было тем, кто шёл здесь раньше, когда ни деревень, ни дорог ещё не было? Или тем, кого гнали насильно и в кандалах? Представляешь, да, Настюшка?.. А я иду по дорогам, через города и сёла. Не везде, правда, встречают гостеприимно, но всё же больше таких мест, где добрые люди живут. Да я особенно и не страдаю, всё нормально, как быть и должно. Да и предок мой здесь где-то ходил, правил, воевал, так что я вроде как по его следам двигаюсь. И с ним и с вами я теперь не одинок. Я пройду и вернусь, иначе Богу не было бы смысла отправлять меня землю мерить да дороги топтать. Ждите... Давайте помолчим минутку на прощание.
Пантелей Иванович глубокомысленно и озабоченно, Настя со слезами в излучающих любовь глазах смотрели на уходящего. И он, приноравливаясь к разлуке и дороге, оглядывал провожающих и благодарил их своею любовью, своею признательностью: вот где оказался дом его, из которого он уходил в своё далёко. Улыбнулся и встал, увлекая за собою Настю:
— Пора.
— Погоди, Арсений. Вот Марфа Никитична собрала тебе пирогов-подорожников. Прими – не обессудь, что мало, — Пантелей Иванович протянул Арсению свёрток,  который он принёс с собой, но за серьёзными, волнующими разговорами сам забыл и только в момент прощания увидел лежащим на стволе.
Арсений, благодаря его, Марфу Никитичну и Настеньку, участвовавшую в стряпне,  принял угощение. А Пантелей Иванович, потерев лоб, промолвил:
 — Вот ещё что. Если ты на юг пойдёшь, в сторону Вятки, и будет путь твой мимо 
деревни Ковригино проходить или какая нужда приведёт, – там сват мой, дед Настюшкин, Трифон Мефодьевич Ковригин живёт. Зайди к нему, небось, не прогонит. Особенно если расскажешь, как у нас тут... В общем, привет передавай от нас.  Его дом самый приметный в деревне – найдёшь.
— Арсений, а когда ты там будешь? — опять загорелась надеждой  Настя. — Мама хочет через неделю поехать туда, меня показать – может, встретимся у дедушки?
— Настюшка, — прочувственно обратился к своей любимой, — я не знаю, где и когда пройду, возможно, что и не пойду в ту сторону. Поэтому, давай не будем рассчитывать на встречу у твоего деда, так будет лучше – меньше разочарований. Жди меня здесь, откуда провожаешь, а я приду к тебе. — Обняв девушку, негромко произнёс: – Я люблю тебя, и весь путь мой я буду идти с тобою.
 — Правда?! — Грустные, влажные глаза Насти заблестели от счастья и вместе с красивой улыбкой вновь осветили всё вокруг.
 — Правда, милая. Я говорю это при твоём дедушке. Я говорю это при Боге. Я говорю это на... нашей поляне.
 — Я тоже так говорю, Арсений: я люблю тебя, я буду тебя ждать, — серьёзно, без слёз ответила Настя. — Дедушка нас благословил, а Господь поможет тебе и мне.
Арсений оглянулся на Пантелея Ивановича; тот понял, отвернулся, и странник сильно и надолго прижался к губам любимой, отвечающей доверчивым принятием нежного и страстного поцелуя любимого.
— Будь счастлива, Настенька, любовь моя, — оторвавшись от девушки, ласково произнёс Арсений.
— Будь счастлив, любимый мой, — так же ответила Настя.
— Пантелей Иванович, давайте простимся, — подошёл Арсений к дорогому для него Настиному деду...

______________


СЛОВО  К ЧИТАТЕЛЯМ
С ЧЕСТЬЮ И С ДОСТОИНСТВОМ

Вы прочли ещё один том из эпохального романа “Дорога без конца…”. Прочли с упоением, со светлой радостью, со слезами в душе и на… щеках.
Вы получили. Каждый получил и общее для всех, и своё особенное; познал себя, открыл для себя пути и получил и обрёл Знание.
Вы увидели красоту и силу Любви и пожелали обрести подобное в себе и для себя.
Значит, вас коснулась Истина. И теперь ждёт вас, чтобы одарить по мыслям, по речам  по делам его. Но ждёт только с истиной во всём, с благими мыслями обо всём, с благими речами всем, с благими деяниями.
Ибо Она более всего ненавидит ложь, являющуюся основой коварства, предательства, зависти, клеветы, убийств. За что раздаёт возмездие несущим ложь. И награды раздаёт в первую очередь: быстро и полно.

Потому, если вы честь и достоинство имеете, а не подменяете их в себе самолюбием тщеславно-амбициозным, посылайте свои обращения и заявку на исключительное право на роман по электронному адресу: knjaz_witana_itar@mail.ru  или сообщениями в ОК и в ВК, на скайпе panasonik781.

Успеете написать – получите ответ.

                Писатель князь Будыльский