Глава 2. Фламандское кружево середины прошлого век

          Метод Архитектора. Часть 2. Синий бархат упрямых иллюзий
          Глава 2. Фламандское кружево середины прошлого века

          В начале марта, выйдя на перекур к фонтану, он обнаружил там довольного, но слегка смущенного Сашу.
          - Ну ясно, где тебя еще подловить как не здесь. Дома отвечают что тебя уже давно не видели.
          - Ну да, я прихожу – все спят давно. Черт, мы ж с каникул не виделись! Я зашился совершенно. Как жисть?
          - Вот. Мы с Соней женимся. – Саша был как всегда краток и прям.
          - Здорово! Когда?
          - В апреле. Заявление подали три дня назад.
          - Что, просто так женитесь?
          Саша в недоумении поднял брови.
          - Залетели?
          - А-а-а... Нет. То есть просто так. Слушай, тут такое дело... – Саша замялся и вдруг густо покраснел, отвёл глаза в сторону. – Сможешь прийти на свадьбу по обряду?
          - Смогу конечно. А что это такое?
          Саша облегченно и радостно засмеялся.
          - Как же легко тебя на что угодно подначить!
          - Ну, за компанию, как известно…
          - Ага, и жид удавится. Будем считать это культурно-просветительным мероприятием для негалахического еврея. Короче, Гриш, я дал слабину. Отец какой-то старый стал, тусклый. Они уж так рады были что я себе не шиксу нашел, что к Соне даже не пристают с религиозным просвещением. Но очень просили сделать всё по обряду. Соне всё равно, а предки чуть не плакали от счастья что всё будет по правилам.
          - Нешикса это кто?
          - Шикса – это довольно невежливое слово для обозначения нееврейской девушки.
          - Ага, Мариночка, вот тебе и новая кличка, - ухмыльнулся Гришка.
          - Ей не пойдёт. Так вот, утром в пятницу, на день рождения дедушки Ленина, мы с родителями поедем на дачу одного их друга, и там будет обряд под хупой. Это надо сделать утром, потому что потом начинается подготовка к субботе, да и всё равно всё по сокращенной программе, так что где-то в час-два закончим. Потом ты свободен, а нам надо будет встретить субботу с родителями. Утром обратно в город, во дворец бракосочетаний, в три часа, как нормальные люди, со всей бандой и так далее, - Марину позовешь от нас, ладно?  Ну как, сможешь сачкануть пятницу в честь дня рождения Ильича? А то мы там охренеем от всего этого один на один с родителями и прочими религиозными стариками.
          - А они не погонят меня необрезанного оттуда поганой метлой?
          - О! Прогресс. Гриша узнал про обрезание, - поддел друга Саша. – Не бойсь, предъявлять не придётся.
          - Ну я правильно понимаю что с попытками изменить ход советской истории ты решил повременить?
          - Отстань. Правильно. Посмотрим. Этот-то точно скоро сам загнется. Есть данные.
          - К тому же как честный человек ты должен жениться. Иначе у тебя не будет морального права вмешиваться в судьбы родины.
          - Сейчас врежу, - но Саша улыбался. – На себя посмотри.
          - Ладно, ладно. Сам вон «негалахическим» каким-то обозвал.  Не знаю что такое, но звучит гнусно.
          - Это те у кого мать не еврейка.
          - Шикса то есть.
          - Блин. Ну да. Не серчай. Короче, евреи считают что отец не может быть уверен что ребенок – его, зато уж мать-то точно знает что она родила этого ребенка, соответственно, если мать – еврейка, то ребенок точно еврей. Так Галаха говорит. Это еврейский закон так называется. Я не виноват.
          - Ну, в-общем, не так уж непонятно за что нас нигде не любят. Или я не могу «нас» говорить как негалахический? – Гришка откровенно глумился.
          - Гриш, зае..., - ругнулся Саша. – Мне пофигу. Я просто объясняю. И, в-общем, да, понятно. – Он усмехнулся. – Но уж тут ничего не попишешь. Бить будут не по Галахе, а по морде, - переиначил он старую присказку.

          На откосах железной дороги уже вовсю цвела мать-и-мачеха, второй после мартовского мимозного сумасшествия надёжный признак весны. Поплутав по улочкам дачного поселка «Загорянский», Гришка нашёл нужный адрес. Из-за высокого забора слышались радостные голоса, и пахло дымком – дело маскировалось под шашлык. Дом был с виду как дом, ничего особенного, но на заднем дворе Гришка обнаружил группу странно выглядящих людей – бородатые мужчины в длинных чёрных пиджаках, в черных шляпах, пара из них – со смешными длинными кудельками у висков.  Они сооружали тент из весёлого ситчика, пытаясь привязать ткань к четырем вбитым в землю шестам. Ситчик полоскался по ветру, не даваясь в руки. Контраст строгой одежды с непослушной тканью и хохотом был таким ярким, что Гришка заулыбался, остановившись поодаль. Внезапно он подумал, что вот эти люди – они с ним, Гришкой, одной крови, что они – носители древней культуры, к которой он принадлежит по праву рождения,- что бы там ни говорила эта, как её, Галаха! - но что он совершенно ничего об этом не знает, и эти его, по идее, «кровные братья», кажутся ему дальше, чужее, непонятнее чем комсорг Федя из семьи потомственных столяров-алкоголиков. И в то же время в этих странных одеяниях, чудных прическах, было такой силы заявление о независимости, неподконтрольности, неподсудности никаким земным судам, что Гришка замер, как собака, услышавшая незнакомый запах. Вот они, перед его глазами, евреи Шагала, и да, конечно, они могут взлететь – если ветер подхватит разноцветное полотнище, а они ухватятся за него крепкими худощавыми пальцами, то они полетят по этому высокому синему весеннему небу, смеясь бородатыми лицами, распугивая ворон, и растворятся в дымке испарений пробуждающейся земли.
          Долго наблюдать не пришлось – его заметили, и смех затих. Пожилой сутулый мужчина в толстых очках направился к Гришке.
          - Вы наверное Григорий?
          - Да.
          - Отлично. Зеев сказал что Вы приедете. Вы ведь еврей?
          Гришка замялся. «Негалахический», значит. Русский? Еврей? И нет и да.
          - Еврей. Наполовину.
          - В условиях дефицита мужчин стесняющихся признать свою национальность и это подойдет. Всё, есть миньян. Начинаем через полчаса.
          Гришка не понял кто такой Зеев, но тут появился Саша и всё разъяснилось. Сутулый мужчина оказался Натаном Соломоновичем, Сашиным отцом, с которым Гришка за несколько лет ухитрился ни разу не встретиться, а Зеевом, как рассказал Саша, его нарекли при рождении, но Дора Семеновна, никогда мужу не перечившая, тут встала кремнём и сказала, что в метрике ребёнок будет назван Зеевом только через ее труп. Потенциальный труп было не слишком легко переступить - записали Сашей, но отец так и звал его ветхозаветным именем.
          Соня, по традции, ждала в отдельной комнате. Нарядная, в жемчужного цвета платьи, она произвела на Гришку ошеломляющее впечатление. Привыкши видеть ее то в залатанной штормовке с вылинялым до белизны рюкзаком, то в джинсах и ковбойке, он и представить себе не мог что она может выглядеть такой красавицей. Глаза ее даже под безжалостно ярким апрельским солнцем сверкали каким-то тёмным, магическим, глубоким пламенем, и она казалась много взрослее чем на самом деле. «Это солнце выдало бы любой изъян»,-  подумал Гришка, любуясь, и одновременно критически оглядывая её, – «слишком хороша». В нём проснулась, внезапно, дружеская ревность. Он решил было огорчиться что всё, настоящему мужскому союзу пришёл конец, но совесть подсказала, что Марина появилась в его, Гришкиной жизни, раньше. Конечно, пьянки в лесах стали чуть реже, но внутри, в глубине, чувство братства, соединённости только укреплялось со временем.
          К тому же Гришка очень радовался, что Саша начал смотреть в будущее. Раньше он всё время с тревогой ощущал, что у его друга нет планов, и эта холодная готовность к гибели, готовность отказаться от всего что лежит впереди заставляла Гришку звонить Саше иногда только чтоб проверить что всё в порядке. «Нет, это я просто сволочусь, всё правильно», решил он, и вытащил из-под ветровки укутанный в «Известия» букет красных тюльпанов.
          Наскоро поздравив Соню, он поспешил учить благословление. «Гриш, тебе посолидней или покороче?» «Посолидней, конечно!» «Но ты понимаешь, что это надо говорить наизусть и на иврите?» «Это как?» «Как Пугачева поет на английском – запоминаешь звуки, и все». «Тогда покороче. Слушай, а ты что, иврит знаешь? Вот ведь гад. И не рассказал никогда» «Учи давай. Смотри какое я выбрал – подходящее: Благословен ты, господь наш бог, царь мироздания, сотворивший виноградый плод! – как раз для тебя, алкаша!». «О Адонаи, как бы мне не сбиться на клятву комсомольца?..»
          Они смеялись, и шутили, скрывая за шутками свое смущение и ожидание чего-то нового, большого, и очень серьезного. Гришка всё зубрил несколько ивритских слов короткого благословления, которое по канону шло самым первым, и боялся, что собьётся, и чёрные странные люди поднимут его на смех. Доучив, он примерил кипу, которую принёс ему Саша. «О, я понял почему евреи такие умные. Кипа закрывает дырочку в голове, через которую мысли улетучиваются». Надев кипу, Гришка почувствовал себя, как будто зашел в чужой дом, где всё очень интересно, но он не знает, как там себя вести. «Саш, а зачем этот тент на улице?» - полюбопытствовал Гришка. «Это хупа, главный элемент обряда. Проект, так сказать, будущего дома молодых – ты что ли, архитектор, сам не видишь?» «А, ну конечно. Жить вам в палатках всю жизнь, бродяги!» «Эй, поосторожнее с пожеланиями! Мне-то что, а Соня может не понять!»

          Наконец все собрались на улице и обряд начался. Соня семь раз обошла вокруг будущего мужа. Пожилой мужчина с длиной бородой (раввин, как позже выяснил Гришка), держа бокал с вином, заговорил на незнакомом языке – Гришка подумал, что наверное, это и есть иврит. Закончив короткую речь, он протянул бокал жениху и невесте.  Потом Саша надел Соне на палец кольцо, и что-то сказал на иврите. Гришка разобрал только слова «Моше» и «Израиль». Раввин зачитал какую-то бумагу и вручил ее Саше, а тот – Соне.
          Налили второй бокал вина. Гришка понял, что его очередь пришла. Взяв бокал и внезапно охрипнув от ответственности, он громко произнес: «Барух Ата Адонаи Элохим Мелех аолам Боре при агафен!», и Саша чуть кивнул, что всё правильно. Были произнесены шесть остальных благословений, молодые снова отпили из бокала, потом ещё раз – Сашин отец подавал бокал жениху, мать – невесте. Пустой бокал завернули в салфетку, и Саша, наступив на него, с хрустом раздавил стекло. Все закричали «Мазл тов!», и молодоженов отвели в комнатку, где они должны были провести несколько минут наедине -  Гришка удивился было откровенности этой части обряда, но вскоре понял, что это не аналог брачной ночи, а просто чуток времени, данного новой семье, чтоб осознать свершившееся - уже через пять минут из-за двери послшался Сонин смех, и затем молодые вышли. Саша продолжал что-то жевать – жениху и невесте с утра полагалось поститься. «Ух, наконец-то! То ли дело русская свадьба – ешь что хочешь когда хочешь, а тут недолго и загнуться от усердия!». «Ну ты и жрун! Гриш, представляешь, там надо о высоком думать, о жизни будущей, о таинстве брака свершившегося, и я ему говорю, – дескать, да удостоишься ты долгой жизни со мной, а этот как бросился к пирожкам с мясом, так и слова не сказал, только угукал!» «Ну не всё же думать, есть тоже надо иногда! И вообще ты речёвку перепутала!» «Я всё правильно сказала, по крайней мере, по сути!» - и свадьба перешла в неофициальную фазу. Саша произнёс благословение над халой, и все сели за стол.
          Чуть погодя один из мужчин достал из потрепанного футляра старинную скрипку, и Гришка, слушая традиционные еврейские мелодии, совершенно ему не знакомые, тут и там ловил то напев из «Бумбараша», то тему из «Белого солнца пустыни», то мотив «Там вдали за рекой». Он дивился тому как искренне, шумно, по-детски веселятся так мрачно выглядящие люди. Маленький дом ходил ходуном, а когда кто-то начал жонглировать горящими бенгальскими огнями, Гришка на всякий случай сориентировался куда бежать за водой.

          Забравшись в угол с блокнотом, Гришка не заметил массового исхода. Он лихорадочно зарисовывал то, что видел – Соню в уютном бордовом кресле, под тёплым светом настольной лампы с кремовым абажуром, её лицо, обрамленное чёрными непослушными кудрями, с которых ниспадала ажурная кружевная фата, отливающее жемчугом платье («только бы не забыть цвет, не забыть цвет» думал он), сидящих вокруг людей в чёрном, Дору Семеновну, с озабоченным и одновременно умиротворенным лицом, подающую еду на большом деревянном блюде, остатки халы на столе, фрукты в вазе.
          Внезапно оказалось, что его зовут встречать субботу – за столом остались только хозяева и Сашина семья.  Гришка быстро попрощался, не желая мешать, и побежал к станции. Он двигался автоматически, стараясь не моргать, неся на сетчатке и в мозгу эту композицию. Дома он схватил подрамник и стал лихорадочно набрасывать эскиз картины. Он рисовал и думал о том, что ему открылась новая, совсем незнакомая грань Сашиной личности – он впервые видел друга в непривычной среде, где тот был свой, общался на равных, говорил на их языке – даже не в смысле на иврите, а на их подтекстовом языке – а Гришка был там совсем чужим. «Сложный, какой же он сложный. А я примитив», - он даже расстроился, и позавидовал многогранности друга.

          Во Дворце Бракосочетаний на Грибоедова Соня выглядела уже совсем иначе – в обыденном бежевом скромном платьице не было загадки, не было истории. Гришка полюбопытствовал почему она не во вчерашнем настоящем свадебном наряде. «Чему вас только на истории искусств учат? Ты сдурел?! Это же фламандское кружево середины прошлого века, в музейной сохранности! Сашина прабабушка в нём замуж выходила, бабушка, Дора Семеновна, тётя Клара, Лена, я – как его можно в советский загс тащить?!» «Во! Учись! Один шабат – и еврейская жена готова!» - расхохотался Саша. – «Пошли, Сарочка, нас зовут!» Соня, смеясь, замахнулась на него букетом.
          Так они и явились пред очами распорядительницы, сдерживая неуместный смех, молодые, несерьезные, угловатые, и Гришке, как и самим молодоженам, стоило большого труда не паясничать перед лицом гражданского закона, потому что как-то, еще умом не поняв, они успели прочувствовать, что настоящее свершилось под навесом из нелепого ситчика, на заднем дворе скромной подмосковной дачи.

          Свадьба была шумной, веселой, пьяной, и едва закончилась к понедельнику. В состоянии тяжёлого хмельного недосыпа, Гришка, довезя Марину до Фрунзенской, выбрался наверх чтобы хоть чуток проветриться, продышаться до занятий в институте. По Кропоткинской, мимо облезлых, но упрямо изящных старинных особняков, он вышел к бассейну «Москва», где открыточные спортсмены в резиновых шапочках бодро прыгали со своих вышек, поморщился всем своим мутным сознанием от такого рьяного задора, но воображение быстро подсунуло ему альтернативную картинку - гигантский «Дворец советов» с чудовищным Ильичом наверху, и он, пробормотав «свят, свят!» решил, что пловцы всё же лучше.
И еще подумал – а он-то сам почему не женится? А чего я стою чтобы жениться? Вот напишу что-нибудь настоящее - и женюсь? Так можно и до старости дотянуть, ожидая от себя свершений. И махнул рукой, так ничего и не придумав.

          * * *

          Освоив начала лессировки, приглушив угольно-чёрный цвет до сланцево-серого, он нашёл у матери нитку жемчуга, чтобы хоть неточно, но близко воспроизвести цвет старинного кружева. Он мучался, недовольный, что цвет не ложится и не ложится. К концу третьей недели проб и ошибок он наконец поймал тот оттенок, который был у него в памяти. Собравшись отвезти картину ребятам – они уже готовились к экспедициям - он захватил холст с собой в институт. Найдя преподавателя, с которым он работал прошлым летом на реставрациях, Гришка попросил того оценить работу.
          - Это у тебя курсовик?
          - Нет, Юрий Павлович, это просто подарок друзьям, у них свадьба была недавно.
          - А, тогда хорошо. Для курсовика слишком... колоритно. Та-ак... ну лессировке тебе еще учиться и учиться, как завещал великий Рембрандт, влияние коего здесь, думаю, тебе самому очевидно, цвета всё ещё чуть резковаты для староголландской стилистики, если ты этого хотел добиться, вот здесь контраст грубоват, здесь не хватает глубины, кажется плоско, видишь, - преподаватель углубился в детали, и Гришка соглашался, огорчаясь что его ученичество ещё так явно. – Интонация и лица очень хороши. Цвет этот, ты как его нашел?
          - Это фламандское кружево середины прошлого века, - в точности повторил Гришка Сонины слова, -  я три недели мучался, материн жемчуг старинный занимал. И нет, я в-общем не пытался Рембрандту подражать, хотя, конечно, аналогии очевидны.
          - Хорошо, - Юрий Павлович улыбался. - У моей бабушки нечто вроде этого в сундуке хранилось. А вот этот акцент на доминанте композиции, с почти пренебрежением к остальным деталям – это поздний, великий Рембрандт. И вот ещё что... не увлекайся национальной темой, это не в моде сейчас.
          - Это частный случай, не тенденция, - Гришка, против воли, чуть насторожился.
          - Интерьер выглядит знакомым. Это не в Загорянке часом?
          - Вы там были?
          - Да. Хорошие там люди живут. Упрямые.
          - Я их не знаю, там просто свадьба была. – Как же тонка прослойка! Гришка был рад что беспокоиться не надо, но обсуждать тему не хотел.
          - У них там многие женятся. Работай над техникой. На реставрацию поедешь летом?
          - Конечно.
          - Зайди к Наташе, запишись, а то она наберёт кого попало.
          - Я, правда, только на месяц смогу, и то мне надо будет еще ухитриться это с практикой по живописи совместить. И еще шабашка нужна – хотя бы недели на три.
          - С шабашкой ты к Степану, рыжему, рабфаковцу с пятого курса подойди. Он искал кого-нибудь, как он сказал, с руками и мозгами. Про мозги я знаю, а руки у тебя как?
          - Нормально, - Гришка удивлённо посмотрел на свои руки, повертел кистями, так что преподаватель невольно засмеялся. Руки у Гришки были – зависть пианиста: полторы октавы. – Нормально.

          * * *
         
          Сашина комнатка в родительской квартире была битком набита полевым шмотьём – к его собственному прибавилось Сонино снаряжение. Дора Семеновна, которую картина прямо-таки зачаровала, унесла ее в большую комнату, несмотря на Гришкины предупреждения что масло ещё будет долго пахнуть. «Ничего, вот уедут они, я тут порядок наведу, тогда и принесу сюда её досыхать, а пока там пусть постоит, ещё попортят своими ледорубами!»  Позже Гришка заметил, что она сидит перед картиной, подперев голову рукой, тихая и задумчивая, как никогда. Что она видела? Свою ли молодость, думала ли о предках, гадала ли о грядущей судьбе единственного сына? Гришка не спросил, а она и не сказала, но котлет ему досталось вдвое больше чем остальным.
          Саша был доволен – он ехал работать в зону с коэффициентом «2», что означало увеличение и зарплаты и полевых вдвое. С сентября ребята планировали жить отдельно, и экспедиция на берег Восточно-Сибирского моря должна было принести достаточно денег для съёма комнаты. «Сонь, ты не паникуй если связи не будет. Ежли что – сообщат, найдут способ». «Я тебе дам, если что!» - Соня погрозила мужу несерьёзным на вид кулаком. «Нет, правда, не волнуйся!» Соня вздохнула. «Гриша вон мне уже все объяснил, прошлым летом. Ладно. Но ты всё же постарайся, ага?»

          Но оказалось, что всё не так уж плохо. Жена радиста с базы работала на почте, и раз в несколько дней отправляла стандартную телеграмму: «Порядок целую пиши». Соня, у которой практика была не так далеко от цивилизации, писала часто, и когда до базы долетал вертолет, пачки адресованных Саше писем вызывали – незлые, впрочем, - усмешки. «Ишь, писательница! Кашу-то хоть варить умеет?» - подтрунивали над Сашей мужики. И с лёгкой завистью смотрели как он, забыв обо всех, читает эти письма и улыбается.
          В середине сезона, однако, при чтении очередного письма он вышел из привычного тихого транса, вскочил, обвёл балок ошалелыми глазами, так что народ забеспокоился. «Что, Саш, что-то случилось? На-ка глотни спиртецу!» - и кто-то полез за заначкой. «Не, всё в порядке, мужики, спиртец придерждите. У меня ребенок будет».
          Балок оживился. Это была новость. Спирт был, конечно, тут же достат и выпит за продолжение Сашиного рода. В Сонин адрес пошла радиограмма, переданная затем молнией: «Здорово вскл Телеграфируй каждый день как чувствуешь». Народ уже предвкушал каждодневный обмен новостями с большой землей, но через пару дней от Сони пришло краткое: «Без паники все порядке телеграф перегреется», и Саша понял что ежедневных сводок ему получать не суждено.
          - Слушай, не беспокойся. Наш препод по военному делу, когда одна девица хотела от военки откосить по этому поводу ей вообще перед строем заявил, что беременность – это признак здоровья, а никак не болезни, так что от занятий она не освобождается. Пока пузо совсем не выросло, так и маршировала, - успокаивал Сашу студент почвофака Кирилл, которого занесло в отряд любопытство к арктическому почвоведению.
          - Так она же тоже в поле, рюкзаки небось таскает!
          - Ну она же у тебя не дура, наверное?
          - Нет, чего нет того нет.
          - Ну и нормально. Симпатичная?
          - Слишком, - с полной откровенностью заявил Саша.
          - Ну тогда найдется кому рюкзаки таскать.