Чудик повесть

                Чудик

    В одном большом городе, где всё ещё сохранились коммунальные квартиры, в одной из таких квартир проживала женщина по имени Алевтина. Была Алевтина не так чтоб старой, но уже не молоденькой, лет пять, как на пенсию вышла. Средненькая такая пенсионерка, и роста среднего, и толщины средней, и красоты не выдающейся. Только и было в ней приметного, что волосы абсолютно седые – совсем непонятно, какого цвета они раньше были, в молодости. А вот красила бы их, как все умные женщины делают, пожалуй, и моложавой бы казалась.

 Только не видела Алевтина Николаевна никакого смысла в том, чтобы кому-то моложавой казаться – всё равно до неё никому дела не было. Ни до её внешности, ни до неё самой. Опускаться она себе не позволяла, одевалась  прилично, хотя и сдержанно, и причёсывалась тщательно, но причёска у неё самая простая была – аккуратная, гладкая, без всяких изысков. Да и к чему они, изыски, в её возрасте. Как ни изощряйся, молодость вернуть невозможно. Только народ насмешила бы своими потугами. Хотя, возможно, и смеяться никто не стал бы, просто никто бы не заметил. Она ведь из квартиры редко куда выходила, разве что если нельзя было не ходить. Не потому, что она квартиру свою любила. Дома, в просторной и по-своему уютной, несмотря на небогатую обстановку, комнате не так остро одиночество чувствовалось, как в толпе, где никто на Алевтину не обращал внимания, как будто её совсем не было. Оно и понятно – у всех свои дела, свои заботы, работа, семьи.

 Жить в коммунальной квартире  Алевтине не нравилось. Хотя, сама по себе квартира была вполне комфортабельной. И даже улучшенной планировки: с большой, в восемь с половиной квадратных метров кухней, выкрашенной голубой краской до уровня Алевтининого носа. Однако краска местами успела уже облупиться, а кое-где пойти желтоватыми пятнами, несмотря на то, что стены в кухне в кухне Алевтина мыла часто.
 
 В квартире было два коридора, соединённых под прямым углом. Стены коридоров покрывали полосатые, когда-то оливковые с коричневым бумажные обои, местами отошедшие от бетона. В коридорах из-за отсутствия окон и для экономии электроэнергии круглосуточно царила тьма. Электроэнергию экономила Алевтина, попросту перестав покупать для коридоров новые лампочки взамен перегоревших с тех пор, как её прежняя соседка замуж вышла и к мужу переехала, а комнату свою  продала.
 
 А почему она должна была покупать их на свои деньги, если новый сосед, вечно пьяный прапорщик Генка, не покупал? Мало того, он и за электричество не платил, вполне резонно рассудив, что Алевтине всё равно деваться некуда – заплатит, как миленькая! В ЖЭУ ведь разбираться не стали бы, кто тут кому что должен – отключили бы свет всей квартире и обратно не стали подключать, до полного погашения квартирой  задолженности.

  Генке-то что! Он бутылку и при фонарике нашёл бы. Да и ночью, если шторки раздёрнуты, у него в комнате не темно: прямо напротив окна фонарь уличный. А днём он на работу ходил. Как только его с работы не выгоняли, такого пьяницу – не понятно.

  Ночью, кстати, он тоже не всегда дома бывал. Где  Генка шлялся,  Алевтина не знала, да и не  интересно ей это было, лишь бы почаще отсутствовал. Ещё бы предупреждал заранее, мол, в ближайшие две недели меня дома не будет, вообще бы Алевтина рада была. Да хоть два бы дня пожить, как человек, как будто одна в квартире! Скажем, в ночной рубашке до туалета ночью дойти. Так ведь нет! Ни разу не сказал. Она и не претендовала: не обязан он был перед ней отчитываться. Вот и жила всё время Алевтина в напряжении, каждую минуту в готовности Генкино явление во всеоружии встретить.
 
 Он ведь мог и не один заявиться, не раз бывало. Обычно сослуживцев с собой приводил, тоже прапорщиков, и тоже пьяных, орущих, как в танке, в его маленькой комнате, где неизвестно как размещались в таком количестве – точно не сосчитаешь, но не меньше, чем по десятку приводил. Ох, они и матерились! Да громко – аж Алевтинин телевизор перекрикивали. Матерились и хохотали, хохотали и матерились. Анекдоты, наверно, рассказывали, или начальство за глаза обсуждали. За глаза-то все храбрые. Ну, и пили, понятно. Они ведь за тем и приходили, чтобы вдали от жён и начальства жизнью насладиться. И пили, и курили.

 Курили все скопом – дым в коридоре стоял такой, что в пору было противогаз надевать, так глаза щипало. Некоторые, правда, на лестничную площадку курить выходили – те, что покультурнее.  А вот дверь входную за собой не каждый раз закрывали. Приходилось Алевтине за этим следить. И пол мыть за Генкиными гостями. Неудивительно, что она потом Генку чихвостила. Да ему - хоть бы что! Совесть, как известно, либо есть, либо её нет. У Генки совести не было.

Он вообще однажды повадился по квартире в семейных трусах шастать. Алевтина от его бесстыдства, от наглости невообразимой в такое негодование пришла, что крик подняла, контроль над собой потеряла. А он в ответ посмотрел на неё свысока, ногу тонкую волосатую вперёд выставил, штанина  сатиновая на ней, словно вылинявший пиратский флаг, повисла, и ответил величественно:

- Я у себя дома. В чём хочу, в том и хожу. Я не голый.
- Это ты у себя в комнате дома, - возмутилась Алевтина, - Вот там и ходи, в чём хочешь. А здесь – место общего пользования, к твоему сведению. В подъезд бы ты так не вышел. Я тебе такая же соседка, как все остальные. Не смей меня оскорблять своим неглиже.

 Генка хохотнул в ответ мерзко, презрительно и на табурет в кухне уселся с вызывающим видом. Ногу на ногу сложил, наслаждался своим триумфом, наглец.
- Хорошо, сиди, - сказала Алевтина самым ледяным тоном, на который была способна, - Я сейчас принесу телефон и тебя сфотографирую. А фотографию на подъезд повешу. Почему я одна должна на твою несказанную красоту любоваться? Пусть и другие смотрят. Ты пока можешь трусы поновее надеть, а то эти уже кое-где прошоркались.

 Когда она из комнаты с телефоном вернулась, Генки в кухне не было. И после он стал снова в штанах ходить. Хоть чего-то Алевтине от него удалось добиться.

  Иногда Генка  баб к себе приводил. Один раз  - даже какую-то приличную с виду женщину. Да бабы-то тоже не лучше прапорщиков были. Эти все норовили на кухне какую-нибудь Алевтинину посуду ухватить – то сковородку, то вилку. Алевтине и с ними ругаться приходилось. Благо, потом они уходили и долго не появлялись. А когда появлялись – это уже другие бабы были.

 В общем, прожил бы Генка без света запросто.

 А вот Алевтине как без телевизора было обойтись? Не хотелось ей совсем-то от мира отрываться. Она ведь не отшельницей была. Просто так жизнь сложилась. А тут хоть какая-то иллюзия общения.
 
 И плита на кухне не газовая, а электрическая. И без холодильника нельзя. И ночи длинные, особенно зимой. Не по двенадцать же часов в день было спать. Вот телевизором и спасалась.

 Это раньше она всё книги больше читала. Заядлой читательницей была. В школьные годы её от книг не оторвать было, всё ей было интересно: и беллетристика, и стихи, и научно-популярная литература. Да и потом, в молодости, Алевтина читала много. Только после несчастья читать перестала, не могла почему-то ни на одном тексте сосредоточиться. Прочтёт, бывало, несколько фраз, или страниц, и слово какое-нибудь опять о прошлом напоминало, душу бередило. К тому же, и для чтения свет, всё равно, был бы нужен.

 Так что, платила Алевтина за электричество. Как миленькая.

 А Генка, алкоголик злосчастный, ещё её же и ненавидел. Даже обзывался на неё. Не то, что по отчеству, по имени–то не называл: то Алкой, то метёлкой, то мартышкой – в зависимости от настроения, вернее, от состояния. Состояний у Генки было всего три: опьянения, похмелья и немотивированного бешенства. И для каждого своего состояния он  Алевтине разные обзывательства  выдумал. И все – обидные.

 А Алевтина за это придумала его на латыни ругать. А что же ей его, Геннадием Петровичем, что ли, навеличивать следовало? Особенно, когда он обзывался. Хотела, было, сначала крокодилом, потому что Генка на рептилию походил – длинный, тонкогубый, с вытянутой мордой, и одежда серо-зелёная. Но Крокодил Гена – персонаж для Генки слишком положительный.
 
 Материться, как прапорщик, Алевтина, естественно, позволить себе не могла - чтоб она, да с Генкой на одну доску встала! Обыкновенные, интеллигентные ругательства Генку не впечатляли: мерзавцем там, или паразитом, или негодяем. Она пробовала, ему абсолютно всё без разницы: шёл себе, куда шёл, и голову даже не поворачивал. На народные  - такая же реакция:  ему что алкаш, что ирод, что придурок – всё едино. И глазом ни разу не моргнул.
 
 Нашла тогда Алевтина в коридоре, в кладовке, где разный хлам держала, старое пособие по биологии для поступающих в ВУЗы, полистала. Хотела зверя какого-нибудь, на Генку похожего, найти. И тут такое слово ей на глаза попалось! Она такое, вроде бы, и не видела раньше, хотя пособие это однажды почти всё прочитала – поступать на ветеринара хотела учиться, животных очень любила в детстве, да баллов не хватило для поступления. А слово-то изумительное – Квадрупеда! «Четвероногий», значит. Здорово! Кто из людей на четвереньках ходит? Ну, если младенцев за людей не считать, то, понятно, кто – алкоголики. А Генка – кто? Алкоголик! И жаловаться Генке не на что: к классу Квадрупеда зоологи и людей относят, не только других млекопитающих. Подумаешь, видовую принадлежность озвучили, вернее, классовую. Шикарное слово, просто шикарное! Вот чем латинский язык хорош – так это тем, что у него все корни на слуху у любого народа. И у Генки тоже. Только он это слово, как пить дать, не поймёт!

 Ещё Тетрапода, тоже хорошее слово. И тоже «четвероногий» переводится. Делать, что ли, нечего этим зоологам, по два названия для одного и того же животного придумали.

 Правильно Алевтина  рассчитала, Квадрупеда Генку проняла. Только он соседку, справедливо заставлявшую его заляпанную непойми-чем ванну вымыть, с похмелья метёлкой обозвал, как она его и припечатала:
- Какая я тебе метёлка, Квадрупеда тетраподистый! Стала бы метёлка за тобой ванну мыть! Так бы отметелила, что живо бы сам вымыл. Нет, ну, вот ты мне скажи, чем ты там вчера, Квадрупеда, занимался? Нет, ну, чем, я тебя спрашиваю?!  А я – мой, да?

 Генку до того Алевтинино словечко уязвило, что он аж затрясся от злости и побледнел, и это при том, что по утрам он и так всегда бледный был. Даже «мартышка» не смог выговорить, ему рот перекосило. Хлопнул входной дверью с такой силой, что дверь обратно открылась, и потопал на свою работу. А ванну не помыл. Да, он и так  не стал бы.

 Пришлось ей опять самой мыть. А как не вымоешь, ванна-то нужна. И ванну вымыла, и пол тоже.  Только сначала подмела. Она всегда сразу после Генкиного ухода подметала в коридоре. Во-первых, грязи очень не любила, ведь мусор-то в комнату потащится. А во-вторых, чтобы Генка подольше не возвращался. Верила Алевтина в такую примету. Уж насколько примета исполнялась, трудно сказать. Часто бывало, и не срабатывала. Вот на Генкиных гостей – почти всегда действовала, а на самого Генку – когда как. Не очень надёжная примета. Избирательная.

 Вообще, Алевтина народной мудрости доверяла. В чёрных кошек верила – что они к неприятностям, когда дорогу перебегают. И ещё в белых – что они лечебные…
Вот завести бы кошечку, беленькую, и веселее бы было, и полечила бы она Алевтину. Здоровье-то понемногу сдавать стало: то голова заболит, то усталость навалится к вечеру, как будто на фабрике две смены подряд отработала.  Да разве заведёшь кошечку, когда в коммунальной квартире живёшь!  С Квадрупедой! Этот Тетрапода  или пришибёт ту кошку, или выкинет. И будет формально прав, потому что на содержание животных согласие всех соседей требуется. А согласия Генка нипочём не дал бы, чисто из вредности. А если бы дал, то потом взял бы и передумал. Куда в таком случае кошку девать? Или, ещё хуже, стал бы Генка Алевтину кошкой шантажировать, уступок всяких добиваться – совесть ведь у него совсем отсутствовала. Это в какую же зависимость Алевтина на старости лет бы попала! Он её, чего доброго, ещё муштровать бы начал из-за кошки, как солдатика. Нет уж, не жили красиво - нечего и начинать! Обойдётся Алевтина и без кошечки – купит таблеток, и обойдётся. Вот ведь, зараза какая этот Генка!

 И чего он от неё не переедет? Навязался на её бедную голову, точно клещ, вцепился и рад до смерти, кровосос! Алевтина ему сто раз  говорила:
-  Переехал бы ты куда-нибудь, Генка, неужели тебе самому-то нравится со мной жить? Нашёл бы себе другую комнату, а эту продал. Была бы у тебя компания по интересам. Чего ты жизнь и себе, и мне портишь!

 Слушать не хотел. Ещё смеялся, говорил, что ему и тут хорошо. Ещё бы не хорошо! Кто бы сомневался! За свет не платил, пол не мыл. Нет, точно: Квадрупеда - он и есть Квадрупеда. И Тетрапода.
- Тебе, - ехидничал, - Алка, не нравится – ты и переезжай. У меня на отдельную квартиру денег не хватит, а другая комната мне не нужна. Там соседи, может, ещё похлеще тебя попадутся.

 Издевался. Как бы она переехала, когда у неё комната государственная, и право на приватизацию уже использовано. Полуторку-то свою они с Кириллом приватизировали перед тем, как разменять. Тогда ещё можно было менять приватизированное жильё на неприватизированное. Может, и сейчас было можно, да только кто бы согласился? А и согласился бы кто, так, значит, у него комната заведомо хуже Алевтининой: или соседей больше, или площадь меньше. Если и один всего сосед, не факт, что он лучше Генки бы оказался. Даже при идеальном раскладе, если сосед, или соседка, человек одинокий и положительный, никакой гарантии не было, что завтра он свою комнату не продаст такому же Гене, которого жена за пьянку выперла.
А Генке переезжать незачем было. Он, похоже, смерти Алевтининой дожидался. Сына к себе прописал. Явно, с дальним прицелом – чтобы Алевтинину комнату занять, когда Алевтины не станет.

 «Ну, пускай дожидается, - думала Алевтина, сердито оттирая ванну чистящим порошком. - Долго ждать придётся. А будет так пить – вообще не дождётся. Сам раньше  умрёт.

 Да, не дождётся! А вот сын-то его, Генкин, дождётся.

 Эх, Кирюшка, сыночек ты мой любимый – единственный, запотьмились тебе тогда эти деньги! Могли ведь вы с Любкой без них обойтись, дом у её матери, по деревенским меркам, вполне себе немаленький, жить вам было где. И деревня к городу близко, маршрутки всё время ходили. Так нет, вам ещё машина край понадобилась. И где сейчас та машина проклятая? А комната эта теперь не моему, а Генкиному сыну достанется. Ну, да мне-то уже безразлично будет».

 Всхлипнула Алевтина, и так ей себя жалко вдруг стало, что чуть не расплакалась. И Кирюшу жалко было, царство ему небесное! И даже Любку, невестку покойную, тоже было жалко, хотя, сказали, за рулём-то она была.

 Вернулся Генка с работы попозже обычного. И с порога прямо на Алевтину набросился:
- Как ты меня, мартышка, утром назвала? – голос злой, угрожающий прямо.
Алевтина, понятно, не испугалась: чего ей ещё в этой жизни бояться-то было?
- Квадрупедой, - говорит. - Тетраподистой.

 Генка зубами скрипнул и к себе в комнату ушёл. Долго не выходил, только не спал – бутылка о стакан звякала, шаги нервные  время от времени слышно было, диван пару раз взвизгнул, не иначе, от пинка.

 Потом вышел. Вот уж точно, Тетрапода на задних лапах: идёт, шатается, ноги нараскорячку, руки в стороны расставлены, как раз на ширину коридора, чтобы легче было от стен отталкиваться, когда шторм то вправо, то влево кидал. А морда! Глаза красные, нос сизый, как у палевого лабрадора, и жёлтые зубы, прокуренные, во рту блестят. Только лабрадор-то – собака красивая, куда там Генке до лабрадора! И так-то Алевтине на соседа всегда противно смотреть было, а тут только в кухне на скорую руку перекусить собралась, щей в тарелку налила, сметаной заправила, как Гена во всей своей красе в дверь ввалился. Она так и встала с ложкой в руке, рассматривала его, молча, пока он сам не заговорил:
- Слушай, Алка, ты зачем меня такими словами обзываешь?
- А ты меня, зачем обзываешь? – вопросом на вопрос ответила женщина.
- Я! Я тебя не обзываю. Ни одного слова тебе матрщинного не сказал.
- Огромное тебе за это спасибо, Геночка, и низкий поклон, - саркастически протянула Алевтина, слегка присев, как в реверансе. - А кто меня мартышкой обзывал, метёлкой?
- Это не мат.
- Так, и Квадрупеда - не мат. Вполне себе цензурное слово, я бы даже сказала, научное. Так что, успокойся, Гена, и иди спать. Я твою честь и достоинство не порушила. Иди, иди, и иди, - как можно убедительнее проговорила Алевтина, глядя Генке в глаза спокойно и твёрдо, как, бывало, с Кирюшей разговаривала, когда он зубы не хотел чистить, годика три тогда Кирюше, кажется было, - Иди, Гена. Видишь, я ужинать собралась, а ты тут перегаром надышал.

 Генка послушался. Махнул рукой безнадежно, вздохнул тяжко, да и побрёл опять в свою берлогу, раскачиваясь, наподобие  маятника – от стены  до стены, и обратно. Дошёл, не упал.

 А на следующий день опять всю ванну заляпал какой-то гадостью – не то кремом для бритья вперемешку со щетиной, не то зубной пастой, не то содержимым носоглотки, не то всем сразу и ещё чем-нибудь. Будто специально на «Квадрупеду» нарывался.

 Ну, и нарвался, конечно. Только на этот раз уже не так впечатлился. Сразу орать начал, что ей, мартышке, всё равно делать нечего, не переломится, если ванну ополоснёт. А ему некогда, как Золушке, санфаянс намывать, ему на работу пора. А дверью так хлопнул, что дверь не просто обратно открылась - вообще чуть с петель не слетела.

 Два дня после этого не появлялся. А на третий пришла к Алевтине Людмила с восьмого этажа, старшая по подъезду. Хорошая женщина, рассудительная. Алевтине она нравилась. Да её все в подъезде уважали, потому и старшей всегда выбирали, всех она устраивала, даже ЖЭУ.
- Извините, Алевтина Николаевна,  - сказала Людмила вежливо, - но, как старшая по подъезду, я решила с вами поговорить, пока до полиции дело не дошло.
- А что случилось-то? – встревожилась Алевтина.
- Сосед ваш, Геннадий Петрович, заявление на вас написал. Пришёл ко мне минут сорок назад, просил, чтобы я свою подпись поставила, как свидетель. Я не подписала, сказала, что сначала с вами переговорю. Он сейчас по другим соседям за подписями пошёл, а я вот – к вам, за разъяснениями.
- И что за заявление? – спросила Алевтина настороженно.
- Просит, чтобы вас выселили, или хотя бы к ответственности привлекли за то, что вы норм общежития не соблюдаете, жить ему спокойно не даёте: из кухни выгоняете, санитарными удобствами пользоваться препятствуете, постоянно скандалите, обзываете нецензурными словами и ещё клевещете, что он алкоголик, педофил, гомосексуалист, козёл и петух. Он характеристику со службы принёс. Отличник службы и всё такое…. Так что, намерения у него серьёзные.
- Да он что, совсем до белой горячки допился, что ли?  - ахнула Алевтина.
- Трезвый, - возразила Людмила, - И жалуется вполне убедительно. Я, конечно, не знаю, какие у вас между собой отношения. В подъезде никто никаких скандалов не слышал. Но я сама его вообще пьяным не видела. Всегда вежливый такой, культурный, здоровается.
- Вы проходите в комнату, - посторонилась Алевтина, - Присаживайтесь, что в дверях-то стоять.

 Гостья скинула с ног шлёпанцы, поставила в сторонку и прошла в комнату, деликатно, почти незаметно, осматриваясь. Алевтина невольно за её взглядом следила, пока Людмила по коридору шла, и покраснела от неловкости – чисто-то чисто, да обои в коридоре слишком уж старые, облезшие, замызганные. И на потолке побелка потрескалась. В глубине коридора не видать, а возле Алевтининой комнаты светло было, туда из кухни через открытую дверь дневной свет попадал. Ладно, хоть в своей комнате Алевтина недавно ремонт делала. Обои  дешёвые, но чистенькие, и  рисунок красивый – на бежевом фоне мелкие розочки, а вокруг них золотистые завитки.

 Алевтина к линолеуму обои подбирала. Линолеум-то тоже бежевый строители во всей квартире положили. Неплохой цвет, только тонкий больно линолеум, без основы. Пришлось Алевтине на середину комнаты палас покупать, а то прямо в центре, под люстрой, пол неровный, будто выемка в нём небольшая, а линолеум в этом месте как раз и лопнул. Зато палас тоже красивый был, на ковёр походил – на светло-сером фоне большие, нежных оттенков розы. Людмиле, видимо, обои тоже понравились – кивнула одобрительно, сама не заметив, что кивнула.

 Села Людмила не в Алевтинино роскошное кресло у окна, а на накрытый узорчатым пледом диван. Полюбовалась  немножко на качество ручной работы, разглаживая плед рукой. Алевтине стало приятно, она  пледом гордилась – сама вязала, красивый получился. Тоже с розами. У неё только на шторах роз не было, просто бежевые узоры абстрактные на сером фоне. Но с паласом они более-менее сочетались. Шторы старые были, из прежней их с Кириллом квартиры, как  мебель вся, кроме кресла.  А вот, и тут, хоть и старые, хорошо вписались.

 Пока Людмила усаживалась удобнее, хозяйка, всё ещё озадаченная неожиданным известием, думала о развёрнутой Генкой кампании. Вот оно как, выселить он её, значит, затеялся. Ловко! Она-то, по наивности, считала, что Генка её смерти ждёт. А зачем ему ждать-то? Выселить, да и все дела. Занимай себе освободившуюся комнату на здоровье. И командование походатайствует,  дали же характеристику хорошую алкашу. Не в курсе, возможно, начальство, что Генка выпивоха, вряд ли он работу прогуливал. Вон, даже соседи его пьяным не видели: на работу и с работы он трезвый ходил. Это дома напивался каждый вечер.

- Уж не знаю, что вам и сказать, - задумчиво проговорила Алевтина, опускаясь на другую сторону дивана, - Козлом я его не называла, педофилом  - тоже. Алкоголиком – да, почти каждый день, от этого не отказываюсь. Так ведь он же алкоголик и есть. Если человек больше двух лет каждый день напивается - не алкоголик разве? Его и жена выгнала, поди-ка, тоже не просто так. Пил, скорее всего. Но про тогда я точно знать не могу, а про сейчас – не слепая, вижу.  Ещё я его Квадрупедой несколько раз обозвала.
- Как? – переспросила Людмила.
- Квадрупедой, - горделиво улыбнулась Алевтина, - это латинское слово. Означает – тот, у кого четыре конечности. Класс животных – ящерицы, кошки, обезьяны, люди.… Вот насчёт змей не уверена. Наверно, Генка – змей, раз на Квадрупеду не согласен. Или червяк.
- Ну, хорошо, - кивнула Людмила, - А насчёт всего остального – тоже правда?
- Что – правда? Что я его в туалет не пускаю? И как вы себе это представляете? Замки у нас только в комнатных дверях есть, и во входной. Если б я даже смогла этого Тетраподу от туалета отогнать, - Алевтина засмеялась, - Он ведь не постеснялся бы в коридоре нагадить. Нет уж, пускай лучше на место ходит, как вежливый, культурный мужчина.
- Ох, и язык у вас злой, Алевтина Николаевна!
- Ну, да, злой. Это у Генки - добрый. Литературный, так сказать. А я вот, злая такая, его, беззащитного интеллигента,  затерроризировала, так, что он домой к себе придти боится. Да?
- Во всяком случае, он именно на это жалуется.

 Не успела Алевтина найтись с ответом, как в коридоре громко хлопнула входная дверь. Жалобно задребезжали в серванте чашки. Через секунду – ещё один, потише, не то удар, не то шлепок об стенку рядом с Алевтининой дверью, и злой Генкин голос:
- Ты, мартышка! Чего обувь у порога расставила! Не одна живёшь, тварь. У тебя своя комната есть.
Женщины переглянулись.
- Мои шлёпанцы, - вполголоса сказала Людмила.
Алевтина кивнула и поднялась:
- Извините, забыла в комнату занести. Я сейчас.
Генкины громкие шаги уже удалялись в глубину коридора, что-то зазвенело. Ключи упали, догадалась Алевтина. Она выскользнула в коридор, собрала Людмилины шлёпанцы – пинал он их, что ли? –  занесла в комнату, поставила у дивана:
- Не надо было вам разуваться, - сказала виновато, - Слава Богу, хоть не порвались.
- Он – всегда так? – потрясённо спросила Людмила.
- Нет, - честно признала Алевтина. - «Мартышка» - это значит: не пил больше двенадцати часов, а «тварь» - вообще в первый раз слышу.

 Людмила поднялась с дивана, обула шлёпанцы:
- Вы извините, Алевтина Николаевна, посидите здесь, пожалуйста, я с ним переговорю.
Алевтина пожала плечами, обозначив своё скептическое отношение к затее старшей по подъезду, но отговаривать не стала, молча уселась обратно, на диван.

 Через минуту услышала негромкий, но настойчивый стук в Генкину дверь. Потом Генкин голос:
- Чего тебе?
- Геннадий Петрович, откройте, пожалуйста, - звонко, форсируя звук, произнесла Людмила, - Это старшая по подъезду. Вы приходили ко мне сегодня.
Генкина дверь не сразу, но открылась. Потом снова Генкин голос, вежливый, смущённый:
- Пожалуйста, проходите. У меня, правда, беспорядок сегодня.

 О чём они дальше разговаривали, Алевтине слышно не было, Генка свою дверь закрыл. Но говорили недолго, не дольше, чем Людмила под Генкиной дверью дожидалась, пока он откроет.

 Что с Людмилиными тапками так получилось, Алевтина теперь даже рада была: глядишь, и поймёт старшая по подъезду, на чьей стороне правда. И другим соседям расскажет. Она женщина авторитетная, ей поверят. Может быть, удастся её  в суд уговорить пойти, свидетельницей? Не могут ведь Алевтину без суда выселить? Чёрт его знает, может, и могут: комната государственная, а она, Алевтина, доброе имя доблестного военнослужащего опорочила. Может, и свидетели никакие не нужны, если характеристика хорошая?

 «Где жить-то буду, если выселят?» – мелькнула  мысль, почти смешная, поскольку всё ещё казалась абсурдной. И следом ещё одна, ещё более абсурдная мысль: «Нашла, о чём беспокоиться! За клевету на защитника отечества, поди-ка, тюрьма полагается. А у меня всего одна свидетельница, и та под вопросом. Что она в мою защиту может сказать? Что он её тапки пнул? А он ответит, не пнул, а запнулся». Пьяным Генку тоже никто, кроме Алевтины, не видел. Его собутыльники, уж точно, подтвердят, что он капли в рот не берёт.

 Вернулась Людмила. Вошла в комнату, дверь за собой прикрыла:
- Алевтина Николаевна, - говорит, - вы не беспокойтесь. Пока никто ему заявление не подписал. Большинство ещё с работы не вернулись, а кто  дома - все отказались: мы, сказали, ни тебя, ни твою соседку толком не знаем. Вовка с пятого, так вообще его матом послал: такой ты, мол, и есть, как тут написано, раз баба тебя из кухни выгоняет. Велел на глаза не попадаться, под угрозой физической расправы. Накостыляю, пообещал, тебе, петух гнойный. Геннадий Петрович на него теперь не меньше, чем на вас, в обиде. Я тоже, только глянула на его комнату, бутылками заваленную, окончательно решила: не подпишу. Надо будет – сами подписи соберём, в вашу защиту.
- Спасибо, - улыбнулась Алевтина, а у самой чуть слёзы из глаз не побежали, - А то уж я собралась было сухари сушить.

 Проводила она Людмилу не до входной двери даже, а до самого лифта – в знак уважения и благодарности. Дождалась, пока лифт тронулся, и побрела назад, в свою коммуналку – хорошую, улучшенной планировки, малонаселённую, и всего на двух хозяев. Шла медленно, ноги  двигались с трудом, нехотя. И на душе муторно было: не то страшновато, не то просто противно.
 
 У дверей остановилась,  напротив лестницы. Постояла, потом глаза подняла – пролётом выше кошечку углядела. Маленькую. Беленькую. Лапы поджаты, голова опущена, вид несчастный до невозможности, такой только у потерявшихся кошек бывает. Бродячие, обычно, более бдительными выглядят, настороженными. А эта, беленькая, сидела у мусоропровода в самой грязи, на мусоре из вёдер нападавшем, не озиралась даже.

 Алевтина и подумать ни о чём не успела – просто шагнула на лестницу и пошла к несчастной кошке. На руки взяла. Кошка не вырывалась, но и не ластилась, висела в руках, как неживая. А невесомая! Будто не кошка, а клубок белого пуха. Правда, грязноватый, и кости внутри прощупываются. Посмотрела Алевтина повнимательнее: и в самом деле, не кошка. Кот! Молоденький ещё, практически, котёнок, месяцев шесть, или семь, наверное. Очень худой, как дистрофик из анекдота. И вялый совсем. Это сколько ж он дней не ел, бедолага?

 Подержала Алевтина кота в руках, подержала, и домой понесла. Чёрт с ним, с Генкой, решила, хоть накормлю котёнка.
 
 Постелила у себя в комнате на пол старую наволочку, молока в блюдечке принесла. Кот лежал рядом с блюдцем, как Алевтина его положила, даже попытки переместиться не сделал. И не мяукнул ни разу.

 Плохо дело, подумала женщина, видно, совсем от голода ослаб котёнок. Или больной. Осторожно ощупала живот, рёбра, лапы – не реагирует. Достала из холодильника фарш замороженный, на другое блюдце кусочек положила, плеснула кипятка, ложкой перемешала, потрогала пальцем – не горячо. Это, второе, блюдце тоже коту пододвинула. Опять с места не стронулся, но, кажется, запах уловил – усы немного дрогнули. Пришлось Алевтине самой ему в рот фарш положить – совсем чуточку.

 Проглотил. И вдруг сам мордой к блюдцу потянулся, и лапы слегка задвигались – пополз к фаршу. Сначала воду языком слизал, потом и за мясо принялся. Ожил! А молоко так и не стал пить.

 Сел. Рот облизал. На Алевтину уставился. А глаза-то, голубые!  Прямо небесная  голубизна, у сиамских кошек такая бывает.
- Так ты у нас почти сиамский, чудик? – улыбнулась Алевтина и погладила кота.
Не замурлыкал. Но видно было, что ничего против  ласки не имеет. Это хорошо, подумала Алевтина, а то сиамские кошки, насколько ей было известно – злобные, не хуже бультерьеров. Этот не совсем сиамский, конечно, шерсть-то как у перса, тонкая, длинная. Особенно на боках и животе, и на хвосте ещё. А на голове и лапах обычная, короткая.

 Персидские кошки, наоборот, полные флегмы.  Приходилось надеяться, что характер Чудику от персидского предка достался, а не от сиамского. Потому что задумала Алевтина котёнка выкупать: он таким грязным был, как будто им пол подтирали. Ладно хоть, блох Алевтина на нём не нашла, сколько ни искала.

 Завернула она Чудика в ту же наволочку, на которой кормила, под мышку сунула, и в ванну понесла.
- Молчи только! – предупредила шёпотом, - а то Генка услышит!

Как будто котёнок её понять мог. Но он, похоже, понял: всю дорогу молчал, даже когда Алевтина его шампунем мыла.

 Сушила она кота в своей комнате, от греха подальше. Феном высушила, расчёской вычесала – любо-дорого посмотреть стало. Правда, всё равно худой катастрофически - хоть шерсть и распушилась, заметно, что отощал. И не совсем белый оказался: хвост не отмылся. Длиннющий пушистый серый с рыжинкой хвост, как у белки, только длиньше. И на носу большое чёрное пятно, ужасно несимметричное – всю морду испортило: левая половина носа белая с нежно-розовой ноздрёй, правая – чёрная, и ноздря чёрная, и ещё часть правой щеки. А всё остальное – белее снега.

- Ну, вот, - удовлетворённо сказала Алевтина. - Привели тебя в божеский вид. Теперь, если Генка выгонит, хоть сытый будешь, и чистый. Может, кому понравишься.
А кот, похоже, решил Алевтине понравиться. Подошёл и стал потихоньку об ногу тереться, а сам в глаза смотрел своими голубыми глазищами, преданно так, словно в любви признавался.

- Ах ты, Чудик! Я и сама тут на птичьих правах, как сегодня выяснилось, так что на меня особенно не рассчитывай, - вздохнула Алевтина. - Но, если будешь в комнате тихо сидеть, может, и поживёшь здесь сколько-нибудь, хотя бы, до завтра.

 Нашла Алевтина в кладовке большую плоскую банку из-под селёдки, накрошила в неё газет вместо песка, поставила банку в уголок за дверью, Чудика в банку усадила. Он сначала переполошился было, хотел из банки выскочить: звякнула банка об стену, когда Алевтина Чудика посадить пыталась правильно. Да ещё холодильник, как на грех, в туже секунду включился, задребезжал.
 
 Холодильник у Алевтины в комнате стоял, с другой стороны от двери, но всё равно от банки близко, около метра всего. А куда его переставить было? Не могла же она ходить с полными кастрюлями через всю комнату. Замучилась бы туда-сюда бегать. Банку с бумажками тоже не хотелось посреди комнаты ставить. Вот и получилась банка вблизи от холодильника. А Чудик испугался. Задрожал весь и стал глазами искать, куда бы спасаться кинуться.

 Пришлось Алевтине его на руки взять и успокаивать. Насилу уговорила холодильника не бояться. Снова в банку усадила, а сама всё гладила котёнка, гладила, ласковые слова все припомнила, что Кирюше в детстве говорила.
 Потом Чудика за лапу взяла и стала этой лапой газеты ворошить:
- Ты меня понял? - спрашивает.
Понял!
- Молодец! – восхитилась Алевтина и опять Чудика по голове погладила, как ребёнка за подобное понимание гладят.

 Банку она тут же вымыла, а газет новых нарвала. Основная проблема решилась неожиданно легко.

 Генка ничего не заметил. Похоже, опять напивался. Ещё бы! Мало того, что процедуру просрочил, так ещё и на препятствия напоролся, в Людмилином лице. Ах, да, ещё и в Вовкином! Вспомнила Алевтина, что соседи на её стороне оказались - на душе и вовсе потеплело. Прижала к себе Чудика и уселась в кресло, телевизор смотреть.

 Кресло у неё удобное было, комфортное, такие у начальников в кабинетах ставят, настоящей кожей обито, красивое до невозможности. Правда, кожу в одном месте зашить пришлось, но сильно в глаза не бросалось. Кресло ей Маринка на память подарила, предыдущая соседка, когда к мужу переезжала. «Возьмите его себе, Алевтина Николаевна, - сказала, - а то выбрасывать жалко, а нам оно не понадобится». Взяла, а что не взять-то было? Это же не кресло, а мечта и наслаждение – и высота регулируется, и спинка откидывается до куда захочешь, и крутиться в нём можно, и даже раскачиваться, как в кресле – качалке. И ещё на колёсиках! Дорогущее, скорее всего, кресло.

 У Маринки родители-то не бедные были. Алевтина сильно подозревала, что они вполне могли бы дочери и отдельную квартиру купить на то время, что она в академии училась, просто рассудили, что страшно девчонку сразу после школы одну селить, лучше уж с какой-нибудь бабкой, на всякий случай. Недаром они, перед тем, как Маринке комнату покупать, вдвоём приезжали и целый час Алевтину расспрашивали, какие магазины поблизости есть, да нет ли в подъезде наркоманов.
И потом, пока Маринка не переехала, её мать Алевтину по телефону с каждым праздником поздравляла, да подолгу, всё интересовалась, как они с Маринкой поживают, да не в обиде ли Алевтина на Маринку за что-нибудь. А Алевтине за что обижаться-то было? Маринка и пол с ней в очередь мыла, и за свет половину платила – не высчитывали они, кто больше нажёг, не мелочились. Хорошая Маринка девка была. И память о себе хорошую оставила: вон какое кресло, как будто у министра.
Разнежилась Алевтина в кресле перед телевизором с котом на коленках, так хорошо ей было! А Чудик, тот сразу заснул. Умаялся, бедняга. Алевтина так и просидела весь вечер, жалко было котёнка тормошить, а без ужина – оно в её возрасте даже полезнее. Надо же горемыке отоспаться было.

 И вот - не кошка Чудик, и белый не весь, а лечебным оказался К тому времени, как Чудик проснулся, Алевтина уже совсем хорошо себя чувствовала, несмотря на все Генкины козни. Правильно она коту имя выбрала: Чудо он и есть – чудо.

 Может, ещё то на самочувствие повлияло, что соседи не пошли у Квадрупеды на поводу. Это для неё было неожиданно, и Людмилино сочувствие, и особенно, Вовкино заступничество. Она Вовку только два раза видела, и оба раза он кого- нибудь из подъезда выгонял: один раз мужика какого-то, вроде приличного, а другой – компанию подростков. И оба раза матом. Вообще-то, Вовка ей грубияном показался. Да, скорей всего, грубиян он есть, а Генка ему под горячую руку попал. Сам виноват.

 Алевтина усмехнулась, представив себе эту сцену: разъярённый слоноподобный Вовка выбрасывает Генку за шкирку из своей квартиры, а Генка худыми ногами в воздухе дрыгает, как паук.

 Вовку за глаза в подъезде Слоном многие называли, Алевтина сама слышала, когда ЖЭУ собрания проводило. Внешность такому прозвищу виной была, или фамилия, Пешкин, ей было неизвестно. На собрания жильцов Вовка никогда не приходил, как и его Любаша. На что женщины, да и многие мужчины, говорили завистливо: Слону, видно, без разницы, сколько за квартплату платить.

 Может, и без разницы, подумала Алевтина, а может, некогда человеку зря воздух во дворе сотрясать. Никакого проку от тех собраний ни разу не было. Или жена отговаривала, боялась, что Слон вразнос пойдёт. Грубиян ведь, матерщинник, а представителей ЖЭУ обматерить – это тебе не подростков из подъезда взашей выгнать, за это уголовная ответственность.

 Подумала Алевтина про Вовку, и опять своего Кирилла вспомнила. Он-то у неё совсем не такой был, а интеллигентный, воспитанный. И красивый. И добрый. И её, Алевтину, любил.

 Почему-то так получалось, о чём бы Алевтина ни думала, всегда в конечном итоге мыслями к Кириллу возвращалась. И раньше так было, при его жизни, и потом. Вот и сегодня не раз уж подумала, что Чудик Кирюше обязательно бы понравился, особенно, когда Кирюшка ещё маленьким был.

 Покормила опять Алевтина Чудика, банку за ним вымыла, и спать легла. Чудика с собой уложила – не смогла от себя своё чудо оторвать. А он и рад был: прильнул к Алевтине, расслабился, лапы вытянул блаженно -  ну, прям, как пахарь, всё поле вспахавший, и снова уснул. Настрадался, бедняжка. И на холодильник внимание обращать перестал. Без задних ног дрых, как на фабрике у них говорили, когда в конце года недели по две подряд без выходных по две смены работали.
Как же не повезло ему, бедному котёночку! А ведь ещё совсем маленький… маленький, беленький, чудненький…

 И не заметила Алевтина, как уснула. И спала на удивление хорошо, учитывая все отягчающие обстоятельства в виде Генкиных происков. Даже не слышала, как Генка на работу ушёл. Или он дверью забыл хлопнуть?

 Зато вечером Генка дверью хлопнуть не преминул. Громко хлопнул. И в комнату к себе громко протопал. Но – молча. Ага! Забоялся, видать, что опять кто-нибудь неподходящий его реплики  в Алевтинин адрес услышит. «Вот и хорошо, - подумала Алевтина, - Всегда бы так!»

 Чудик тоже помалкивал. Умница кот! Молчал, как рыба. И из комнаты не пытался выйти. Хотя ходить отлично начал, и есть стал с аппетитом. А холодильник и вовсе полюбил, когда догадался, откуда Алевтина еду берёт. Но главное, еды этот кот молча просил. Подходил к холодильнику, ласкался, как будто к человеку, и на хозяйку умильно смотрел, глаза голубые прищуривая. Только что не мурлыкал.
Ну, и Алевтина старалась тихо себя вести, говорила с котёнком мало, и только вполголоса.
 Опять Генка ничего не заметил. Алевтина сама своему счастью не верила, даже загадывать боялась, как долго тайну от соседа удастся сохранить.

 В последующие дни она с Чудиком тоже не очень разговаривала – только когда Генки не было. А при Генке старалась помалкивать, даже если знала, что он уже должен был в полной прострации пребывать. Всё равно молчала, на всякий случай, а то на грех, она слышала, и вилы стреляют.

 А случай-то недолго себя ждать заставил. Дней через восемь вздумалось Чудику квартиру обследовать. Ночью! Как раз, когда Генка дома был. Алевтина из комнаты вышла в Чудиковой банке газеты поменять, а дверь - то ли закрыла неплотно, то ли Чудик её лапой подцепил, в общем, удалось Чудику в коридор выйти. Именно в тот момент, когда Генка под дверями туалета топтался, а Алевтина газетные клочки в унитаз спускала. Долго спускала: они с первого раза не смывались. Кружились, плавали. Приходилось раза по три-четыре ждать, пока бачок снова наполнится. Если бы хоть в бачок быстро вода лилась! В других-то квартирах, нормальных, бачки хорошие, а у них медленный был. Неисправность, наверно, какая-нибудь, а починить некому, мужика-то в доме отродясь не бывало. Этот Квадрупеда разве мужик! Пальцем о палец не ударит, даже для собственной филейной части.

 Генка то и дело в дверь стучал, правда, молча – видать, сильно его припёрло, раз не смог голос подать. А Алевтине – как выйти, когда бумажки ещё плавают? Подозрительно ведь. Ещё догадается Квадрупеда про Чудика, несдобровать тогда им обоим, Алевтине с Чудиком то есть. Генке-то наоборот, конечно, лишний козырь в руки. Для него бы это настоящим праздником стало – власть над Алевтиной заиметь. И ведь никуда бы она не делась, пришлось бы на старости лет под чужую дудку плясать. К Чудику она настолько привязалась, что, пожалуй, не смогла бы его обратно в подъезд выгнать. Плясала бы под Генкину дудку. Как миленькая.

 Когда Алевтина вышла, наконец, из уборной, старательно пряча банку за спину, Генка, бледный до зелени, сразу к унитазу рванулся, еле дверь за собой закрыть успел. Узкая полоска света от маломощной туалетной лампочки стремительно исчезла вместе с Генкой за дверью в место общего пользования. И тут Алевтина обомлела: в наступившей темноте, ещё более густой, чем обычно, по контрасту с освещённой клетушкой туалетной комнаты, ярко светились неземным красным светом Чудиковы глаза. Кот, как всегда, беззвучный, медленно и осторожно перемещался по коридору, очевидно, обнюхивая незнакомую территорию, отчего два красных огонька тоже плавно перемещались, то изредка мигая, то на несколько секунд пропадая совсем, видимо, когда Чудик отворачивался, или глаза прикрывал.
 
 Всплеснув в ужасе руками, так, что злосчастная жестяная банка с мрачным звоном погребального колокола ударила всё в ту же многострадальную дверь туалета, женщина бросилась к своему замершему от испуга питомцу. Стремительно подхватив на руки это ходячее недоразумение, это непохожее ни на что, но уже обожаемое до глубины души животное, она мчалась в свою комнату так, словно по пятам за ней гналась стая разъярённых крокодилов.

 Только закрывшись в комнате на замок, она, всё ещё прижимая к груди кота, перевела дыхание.

 На следующий день Алевтина ждала Генкиного возвращения с работы, как неминуемого сражения со злобным, беспощадным врагом. Напряжённо, с колотящимся сердцем, она металась по комнате, не находя себе места, то и дело роняя разные предметы, теряя очки. Телевизор выключила ещё утром – не могла вникнуть ни в одно слово, а музыка только раздражала.

 Чудик, пушистый, белый, трогательный, недоумённо провожал её глазами, не переставая вылизывать роскошный, как у небольшой лисы, хвост. Изящный нежно-розовый язык неутомимо трудился, тщательно выпрямляя каждую шерстинку. Кот оказался фантастически чистоплотным, ни пылинки на себе не терпел, по несколько часов в день умывался. От того и по комнате его шерсть не летала, и на паласе не скапливалась. Мечта, а не кот. Ни за что, ни за что Алевтина не согласна была с ним расстаться.

 Наконец, во входной двери повернулся ключ. Алевтина подобралась вся, губы сжала, встала под своей дверью в ожидании Генкиных воплей.

 А Генка молча проследовал мимо, к себе, и за весь вечер ни разу не вышел. Возможно, в туалет ходил – этого она могла не услышать, туалет возле Генкиной комнаты был, как и ванная, а в кухню точно не проходил, и не выходил из квартиры. Промолчал Генка о Чудике.
 
 Неужели, не против оказался? Скорее, не увидел. Он же пьяный был, и в туалет хотел очень. «Ох, слава тебе, Господи! – радовалась Алевтина. - Пронесло. А Чудик-то, какой молодец! Ведь не замяукал, хоть и побежал хозяйку искать, маленький. Другой кот непременно бы шум поднял, а этот – умница. Хотя и неслух, конечно. Это надо ж было додуматься, в коридор выйти!»

 Отлегло у Алевтины от сердца, ходила ликовала втихомолку по поводу своей удачи. Честно-то говоря, после того Генкиного взбрыка, когда он по подъезду подписи ходил собирать, жить ей лучше стало. И Чудик у неё появился, родная душа, и Генка обзываться перестал – вообще молчаливый стал, наподобие Чудика. Протопает мимо её двери два раза за день – вот и всё. Ванну-то, конечно, по-прежнему не мыл. Но она уж протестовать перестала, как и против  неуплаты за электричество. Толку-то протестовать! Хоть запротестуйся – это животное перевоспитать невозможно. Полное впечатление, что ему с детства в голову вбили, якобы для мужчины большего унижения нет, чем самому за собой прибирать. Есть у некоторых такое мнение. Особенно, если поблизости женщина, которую можно безнаказанно эксплуатировать. Хотела бы Алевтина той матери в глаза взглянуть, которая такого сыночка вырастила. Просто из любопытства, потому что Генку это уже не переделало бы. Горбатого только могила исправит, не зря ведь сказано.

 Алевтинин Кирюша тоже по дому не много делал, пол, к примеру, Алевтина обычно сама мыла. Но порядок поддерживал, вещи всегда на своём месте у него лежали, посуду за собой после еды мыл, и на сушилку ставил, как положено, а не на столе оставлял, или в раковине. Понимал, что мать с работы усталая придёт. А пол она сама мыла, потому что у Кирилла времени свободного почти не было, учился сынок Алевтинин в университете, добросовестно учился, ночами напролёт за учебниками сидел.
 
 Генка-то пьёт, а не учится. Да и не сын он Алевтине. Никто он ей. И она ему никто – не мать, не жена, не служанка, чтоб за ним грязь убирать. Ладно бы он больной был, немощный. Тогда, вроде, и не обидно человеку помочь. А так, здоровый, сильный мужик её обслуживать себя вынуждает.  Алевтина себя униженной чувствовала, почти изнасилованной.

 Как бы то ни было, а установилось в их коммунальной квартире что-то типа вооружённого перемирия. Шаткого, явно временного, но, всё же, какого – никакого, а перемирия. Ответа, поди, на своё заявление ждал, Квадрупеда – Тетрапода, вот и притих. Какой ему смысл с Алевтиной отношения было обострять, когда он рассчитывал скоро от неё совсем избавиться и единоличным хозяином в квартире стать?

 «А вот мы посмотрим ещё, - решила для себя Алевтина, - Может, и не выйдет ничего у этого гада. А и выйдет, чего заранее расстраиваться? Сколько уж дней отпущено хороших, столько хоть хорошо пожить, в тишине, и с любимым котом под боком».

 В общем, более-менее устроилась у Алевтины спокойная жизнь. Одно только плохо – повадился Чудик лапой дверь при каждом удобном случае открывать. Приходилось каждый раз на ключ комнату закрывать, даже если Алевтина всего на пару секунд выходила. А привычки такой, с ключом ходить, у неё не было. Так что не раз ещё она Чудика в коридоре вылавливала. Это просто чудо, что он на Генку не напоролся во время своих вылазок.

 Конечно, Алевтина сама была виновата – иной раз не только дверь на замок не закроет, так ещё и не сразу спохватится, что Чудика в комнате нет. Он ведь, хотя и отъелся маленько на Алевтининых харчах, всё равно тонюсеньким остался – в такую щелку протискивался, что не заметишь её с дивана, а из кресла – тем более, у кресла спинка высокая. Чтобы дверь в поле зрения держать, пришлось бы сидеть чуть ли не спиной к телевизору. Но, как-то обходилось, несмотря на то, что несло кота обычно прямиком к Генкиной комнате. Счастье, что ходил Чудик всегда крадучись, бесшумно, как снег в тихий день падает, и никогда не издавал в коридоре ни одного звука. Его в темноте и не слышно, и не видно бывало, только одни глаза и светились, как угольки.
 
 Алевтина  не знала раньше, пока у неё Чудик не завёлся, что у голубоглазых кошек глаза в темноте красным светятся, а не зелёным. Почему, интересно? Причём, очень ярко. Алевтина его в коридоре только по глазам и находила. Там так темно было, что самого кота, несмотря на белую шерсть, при всём желании  рассмотреть не удавалось. И, всё-таки, везло им с Чудиком  невероятно, ни разу на Генку ночью не наткнулись.

 Подловил их Генка днём. На кухне. Пошла Алевтина себе и Чудику рыбки сварить. Чудика в комнате закрыла, а он рыбный запах учуял и замяукал. Да так жалобно! Голос тихий, и мяуканья короткие, деликатные, но слушать невозможно – до того за сердце брали, что пожалела Алевтина кота, выпустила. Дала ему немного филе – разве она могла перед его взглядом умоляющим устоять! – и стала дальше готовить. И то сказать, кто ж знал, что Генка в такое время домой припрётся, и сразу в кухню пойдёт?

 Зашёл Генка, встал в дверном проёме и на Чудика уставился. С такой ненавистью смотрел, что Алевтина дар речи потеряла.  Да и что она могла сказать, когда всё - очевиднее некуда? А Чудик тоже есть перестал  и стал Генке в глаза смотреть, не мигая. Так и играли в гляделки минуты три: Генка на Чудика смотрит, Чудик – на Генку, а Алевтина - на них обоих. И за все три минуты  этой немой сцены не шелохнулся  никто.

 Алевтина первой в себя пришла. Подошла к Чудику, взяла на руки. Генка с котом так и смотрели друг на друга, не отрываясь. Лишь когда Чудик заворочался, чтобы позу переменить, Генка на Алевтину взгляд перевёл. И заговорил, наконец:
- А это у вас – кто?
- Это у меня – кот, - ответила Алевтина храбро, с решимостью человека, которому терять уже нечего.
- Кот?!
- Кот. – Алевтина выпрямилась, Чудика к груди прижала, защищать приготовилась.
А Генка вдруг, вместо того, чтобы разораться, недоверчивость проявил и спросил опасливо, робко как-то:
- А почему он на меня так смотрит?
- Наверно, - саркастически  ответила соседка, - ты ему понравился.
Но Генка сарказма не заметил, хоть трезвый был, как стёклышко, как будто неделю не пил. Лицо у него сделалось изумлённое до крайности, а потом вдруг озарилось догадкой:
- А там, - он неопределённо помахал кистью правой руки куда-то в сторону своей двери, или туалета – Там, в коридоре, тоже он был?

 Алевтина поняла, что Генка Чудика в коридоре всё-таки видел, поэтому  отпираться не стала, призналась:
- Он.

 Генка, вроде бы, сомневаясь, потоптался немного, попереминался с ноги на ногу, и, наконец,   спросил:
- А можно мне его потрогать?

 Тут уж Алевтина изумилась. И от изумления ответила Генке, как человеку:
- Потрогай.

Генка подошёл и осторожно прикоснулся к Чудикову боку двумя пальцами. Потом ещё раз. И тут неожиданно засиял совершенно счастливой улыбкой. Видно было, что Генка и сам от себя этой улыбки не ожидал, что даже бороться с ней пытался, но улыбка растягивала ему рот помимо его воли, ничего он с ней не мог сделать.

 Единственное, что ему удалось, это не запрыгать от радости. Но запрыгать ему хотелось, Алевтина на что угодно готова была поспорить. По-видимому, лишь Алевтинино присутствие и её недоумение удерживали Генку от такого  неподобающего мужчине поведения.

- А почему у него глаза голубые? – спросил Генка, когда ему удалось справиться с губами. Голос у него, однако, всё ещё был неуместно счастливым, улыбающимся.

 Алевтина пожала плечами и ответила коротко:
- Генетика.
- Генетика? – переспросил Генка, наконец, справившийся со своим приступом эйфории. И вдруг выдал совершенно  умопомрачительную фразу:
  -  Генетика – лженаука!

 Алевтина  поперхнулась от неожиданности и спросила насмешливо:
- Это тебе кто, Гена, такое сказал? Академик Лысенко?

 Генка юмора опять не понял, посмотрел на Алевтину, как на убогую, с жалостью, и поучать начал:
- В армии, Алевтина, такого звания нет – академик.

 Алевтине опять  немножко не по себе стало, показалось, Генка заговариваться стал:
- Ладно, ладно, Гена, тебе виднее, - сказала она примирительно.

 А Генка продолжил:
- Мне это генерал сказал. Он меня уважает. За руку со мной здоровается, - Генка приосанился и торжествующе поднял вверх указательный палец, - Геннадием Петровичем называет, не то, что ты.
Алевтина глянула на Генку и сочувственно проговорила:
- Гена, он пошутил.
- Как это – пошутил? Он меня всегда Геннадием Петровичем называет. Ценит он меня. Поняла?
- Насчёт генетики пошутил. Генетика – не лженаука. А самая обыкновенная. Её в институтах преподают.
- Да ты что? – оторопел Генка.
- Серьёзно, Гена. Был в Хрущёвские времена такой академик, Лысенко, обещал ветвистую кукурузу вывести. «Генетика – лженаука» - это  его лозунг.
- Ветвистую кукурузу? – переспросил Генка недоверчиво и почтительно, - Вывел?
- Не получилось, - вздохнула Алевтина, поражаясь Генкиной дремучести, - Генетики сразу говорили, что не получится, а он их за это лжеучёными называл.
- Ты откуда всё это знаешь? – насупился Генка и прищурился злобно, будто заподозрил, что Алевтина с какой-то коварной целью ему голову морочит.

 Видать, обидно ему стало, что генерал над ним подшутил. Опять Генку унизили. Опять его самолюбие пострадало. Даже в лице переменился, больше не улыбался. И посерел немного, и тут же морщины стали видны.  Не так уж и молод  Генка-то был, как Алевтине казалось.

- Читала. Где – не помню. Это, вообще-то, распространённая информация. Все знают, - пожала она плечами, удивляясь странной Генкиной реакции.
 
 Подумаешь, подшутили над ним. Не психовать же из-за этого. Ну, обиделся бы, что ли. А он так себя ведёт, как будто своего генерала на дуэль готов вызвать.

 Генка метнул в Алевтину пронзительный, одновременно испытующий и полный негодования взгляд. Челюсти стиснул, руки в кулаки сжал, так что плечи напряглись. И вдруг бросился в свою комнату, начал там не то топать, не то мебель двигать. Минуты две гремел чем–то тяжёлым, и бутылки стеклянные звенели.

 Чудик к Алевтине прижался, испуганный, глаза зажмурил и голову едва не под мышку ей засунул. Алевтине жалко кота стало, пошла было с ним к себе, скрыться хотела незаметно с Генкиных глаз. И тут мимо них разъярённый Генка пролетел - лицо от бешенства перекошено, над верхней губой пот блестит – едва в Алевтину не врезался, вовремя она отшатнуться успела. А Генка входной дверью хлопнул, так, что по косяку трещина побежала, выкрикнул на прощание:
- Ну, смотри, тварь, если ты мне наврала, долго жалеть будешь, мартышка, - и загрохотал сапогами вниз по лестнице.

- И что это было? – растерянно спросила Алевтина Чудика, всё ещё пытающегося ей под мышку ввинтиться. – Да успокойся ты, Чудик, ушёл он уже, ушёл. Напугал моего котика, ненормальный! Тише, кисонька, тише, всё хорошо, миленький, всё хорошо.

 Трудно ей далось кота успокоить, она же сама нервничала, старалась не показывать, что ей не по себе, но Чудик всё равно не верил. Насилу смогла пугливое создание убедить, что опасность миновала. Прошла постепенно у кота паника.
- Трус ты у меня, Чудик,-  пошутила Алевтина, облегчённо улыбнувшись. Как ни крути, а Чудика-то Генка из дома не выгнал:
- Вот хорошо, что ты немой, а то бы сейчас от страха заикой сделался.

 Алевтина наклонилась было, чтобы кота на пол поставить, но, поглядев в его опасливо заозиравшиеся бледно – голубые глаза, вдруг расхохоталась:
- Чудик, за кого же он тебя принял? Не иначе, как за домового. Или за белую горячку? Ты же, действительно, на кота не похож.

 Чудик уже доедал свою рыбу, а хозяйка всё не могла успокоиться. Она смеялась до слёз, промокала их кухонным полотенцем и снова смеялась, вспоминая выражение Генкиного лица. Глядя на причудливое создание, манерно отщипывающее от филе маленькие кусочки, Алевтина  представляла себе его светящиеся красным глаза, медленно, беззвучно перемещающиеся во тьме коридора, и Генкин ужас от встречи с чем-то сверхъестественным, или с алкогольной галлюцинацией. Вот интересно, чего Генка больше боялся? Но, надо отдать должное его мужеству, со страху не заорал, безмолвно страдал, как воину подобает.

 Комичность ситуации только увеличивалась от того, что в то же время, когда Генка мучительно переживал свалившийся на него кошмар, сама Алевтина тряслась от страха у себя в комнате, опасаясь, что свирепый Квадрупеда обнаружит её тайного любимца. Кто бы мог подумать, что Генка был запуган ещё больше!
 
 Вероятно, от перенесённого ужаса  разум Алевтининого соседа несколько  повредился. Состоявшийся в кухне разговор казался  совершенно абсурдным. Час назад она и представить себе не могла, что Генка может заговорить с ней о чём- либо, кроме, скажем, повестки в суд, или требования немедленно избавиться от кота, заведённого Алевтиной без согласования с соседом. Но чтобы о генетике – это вообще что-то из разряда невообразимого! Странно, что наука о генах Гену до такой степени волнует. Он её с генералом обсуждает в то время, когда генерал с ним за руку здоровается! Не иначе, как Алевтина его своей латынью на изучение древних языков сподвигла. Догадался, скажем, Генка, что генетика и Геннадий – слова однокоренные. А потом у генерала спросил при случае, хорошая ли наука генетика, обратил внимание генерала на значительность своего имени. И обломался, потому что генерал всё в шутку перевёл.

 Смех смехом, а здорово, что Генка Чудика сходу не вышвырнул. Просто праздник какой-то. Осталось в Генке что-то человеческое.

 Хотя, конечно, как говорится, ещё не вечер. Вот пойдёт сейчас, с генералом разберётся, а потом вернётся, и за Чудика примется. Одна надежда, что генерал осатаневшего Квадрупеду в психушку сдаст, или на гауптвахту отправит.

 Ладно, подумала Алевтина, что себя запугивать, действовать нужно по обстоятельствам, проблемы решать по мере поступления. Проверенная, не одним человеком опробованная стратегия. Может, Генке и невдомёк, что он имел право заселению в квартиру животного воспротивиться. При  вопиющем отсутствии элементарных знаний такие пробелы в порядке вещей.

 Теперь хоть отпала нужда Чудика прятать, и то хорошо.

 Алевтина домыла посуду за собой и за Чудиком, протёрла тряпкой раковину и плиту, на которой готовила, старательно прополоскала тряпку и, встряхнув, повесила её сушиться на специальный гвоздик, вбитый в стену между раковиной и плитой. Веселье пошло на убыль. Нервный смех, наконец, отпустил её. Ведь, если честно, веселиться-то особенно было не с чего. По большому счёту, угроза потери комнаты и мрачная перспектива остаться без жилья никуда не делись. Как знать, может, через месяц, к примеру, придётся им с Чудиком за городом землянку копать, или ещё как-нибудь устраиваться. Ведь Генка опять взбешённый убежал, а чего взбеленился – вообще непонятно. Алевтина с ним миролюбиво разговаривала. Зря, наверно, ему сказала, что генерал над ним пошутил. Он, очевидно, гордился тем, что такой большой начальник его беседами удостаивает. А Алевтина по глупости ему на любимую мозоль наступила. Самооценку понизила. Не учла, что Генка мог, вдобавок к своей наглости, лизоблюдом оказаться. Откуда ей знать было! Ей лично - что генерал, что прапорщик – всё едино. Она людей по другим критериям оценивала: порядочный – непорядочный, например.

 В общем, ждала она Генкиного возвращения с беспокойством: то в кресло любимое к телевизору усядется, а передачи все, как одна, неинтересные, то Чудика гладить начинала, а на месте усидеть больше минуты не могла. Так и маялась до ночи.

 А Генка в этот день больше не пришёл.

 Его вообще долго не было. Алевтина даже беспокоиться начала – не утопился ли, часом, прапорщик с горя. Чего-чего, а этого бы Алевтине точно не хотелось: чувствуй себя потом виноватой всю оставшуюся жизнь из-за этого Квадрупеды. Опять ей ни сна, ни покоя. Вот ведь навязался ей этот Генка на голову на старости лет.

 Однако, когда пара недель прошла, Алевтина понемногу себя на этот счёт успокоила. Никто ведь не приходил Генку искать. Живой, значит. А где пропадает – не её забота, он ей не друг, не родственник. Да и раньше, бывало, что подолгу не появлялся.

 Всё лето Алевтина спокойно прожила – одна, совсем одна, с Чудиком! Чудное было лето. Она и про выселение думать перестала, потому что повестки так и не получила никакой. И голова не болела, и уставала гораздо меньше. А как же, Чудик-то – лечебный!
 
 И умный какой оказался! Алевтина, было, его банку с бумажками в туалет переставила, пока Генки не было, так Чудик эту банку проигнорировал и стал пользоваться унитазом. Только смывать не мог. Но Алевтина и так от его порядочности в восторге пребывала.

 Чудное было лето, чудное! И Чудик подрос, правда, незначительно. Так и остался мелким, худощавым,  молчаливым, тихим.

 А в самом конце лета, жарким августовским днём, когда расслабившаяся в Генкино отсутствие Алевтина позволила себе по случаю жары ходить по квартире босиком и в старом, истончившимся до полупрозрачности ситцевом халате, входная дверь вдруг заскрипела, защёлкал и заскрежетал открываемый чьей-то неопытной рукой дверной замок.
 
 Алевтина, в поте лица намывавшая в коридоре пол, застыла с тряпкой в руках у ведра, неприятно удивлённая, будто  застали её врасплох за  чем-нибудь неприглядным. Видок-то тот ещё: щёки раскрасневшиеся, лоб влажный, волосы, наверняка, растрепались, пока пол мыла. И халат, вдобавок, застиранный до неприличия.
 
 По идее, это только Генка мог быть. Не то, чтоб она боялась себя в его глазах уронить, но и в виде непрезентабельном не хотелось перед ним фигурировать. И так он её за человека не считал, а тут и вовсе  чувства  превосходства преисполнился бы.

 Дверь открылась, и с ключом в руке в коридор вошла незнакомая женщина.

 Ошеломлённая внезапным новшеством, раньше-то Генка никому ключи не давал, Алевтина бросила в ведро мокрую половую тряпку, шагнула навстречу неожиданной посетительнице:
- Здравствуйте, - сказала она, пытаясь припомнить, не приводил ли Генка к себе эту худую шатенку с замысловато уложенными тёмно-каштановыми волосами и усталым, но жёстким  выражением карих до черноты глаз.
- Здравствуйте, - ответила незнакомка, - Вы – Алевтина Николаевна?

 Алевтина молча кивнула, незаметно вытирая о халат руки в ожидании продолжения.
- Я жена Геннадия, вашего соседа. Меня зовут Лариса.

 Геннадия! Надо же! Генка – и то гнусно звучало, а Геннадий – и того омерзительнее. И жена ещё Лариса. Алевтина хмыкнула, вспомнив мультфильм «Чебурашка», в котором, наряду с крокодилом Геной, фигурировал персонаж по имени Лариска, крыса шкодливая, но спросила сдержанно, сразу о главном:
- Гражданская жена, или официальная?
- Официальная, - ответила Лариса, сняв босоножки и аккуратно поставив их к стене у входной двери.

 Алевтина смотрела на женщину, пытаясь определиться со своим к ней отношением. Сразу тысяча мыслей крутилась в голове. Генина женитьба могла очень сильно повлиять на Алевтинино будущее. Только неизвестно, в какую сторону. Вряд ли в хорошую, потому что лучше жизни, чем в последние три месяца, Алевтина вообразить не могла.
- Вы давно поженились? – спросила она.
- В первый раз – давно, – улыбнулась Лариса. - Во второй – в середине июля. Вчера из свадебного путешествия все четверо вернулись.
- Как так – четверо? – не поняла  Алевтина.
- Мы с детьми ездили. Геннадию командование путёвку в санаторий выделило для всей семьи, - с плохо скрываемой гордостью за мужа похвасталась женщина. – А вот это мы вам привезли, в подарок.

 Алевтина с оторопью смотрела на яркий пакет, который протягивала ей нежданная гостья, и не решалась его взять. «Бойтесь данайцев, дары приносящих», - вспомнилась ей фраза из какого-то фильма.
 
- А с чего это вдруг? – спросила она.
- Возьмите, Алевтина Николаевна, не обижайте меня, поверьте – это от всего сердца,  - сладко протянула  Генкина жена, театрально прижав к груди руки вместе с пакетом.
- Да за что же? – недоумённо, чуть ли не подозрительно спросила Алевтина.
 
 Показалось ей, что эта Лариса хочет её расположение завоевать, ну, подкупить, как бы. И зачем же ей оно запонадобилось, интересно? Не иначе, как просить о чём-нибудь пришла. Хорошо, если сплетни о Генке собрать, хотя и противно. А если что-нибудь, что жилплощади касается?
- Есть за что, - улыбнулась Генкина жена.
 – Да вы пройдите в комнату, что в дверях-то стоять. Вижу, вам поговорить хочется, - сказала, отступая с дороги, Алевтина.

 Лариса вошла в Алевтинину комнату, оглядывая её с заметным интересом, а пакет свой подарочный, который Алевтина так и не взяла, у дверей поставила, на пол.
Алевтина кивнула гостье на диван:
- Присядьте. В ногах правды нет.
Лариса послушно села. Как раз на то место, которое с полгода назад для себя Людмила выбрала, старшая по подъезду, когда по поводу Генкиной кляузы разбираться приходила.

 Глаза гостьи по-прежнему оценивающе осматривали комнату от пола до потолка.

 Алевтину охватило мутное, унизительное беспокойство.  Достаточно  похожее на страх, чтобы вызвать в ней чувство протеста против собственных эмоций. Волевым усилием взяв себя в руки, Алевтина спокойно подошла к шифоньеру, вытащила из него серое платье с едва заметным рисунком, лёгкое, но достаточно интеллигентное, с длинными рукавами и юбкой консервативной длины.
- Подождите меня одну минуту, - царственно бросила она незваной посетительнице и, не дожидаясь ответа, быстро прошла в ванную.
 
 Наскоро ополоснув лицо, сменила халат на платье, провела расчёской по волосам, и сразу почувствовала себя уверенной, собранной, готовой во всеоружии встретить любой поворот, какой бы ни возник в предстоявшем разговоре.

 Генкину новоявленную жену она застала в той же позе, в которой оставила. Женщина всё так же без малейшего стеснения шныряла глазами по сторонам.

 Алевтина уселась в  своё коронное  дорогущее кресло, как раз напротив посетительницы. Не просто так уселась, а в лучших традициях мастеров политической интриги, как понимала их по книгам и сериалам: спиной к окну, чтобы свет на лицо не падал, и кресло незаметно повыше приподняла, пока садилась, чтобы потенциальную противницу психологически подавить.

 Теперь гостья вынуждена была смотреть на Алевтину снизу вверх, и, вдобавок, по Алевтининому лицу не могла читать Алевтинины мысли. Очень выгодная позиция получилась. Алевтина даже похвалила себя мысленно. И ещё больше приободрилась.

- Ну, так что у вас, Лариса, ко мне за разговор? – прервав  заинтнресованное разглядывание гостьей  рисунка обоев, спросила она подчёркнуто доброжелательно,  как в фильмах директора с рядовыми сотрудниками разговаривали.
- Я поблагодарить вас пришла, - спохватившись, слегка смущённо, но, казалось, искренне произнесла женщина, - за то, что вы мне мужа вернули.
- Я вернула? – удивилась Алевтина. - Это в каком же смысле? Он что, из-за Чудика пить бросил?

 Алевтине неожиданно стало почти весело от воспоминания о Генкином страхе перед котом, которого Генка неизвестно за какое привидение принимал, и она улыбнулась.
Лариса тоже улыбнулась мимолётной, едва заметной улыбкой:
- И это – в том числе. Но главное, он, как только с вашим котиком познакомился, в генетическую консультацию при медицинской академии пошёл.

 Алевтина не знала, как реагировать: Генка на генетике, очевидно зациклился. Это же ненормально! Чему же его жена радуется? Кажется, это тоже ненормально.

- Так вы сказали, котика Чудиком зовут, да? Забавная кличка, - прощебетала светским тоном странная Генкина жена, очевидно, сочтя паузу затянувшейся.

 Чудик, из осторожности прятавшийся за кухонной дверью, услышав своё имя, в обычной скользящей манере, как призрак, возник в дверном проёме, настороженно оглядывая комнату в поисках возможной опасности.

 Остановив взгляд своих потусторонних голубых глаз на Ларисе, кот замер в полной неподвижности, слегка прижав к голове розоватые, покрытые короткой негустой шерстью уши, и начал пристально всматриваться незнакомой женщине в лицо. Так кошки смотрят на собак, готовые в любую секунду сорваться с места и удрать как можно дальше. Лапы Чудик немного согнул в полуприсяде, от чего длинная шерсть на животе и боках полностью скрывала тонкие короткошёрстные конечности, и вытянутое пушистое тело казалось зависшим в нескольких сантиметрах от пола. Как облачко тополиного пуха, потревоженное слабым дуновением ветра, и ещё не опустившееся на землю.

- А это и есть Чудик? – спросила Лариса и засмеялась, - Какой потешный!

Необидно засмеялась, заметно было, что Чудик ей, скорее, понравился, просто странным показался.Но Алевтина, всё же, Ларисиного веселья по поводу внешности Чудика не разделяла. Она Чудика очень даже красивым считала.

 В отличие от Ларисы. Было в её внешности, на Алевтинин взгляд, что-то отталкивающее. На крысу, свою тёзку из «Чебурашки», она, пожалуй, не походила. Зато походила на змею. Маленький приплюснутый нос на узком, загорелом лице, тонкие губы, неожиданно большой, когда она засмеялась, рот с мелкими зубами, в ряду которых одного резца, сбоку от верхнего переднего зуба, недоставало. Непостижимым образом этот отсутствующий резец придавал смеющемуся рту вид зловещий, опасный. И взгляд, остановившийся на Чудике, недобрым был.

 Впрочем, Алевтина отдавала себе отчёт, что её оценка Ларисиной внешности была, скорее всего, неправильной, предвзятой. Алевтина ведь знала, чья Лариса жена. И Алевтинина обида за смех над Чудиком тоже  несправедлива, надуманна.

- Что, настолько смешной, что Генка в генетическую консультацию бросился? – тем не менее, сухо спросила она Ларису. – Ему-то какая разница? Ну, неудачная помесь, так что теперь, коту не жить?
- Дело совсем не в этом, -  замахала руками Лариса, -  Вот в чём дело.

 Она достала из лаковой в пупырышках сумочки, которую держала на коленях, фотографию и, оставив сумочку на диване, раскачивая худыми бёдрами под блестящим синтетическим платьем,  подошла к восседавшей  на офисном троне  Алевтине, протянула ей небольшую карточку.

 Алевтина взяла фотографию, посмотрела, потом встала и подошла с ней к окну. Взяла с подоконника очки, нацепила на нос и с минуту сосредоточенно разглядывала фото, недоумевая, что в нём такого уж интересного.

 Сфотографировано было четверо – сама Лариса в купальнике, Генка в трусах, темноволосый подросток и девочка лет пяти – очень похожая на брата, только светленькая, с нежной фарфорово – белой кожей и тонкими вьющимися «хвостиками» на голове. «Хвостики» украшали яркие пластмассовые бусины, отчего причёска ребёнка напоминала пирожное со взбитыми сливками и клубникой. Глаза бледно-голубые, ясные. Красивый цвет, у Чудика такой же. Девочка сидела на руках у довольного Генки и теребила его ухо.

 Алевтина недоумевала. Вполне заурядное семейство на пляже. Ничего необычного, кроме, разве что девочки, такой беленькой рядом со смуглыми от загара темноволосыми родственниками.

 Алевтина медленно перевела вопрошающий взгляд с фотографии на Генкину жену, потом снова на фотографию, и возвратила фото.

 Внезапно смутная, неприятная догадка возникла в её голове, отвратительная догадка, настолько отвратительная, что казалась неправдоподобной, при всём Алевтинином к Генке отрицательном отношении.

 Видимо, мысли эти отразились на лице Алевтины, потому что погрустневшая вмиг женщина спросила:
- Понимаете теперь?

 Всё ещё неуверенная в том, что не ошиблась, Алевтина лихорадочно пыталась отыскать другую причину, но ничего не смогла больше придумать.

- Кажется, да, понимаю, – ответила она не без колебаний. - Девочку не признавал?
Лариса кивнула, отводя в сторону влажно блеснувшие глаза:
- Мы даже генетическую экспертизу делали, когда Маше полтора года исполнилось, а глазки так и не потемнели, и волосы до сих пор белые. Ответ дали – девяносто семь процентов вероятности, что Геннадий её отец, и почти девяносто девять, что я её мать. Он сначала, вроде бы, согласился, что девяносто семь – это почти сто, а потом вдруг передумал, на развод подал, квартиру заставил разменять. «Не могу, - сказал, ни тебя, ни её видеть, - знаю я, на кого она похожа».

 Алевтина от души Ларисе посочувствовала, уж она-то Генку хорошо успела изучить со всеми его комплексами неполноценности и болезненным стремлением самоутвердиться.

- Я тогда не стала его удерживать, - продолжила Лариса, - подумала, он просто повод ищет, чтобы со мной развестись, бывает ведь, что любовь кончается.

 Алевтина мысленно поражалась её безответности. Это надо же настолько низко себя ценить, чтобы обратно такого гада взять, и ещё радоваться Генкиному возвращению! Но мнение своё решила при себе оставить, Лариса ведь к ней не за тем пришла, чтобы комментарии выслушивать. А за чем, интересно? Неужели, действительно, поблагодарить за возвращённое счастье?

- Значит, теперь у вас всё хорошо, - выдавила Алевтина из себя неискреннюю улыбку.
 
 Ну, не могла она за эту Ларису радоваться. Не потому, что ей Лариса не понравилась, а потому, что в Ларисиной ситуации никакого повода для радости не видела. Эта сникшая, поджавшая и без того узкие  губы женщина  сама-то без слёз вспомнить не могла, через какое унижение Квадрупеда её пройти заставил. Чему тут было радоваться? Как будто от того, что Генке объяснили, наконец, материал десятого класса средней школы, он в ангела превратился.

- Да, теперь всё хорошо, - подтвердила Генкина жена и вернулась к дивану.
Фотографию в сумочку убрала, села на своё место, и сумочку снова на колени водрузила, от Алевтины этой сумочкой отгораживаясь.

 Вот сейчас–то она и скажет, зачем явилась, поняла Алевтина. И тоже в своё кресло вернулась, для уверенности.
- Всё хорошо. Геннадий и Машеньку теперь любит, и передо мной десять раз извинился за свои подозрения, - сказала Лариса без особого воодушевления.

 Как будто её кто о подробностях спрашивал!

 - Только вот, тесновато нам в полуторке вчетвером жить, - неловко улыбнувшись, перешла гостья к цели своего визита, - Раньше-то, до развода, у нас двухкомнатная была. Не такая, конечно, хорошая, как эта, не улучшенной планировки, а обыкновенная «хрущёвка» с проходной комнатой и маленькой кухней, но в ней хоть две комнаты было, а сейчас мы все в одной ютимся.
- Понятно, - кивнула Алевтина, изо всех сил стараясь, чтобы голос беспокойства не выдал.

 А сердце зачастило в груди: что они придумали? При чём тут Алевтина?

- И вот мы с Геннадием подумали, не переехать ли вам с котиком  в нашу однокомнатную? Вам там хорошо будет одной, без соседей. А мы бы вашу комнату заняли. У нас бы снова двухкомнатная была, да ещё и с раздельными комнатами, и больше, чем раньше была.

 Алевтина готова была ущипнуть себя за ногу, как в кино делают, чтобы сон от реальности отличить, настолько невероятным было это баснословно щедрое предложение.

 Но ведь так не делают – полуторку на комнату без доплаты не меняют. Доплата! Вот где собака порылась! Им доплату нужно.

- У меня денег нет, - сказала Алевтина севшим  голосом.

 На душе муторно стало, пусто. Так бы хорошо было в отдельную квартиру переехать! Хоть в какую. В любую.  Да только, не судьба ей больше по-людски жить. Горюй, не горюй, а не судьба.

- Не надо денег, - отмахнулась  Лариса. - Так переезжайте.
- Не честно это, - засомневалась Алевтина, - Вам невыгодно.  Полуторка больше стоит, чем комната. Если бы вы её продали, и комнату здесь продали, вы бы лучше квартиру купили.
- Не лучше, - возразила Лариса. - Такую же. Разве что, с качественным ремонтом. Мы узнавали. Но ремонт я и сама сделаю, отлично научилась.

 По губам женщины пробежала сдержанная невесёлая усмешка. Алевтина взглянула на её руки без маникюра, с огрубевшей кожей, которые красноречиво подтверждали – сделает.
- Так вы, серьёзно, на такой обмен согласны? –  не могла поверить в негаданное счастье Алевтина.
- Не на обмен, - уточнила Генкина жена. - На переезд только.

 Алевтине будто водой в лицо плеснули, враз отрезвела. Отдёрнулась даже, так что кресло качнулось. На переезд только! А она-то дура, чуть не размечталась.

 Без обмена. Это совсем другое дело. Совершенно другое. Алевтина чувствовала себя обманутой, и стыдно было, что повелась на приманку, как маленькая. И что радость свою выказала  - особенно стыдно. Как будто в магазине принародно удивилась, что продавец за товар денег попросил. Знала ведь отлично, приучили уже, что теперь бесплатно никто ничего никому не должен.  Зуб  в поликлинике, и то, бесплатно не вставишь. Вон, та же Лариска, любезно улыбающаяся, без зуба сидит.

 И с чего, досадовала на себя  Алевтина, я решила, что мне Квадрупеда с женой такой подарок способны преподнести?

 Чудик решился, наконец, в комнату зайти. Проскользил мимо чужого пакета, нарочно его боком задев, и к хозяйке по дуге подошёл, подальше от чужой женщины. Попросился на руки. Как всегда, взглядом, без голоса.
 
 Алевтина ладонью себя по колену легонько шлёпнула – разрешила. Подождала, пока кот уляжется, и стала его по спине гладить.

 Генкиной жене ждать надоело, она опять к своему предложению вернулась:
- Ну, так, договоримся мы с вами, Алевтина Николаевна?
- Не уверена, - ответила Алевтина, ещё немного поразмыслив, -  Вам известно, что ваш муж однажды пытался подписи по подъезду собрать, чтобы меня из квартиры выселить?
- Известно, - призналась Лариса, - Но зря вы нас в такой подлости подозреваете. Он тогда вспылил просто, обиделся на вас очень. Вы же знаете, что он передумал потом. Принёс повестку, а отдавать не стал. Забыл сначала, а потом мы с ним решили, что лучше с детьми на Юг съездим. Я вам честное слово даю, что ничего такого больше не будет. Живите себе спокойно до самой смерти.
- Мрачновато звучит, - хмыкнула Алевтина.

 Лариса вспыхнула, занервничала, покраснела:
- Говорил мне Геннадий, что вы не согласитесь! Я не верила, что люди такие вредные бывают.

 Ну вот, сердито подумала Алевтина, я же ещё и вредная! А её Геночка, видите ли, просто вспылил! Но ссору не поддержала, спросила ровным голосом:

- Как же я не в своей квартире жить буду? Выписываться отсюда мне нельзя, иначе я  комнату потеряю. А пенсию по месту прописки дают. Не говоря о том, что ваш Геннадий в любой момент снова вспылить может, и прогнать нас с Чудиком из вашей квартиры.
- Не прогонит, - возразила Лариса, - Нам ведь тогда вашу комнату придётся освобождать. И выписываться мы вас не заставляем. Просто будете пенсию по банковской карточке получать, а если хотите – можете сюда приезжать в день, когда пенсию приносят, и здесь почтальона дожидаться.

 Вроде бы, разумно всё говорила Генкина жена, да и на порядочную была похожа, однако, её предложение Алевтине не нравилось. Заманчивое-то оно заманчивое, наподобие пресловутого бесплатного сыра в мышеловке, но, чтобы на такой переезд пойти, нужно было доверять соседям безраздельно, а доверия-то Алевтина к ним не чувствовала.
 
Не исключено, что зря. Некрасиво, несправедливо в людях плохое подозревать.

 С другой стороны, Лариса, по сути, человек незнакомый. Неизвестно, насколько она доверия заслуживает. А уж на Генкину совесть надежды, точно, нет.

- Мне подумать надо, - сказала она Ларисе, - Я так быстро сложные вопросы решать уже не могу.
- Подумайте, - согласилась женщина, поднимаясь с дивана; по блестящему платью с узорами, напоминающими рисунок змеиной кожи, пробежала глянцевая волна, - Я пока в нашей комнате пойду порядок наводить, а то за лето там, наверно, пыль скопилась.

 Она выпрямилась неторопливо, сделала шаг к двери, потом повернула к Алевтине вдруг утратившее всю любезность, закаменевшее лицо и добавила, отчётливо выговаривая слова, с  резко изменившейся  интонацией:
- Нам человеку комнату сегодня придётся показывать, если вы не надумаете, - в голосе раздражённо передёрнувшей плечами незваной гостьи прозвучала, почти нескрываемая, враждебность. И  мстительность.

 Алевтина напряглась так, что даже Чудик почувствовал, зашевелился, потревоженный. «А вот это называется завуалированной угрозой», - подумала она, но спросила невозмутимо, как бы не очень заинтересованно:
- Вот как? И что же за человек? Покупатель?
- Покупатель. Обмен через куплю – продажу, и добавило злорадно, - Вы его, возможно, видели, он в этом подъезде, на пятом этаже живёт. Владимир.

 Алевтина не сдержалась, ахнула испуганно:
- Вовка? Он что, от Любаши уходит?
- Это она от него ушла. Вместе с детьми. Сейчас пока живёт у родителей, -  Ларисин голос звенел от злобного торжества.

 Независимо вздёрнув подбородок, Лариса, поблёскивая платьем, направилась к двери. Но в дверном проёме остановилась, давая понять, что её не поздно ещё вернуть.

 Алевтина представившейся возможностью не воспользовалась, и Лариса осталась стоять в двери, вероятно, надеясь, что до Алевтины скоро дойдёт весь ужас предложенной альтернативы. Она холодно улыбалась, не сводя с Алевтины неподвижного взгляда.

 Не удивительно, поёжилась про себя Алевтина, что Лариса  злорадствует.
Любашу тоже вполне можно понять. Алевтине всегда странно было, что с Вовкой вообще кто-то ужиться мог. Непонятно другое: как Любаша такого мужа раньше выдерживала. На  Алевтину Вовка жуть наводил. Разговаривал матом, громко, безапелляционно. Выглядел устрашающе – огромный, белёсый, словно здоровенный боров. Ещё и стригся почти под ноль, под заправского бандита из девяностых.
Любаша, наоборот, казалась безобидной. Она, как и Любка, невестка покойная Алевтинина, производила впечатление ко всему равнодушной: рыхлая, причёсанная некрасиво, в платье нелепого фасона, и лицо без выражения, бессмысленное лицо, хотя и смазливое. Выходило, и такую женщину Вовка допёк-таки.

 Как же Алевтина с ним в одной квартире будет жить? Нарочно, что ли, Квадрупеда с жёнушкой соседа ей выбирали? Может, и нарочно, с них станется.

- Что ж ты мне, Лариса, голову тут морочила, если у вас всё договорено уже? – упрекнула она Генкину супругу.

 Та  тут же вернулась, снова на диван села, как прежде, только сумкой перестала отгораживаться – свободнее себя почувствовала:
- Не всё договорено, Алевтина Николаевна. Мы окончательного согласия на сделку пока не дали. Решили сначала с вами попробовать договориться.

- Почему? – коротко, но требовательно спросила  Алевтина.

Лариса задумалась на секунду, обдумывая ответ, потом решительно кивнула сама себе, одобряя собственное решение, и заговорила, прямо глядя в глаза Алевтине:
- Я вам откровенно скажу. Если мы в эту квартиру переедем, у нас в будущем перспектива будет вашу комнату получить, не теряя мою однокомнатную.

 Алевтина  поморщилась. Откровенность откровенностью, но не надо её с цинизмом путать. Произнесла  насмешливо:
- Насколько я понимаю, у вас эта перспектива и сейчас есть.
- Есть, - невозмутимо согласилась нахалка, - но ждать, неизвестно, как долго придётся. Вчетвером. В полуторке.
- Ну, так поторопили бы, что мешает? – хмуро фыркнула Алевтина.
- Как вы можете! – вскочила Лариса. Щёки её от негодования покрылись красными пятнами, голос возмущённый.

 «Не прикидывается, - подумала Алевтина, - Искренне  оскорбилась».
- Откровенность за откровенность, - спокойно парировала она. - Ты же мне, милая, только что без обиняков заявила, что вся ваша надежда на будущее благоденствие в том, чтобы моей смерти дождаться.
- Да, это правда, - Лариса не смутилась. - Но мы не убийцы, чтобы вашу смерть торопить. Она сама придёт рано, или поздно. Не бессмертная же вы, в конце концов. Всё равно ваша комната кому-нибудь достанется. Почему не нам? Вы её ни завещать, ни продать не сможете, ни обменять  – разве что на такую же, с соседями.
 
 Чудик поднял голову и молча, как будто с укоризной или осуждением, уставился на постороннюю женщину, которая говорила всё громче, как люди в этой квартире не разговаривали.

 Алевтине Ларисина горячность, напротив, понравилась. По крайней мере, в таком состоянии новоприобретённой соседке не до того было, чтоб собеседнице в глаза туман пускать – что думала, то и выкладывала. Поэтому Алевтина её не перебивала – пусть выговорится, может, ещё что интересненькое скажет.

- Мы вам отдельное жильё предлагаем, что в этом плохого? Даже погребение на себя можем взять, у вас ведь нет родственников. Даже кота вашего не выбросим, обещаю, пока сам от старости не сдохнет, - в возбуждении забегала между диваном и Алевтиной Лариса. - Ну, о чём тут думать? Мне сына нужно срочно в другую школу переводить. Август кончается!

 Лариса остановилась в метре от кресла и замолчала, нервно пытаясь прочесть ответ в Алевтининых глазах.

 «Чёрт их знает, может, и не пристукнут, - сомневалась Алевтина, - Однако, гарантии нет. Потому что выгода прямая, и ставка немаленькая. А ну, как покажется им однажды, что зажилась уже противная старуха, которая их счастье отодвигает? Может, Вовка лучше. Хотя, и на это надежда невелика. И детей у Вовки с Любашей его бессмысленной тоже двое. Бессмысленная-то она бессмысленная, а сообразит когда-нибудь, что можно Алевтинино жильё своим сделать, или люди добрые подскажут».

- Нет, - сказала она медленно, взвешивая каждое слово, - со школой вы не торопитесь. Вряд ли я своё согласие дам. Сомнительно это всё как-то, этот переезд без обмена.
- Понятно, - сказала Лариса и поджала губы, а потом вдруг заговорила неожиданно громко, зло, обвиняющее, - Вы, как собака на сене, за свою комнату уцепились. Что вам чужие дети! Пусть мучаются, лишь бы вам хорошо было. Да подавись ты своей драгоценной комнатой, жаба старая!

 Лариса резко взмахнула рукой, сжатой в кулак, как будто воздух в досаде ударила, и тут же взвизгнула от боли. Злые тёмные глаза внезапно расширились от ужаса, стали совершенно чёрными.
 
 Неподвижный до этого мгновения Чудик внезапно взвился вверх с низким утробным воем. Выпустив когти  на всех четырёх лапах, он с силой, неожиданной для компактного, похожего на клок ваты тела, вцепился в гостью, повиснув на ней, будто прицепленный рыболовными крючками. Его казавшаяся перекошенной из-за уродливого несимметричного пятна морда, с горящими фанатичным красным огнём глазами, зависла напротив Ларисиного носа. Из разверстой пасти кота, между двумя рядами неправдоподобно острых, белых, как мрамор, зубов лился непрерывный, нарастающий вопль, всё более пронзительный и высокий, как звук оконного стекла, которое с силой трут куском пенопласта.

 Лариса в панике завизжала, перекрывая невыносимый, тянущий душу, как нерв из больного зуба,  неослабевающий вой  животного.

 Алевтина в ужасе бросилась Ларисе на помощь, ухватилась двумя руками за щуплое Чудиково тело, потянула, пытаясь оторвать кота от женщины. Но когти впились, казалось, намертво. По шее и ключице Ларисы потекла кровь, затрещало рвущееся платье, расползаясь,  как  змеиная шкура.

 Потрясённая Алевтина кота из рук выпустила, но от этого всё стало только хуже.  Медленно, по доле миллиметра в мгновение, кот, под  действием силы тяжести, стал сползать вниз, вспарывая оголённую кожу глубокими кровоточащими бороздами и разрезая верх платья на неравной ширины ленты, из-под которых тоже проступала кровь.

 За оглушительным  двойным воплем женщины и озверевшего кота Алевтина не слышала, как открылась дверь, и в комнату вбежал Генка, неловко опрокинув на бегу цветастый пакет с подарками. Раздался выстрел, звон бьющегося стекла, по полу покатились, быстро крутясь, оранжевые апельсины, мокрые, с пузырьками пены на кожице. Запахло шампанским.

 Перепуганный кот вздрогнул и обернулся к двери, ослабив хватку, но тут же взмыл в воздух, трепеща в Генкиных руках.

 Алевтина, которую Генка небрежно отшвырнул в сторону, упала, больно задев плечом кресло. Кресло с грохотом врезалось в подоконник.

 Алевтина барахталась на полу, безуспешно пытаясь встать на ноги – ушибленная рука нестерпимо болела при малейшей попытке на неё опереться.  Отчётливо, как в кошмаре, видела Алевтина разъярённого Квадрупеду, с размаху колотившего котом по массивному старому шифоньеру с зеркалом во весь рост. 

 Рядом, на диване, капая кровью на узорчатый плед,  билась в истерике Лариса.

 Алевтина закричала надрывно, отчаянно, не узнавая свой искажённый  мукой и страхом голос:
- Не убивай, Гена, не убивай его! Я согласна! Гена! Не убивай, я поеду, поеду!

- Ты что творишь, гнус?! – раздался вдруг хриплый бас, перекрывший все остальные звуки.

 Что-то серое, огромное, как слон, стремительно ворвалось в комнату и понеслось к Генке, топча на ходу брызжущие соком апельсины.

 Генка, нелепо взмахнув правой рукой с зажатым в кулаке поперёк туловища Чудиком, отлетел в сторону, прикрывая свободной ладонью левый глаз.

 Ошеломлённые женщины враз замолчали. В наступившей тишине материализовавшийся из серого облака Вовка, тот самый, с пятого этажа, шагнул к Квадрупеде и вынул из его дрожащей костлявой кисти кота.

 Пару секунд Слон неверящим взглядом рассматривал не подающее признаков жизни животное с расслабленно свисающими лапами. Вовкино лицо медленно бледнело, а глаза с короткими, как щетина, белыми ресницами, наливались кровью.
- Васька, - потрясённо проговорил он и перевёл не Генку ненавидящий взгляд.
- Это её кот, - сказал Генка, поворачиваясь к лежащей на полу Алевтине, прекратившей тщетные попытки подняться, и обвиняюще ткнул в её сторону длинным узловатым пальцем. - Он взбесился.

 Генку колотило. Ладонь на левой щеке, подрагивая, опустилась ниже, приоткрыв начинающую багроветь глазницу.

 Вовка посмотрел на Алевтину:
- Встать сможешь?

 В ответ Алевтина только отрицательно мотнула головой. Говорить она не могла – горе, внезапно обрушившееся на неё, сдавило горло. Не отводя застланных слезами глаз от  единственного на земле родного создания, погибшего, защищая её, Алевтину, она медленно погружалась в пучину отчаяния, как труп с камнем на шее.

 Мимо, на уровне глаз по направлению к шифоньеру с зеркалом прошлёпали босые ноги Ларисы. На пальцах - прилипшие ошмётки раздавленной мякоти апельсина. Вслед за ногами  на светлом фоне паласа быстро проступал пунктир сдвоенных оранжевых пятен.

 Алевтина автоматически повернула  за Ларисой голову, подняла взгляд выше.

 Перепачканная кровью Лариса ошалело разглядывала в зеркале длинные полосы ран, прямые, тёмные от сочившейся по всей длине царапин крови. Судя по потерянному, ошеломлённому взгляду, ни боли, ни сожалений о безнадёжно испорченном платье она не чувствовала. Только дикий ужас от вида уродливых кровавых шрамов.

 Генка, с почти заплывшим глазом, заторможено подходя к жене, смотрел на её изборождённую рваными порезами шею почти с таким же испуганным и изумлённым выражением на перекошенном лице, как сама Лариса.

 Длинной, точно хобот, рукой Вовка подтянул к себе кресло, положил Чудика поперёк зашитого сидения, и склонился над Алевтиной:
- Где больно?
- Рука, - едва шевеля непослушными губами, проговорила она, глядя на колышущийся в слабом токе воздуха от окна белый пух.
 Невесомый,  тончайший, шелковистый пух Чудикова живота.

- Пальцы шевелятся?- требовательный хриплый голос спрашивал о чём-то неважном, неуместном.

 Алевтине не хотелось отвечать. Белый пух всё шевелился на неподвижном Чудиковом боку. Она пошевелила пальцами.

- Где ещё больно? – Вовка взялся за её запястье, кажется, считал пульс. - Нашатырь есть?
- На полке в секретере, - ответила Алевтина, даже не пытаясь вникнуть в вопрос.

 Её сознание, казалось, расслоилось, утратив способность к связному мышлению. Внешняя, незначительная его часть каким-то образом вяло реагировала на происходящее в комнате, не задумываясь, выдавала ответы. Весь остальной разум, затопленный горем, пропитанный им, как губка тяжёлой водой, отказывался функционировать.

 Повернувшись назад, к старомодному шкафу с секретером и застеклёнными полками, на которых блестели стеклянные фужеры и фарфоровые чашки, Вовка открыл крышку секретера и  зазвенел пузырьками с лекарствами. К тошнотворной смеси запахов дешёвого шампанского и апельсинов добавился букет аптекарских ароматов.

 Он плеснул аммиак из коричневого флакончика на клок оторванной от рулона ваты. Бросил вату на кресло рядом с Чудиком, такую же белую, тут же ставшую невидимой на фоне белой шерсти, и снова наклонился над Алевтиной.

 Быстрыми, точными прикосновениями ощупывая пострадавшую руку, он  пытливо всматривался   в Алевтинино лицо.

 Она глянула на него вскользь, рассеянно, и вновь отвернулась. Алевтина смотрела на Чудика,  запоминала его навсегда. Она прощалась. Она расставалась со своим чудом, со своей единственной привязанностью, с этим хрупким, нежным существом, зверски убитым на её глазах.

 Вдруг что-то странное, какое-то непонятное несоответствие заставило Алевтину вздрогнуть. Не звук. Не боль. Боль пребывала на прежнем уровне - сильная, едва переносимая, но монотонная. Что-то другое привлекло внимание Алевтины.
 
 Как в тумане, сквозь стоявшие в глазах слёзы, она увидела пробежавшую по растянутому на чёрной коже кресла узкому белоснежному телу волну – от головы к лапам, и дальше, к коричневато-серому хвосту.

- Больно? – спросил Вовка.
- Чудик дёрнулся, - по-прежнему не сводя с любимца глаз, ровным голосом сказала Алевтина. - Кот.

 Вовка недоверчиво повернул голову к креслу.

 Алевтина смахнула с глаз слёзы кистью левой руки и напряжённо, боясь упустить признаки жизни, быть может, ещё теплящейся в Чудике, смотрела на неподвижного кота.
 
Когти на передних лапах животного, не белые, полупрозрачные, как обычно, а слегка коричневатые от крови, медленно втягивались в розовые подушечки, разделённые тонкими полосками коротких белых шерстинок.
 
Бросив Алвтинину руку, мгновенно отозвавшуюся новой вспышкой боли, Слон склонился над распростёртым Чудиком, охватив двумя пальцами тонкую шею с выступающими позвонками.

 Через две, или три томительно долго тянувшихся для Алевтины секунды свободной рукой Вовка нашёл пропитанную нашатырным спиртом ватку и медленно провёл ей два раза в нескольких сантиметрах от носа животного.

 Усы дрогнули. Дрогнули! Возможно, не все, но те два чёрных, что росли из чёрного пятна на правой щеке, Алевтина не сомневалась, дрогнули точно.
 
 Вовка вновь взмахнул ваткой перед носом Чудика, близко, но быстро, как спичкой чиркнул.

 Чудикова шея дёрнулась в Вовкиных пальцах, приоткрылся рот, обнажая блестящие клыки с зажатым между ними розоватым языком, и, наконец, распахнулись бледно-голубые, с узенькими чёрными полосками зрачков, глаза.

 Слёзы, так долго сдерживаемые, хлынули из глаз Алевтины. Может быть, то были слёзы радости, но Алевтина чувствовала не радость, а только облегчение, что беда, лишь коснувшаяся её своим чёрным дыханием, миновала.

 Она со страхом осознавала глубину переживаний, в которые ввергла её внезапная утрата. Сила привязанности к этому котёнку пугала её.

 Слёзы лились и лились непрерывно, беззвучно, как вода из плохо закрытого Генкой крана. Надежда, что Чудик выживет, тревога, что всё-таки умрёт, отчаяние от собственной беспомощности, даже заляпанный раздавленными апельсинами палас и полное грязной воды с плавающей в ней половой тряпкой ведро в коридоре, всё в один миг обрушилось на Алевтину, лишив последних остатков самообладания.

- Васька, - с неожиданной для своей свирепой внешности нежностью позвал Вовка, осторожно притрагиваясь к  голове несчастного животного, - Васька!

 Кот услышал, посмотрел на Вовку, гладящего его спину, и вдруг неловко пополз по сидению кресла к своему спасителю, вытянув вперёд голову, волоча хвост.

 Вовка присел на корточки, приблизив лицо к Чудиковой морде. Благодарное животное тёрлось и тёрлось головой о Вовкины руки, о щетинистые щёки.

- Жив, - растроганно сказал Вовка, продолжая гладить кота.

 Но тут же, повернувшись в сторону шифоньера, где тупо уставившись на жену  одним глазом, застыл Генка, рявкнул совершенно другим, хриплым, угрожающим голосом:
- Повезло тебе, козёл. Тебя я рядом бы закопал, - и снова с нежностью, - Да, Вася?

 Растерянный, потрясённый Вовкиной несправедливостью, Генка возразил, указывая на Ларису, тщетно старающуюся затолкать в дыру на платье обрывок торчащего из разреза кружева:
- Он же бешеный! Он на мою жену напал! Ты, что, сам не видишь?

 Лариса, тоже возмущённая  неожиданным поворотом, который приняла ситуация, громко, зло выкрикнула:
- Да его убить мало, этого дефективного выродка! У меня шрамы останутся! Я завтра же в суд подам на эту гадину, чтобы косметическую операцию оплатила. И ущерб, - она потрясла рукой рваное на груди платье, - моральный ущерб тоже!

- Замучишься судиться, - отрезал Вовка. – Васька просто так ни на кого бы не кинулся. Я понять не могу, чем ты его достала, но достала. Факт. Разве что, запах ему не понравился.

 И повернулся к Генке:
- Она у тебя, случаем, не сука?   

 Потом, не давая онемевшему от его выпада Генке времени для ответа, резко скомандовал:
- Быстро помоги мне женщину на диван перевести. Вы ей руку сломали. Или, это тоже Васька?

 Генка, как ошпаренный, подскочил к заливающейся слезами Алевтине, уже не понимающей, от чего она плачет больше – от счастья, что Чудик, пошатываясь, встал на ноги, от унижения, что сама она валяется на полу, под ногами у остальных, и никак не может встать, или от страха.

 Неужели подлая Генкина жена всё-таки  вынудит её безропотно делать то, что этой хищной парочке захочется? И из комнаты вытряхнут, спасибо, если не сразу на улицу, и пенсию отберут, да не одну, в уплату за операцию. Шиш они теперь Вовке комнату продадут. Возможно, и сразу не собирались. Так, попугать её решили страшным соседом. Не те люди, чтобы лакомый кусок изо рта выпустить. И Чудика убьют.

 Мужчины неумело помогали ей подняться с пола, Лариса возбуждённо бегала вокруг,  в исступлении доказывая Вовке, что Алевтина упала сама.

 Чудик устало повалился на бок, но глаза не закрыл, вяло смотрел на непонятную суету. Он даже не попробовал спрыгнуть с кресла, так и лежал, как Вовка его положил.

  Усадив, с Генкиной помощью, в конце концов, Алевтину на диван, Вовка вытащил из шифоньера первую попавшуюся простыню и ловко соорудил из неё поддерживающую повязку для Алевтининой руки, фактически подвесив руку согнутой в локте, как в гамаке, поперёк туловища.

 Зафиксированная, рука, казалось, совсем болеть перестала, Алевтина даже вздохнула от облегчения. Но Вовка, всё-таки, распорядился  таблетку обезболивающую выпить, сам же и вытащил из секретера какую-то, а Генку за водой в кухню послал, чтоб было чем лекарство запить.

 Генка, как ни странно, без возражений пошёл, и быстро, чуть ли не бегом, а Вовка сел в кресло, Чудика осторожно к себе на колени положил.

 Лариса всё ещё отчаянно жестикулировала, пытаясь изобразить самопроизвольное падение Алевтины. Вовка оборвал неубедительный спектакль, резко, коротко приказав артистке замолчать. Алевтина, запив таблетку целым стаканом холодной воды, наконец, взяла себя в руки и перестала плакать.

  Во внезапно наступившей тишине все смотрели на восседавшего в кресле Вовку, молча наблюдая за тем, как он быстро и бережно ощупывает кости покорно лежащего на его коленях кота.
- Всё цело, - довольным голосом объявил Вовка через минуту и бросил на Генку презрительный взгляд. - Везунчик ты, гнус. Нормальный мужик кота с одного щелбана бы зашиб  насмерть. Ты хоть с тараканами-то справляешься?

 Вовка стал Чудику в зрачки всматриваться, как перед тем Алевтине. Потом одобрительно кивнул и для одной Алевтины сказал с усмешкой:
 - Обморок у него был, у Васьки.
 - Слава Богу, - выдохнула счастливо Алевтина.

 Лариса, скривив лицо в досадливой гримасе, дёрнула мужа за руку:
- Дай мне полотенце, мне умыться нужно.

 Сконфуженный Генка покорно поплёлся за женой в ванную, потупив незаплывший глаз.
- Он у тебя давно? –  кивнул на кота Вовка.
- С полгода, примерно, - напряглась Алевтина. - А что?

 Вопрос её встревожил. Какое-то нехорошее предчувствие шевельнулось в животе от Вовкиного участливого тона.
- Где взяла?
- В подъезде. Возле мусоропровода сидел между нашим этажом и четвёртым. Голодный. Грязный, - Алевтина говорила всё тише и медленнее, чувствуя, как сжимается в груди сердце и поднимается к горлу не то страх, не то тошнота.
- Мой это кот, - сказал Вовка с таким сочувствием, что сразу стало ясно,  кота он из рук больше не выпустит. - От тёщи сбежал, пока мы на Канары летали. Дом нашёл за сорок километров, как собака. А лестницы считать не умеет, дурень.

 Вовка ласково почесал Чудика за ушами. Чудик замурлыкал. Это было так неожиданно, так необычно было слышать мурлыканье от её почти беззвучного питомца, что волна смешанного с завистью разочарования окатила женщину, как ведро воды, грязной, мутной воды, которой она мыла пол в коридоре.

 Алевтина впервые видела Чудика по-настоящему спокойным и счастливым. Не запуганной мелкой зверушкой, оглядывающейся тревожно на каждый шорох,  а небрежно расслабленным, как нежащийся на солнце сытый лев.

  Прижавшись к старому хозяину, распластавшись по широким Вовкиным коленям, он явно чувствовал себя в полной безопасности, ему было уютно, комфортно.

 Он всё тёрся и тёрся носом о Вовкину руку, кажется, даже лизать пытался, и игнорировал Алевтину.

 Ей так хотелось взять чудом спасённого любимца на руки, зарыться лицом в белую мягкую шерсть, ощутить рядом теплое живое существо, которому она, Алевтина, нужна, которое нуждается в её любви и заботе!

 А кот, казалось, перестал её узнавать.

 Ей было горько от этой несправедливости, но не могла же она обижаться. Ведь Чудик – не человек, ведь кошки не умеют любить.

 Но Алевтина-то  была человеком. И она любила этого кота, любила! И вот сейчас, прямо сейчас  Вовка унесёт от неё навсегда это тёплое чудо. Отныне она опять не нужна никому, даже коту, которого любила.

- Но, ведь вы у Генки комнату покупаете? – спросила  Алевтина сквозь вновь навернувшиеся слёзы.

 Истовая, страстная надежда внезапно охватила её: пусть её соседом станет Вовка! Каким бы он ни был, хуже Генки всё равно не будет, а Чудик, её чудо ненаглядное, останется с ней. Она сможет его видеть, она сможет даже гладить его иногда!

- Не для себя, - ответил Вовка. - Деловые партнёры время от времени приезжают. Мне удобнее было бы их под боком поселять, чем в гостиницу к ним мотаться.
- Так вы свою квартиру не размениваете? – упавшим голосом спросила она.
- Да с чего бы? – удивился Вовка.
- Лариса сказала, что Любаша вместе с детьми от вас к родителям уехала, - пояснила Алевтина устало.

 Рука снова стала болеть.

- Уехала. У детей ещё каникулы не кончились. Я их к тёще на свежий воздух отправил.
- А как же тогда Генка собрался вашу двухкомнатную покупать?
- Мою? – поразился Вовка. - В первый раз слышу.
- Понятно, - устало сказала  Алевтина, - Запугивала она меня, значит, чтобы я на переезд согласилась.
- На какой переезд? – поинтересовался Вовка, проглотив тот факт, что им старух несговорчивых пугают.
- Настаивала, чтобы я в её полуторку переехала, а она сюда, к Генке. Без обмена. Чтобы после моей смерти комнату эту занять, и полуторку себе оставить.
- Лихо! – ухмыльнулся Вовка. - Так прямо и сказала?
- Ну, не дословно, но суть эта, - вздохнула Алевтина. - А когда я отказалась, она из себя вышла, кричать начала, подскочила близко. А у меня Чудик на коленях сидел. Вот он с перепугу и бросился.
- Васька, - жёстко поправил старый Чудиков хозяин. - Не Чудик, Васька.
- Васька, - обречённо  повторила Алевтина. - Вы ведь его заберёте. Да так и лучше будет. Здесь его эти прибьют, или отравят. И я теперь со сломанной рукой. Не дай Бог, в больницу положат, он тогда с голоду умрёт. Так что, хорошо, что его хозяева нашлись.

 Она подавила всхлип несвоевремменной жалости к себе. Слезами горю не поможешь, все ведь знают.

- Про больницу не беспокойся, - отмахнулся Вовка. - Нет там перелома. Ушиб сильный, возможно, надкостницы. Болеть долго будет, но перелома нет. Это я соседа твоего пуганул, чтоб не зарывался.
- Откуда вам знать без рентгена? – усомнилась она.
- Знаю, - веско ответил Вовка. - Я про переломы много чего знаю. Гарантии тебе они какие предложили, что жить будешь долго и счастливо?
- Только свою порядочность и добросердечие, - пожала здоровым плечом Алевтина. - Да, забыла, благодарность ещё пожизненную и погребение за их счёт.

 Вовка только кивнул, ничего не сказал.
 
 Какой-то шум в глубине коридора привлёк их внимание.

 Они прислушались. Из Генкиной комнаты доносились возбуждённые голоса. Впрочем, Генку  почти не было слышно. Лариса что-то категорично и настойчиво втолковывала мужу.

- Потерпевшие! – зычно, во всю глотку гаркнул Вовка в сторону открытой двери.

 Первой прибежала умытая Лариса в замызганных Генкиных джинсах и мятой футболке до колен. Из растянутой горловины по шее к уху, а с другой стороны к подбородку тянулись красные свежие шрамы.

 За ней, прижимая к подбитому глазу мокрую армейскую майку, тащился Генка.

- Где ходите? – рявкнул Вовка. - Я, вообще-то, покупатель. Не погулять вышел.
- Комната уже не продаётся, - торопливо сказала Лариса.
- И почему? – холодно поинтересовался Вовка. - Соседку надеетесь съехать заставить? Знаю про такую схему: вещички собрала и уехала, куда – неизвестно, искать некому. Полгода - год квартплату не платит, и комната ваша. Так, что ли?
- Не так, - запальчиво ответила Лариса. - Мы о ней заботиться собирались.
- Заботиться, - хмыкнул Вовка. - Так возьми тряпку и позаботься. Не видишь, пол грязный?

 Оторопевшая Лариса обернулась к мужу, но тот закрыл майкой второй глаз тоже и молчал.

- Я неясно выразился? – спросил Вовка, - Тряпку найди. Можешь ту взять, в которой раньше ходила. А ты, недоделанный, иди сюда, не стесняйся.

 Генка послушно вошёл в комнату и даже майку от лица убрал, встал, чуть ли не навытяжку.

- Я тебе что, мальчик, что ты меня для бутафории сюда пригласил, козёл? В общем, я, конечно, не без пользы пришёл, - продолжил он, поглаживая Чудика. - Ваську вот нашёл своего блудного. Но, когда меня втёмную используют, сильно обижаюсь. Последний раз тебя предупреждаю, чтобы на глаза мне не попадался, гниль. Одним фингалом больше не отделаешься. Сам сюда дорогу не забудешь – придётся помочь.
- У нас тут комната! – возмущённо встряла  Лариса.
- Комнату сдавать можете, можешь в ней сама жить, а эту плесень я больше видеть не хочу. Ты-то ничего баба, только пол что-то медленно моешь. Иди за тряпкой, я сказал!

 Лариса впилась глазами в мужа. Генка покраснел до корней волос и выдавил:
- Я сам уберу, иди в комнату, Лариса. Алка, видишь, руку сломала, сама не справится.

 Лариса выскочила, как ошпаренная, но тут же вернулась с тряпкой и ведром, что в коридоре стояло, начала палас от апельсинов оттирать.
- Вот и правильно, - одобрил Вовка, - я же говорю, ничего баба. Тебе, несостоявшаяся вдова, тоже, между прочим, есть что праздновать. Потому что, когда б я этого твоего чудилу зарыл рядом с Васькой, долг бы тебе выплачивать пришлось. Ты хоть в курсе, сколько такой кот стоит?
- Стоит? – возмутилась Лариса, не переставая тереть тряпкой палас. - Знаю. Ничего он не стоит. Обычно заводчики таких сразу топят. Если ты за него деньги заплатил, то это твоё личное горе.
- Ошибаешься, мамаша, - ехидно сказал Вовка. - Котёнок элитный, у меня его паспорт есть, международного образца, между прочим. И деньги я через банк переводил. В договоре сумма прописана. Так что можешь засунуть своё особое мнение в то же место, откуда вытащила. Эксперт, тоже мне. Это, к твоему сведению, настоящий Мадагаскарский Призрачный кот. Их во всей России полтора десятка. Фелис мирабилис. Не слышала?
- Нет такой породы, - огрызнулась Лариса. - И не смей меня мамашей называть! Я тебя моложе.
- Неужто? Ни за что бы не подумал, выглядишь неважно, - довольно осклабился Вовка. - Есть такая порода. Только тебе такие удовольствия не по карману. Можешь в интернете почитать, если интересно. Между прочим, эти кошки предпочитают питаться не мышами, а змеями, как мангусты. Я его до полугода только змеиным мясом кормил, чтобы правильно развивался. И стоит он, кстати, намного больше, чем ваша задрипаная комната.
- А я тебе говорю, надули тебя, - не унялась Лариса. - Бракованный это котёнок. Урод. У нас в подъезде одна заводчица живёт, персов разводит. Она иногда персидскую породу с сиамской скрещивает. Получается вроде перс, а окрас как будто у сиамского. Янка их как Невских Маскарадных продаёт. Только случается, вот такие, как твой Васька, от скрещивания получаются, особенно во втором, или в третьем поколении. Ясно?
- Мне ясно, что ты в этом ничего не понимаешь, - заявил Вовка. - А платила бы ты в любом случае ту сумму, что в договоре прописана, не тешь себя напрасными мечтами.

 Лариса угрюмо промолчала, признавая, что тут Вовка прав.

 А Вовка опять заговорил, твёрдо, будто последние гвозди в гроб заколачивал:
- А о соседке не беспокойся. Я теперь сам о ней заботиться буду. Я её на работу беру. И жить она, поэтому, будет здесь.

 Тут уж Алевтина от неожиданности растерялась:
- На какую, - спросила, - работу?
- Тебе понравится, - усмехнулся Вовка. - Нянькой Васькиной будешь. Не к тёще же мне его снова отвозить, когда мы на отдых летаем. Он же опять, дуралей, потеряется. А к тебе он привык уже, стресса не будет. Зарплата – один МРОТ. Питание коту сам покупаю. Устраивает?

 Алевтина дар речи от радости потеряла, только головой закивала часто-часто, и снова заплакала. Она уже успела распрощаться со своим любимцем на веки вечные, и тут вдруг – такое счастье! Он будет с ней жить, пусть не всегда, пусть временами, пусть неподолгу. И Генку можно больше не бояться, он Вовкиного кота пальцем тронуть не посмеет.

 Вовка поразмышлял ещё минуту и Ларисе сказал:
- Насчёт квартирантов ты, всё же, подумай. Только одного кого-нибудь пускай, и чтоб соседке не хамил. Я тут завтра видеокамеры установлю в коридоре. А то кот у меня ценный. На твоём месте я и полуторку сдал бы, а для себя двушку снял. Ну, да ты и сама сообразишь, ты баба умная, риски оценивать умеешь.
- Умею, - удручённо подтвердила Лариса, заканчивая оттирать пол.
- Значит, договорились, - удовлетворённо кивнул Вовка. - Операцию тебе сделают, если она понадобится. Я рассчитаюсь. Кот-то - мой. Завтра с утра, прямо к восьми, к врачу пойдёшь.

 Вовка вынул из заднего кармана брюк блокнот с обложкой из настоящей кожи, с прикреплённой к нему золочёной авторучкой, и быстро написал на листке несколько строк. Вырвав листок, убрал блокнот  в карман, снова поднимая взгляд на Ларису:
 - Но про суды всякие забудь. Иначе на себя пеняй, когда ничего не получишь. Я ведь свидетель, что мужу глаз подбила ты, за то, что муж тебя поцарапал. А соседка вообще ничего не видела, телевизор смотрела. И кота у неё нет, и не было.

 Вовка неторопливо поднялся с кресла, одной рукой бережно прижимая к себе Ваську, другой рукой протягивая Ларисе вырванный из блокнота листок из плотной, с рисунком по краю, бумаги:
- Здесь адрес, номер кабинета и фамилия врача. Скажешь, Пешкин прислал. Я ей вечером звякну, она в курсе будет. Ей про кота можешь рассказать, больше – никому, поняла?
- Поняла, - Лариса, нахмурившись, взяла листочек. - Врач-то хоть хорошая?
- Не то слово, - хохотнул Вовка. - В области лучше нет, не сомневайся. Зуб даю! И тебя примет, как родную. Вряд ли твои царапины придётся оперировать, но ты сходи всё-таки, для самоуспокоения. Я там, на обороте, название мази записал ранозаживляющей. Зайди в аптеку, купи. Дома намажешь. Запах неприятный, но хорошо помогает. Сам пользовался.

 Лариса вспыхнула, по-видимому, уязвлённая намёком на отсутствующий зуб, губы поджала, передёрнулась нервно, но не ответила, глянула только на Вовку с ненавистью, будто обжечь хотела. Только Вовка не видел, он  от неё уже к Алевтине отвернулся:
- Ваську завтра в половине восьмого принесу.

 Слон вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой входную дверь. Генка тут же ретировался в свою комнату, а Лариса сунула Вовкин листок в карман джинсов и к Алевтине подошла.

 Поглядела на неё, безучастную, с рукой, к шее привязанной, помялась, потом предложила «скорую» вызвать.
- Попозже, - ответила Алевтина, - Дай мне опомниться хоть немного.

 И снова заплакала.

 Лариса, до тех пор ни слезинки не проронившая, вдруг тоже разревелась. В голос, как маленькая, ладошками лицо закрывая. Алевтине так жалко её стало, что у самой даже слёзы литься перестали.
- Ну, что ты, - сказала она.  - Ну, что ты плачешь! Всё у тебя хорошо будет. И шрамов не останется, и комнату мою ты не скоро, но получишь. Куда она от тебя денется!
- Не хотели, не хотели мы вам ничего плохого! – рыдала Лариса. - Нам и в голову не приходило, что нас в преступников превратят. И ведь не вы одна только так подумали. Ну, неужели мы на убийц похожи?
- Кто их знает, убийц этих, на кого они похожи. Я в жизни ни одного не видела. Говорят, на простых людей они похожи, по виду не отличишь. Сама же знаешь, какие случаи бывают. А тут – соблазн какой! Ты не обижайся, Лариса, но не доверяю я твоему Генке. Слабый он, сам себя не уважает, и жадный к тому же. Он все эти два года за свет не платил, «Сама заплатишь, метёлка, как миленькая» - передразнила Алевтина Генку. - Наглости твоему благоверному занимать не приходится. Ну, и как я могу  нашу судьбу, мою и Чудика, такому человеку вручить?

 Лариса реветь перестала, но рук от лица не убрала, села напротив Алевтины в кресло, всхлипывала.

 Однако к словам прислушивалась, правда, не отвечала ничего.

- И помру я, может, нескоро ещё, - добавила Алевтина грустно, - а в жизни всякое случается, бывает, и молодые раньше стариков на тот свет уходят. Да и я ещё не старая, ты не смотри, что седая совсем, это я пятнадцать лет назад сына схоронила, тогда и поседела. А прожить я ещё лет тридцать могу, или больше. Вот сделали бы мы, как ты хочешь, а если потом, не дай бог, с вами что-нибудь произошло бы? Квартира не моя, наследники чужую бабку вмиг выгнали б, а здесь меня сто лет уже как никто не видел, и вещей моих здесь нет. Как мне тогда доказывать, что моё это жильё?

- Это что ж, нам теперь тридцать лет по съёмным квартирам мыкаться? – ахнула, всплеснув руками, Лариса и уставилась на Алевтину зарёванными глазами.

 А в глазах – разочарование, и упрёк, и мольба о помощи.

 Что с неё возьмёшь, с этой идиотки, подумала Алевтина с раздражением, чем я ей помочь могу? Умереть, что ли, чтоб ей комнату поскорее освободить? Губы поджала, отвернулась, бросила равнодушно:
- Как хочешь.

 Потом встала с трудом, на здоровую руку опираясь, телефон из секретера вытащила, кое-как включила, левой рукой номер набрала, и скорую вызвала.

 Знаток-то, Вовка, может, и знаток в переломах, а рентген сделать нужно.

 Лариса посидела ещё немного в кресле, о чём-то удручённо задумавшись, а потом рукой махнула досадливо и в Генкину комнату пошла.

 Пока Алевтина «скорую» дожидалась, ни Генка, ни жена его из своей комнаты больше не вышли, шебуршились там, коротко о чём-то переговаривались. Вещи, наверно, собирают, подумала Алевтина, ну, и слава богу,  и скатертью дорожка.

 Когда она из травмпункта вернулась, уже стемнело. В квартире темнотища и полная тишина, даже жутковато слегка.

 Алевтина от себя страхи отогнала, не убийцы же они, в самом деле, чтоб её с топором в темноте поджидать, но в комнату свою шмыгнула быстро, как мышь в нору, и дверь на замок сразу закрыла, и на шпингалет ещё. Подумала мельком, что завтра надо от греха подальше в кухне посуду перемыть. Холодильник-то с продуктами у Алевтины в комнате стоял, а вот кастрюли пустые она в тумбе кухонного стола хранила.

 Выпила она ещё таблетку обезболивающего,  на диван легла. Постель расстелить никаких сил не осталось.

 Только ноги выпрямила – телевизор взвыл.

 Алевтина от неожиданности дёрнулась, пульт на пол свалился. Крышечка пластмассовая отскочила под  диван, батарейки по полу раскатились, не дотянуться ни до чего, хоть плачь.

  А телевизор ещё, как бы издеваясь, рекламу кошачьего корма показывал, душу травил.

 Она встала, превозмогая усталость, попыталась всё-таки батарейки собрать.

 Реклама закончилась. На экране возобновился фильм.

 Два вздыбленных, оскаливших мощные зубы волка стояли один против другого, яростно глядя друг другу в глаза. Оба глухо рычали на низкой ноте и не двигались с места. Напряжённые мускулы противников, опасный, беспощадный блеск глаз не оставляли сомнений, что в следующее мгновение волки сцепятся в кровавой схватке, в окончательном, для одного из них последнем, поединке.

  Но мгновения тянулись одно за другим, а звери недвижно сверлили друг друга полными угрозы глазами. И вдруг один из волков не выдержал, опустил голову вниз, и, поджав хвост, отпрыгнул в сторону, издав короткий жалобный взвизг. Победитель поднял к небу оскаленную пасть и торжествующе завыл, не обращая больше внимания на посрамлённого противника. Даже для зрителей было очевидно, что тот не посмеет больше напасть.

 Алевтина вилку от телевизора из розетки выдернула, всплакнула немного над своим отчаянным положением, над опустевшей без Чудика комнатой, и обратно на диван. Опять улеглась еле-еле, трудно одной рукой управляться было.

 Рука уже не болела, если Алевтина её не тревожила, но без привычки Алевтина  забывала про руку, то и дело пошевелить ей пыталась - то плечом, то пальцами. Боль тут же напоминала про себя, не давала закончить начатое движение. Кто его знает, что ночью будет, вдруг во сне повернёшься неловко, диван-то не разложила по-человечески, переживала Алевтина.

 Но, переживай, не переживай, спать было нужно. Она закрыла глаза отёкшими от слёз веками, надеясь, что на этот раз вставать больше не придётся.

 Уснуть, несмотря на усталость, сразу не удалось. Всё мысли разные в голове крутились, про Вовку в основном.

 Получалось ведь, что теперь она из-за Чудика от Вовки в зависимость попала.

 Практически, Вовка ей теперь хозяин, а она его слушаться должна. Он и так себя здесь как диктатор вёл, а теперь каждый шаг Алевтинин регламентировать возьмётся за свой один МРОТ.  Видеонаблюдение собрался устанавливать. Будет потом претензии предъявлять: не тем кота покормила, не ту воду налила, штраф тебе, Алевтина. А то и вовсе другую няньку Чудику найдёт.

 С другой стороны, видеонаблюдение и плюсы имеет: никто перед камерами ни Чудика, ни саму Алевтину не посмеет обидеть. Такой, как Вовка, и впрямь, за своего кота закопать может.

 Всё-таки, уснула Алевтина поближе к утру. Но проспала недолго, чуть светать стало, она проснулась – рука больная затекла.

 Вот ещё с этой рукой теперь незадача. Перелома там, угадал Вовка, не было. Ушиб. Надкостницы.  В воду смотрел хозяин, усмехнулась про себя Алевтина. Повязку порекомендовали несколько дней не снимать, пока боль сама по себе не пройдёт.

 Встала она, пошла умываться, что без толку-то лежать? Когда мимо кухни проходила, увидела через открытую дверь, лежит что-то на её столе.

 Подошла, посмотрела. А это деньги. И записочка сверху на каком-то клочке: «За свет». А внизу записки номер телефона. Ларисин, наверное.

 Не потеряла, значит, надежду. Намекала, что предложение её в силе осталось.

 Глянула Алевтина на то место возле входной двери, куда вчера, уезжая в травмпункт, пакет Ларисин выставила – нет пакета, забрали данайцы свои дары.

 В половине восьмого, как и обещал, Вовка явился. С Васькой.
- Забирайте, - сказал,  - Алевтина Николаевна, своего Чудика. Всё с ним в порядке. Здоров. На редкость живучий.

 И кота ей передал. Из рук в руку. А Чудик-то потянулся к Алевтине, узнал, обрадовался. Прижался к ней, даже когтями слегка прицепился, боялся, что его от Алевтины отрывать станут.

  На Вовку опасливо оглянулся и голову под Алевтинину повязку спрятал.  Алевтина тоже на Вовку посмотрела.

 Похоже, еды для кота Вовка с собой не принёс, в руках у него ничего, кроме кота, не было.

- А чем мне его кормить? – спросила она робко.
- Чем хотите, - засмеялся Вовка. - Ему всё можно. Я вашего кота вчера через всё диагностическое отделение контрабандой протащил. Честно говоря, не верилось, что он обмороком отделался. Потому и с собой унёс. И ещё для правдоподобия. Я ж из себя крутого корчил.
- Корчили? – захлопала глазами Алевтина, опять в полном недоумении.
- Разыгрывал, - пояснил Вовка. - Всё неправда: и кот не мой, и зарплату я вам, извините, платить не буду, и паспорта  у кота нет. Бастард он у вас, помесь. Мадагаскарских Призрачных в природе не существует, я их вчера на ходу изобрёл.
- Так вы - не крутой? – обрадовалась Алевтина.
- Нет, - покачал головой Вовка и подмигнул. - Травматолог я. Просто внешность зверская. А я и не против. Зато  всякий гнус боится, особенно, когда обматерю и в глаз дам.
- И Чудик не ваш?

 Вовка головой помотал и улыбнулся. Озорно так, по- мальчишески.

 Алевтина расхохталась, и Вовка с ней тоже.

- Да вы проходите, Вова, а то мне его одной рукой держать неудобно, - сказала она сквозь смех, направляясь в комнату.

 Уселась вместе с Чудиком на диван, а Вовка напротив, как вчера, в кресло.

 Посмотрели друг на друга и вновь захохотали,  настолько их месторасположение вчерашнее поле боя живо напомнило.

 Она смеялась и смеялась, до слёз, до всхлипов, как в юности, то и дело, взглянув на Вовку, припоминая подробности вчерашней баталии.

 А он, довольный собой и явно польщённый признанием своего актёрского таланта, вторил ей  хриплым раскатистым смехом, блаженно развалившись в кресле и покачиваясь, как в качелях – лодочке.

- В травмпункт-то ездила? – спросил он, когда веселье чуть ослабло.
- Ездила, - ответила Алевтина с лёгким укором. - Что ж ты мне не сказал, что ты врач? Столько времени потеряла, устала, намучилась.
- Я же врач, а не рентгеновский аппарат, во-первых. Во-вторых, я тебе говорил, что нет перелома. Я  виноват, что ты такая недоверчивая? В-третьих, нельзя было из образа выпадать, ты бы мне весь спектакль насмарку пустила. В-четвёртых, лучше тебя было с соседями не оставлять надолго, беспокоился я. А с Васькой срочно надо было разбираться, чёрт его знает, от чего размурлыкался – то ли от валерьянки, то ли подыхать собрался от внутреннего кровоизлияния. Я же не ветеринар. Только слышал, что кошки перед смертью мурлыкают, не переставая. Может, и неправда.

 Пока Вовка свои во-вторых, в-третьих перечислял, Чудик от Алевтины наконец, отцепился, уши прижал, как-то боком вперёд с дивана соскочил и, с опаской на Вовку глядя, в кухню бросился, за дверь прятаться. Опять осторожным стал. Видать, натерпелся страху, бедолага.

- А чего это Чудик от тебя сегодня шарахается? – спросила Алевтина.
- А вдруг я его опять от тебя унесу и по разным страшным местам таскать стану?
- Да, вышел ты у него из доверия, - кивнула согласно Алевтина и чуть ревниво добавила: - Вчера-то он к тебе, прям, как будто к родному.
- Не ко мне, Алевтина Николаевна, ошибаешься. Я пока для тебя нашатырь искал, руку валерьянкой  случайно облил. Вот он и проникся,  - Вовка усмехнулся, а потом вдруг серьёзно заговорил: - Ты мне вот что, Алевтина Николаевна, скажи, чего ты не согласилась-то? Хорошее ведь предложение было.
- Предложение хорошее, соблазнительное, не спорю, - ответила Алевтина. - Да я ведь и согласилась. Когда Генка Чудика убить хотел. Спасибо, ты спас. Только ни к чему мне впредь такие потрясения. И Чудику – тоже.
- Да брось ты, Алевтина Николаевна. Ничего они с тобой не сделают. Кишка тонка. Езжай и живи себе на радость.
- А им на гадость, - подхватила Алевтина Вовкину присказку, горько кивнув. - Нет, не хочу я такой жизни, чтоб кто-то ждал - не дождался, когда она кончится, и злился, злился на меня за то, что я на свете живу.
- А тут – лучше, что ли? – пожал Вовка могучими плечами. - Так ведь нельзя жить, совсем нельзя, в коммуналке. В любой момент этого гнуса либо жена вышибет, и он назад вернётся, либо комнату свою они продадут, у моря погоды не дождавшись. Кому бы ни продали,  новые соседи о том же самом мечтать станут. Сама ведь понимаешь.
- Ты прав, - согласилась Алевтина, понурив голову. - Здесь мне тоже нельзя жить. Уеду я, Вова. Придётся обмен искать. Знаешь, я сегодня за ночь чего только не передумала. И поняла ясно, ничто меня ни в этой комнате, ни в этом городе не держит. Вот как сказал ты вчера, что Чудик – твой кот, так я и осознала, что теперь к этой квартире, как кандалами прикована. Что никуда теперь не уеду, а до того могла бы. Просто в голову не приходило лучшей доли искать, думала, какая мне разница, жива ли я, мертва ли, ждёт ли кто моей смерти, или ждать устанет. Всё равно не живу я. Давно уже. Так, существование влачу, как в книжках раньше писали. Но Чудиком рисковать – это дело другое. Нет у меня такого права. И нужды такой нет. Куплю газету, и буду обмен искать.

 Так она и сделала. Только Вовка на работу отправился, Алевтина к киоску спустилась, купила толстенную газету бесплатных объявлений, страниц сорок, если не больше, и домой принесла.

 Почти вся газета про недвижимость. В основном, купля – продажа, но и обменов почти полторы страницы. И иногородние объявления были. Из маленьких городков и посёлков городского типа даже обмен без доплаты предлагали однокомнатных на любое жильё. Особенно два объявления Алевтину заинтересовали. Из предложенных в них посёлков до деревни, где Кирилл с Любкой похоронены, даже ближе, чем от города.

 На кладбище-то Алевтина часто ездила. Только к сватам не заходила после похорон ни разу, тяжело ей было сними встречаться, хоть и не виноваты они, конечно. Тоже дочь потеряли, и, наверняка, так же, как Алевтина, до сих пор её оплакивали. Ну, и незачем им лишний раз друг другу раны бередить. А вот в посёлок какой переехать неподалёку, да в отдельное жильё, где никому дела не будет, сколько ей жить осталось, это бы неплохо было. Даже отлично было бы.

 Она телефон из секретера уже достала, когда дверь входная хлопнула.

 Алевтина всполошилась, заоглядывалась – Чудика в комнате нет! Кинулась из комнаты и на Генку налетела, прямо ушибленной рукой. Не удержалась, застонала.

 Стояли они с Генкой и смотрели один на другого, молча. Она с рукой на перевязи, он в очках солнцезащитных, из-под которых снизу синел кровоподтёк.

 О чём он думал, непонятно было, глаз-то не видно, да и темно в коридоре, как обычно.Но не о приятном думал, точно, губы сжатыми держал, напряжёнными.

 «Ну, вот и всё, не успели мы с Чудиком уехать», - мелькнуло в её мозгу. Правой рукой защищаться было невозможно, левой – бессмысленно, она ведь не Вовкой – Слоном была, потому Алевтина левую руку вдоль туловища опустила. Отступила только на шаг от Квадрупеды, попросила:
-Чудика не трогай. Вовке потом отдашь, или просто в подъезд выгони.

 И тут же вокруг ещё темнее стало, будто дверь кухонную кто закрыл, и Алевтинину одновременно. Совсем темно. Полная тьма.

 Очнулась она на полу в коридоре. Пахло аммиаком, нестерпимо сильно, так, что слезились глаза, и нечем было дышать. Ушибленная рука болела. Страшно щипало в носу, хотелось чихнуть, но чих останавливался на полдороге, перекрывая путь выдоху. Где-то в глубине носа жгло, как раскалённым  на плите гвоздём. Алевтина задыхалась.

 Генка, бледный, с дрожащими руками, и без очков сидел рядом с ней на корточках и истерически размахивал перед её носом мокрой ватой. Лицо перекошено, нос сморщен, голова отклонена назад и в сторону, насколько возможно, в слезящихся красных глазах – остановившийся ужас, особенно в правом, по которому Вовка не бил.

 Алевтина попыталась закричать. Не получилось, но какой-то звук, всё же, издала, видимо.  Генка ватой махать перестал и замер с поднятой рукой.

 Алевтина заколотила по линолеуму левой ладонью, опять крикнула сдавленно.

 Генка вату на пол бросил, схватил Алевтину за голову, от пола приподнял:
- Ты жива, - спросил, - Жива? Жива?

 «Он же мне нашатырём нос внутри обжёг, - поняла Алевтина. - Значит, спасти, вроде, пытается».

 Она замахала левой рукой, одновременно отгоняя от лица аммиачные пары и привлекая Генкино внимание к своей правой руке, которая лежала неловко, причиняя Алевтине сильную боль.

 Он, слава богу, каким-то наитием её понял, переложил руку с пола на Алевтинин живот, поправил повязку.

 От боли она чуть снова не потеряла сознание. Но, зато, догадавшись приоткрыть рот, смогла дышать.

- Где больно? – спросил Генка строго, копируя вчерашнюю Вовкину интонацию.

 Ей богу, хихикнула бы, если бы смогла. Алевтина помолчала, прислушиваясь к ощущениям. Боль в носу проходила, в руке тоже. Больше, вроде бы, не болело нигде, только спина ныла.

- Помоги встать, - с трудом выговорила она.
- Сердце, сердце не болит? – озаботился Генка, - Ты ни с того, ни с сего падать начала, я тебя  не трогал, еле словил.
- Помоги встать, - повторила Алевтина.

 Лежать на полу ей было больно. Спина её оказалась на складке линолеума, каким-то образом вылезшего из-под плинтуса и образовавшего на полу что-то наподобие волны. Видимо, Генка линолеум выдернул, пока падающую Алевтину ловил. Вдоль плинтуса обнажилась широкая полоса присыпанного слоем пыли цемента. Сухая пыль взлетала в воздух маленькими серыми клубами при каждом Генкином шаге и оседала на вылинявших обоях, и без того покрытых жирными пятнами на уровне чуть ниже Генкиных плеч.

 Обычная тьма коридора стала ещё плотнее от не успевающих опуститься пылинок. Второй конец Г-образного коридора, в котором находились туалетная, ванная и Генкина комнаты, терялся во мраке.

 Лучи света, проникавшие в коридор из распахнутой кухонной двери прямо за головой Алевтины, с танцующими в них медленный, плавный танец пылинками, довершали иллюзию только что вскрытого, заброшенного веками  склепа.

 Потное Генкино лицо покрылось серыми полосами и разводами, как в фильмах, где военные в целях маскировки разрисовывали лица грязью.

 Синяк на правом глазу слился с камуфляжными полосами, и Генка стал отдалённо похож на спасателя, с риском для жизни вытаскивающего Алевтину из рухнувшего дома где-то в районе боевых действий.

 Только неловкого спасателя. Минут десять у него ничего не получалось.

 Наконец, все взмокшие от усилий, они с грехом пополам добрались до Алевтининого дивана. Он усадил её, поправив съехавшую вновь перевязь, и в изнеможении опустился в кресло:
- Скорую вызвать? – спросил без сочувствия, по-деловому коротко.

 Она кивнула.

 В груди нарастали боль и жжение.

 «Инфаркт, - подумала она в панике. - Это сердце болит».

 Генка поспешно, чертыхаясь, набирал экстренный номер на своём сотовом. Его руки дрожали, и весь он как будто трясся. Движения стали суетливыми, нервными.

 «Почему не уходит? – думала Алевтина, - Сейчас бы ему самое время. А то вдруг меня откачают? Ещё нашатырём в чувство приводил. Видеокамер, что ли, испугался? Так нет камер, неужели не понял?»

 Генка, в итоге, раза с третьего, дозвонился и сказал диспетчеру всё, что нужно. Ничего не перепутал. Потом спрятал телефон в карман и заговорил с Алевтиной:
- Ты меня, что ли, так напугалась? – губы его кривились, он казался испуганным, сильнее испуганным, чем там, в коридоре.
 
 Покойников боится, подумала она, вот и вся причина.

 Она снова кивнула. Разговаривать трудно было, и не хотелось.

- Да я же просто за вещами пришёл. Мы вчера не все забрали, - сказал Генка обиженно, - и ещё прощения у тебя попросить. И Пешкину подарок принёс, у тебя хотел оставить.
- Пешкину? – поморщившись от боли, переспросила Алевтина.
- Врачиха не взяла нивкакую. Сказала, вас Пешкин прислал, с ним и рассчитывайтесь.  А как мне с ним, самому? И Ларке некогда, она за новым платьем пошла.
- Как Лариса? – собравшись с силами, спросила она.
- Сказали, царапины так заживут, в крайнем случае, чтобы Лара потом пришла, когда корочки отпадут. Ей зуб фарфоровый завтра бесплатно, сказали, вставят, - Генка не смог удержать радостной улыбки. - Ларка ведь три года без зуба ходила, назло мне, а тут согласилась. Простила.

 Генка помолчал немного, дожидаясь Алевтининого ответа. Потом не выдержал молчания, заговорил вновь, быстро, бессвязно:
- Ты тоже меня прости, Алевтина Николаевна, я неправильно себя с тобой вёл. Я в то время всех баб ненавидел, когда сюда заехал. А деньги за свет я не пропивал, спирт пил только технический. Была такая возможность, вот и пил. Всё Ларисе перечислял, что мог. Только она их не тратила. Не снимала. Гордая.

 Алевтина уже не вникала в Генкины ненужные откровения. Ей было плохо. Очень плохо, очень.

 Крадучись, как пришибленный, проскользнул вдоль шифоньера к дивану Чудик, подальше от Генки, и сел рядом с ней. Он мурлыкал. В первый, и в последний раз мурлыкал для Алевтины в её просторной комнате с красивыми обоями в мелких розочках.

 Она прикрыла глаза. Постаралась услышать сердце, ритм его ударов.

 Из несчётных просмотренных телепередач о здоровье ей было известно, что во время сердечных приступов должен меняться пульс, его частота, могут возникать перебои.

 Своих сердцебиений она не чувствовала. Вообще. Боль – да, что-то похожее на жжение, часто сопутствующее инфарктам – тоже да. Но сокращения сердца не ощущались никак.

 Она прислушивалась старательно, изо всех сил сконцентрировав внимание. Ничего, только слабый ритмичный шум в ушах, тише, чем тиканье механического будильника под ватной подушкой, под звук которого она всю жизнь просыпалась, до самой пенсии.

 Алевтина перестала слушать, всё равно бесполезно. Открыла глаза.

 Примолкший Генка смотрел ей прямо в лицо. Красноречиво смотрел. С надеждой, с затаённым радостным страхом, выжидательно. Как стервятник. Возвышаясь в кресле на добрых полметра над Алевтиной, он вытянул вперёд голову и жадно следил за ней, как болельщик на футболе.

 Алевтина напряглась, поражённая  протестующим безмолвным воплем, вдруг сменившим через долю секунды предвкушение триумфа в Генкиных карих глазах.

 На его перепачканном лице медленно таяла улыбка.

 Челюсть плавно опускалась, и лицо разочарованно вытягивалось.

 Враждебность, ярость, ненависть чёрной волной захлестнули её. Медленно, вызывающе Алевтина растянула губы в надменной усмешке.
- Зря ждёшь, Квадрупеда, -  выпрямилась она, превозмогая боль. - Я не умру.

 Генка  дёрнулся, будто пощёчину получил.  Мрачно,  откровенно злобно  прошипел:
- Тварь, неблагодарная тварь. Я тебя спас, я тебе скорую вызвал, - Генка вскочил с кресла и, сжав кулаки, сделал шаг к дивану.

 Алевтину охватил гнев. Не отдавая себе отчёта, она  вскочила на ноги, готовая броситься ему навстречу, ударить, быть может, убить, если другого выхода не будет, но сидеть и покорно ждать нападения она не собиралась.

 Генка попятился. Он смотрел ей прямо в глаза. И больше не двигался. Она тоже не пошевелилась, не отвела взгляда.

 Как два разъярённых зверя в предчувствии смертельной схватки они следили друг за другом, наряжённые, сконцентрированные, непримиримые.

 В этот момент раздался дверной звонок. Генка содрогнулся всем телом  и отвёл глаза.

 Силы внезапно оставили Алевтину, ноги ослабели, задрожали, она почти упала обратно на диван, едва не промахнувшись, не усевшись прямо на Чудика.

 Чудик уже не мурлыкал. Он стоял на диване на всех четырёх напряжённых, напружиненных лапах и пристально смотрел Генке в лицо.

 Чёрные, без радужки, глаза кота, превратившиеся в огромные сплошные зрачки, светились красным, как раскалённые металлические диски кухонной электроплиты.

 Генка медленно, заторможенно, направился к входной двери.

 Алевтина вздохнула глубже. Оказалось, несколько долгих секунд, всматриваясь в Генкины  полные ненависти глаза, она не дышала.

 Как ни странно, жжение в области сердца прекратилось, не такой мучительной стала боль.

 Она чувствовала, что победила, что Генка, её давний мучитель и враг, больше не страшен.

 Каким-то звериным, первобытным чутьём, внезапно проснувшимся в ней минуту назад, она знала, знала точно, что этот противник  больше не нападёт. Где бы, когда бы они ни встретились впредь, его собственный страх защитит от него Алевтину. Она не сомневалась, Генка тоже об этом знает. В последнее мгновение, в то самое, когда враг опускал потерянный взгляд, Алевтина успела прочесть в нём, увидеть ясно, как непреложную данность, глубинный животный страх. Непреодолимый страх перед ней, седой невысокой женщиной, такой неопасной с виду, навеки впечатывающийся в Генкину память.

 Генка в комнату не вернулся.

 Вместо него вошли  врачи.
 На коронном Алевтинином кресле установили прибор для снятия кардиограмм, на полстола раскрыли серый компактный металлический ящик с красным крестом, набитый какими-то медицинскими приспособлениями и лекарствами.

 Алевтину попросили раздеться, и она, ещё не отошедшая от стресса, судорожно путалась в поддерживавшей руку повязке.

 Вокруг верхней, прилегающей сзади к шее, части заменившей простыню косынки обвились пряди седых растрёпанных волос, запутались в узле, связывавшем торчавшие вверх уголки. Здоровая левая рука дрожала, пальцы не слушались.

 Чернявый парень в медицинском костюме с многочисленными карманами, не выдержав душераздирающего зрелища Алевтининых мук, бросился на помощь. Меньше, чем через минуту раздетая Алевтина лежала на диване с подушкой под головой.

 Чудик, забившийся в щель между диваном и шифоньером, дико озирался, поворачивая голову то к одному, то к другому врачу. В его огромных расширенных зрачках, окаймлённых едва заметным голубым  кольцом,  всё ещё взволнованно металось пламя.

- Чудик, - успокаивающе сказала ему опутанная проводками кардиографа Алевтина, - Чудик, всё хорошо, маленький. Не бойся.

- Не надо разговаривать. Не шевелитесь, - шикнул на неё врач.

 Алевтина притихла. Из прибора со стрёкотом быстро  поползла длинная бумажная лента. Лысоватый доктор в тяжёлых очках оторвал от ленты два, или три метра, отошёл от дивана к окну, к свету.

 Бегло просмотрев кардиограмму, врач обернулся к пациентке, стойко, с напускным спокойствием, ожидающей приговора:
- Всё нормально. Никаких изменений.
- Больно было, - возразила Алевтина, вдруг осознавая, что боль в груди прошла окончательно.
- Кардиалгия. Реакция на стресс, - пожал плечами врач и улыбнулся, - У вас здоровое сердце. Но валерьянки, всё-таки, выпейте. Он кивнул чернявому помощнику, указав взглядом на алюминиевый чемодан, занимавший половину стола, и склонился над другой половиной, быстро что-то записывая на извлечённом из чемодана бланке.
- Это сердце болело? – уточнила Алевтина.
- Сердце. От стресса что угодно заболеть может. У кого-то живот, у кого-то зубы, у кого-то сердце, - не переставая делать записи, сказал врач.

 Помощник отмерил тёмную коричневую жидкость в маленький градуированный стаканчик и подошёл к  Алевтине.

 Она, всё ещё в проводках и присосках, попыталась приподняться.

- Подождите минутку, - спохватился молодой медик и поставил стаканчик на спинку сложенного дивана-книжки, прислонив к стене, - Я вам помогу.

 Быстрыми, отработанными движениями он освободил женщину от присосок, надел на неё халат. Потом восстановил повязку для ушибленной руки.

 Алевтина посмотрела на него с благодарностью, она с одеванием и повязкой, пожалуй, сама могла справиться, но потрудиться пришлось бы изрядно. А на глазах у двух мужчин неуклюже в одежде путаться неловко. Очень уж унизительно на показ немолодое беспомощное тело выставлять, хотя, такта у них не отнять, конечно. Профессионалы. Не пялились почём зря на Алевтинины увядшие прелести.
 
 Вот теперь-то она своё сердце, от стыда и смущения забившееся чаще, услышала, и почувствовала, что кровь снова к щекам прилила.
- Спасибо, - пролепетала Алевтина, сконфузившись, точно первоклассница.
- Не пейте пока, горько. Я вам запить принесу. Где у вас вода? – кивнул на стаканчик с валерьянкой черноволосый спаситель.
- Вода в кухне, а чашку в серванте, пожалуйста, возьмите, - попросила Алевтина.
Парень, взяв чашку с золотым ободочком, отправился искать кухню. А врач в солидных очках распорядился, по–прежнему уткнувшись в бумаги:
- Соберите необходимые вещи. Сейчас мы вас в стационар повезём.

 Алевтина разволоновалась снова:
- Как – в стационар? Сами же сказали, что всё в порядке.
- Я сказал, что изменений в кардиограмме нет. Но понаблюдать за вами неделю – другую нужно. В больнице. Сердце - не зуб. И возраст ваш не юный. К тому же, вам в больнице самой гораздо лучше будет с вашим ушибом. Одна ведь живёте. Помогать некому, насколько я понял.
- Нет, - сказала Алевтина, - Я не одна живу. У меня кот есть.

 Врач поднял голову:
- Вот этот, что ли? – показал он рукой куда-то за спину сидевшей на диване Алевтины.

 Она обернулась.

 Чудик по спинке дивана в полуприсяде крался к стаканчику с валерьянкой. Хвост пушистый параллельно сиденью вытянул, морду с умильно прищуренными глазами, наоборот, в сторону вожделенного стаканчика. Весь в предвкушении, весь в устремлении, ничего, кроме цели, не вокруг не замечал.

 - Чудик! – вскрикнула Алевтина, неуклюже повернувшись, чтобы кота схватить.

 Кто из них стаканчик столкнул, непонятно, только опрокинулся стаканчик на стену, и тёмная, резко пахнущая жидкость по обоям вниз, за диван потекла.

 Чудик испуганно на пол спрыгнул и тоже в свою щель между диваном и шифоньером нырнул.

- Что ты наделал, Чудик! – огорчилась Алевтина.

- Рома, - распорядился врач, обращаясь к вошедшему в комнату с чашкой в руках помощнику. - Налей женщине ещё валерьянки.

- Чудик! – склонилась Алевтина над узкой щелью, - Чудик!

 Чудик её не слышал. Изо всех сил, сплющившись, наподобие сжатой между ладонями поролоновой губки, он старался протиснуться между стеной и диваном.

 Но размер головы не позволял бедняге осуществить намерение, и кот в исступлении пытался отодвинуть от стены диван.

 Раздираемая когтями, жалобно трещала матерчатая обивка, вздрагивал в нетерпении, то поднимаясь, то опускаясь, пышный, с вставшей дыбом шерстью хвостище.

 Алевтина хотела было поймать этот хвост здоровой рукой, но правая рука, висевшая в повязке поперёк верхней части живота, очень мешала.

 Растерянная женщина умоляюще взглянула на Рому. Парень сунул ей в руку чашку с водой, присел у дивана на корточки и потянул Чудика за его гордость.

 Кот, это белоснежное создание с небесно-голубыми глазами, оскорблено взвыл. Громко, страшно, как автомобильная сирена.

 Алевтина, мгновенно вспомнив исполосованную Чудиковыми когтями Ларисину шею, вздрогнула и выронила чашку.

 К счастью, чашка упала вовремя. Выплеснувшаяся вода попала разгневанному животному в злобно оскалившуюся морду настолько неожиданно, что тот растерялся.

 Боевой вопль захлебнулся, огонь в глазах полыхнул и погас. Чудик зажмурился, затряс ушами, замотал головой.

 Алевтина с неизвестно откуда взявшимся проворством выхватила у ошеломлённого врача, в лицо которого тоже попали брызги, дорогое ей существо.

 Она прижала к себе Чудика, бешено вырывающегося, упорно стремящегося освободиться, и держала крепко.

 Ей было неудобно, но силы в руке хватало.

 На гладком линолеуме пола возле её ног всё ещё крутилась упавшая чашка. Сантиметрах в пятнадцати от чашки, на паласе, валялась половина изящной белой ручки.
 
 Вот и не стало чайного сервиза, потому что неполный сервиз  – это уже не сервиз, а недоразумение. Всё вокруг неё рушилось, всё катастрофически быстро катилось к запустению и разрухе, уже захватившим коридор, и теперь стремительно вторгшимся в Алевтинину комнату.

 Ничего, подбодрила себя Алевтина, посуда бьётся к удаче. Это все знают. И нечего о ней жалеть. Главное, Чудик врача не поцарапал.

- Рома, - невозмутимо повторил помощнику лысоватый врач в очках, - налей женщине ещё валерьянки.

 Рома, отирая с лица воду, встал и направился к серому с крестиком чемодану.
- А вы, - блеснув очками, врач повернулся вновь к Алевтине, - Отдайте кота соседям. И собирайтесь. У нас время ограничено.
- Нет, - запротестовала Алевтина, изо всех сил прижимая к себе продолжавшего вырываться Чудика. - Только не ему! Которому можно отдать, тот ещё на работе. Я не могу сейчас ехать.
- Никто вас насильно везти не собирается, - поморщился врач. - Это ведь ваше сердце, вам и решать, что для вас важнее – оно, или кот.
- Кот, - сказала Алевтина твёрдо. - На данный момент - кот. У меня в вашей больнице инфаркт случится, если я буду знать, что он здесь с голоду умирает. Раньше вечера я не поеду.
- Мы не можем до вечера ждать, и оставлять вас без наблюдения опасно. Я обязан вас госпитализировать, - веско заявил врач, приподнимая очки. - Иначе ко мне претензии будут. Обоснованные, между прочим.

 Неприятностей Алевтина ни себе, ни врачам не хотела, но ехать она не могла.

 Спасительная мысль явилась ниоткуда, как откровение.

- Давайте, я вашему начальству объяснительную напишу, что вы мне сто раз настойчиво рекомендовали поехать, а я категорически отказалась, - предложила Алевтина.
- Пишите, - помедлив, недовольно согласился врач. - Но если боли возобновятся, немедленно вызывайте нас снова. Завтра с утра к вам кардиолог придёт, я актив в поликлинику передам.

 Алевтина обрадовалась и объяснительную левой рукой писать села, а Чудик опять за диван полез. Ну и пусть, подумала она, подумаешь, обивку на диване порвёт, лишь бы не врачей.

 Сердобольный Рома опять помогал ей, не смог смотреть, как она каракули левой рукой медленно-медленно выводила. Сам написал всё, что нужно было, пока она валерьянку из кружки от кофейного сервиза водой запивала. Алевтина только подпись свою поставила. Не слишком похоже получилось. Ну, да откуда медицинскому начальству знать, какая у неё подпись на самом деле, подумала она и решила не расстраиваться.

 Со всей этой катавасией Алевтина про Генку почти забыла, о том, что он в квартире ещё, поэтому отпрянула, когда на него в коридоре едва не наткнулась.

 Вышла она за врачами входную дверь закрыть, а Генка в коридоре маячил, между кухней и Алевтининой комнатой. Подслушивал, вражина. Как давно – неизвестно, но умыться уже успел, и волосы у него были влажные.

 Это Алевтине ещё только предстояло волосы от цемента отмыть исхитрится одной левой.

 Лицо у  Генки снова стало разочарованным, сизоватый нос дёрнулся, будто мимо него полную рюмку пронесли и другому счастливцу отдали. Не смог досаду скрыть при взгляде на идущую своими ногами Алевтину. Ждал-то, поди, что соседку на носилках вынесут, желательно, с простыней на голове.
 
 Встретившись с Алевтиной глазами, Квадрупеда отвернулся и поплёлся вслед за врачами к лифту.

 Алевтина долго ему в след смотреть не стала, закрыла дверь.

 Усмехнулась невесело: Генка в руках ничего не нёс. Наврал, что за вещами приходил, и подарка для Вовки ни в коридоре, ни в кухне не было. Про подарок тоже наврал, значит.

 Однако, кишка-то, впрямь, тонка, опять оказался Вовка прав.

 Она вернулась в комнату, взяла ведро с грязной водой, что у холодильника со вчерашнего дня стояло, в ванную унесла. Подняла с трудом, в ванну поставила и набок опрокинула.

 Тряпку выловила, под краном прополоскала, отжала кое-как, к ванне прижимая. И начала пол в коридоре за Генкой мыть, чтобы не возвращался как можно дольше.

 Ей самой над своими суевериями смешно было, но, вот, поди ж ты, вчера-то она пол за ним с  Ларкой его не вымела. А примета сработала.

 Чудик за то время, что Алевтина в коридоре пол с горем пополам мыла, диван всё же от стены отодвинуть умудрился на несколько сантиметров, всего два когтя обломал. И лежал теперь благостный, довольный в той самой щели, где от врачей прятался, хозяйку охраняя. Глаза мечтательные, безмятежные, голубые, как никогда.

 Парадоксальным, всё-таки, образом, на него валерьянка действовала. Другие-то коты от неё бесились, Алевтина слышала.

 Ну, да Чудик у неё сам был сплошным парадоксом, так что, нечему тут удивляться было. Чудик, он чудиком и был всегда.

 А примета опять сработала. Больше ей с Генкой встретиться не довелось.

 Она даже с Вовкой Пешкиным не попрощалась, хотя приходила Алевтине в голову такая мысль.

 Постеснялась. Вдруг, подумала Алевтина, он мне скажет: «А мне какая разница? С чего ты решила мне доложиться?». Вовка ведь, с тех пор, как Чудика ей вернул, не приходил ни разу.

 Оно и понятно, у Вовки своих забот полно, Алевтина видела из окна, Любаша с детьми вернулась. Симпатичные все, весёлые, загорелые. Да и работа у Вовки. Не какая-нибудь простенькая, а травматолог. Некогда ему по престарелым соседкам с призрачными котами бегать. Ему людей надо спасать.

 Был бы жив Кирюша, тоже, наверно, сейчас спасал бы кого-нибудь. А потом к матери приехал повидаться. Вовке-то она не мать ведь. Никто, честно сказать.

 Месяца не прошло, уехала Алевтина вместе с Чудиком и со всем своим скарбом из города.

 Пара молодая, что в её комнате поселилась, старшей по подъезду точно сказать не смогла, куда предыдущая хозяйка переехала. Обмен был многоступенчатый, сложный. Так и не видели больше Алевтину бывшие соседи по подъезду. Но надеялись, что всё у неё сложилось хорошо, ведь кот у Алевтины трёхцветный был, а трёхцветные кошки, все знают, приносят в дом счастье.

 А Слон вдруг однажды в июне от Алевтины посылку получил, в аккурат ко Дню медработника. Алевтина ему свитер связала с белым голубоглазым котом на груди, и по почте выслала.

 Вовка свитер на работу стеснялся надевать – не солидно как-то, но вот дома носил с удовольствием.

 Даже Любаша как-то одной из соседок, с которой вместе в больнице работала, сказала:
- Вот какие понимающие люди врачам подарки дарят, не то, что коньяки, да водку. Вовка ведь не пьёт совсем. Куда нам их бутылки…
- И конфеты, - вздохнула в ответ кругленькая, вечно мечтающая похудеть соседка.


Апрель 2016