Загогулины

I

Иногда мне снится поле, которое было за деревней. Поле как поле – луг. Но теперь луга нет, а есть дачные участки. Там с утра стучат молотки и визжит циркулярка: строятся дачники.
Когда-то было поле, и по утрам в деревню приходила корова из «Волжской зари». Сторож турбазы отпускал её в стадо, и корова топала к нам, в Ильинку, и, когда прибывала, оповещала – голос у неё был густой и мощный как пароходный гудок. Ей отвечали деревенские подруги – радостно, по-свойски. И шли пастись на поле, а, когда вечером возвращались, турбазовская провожала их, заглядывая в огород какой-нибудь зазевавшейся хозяйки. Побродив, она издавала прощальное трубное «му-у»,… и в опадающей тишине слышался легкий звон – это из укрытия выходил пёс Лорик. Щенком его напугали, он вырвался и стал диким: днём хоронился, а ночью, звеня обрывком цепи, шастал в поисках съестного.
Когда-то в деревню летал кукурузник, потом осталось лишь автобусное сообщение, но и оно почти иссякло. Деревня обезлюдела.
Я приезжал в деревню отоспаться: в городе мне так ясно не спалось. Я нырял в сон как в прозрачную реку, и там, на дне, валялось всякое, давно забытое.
Иногда поутру над зыбью опочива обнаруживалась, например, чёрная металлическая ножка или белая фаянсовая дужка. И весь день проходил в бессмысленных догадках, пока вечером, погрузившись в забытьё, я не вспоминал, что в маленькой комнате, у окна стояла ножная машинка «Зингер», с педалью и большим колесом, – после смерти бабушки она исчезла; что был когда-то чайный сервиз – он вспыхнул в памяти желтой цветочной росписью, – его подарила мне на день рождения тетушка; блюдца и чашки со временем извелись, побились, а чайник ещё долго стоял на буфете.
Иногда во сне крутилась пластинка. Кто её ставил? Кто вращал ручку патефона? – не ведал и сон; но утром, проснувшись, я ещё слышал, как оперную завитушку – «La donna e mobile…»[1] – нарезал голос тенора.


- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
1. Дословно с итальянского языка «Женщина непостоянна», в самом известном русском переводе — «Сердце красавиц склонно к измене»


II

…И не нужно просыпаться от звона будильника, не нужно вскакивать и бежать на кухню тереть морковь с яблоком, будить Сергуню и торопить его в школу. Можно долго взбивать лёгкие сновидения, а потом легко открыть глаза. Воскресенье.

В окне серое небо, возле подоконника мальчишеская фигура – Сергуня уже возится со своими радиодетальками и проводами; из-под жала паяльника выскальзывает струйка дыма, и в комнату втягивается сосновый запах канифоли.

Эти радиодетальки – конденсаторы, транзисторы, – которые продают какие-то неряшливые личности возле магазина «Радиолюбитель», всё больше и больше забирают его, отдаляют и скоро отнимут совсем.
Через полгода Сергуня поступит в институт, который будет находиться в другом городе, и только на каникулы сможет приезжать домой. А когда защитит диплом, то обустроится отдельно, женится и станет наведываться лишь в горячке семейных ссор.

И будет доставаться из холодильника курица, припасённая на случай. А после отправки беглеца восвояси добродельница будет выглядывать в окно, погружаясь в освещённую темноту улицы, в которой что-то повизгивает, трещит, шепелявит, словно в радиоприёмнике, когда-то собранном Сергуней, и снова видеть серое небо, мальчишескую фигуру и свои сновидения.

Когда наступит срок, простится легко – просто закроет глаза. Сергуня продаст комнату – останется имя, которое бытует в гражданских бумагах, и затеряется имечко, которым станет окликать его память, и, быть может, вспомнится запах канифоли, и заиграет – с лёгким шипом и потрескиванием – извлечённая однажды утром из любительской радиовещательной коробочки мелодия: «Если ты видишь меня, мама» [1].


- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
1. Оригинальное название музыкальной композиции – «Si tu vois ma mere» (фр.)


III

Чем отличаются вещи от хлама?
Я думаю, что вещи – хоть иногда, – но всё же пускают в дело, употребляют, используют, а хлам почему-то прячут на антресоль. Хоронят! Потом какой-нибудь «кладоискатель», новый хозяин жилплощади вроде меня, начнёт разбираться.
Вот ржавая электроплитка с одним диском (второй исчез, вместо него дыра) – на помойку!
Рулон заскорузлых обоев – выбросить!
Женские сапоги со стёсанными каблуками и сломанными молниями, сумки с оторванными ручками – на помойку, хлам, на помойку!
Ещё коробка из-под обуви, перевязанная бечёвкой (под верёвочным перекрестием листок в клеточку и на нём надпись: «память»). Кто начеркал коричневым грифелем аккуратные буковки и когда? В коробке свёрток – какие-то вязаные лохмотья из красной шерсти, – всё изъедено молью. Чья память? Кому память?

Захаживаю в конторки по ремонту одежды.
 – Реставрируете?
 – Нет.
 – Реставрируете?
Старуха в чёрном штапельном халате взглянула безучастно – глаза за стеклянными линзами, точно далёкие мёртвые планеты, – сняла очки и, сунув к глазам свёрток, стала разворачивать, осматривать, шевелить губами, будто втягивая время…
 – Очень большие потери, – пробормотала, – зайдите через неделю.

Не зашёл, не сумел, закрутился, явился спустя месяц, наткнулся глазами на вывеску: «Нотариальная контора» – ателье переехало, а куда – никто не знает.
Вернулся домой злой, усталый, плюхнулся на кровать и тут же заснул. Во сне вспомнил про старые лыжи на балконе и подумал, что уж очень давно не катался.
И черканул полозьями по лежалому снегу, скользнул вдоль берёз, а когда потянул след по полю, вдруг оглянулся на прошлое, на бесконечный набег дней, вышел памятью из грустного сражения за умирающую мать, которое вёл ещё недавно, и, словно очнувшись, вспомнил детство: лето, деревню, луг, светлый вечер, знакомство с деревенскими мальчишками…
Уже давно пора спать, но нас не окликают, и мы сидим на траве, устроившись в кружок (наверное, хвастаемся друг перед другом или рассказываем страшные истории), а в белых прозрачных сумерках выписывают загогулины майские жуки.