Варлам Тихонович Шаламов

"Ибо я знаю это и отныне возвещаю тебе сие, и это не по моему разумению, но так, как написано в книге у меня" (Книга Юбилеев. Книга VI)

«Впереди идет человек, потея и ругаясь, едва переставляя ноги, поминутно увязая в рыхлом глубоком снегу… человек ведет свое тело по снегу так, как рулевой ведет лодку по реке с мыса на мыс… По проложенному узкому и неверному следу двигаются пять-шесть человек в ряд плечом к плечу… Из идущих по следу каждый, даже самый маленький, самый слабый, должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след. А на тракторах и лошадях ездят не писатели, а читатели» - этими словами отрывается цикл «Колымских рассказов». Теми же словами оканчивается первый рассказ сборника, словно закончился день заключенного, день, проведенный в бараке, на стройке, в забое. Неоконченный эскиз, маленькая крупица чьей-то забытой жизни, зарисовка без места и времени. Закончится зима, придёт другая работа, и вновь выпадет снег, а значит осталось на год меньше. Освобождают – уже и не помнишь, сколько лет здесь оставлено. Может пять, а может десять. В жизни Варлама Тихоновича Шаламова таких лет было четырнадцать, добавляем три, если учитывать первый арест.
Омраченная колымским кошмаром жизнь Шаламова, смыслом которой стало творчество, закончилась в безызвестности, но его сдавленный, и от того пронзительный голос так и не был услышан на родине. В то время, как в Германии, Франции и Англии публикуются его рассказы, сам Шаламов не получает ни копейки. «Если слава придет ко мне без денег, я выгоню её за дверь» - с иронией говорил он. По воле судьбы, писатель провел последние три года жизни в доме для престарелых, а в последствии был переведен в психоневрологический диспансер. Почти слепой, не способный внятно выражаться, Шаламов продолжал писать стихи.
Но даже тогда, после более чем двадцати лет свободной жизни, тюремные инстинкты не покидали его. «Он лежал, сжавшись в маленький комок, чуть подрагивая, с открытыми незрячими глазами, с ежиком седых волос — без одеяла, на мокром матрасе. Простыни, пододеяльники он срывал, комкал и прятал под матрас — чтоб не украли. Полотенце завязывал на шее. Лагерные привычки вернулись к нему. На еду кидался жадно — чтоб никто не опередил… - писала И.Сиротинская в сборнике воспоминаний о писателе. - Но и здесь, в этом жалком раю, где обитает го бедное тело, жива душа поэта, ощущающая большой мир, живо и его неутоленное честолюбие».
Словно герои рассказа, пробиравшиеся по снежной целине, шёл Варлам Шаламов, стараясь не наступить в следы других писателей: «дельца» Солженицына, или классиков литературы, бравшихся за тему преступного мира «легкомысленно, увлекаясь и обманываясь фосфорическим блеском уголовщины, наряжая ее в романтическую маску и тем самым укрепляя у читателя вовсе ложное представление об этом коварном, отвратительном мире, не имеющем в себе ничего человеческого» .
Он прошел через ужас лагерей, был предан своей страной, но остался верен своим убеждениям и принципам. Дал отказ Солженицыну в предложении писать такую прозу, какую хотят видеть на Западе, не желал быть эмигрантом, и ради спокойной жизни на родине - отказался от собственных произведений. Шаламов смог сохранить в себе самое важное: «несгибаемую нравственную твердость и силу духа… щепетильную честность». С той же принципиальностью Шаламов брался за каждый тревоживший его вопрос. Он осуждал сталинизм, как проявление тирании, деспотизма, осуждал уродство, бесчеловечность преступного мира. Взаимосвязь двух полярностей (тюремщиков и блатных) происходила как в прямом направлении, так и в обратном. Вопрос - кто был ведущим, кто был ведомым? Вспомним «Архипелаг ГУЛАГ»: «…Кто же кого перевоспитал: чекисты ли — урок? или урки — чекистов? Урка, принявший чекистскую веру, — это уже с..а, урки его режут. Чекист же, усвоивший психологию урки, — это напористый следователь 30–40-х годов или волевой лагерный начальник, они в чести, они продвигаются по службе» .
В одном из очерков Шаламов описал так называемую «сучью» войну, когда лагерный мир поделился на две крупные враждующие группировки. Вместо попыток урезонить заключенных, властители содействовали им. Даже радовались этому, доверчиво и слепо верили, будто одна из банд выполняет благородную цель - перевоспитывает буйных. Более того, для политзаключенных блатные играли особую роль: «В 1938 году, - пишет Шаламов, - блатные были открыто призваны в лагерях для физической расправы с «троцкистами»; блатные убивали и избивали беспомощных стариков, голодных доходяг… Смертной казнью каралась даже «контрреволюционная агитация», но преступления блатных были под защитой начальства» .
Спрашивается, как быть человеку в этом сложном и жестоком мире лагеря? Позиция писателя проявляется в безучастном отношении его героев к махинациям и злодействам лагерного мира, однако для сохранения подобного нейтралитета требуется немало моральной силы. Воспринимать жизнь как есть, со всеми её тяготами, отбросив все иллюзии и предрассудки, такова установка Шаламова. Жизнь и смерть равнозначны для него, истина есть то, что позволяет жить, события подчиняются случайности, которая, может быть, закономерна. В некотором смысле, можно сказать, что Шаламов ближе Камю и Сартру, нежели обыкновенно стоящему рядом Солженицыну.
Жизненная позиция писателя ярче всего выражена устами одного из его героев: «Мы понимали, что смерть нисколько не хуже чем жизнь, и не боялись ни той, ни другой… Мы знали, что в нашей воле прекратить эту жизнь хоть завтра, и иногда решались сделать это, и всякий раз мешали какие-нибудь мелочи из которых состоит жизнь... Жизнь, даже самая плохая состоит из смены радостей и горя, удач и неудач, и не надо бояться, что неудач больше, чем удач… Мы поняли, что наше знание людей ничего не дает нам в жизни полезного. Что толку в том, что я понимаю, чувствую, разгадываю, предвижу поступки другого человека?.. Я не буду доносить на такого же заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался. Я не буду добиваться должности бригадира, дающей возможность остаться в живых, ибо худшее в лагере – это навязывание своей (или чьей-то чужой) воли другому человеку, арестанту, как я… Мы поняли так же удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, нравственнее, ценнее слабого… Первый моральнее второго… Благодаря своим физическим свойствам он обращается в моральную силу при решении ежедневных многочисленных вопросов лагерной жизни».
«Колыму же я никогда не забуду» - писал Шаламов в автобиографии. Желая описать увиденное в лагере, Шаламов понимал, что для описания лагерного мира, который отчужден от всего вокруг и бытует по своим законам, нужен принципиально новый художественный метод. Его произведения не лишены повторов, благодаря чему создается обыденный, однообразный фон тюремной жизни. Целостность повествования не теряется при переходе от рассказа к рассказу, ибо за каждым из них стоит четкая авторская позиция, сюжеты сменяют друг друга, словно воспоминания из уст неизвестного рассказчика. Шаламов желает приблизить повествование как можно ближе к реальности, избавиться от литературных иллюзий, он предпочитает сухость факта, документальную четкость и правдивость. Мораль и нравственность - в их привычном значении - пустые слова для Шаламова, поскольку в условиях лагеря нет места чувствам, они отмирают сами собой, ибо сама обыденность здесь ужасна, к ней привыкаешь, так же как свыкаешься с невыполнимой нормой, цингой, недосыпом, истощением и вшами. Вспомним слова одного из героев: «Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания».
Может ли лагерь быть страшнее войны? Что ужаснее, суровость военного времени или жестокость лагерных порядков?
Исаак Бабель, вероятно, вложил в основу рассказа «Соль» реальный случай времен Гражданской войны 1918-го года. Взвод солдат пускает в свой вагон женщину с младенцем, герой-повествователь, взывая к чувствам сослуживцев, способствует принятию этого решения. Но впоследствии оказывается, что в пелёнках у женщины не ребёнок, а «добрый пудовик соли», украденный ей ранее. Чувствуя свою вину перед сослуживцами, герой выбрасывает женщину из вагона, а увидев, что она жива, добивает её из ружья: «я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики», - говорит он. Мы не можем однозначно осудить главного героя героя, ведь он, обманувшись, не только провинился перед товарищами, но и помог преступнице, а значит, мог попасть под трибунал.
Сравним с рассказом Шаламова. Автор с самого начала концентрирует внимание читателя на карточной игре двух блатных, на связанных с игрой ритуалах, на прочности тех уз, бандитских правил, которыми связан каждый из игроков (играть до последнего, долг возвращать в срок). Не находя, что отдать выигравшему блатному, проигравшийся бригадир требует у одного из заключённых отдать свитер. «Это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук». Услышав отказ, заключённые набрасываются на Гаркунова и убивают его. «Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров» . Гаркунова убивают только за то, что бригадиру было нечем платить, просрочив карточный долг, он мог стать изгоем, ибо таков закон.
Не смотря на то, что Шаламов отрицал нравоучительность своих произведений, из его литературного наследия мы извлекаем очень важный урок. Благодаря воле Шаламова, его стремлению поведать людям о кошмарах Колымы, мы можем знать, что станет с миром, если мы забудем о гуманности, что будет с человеком, если он забудет о собственной ценности.