Терзания казака Горюнова

22.06.2011


В этом году среди произведений, представленных на конкурс имени Рычкова, оказалось несколько книг, в которых встречаются россыпи искреннего, наполненного художественной силой слова.

..."У меня захолонуло сердце, он ведь итог подвел: жены нет, страны нет, партии его тоже нет... Он всегда о ком-то заботился: то о детях чабанов в совхозе, где работал парторгом, то об учениках в школе, где был директором. Заботился он и о нас, своих детях. Сейчас уже понимаю, что неправильно мы делали: не надо было трогать его убеждения, надо было их уважать, но прощения просить теперь уже не у кого".

Это ясное, наполненное важным смыслом слово писано не каким-нибудь мастером от литературы, а бывшим колхозным инженером, потом председателем, а ныне сакмарским фермером Иваном Горюновым. Нельзя сказать, что мы имеем дело с художественным шедевром, но все же по-хорошему удивляет это несоответствие между жизненным опытом хозяйственника и его литературным вкусом, легкостью языка, который, как кажется, явился без какой-либо длительной наработки.

Не случайно сам он любуется словом - пусть и другого народа: "А украинский язык! Как много теплых и ласковых слов в их песнях: "Край, мой ридный край! Ты ридна матенька, моя земля!" - поет София Ротару. Согласитесь, "ридный край" звучит теплее, роднее, душевнее, чем "родной край", а разница всего в двух буквах..."

Тут кстати будет припомнить слова Толстого: хорошо пишет тот, кто ясно мыслит. А Горюнов умеет не только содержательно размышлять, давать всему емкие оценки, но и находить непротиворечивые формы критического ответа на собственные мысли. Причем возражения звучат не менее убедительно, чем собственные доводы автора.

Вот он говорит: "А у меня остались печаль и сожаление о том, во что верил: не сбылось! Те, кто призывал и учил верить, оказались обычными дельцами, силы и время потрачены на призрачные идеи. Хочется пожить и поработать, но сил и убеждений, энергии уже нет.  Сравниваю себя с собакой в упряжке у чукчей: навесили передо мной на длинном шесте приманку и пустили вперед - догоняй! Бегу, бегу, а цель ближе не становится. В пути погонщики еще и хлыстом подгоняют. Освободился я от "привязи", надо бы вернуться к тому камню-указателю изначальному, но желания нет: зачем?"

Вслед за этим он дает высказаться оппонентам и не боится, что их суждения могут показаться более зрелыми. Хотя среди них люди более молодые, и прежде всего его сын: "Ты вот сожалеешь о неправильно прожитой жизни, - говорит Алексей, прочитав заметки отца. - Да ты счастливый человек! Твои знания, желание работать были кому-то нужны, ты был востребованным специалистом, тебя ценили! А я? Мы кому нужны? Мне четвертый десяток, образование высшее, специальностей куча, а работу не то что по душе - вообще трудно найти".

Впрочем, Иван Федорович и сам может себя одернуть, хотя делает это как бы устами, как он пишет, "товарищей с кучей партбилетов в кармане". "Никто, - резюмирует он, подводя итог своим размышлениям, - тебя не обманывал! Ты просто перешел из одной веры в другую! И не надо никого обвинять! Видишь ли, прокурор нашелся!"

На самом деле ни в какую другую веру Горюнов не перешел. Из его книги ясно вытекает, что и в прежнее время среди чинуш и приспособленцев было место для людей, способных на достойный нравственный выбор, и сейчас можно оставаться человеком. Сам он старается сохранить все лучшее в себе. Книга, собственно, и наполнена нравственными исканиями героя. Она о простых, но вечных ценностях, которые сохраняет народ, несмотря ни на какие испытания.

Это прежде всего песнь отцу. Правда, не совсем парадная. Не каждый напишет о своем родителе: "Сказать, что я любил отца, было бы не совсем правдой". И это при том, что на самом деле он ценил его, до последнего его дыхания заботился о нем, жил воспоминаниями, прошлым фронтовика-орденоносца, возил его, как говорится, по местам боевой славы.

"Гордиться-то гордился отцом, но и осуждал, и однажды в сердцах жестоко упрекнул за его хождения "по бабам", как он сам говорил".

Кажется, в этих словах однозначное порицание... Но с годами сын простил отцу его грех. Что - отступил от народной морали, в целом не приветствующей измены. "Когда сам пожил, понял, отчего это", - пишет Горюнов. Понял - не значит совсем оправдал. Просто с годами проходит юношеский максимализм и многие явления открываются в ином свете. Да и потом: "Есть у русских людей такое свойство - прощать плохое умершим". А еще способность чувствовать вину перед ушедшими от нас за причиненное зло или неисполненное добро. В этом плане интересен его рассказ "Соринка". Вот герою приснилась умершая недавно мать, которая просила убрать соринку из ее глаза. Он сразу догадался, что сон-то не случайный - вещий. И в поисках соринки основательно перелопатил свою жизнь, отношения с матерью. И нашел эту соринку. Однажды он обиделся на несправедливые упреки матери и даже не сказал ей, а записал в своем дневнике: "Откуда в моей маме, фронтовичке, столько зла в 80 лет?!"

"Отвез бабушек в Гребени, - повествует далее Горюнов, - еду назад и думаю: вот теперь, на сороковой день, Господь попрекнет маму этой соринкой. Вспоминаю сон, ее просьбу - не просьбу и взгляд внимательный... И как током ударило: "Господи, не ее прости - меня!"

Многие ли могут сказать о себе, что между ними и родителями стоят только вот такие одиночные соринки?

Да и вообще. Наш нравственный герой, который максималистски оценивал грехи своих коллег, партработников, выражавшиеся в основном в фальшивой пафосности, бездеятельности, бюрократизме, стал сталкиваться с настоящим окаянством. В рассказе "Ночь беды" он скупо, но выразительно повествует о вооруженном грабеже в его доме. Чувство горечи вызывает не только наглое поведение бандитов, жестоко избивших жену, сыновей, их друга и его самого: переломаны ребра, оторвано веко, отбиты внутренности и так далее. Ну, на то и грабители - без чести и сердца.

Но вот налетчиков поймали, они должны предстать перед судом. Прокурор не столько беспокоился об их изобличении, сколько торговался с потерпевшим: мол, согласитесь, чтобы главного преступника направили в психушку, а не в тюрьму, тогда не будем заводить дело о вашем незарегистрированном газовом пистолете. Дальше еще хуже. После того как был случайно услышан разговор адвоката о составе суда, показавший его заинтересованность относительно определенных лиц, вся семья дала отвод назначенному председателю. "Она занервничала, начала убеждать нас, но мы стояли на своем. Тогда она пообещала, что бандит будет в суде, его привезут (до этого стало известно, что его даже не собираются привлекать к процессу. - Ред.). Мы отвод сняли. Обманула она нас. Так его и не привезли.

Я не раз потом напоминал ей об этом, а перед приговором назвал ее продажной. После суда она ждала меня в коридоре. "Ну, как я вас?" - с издевкой спрашивает. Я не понял: "Что как?" - "Я даже не присудила вернуть вам материальный ущерб, а это полмиллиона". Я только рот раскрыл от такой наглости".

Признаться, о продажности судей наслышан немало. Но чтобы они доходили до такого цинизма - что-то не припоминается. Поражает, что так поступают люди, которые живут среди своих, скажем так, подзащитных и не могут не знать, что весть об их продажности моментально распространится по всему району. Интересно, как почувствует себя, прочитав эти строки, та судьиха, которая столь преступно нарушила долг. Возможно, лишь усмехнется. Потому что неправедные деньги, особенно большие, перекраивают совесть, а то и вовсе уничтожают ее.

А тот бандит, между прочим, год пробыл в психушке и вышел на свободу. Каким-то непостижимым образом прошел медкомиссию и сдал на водительские права. Сбил насмерть женщину и опять оказался на свободе. Мол, не было габаритных огней. У кого? У лошади?

Многие страницы книги заполнены описанием потерь: "Я размазываю слезы горькие от уже состоявшихся утрат, стыдные слезы своей неблагодарности деревне, слезы обиды и отчаяния от собственного бессилия перед обстоятельствами, тобою не преодолимыми".

Но не так уж и бессилен оказался казак Иван Федорович Горюнов. И хотя он почему-то не стал писать о своих победах, но однако намекнул на них: "Через пять лет поле, начинавшееся на взгорье, казачий надел моего деда, станет моим. Десять лет я буду засевать эту землю. Старая колхозная ферма в Гребенях станет базой моего крестьянского хозяйства, на которой расположатся тракторы, комбайны, сеялки, веялки и прочий инвентарь. Но это еще только будет..."

Не все в книге равнозначно. Много малозначительной бытовщины, записной лирики. Он словно побоялся замахнуться на крупную тему, которая так и шла ему в руки, - расщепил ее на лишенные сюжетного единства фрагменты. А, судя по литературному таланту, образности мышления, нравственной заостренности, умению обобщать, давать убедительные характеристики, кажется, смог бы.

Впрочем, он же говорит нам: сил, убеждений, желания уже нет.

Постой, сакмарский казак, не спеши с безнадежными выводами. Может, еще найдется порох в пороховницах...

В. ВЛАДИМИРОВ.