Течение

      В шторм рыбак отдыхает. За это и любил Иван Зосимович ненастные осенние дни. Еще утром, когда собралась бригада на баркасе, заметили, как усиливается ветер, гонит крутую волну на берег, клонятся верхушки деревьев, напророчили
- быть сегодня шторму, так оно и вышло. Вернулись с моря не дойдя до сетей. Остались без рыбы на выходные дни. Надо уезжать в город, по домам, к семьям, а настроение невеселое, решили отметить день рождения Ивана Зосимовича - шестьдесят лет, проводы на пенсию.
Он, как положено, выставил за обедом припасённые к такому случаю три литра водки. Его поздравили, подарили сто рублей, выпили, закусили.
Как-то наскоро всё получилось, горевал он сейчас, не поговорили ведь толком, а я им столько сказать хотел.
Иван Зосимович притулился на краю лавки возле пустого стола, подбоченясь размышлял в одиночестве, поглядывал на настенные часы. Ждать оставалось еще часа два. Было у него такое правило: выпил сто граммов водки, не садись за руль три часа, выпил двести, шесть.
За окном белела его старенькая «Нива». Дождь облизал ее, фары сверкали никелем; еще не темнело, но день как выдался тусклым, так и клонился к вечеру
- серым; по реке, неподалеку от барака, шла зыбь, полосами пробегала рябь ливня.
Давно все уехали, сторож помыл посуду и завалился спать. Иван Зосимович уже перенес в машину свои нехитрые пожитки, прибрал напоследок каюту, делать теперь было абсолютно нечего и это наводило на особенно грустные думы.
Я сорок лет в колхозе, - возмущался он в диалоге с самим собой, - а вы меня взяли и вот так просто на пенсию отправили. Что же вы ребята сделали! Плыли мы плыли с вами в одной лодке, а теперь, вот, вроде как вывалился я за борт, а вы на меня и рукой махнули, мол, и Бог с ним!
Иван Зосимович пришел в бригаду лет десять назад с тралового флота. Надоело тогда ему уже ходить в океан, подустал, болезни начали беспокоить, впереди забрезжила старость и захотелось найти работу на берегу, чтобы и любимым делом заниматься - рыбу ловить, и пожить вволю; так он и оказался на участке прибрежного лова.
Была еще одна причина почему он оставил флот.
Когда-то давно, когда звали его просто Ваня, носил он фуражку с крабом, брюки клёш, ещё не закончил мореходку, а разговоры вёл уже залихватские, мол, мы в дальние моря плаваем, разные страны видим, много рыбы ловим, говорили ему, не женись, Ваня, на ней, она старше тебя намного, потом очень
пожалеешь. Не послушал никого Ваня, влюблен был слишком. Расписались. Родились дети.
Годы шли. Начала она стареть. Обрюзгла, перестала за собой следить. Он уже был не рад дома после рейса появляться, на неё смотреть. Да и дочь в нее пошла: растрепанные волосы, старенький халат, всё это не веселило его после тяжелой работы.
Большое уныние овладело тогда Иван Зосимовичем, понял он, что пока где-то плавал, кусок хлеба добывал, молодость ушла; что упустил он что-то в жизни, не пожил красиво, как мечтал когда-то в юности, и надо догонять, пока не поздно.
Чистенькая - прозвище у неё такое было - встретилась ему в какой-то пьяной компании; приглянулась сразу умненьким лицом, золотистыми волосами до плеч и тоненькой фигурой. Была она младше его вполовину, но взяла под руку уверенно, привела к себе.
Первое, что увидел он в её прихожей, - боксерские перчатки на гвозде у вешалки.
- Это чьи? - поинтересовался, как бы невзначай.
- Мужа! - легко улыбнулась она.
- Тогда я пошел, - развернулся он к двери.
- Постой! - крутанула его в обратную сторону. - Мы второй год в разводе. Он теперь алкоголик. Меня боится.
Когда прошли в её комнату, муж за стеной включил магнитофон с записью Высоцкого на полную громкость.
И с того вечера пошла жизнь Ивана Зосимовича иначе.
Раньше он, положим, не знал сколько и этажей в гостинице «Интурист», а после того как Чистенькая провела его по всем барам в ней, от валютного в подвале до «диско» под крышей, он перезнакомился со всеми завсегдатаями, стал своим человеком в их среде. Многие из новых друзей годились ему в дети, но деньги, веселье, выпивка уравнивали. Ему приятно было казаться щедрым рыбаком, много поплававшим по белу свету, и потому угощающим молодежь широко и радушно.
После развода у него еще оставались сбережения, хотя большую часть того, что он скопил за годы на флоте, пришлось оставить жене, чтобы отпустила с миром. Последние тысячи кончились едва ли ни через год после знакомства с Чистенькой, хорошо хоть успел купить «Ниву». Для шальной жизни, в которую он уже втянулся, требовались новые и быстрые деньги. Здесь в бригаде прибрежного лова они появлялись и исчезали как шторма с моря. То нет, то есть. То ловят без выходных, не разгибая спины, то сидят на берегу, маятся от безрыбья. Потому его и затянула, как трясина, работа здесь, что Чистенькая как чуяла самые удачливые рыбацкие дни, всегда появлялась в его каюте, когда у него заводились деньги.
Просыпаясь по утрам, бодренькая и соблазнительная, она канючила лаковым голоском:
- Дай денег. Совсем пообносилась.
- Возьми в шкафу, - бормотал он, часто до того больной с похмелья, что не в силах был оторвать голову от подушки.
Она забирала все, восемьдесят так восемьдесят, триста так триста, оставляла рублей сорок ему на пропитание и исчезала до следующих его больших уловов. Он не обижался на нее, давно привык и к капризам, полагая, что если не терпеть всего этого, то она бросит его вовсе. Правда, пугали разговоры, о которых иногда доносили ему, что мол, треплется она под хмельком, что уже вытянула с него прилично денег, подкопила и готова бы расстаться с ним, да жалко старого. А когда пошли серьезные слухи, что спроваживают его на пенсию, забрала Чистенькая свои пожитки из его каюты и тихо, пока он был в море, уехала, оставила только записку: «Не ищи».
Он и не собирался ее разыскивать, думал, сама появится, не выдержит без денег и рыбы. Но недавно позвонила ее подруга и между прочим доложила, что Чистенькая собирается замуж за строителя лимитчика кавказского происхождения, он прельстился её жилплощадью и постоянной пропиской, а она всем объявляет, что он мужчина знойный, на несколько лет младше её и она любит его безумно.
Нынче все ждал он, что позвонит сюда Чистенькая или сама приедет, поздравить его с днем рождения. Ведь не может быть, чтобы она забыла про этот день, десять лет помнила, - а сегодня забыла, не верилось в это. Поздно.
Все знают, и она, что в пятницу разъезжаются к вечеру рыбаки по домам и здесь только сторож остается.
Забыла, забыла, сука, - кручинился Иван Зосимович. Эх, была бы рыба, напомнил бы он ей сегодня о себе. Сам бы позвонил, разыскал. Но как назло, день без улова. Он бы ей показал, что ещё не выперли его на пенсию, что он все ещё кое-что может, и очень даже зря она с ним рассталась.
Но мысли о том, что в понедельник и потом, и уже никогда не приехать ему сюда, не взять с вешалки рокан, не сесть в лодку и не пойти за рыбой, никогда только потому, что где-то согласно каким-то бумагам именно с сегодняшнего числа он не годен, это на бумаге не годен, а на деле, на деле! - возмущался сам перед собой Иван Зосимович, пристукивал красным кулаком по столу, и серчал, что никто его не слышит, да если бы и слышал, вряд ли бы пожалел, помог.
Вспомнился отец, жилистый, седой, в щелочках глаз веселые голубые глаза.
Он одним из первых рыбаков Петровской косы вступил в колхоз со своими сетями, лодками.
Раз его все это было, разве выперли бы его так запросто на пенсию, - размышлял Иван Зосимович. Но и умер отец из-за своих лодок. В ту последнюю военную весну половодье было великим, а народ в колхозе - деды да малолетки. Вот отец, инвалид после фронта, и надорвался, вытаскивая лодки выше в берег, чтобы ладожским ледоходом не унесло.
Представился почему-то в памяти Ивана Зосимовича жаркий июльский день, душное влажное марево застыло над Невой, а он с большущей корзиной в руках бежит по плотам возле Тучкова моста. На их краю причалила лодка отца.
Сейчас он нагрузит в корзину улов и надо будет нести его в лавку «под часы». Душно, ноги Вани скользят по бревнам, того и гляди свалишься в воду, но он спешит, прыгает по сплоткам, чтобы рыба не испортилась, не пропала. Он подмога отцу, его надежда.
Может он и отдал бы меня какому ремеслу учиться, если бы не так тяжело жили, проклинал Иван Зосимович сейчас свою долю; жалея, что ни к какому другому делу кроме рыбацкого подпущен сызмальства не был, и теперь вроде бы ещё с рабочими руками и толковой головой ни по какой путной профессии пристроиться на берегу не сможет.
За окном смеркалось. Иван Зосимович вышел на крыльцо. На улице дождь не казался густым.
Недалеко, в устье реки, на перекатах различались над водой верхушки кольев, по которым крепились мережи. В них наверняка в такую погоду должна была набиться минога.
Любит она такую погоду, любит, облизывал сухие губы Иван Зосимович.
В ясные, лунные ночи минога жмется ко дну, а когда реку кутает темень, устремляется вверх по течению на нерест.
Хлынет и лосось нынче с моря в верховья. Хорошо бы попалась в мережу рыбина килограммов на восемь, чтобы икры было на две трехлитровые банки. Одну себе, одну Чистенькой, - Иван Зосимович сглотнул слюну и пошел к сторожу.
Тот мирно спал, по-детски подложив под голову ладошки.
- Пойдем, мережу тряхнем, - тормоша его полупьяного за плечо, предложил Иван Зосимович. Тот в миг протрезвел, сел на топчане, испуганно моргая глазами, мелко крестясь:
- Господь с тобою. Мережи-то колхозные. Узнают, посадят.
- Никто не узнает. Поздно уже. А до понедельника в мереже еще рыба накопится.
- Помилуй, Иван Зосимович, уволят меня. Куда я по своей инвалидности устроюсь.
- Тля! - выругался Иван Зосимович. - Ладно, не будем. Я поехал, закрой за мной ворота.
Из окна «Нивы» он предупредил сонно зевающего сторожа:
- Про что я тебе говорил, молчи.
Тот согласно замахал руками, радуюсь, что нелегкая пронесла.
Свет фар оголял колею со всполохами луж из-под колес. Он гнал на предельной скорости. Скоро проселочная должна была свернуть на асфальтовую. А по ней полета и город. Он в нем без рыбы, без денег, на пенсии. Нога непроизвольно сбавила газ. Машина медленно остановилась. Он посмотрел на часы.
Сторож наверняка опять лег спать. Если пройти за забором до пирса, отчалить лодку, пойти к самой мелководной мереже, то может быть у него одного хватит сил перевалить её через борт. «А если не осилю? Полоснуть ножом!» - кольнуло под сердцем, ведь это по-браконьерски. «Но это моя рыба, моя, - словно всё кричало в нем. - Я же вбивал колья, я шил мережи, ставил их. А теперь без рыбы и оставлен несправедливо. Несправедливо!»
Он почувствовал, что вспотели ладони, напряженно стучит в висках кровь, не спеша развернул «Ниву» и, не включая фар, осторожно поехал к реке.
                1981Г.