Воспоминания старца Нектария Иванчева. Часть 3

Воспоминания старца Нектария. Часть 3. Забайкальский период

С начала 1918 года власть в Иркутске захватили большевики. Но уже в  июле власть перешла к белой армии. Тогда же расстреляли государя-императора Николая. Владыка Иоанн в Богоявленском соборном храме отслужил панихиду по невинно убиенному. В городе был беспорядок.
Владыка Иоанн начал отправлять своих учеников-иромонахов в селения Забайкалья, дабы проповедь христианская не угасла. Он предвидел, что новая власть не сможет удержаться, ее сменит власть большевиков, которая уже начала гонения на Церковь Христову. Викарному своему епископу Зосиме владыка Иоанн не доверял, в свои планы не посвящал, говорил про него:
- Не Христов он ученик, настанет время и от Христа он отречется.
Владыка Иоанн позвал меня к себе и сказал, что хочет рукоположить меня в иеромонахи и отправить в дальнее селение – Онкоек, где уже живет один иеросхимонах Зосима. Зосима был старцем Князе-Владимирского монастыря, владыка постриг его в схиму и отправил в Онкоек. Но Зосима был уже стар и владыка переживал, что он может скоро преставиться, вот и хотел меня ему в помощь послать.
Я стал отказываться от принятия священства, счел, что это не мой жизненный путь. Потому как вспомнились мне слова отца моего духовного – Павла: «ты к уединению привык». А вот в помощь старцу Зосиме отправиться согласился. Указание это владыкино принял я как указание самого Господа.
Через несколько дней послушник Владимирского монастыря, недавно тайно постриженный владыкой с именем Николай и им рукоположенный в иеромонахи, должен отправиться в одно из сел Забайкалья. Владыка Иоанн отправлял его к настоятелю Иоанно-Предтеченской церкви на станцию Чита с посланием собрания духовенства, которое как бы отменяло решение другого собрания, которое прошло 14 января в Богоявленском соборе по вопросу отделения Церкви от государства. Это поручение было прикрытием для выезда отца Николая из Иркутска. Как новая так и старая власть запросто не выпускала народ из Иркутска, поэтому мы ехали с поручением правящего архиерея.  Затем отец Николай должен был проследовать в село, куда его владыка назначил. Но владыка поручил еще отцу Николаю довезти меня к отцу Зосиме в Онкоек.
Я попросил у владыки благословение и разрешение взять с собой Добротолюбие из библиотеки. Владыка Иоанн меня благословил, разрешил взять любые книги, которые мне потребуются, и на этом мы распрощались. Я зашел к отцу Николаю и спросил когда мне быть готовым к отъезду. Он мне все объяснил и я пошел в свою комнатку собираться в дорогу. В библиотеке я взял Добротолюбие, сочинения Тихона Задонского и беседу преп. Серафима с Мотовиловым. Евангелие и Невидимая брань у меня были свои.
Через несколько дней я простился со своими соработниками и учениками и мы с отцом Николаем отбыли из Иркутска, так что дня через три прибыли на станцию Чита. Шел август 1918 года, солнце по летнему пригревало, ногрозы сгущались в человеческих сердцах.
В доме для духовенства Иоанно-Предтеченской церкви мы отдохнули, подкрепились. Нам предстояло проехать еще около 270 верст до Онкойка.
От станции Чита до Онкойка нас доставил отряд казаков атамана Семенова, посланных им в Ургу к другу – живому Будде Богдо хану, как они его величали, по каким то военным делам. Семенов завоевал независимость Монголии и теперь вместе с бароном Унгерном хотел расширить ее владения так, что бы и все Забайкалье стало Монголией.
Казаки этого отряда отнеслись к нам с отцом Николаем с добротой, делили с нами свои пайки и под конец доставили нас до самого Онкойка. Там мы с ними распрощались.
В селе мы узнали, где живет старец Зосима. Отец Николай знал его еще по Иркутску, я его видел за монастырскими службами, но знакомство как то с ним не свел. Отец Николай привел меня к отцу Зосиме, представил меня, сказал, что меня к нему прислал владыка Иоанн, передал ему с десяток бутылок вина для совершения Бескровной Жертвы. Потом простившись с нами, пошел к близкому старцу Зосиме крестьянину и тот увез его на простой телеге.

Жил старец Зосима на краю села в небольшой рубленой избушке из двух комнат с сенцами. Одна из комнат была кельей старца, а другая, большая – храмом с перегородкой, которая отгораживала алтарь от всей комнаты, куда к нему приходили на службу простые крестьяне. Антиминс в алтарь дал старцу сам владыка Иоанн.
Отец Зосима содержал большой огород, овощей с него должно было хватать не только ему.
Отец Зосима отнесся к моему приезду очень преспокойно, и дал мне на некоторое время разместиться у себя на чердаке. Сказал, что надо бы мне избенку срубить, но для начала надо лес заготовить. Готовить его лучше зимой, а то потрещит весь. Зимы в здешних краях суровые весьма и худые стены будут мороз пропускать.
Отец Зосима совершал каждодневно полный суточный богослужебный круг. Не успел я извлечь свои пожитки из мешка, как отец Зосима позвал меня читать вечерню с повечерием.
 Пока отец Зосима готовился к службе, я рассмотрел его. Старец Зосима был седовлас, худ, роста высокого, но уже был согбен. На вид от роду ему было лет за 70.
Отец Зосима начал службу и мы с ним поочередно читали и пели.
По окончании службы мы с отцом Зосимой вышли на двор, и присели на скамеечку.
Отец Зосима справился у меня:
- Зачем тебя прислал владыка?
Я ему рассказал о своем разговоре с владыкой. Отец Зосима улыбнулся и произнес:
- Да уж, стар я. Мне уже за 70, но, слава Богу, сила пока есть и огород возделать, и за дровишками в лес съездить. А ты зря от священства отказался. Раз владыка считает, что смута будет великая и церковь уже гнать начали, ты бы мог сам причащаться и других причащать, а то я помру, надо будет тебе другого батюшку искать. Хорошо, что отец Николай недалеко от нас поселился, всего верст 80.
Я похвалил хозяйство отца Зосимы и поведал ему, что о смуте, которая началась теперь в России, мне уже говорил мой покойный духовный отец Павел. Отец Зосима попросил меня рассказать об этом. Мой рассказ вышел длинным потому как я начал с рассказ с Порт-Артура. Отец Зосима со вниманием, перебирая четки, слушал, иногда прося поподробнее о чем то рассказать.
Дослушав мой рассказ до конца, старец вздохнул и сказал:
- Да, в начале проповеди христианской много выдающихся людей ко Христу обращаются. Апостол Павел, также и твой отец Павел. Потом многие начинают веру Христову использовать ради себя, тогда Господь за грехи людские и посылает христианам такие вот смуты, дабы обратились они и покаялись.
Потом старец попросил меня показать ему движения, которые я соединял со словами молитвы Иисусовой. Я показал.
Старец сказал, что для него это ново и обычно монахи в России обучаются Иисусовой молитве в неподвижности, лишь перебирая четки. Потом спросил – не отвлекают ли меня движения от сосредоточенности ума на словах молитвы. Я сказал, что наоборот, слова молитвы при этом занимают весь ум, а тело становится как бы движимо умом, я весь собираюсь воедино с молитвой.
Старец серьезно кивнул и сказал:
- Пути Господни не исповедимы. Одни в неподвижности вселили в свои умы молитву Иисусову, а ты с отцом Павлом в движении этого достиг.
Мы выпили со старцем по кружке чаю и он отправил меня спать до полунощницы. После полунощницы мы разошлись по нашим кельям и сошлись сужить утренню, часы и литургию. Я исповедовался старцу и причастился во время литургии. День был будний и на службу никто из местных не пришел, мы были вдвоем.
- Батюшка, ты всегда так служишь, совершая полный богослужебный круг?- спросил я старца.
- По возможности стараюсь, - ответил старец, - если ничто не мешает. Болезнь или какие то другие заботы. Благоговейное, истовое и возможно полное исполнение Церковного устава имеет великое религиозно-воспитательное значение и для паствы, и для пастырей. Оно объединяет их всех, показывает всю высоту и истинность Православия и его богослужения.
- А люди то на службы к тебе ходят? – опять спросил я.
- Да, в воскресные дни, в великие и двунадесятые праздники почти все село собирается, – сказал старец, - народ тянется к службе. Не забывай, брат Нектарий, в нашем православном богослужении воедино слиты обоя: и глубокая содержательность, и эмоциональная сторона, чистая от давления внешних фальшивых действий. Оно дает пищу для ума, действует и на сердце, вызывает сердечные переживания, ибо все содержание богослужения пронизано любовью к Богу, к людям. Православное богослужение дышит любовью Матери-Церкви к своим чадам, совершающим свое спасение на земле.
- Но так, как мы с тобой сегодня молились, крестьяне, занятые работой, да еще семейные не могут молиться. Их телесные силы все же ограничены, - возразил я старцу.
- Устав не есть что-то неподвижное, и его цель — выполнить Богообщение в молитве. Пойми, брат Нектарий, не люди для Устава, а Устав для них. В связи с этим пастырь обязан считаться с человеческой немощью. – ответил старец. – Поэтому я стараюсь приспосабливать выполнение Устава к силам верующих. Об этом наглядно свидетельствуют примеры святителей Иоанна Златоуста и Василия Великого, сокративших литургию ради немощных. Где положить предел приспособлениям подсказывает рассудительность.

После каждой литургии мы работали в огороде: пололи, окучивали, поливали. Иногда ходили с жителями в лес за грибами, ягодами и травами. Иногда вдвоем со старцем брали телегу у крестьянина Гаврилы Устюжникова и ехали в лес за дровами. Иногда же старец звал меня с собой к кому то из крестьян помочь им по хозяйству. Старец был всем жителям отцом.
Как то я сказал ему об этом, на что он ответил мне:
- Цель религиозных устремлений человека - единение с Богом. Для этого недостаточно только знать Божий закон и уметь внешне отправить известное предписание его, т.е. совершить известную молитву, но необходимо по самой жизни своей быть совершенным, как совершен Сам Бог. Сознание своего несовершенства пред Богом, сознание невозможности единения с Ним по причине греховности приводит к мысли о необходимости посредничества. Благодатную силу пастырство получает от Бога, а вместе с ней и свои внешне полномочия. Это отличает пастырство от всех других естественных общественных служений, ставит его на особое место. Поэтому должен я быть им отцом, для этого и отправил меня в это село владыка Иоанн.

Пришла осень в село наше Онкоек. Вышел я ранним утром к реке.  Чисто голубое небо, елки по берегам зеленеют, в далеке невысокие горы и все зеленые и желтые. Тишина вокруг, покой. Стал я делать свои упражнения телесные, которые каждый день исполняю по завету отца моего духовного – Павла, да молитву творю. И прямо льется в сердце моем молитва, как река передо мной, никакие мысли не возмущают ум мой, тело само помнит все движения. И слился я тогда со всем, что окрест меня во едино. Молитва стала безмолвной, себя не вижу и не чую. Сколь долго я был в этом и не знаю даже. Потом прилег на холмик, передохнул, а солнце уже на закат идет. Не зря церковь поет: «Бога человекам невозможно видети», потому как приближаясь к Нему по одной только Его милости, взирать на Бога уже некому, ты весь растворяешься в Боге.

Сказал мне однажды старец:
- Устав принят Церковью и действует в ней более тысячи лет. Он приобрел в Церкви силу закона внешнего Богопочитания. Смотрю я на тебя, брат Нектарий, когда ты свои движения выполняешь, соединяя их с молитвой Иисусовой,  и думаю – это тоже внешнее Богопочитание, которое пока еще не приобрело силу закона.

Однажды старец зачитал мне историю из Митерикона, я ее полностью выписал для себя в свои записки: Святая Мелания сказала преподобной Матроне: «Хочу хранить сердце свое и не могу.» — «Или не знаешь, — сказала старица, — что не безмолвствующему невозможно стяжать ни одной добродетели? Как можно хранить сердце, когда отверсты двери языка, слуха и очей? Если хочешь и сердце свое сохранить, и преуспеть в добродетели, сиди, безмолвствуя, в своей келье, и келья научит тебя всему».
Потом старец, помолчав, добавил:
- Думаю, брат Нектарий, тебе своя келья нужна для безмолвствования. У меня тебе шумно живется, а помогать мне в нужде ты всегда сможешь. Давай помолимся, что бы Господь управил все как Ему одному угодно будет.
Мы помолились.

Вскоре познакомился я ближе с жителями села нашего, которые приходили по воскресным и праздничным дням к старцу на службы. Был среди них Гаврила Устюжников, у которого мы со старцем временами телегу брали, что бы в лес съездить за дровами или за чем то еще. Приходил он с женой и детьми. Он был простым крестьянином. Когда я только приехал в Онкоек, ему было лет тридцать пять – сорок, почти мой ровесник. Из какой народности он был – он и сам точно не знал. Мнится мне, наполовину он был русский, наполовину – бурят. Было у Гаврилы большое хозяйство: пара лошадей, три коровы, поросята, птица разная да огород - поболе чем у отца Зосимы. Мы познакомились с Гаврилой и я ему рассказывал коротко свою историю, а между прочим и то, что постоянно работал я то механиком, то помощником инженера.
Как то, после воскресной литургии подходит ко мне Гаврила и просит пособить ему. Ось у телеги села на валун и сильно погнулась да так, что ездить на телеге было совсем невозможно, а Гаврила собирался везти продавать свинину. Время подходило к холодам, надо было поспешать. И попросил меня Гаврила ось исправить. Увидев испорченную ось, я понял, что он бы провозился с ней долго: пока бы снял колеса, саму ось из опор вытащил, а потом уж и ось правил бы. Да беда – заклинило ось в опорах, сильно она изогнулась. Надо было опоры разбивать и новые делать.
- Ну, что ж, сегодня день Господень, а завтра начнем – сказал я.
Гаврила пригласил меня на трапезу. Мы поели и разговорились. Гаврила спросил - где же  я у отца Зосимы живу, на что я ответил, что живу у него на чердаке. Гаврила изумился:
- Да разве это жилье? Уж холодать начинает, а зимы у нас лютые да с ветрами. Ты, отец, там не выживешь зимой, в тепло тебе надо перебираться. Хочешь, живи у меня. В доме тебе больно шумно будет, а на огороде у меня старая банька маленькая стоит. Теплая она очень и спокойствие твое никто не потревожит.
- Спаси тебя Господь, - сказал я, - да только где же ты с семьей мыться будешь?
- А я вона, гляди, новую себе срубил. – отвечает мне Гаврила, - старая просела и пол у ней гнить начал да нижние венцы, ну я ее и забросил. Как погреб на зиму ее держу. Да невместительна она, мне с мальцами моими в ней тесно. А тебе – в самый раз будет.
Подумал я – опять Господь место мне новое указует. Поблагодарил я Гаврилу и пошел к старцу Зосиме за благословением.
Старец меня выслушал со вниманием и одобрил предложение Гаврилы:
- Гаврила – простой и добрый человек. Семья у него благочестивая, иди к нему. Видишь, только мы с тобой о твоем уединении поговорили, а Господь уже для тебя его приготовил.
Собрал я книги да вещички свои в мешок и отправился в новую келью свою обживаться.

Стал я жить у Гаврилы и помогать ему в большом хозяйстве его.
Начали мы с ним с починки телеги. В один день управились вдвоем. Гаврила на другой день повез свой товар продавать, а я, руководимый супругой его Екатериной, работал по хозяйству. Днем работаю на гавриловом хозяйстве, вечером бегу к старцу, помочь ему по хозяйству да на службе помолиться. После службы я открывал старцу помыслы, приходившие ко мне в продолжении дня.
Через несколько дней после отъезда Гаврилы я сетовал на увлеченность мою хозяйственными мыслями. Я переживаю за семью, приютившую меня, и внимание мое рассеивается, ум плохо внимает молитве. На что старец мне сказал, что нападение на нас суетных и даже греховных помыслов попущено для нашей же пользы, потому что оно ведет нас к смирению, к опытному познанию нашего падения, нашей греховности. Велико значение молитвы в духовной жизни православных христиан. Даже в моем положении время, посвященное молитве, не истрачено понапрасну, а употреблено для насаждения в своей душе Царствия Небесного и приближения к Богу. Молитва помогает православному христианину в жизни: поселяет в его душе мир, возбуждает милость и сострадание к человеку, искореняет страсти, делает человека холодным к миру и покорным Богу, дает силу для борьбы с греховными помыслами и влечениями. Она жителя земли делает причастником небесных и вечных благ.
Зачитал мне старец слова епископа Игнатия: «Телесный подвиг нужен даже и для святых, соделавшихся храмами Святого Духа, чтоб тело, оставленное без обуздания, не ожило для страстных движений и не послужило причиною появления в освященном человеке скверных ощущений и помыслов, столько несвойственных для нерукотворенного духовного храма Божия».  Потом пояснил мне, что труды мои телесные очень полезны для души моей. Просил меня старец не смущаться и продолжать мои труды на благо ближних моих.
- Запомни на всю жизнь, - сказал в завершение старец, - У каждого из нас есть свой крест, который мы должны нести, хотим мы этого или не хотим. Никто не свободен от крестоношения.
Через неделю вернулся Гаврила и стали мы вдвоем работать по хозяйству, а еще вечерами отправлялся я в лес и рубил дрова, что бы топить ими в мороз келью свою.
Так спокойно дожили мы до холодов. Когда ударили морозы и повалил снег, я понял, что старец Зосима и Гаврила не шутили, говоря о лютых холодах. Работы стало мало. Я ходил в хлев, убирал навоз за лошадками и коровами, вычищал куриный помет, давал корм и скоту и птице, лошадок и коров вычесывал. Потом завтракал с семьей  Устюжниковых. После завтрака я шел чистить двор и дорожки от снега. Размяв, кидая снег лопатой, мускулы свои, звал к себе в келью ребятишек Гаврилы и читал им святое Евангелие или что то рассказывал. Старался и их учить читать по Евангелию. Другие книги, которые были у меня им не подходили по возрасту. Потом я выходил на улицу и колол дрова, семье Устюжниковых нужно было протапливать большой дом. Мне надо было немного поленцев, иначе мое жилье превращалось в настоящую баню и приходилось открывать дверь, что бы жар выдуло.

По воскресным дням неотступно ходили мы на службу в келью старца. За службой старец неизменно возносил имя Святейшего Тихона Патриарха и правящего нашего владыки Иоанна. В то время вдруг появилось движение за обновление Русской церкви. Епископ Андрей Уфимский радостно приветствовал революцию привтствов новую власть своим посланием, хотя держался старых обрядов. Много и других как бы православных стало появляться в России. Потому то мы держались за наших архиереев, прежде всего Святейшего Патриарха Тихона, боясь отступить в какой то раскол. Но вот в декабре 1918года от нашего друга отца Николая к нам пришла весточка о том, что дорогой наш владыка Иоанн почил. Со слезами мы со старцем отслужили по нем панихиду и заупокойную литургию. Потом поминая его за чаем, старец вопросил: «Что то теперь будет с нашей епархией? Да что с епархией! Что со всею нашей Русской церковью будет? Вот, и Государя Николая умертвили мученическую смертью. Власть стала безбожной, некому Православие защищать стало»
И то, правда! Сразу после кончины владыки Иоанна на Иркутскую кафедру был возведен викарный епископ Зосима Сидоровский, про коего владыка Иоанн мне говорил, что он не ученик Христов. Я об этом старцу рассказал, а он в ответ только головой покачал, молвив: «Да. Слаб он в сравнении со столпом нашим Иоанном!».
Владыка Зосима был деятельным человеком, но направление мыслей его шло иным путем, нежели у владыки Иоанна.

С Гаврилой мы хорошо уживались, но я понимал, что стеснять его в чем то я не вправе и потому решил заготовить лес для того, что бы по весне срубить и себе отдельную избушку-келейку.
Отправились мы с Гаврилой и с Александром Ерыгиным валить лес для моей будущей избушки. Выбирали сосны потолще и попрямей. Орудовали мы двурушной пилой и топорами. Александр сказал, что надо бы ошкуривать поваленный лес прямо на месте, что бы видеть есть на деревьях изъяны или нет. Да и просохнут ошкуренные бревна по весне скорее, чем неошкуренные. Гаврила возразил, что пока будем волоком везти ошкуренные бревна, они могут попортиться. Порешили, что будем готовить ровные бревна, без сучьев, не ошкуривая их и отвозить на место, а уж там я их сам ошкурю.
Случилось так, что от одного бревна отпилили мы короткий чурбак. Сел я на него передохнуть и стал раскачиваться взад-вперед по снегу. А еще чурбак этот вправо и влево заваливался. Встал я с него после минут пяти отдыха и чувствую, что спина моя как бы отдохнула, стала меньше скованной, подвижной. Сказал я об этом своим друзьям и они попробовали также посидеть, качаясь, и тоже почувствовали облегчение в спине. Поняли мы, что занятие такое весьма для спины полезно и решили употребить его и дома.
Наготовили мы бревен, перевезли их на лошадке Гаврилиной к старцу. Решил я у него на огороде келейку срубить. Ошкурил бревна и на чурбаки положил, что бы не подгнивали, до весны, а пока вернулся жить в баньку к Гавриле.
Одним солнечным морозным утром вышел я из баньки, сделал движения свои, а потом вспомнил о чурбачке, на котором мы в лесу с Гаврилой и Александром качались. Взял я большой чурбак и начал его топором обтесывать. Почти шар у меня получился и начал я на нем качаться. И опять почувствовал легкость и гибкость в спине своей. Тут ко мне детишки Гаврилы набежали и им я дал всем покачаться, а потом и для них такие же круглые чурбачки понаделал.
Вскоре и Гаврила себе такой чурбачек сделал. Сказал мне, что спина у него крепче становится и гибкости в ней прибавляется, даже сутулиться перестал.

Но недолго бревна мои пролежали ошкуренными, так до весны и не дотянули. Появилась в нашем селе крестьянка, ожидающая ребенка. Вдова солдата, которого взяли в дивизию атамана Семенова. Сама она была родом из соседнего села, семья у нее большая. Солдатик он был из крестьян, ратному делу не учен вскоре и погиб, а жена его поехала в то время проведать его, да так и не нашла. Сказали ей, мол, погиб в бою.
Воротилась она в село, а родные ее мужа взять в дом ее боятся, потому как жена врага получиться может, если власть Советская победит. В родном дому она с ребенком тоже не особенно нужна.
Проходила она по селу вся в слезах. Я у Гавриловой жены о ней и спросил, что она вся заплакана? Жена Гаврилы мне и рассказала обо всем, что жить ей негде, нечем, да и не нужна она никомушеньки в этом мире, хоть в омут головой.
Тогда я взмолился жене Гавриловой:
- Пусти ее в баньку, пускай поживет маленько вместо меня.
- А ты куда ж денешься? – спросила меня она.
- Пойду к старцу. Пока у него поживу. А из бревен моих мы ей избушку срубим, не бросать же ее на улице, да еще непраздную.
Делать нечего, жена Гаврилы согласилась, позвала солдатку в баньку, накормила. А я тем временем побежал к старцу. Обо всем ему рассказал и попросил приютить меня на время. Старец усмехнулся и молвил:
- Ну что ж, живи. Да и ей польза будет – люди по любви помогли ей. Помнишь историю, описанную у аввы Дорофея? О том как в некий город пришел корабль с невольниками, среди которых было две маленьких девочки-двойняшки. Одну купила благочестивая жена, что бы воспитать ее в делах благочестия и молитве, другую – блудница, что бы сделать ее преемницей по блуду и обеспечить себе старость. При падении во грех коея из них будет иметь горший грех, или коея из них будет людям больше добра творить? – вопросил старец.
- Конечно та, которая жила в благочестии и сама видела больше добра от людей! – воскликнул я.
- Вот и вы сейчас сделаете добро этой женщине непраздной, как заповедал преподобный Серафим – ради Бога, и ее пока не родившемуся ребенку. Так и она, будем уповать, будет делать добро людям, а не вспоминать про злобу родни. Живи, живи у меня сколько тебе надобно будет.
На следующий день начали мы сруб рубить. В неделю избушку закончили, на столбушки каменные ее поставили, пол и потолок утеплили. Позвали печника печь сложить. Сложил. Только сказал, что при морозе таком сомневается он, что хороша она будет, хорошо бы не потрещала. Но, слава Богу не потрещала. Труба только немного попортилась, но это ничего, сказал печник, весной поправить можно будет.

И сызнова занялись мы с Гаврилой и с Александром заготовкой леса для моей келии. Вновь я бревна ошкурил и сложил на поленца под солнцем.
Тем временем солдатка наша родила крепкого мальчонку, а после родов стала помогать жене Гаврилы по хозяйству так, что и я ему уже нужен был только для тяжелой работы. Весной печник поправил трубу в новой избушке, подвели мы под нее фундамент.
Стал я работать на три огорода: у старца, у Гаврилы и у солдатки. Да дров надо было всем запасать. А потихоньку стал сам, один, без помощи ставить себе келейку недалеко от старцевой избушки, да тоже кое какой огород возделывать.
Старец приходил ко мне, что бы другие не видели и слезно молился пока я работал.
- Зачем ты это делаешь? – вопросил я его. – Ты же и у себя в келье можешь молиться.
- Отвечу тебе словами преподобного Лествичника: Есть ли такой домостроитель Божий, который не имел бы более нужды в слезных источниках и в трудах для себя самого, но нещадно употреблял бы их перед Богом для очищения других? – сказал старец. – Вот и прихожу я к тебе о своей душе молиться и плакать. А у тебя меня никто не видит, да и ты, верю, рассказывать не будешь. Здесь я о прощении своих грехов молюсь. Не думай, что у меня грехов нет и, что не нуждаюсь я в покаянии. И мне нужно слезно каяться перед Господом. Вот так мы не замечали грехи наши, а они копились и с годами пошатнули Россию-Матушку, но будем все каяться слезно, глядишь, Господь милосердный и простит нас. Не забудь и ты об этом, Нектарий! Молись и кайся и всех к тому призывай, тогда Господь простит наши грехи и Русь наша возродится.
- Батюшка, это происходит у нас-людей от нашего ненадеяния на Бога и полного надеяния на себя. Вот что говорит Никодим Святогорец: «Если скорбя о падении, укоряя и браня себя за то, в то же время замышляют: сделаю то и то, следствия падения загладятся, и у меня опять все пойдет как следует, то это верный знак, что и прежде падения своего они надеялись на самих себя, а не на Бога. И чем скорбь их при этом мрачнее и безотраднее, тем обличительнее, что они слишком много уповали на себя и очень мало на Бога: оттого скорбь падения их и не растворяется никакою отрадою. Кто же не полагается на себя, но уповает на Бога, тот, когда падет, не слишком дивится сему и не подавляется чрезмерною скорбию, ибо знает, что это случилось с ним, конечно, по немощности его, но паче по слабости упования его на Бога. Почему вследствие падения усиливает ненадеяние свое на себя, паче же тщится усугубить и углубить смиренное упование свое на Бога, а далее, ненавидя непотребные страсти, бывшие причиною его падения, спокойно и мирно несет, за оскорбление Бога, покаянные труды и, вооружась крепким упованием на Бога, с величайшим мужеством и решительностию преследует врагов своих даже до смерти.» - зачитал я из своей «Невидимой брани». – Прежде, отче, нам надо приобрести полное на себя ненадеяние. Пускай сам Господь Ему одному ведомыми судьбами управит нашу Россию, а нам следует возложить все упование на него.
- Да, отче Нектарие, да! – молвил старец, - ни слезы, ни стенания в самонадеянии нашем ничуть не помогут. Раньше я хотя бы был в послушании у владыки Иоанна, а теперь – выбился.
- Батюшка, да ты на Бога положись и того довольно будет. Владыка почил, других священников и старцев поблизости нет. Так что ты уж на Бога одного надейся. Во всем, во всем.

Шел апрель 1919 года. Начали мы пахать да гряды готовить.
Сегодня Гаврила рассказал, что к селу приближается конница барона Унгерна. Я помышляю ей в селе делать нечего – провианта и фуража у нас нет. Под ружье только кого поставить, но народа маловато.
И вдруг, задумался я. Роман Унгерн – русский человек, принявший на Русской земле буддийскую (термин приводится в оригинале) веру, а отец Павел – японец, принявший на Японской земле веру Христову. Будто бы верами поменялись и остались каждый на своей земле. Оба воины, Роман - кавалерист, а отец Павел - самурай. Оба сильны и выносливы. Оба мастера сражаться на мечах. Как похожи их судьбы. Оба творят чудеса. Но есть различие – барон творит фальшивые чудеса, обольщая простой народ, а отец Павел творил истинные чудеса силой Божией.

Дело в том, что барон Унгерн где то раздобыл истуканчика и, показывая его простым крестьянам из бурятских улусов или сел, представлял всякие воинские подвиги. При этом истукане от барона якобы отскакивали пули, не в силах его поразить. Простой народ верил в эти неправдивые чудеса и вступал в армию Унгерна. Когда Унгерн встречал маленький отряд врагов он доставал своего истукана и говорил солдатам, что этот истукан ведет их в бой. Унгерн побеждал маленький отряд и воздавал хвалу истукану. А вот с большими отрядами врагов барону приходилось мешкать, искать и не находить своего истукана. Тогда, после поражения, барон сокрушался и списывал поражение на то, что не смог во время достать истукана, который и не помог его доблестному воинству победить врага.
Сам Роман Унгерн был достойным и бесстрашным воином, но его обманы делали его фокусником из дешевого балагана. Вскоре многие из простых людей перестали ему верить. И слава Богу за это. Прочел я среди старцевых книг поучение Ефрема Сирина: «И то, чтоб Ему быть покланяемым, как хотение, было не что-либо страдательное. Потому не по необходимости установил Он поклонение Себе, так чтобы тварей для поклонения Себе сделать совечными. Ибо ничего не терпит, если не воздают Ему поклонения язычники». То есть, бедные буряты, будучи язычниками, не воздавали поклонения Ему – Господу нашему, а поэтому все обстоятельства восстали против их заблуждения.
Итак, некоторые из бурят стали переходить в Православную веру, да в такую-то бурлящую пору. Это нас очень радовало.

Гаврила носил  солдатке нашей, для которой мы избушку срубили дрова и воду, дабы ей самой не утруждать себя ношением тяжестей и пошли о них слухи по селу, что они творят дело беззаконное, сожительствуя. Об этом вопросил меня старец на очередном откровении помыслов, так как и до него этот слух дошел. Я ему все объяснил и сказал, что от Гаврила человек честный и все приносимое у двери ставит, даже внутрь избы не заходя.
Старец сказал, что хорошо, что это так и попросил меня что бы Гаврила и впредь все необходимое носил солдатке по его, старцеву благословению. Я передал это благословение Гавриле.
В ближайший воскресный день за Божественной литургией старец сказал проповедь. При этом он взял творения аввы Дорофея и зачитал из них следующее место:
«Положим, что кому-нибудь случилось стоять ночью на некотором месте, – не говорю, чтобы то был монах, но кто-нибудь из городских жителей. И вот мимо его идут три человека. Один думает о нем, что он ждет кого-нибудь, дабы пойти и соделать блуд, другой думает, что он вор, а третий думает, что он позвал из ближнего дому некоего друга своего и дожидается, чтобы вместе с ним пойти куда-нибудь в церковь помолиться. Вот трое видели одного и того же человека, на одном и том же месте, однако не составили о нем сии трое одного и того же помысла, но один подумал одно, другой другое, третий еще иное, и очевидно, что каждый сообразно с своим устроением.»
Потом старец сказал:
- Братья и сестры! Оставьте худое устроение. Не думайте о ближних своих худо. Господь и помыслы наши судит, лучше оказывайте милость нуждающимся, как добрый самаритянин, по заповеди господней. Творите добрые дела ради Бога, а помыслы скверные о ближних своих гоните молитвой. Россия наша и без того разобщилась, так давайте мы будем иметь любовь меж собой, иначе не будет у нас в России больше учеников Христовых. Все наши по внешности малые грешки и малая нелюбовь создают один, великий грех и одну огромную нелюбовь. Помните об этом малом сказал Сам Спаситель: «неверный в малом неверен и во многом». Братья и сестры! Берегите своей малой любовью, своим малым благочестием, своей маленькой молитовкой огромную любовь, великое благочестие и вселенскую молитву. А для этого следует нам всем поправить к лучшему наше устроение, под коим авва Дорофей подразумевает доброе устроение наших мыслей.
Все украдкой посмотрели на Гаврилу и потупились, а после службы все подходили к нему, прося прощение за скверные мысли. У меня от радости, что все правильно поняли слова старца, даже слезы проступили на глазах. Гаврила хорошо явил себя, не вдавался в объяснения и оправдания, а просто с радостью говорил: «Бог простит». Слава Богу, жена его хорошо знала всю правду и не предавала пересудам никакого серьезного значения.

Жил я теперь невдалеке от своего старца, что давало мне огромное удобство при возделывании его огорода. Особенно при поливе. Место, где мы жили, было на краю села, а потому и движения, которые мне еще отец Павел дал, я выполнял спокойно. А кроме того, что бы моя спина не болела, особенно от того, что много приходилось полоть, качался я на своем почти круглом чурбачке. После этого спина становилась как новая.

Как раз в то время, когда от станции Чита в Китай двигалась конница барона Унгерна, послал меня старец к отцу Николаю с какой то почтой. Добрался я до отца Николая, побеседовал с ним. Прочитал он почту и пошел писать ответ, а меня отправил к себе в кухню поесть. Через некоторое время принес мне отец Николай ответ и спросил:
- Отдохнешь, брат Нектарий или поедешь к себе? Тебе не срочно, можешь и остаться.
Я сказал, что уже отдохнул. Погода была хороша, день едва перевалил за половину и времени было достаточно, что бы вернуться обратно. Я благословился у отца Николая на обратный путь, он дал мне с собой краюху хлеба, набрал я воды во флягу и двинулся на лошадке Гаврилы в обратный путь.
Проехав с полпути я остановился у ручья, сам поел хлебца попил воды, дал и коню попить. Решил по внушению Божию немного отдохнуть и задремал, разморившись.
Вдруг, сквозь сон слышу топот коней. Я вскочил схватил лошаденку свою по уздцы и в сторону только успел отойти. Ко мне приблизился конный отряд казаков. Один из них подъехал ко мне и спрашивает:
- Кто таков?
Я ему прямо и отвечаю:
- Я инок Нектарий из Онкойка. Обратно в село возвращаюсь.
Казак развернулся к всаднику в черном мундире и отрапортовал:
- Ваше превосходительство! Говорит, что инок из Онкойка.
Я оставался на месте и понял, что черный всадник это барон Унгерн.

Он подъехал ко мне неспешно, внимательно оглядев, а потом уже смотрел прямо в глаза. Его лицо мне показалось изумительно спокойным. Ни в чем не было той жестокости, о которой приходилось слышать мне и в Иркутске и потом в селе. Подъехав ко мне, он спросил:
- Зачем в селе монах? Без рясы да еще с кобылой?
Я надевал подрясник только на службы, потому что он у меня был всего один, а шить я сам не умел и у других не спрашивал.
Я рассказал барону, что прислал меня в село на жительство владыка Иоанн в помощь старцу Зосиме, а сейчас еду по его поручению.
Услышав о поручении, барон сразу спросил о нем.
Я ответил, что везу письмо моему старцу. На это барон резко велел мне подать письмо, на что я возразил, сказав, что не хорошо чужие письма читать. Два казака сразу спешились и подхватили меня под локти. Я не сопротивлялся, только начал молиться спешно, думая, что сейчас они меня повесят. Но они вытащили из моей котомки письмо и протянули барону. Барон быстро пробежал его глазами и вернул, сказав, что в письме нет никаких большевистских планов, а некоторые суждения никого не касаемые.
- Можешь везти письмо своему старцу. – проговорил барон. – Что же вы, монахи, начали из своих монастырей расходиться по глухим углам, боитесь, что большевики замучают, если до монастырей ваших доберутся?
Тут я, приняв письмо, ответил, что никогда в монастыре и не жил, а всегда в отдельной келье, только началось мое монашество с далекой Японии.
Барон слегка склонился в седле, глаза его сделались веселыми и он переспросил:
- Откуда, откуда, говоришь, твое монашество началось?
- Из Японии. – повторил я.
- Ты что же, в Японии монашество принимал? – с прежней веселостью спросил у меня барон.
- Да. – ответил я и очень коротко рассказал свою историю барону. Однако не забыл я рассказать о моей встрече с отцом Павлом и о том, как он меня обучал молитве Иисусовой и искусству сражения на мечах.
Барон серьезно выслушал мое краткое повествование и спросил:
- Этот отец Павел Савабе бывший самурай Савабе Такума, так следует из твоего рассказа?
Я подтвердил это.
Барон велел казакам спешиться и отдыхать. Видимо что то его увлекло, хотя место было хорошее для водопоя коней.
Он сам присел на траву и спросил:
- Ты говоришь, что был его учеником в искусстве владения мечем?
Я опять сказал, что это правда. Тогда барон подозвал одного из казаков и велел мне сразиться с ним. Я испугался и заговорил, что мне нельзя людям вред наносить, я же монах – ученик Христов. На это барон ответил:
- А ты вред ему не причиняй. У меня в дивизии служат японцы – ученики Савабе. Я видел их в деле. Каждый способен против десятерых выстоять. А владение их шашкой таково, что они могут и сбить человека с ног этой шашкой, не нанеся ему ни единой царапины. Не хочешь сражаться шашкой – возьми палку покрепче.
Я попросил у казака шашку, что бы срубить себе молоденькую сосенку. А сам все молюсь Господу, что бы мне не причинить никому вреда. Срубил, отдал шашку казаку и стою - жду. Барон скомандовал нам начинать. Казак бросился на меня, держа шашку поднятой. Я отвел шашку палкой вперед и проводил казака тычком палки в спину. Он упал, вскочил и снова бросился на меня, но уже шашка выписывала восьмерки в воздухе. Я поймал на палку свою прямой удар шашкой, держа палку за оба конца, развернул вправо казака и легонько подставил ему ножку. Мой противник снова упал. Барон остановил бой и подозвал еще одного казака. Я подумал - он хочет заменить уставшего моего противника, но барон приказал обоим казакам биться со мной. Они пошли на меня с двух сторон. Тогда я взмахнул своей палкой по кругу, сразу отбив их шашки и, продолжая кружиться, присел и подсек им ноги так, что оба сразу упали. Барон подозвал третьего казака. А я все молился о том, что бы мне не покалечить кого-нибудь.
Казаки пошли на меня с трех сторон. Одного я сразу обманным ударом сбил с ног, а двое других оказались плечом к плечу против меня и им не сподручно было биться. У того, что справа, я выбил шашку из рук, а того, что слева, подсек палкой по ногам и он тоже рухнул.
Тогда барон махнул казакам, что бы отдыхали, а мне сказал:
- Вижу, ты не соврал, что был учеником Савабе Такума.