Становление

Кто он был, тот неизвестный дикарь-охотник, первым  вынувший уголек из остывшего кострища и начертивший им  маленькую кособокую фигурку на стене пещеры?
Как звали того древнего воина, испустившего первую под небесами победную песнь, на теле поверженного врага? А та девушка из прокопченного, крытого шкурами шатра, которая, выплакав все глаза в тоске по любимому, первой попробовала срифмовать свою боль…Могла ли она назвать себя первой в мире поэтессой?
Да, пожалуй. Но только, как и те двое, она этого просто еще не осознавала. Да им это было и не нужно. Все, что было необходимо им, заключалось в одном слове – самовыражение. А самовыражению чужды титулы и регалии. Ему не нужны ни известность, ни публика, ни овации. Потому, что оно выше их. Оно – НАД ними.
Самовыражению нужен, всего-то, сущий пустяк; какой-нибудь уголек, кремень, или прутик, чтоб чертить по песку, а то и…вовсе ничего. Но самовыражение пробуждается  чувством, эмоцией, мыслью. Оно не от «мира», скорее от небес. Ему чужда слава; она ему просто не нужна, как не нужна живая лошадь оседлавшему хворостину счастливому ребенку. Да, скакать на настоящей лошади гораздо интересней. Но ребенок не знает этого, и счастлив в своем неведении. Скачущий же на лошади был, есть и будут несчастен потому, что всегда будет завидовать тому, у кого лошадь быстрее…
Потребность самовыражения не зависит от внешних факторов и обстоятельств. Нам радостно – и мы танцуем и поем, грустно – и мы слагаем элегии и колыбельные. И в этом – величайший жизненный потенциал того, что именуем мы творчеством. Тем, что ни продать, ни купить невозможно. Тем, что вечно, изначально, как сама эта земля, как вода, воздух, огонь…Бог.
Есть такое изречение «Бог лучше всего виден через решетку». Выражение не буквальное, конечно, но очень верно подмечающее суть. Ведь только попадая в иные, непривычные нам, «экстремальные» обстоятельства, только осознав себя вдруг – ничем, не способным самостоятельно, без помощи некоей третьей силы, справиться с происходящим, одолеть свалившуюся на голову беду – в тюрьме, больнице, море, пустыне – человек начинает искать утешения, помощи, поддержки в… творчестве: писать стихи, слагать молитвы, писать картины. Начинает (часто сам того не подозревая) искать Бога. Того Бога, часть которого находится в нем…
Здесь уместно было бы привести высказывание В. Ильина (того самого лейтенанта, стрелявшего в 69-м в Брежнева и проведшего потом двадцать лет за заборами спец. психушки): «Стихи, это-терапия самому себе». И в этом  он абсолютно прав.
Не давая нам «сломаться» в критических ситуациях организм (духовная часть его), на уровне подсознания, запускает механизм блокировки негативных воздействий, эдакой «само терапии», открывающей скрытые дотоле клапана, для вывода лишнего «пара» из «котла». Не будь его и, в один прекрасный момент, котел может просто не выдержать перегрузки…
И тогда, либо тяжелая болезнь, либо сумасшествие; в худшем случае – пуля, петля или окно десятого этажа.

Я осветил здесь лишь одну из побудительных причин творчества, на самом деле их гораздо больше. Однако, на мой взгляд, эта – доминирующая. Оттого, что в счастье - в радости, в веселье – мы самодостаточны. И потребности излить кому-то наболевшее, «душу свою», просто не возникает, а если и возникает, то крайне редко и, конечно же, не в столь болезненной и заостренной форме.
Говоря о себе самом…признаюсь, что именно данная потребность - высказаться, разделить с кем-то (хоть с листом бумаги!) свою тоску, одиночество, жажду человеческого тепла -  заставила меня, в свое время, написать короткий, но полный боли, отчаянья и безысходности стих. Наверное, не случайно он и назывался
   БОГУ

Ты забрал мою ЛЮБОВЬ,
Так оставь хотя б терпенье.
Изболелось сердце в кровь
От гнетущего сомненья.

В угол брошена тетрадь:
Бред! Фантазия! Химера!
Для кого теперь писать,
Коль во мне убита ВЕРА?

Мне любимые глаза
Перестали ночью сниться.
Пересушена слеза;
Жаль, не выучен молиться.

Лишь холодная звезда
За решёткой, как и прежде.
Что Тебе ещё отдать?
Если умерла… НАДЕЖДА

Но тогда, когда посредством обычной шариковой ручки я смог выплеснуть на бумагу свою боль, мне и вправду стало легче. И я не мог этого не почувствовать.
Спроси меня тогда, считаю ли я себя поэтом, я бы, наверное, искренне удивился. В то время ничего подобного мне и в голову не приходило. Творчество было для меня процессом столь естественным и органичным, как холодная вода по утрам, сон или принятие пищи.
Что было бы иначе, закрой мне кто-нибудь вдруг эту отдушину, я себе даже  не представлял. Да и представлять не хотел. Потом были еще стихи. И еще, и еще…
Это было, словно прозрение в иной мир, в иную реальность, которая всегда (как, оказалось!) существовала параллельно со мной, только я ее до этого просто не видел. Или видеть не мог. Я обрел для себя нечто новое, такое, без которого уже не мог жить и удивлялся, как только жил до сих пор.
Однажды в руки мне попала старая газета со стихами. Тут же сообщалось о стартующем конкурсе «лирики».
«А чем черт не шутит! – подумал я – Отчего бы не попробовать?»
Отобрал несколько стихов (наиболее, на мой взгляд, достойных) и отослал в редакцию, честно говоря, почти не надеясь на успех. Каковы же были мои удивление и радость, когда в один прекрасный день я получил толстый пакет от главного редактора, в котором оказалась и сама газета со стихами и именами номинантов.
Мне было присуждено(куда деться от этого слова!) третье место и,пусть небольшая, но, первая в моей жизни денежная премия. А потом…посыпались письма.
Их приносили чуть ли не каждый день, иногда по несколько зараз. Писали девушки - молодые и не очень, в сердцах которых мне, невольным образом, удалось задеть какие-то невидимые чувствительные струнки. Говорю об этом без рисовки или бравады. Теперь, четверть века спустя, все это вспоминается мне плавно и ровно, скорей с нежностью и грустью чем со страстью, поднимаясь, одно за другим, из глубин памяти, как поднимается солнце из волн морских, тихим безветренным утром...
Почему именно женщины? Не знаю. Наверное, потому, что женщинам (в большей степени, чем мужчинам) свойственно сострадание. У ног распятого Иисуса, до последней минуты, оставались именно женщины, в то время как мужчины рассеялись и попрятались кто куда.
Письма эти дали второе дыхание моей душе и, несомненно, новый толчок в творчестве, который я назвал бы этапом «становления». Они были, как свежий ветер в растворенное окно, а главное – дали мне силу, жажду жизни и, конечно же, мощнейший стимул писать. Именно тогда я ощутил себя не просто сочиняющим «в стол», а именно пишущим для других, для аудитории; впервые ощутил себя - поэтом.
С этого момента стихи стали для меня не только средством самовыражения,  но и средством «ловли» человеческих душ. Теперь, когда контакт с читателем был найден, я уже просто не мог, не имел права зарыть данный мне обол. Я был нужен. И это чувство «нужности» давало мне крылья.
И еще я понял: ни слепота, ни вырванный язык, ни одиночная камера, ни ожидание эшафота - не могут помешать человеку творить. Потому, что создавая, он черпает в самом себе - в Космосе, в Боге – силу жить; жить наперекор и вопреки, казалось бы, всему. И в этом бесстрашии становится выше несчастья, выше зла, выше смерти.
А пока человек жив, жива и надежда. Надежда на то, что он будет услышан, если не землёй так небом…

Но свет горит ещё: то ровно, то метаясь,
То гаснет вдруг, то снова разгораясь
В кольце холодной, вязкой черноты
«О Боже, Боже! Слышишь меня Ты?!»
Невнятно шепчет; тихо, словно дышит
И, замирая, чувствую: Он… слышит!
И слёзы к горлу. И слова пусты.


Декабрь 2016