Те же звери

Н. пришла сюда под настойчивые уговоры своего приятеля. К моменту прогулки он был пьян. От его полиэстеровой куртки исходил неприятный запах. Это разозлило. Как будто что-то переключилось в ее голове и она сказала:
- Не нужно подходить ко мне очень близко, сохраняй дистанцию. Хочешь что-то показать – показывай.

Он сделал, как было сказано. Повернулся спиной. Жестом позвал следовать за ним. Повел. Н. – как ребенок, ей все интересно. Он бы не удивился, если бы прямо сейчас, на его глазах, она стала бы сосать свой палец, как делают маленькие дети. «Да-да, вот так».

В это время Н.продолжала его ненавидеть. Но он обещал интересное зрелище, которое нельзя пропустить. Поэтому приходилось терпеть тягостное присутствие.

Она ярко представила себе его толстые губы (такая мерзость!), представила, как он их облизывает, когда волнуется. Или для того, чтобы произвести впечатление. Отталкивающая картина. А иногда он начинает дразнить – коверкать произнесенные собеседником слова, после чего довольно улыбается этими губами – и думает, что это остроумно. «Мы ненавидим друг друга в унисон». Ненависть – такая, как будто видишь насекомое, подкатывает отвращение, а сделать ничего не можешь. Его  нельзя ни убить, ни просто убрать с поля зрения.

Н. бы не горевала о его смерти.

А он заливается смехом – должно быть, в предвкушении зрелища. Смех сумасшедшего. Очень неестественный, нервный смех.

… То самое интересное место – обыкновенное кладбище, до которого они добирались общественным транспортом.  Они стоят около промерзшей дороги. И листья – желтые мертвые листья в серых кладбищенских лужах. Обещанное зрелище скоро начнется.

Возбуждающий интерес нарастает. Процессия (а на кладбище она может быть только одна) уже совсем близко. Ощущение – как будто лежишь на краю небоскреба,  смотришь сверху вниз на оживленную улицу. Сосет под ложечкой, адреналин зашкаливает. Хочется уйти, отползти, но страшно пошевелиться и упасть, потеряв контроль. Один в один.

Н. сжимает кулаки. Кажется спокойной. Он ударил ногой по ограде – дурак. Плюнул в лужу. Облизал губы. Процессия ближе. Можно уйти, но никто не сдвигается с места.

Теперь процессия  в десяти шагах. Молоденькая девушка несла в руках фотографию мальчика в рамке с черной лентой. Гроб. Безобразная кукла на крышке. Это была любимая игрушка мальчика в ящике. При жизни кукла улыбалась во весь рот. Но после пожара ее улыбка стала напоминать злобный застывший крик. И ее руки – словно на протягивает их кому-то. «Кричит» и протягивает руки. «Кричит» своим безобразным, разодранным  резиновым ртом. Ртом, изъеденным огнем – как вам будет угодно. То ли последней шутки ради, то ли на это была другая причина – но этот пупс действительно очень уверенно сидел на крышке. Наверное, клей. Чья-то шутка?

Н.знала, что ее приятель обожает такие зрелища. И пожар в приюте для детей-инвалидов обеспечил их в большем объеме.

Позади молоденькой девушки ехали дети. В стрессовом, шоковом состоянии и без того несчастные маленькие люди вели себя странно. Орали, шумели, некоторые передвигались в инвалидных креслах. Один из них, мальчик лет десяти, наигрывал на флейте. Взрослый (вероятно, кто-то из воспитателей) попытался ее отобрать, за что получил этой же флейтой по руке. Мальчик зарычал. Взрослый оставил его в покое. Маленькая процессия последовала дальше. Н. не знала, что мальчик никогда не расстается с флейтой – самой дорогой вещью на свете.

Но зато знала, что только сумасшедший позволит таким детям здесь быть, но ведь мир далеко не рационален. И вопрос «почему?» здесь неуместен. Так, потому что так.

Тем временем ее спутник сделал из своего ремня петлю. Просунул в нее голову. Теперь ремень свободно болтался на его шее. Приятель стоял, переминаясь с ноги на ногу, затем повернулся назад и позвал жестом за собой. «Это не всё».

… Они огибают кладбище, подходят к дому. Дом из тех, про которые родители рассказывают своим детям страшилки, чтоб не лазили, где попало. Но сам дом хорош – два этажа, маленький балкон, белый цвет. И ничего, что местами потрескавшийся, главное – белый. Привести в порядок – и можно жить.

Заходят внутрь.  Идеально чисто. Есть даже зеркало и кое-что из мебели. Поднимаются на второй этаж. Н. вспоминает расширенные зрачки приятеля – «как-то не к добру, наверное». Налижется всякой дряни в хлам, а потом водит на «представления».

Они заходят в плохо освещенную комнату. Запах тот же, что и от его куртки, но гораздо сильнее. Воняет протухшим молоком, гнилью, продуктами отходов… Н.делает вид, что не замечает запахов, она изучает комнату. Здесь есть занавески на окнах. Хотела отодвинуть их, он ей не позволил. Сказал, что сейчас они будут веселиться. Сначала танцевать, потом играть в карты, потом снова танцевать, пока не стемнеет. А когда стемнеет, можно будет изучать звезды. Они, мол, в последнее время особенно яркие. Снова улыбается толстыми губами. Пустой взгляд блуждает, но вот сфокусироваться на отдельном предмете не может. Но какое-то чутье, должно быть, подсказало ему, что Н. – женского пола. А такую возможность упускать нельзя.

Только сейчас она заметила, какие у него сальные волосы. Он пытается сделать перед ней реверанс, приглашая пройти к шкафу. Получается это неумело и нелепо. Шкаф стоит далеко, у самой стены.  За счет громадных размеров комнаты кажется, что и правда далеко. Рядом тоже мебель, только на ней лежит  куча какого-то тряпья. Но по нечетким очертаниям (да еще и в темноте)  видно, что это – стулья с очень высокими закругленными спинками. Их четыре – два высоких, два пониже. Должно быть, дорогая антикварная мебель. Что она делает здесь – другой вопрос. Такие предметы интерьера – слишком шикарная компания для ее приятеля…

…Он прерывает ее размышления, напоминая о своем присутствии. Он обнимает Н, пытается поцеловать ее шею. Кладет руку на ее талию. Она понимает, что зайти сюда с ним – это была плохая идея. Она отстраняется. К счастью, он не агрессивен. Он, этот дом, обгоревшая кукла, флейта – все накладывает свой отпечаток, болезненное ощущение ирреальности не проходит.

«Я хочу тебе еще кое-что показать». Он щелкает по выключателю, загорается свет («надо же!»). Этот парень твердой походкой приближается к стульям. Сдергивает с них тряпье. С первого, второго, третьего. Четвертого. Ровно посередине сиденья каждого стула прибит кол. На двух кольях – головы. Когда-то живые, мужская и женская. На стульях рядом – головы собак, тоже нанизанные на кол. И много засохшей крови. Неприятной (должно быть) на вкус, слишком «железной», мертвой крови.

Все, что могло происходить в комнате (после того, как он поцеловал ее), происходило бы на одной территории с Ними. С их молчаливого согласия и одобрения.

«Тебе нравится? А разница-то небольшая. Люди – те же звери». Ей становится его жалко, когда он подходит к ним, кладет на них руки, гладит по волосам. Целует их глаза. «Ты можешь уйти, если хочешь. Я же не маньяк».

Ее вывернуло наизнанку. «И долго он тут развлекается с ними?» Ноги подкосились, она присела на пол. Перед тем, как она потеряла сознание, ей показалось, что одна из голов собак показала ей свой шершавый язык.